Эта милая Людмила

ПЯТАЯ ГЛАВА «Ах, Герман, Герман!»

Падая в реку, Герка до того испугался, что даже и крикнуть не успел. Упал он плашмя и поэтому очень громко шлепнулся о воду. Конечно, брызги во все стороны, и круги по воде…

Прощай, что ли, Герка? Не увидимся больше, Герман?

Он отчаянно заработал руками и ногами, вернее, ноги и руки его словно сами по себе отчаянно заработали.

С удивлением и недоверием отмечая, что он почему-то не тонет, хотя и не плывёт, Герка со страшного страха не мог сообразить, что же делать дальше. Ведь воздуха для дыхания давно уже не хватало, а рта раскрыть он не догадался. Голову будто насосом, как футбольный мяч, накачали, вот-вот лопнет!

Тут Герка наконец-то догадался, что рот необходимо раскрыть, пока голова не лопнула, но и тут же догадался, что нельзя этого делать — захлебнешься в один момент!

А дышать-то нечем…

Прощай, что ли, Герка? Не увидимся больше, Герман?

Уж лучше бы скорей утонуть, чем ждать, когда голова лопнет…

«Только бы эта милая Людмила не узнала, что я плавать абсолютно не умел!» — прогудело в его до предела надутой голове, когда она, голова-то, словно сама собой вылезла из воды, конечно, при помощи шеи. Герка так очень широко распахнул рот, выпуская воздух, что едва успел вдохнуть его, свежего, как начал погружаться.

Но теперь он уже примерно выяснил, что же ему следует делать, чтобы не погибнуть. Силенок у него значительно поубавилось, потому что он теперь не просто молотил по воде руками и ногами, а пробовал проделывать это более или менее осмысленно, голову старался держать чуть запрокинутой и не забывал дышать носом.

И опять в голове проскользнула мысль: только бы эта милая Людмила не узнала, что он плавать абсолютно не умел, и Герка тут почувствовал — неуверенно, но радостно, — что плывёт.

Честное слово, плывёт!

Не тонет, а плывёт!

Плывёт, а не тонет!

Вперёд плывёт!

И ничего в этом особенного не было. Он размеренно работал руками и ногами, дыхание постепенно наладилось, и Герка в упоении не замечал, что плывёт не к берегу, а вниз по течению. Легко плывёт!

«Да что же такое происходит? — удивленно и весело подумал он. — Плыву ведь! И не тону ведь! А почему раньше-то не догадался научиться? Красота-то какая! Теперь буду каждый день плавать! Да не один раз! Пусть эта милая Людмила полюбуется!»

А сегодня вот спросит она его, а где же он был, чем же занимался? А он ответит небрежно так, что купался, дескать, себе на здоровье, плавал. Расскажет, ка-а-а-ак разбежался и —!!! бултых!!! — прямо с берега в реку… Очень уж нравится ему нырять!

Вода словно сама несла его…

— Эго-гей! — раздался с берега голос вреднющего деда. — Никак, знакомое что-то плывёт? Герка, ты тонешь, что ли? — Он вскочил и начал стаскивать сапог.

— Была нужда! — гордо отозвался Герка. — Зачем мне тонуть? Просто плаваю, купаюсь!

— Да ты же плавать-то не умеешь!

— Тогда, значит, тону! — обиженно крикнул Герка, проплывая дальше. — Прощайте, товарищи! Счастливой рыбалки!

Он ждал голоса этой милой Людмилы, но она промолчала. Герке сразу стало грустно, а плыть стало неинтересно, и он повернул к берегу, думая с горечью: «Уж лучше бы я не плыл, а тонул. Тогда хоть испугалась бы, может, и пожалела бы, может, и поплакала немножечко… И до чего дед у меня вреднющий все-таки. Добрый, но вреднющий. Мог бы и не кричать при ней, что я плавать не умел!»

