Этрусское зеркало

Поиски и открытия

Может быть, в облике и характере первого ученого, изучавшего историю этрусков, как в зерне или семени, заложены некоторые черты, которые проявятся много лет спустя в его последователях. Клавдий был чудаком. Впрочем, мало ли чудаков есть на свете! Но не все чудаки становятся императорами, а став императорами, совсем немногие посвящают себя науке.

Наука была страстью Клавдия с юных лет. И неудивительно, что среди своих сверстников Клавдий был белой вороной. Казалось, его не прельщает слава полководцев императора Августа, донесших римских орлов до берегов океана и за Рейн, в леса, населенные дикими и воинственными германцами. В то время как другие проводили время на Марсовом поле или на форуме, участвуя в парадах, триумфальных шествиях и пиршествах, Клавдий сидел за свитками. Наверное, от беспрерывного чтения лицо его приобрело землистый цвет, а тонкие, как жерди, ноги заплетались при ходьбе. Гладиаторские бои его тоже не интересовали. Даже на играх, которые давались от его имени, он не снимал шапки, по забывчивости ли или чтобы предохранить себя от простуды — этого никто не знал.

Что говорить о сверстниках! Даже самые близкие люди не понимали Клавдия и насмехались над ним. Мать, желая укорить кого-нибудь в тупоумии, говорила: «Он глупее моего Клавдия». Бабка вообще не удостаивала его вниманием.

Речь Клавдия многим казалась бессвязной, так как он обычно терял основную нить мысли и заходил в такие дебри, откуда трудно было выбраться, как из Тевтобургского леса, где погиб со своими легионами Квинтилий Вар. Клавдия не назначали на должности, требовавшие публичных выступлений: не хотели давать повод для насмешек над императорской фамилией.

В день убийства Гая Калигулы, этого чудовища на троне и безумца, Клавдий случайно попался на глаза гвардейцам. Они вытащили его из-за двери, куда он спрятался, посадили на носилки и отнесли к себе в лагерь. Люди, видевшие Клавдия в эти мгновения, впервые не смеялись над ним. Клавдий был достоин жалости. «Оставьте этого человека! — крикнул кто-то. — Он не причинил вам зла». Но заговорщики и не думали убивать Клавдия. Они тащили его к себе в лагерь, чтобы провозгласить императором.

Клавдий управлял Римом в 41–54 годах н. э. Подобно своим предшественникам и преемникам, он вел войны и праздновал триумфы над побежденными племенами, сооружал дворцы и водопроводы, устраивал цирковые игры и гладиаторские бои, творил суд и расправу. Но в его поведении было немало странностей. Он вел себя, как считали придворные, с недостойной своего высокого положения скромностью. При выборных должностных лицах на суде он сидел простым советником. На зрелищах, ими устроенных, он вставал вместе с толпою и приветствовал появление должностных лиц криком и рукоплесканиями. Не раз он отвергал предлагаемые ему непомерные почести и вообще держался как простой гражданин.

Кажется, он чувствовал себя человеком, только оставаясь наедине со своими свитками. Он не разлучался с ними даже в столовой и бане. Отсюда эта забывчивость, так удивлявшая всех, кто близко знал императора. После вынужденного убийства своей супруги Мессалины, садясь за стол, Клавдий мог спросить, где императрица. Многих приговоренных к казни он приглашал на игру в кости и удивлялся, почему они не приходят.

Главной страстью Клавдия была история. Много лет он работал над сочинением, излагающим историю Рима со времени смерти диктатора Юлия Цезаря, и довел рассказ до своих дней. Желая ознакомить публику с содержанием своего труда, он оглашал его с помощью чтеца.

