Эта милая Людмила

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА Рассудит нас будущее

— Голгофы нету! — растерянно и довольно испуганно повторил дед Игнатий Савельевич. — Нету Голгофы-то!

— И тётечки с котом нет! — ещё испуганнее и ещё растеряннее крикнула эта милая Людмила. — Я проснулась, а дома ни тётечки, ни Кошмара!

— Голгофа куда-то запропастилась! — совсем испуганно и почему-то угрожающе крикнул дед Игнатий Савельевич. — А ты мне про кота!

— Так ведь вместе с котом куда-то исчезла тётечка! Вернее, тётечка куда-то исчезла вместе с котом!

— Котом! Котом! Котом! Котом! — Дед Игнатий Савельевич четыре раза возмущённо и сильно топнул правой ногой и один раз левой. — Котом! Они ведь с тётечкой твоей местные жители! Они же все чердаки и подвалы знают! Они на любой крыше устроятся!

— Тётечка… на… на… на любой крыше?! Тётечка по всем чердакам и подвалам?!

— Кот! Кот! Кот! А не тётечка! Ничего с ними не случится, а вот Голгофа… Она-то куда подевалась? И зачем?

— Может быть, она просто домой на автобусе уехала? — горестно предположила эта милая Людмила. — Испугалась встречи с папой и уехала?

— Почему-то вчера поздно вечером не испугалась, а сегодня рано утром испугалась? — насмешливо спросил дед Игнатий Савельевич. — Нет, нет, тут что-то не то! Тут что-то новое!.. Но ведь мы за Голгофу в ответе! — торжественно и сурово закончил он.

— Да, мы за неё в ответе, — печально согласилась эта милая Людмила. — Ведь сегодня приедет её папа, а что мы ему скажем?

— Скажем, что знать ничего не знаем. Но легче нам не будет. Придётся пока ждать… А я к походу всё приготовил.

— Что-то надо делать! Я ведь и за Голгофу отвечаю, и за тётечку.

— И за кота, конечно, ты отвечаешь? — ехидно, сколько ни сдерживался, спросил дед Игнатий Савельевич.

— Представьте себе, и за кота! — виновато ответила эта милая Людмила. — Вчера по моей халатности он ужасно-ужасно объелся, и тётечка до того расстроилась, что очень заболела или ей очень показалось, что она заболела. А может быть, она уже в больнице?! Давайте решать, что мы будем делать?

— Ты мне только про кота не вспоминай, и я чего-нибудь да придумаю. Можно, например…

— Ой! Ой! Ой! — воскликнула эта милая Людмила — первый раз удивленно, второй раз поражённо, третий раз со страхом. — Она на крыше!

— Кто?

— Тётечка! Смотрите, смотрите! Вон, вон там!

— С котом, конечно!

— Да, да, вон он лежит!

— А чего я говорил? Чего я говорил? — торжествовал дед Игнатий Савельевич, вертя головой по сторонам. — Из-за своего разбойника она готова… Да где они?

— Вон! Вон! На своей крыше! Бедная тётечка! Ну, зачем она туда залезла?

— За сво-им ко-том, — угрюмо объяснил дед Игнатий Савельевич. — Пошли, Людмилушка, их спасать.

— Но почему она там сидит? Почему не слезает? — по дороге спрашивала эта милая Людмила. — Да ведь она и упасть может!

— Вполне может, — через плечо сумрачно ответил дед Игнатий Савельевич. — Но не о себе она заботится. Боится, что кот навернётся!

Едва они вошли во дворик, как почти всё стало ясно: лестница, по которой тётя Ариадна Аркадьевна, видимо, поднималась на крышу, лежала на земле.

Тётечка сидела с одной стороны трубы, держась за неё руками, а Кошмар — с другой.

— Сейчас мы вас спасем, тётечка! — крикнула эта милая Людмила.

Они с дедом Игнатием Савельевичем приставили лестницу к краю крыши, и он виновато прошептал:

— Что делать-то будем? Она без кота слезть откажется, а я его со злости могу… я его, изверга, видеть не способен!!!!

— Обо мне не беспокойтесь, пожалуйста, — раздался оскорбленный голос тёти Ариадны Аркадьевны. — Помогите мне спасти Кошмарика. С ним творится что-то неладное. Я боюсь за его психику.