На берег Герка вылез в таком ужаснейшем настроении, словно действительно жалел, что не утонул.

Почему же эта милая Людмила даже слова не сказала?

Почему даже не рассмеялась звонко и громко?

И почему он о ней думает? Какое ему дело до неё?

Подойдя к месту, мимо которого он совсем недавно плыл в таком замечательнейшем настроении, Герка по возможности непринуждённым тоном спросил:

— Сколько килограммов вытащили? Помочь донести?

— На рыбалке громко не разговаривают, — тихо, но строго произнесла, не поворачивая головы в его сторону, эта милая Людмила. — Быстро иди домой и переоденься, иначе простудишься.

— Топай, дорогой внучек, топай, — виновато пробормотал, не глядя на него, этот вреднющий дед. — В сухое переоденься да чайку горячего выпей.

Герка ни за что бы их не послушался, если бы не почувствовал, что его начинает знобить. А ещё он обнаружил, что тапочек на ногах нет — потерял при невольном купании, и ещё больше замёрз. Он взял ключ и побежал, с отчаянием бормоча:

— На рыбалке громко не разговаривают… подумаешь… на рыбалке, видите ли, без неё будто мы не знаем… громко не разговаривают… а дед перед ней — как школьник перед учительницей… мог и сам со мной пойти… нет, нет, придётся серьёзно заболеть… чтоб знали…

А если бы он не плыл, а тонул? Что, и тогда поговорить, то есть покричать, нельзя? Да? Человек тонет, а она, только полюбуйтесь на неё, рыбку ловит! Рыбка ей человека дороже! Разговаривать при ней, видите ли, нельзя, если даже ты ко дну навсегда идёшь! И вообще, откуда она взялась, эта будущая женщина? Чего она здесь командует?.. Нет, нет, нет, главное в том, почему он о ней всё время думает?!?!

Герка уже не бежал, а брел, опустив голову и обхватив локти ладонями. Едва он решил, что пора бы снова побежать, было уже поздно бежать-то.

На его пути стоял тот, кого Герка боялся больше всего на свете, — злобный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, верзила с руками почти до колен, непропорционально маленькой головой на длинной шее, с которым ничего не могла поделать школа и даже милиция.

От неожиданности и страха Герка довольно громко вскрикнул, втянул голову в плечи, завертел ею по сторонам, словно выискивая спасение. С особым ощущением опасности он сообразил, что дороги к отступлению у него нет: впереди Пантя, а бежать к этой милой Людмиле дрожащим от испуга он себе позволить не может.

Со страха Пантя представлялся ему чудовищным явлением природы с большущими холодными голубыми глазами, которые ничего не выражали, с длиннющими руками, готовыми в любой момент скрутить Герку… Злостный хулиган долго смотрел на него примерно так, как смотрит удав на кролика перед тем как его проглотить, и тоненьким голоском — такая-то верзила! — спросил:

— Денежки у тебе есть?

— Чего? Чего? — оторопело отозвался Герка.

— Денежки у тебе есть?

— Нет, нет, никаких денежек у меня нет! У меня даже карманов нет!

— Понятно, понятно, суду всё ясно, — словно обидевшись, пропищал Пантя, подскочил и схватил Герку за ухо. — И в ухе денежек нету? — Другой рукой он схватил бедного Герку за нос. — И в носе денежек нету? Тогда иде? Иде у тебе денежки?

Вот ведь: и говорить-то по-человечески не умеет, самые простые слова коверкает, а живёт себе на здоровье, как хочет, над людьми издевается — конечно, над теми, кто его слабее.

— Язычок сглотил? — притворно заботливым тоном пропищал Пантя. — А ну, покажь язычок! Ну! — И он ещё сильнее сжал Герке нос и ухо. — Покажь язычок!

Ничего, кроме боли и обиды, не испытывал несчастный Герка. Ему даже не было страшно. Ему просто хотелось, чтобы всё поскорее кончилось, чтобы он оказался дома. И что он мог сделать с такой-то верзилой?

