Есенин. Русский поэт и хулиган

«В своей стране я словно иностранец…»

Закончив, очевидно, дела со «Стойлом», Есенин впервые после возвращения из-за границы едет в Константиново. По свидетельству Мариенгофа, он собирался пробыть там недели полторы — две, но пробыл только три дня. Почему? Всегда трудно сказать, почему человек поступает так, а не иначе. Чужая душа — потемки. А уж запутанная, запутавшаяся, больная душа Есенина и подавно. Это у бездаря Мариенгофа все просто: не любил он на самом деле деревню, в стихах — все вранье. (Попробовал бы сам так соврать!) После фешенебельных отелей Европы и Америки не комфортно ему стало в деревенской избе? Но этим же летом он еще раз приедет в Константиново на более долгий срок. Не было там условий для работы? А где они у него были? «Охота к перемене мест» как следствие постоянного внутреннего беспокойства, невозможности нигде найти себя? Вот это уже, кажется, ближе к истине. Но главное, наверное, все-таки в другом. Это была попытка — еще раз воспользуемся словами М. Цветаевой — «вернуться в дом, который срыт». И разумеется, попытка эта провалилась. «Той России нету, как и той меня» (это опять-таки Марина Цветаева). А вот — Есенин: «Как много изменилось там […] На стенке календарный Ленин/ Здесь жизнь сестер, / Сестер, а не моя […] Ах, милый край! / Не тот ты стал, /Не тот / Да уж и я, конечно, стал не прежний».

Летом того же 1924 г. Есенин, кроме «Возвращения на родину», которое мы процитировали, напишет еще одну маленькую поэму— «Русь советская»… Ох, Сергей Александрович, но ведь это же оксюморон, все равно что твердая жидкость. Если Русь — то не советская. А если советская, то не Русь — СССР, РСФСР, Страна Советов— как угодно, но только не Русь… Или Вы это специально? В. А. Мануйлов,[127] слышавший, как поэт читает эту поэму, говорит о лукавой иронии, слегка пренебрежительной насмешке, чуть вызывающей интонации, слышавшихся в модуляциях голоса Есенина.

(Рассказывают, что, когда Есенин читал эти строчки, он «Бедный» произносили не как фамилию, а как эпитет.)

«Свежий советский ветер опахнул большую творческую душу Есенина, изболевшую, искалеченную кабацким надрывом», — писали благожелательно настроенные к поэту советские критики. Что-то мы не заметили этого «свежего ветер», опахнувшего душу Есенина. Кажется, даже тот ветер, про который он говорил: «Ты такой же, как я хулиган», был ему милее и созвучнее. 3. Гиппиус, ставшая недругом Есенина, пишущая о нем со злой иронией, но критик умный и проницательный, на наш взгляд, ближе к истине: «…Есенин, в похмельи, еще бормочет насчет «октября», но уже без прежнего «вздыба». И в другой статье: «В стихах с родины […] он вдруг говорит об ощущении своей «ненужности». Вероятно, это было ощущение более страшное: своего… уже «несосуществования»».

«Один к неведомым пределам» — это можно заявить, но жить-то с этим как? Неудивительно, что Есенин все чаще и чаще (и в действительности, и в стихах) задумывается о смерти. А лирика его становится все грустнее и грустнее. Стихотворение «Отговорила роща золотая…» тоже навеяно этим кратким приездом в Константиново. (Через полтора года М. Осоргин сделает эту строчку заголовком своего некролога Есенину.)

На стихи не проживешь. А кроме того — чего греха таить, — Есенина не покидает желание занять подобающее место в советской литературе. И в 1924 г. он пишет две историко-революционные поэмы «Песнь о великом походе» и «Поэму о 36». Большинство критиков похлопывали поэта по плечу: шаг вперед по сравнению с кабацкими стихами, «правда, он еще не смотрит на современность по-пролетарски», но уже можно надеяться…». Были ли эти поэмы сделкой с совестью? Отнюдь. Ничего похожего на «хорошо-с!»(так с легкой руки Ю. Тынянова современники называли поэму Маяковского «Хорошо!») там нет. «Песнь о великом походе» состоит из двух частей: первая — эпоха Петра; вторая — революция и Гражданская война. Обе — «вздыбили» Россию. Обе действовали одинаковыми методами. «Я из Петра большевика сделаю», — говорил сам Есенин. В конце поэмы тень Петра бродит над Невой. В окончательном тексте, где Есенин был вынужден учесть «пожелания» редактора, она «грозно хмурится», глядя на «кумачовый цвет/В наших улицах». У Есенина первоначально было — «любуется». В любом варианте появление тени Петра в Петрограде говорит о том, что Петр смотрит на дело рук своих. Иначе: корни революции — в петровской эпохе.

Точнее всех понял поэму Н. Асеев (хотя в ситуации 1924 г. мог бы и промолчать): «Есенин […] написал… поэтическую иллюстрацию к сменовеховской теории проф.[ессора] Устрялова. […] запоздалое приравнивание коммунизма к петровской дубинке».