— Психика у него всегда вредной была, уважаемая соседушка, — довольно мягко отозвался дед Игнатий Савельевич. — Давайте потихонечку слезайте, а бандит ваш…

— Я его в беде не оставлю!

— Да какая у него, хулигана, беда может быть? Издевается он просто над вами! А теперь ещё и над нами!

— Тогда я попрошу вас избавить нас от вашей помощи! Даже от вашего присутствия! Мы в нём не нуждаемся!

— Полезай, Людмилушка, полезай, — прошептал дед Игнатий Савельевич. — Осторожно бери его за хвост и кидай сюда. А то она с ним до ночи просидеть может или пока не свалится от усталости.

Эта милая Людмила быстро влезла по лестнице на крышу, и Кошмар, увидев непрошеную спасительницу, издал негодующий мярг, затем ещё более негодующий воооооопль, отбежал от трубы, спустился вниз, устроился у самого края крыши и ещё немного угрожающе помяргал и повооооооопил.

На четвереньках поднявшись к трубе, эта милая Людмила ухватилась за неё рукой и спросила:

— Как вы оказались здесь? Зачем?

— О, вам не понять! — с затаенным презрением отозвалась тётя Ариадна Аркадьевна. — На ваших глазах может погибнуть живое существо, а вы… вы… Как ты не можешь понять, что мне с ним общаться и полезнее, и приятнее, и легче… Вот зачем ты согнала его на самое опасное место? — Она оскорбленно замолчала, а эта милая Людмила сказала:

— С ним вам лучше, чем со мной. Ясно. И все-таки, тётечка, надо спуститься на землю. У нас там, на земле, несчастье. Исчезла Голгофа.

— Не исчезла, а просто ушла.

— Откуда вы знаете?!

— Уважаемая соседушка! — раздался снизу сердитый голос деда Игнатия Савельевича. — Вопрос я ставлю так! Вызываю пожарную команду! Престарелым людям сидеть на крышах воспрещается! А кота вашего…

Наижалобнейше мяукнув, Кошмар ещё ближе пододвинулся к самому краю крыши и хрипло состонал.

Тётя Ариадна Аркадьевна прошептала:

— Я не вынесу… я не переживу… я не могу видеть, как он рискует жизнью…

— Всем оставаться на местах! — неожиданно весело и властно скомандовала эта милая Людмила. — Выхожу в открытый космос!

— Не… не… не смей… — еле-еле-еле слышно попросила тётя Ариадна Аркадьевна.

— Прекратить рисковать ради кота… — хотел скомандовать дед Игнатий Савельевич, а получилась жалобная просьба.

Эта милая Людмила осторожно, но решительно встала во весь рост и начала довольно быстро спускаться вниз по крыше. Тётя Ариадна Аркадьевна ахнула три раза.

Дед Игнатий Савельевич возмущённо и в то же время восторженно дважды крякнул.

И пока кот соображал, чего же ему предпринять, он оказался в руках этой милой Людмилы. Тут он попытался сотворить очередную подлость — приготовился царапаться и кусаться, но было уже поздно. Дед Игнатий Савельевич, взобравшийся вверх по лестнице, взял кота, моментально спустился обратно, и через несколько мгновений Кошмар приземлился на крылечке. Как говорят в подобных случаях футбольные комментаторы, удар был несильным, но точным.

Пока эта милая Людмила и дед Игнатий Савельевич помогали тёте Ариадне Аркадьевне достичь земли, Кошмар имел время обдумать случившееся. Как всякий хулиган, он категорически не терпел, когда с ним обращались грубо, но зато отчетливо сознавал, что тот, кто с тобой, хулиганом, хотя бы не очень вежлив, сильнее тебя, и с ним лучше не связываться, а надо найти кого-нибудь побеззащитнее. Таких поблизости не было, и Кошмар встретил свою благодетельницу притворно радостным урчанием.

— Как ты испугал меня! — нежно воскликнула она, взяв здоровенного любимца-проходимца на руки. — Едва рассвело, — начала рассказывать она, — я проснулась от жуткого ощущения невероятной беды. Точно! Кошмарика на месте не было. Я бросилась искать его по всему дому, выбежала во дворик, в огородик — нет нигде! Я звала, просила, умоляла, почти требовала, едва не приказала, чтобы он отозвался… Тщетно! И я сделала вывод, что он погиб.