Герка старался не шевелиться, потому что при малейшем его движении пальцы Панти, длинные и цепкие, ещё сильнее сжимались.

— Покажь, покажь язычок! — всё упорнее требовал Пантя. — Покажь язычок, не то нос и ухо оторву! Раз, раз и — нету у тебе ни уха, ни носу! Ну!

Честно говоря, уважаемые читатели, Герка и сам не понимал, почему он молчит и почему язык не показывает. Нос и ухо горели от боли, но Герка с удивлением и даже с некоторой гордостью отмечал, что страх больше не приходит, что он уступил место одной заботе: как бы не закричать и как бы его жалобный голос не услышала эта милая Людмила.

Тут Пантя неожиданно разжал пальцы и недоуменно пропищал:

— Напинать тебе, что ли?

И опять в ответ ничего не раздалось. Пантя озабоченно почесал затылок, спросил:

— Онемел ты, что ли?

Ничего не сказал Герка. Было ему всё равно, а уху и носу было больно.

Пантя вовсе растерялся и спросил чуть ли не с большой жалостью:

— Заболел ты, что ли? Чего ты мене не боишься? А? Тебе спрашивают! Отвечай, когда тебе спрашивают!

Тяжело вздохнув, Герка промолчал, думая о том, что нос у него наверняка распухнет, ухо побагровеет, и как ему в таком виде перед этой милой Людмилой показаться. Она ведь опять хохотать начнет!

— Я тебе шею поломаю! — В писклявом голоске Панти проскочили визгливые нотки. — Я тебе ухи выдерну! Чего ты мене не боишься? Бежи от мене, бежи! Я тебе догонять буду и по затылку, по затылку, по затылку! Бежи от мене, тебе говорят!

Хотел Герка ответить, что глупо бежать только для того, чтобы получить по затылку, по затылку, по затылку, но рот у него почему-то опять не раскрылся. А Пантя подождал-подождал и запищал, почти заверещал:

— Придуриваешься? Я тебе придурюся! А ну, бежи! Бежи, тебе говорят, пока не поздно!.. Ну, чего ты мене не боишься?

— Да нет, боюсь я тебя, — вдруг ответил Герка. — Только сейчас мне домой надо. Тонул я недавно. Видишь, весь мокрый, да ещё босиком. Замёрз весь. Заболеть могу.

Тут Пантя опять растерялся, пропищал что-то непонятное, почесал затылок и спросил недоуменно:

— Почему я тебе пужаю, а ты мене не боишься? Я ведь тебе изломать могу! Испужайся мене! Ну!

А Герка думал, что ведь эта милая Людмила в любой момент очень даже просто может подойти сюда! А Пантя его в любой момент может совсем уж очень даже просто опять схватить за нос и ухо! Вот будет картиночка для Людмилочки!

И, весь сжавшись от страха, Герка пошёл в сторону дома, шёл, бедный, и ждал, что Пантя вот-вот его по затылку, по затылку, по затылку… Но Герке было всё равно: лишь бы только не явилась сюда эта милая Людмила.

Пантя бегал вокруг него, ручищами своими длиннющими размахивал и пищал:

— Побойся мене! Бежи от мене! Почему я тебе пужаю, а ты мене не боишься?

Не останавливаясь и не поворачивая головы, Герка ответил:

— Да боюсь я тебя, очень даже боюсь. Только вот времени бояться тебя у меня нет. Мне срочно домой надо. Мокрый я весь. Замёрз я весь. Переодеться мне надо, а то я заболею.

— А мене денежек надо! — жалобно пропищал Пантя, обогнал Герку, остановился перед ним, раскинув в стороны длиннющие ручищи. — Ни с места, а то я тебе изувечу!