Клавдия занимала не только история Рима, но и его старинных противников — этрусков и Карфагена. Для того чтобы создать историю этрусков, Клавдию пришлось прочесть все, что о них написали греки и римляне. Как много в их рассказах невежества и прямого вымысла! Необходимо было обратиться к сочинениям самих этрусков. Знал ли Клавдий этрусский язык? Об этом нет прямых свидетельств. Но отдельные косвенные указания говорят о том, что Клавдию были доступны памятники этрусского языка. В своей речи, произнесенной по поводу принятия в римский сенат знатных галлов, Клавдий приводит такие подробности о герое этрусских сказаний Мастарне, которые могли быть им заимствованы лишь из этрусских источников.

Известно также, что Клавдий, еще не будучи императором, прибавил три новые буквы к латинскому алфавиту. Две из них он заимствовал из этрусского алфавита. Когда Клавдий пришел к власти, он, по словам древнего историка, «без труда добился принятия этих букв во всеобщее употребление». Знаки их сохранились в книгах, ведомостях и надписях на постройках.

До нас не дошли книги и ведомости того времени, но на обломках мраморных и бронзовых плит времен Клавдия мы действительно находим буквы, которые не употреблялись до Клавдия. Значит, Клавдий знал этрусские документы и владел этрусским языком.

Интерес к этрусским древностям мог возникнуть у Клавдия еще в юности, под влиянием учителей. В зрелые годы этот интерес могла поддержать первая жена Клавдия — Плавция Ургуланила, принадлежавшая к древнему этрусскому роду.

История этрусков, написанная Клавдием, содержала двадцать книг. Не надо представлять себе это сочинением большого объема, так как древняя книга была фактически большой главой. История Карфагена, известная современникам гораздо лучше, чем история этрусков, была изложена Клавдием лишь в восьми книгах. Обе истории написаны на греческом языке. Клавдий приказал оглашать их в знаменитом александрийском Мусейоне, бывшем научным центром греческого мира (отсюда наше — музей). По установленным дням сменяющиеся чтецы читали в одном из зданий Мусейона этрусскую историю, в другом — карфагенскую.

Вряд ли это можно считать проявлением сумасбродства Клавдия или его непомерного честолюбия. В своей политике Клавдий пытался опереться на знать народов, считавшихся прежде «варварами». Он ввел в римский сенат знатных галлов. В своей речи, произнесенной по этому поводу, Клавдий приводил примеры из этрусской истории или, вернее, из истории взаимоотношений этрусков с Римом. Когда-то, говорит Клавдий, этруски были злейшими врагами Рима, теперь же они такие же римские граждане, как и их прежние противники.

Потомки древних римских родов считали оскорблением присутствие в сенате галлов, совсем недавно носивших вместо тоги штаны. Сам император подвергался насмешкам. Видимо, это отношение к Клавдию было одной из причин утраты и его исторических трудов. От истории этрусков, насчитывавшей двадцать книг, не сохранилось ни одной строки.

Прошло много лет после правления Клавдия. Пала Римская империя, на ее развалинах возникли средневековые государства. В Риме обосновался глава католической церкви — папа. Не только язык этрусков, но даже имя этого народа, казалось, были забыты. Стоявшая близ башни папского дворца на Латеране бронзовая волчица не вызывала у прохожих воспоминаний о далеких временах. Никто не подозревал, что она была отлита этрусскими мастерами и водружена римлянами на Капитолийском холме в память о вскормленных ею близнецах.

Помнили другое. В базарные дни здесь творились суд и расправа. Прохаживался палач с топором в руке. Сквозь толпу окружавшую помост, вели связанных преступников — воров, разбойников. Отрубленные руки складывали к ногам волчицы, словно для того, чтобы подтвердить древнее изречение: «Человек человеку — волк». Средневековый художник изобразил волчицу с двумя отрубленными руками по сторонам.

В XIV–XVI веках территория, на которой некогда расцвела этрусская культура, стала колыбелью культуры эпохи Возрождения. Родом из Тосканы были величайшие художники, скульпторы, ученые — Донате´лло, Леонардо да Винчи, Микельа´нджело. В это время впервые за много столетий пробуждается интерес не только к грекам и римлянам, но и к этрускам, древнейшим обитателям Тосканы.