По возможности вежливо кашлянув в кулак, дед Игнатий Савельевич так же по возможности вежливо спросил:

— А на крышу-то, уважаемая соседушка, зачем вознеслись? В вашем-то возрасте…

— Только в моём возрасте, уважаемый сосед, — подчеркнуто любезно перебила тётя Ариадна Аркадьевна, — и начинаешь понимать, кто из живых существ тебе по-настоящему дорог и кто тебя по-настоящему ценит.

Назревала очередная словесная распря, и эта милая Людмила, чтобы остановить спор, спросила:

— Как же вы обнаружили своего любимца?

Вот что было с любимцем-проходимцем на самом деле. Отоспавшись, переварив уничтоженную вчера в холодильнике сверхобильную пищу, Кошмар через форточку на кухоньке выбрался в огородик, погулял, сбегал на речку, напился, вернулся домой.

А раннее солнышко было уже теплым. Кошмар и залез поближе к нему — на крышу, разлегся и сладко задремал в ожидании завтрака. Но, разморённый солнечным теплом, он заснул так крепко, что голоса разыскивавшей его благодетельницы не слышал, а когда услышал, шевелиться и отзываться ему было элементарно лень. Он и лежал себе не двигаясь, решив, что, как только лень пройдет, он и спустится позавтракать. А благодетельница пусть поволнуется, попереживает, пострадает за него.

Тётя же Ариадна Аркадьевна решила, что ему худо со вчерашнего, что он, по крайней мере, медленно умирает. Борясь со страхом и головокружением, она залезла на крышу по лестнице и тут неосторожным движением толкнула её.

Лестница упала, но тётя Ариадна Аркадьевна сначала не заметила этого, торопясь к своему якобы умирающему любимцу-проходимцу. Едва она добралась до него, как негодяй встал и передвинулся подальше от неё. И так несколько раз. Хулиган явно издевался над своей благодетельницей, чтобы в дальнейшем она слушалась его ещё послушнее. А она, бедная, думала, что ему стыдно за вчерашнее, что он, несчастный, опасается наказания, а когда распоясавшийся безобразник предостерегающе зарычал на неё, тётя Ариадна Аркадьевна едва не лишилась чувств. Она решила, что у Кошмарика из-за вчерашних переживаний нарушилась психика и он не понимает, что он делает, и может вообще повредить себе, например, разбиться!

Посему тётя Ариадна Аркадьевна как-то машинально, не придавая этому значения, отметила, что из калитки соседнего дома вышла Голгофа и направилась по улице в сторону окраины посёлка. Когда через некоторое время тётя Ариадна Аркадьевна скользнула рассеянным взглядом по дороге за посёлком, то увидела, что Голгофа идёт по полю к лесу с каким-то человеком… Но ей было не до Голгофы!

И вот сейчас, умиротворенная, успокоившаяся, держа на руках своего здорового и здоровенного Кошмара, она благодарила его спасителей. (Будто бы его, хулигана, надо было от чего-то спасать! Спасали-то её, а не его!)

Зато они, спасители, не испытывали ни спокойствия, ни тем более умиротворения, и эта милая Людмила сказала озабоченно, даже тревожно:

— Мы потеряли Голгофу. Вчера она захотела спать на сеновале, а рано утром её там не оказалось. Вы, тётечка, говорили мне там, на крыше, что она ушла…

Тут они услышали громкие, резкие, требовательные автомобильные гудки. Все сразу поняли всё, а тётя Ариадна Аркадьевна сказала:

— Вполне вероятно, что я видела именно её… но я была в таком состоянии, что не могу категорически утверждать… А вот как вы намерены объясняться с её отцом? Как вы ему объясните отсутствие, вернее, пропажу его дочери?

Гудки становились громче и громче, резче и резче, требовательнее и требовательнее, в них проскальзывали нетерпеливые и даже угрожающие нотки.

— Ничего мы объяснять не намерены, — невинным тоном ответил дед Игнатий Савельевич. — Мы знать ничего не знаем. Пусть ищет.

— Пусть ищет, — с укором повторила тётя Ариадна Аркадьевна. — Вам не кажется странным, нелепым, противоестественным, наконец, что по вашей вине отцу приходится искать дочь?

— Странно, нелепо, противоестественно, тётечка, — проговорила эта милая Людмила, — что дочь сбежала от отца. Правда, ненадолго сбежала. Всего на несколько дней. Чтобы хоть несколько дней пожить нормальной жизнью.