— Ну что тебе от меня надо? — устало спросил Герка, хотя дрожал от холода и немного от страха. — Нет у меня денежек. У меня даже карманов нет. Я же в майке и трусах.

— Почему ты мене не боишься? — уже не просто упрямо, а тупо допытывался Пантя. — Мене все боятся. Почему ты мене не боишься?

Было ясно, что нелепый разговор может продолжаться бесконечно, вернее, до того самого времени, когда эта милая Людмила с дедом вернутся.

— Хочешь, я тебя завтра буду бояться? — предложил Герка. — Какая разница, когда мне тебя бояться?

Подумав и почесав затылок, Пантя ответил:

— Ты мене всегда бояться должон. Можно и завтра. Но мене денежки нужны. Принесёшь мене завтра денежки?

— Да нет у меня никаких денежек!

— У тебе нет. А дед у тебе пенсию получает!

— У тебе! У тебе! У мене! У мене! — передразнил Герка невольно, но тут же осекся, увидев у самого носа здоровенный кулачище. — Сколько тебе денежек надо? — спросил Герка упавшим голосом, почувствовав, как от стыда у него запылало всё лицо и даже шея. — Зачем тебе денежки?

— Ну-у-у… — Пантя от восторга, словно денежек у него уже было — девать некуда, несколько раз подпрыгнул на месте, размахивая длиннющими ручищами. — Я копить буду! — восторженно пропищал он. — Много-много-много-много денежек накоплю! Чтоб не работать, когда из школы выгонят! — И Пантя радостно, даже стыдливо хихикнул.

— Как — не работать? — поинтересовался Герка.

— А вот так! А вот так! А вот так! После школы всех заставят работать или дальше учиться пошлют! Мене учиться неохота. Мене работать неохота. Вот мене и не надо учиться и работать, когда у мене денежки будут! Много, много, много! Неси мене завтра два рубли! А то я тебе ухи оторву и нос выдерну! Понял? Неси мене завтра два рубли!

«Трус я, трус! — с тоской, стыдом и отчаянием, весь от этого разгорячившись, думал Герка, шагая к дому. — Почему я согласился? Где я ему целых два рубля найду? И почему я обязан верзиле такой бессовестной два рубля отдавать?.. А что я сделать могу, если он меня чуть не в шесть раз или в семь сильнее? Возрастом одинаковы, а он вон какой вымахал!»

Но пусть Пантя был бы сильнее его даже в шестнадцать или даже семнадцать с половиной раз, на душе у Герки всё равно было бы нехорошо, гадко вот так, как сейчас… Уж лучше бы ему действительно утонуть, чем встретиться с Пантей…

Вдруг Герка остановился, сразу забыв о злостном хулигане и сообразив, что ведь утонуть-то он мог именно из-за этой милой Людмилы!.. Да, да, во всём она одна виновата! Не утяни она деда на рыбалку, и ничего бы не случилось… Но зато он плавать научился и тоже из-за этой милой Людмилы… Но зато он и с Пантей повстречался из-за неё же… И Герка махнул рукой, запутавшись в своих торопливых соображениях, потому что распутать их он был неспособен, по крайней мере, сейчас.

Чтобы не думать об этой милой Людмиле, Герка стал считать вслух. Получилось примерно так:

— Один, два, три, четыре… а мне до неё никакого больше дела нет… четыре, пять, шесть… просто не буду обращать на неё внимания, и всё… значит, шесть, семь, восемь… вот уйду завтра утром куда-нибудь и вернусь только ночью… девять, десять, одиннад… Да, да! — насмешливо крикнул он и прошептал: — А как быть с Пантей? С верзилой страшенной? Мене, тебе!.. Один! Два! Три! Четыре!.. Нет, нет, никакие мне там Панти и эти милые Людмилы не страшны! всё равно придумаю что-нибудь, чтоб от них избавиться! — И он запел, стараясь ни о ком и ни о чем не размышлять: — Главное, ребята, сердцем не стареть!