Уже в XIV–XV веках были известны некоторые этрусские гробницы. Писатель того времени Сигизмунд Ти´ций в своей хронике сообщает, что в конце XV века, когда папой был Александр Бо´рджиа, многие производили на свой страх и риск раскопки и извлекали из могил мраморные колонны и раскрашенные суриком статуи с этрусскими надписями. Тиций воспроизводит текст надписей из многих городов. Одна из гробниц, известная ныне под именем «Му´ла», имеет надпись — «1494». Ее оставил неизвестный посетитель по распространенной уже в то время дурной манере «увековечивать» свои имена, расписываясь на памятниках старины.

И уже в те времена были люди, стремившиеся воспрепятствовать разрушению исторических памятников. В конце XV века папа Иннокентий VIII отправил своего представителя в Корне´то (древние Тарквинии), чтобы изучить мраморную гробницу, об открытии которой стало известно в Риме. Жители Корнето обязывались показать папскому посланцу гробницу, возвратить вещи, которые были найдены, с целью восстановить памятник в первоначальном виде. Но власти Корнето заявили, что в гробнице не нашли ничего, кроме небольшого количества золота, использованного для ремонта городских укреплений. Папский посланец вернулся в Рим ни с чем. Двести лет спустя эту гробницу посетил англичанин Джемс Ба´йрес и скопировал рисунки с ее стен.

В творчестве деятелей Возрождения явственно влияние памятников этрусской культуры. Голова святого Георгия работы Донателло удивительным образом напоминает голову юноши из росписи этрусской гробницы. Среди рисунков Микельанджело имеется изображение человека с головным убором в виде скальпа, снятого с волка. Это перерисовка одной из этрусских фресок, изображающих владыку подземного царства Аи´та. Можно предположить, что фрески этрусских гробниц, показывающие, как уводят души в подземное царство и страшные их наказания, вдохновляли величайшего поэта Италии Данте на изображение мрачных сцен Ада.

О существовании этрусских гробниц знали не только тосканцы, но и образованные люди, жившие в соседних с Италией странах. В романе великого французского гуманиста Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» мы находим рассказ об этрусской гробнице, будто бы раскопанной в окрестностях родного города писателя. Рабле рассказывает также о кубке с надписью «этрусскими буквами».

В эпоху Возрождения часто не понимали значения памятников этрусской культуры. Гробницу в Тарквиниях считали дворцом. Не делая никакой попытки отделить факт от легенды, ученые того времени и в Риме искали вещественные следы никогда не происходивших событий.

Первая известная нам попытка объяснить этрусские памятники принадлежит итальянцу Аннио из Вите´рбо. В 1498 году Аннио закончил свой труд «Семнадцать свитков о различных древностях». Аннио выбрал из сочинений древних авторов то, что касалось италийских племен, в том числе и этрусков. Заслугой Аннио было то, что он пытался дополнить свидетельства древних данными этрусских надписей.

Среди современников Аннио пользовался дурной репутацией подделывателя. Считали, что ради прославления родного города он изготовлял подложные надписи из еврейских слов, написанных этрусскими буквами, закапывал камни в землю и снова их отрывал. Но недавно этрускологи нашли среди хранящихся в музеях бесспорных этрусских надписей те, которые впервые издал Аннио. Обвинения в адрес Аннио оказались несправедливыми.

Уже после смерти Аннио обнаружили много других этрусских памятников. В 1534 году была случайно обнаружена прекрасно выполненная статуэтка богини Минервы. Женская фигура во весь рост. Левая рука — в складках плаща, обнаженная правая протянута вперед. На голове у богини шлем с извивающейся священной змеей.

В 1553 году в древнем этрусском городе Ареццо была найдена бронзовая фигура химеры, фантастического зверя, сочетающего в себе свирепость волка, упрямство козла и злобу разъяренной змеи. Впрочем, от змеи сохранился лишь небольшой хвостик. Статую химеры восстановил знаменитый художник того времени Бенвену´то Челли´ни. Так во времена Возрождения поступали и с другими скульптурами, дошедшими в поврежденном виде. Считалось неприличным иметь статую без рук, носа, ушей. И скульпторы доделывали руки, носы, уши и даже головы.