— Вы, вы, вы втянули девочку…

— А! — сердито воскликнул дед Игнатий Савельевич. — Риадна Аркадьевна! Рассудит нас будущее! А я твёрдо верю в наше светлое будущее! Я верю даже в то, уважаемая соседушка, что мы с вами вскоре найдём общий язык, то есть станем единомышленниками, то есть не станем ссориться! Идёмте! Главное, ребята, сердцем не стареть!

Они вышли на улицу. «Жигули» цыплячьего цвета стояли у соседнего дома. Отец и врач П.И. Ратов толкал калитку обеими руками, бил по ней кулаками, пинал её и зло приговаривал:

— Ну, я вам… ну, вы у меня… вы у меня ещё… Кончайте валять дурака! — крикнул он. — Открывайте!

— Доброе утречко, — приветствовал его, подойдя, дед Игнатий Савельевич. — Как доехали? Как самочувствие? Как…

— Где Голгофа? Где моя дочь, спрашиваю! Учтите, что я обо всём уже заявил в милицию! И если я сейчас же, немедленно не увижу Голочку, вам несдобровать! Вас призовут к порядку!

— Собственно, а на каком основании вы кричите на нас? — с достоинством и возмущением спросила эта милая Людмила. — Мы даём вам честное слово, что понятия не имеем, где ваша дочь.

— С тобой, мерзкая девчонка, я разговаривать не собираюсь! — сквозь зубы процедил отец и врач П.И. Ратов. — Хотя я и осведомлён, что ты, именно ты, хулиганка и наверняка двоечница, сбила мою девочку с истинного пути…

Тут вперёд вышла тётя Ариадна Аркадьевна и презрительнейшим тоном заговорила:

— Гражданин! Не имею чести знать вашего имени и не испытываю необходимости знать! По-человечески сочувствуя вашему горю, я тем не менее требую, чтобы вы разговаривали с нами не только вежливо, но и у-ва-жи-тель-но! Мне начинает казаться, что от такого, простите, отца…

— Хорошо, — почти прошипел со свистом отец и врач П.И. Ратов. — Я постараюсь разговаривать с вами вежливо, хотя вы и не достойны ничего подобного. И ни о каком уважении к вам и речи быть не может! Учтите, что я вызову со-бак! Специальной породы и специально обученных! Они-то и обнаружат следы моей дочери, которые вы от меня скрываете!.. А сейчас прошу предоставить мне возможность осмотреть все ваши помещения. И не вздумайте чинить мне препятствия! Тут же появятся со-ба-ки!

— Осмотреть все помещения? — ехидно переспросил дед Игнатий Савельевич. — Сделайте одолжение. Будем очень рады. Особое внимание не забудьте обратить на одно помещение в огороде. Летнего пользования.

— В мой дом я вас не пущу! — отрезала тётя Ариадна Аркадьевна. — Тем более, что туда Голгофа даже и не заходила. Людмила, идём отсюда. У меня к тебе серьёзный разговор.

Когда они ушли, а отец и врач П.И. Ратов опять намеревался закричать, дед Игнатий Савельевич угрюмо произнёс:

— Мы ведь и сами Голгофу-то вашу потеряли.

— То есть как?!

— То есть так. Проснулись утром, а её нету. Нигде. Ни в одном помещении.

— В высшей степени подозрительно… — Отец и врач П.И. Ратов первые слова выкрикнул, а последнее почти прошептал. — Может, дед, ты не знаешь, где Голгофа, а сынок твой…

— Точнее, внук. Он всё ещё спит. И ничего ещё знать не может. Никто из нас понятия не имеет, куда она делась.

— И всё-таки осмотрим помещения. У меня нет никаких оснований доверять вам.

Когда за ними закрылась калитка, из-за машины появился Пантя. Как он здесь оказался, никто и не заметил.

Вид у него был крайне озабоченный и довольно напуганно-подозрительный. Пантя медленно обошёл вокруг «Жигулей» цыплячьего цвета, оглянулся по сторонам и присел у правого заднего колёса на корточки, ещё раз оглянулся по сторонам…

И пока отец и врач П.И. Ратов осматривал все помещения во дворе и огороде, Пантя возился около машины…

А в домике тёти Ариадны Аркадьевны была такая тишина, словно там никого не было. Нет, там были и хозяйка, и эта милая Людмила, но они молчали. Я бы назвал такое молчание, уважаемые читатели, громким.