Дома он переоделся, еле-еле, изломав много спичек, зажёг газ и присел ждать, когда закипит вода в чайнике. Долго сидел он, мог сидеть и до утра или даже несколько дней, вода в чайнике всё равно бы не закипела, потому что он забыл поставить чайник на огонь. Обнаружив это, Герка чуть не зарычал от злости.

— Никакого чая мне не надо! — крикнул он. — Ничего мне не надо! Никого мне не надо! Пусть она с дедом чай пьет, раз у них совести нет!

Вытянувшись на кровати, Герка очень твёрдо решил: ни есть, ни пить он больше не будет до тех пор, пока вреднющий дед не выберет, кто ему дороже: единственный внук или эта рыболовка!

А есть хотелось предельно здорово. В животе ощущалась такая пустота, совершенно пустая пустота, что, казалось, оттолкнись он легонько руками от кровати и — плавно поднимется в воздух, к самому потолку поднимется и будет там медленно покачиваться, как космонавт в невесомом состоянии…

Явится сейчас эта милая Людмила, гордая, носик кверху. Рыбки две или три с половиной поймает, а воображать будет, словно кита выловила. И — командовать, конечно, начнет, вернее, продолжит… А может, выпить всё-таки стакан чая? И кусочек хлеба съесть, может? А уж после этого голодать, пока дед прежним не станет?

Но тут он заслышал отдаленные голоса и — оказался на крыльце, едва успев подумать: сейчас начнется! И чем ближе были голоса, тем суматошнее соображал Герка, как ему держаться, что сказать, что ответить…

Однако случилось то, чего он никак не мог ожидать. Меньше всего предполагал он, уважаемые читатели, точнее, совсем не предполагал он увидеть эту милую Людмилу грустной, даже очень печальной. А она была именно такой, то есть до того очень печальной, на себя не похожей, что Герка удивленно, с долей сочувствия спросил:

— Что случилось? Чего ты сама на себя непохожая?

Она мельком взглянула на него с жалостью и презрением, дед виновато покашлял и смущенно покрякал. Эта милая Людмила смотрела прямо перед собой большими чёрными печальными глазами и будто ничего не видела. Герка спросил растерянно:

— Зубы у тебя, что ли, заболели? Или рыбка не клевала? — Он вспомнил, что она любит смеяться, и глупо хихикнул.

А она будто и не расслышала ничего, неподвижно стояла, готовая, казалось, вот-вот расплакаться.

— Ничегошеньки не понимаю, — совсем уж растерянно признался Герка. — Ушли весёлые, а пришли…

— Ах, Герман, Герман! — печально воскликнула эта милая Людмила. — Ты действительно ничегошеньки не понимаешь! И, видимо, уже никогда не сможешь понять!.. Ах, если бы ты знал… если бы ты только знал, как мне за тебя невероятно стыдно и как мне тебя безумно жаль!

Дед Игнатий Савельевич смущенно покряхтел, пытался бодро крякнуть, но проговорил очень скорбно:

— Я некоторым образом во всём виноват. Информировал её, дорогой внучек, о тебе исчерпывающе, то есть полностью, ничего не скрывая. Сообщил о твоей бестолковой жизни все подробности. Откуда мне было знать, что Людмилушка так расстроится?

— Чего ты опять навыдумывал? Чего информировал? Чего сообщил? — предчувствуя недоброе, торопливо спросил Герка. — Какие там подробности о моей жизни? И почему она вдруг бестолковой оказалась?

— Да всю правду о тебе выложил! — Дед Игнатий Савельевич сокрушенно махнул рукой. — А она, милая-то Людмилушка, чуть не в слёзы…

— Дед, дед! Вреднющий ты дед! — вырвалось у Герки. — Чего ты обо мне опять насочинял?! Мало тебе, что ты меня хотел музейным экспонатом сделать…

— Ничего я не сочинял, — вяло возразил дед Игнатий Савельевич. — Говорю, проинформировал Людмилушку. Ну и немножко прокомментировал.

