Эссе

Интонация Николая Ушакова

Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, «центрифуга»[103], переваловцы и рапповцы, ничевоки и пассеисты, имаженисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до «задушения» оппонента по аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя «оригиналистов-фразарей» Альвэка «Нахлебники Хлебникова» и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие «Белые бивни», но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал «Синие гусары», воспользовался чужим оружием — «тактовиком», изобретением Квятинского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.

Бывший «переваловец» Багрицкий, выступавший на всех вечерах от литературного Центра Конструктивистов, а также у себя дома в Кунцеве, читал, добавляя к своим стихам и «Синие гусары» Асеева, как важную идейно-художественную победу своей новой группы.

Тогда даже стихи Тихонова из «Орды» и «Браги» из-за киплингосских интонаций, сообщенных русскому читателю замечательной переводчицей Оношкевич-Яцыной[104], считались работой все же второго сорта по сравнению с почти звуковым чудом «Баллады о Черном принце», где асеевское перо достигло вершин, невиданных в русской поэзии.

В поисках новых интонаций, новых возможностей русского стиха с головой ушел Кирсанов[105], самый одаренный «звуковик» тех времен, прямой предшественник и учитель Вознесенского.

И вот среди этого хора мастеров, ищущих страстно и многое нашедших, вдруг раздается спокойный голос, сказавший, доказавший и показавший, что сокровища русской лирики лежат буквально рядом, что можно создать новое, ценное почти из ничего, если за дело берется умелая рука мастера.

Это «Леди Макбет» киевского русского поэта Николая Ушакова[106]. Я разберу конец этого превосходного стихотворения.

Никто, кроме Ушакова, даже в 20-е годы, обильные талантами, не мог написать:

Ведь в замке Дункана может быть только меч. Ну, боевой топор, бердыш какой-нибудь, но не револьвер.

Даже если это Леди Макбет Мценского уезда по Лескову. И то, там были колун или плотничий топор, но не револьвер. Но чувствуете именно в револьвере да еще с ударением по провинциальному, по мценскому на втором слоге слова револьвер, а не револьвер, как говорили в городах.

Но, конечно, это боевой наган, именно револьвер, а не пистолет, маузер или браунинг. Патроны тоже из нагана. Герой, наверно, крутнул ручку своего револьвера и не находит патрона.

Опять мы в Англии. Бор — это Бирманский лес, с помощью которого Макдуф обманул Макбета. Конная милиция окружает избу лесника. Военная хитрость мценской милиции, применившей шекспировский способ маскировки. Ушаков дописывает лесковский рассказ собственной интонацией.

Если в «Леди Макбет» полемически задевается и Шекспир, и Лесков — отношение к ним не позволило пойти на просто пародию, опасность эта висела прямо на пере Ушакова, как капля литературных чернил.

В знаменитом стихотворении «Три ландштурмиста» идет в бой с одним из самых популярных русских стихотворений — гейневскими «Гренадерами» в переводе Михайлова, известными каждому школьнику. Настолько слился с русской поэзией этот перевод, что даже в издании «Библиотеки поэта» 1968 года это перевод считается образцовым, каноническим. Каждый школьник обязан знать «Гренадеров» Михайлова наизусть. Именно с этого напоминания и начинает Ушаков свое знаменитое стихотворение «Три ландштурмиста».

Пока это только звуковой узор, весьма привлекательный. Бакальский — где это? Размер как будто знакомый, интонация хорошо известна.

В действительности, у Гейне «Из русского плена брели» гренадеры, а не ландштурмисты. Притом их было двое, и брели они во Францию, а не в Германию. Все трое идущих вспоминают этот гейновский стишок и твердят его про себя, не уклоняясь ни на йоту от интонации Гейне-Михайлова.

Но Ушаков выступает после войны, после Версальского мира.

Семья, стало быть, сохранилась, солдата ждут, а занятие жены — самое современное для Германии — эпохи падающей марки.

В сходной ситуации был второй гренадер Гейне.

А то, что дело идет после Версаля, отобравшего Эльзас и Лотарингию, и что Эльзас он называет с ударением на первом слоге, усиливает впечатление.

Однако проблема пленных немецких ландштурмистов отнюдь не решена этими двумя решениями (возвращение к семье или в ряды кайзеровской армии).

У военнопленных копилась и крепла и третья линия — переход на сторону советской власти, создание новой Красной Армии — интернационального фронта, Ротфронта.

Повозка с кашей прогремела по камням мимо идущих на родину ландштурмистов. Кухня — это не кухня из воинской колонны. Это чья-то чужая кухня, которая везет куда-то пищу.

Он ждет ответа, можно ли ему везти пищу туда, где «На смутных каменьях Урала пирует повстанческий полк».