Тётечка и племянница (обе уже дорогие друг для друга) сидели неподвижно, отвернувшись друг от друга. Выражение лиц у обеих было обрёченное, словно они намеревались совершить что-то крайне нежелательное для них, но необходимое.

Первой не выдержала тётя Ариадна Аркадьевна, заговорила тоскливым голосом, каким обыкновенно говорят перед долгой разлукой:

— Можешь думать обо мне что угодно, считать меня кем те-бе удобно…

— У-годно или у-добно?

— Как хочешь. Но, понимаешь, я не умею, не могу, я не способна лгать. Даже если бы я и захотела соврать, рот у меня всё равно не раскрылся бы, а если бы и раскрылся против моей воли, прозвучала бы из него только правда.

— Ах, тётечка… — устало и беспомощно прошептала эта милая Людмила, сжав кулачки, потому что ей хотелось не шептать, а кричать, да ещё как кричать: возмущённо-возмущённо, громко-громко. — Ведь вас никто и не просит лгать.

— Зато ты желаешь, чтобы я промолчала. А это хуже лжи — молчание.

— Я ничего от вас не хочу. Я ничего от вас не прошу. Отец её — грубый и жестокий человек. Хотя и врач. Голгофе необходим многодневный поход. Она ни разу в жизни не сидела у костра под звёздным небом! Она ни разу в жизни не видела живого кузнечика и божьей коровки! — Эта милая Людмила резко вскочила. — И не пойдёт она в поход из-за вашего любимчика-проходимчика!

— Пропускаю мимо ушей оскорбление, которое ты нанесла ни в чем не повинному существу. Но при чём здесь он?

— Если бы не он, хулиган, лентяй, разбойник, простите, обжора и притворщик, вы бы не залезли на крышу и не увидели бы, как уходила Голгофа! И мы бы, если не сегодня, то завтра бы обязательно ушли в поход! И если бы не кот, вы бы пошли с нами в поход! А вот кот, кот, кот… подумать только, какой-то несознательный кот срывает многодневный поход!

— Бедный Кошмарик! — Тётя Ариадна Аркадьевна взялась руками за возмущённо дрожащие косички. — Сколько несправедливых обвинений сыплется на его несчастную голову! Как он выносит всё?!

— Дорогая тётечка! Поступайте, как считаете нужным. Никто вас не осудит. Идите и расскажите грубому и жестокому эс-ку-ла-пу, где его дочь.

— Я не знаю, где она. Я только, кажется, видела, что будто бы она вышла из соседнего двора. А потом я, КАЖЕТСЯ, видела, что она с кем-то шла к лесу.

— Но с кем и зачем?! Она же здесь никого, кроме нас, не знает. А как он найдёт её в лесу? И чего она там делает? Я пойду, тётечка. Боюсь, что всем нам вместе придётся искать Голгофу. Уж очень загадочно её неожиданное исчезновение.

Едва она спустилась с крылечка, как её окликнула тётя Ариадна Аркадьевна:

— Постой, постой! — Она тоже спустилась вниз. — Я хочу, чтобы ты поняла меня и не считала такой… какой ты меня считаешь. Мол, старуха не хочет и выслушать нас… Молчи, молчи! Присядем.

Они присели на ступенечку, тётя Ариадна Аркадьевна долго молчала, теребя косички, потом заговорила, сжав виски ладонями:

— Конечно, с твоей точки зрения, я смешна. В моём возрасте взбираться на крышу за котом!.. А если мне не о ком больше заботиться? — Голос её дрогнул. — Вот у меня выросли, стыдно и горько сознавать, нехорошие дети. Может быть, я сама во всём виновата. Я слишком любила их, от всего оберегала, короче, безмерно ба-ло-ва-ла. Они были такими маленькими-маленькими, такими миленькими-миленькими… Я даже не заметила, как они стали большими-большими, плохими-плохими… И сейчас мне кажется, что все дети вырастут вроде моих… то есть плохими-плохими…

Эта милая Людмила порывисто обняла её за плечи, прошептала:

— Вы пойдёте с нами в поход. Мы проведём вместе несколько восхитительных дней. Вы просто устали от переживаний. А мы вас развеселим.