— Рыбу вы пошли ловить! — возмутился Герка. — А ты информировал, комментировал!.. Мало вам того, что вы меня ана… лизировали! А ей-то какое дело до меня? Я ведь не комментирую, как она живёт! Может, мне за неё тоже бе-зум-но стыдно! Может…

— Ах, Герман, Герман! — перебила его эта милая Людмила очень тоскливым голосом. — Просто страшно подумать, как ты ужасно неинтересно живёшь! А ведь я надеялась…

— Меня абсолютно не интересует, на что ты тут надеялась! — У Герки непроизвольно сжались кулаки, будто он собирался броситься в самую настоящую драку. — Страшно… ужасно… Приехала тут!.. Никто тебя к нам не звал! Командовать начала, ана… лизировать выдумала! Деда информировать заставила, комментировать…

Дед Игнатий Савельевич крякнул так возмущённо и громко, что Герка замолчал, а эта милая Людмила сказала дрожащим голосом:

— Благодарю тебя, Герман, за прямоту. Мне пора домой. Всего вам доброго.

И ушла.

Дед и внук молчали.

— Всё равно она ненормальная какая-то, — виновато и неуверенно произнёс Герка. — Чего ей за меня стыдно? Кто она мне? Приехала — уедет. А ты-то, дед, чего ей про меня и зачем наговорил? Ну, зачем?

— Людмилушка — очень серьёзная личность, — с уважением сказал дед Игнатий Савельевич. — Ростиком маленькая, а умом и сердцем значительная. Таких я ещё не встречал. Я не имел права на её вопросы о тебе отвечать уклончиво.

— Да чего я такого сделал?!

— В том-то и беда, дорогой внучек, что за всю свою жизнь ничего ты не сделал… А рыбалка не получилась. Ни одной поклёвочки. А как ты в реке оказался и не утонул?

Откровенно говоря, уважаемые читатели, Герка опять просто ничего не понял. Он мог возмутиться каждым словом этой милой Людмилы в отдельности, он мог вознегодовать из-за многих её поступков, временами ему было с ней интересно, но вот понять всё её поведение, понять, чего она от него добивается, — был не в состоянии.

И чтобы скрыть растерянность, он сказал грубовато:

— Я тоже таких ещё не встречал. И нормально поэтому жил. А в реку я случайно упал и… поплыл. А твоя Людмилушка мне вот так надоела!

— Нет, дорогой внучек, нет! — Дед Игнатий Савельевич грустно покашлял. — Ты её слушаться должен. Пример с неё должен брать.

— Вреднющий ты, дед! Совсем вреднющий! — жалобно воскликнул Герка. — То ты меня с музеем запутал, и я же виноват! И мне же досталось! Потом ты меня ана… лизировал! И мне же попало! Потом ты информировал, комментировал… Да если хочешь знать, глаза бы мои её не видели! Уши мои её не слышали бы!

И тут они — и дед, и внук — услышали голос этой милой Людмилы. Кричала она пронзительно и громко, но ни одного слова они не разобрали. Голос был испуганный, отчаянный и возмущённый.

Дед Игнатий Савельевич первым проворно выскочил на улицу, Герка, помедлив, — следом, неторопливо, очень неохотно, предчувствуя, что ничего, кроме неприятностей, его опять не ждет.

Увидели они невероятнейшую картину. По улице, согнувшись и прикрывая голову руками, бежал злостный хулиган — верзила Пантя, а за ним мчалась эта маленькая милая Людмила и хлестала его удилищами. После каждого удара, если он достигал цели, Пантя издавал громкое недовольное пищание, делал прыжок, а она — пронзительно взвизгивала.

«Совсем сумасшедшая! — оторопело подумал Герка. — Такой верзилы не испугалась! Конечно, ненормальная!»