Хорошо, если читатель знает, кто такой Устрялов и что такое сменовеховство. А если — нет? Мировоззрение Есенина в это время — сознательно или бессознательно (скорее второе) — действительно в какой-то степени близко в сменовеховскому. Так что это за фрукт такой? Конечно, проще всего было бы сказать: не наше это дело заниматься ликбезом и отослать к соответствующей литературе. Да знаем мы своего читателя, не полезет он ни в какие справочники и энциклопедии, а тем паче монографии. Что ж, не желаете слушать специалистов, послушайте дилетанта.

Сменовеховство родилось в среде русской эмиграции в начале 20-х гг. Название полемично по отношению к известному дореволюционному философскому сборнику «Вехи», авторы которого выступили с критикой революционносоциалистической идеологии русской интеллигенции. Надо «сменить вехи», то есть от борьбы с большевиками перейти к их поддержке. Корни русской революции — в истории России. Большевики только воспользовались тектоническими процессами. Воспользовались дурно (разрушили храмы, поиздевались над крестьянством). Но теперь (имеется в виду НЭП) встали на путь исправления. И теперь наша задача не бороться с ними, а всячески помогать им совершенствоваться. Потому что только они способны создать сильную державу. А только в сильной державе может процветать искусство. (Ой ли?) Надо не сидеть в эмиграции, а ехать в Россию, чтобы помочь усилить национальную струю в идеологии. (Не «Интернационал» должен быть гимном России.) Себя сменовеховцы называли национал-большевиками. (Наши современные национал-большевики ведут свою родословную именно от них.) Главным идеологом сменовеховства был Устрялов Николай Васильевич (1890–1937). Троцкий и Луначарский всячески поддерживали сменовеховство[129].

Есенин работает над поэмой серьезно, с полной отдачей. Каждый день до двенадцати, не выходя из комнаты. «И пить не хочется», — передает его слова ленинградский поэт-имажинист, друг Есенина В. Эрлих, «…живу скучно, только работаю. Иногда выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю, как будто тороплюсь, чтобы поспеть» (С. Есенин — Г. Бениславской из Ленинграда в Москву).

Но вот поэма почти закончена. И тут уж Есенин, как сказали бы сейчас, «отрывается по полной программе». «Дорогой Иван Михайлович, выручай! Не выпускают. Пришли 100 рублей. Сергей» — эту записку И. М. Майскому (сотруднику журнала «Звезда») вручил какой-то неизвестный ему, подозрительный с виду человек, сначала не желавший говорить, где именно находится Есенин. Но Майский побоялся отправить деньги с ним (в те времена это была довольно крупная сумма), «подверг посланца тщательному допросу» и, выяснив, где Есенин, поехал к нему сам. «…из угла ко мне бросился Есенин. Но в каком виде! На нем была какая-то пестрая рубашка, белые кальсоны и тапочки на босу ногу. Волосы взъерошены, лицо бледное и испитое. «Ну, слава Богу, вы приехали! — воскликнул Есенин. — Я не смел просить Вас об этом». […] Несколько минут спустя Есенин ехал со мной на извозчике. На нем был затрепанный костюм с чужого плеча — узкий и короткий, который соблаговолила дать ему «хозяйка». Мне очень хотелось сказать Есенину то, что он заслуживал, но я взглянул на него и не решился… Горячая волна захлестнула мою душу: я чувствовал к нему и тревожную любовь, и острую боль. Мне был бесконечно дорог этот бледный, осунувшийся юноша, в котором так ярко горел большой, искрометный талант».

«Большой искрометный талант» — все критики, даже недоброжелатели Есенина, отмечали огромное мастерства автора «Песни». Тот же Асеев писал: «…достоинству «Песни» много. Великолепно использованы революционные частушки, очень хорошо ведется основная линия размера, вещь нигде не разрывается, она действительно полна мелодийно-повествовательного пафоса». Но точнее всех, по нашему мнению, отозвался о «Песне» В. Вольпин[130] в личном письме к Есенину. «Она [ «Песня о великом походе»] меня очень порадовала несколькими своими местами, почти предельной музыкальной напевностью и общей своей постройкой. Хотя в целом, надо сказать, она не «есенинская». Вы понимаете, что я хочу этим сказать?»

Понять-то Есенин понял, (он был сметлив), а вот согласился ли? Не захотел согласиться. Иначе вслед за «Песней» не написал бы «Поэму о 36» — о побеге участников революции 1905 г. из Шлиссельгбургской крепости. В основу этой вещи положены воспоминания Ионова.[131] И собственные (конечно, не о побеге, а о революции 1905 г.). Одного из учителей Константиновской школы (у Есенина были с ним близкие отношения) взяли под стражу прямо во время урока. В 1913 г. он писал Грише Панфилову: «Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только и видишь серые здания да пеструю мостовую, которая вся облита кровью жертв 1905 г.». Позже, в Петрограде, Есенин познакомился с народовольцем-шлиссельбуржцем Германом Александровичем Лопатиным.

И этой поэмой сам Есенин остался доволен. Она тоже написана пером большого мастера…Но в еще большей степени не «есенинская».