— Я и не заметила, когда же мои дети перестали меня слушаться, — продолжала будто бы самой себе рассказывать тётя Ариадна Аркадьевна. — Страшно, ужасно, о-пас-но, если дети не слушаются старших. Из таких вырастают страшные, ужасные, о-пас-ны-е люди… Ну, иди, иди… Мне надо побыть одной. Я должна решить, что мне делать.

И этой милой Людмиле захотелось побыть одной, подумать над тем, что она сейчас услышала от тётечки — над её ТАЙНОЙ. Но из соседнего двора доносились рассерженные голоса, и она быстро направилась туда. Сейчас больше всего беспокойств вызывала Голгофа. Зачем она покинула их? Почему не предупредила? Что она может делать в лесу, где не бывала ни разу в жизни? А если заблудится? И что за человек мог быть с ней? Кто он?.. А вдруг тётечке всё просто показалось?

И затея с походом представилась ей по меньшей мере не очень удачной. Ведь Голгофу будут искать, и искать будут до тех пор, пока не найдут…

А в соседнем дворе, уважаемые читатели, происходил скандал. Дело в том, что отец и врач П.И. Ратов нашёл на сеновале носовой платок своей дочери и неудержимо раскричался:

— Ну, ты мне ответишь, дед! Почему ты мне вчера не сообщил, что прячешь её у себя? Да ты знаешь, какое тебя ждет наказание за такое преступление?!

На крыльцо вышел заспанный Герка, слушал-слушал, как бранят его деда, обиделся за него и, не зная, что Голгофа давно ушла, сказал:

— Сама она, сама от вас прячется. Чего вы к деду пристали? Она сама так спряталась, что вам её ни за что не найти.

— А со-ба-ки? Специальной породы и специально обученные со-ба-ки для чего? — Разбушевавшийся отец и врач П.И. Ратов бросился к Герке, но его остановил властный голос этой милой Людмилы:

— Минуточку! Рано утром Голгофа одна, сама, никого из нас не предупредив, ушла. В лес. Тётечка видела.

— В ле-е-е-е-ес?!?!?! — обескураженно, извините, проорал отец и врач П.И. Ратов. — Не… не… не может быть!!!! Ведь она… она погибнуть может!!!!!! Что, что, что вы наделали?!?!?!?! Зачем вы заманили её сюда? — обессиленно спросил он и всем погрозил кулаком.

— Во всём виновата я, — спокойно проговорила эта милая Людмила. — Я пожалела бедную девочку.

— А она не нуждается в твоей жалости, негодная девчонка! За что её жалеть? Её жизни может позавидовать любой ребенок, в том числе и ты! Мы обеспечили Голочку всем! Она окружена такой любовью и такой заботой, какие вам и во сне не снились! Я почти каждый вечер катаю её в машине!

— А она пешком ушла от вас в лес, — весело сказал Герка. — Ей купаться охота, а не в машине вашей кататься.

— Герман абсолютно прав, — подойдя к отцу и врачу П.И. Ратову, прямо глядя ему в глаза, вернее, в один глаз, произнесла эта милая Людмила. — Мы знаем: старших надо слушаться. Но вы тоже должны хотя бы попытаться понять нас. Если мы вынуждены вас не слушаться, значит, есть серьёзные причины, и в них надо разобраться. Голгофе необходимо…

— Болтать ты научилась, хулиганка! А ума у тебя…

— Прекратить оскорбление хороших детей! — скомандовал дед Игнатий Савельевич. — Прошу вас отсюда шагом марш! — Видно было, что он очень старался сдержаться, но не мог. — Дети обязаны слушаться старших только тогда, когда старшие являются для них положительным примером! Ваша дочь — прекрасный человек. И не беспокойтесь, не погибнет она в лесу. Она знает, что делает, знает, на что идёт, и знает, что ей попадёт! И всё-таки она идёт!

— Хо-ро-шо! — нехорошим голосом выговорил отец и врач П.И. Ратов. — Я еду в милицию. Ты, старикан, за всё ответишь. Под твоим непосредственным руководством дети безобразничают. Ну, пока я не привёз сюда со-бак специальной породы и специально обученных…

— Собаками нас не запугаешь, — грустно перебил дед Игнатий Савельевич. — Скатертью вам дорожка!

Отец и врач П.И. Ратов пробежал к калитке, открыл её пинком, выскочил на улицу, суетливыми движениями отомкнул дверцу, влез в кабину, предварительно погрозив кому-то кулаком.