Пантя через изгородь перемахнул в чужой огород. Эта милая Людмила остановилась и крикнула ему вдогонку:

— Получил денежки? Мене — тебе! — передразнила она. — Попадись мне ещё один раз, я тебе покажу два рубли!

Может быть, вы и сами догадались, уважаемые читатели, что после увиденного и услышанного Герке захотелось немедленно исчезнуть: до того ему стало невообразимо стыдно, и более того — он грандиозно испугался. А грандиозно он испугался того, что вдруг она, эта милая Людмила, как-нибудь когда-нибудь где-нибудь узнает, что он-то обещал Панте принести денежки — два рубля?!?!?!

— Я, дед, домой, я есть хочу, — пробормотал Герка, но Игнатий Савельевич крепко зажал его ладонь в своей и повел за собой, приговаривая:

— Молодец, Людмилушка, героиня!

А эта милая Людмила обернулась к ним и, размазывая по лицу слёзы ладошкой, заговорила быстро-быстро:

— Какой стыд и позор! Какое вопиющее безобразие! Как вы можете жить в одном посёлке с таким возмутительным вымогателем?! С таким негодяем?! Этакая горилла требовала де-неж-ки у маленькой девочки! Мене — тебе! Два рубли захотел! Вы, вы, вы его распустили! Вы, вы, вы ему позволили хулиганить и грабить несовершеннолетних! Стыдно, стыдно, безумно стыдно за вас!

Герка пятился назад, но дед Игнатий Савельевич крепко держал его за руку, согласно и даже восторженно кивал головой каждому слову этой милой Людмилы, которая с каждым словом повышала голос:

— И не вздумайте возражать! Не вздумайте оправдываться! Не пытайтесь уйти от ответственности! Вы, жители посёлка, во всём виноваты! Особенно — мальчишки! Да как вы можете спокойно жить, когда среди вас — преступник?! Вы, вы, вы лично — оба! — несёте персональную ответственность за деятельность этого общественно опасного элемента! Давно пора бы напинать ему, а он у вас спокойно бесчинствует!

Герка отчетливо представил, что если он сейчас вырвется от деда, то она бросится за ним и удилищем его по затылку, по затылку, по затылку…

Но она вдруг вроде бы успокоилась и тоскливо воскликнула:

— Ах, Герман, Герман! В какой обстановке ты живёшь! Ведь пока ты ничего не делаешь, хулиганы не дремлют! Они спокойно творят безобразие! Они знают, что вы их не остановите!

— Я за хулиганов не отвечаю! — выкрикнул Герка. — И разговаривать с тобой не желаю! Надоело!

— Да нам и не о чем с тобой разговаривать, — очень грустно произнесла эта милая Людмила. — Мы с тобой несовместимо очень разные люди. Жаль, ах, как жаль, Герман! Мне так хотелось увидеть в тебе настоящего мужчину!

— Ч… ч… чего, чего? — хрипло спросил, заикаясь, Герка.

— Настоящего мужчину, — озабоченно сказал дед Игнатий Савельевич. — То есть сильную личность. Смелую. Трудолюбивую. Круглую. Ну, в смысле отличной учебы. Таким и я мечтал тебя воспитать, — с глубочайшим вздохом закончил он.

— В хоккей играют настоящие мужчины, — попробовал пропеть Герка. — А я хоккеистом быть не собираюсь. Вообще чего вы на меня набросились? Думаете, я всё терпеть буду? Что ты тут будешь целыми днями командовать? Хочешь заниматься перевоспитательной работой? Пожалуйста! Вот тебе Пантя, который у тебя денежки требовал. Займись им!

— Конечно займусь, — устало сказала эта милая Людмила. — Ведь ещё неизвестно, кого труднее перевоспитать — испорченного человека или избалованного.