Как же он пирует?

Вот таким голодным людям и привезли всю эту пищу, поэтому «С друзьями прощается третий и к партизанам идет».

«Три ландштурмиста» были острым, политически важным стихотворением. Дона из главных тем послевоенного времени партизанского Урала была выражена в «Трех ландштурмистах» весьма остро и верно. Настолько точно и важно, что даже в фильме «Города и годы» занимает важнейшее место.

Стихотворение Ушакова «Германия» было построено по тому же способу литературно-исторического парадокса, с полнейшим обновлением метафор, с неожиданностями в каждой строке. При внешней лаконичности, даже классичности размера.

Ну что же, чугунным, так чугунным.

Позвольте, это немцы вступают в Седан. Это мы знаем еще из Золя, из «Разгрома», из «Пышки» Мопассана, наконец… Здесь все наоборот.

Не «свирепый гунн», который по Блоку любит шарить в карманах трупов, а плачущий.

Ах, вот зачем понадобилось Ушакову слово «чугунный». Это рифма к слову «гунны». А гунны — это немцы.

Так что же французы делают с этими плачущими гуннами? Тут Ушаков находит чрезвычайно яркие краски.

Из «Форда»! Конечно, из «Форда». Генералы ведь ездят не на арабских скакунах. Чапаев тоже ездил на «Форде», а черная бурка — это так называемое кино.

Чернокожие цветные войска сыграли огромную роль в обороне Парижа. Но дальше, дальше.

Семен Кирсанов имел возможность проявить себя, напечатав в большом журнале политически важное стихотворение и, обдумывая его всесторонне, стал жертвой собственного таланта. Кирсанов задумал и выполнил свою «Германию» на ту же самую тему, что и Ушаков с чрезвычайно сложными ритмами, стремясь вложить в свое стихотворение все события мировой войны и современной Европы.

Будучи чрезвычайно одаренным звукоподражателем, Кирсанов сочинил поэму, которую просто выпевал сменяющимися ритмами, возвращениями к пройденному. Кирсанов показал, что он жокей, что может оседлать любого Пегаса. Но мастерство наказало поэта. За всем этим стуком, дребезгом, грохотом, ударом рифм друг от друга трудно было добиться живой Германии.

Рядом с ней «Германия» Ушакова казалась новаторским произведением. Обе поэмы были написаны в сходном решении темы «Россия-Германия».

После патриотических стихов Сологуба, Блока, Северянина, Бальмонта маятник искусства в какой-то час стал двигаться в обратном направлении. Секрет был в том ленинском мнении, что в войне, в мировой войне, были виноваты обе стороны. Брест, Рапалло, Берлин — все это было движением маятника в обратную сторону, которое и старались отразить русские поэты.

Ушаков использовал «лесенку» Маяковского, остроумно применив ее в обыкновенном четверостишии, сделав ступени покруче и попроще, чем у Маяковского.

Немецкий командующий понимал опасность встречи с Россией. Наполеону из Москвы удалось выскочить очень дорогой ценой. Генерал-фельдмаршал Эйхгорн — преемник Наполеона, был застрелен в Киеве эсером Донским.

Освежение подобным образом старого текста сближает Ушакова с художественным методом Брехта. Но в стихах тактика такого рода быстро приедается.

Ушаковым написаны отличные стихи о Шота Руставели.

В том же ключе написаны и «В двенадцать часов по ночам». Главное уже было сделано, золотая заявка застолблена.

Особенность, своеобразие, чем бы оно не достигалось в строфе, составляет поэтическую интонацию поэта. Никто не напишет после Северянина: «Это было у моря, где ажурная пена…» никто не напишет после Ушакова:

Был такой миг истории русской лирики, когда всем казалось, что именно Ушаков несет в себе ключ к тайнам века, что именно Ушаков нашел что-то важное и повествует об этом важном каноническим и все же необыкновенным ямбом, обновленной поэтической интонацией.

У Николая Ушакова есть известное стихотворение «Мастерство», написанное поэтом в 1935 году.

Это стихотворение входит во все антологии, сборники избранной лирики и хорошо известно читателям. Однако стихотворение «Мастерство» не принадлежит Ушакову. Не принадлежит не в том смысле, что его написал не Ушаков, а в том более высшем и более важном смысле, что Ушаков написал его не своей интонацией.

Стихотворение это мог бы написать любой русский поэт от Пушкина до Евтушенко, от Баратынского до Вознесенского.

В «Мастерстве» нет Ушаковского глаза, Ушаковского языка, ушаковской интонации, с которой поэт вышел на свет русской советской лирики десять лет назад.

А стихотворение «Леди Макбет» мог написать только Ушаков.

<1970-е гг.>[78]