Заурчал мотор, машина медленно двинулась с места, проехала несколько метров, остановилась. Мотор заурчал грозно и злостно, машина снова медленно двинулась с места, проехала несколько метров и — остановилась.

Появившись из кабины, отец и врач П.И. Ратов обошёл машину, внимательно осмотрел колёса, ощупал их и сказал тихо-тихо-тихо, жалобно-прежалобно:

— Преступники… шайка преступников… уголовные элементы… хулиганье… бандиты… Дед, дед, старикан! Иди, иди сюда, полюбуйся!

Все четыре покрышки на колёсах были изрезаны.

— серьёзное преступление, — сочувственно проговорил дед Игнатий Савельевич. — Вот тут, конечное дело, без милиции не обойтись.

— Кто? Кто? Кто мог? — предельно жалобно восклицал отец и врач П.И. Ратов. — Когда успели? Зачем? Кто?.. Ведь мне придётся выбросить бешеные деньги! Бе-ше-ны-е! — Он прооооостоооонааал… — Кто? Кто? Зачем? Зачем? — уже, можно сказать, вопил он. — Я знал, я сразу догадался, что здесь орудует шайка преступников! Ты хоть понимаешь, дед, чем пахнет это?

— серьёзное преступление, — очень сочувственно повторил дед Игнатий Савельевич. — Но ума не приложу, кому и зачем оно понадобилось. В нашем посёлке ничего подобного никогда ещё не бывало.

— Бандиты! Бандиты! Бандиты! — яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов. — Кто-то почему-то преследует меня! Я должен принимать решительные меры! Без со-бак не обойтись! Они унюхают след негодяев! Ведь тут не обычное преступление, а какое-то изуверство! Ведь не просто прокололи одно колесо, а из-ре-за-ли, и все че-ты-ре! Бандиты! Бандиты! Бандиты!

— Пропадай моя телега, все четыре колёса, — очень-очень сочувственно произнёс дед Игнатий Савельевич. — Герка мой только что глаза продрал. Людмилушка на такое изувечивание машины не способна по всем статьям. Тётечка её — смешно подумать. Я в момент преступления был с вами тут. Значит, преступник действовал — как? Моментально! Чик-чирик, чик-чирик, чик-чирик, чик-чи-рик и…

— Мне твои чик-чириканья ни к чему! — оборвал отец и врач П.И. Ратов. — Ни одного дельного слова так и не сказал, старикан!

— Сейчас скажу! — радостно пообещал дед Игнатий Савельевич. — С какой целью преступник нанёс вашей частной машине такие серьёзнейшие, дорогостоящие повреждения?

— Откуда мне знать?!

— А я вот догадываюсь.

— Ну! Ну! Ну! — Отец и врач П.И. Ратов трижды подпрыгнул от нетерпения, хотел ещё прыгнуть, но дед Игнатий Савельевич важным тоном остановил его:

— Попрошу мне не мешать. Я догадываюсь… — Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, насыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет…

— Ну-у-у-у… — в величайшем нетерпении и в таком же изнеможении простонал отец и врач П.И. Ратов.

Дед Игнатий Савельевич бросил на него сверхукоризненный и даже подчеркнуто возмущённый взгляд, по всем карманам медленно и долго поискал спички, закурил и лишь тогда ответил вконец измученному ожиданием собеседнику:

— Колёса вам повредил человек, который лично вас, а не машину ненавидит. Вот и соображайте, кто в нашем посёлке может испытывать к вам такую невообразимую ненависть? Именно, повторяю, к вам!

Настало время, уважаемые читатели, объяснить вам поведение деда Игнатия Савельевича. Дело в том, что из своего двора через забор он, как говорится, краем глаза видел у машины «Жигули» цыплячьего цвета злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя и сейчас выигрывал время, чтобы выяснить по возможности самым точным образом, способен ли тот пойти на столь серьёзное и столь же загадочное преступление… А если и способен, то с какой целью? Ведь раньше серьёзные повреждения он наносил только мухам!