— Правильно, Людмилушка, рассуждаешь, правильно! — восхитился дед Игнатий Савельевич. — Глубоко смотришь в корень отрицательных явлений! Мы с тобой полностью согласны. Будем исправлять положение.

— А я не согласен! Я есть хочу, и надоело мне… — Герка хотел вырвать свою руку из дедовой, но тот железным пожатием удержал её и почти просящим тоном сказал:

— Согласен он, Людмилушка, согласен! Действительно, есть давно уж хочет, а сам себя накормить не умеет. Вот кое-чего и недопонимает. А поедим мы с ним, посоображаем, и он, конечное дело, поймет и согласится с твоими замечаниями. Потому что твои замечания, я считаю, готовая программа действий. Будет Герка настоящим мужчиной, — гордо и уверенно говорил он, — будет во что бы то ни стало! Создам ему для этого все условия!

— Да ведь смешно! — Герке наконец-то удалось вырвать руку. — Ладно, ладно, занимайтесь своим перевоспитанием, если вам больше делать нечего. Но не трогайте вы меня! И не смеши ты меня, Людмилушка! Посмотри ты на себя, будущая женщина! Малявка ведь ты! А рассуждаешь…

Он замолк, едва эта милая Людмила подняла на него свои большие чёрные глаза и дрожащим голосом сказала:

— Вот ты длинный, а что толку?! Я ростом маленькая, а ты живёшь, как маленький. Я, по крайней мере, вашего хулигана не испугалась. То есть очень страшно испугалась, сначала даже чуть в обморок не упала со страха, но ведь обратила вымогателя в бегство… — Она пристально вгляделась в Герку, тот отвернулся. — Герман, он ведь и у тебя требовал денежек?.. Посмотри мне в глаза! — приказала она. — Я должна знать, лжец ты или нет? Просила у тебе хулиганская верзила два рубли? Что ты ей ответил? Обещал дать?

— Не твое дело, — сквозь зубы процедил Герка. — Я не обязан…

— Я жду ответа, Герман.

Он молчал, отвернувшись от неё, и она ледяным тоном проговорила:

— Ты не лгун, но трус. Приготовьте денежки, Игнатий Савельевич! Два рубли!

Совершенно растерянным голосом дед Игнатий Савельевич попросил:

— Погоди, Людмилушка, погоди. Откуда такие сведения?

— Да, может быть, я трус. — Каждое слово больно борозднуло по горлу. Герка помолчал и хрипло продолжил: — Не я один, его все боятся. Он сильнее меня.

— Неправда, Герман, — почти ласково возразила эта милая Людмила. — Поверь мне, неправда. Чего ты боишься? Что он, изобьёт тебя?

— Он схватил меня за нос и за ухо, — упавшим голосом признался Герка. — А я был мокрый и замёрз. Он сильнее меня, я даже вырваться не мог.

— А ты укуси, исцарапай, головой его забодай! Ты окажи ему соп-ро-тив-ле-ни-е! Закрой глаза от страха и бросайся в атаку на негодяя!

— Прекрасная постановка вопроса! — Дед Игнатий Савельевич пришёл в полное восхищение. — Ты осчастливила нас, Людмилушка, своей принципиальностью и бескомпромиссностью! Все твои указания будут выполнены! Будем анализировать, информировать, комментировать, кусаться, царапаться, бодаться! То есть будем заниматься перевоспитательной деятельностью!

— Хватит ли у вас сил и терпения? — грустно спросила эта милая Людмила, раскланялась церемонно и ушла, опустив голову.

Дед Игнатий Савельевич, погрозив внуку пальцем, бросился было за ней следом, но она уходила быстро и решительно, и он обернулся к Герке с весьма растерянным видом, а проговорил неожиданно грозно:

— Следуя указаниям Людмилушки, начинаю исправлять свои многочисленные ошибки в воспитании единственного внука!

Герка махнул рукой и беспечно сказал:

— А мне до этого дела нет. Я есть хочу.