Вообще-то дед Игнатий Савельевич знал, что любой хулиган на любое безобразие способен лишь потому, что он хулиган и не безобразничать не может. Но в данном случае надо было крепко подумать, прежде чем взять на себя право обвинять Пантю. Что-то удерживало деда Игнатия Савельевича от самого естественного на первый взгляд решения — заявить на Пантю в милицию. Так, мол, и так, толком ничего не видел, но вот подозрения имеются, а вы уж, будьте настолько любезны, разберитесь…

Но знал он и то, что грубостью своей отец и врач П.И. Ратов довел его внука до мелкого, но всё-таки хулиганского поступка. Вспомните, уважаемые читатели, историю с зелёной шляпой за четырнадцать рублей тридцать копеек!

А почему бы тогда не предположить, что кого-то когда-то где-то отец и врач П.И. Ратов мог вынудить совершить серьёзное преступление? Например, Пантю?

Это не значит, что дед Игнатий Савельевич собирался прощать или даже поощрять поведение Панти. Нет, нет, ему просто требовалось время, чтобы разобраться в своих подозрениях и предположениях и лишь тогда принять твёрдое решение.

Сейчас мы с вами, уважаемые читатели, имеем возможность взглянуть, чем же занимаются в это время Голгофа с Пантей.

Они сейчас ели пряники и запивали их речной водой. Сырой, конечно. Если бы узнал про такое страшное дело отец и врач П.И. Ратов, то скорее бы простил преступнику приведение в негодное состояние колёс, чем угощение его дочери сырой водой, да ещё из речки!

Голгофа с Пантей ели пряники, запивали их водой из банки и хохотали.

Хохотали они по нескольким причинам, а иногда и беспричинно — просто так хохоталось. Пантя был безмерно доволен, даже горд своим поведением, до того доволен и горд, важен даже, что ему хотелось прекратить хохотание и сказать: «Здорово я твоего папашу припечатал!»

Устав хохотать, Голгофа спросила:

— А что дальше делать будем?

— Прятаться. И тебе, и мене ищут.

— Слушай! — чуть рассердилась Голгофа. — Давай учиться говорить по-человечески! Не МЕНЕ, а МЕ-НЯ! ТЕ-БЯ ищут! Ну-ка, повтори.

Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:

— Тебя тоже твой отец ищет?

— Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.

— А он разве уже приехал?! — Голгофа в испуге вскочила на ноги. — Ты его видел?

Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.

— Отца — не… Машину — ага!

— Где?

— У Герки.

— Не слышал, о чем они говорили?

— Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.

— Уши, а не ухи! — Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: — Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.

Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:

— Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…

— Смешной какой! — ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. — Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…

— Вот! Вот! Вот! — Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. — Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!

— Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?

— Я и котелок достану! — с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. — Я грибы варить умею! Ух, скусно!

Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:

— Вкусно, ты хотел сказать.

— Ага, ага, здорово… свкусно! — Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. — Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… — упавшим, безнадежным голосом закончил он.

— Это же называется похо-о-о-од! — вдруг зарыдала Голгофа. — Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! — Она внезапно оборвала рыдания. — А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…

У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.

Голгофа пожалела его и стала утешать:

— Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.

Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.

А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.

Он не хотел, не мог, не мыслил расстаться с этой длинноногой девчонкой! Вот его и РАЗРЫВАЛО от желания сделать для неё что-то такое, чтобы она была с ним, чтобы не отдавать её никому, а сейчас же, немедленно уйти с ней в поход на Дикое озеро. Он бы насобирал ей много-много-много ягод, сварил бы ей в котелке грибов, катал бы её на плотике и любовался бы, как она плавает, и слушал бы, как она хохочет… И никто бы ни за что бы никогда бы не нашёл их!

— Давай принимать решение, — твёрдо сказала Голгофа, тряхнув голубыми волосами. — Я что-то запуталась. И помочь мене… — Она удивленно замолчала, расхохоталась. — И помочь мне можешь только ты. Иди узнай, что там происходит. После этого и решим, что нам с тобой делать.

Обиженно пискнув, Пантя плюхнулся на траву во весь свой здоровенный рост.

— Это ещё что за новости? — растерялась и обиделась Голгофа. — Ведь меня там потеряли. Иди, иди. Я прошу тебя. Я очень прошу тебя.

И Пантя впервые в жизни испытал неведомое ему доселе желание ПОСЛУШАТЬСЯ, и желание это оказалось настолько приятным, что он моментально вскочил на ноги и радостно сказал:

— Ладно, ладно!

И он зашагал по лесу к полю, а по нему бросился бегом к дороге в посёлок.