Грива химеры сохранила следы позолоты, в глаза вставлялись драгоценные камни.

На правой ноге зверя была надпись. Только в наше время ее удалось прочитать.

В 1566 году в местности Пила´, близ этрусского города Перузии, была открыта бронзовая статуя: мужчина в тоге с поднятой вверх правой рукой. Статуя получила название «Оратор». Ныне она хранится во Флорентийском музее. На полах тоги — длинная этрусская надпись, из которой мы узнаем что статуя изображает Авла, сына Вела Мете´лла и Весии. Надпись прочитали недавно, но ее этрусское происхождение было известно ученым уже в XVI веке.

Этрусские памятники-надписи, статуи, вазы, саркофаги, украшения легли в основу первых успехов новой науки — этрускологии.

Ученых нередко представляют себе людьми не от мира сего, углубленными в свои изыскания и не замечающими ни времени, ни бренных земных радостей. Такое представление не соответствует биографиям выдающихся ученых Англии эпохи Возрождения. Это были люди, жизнь которых проходила в острой, требующей огромного напряжения сил борьбе. Они были знатоками не только латинских и греческих текстов, но и искусства политических интриг. Они ловко лавировали среди подводных камней эпохи, владели не только пером, но и шпагой. В них жил авантюрный дух. Недаром они были современниками отважного пирата, основателя английского флота Фрэнсиса Дрейка и незадачливой королевы Шотландии Марии Стюарт. Они брались за многое и во многом преуспевали. Они были поэтами и прозаиками, полководцами и дипломатами, естествоиспытателями и драматургами. Это были люди эпохи Шекспира, жадные к жизни, дерзкие, неутомимые в научных поисках и наслаждениях.

Таким был и То´мас Де´мпстер, отец этрускологии, шотландский барон, профессор многих академий и университетов, родившийся 23 августа 1379 года в Кли´фтбоге (Абердинши´р), и скончавшийся 6 сентября 1623 года в итальянском городе Болонье.

В «Двух веронцах» один из персонажей Шекспира рассказывает о том, как отцы

Отец Томаса барон Муре´цкий послал своего сына, бывшего двадцать четвертым ребенком в семье из двадцати девяти детей, в университет. Университет этот находился в маленьком городке Кембридже и являлся не только старейшим в Англии, но и лучшим. Наставником Демпстера в университетские годы был выдающийся голландский ученый Юст Ли´псий, прекрасный знаток латинских писателей, автор трудов, посвященных различным сторонам быта и культуры древнего мира. Подобно другим студентам, Демпстер занимался латынью и древнегреческим, выступал в диспутах, участвовал в студенческих спектаклях.

Современность с ее накалом политических страстей вторгалась в аудитории и спальни воспитанников, несмотря на все попытки учителей заставить своих питомцев заниматься только чистой наукой. Томасу Демпстеру было восемь лет, когда на плаху упала голова Марии Стюарт. Демпстер, соотечественник и единоверец шотландской королевы, всегда сочувствовал ей и впоследствии, будучи за границей, опубликовал свои сатиры против английской королевы Елизаветы, противницы Марии Стюарт и ее убийцы.

Первый город, в котором Демпстер начал свою самостоятельную деятельность, был Торунь в Польше, славившийся своей академией (так в те годы иногда назывались высшие учебные заведения), а также тем, что здесь родился замечательный астроном и мыслитель Николай Коперник.

В Торуни Демпстер пробыл лишь год. Парижский университет провозгласил его доктором юриспруденции. Демпстеру тогда было шестнадцать лет.

Париж, где жил ряд лет молодой ученый, был одним из важнейших центров образованности. Уже в XVI веке расцвела французская филология. Не только итальянцы, но и французы считали себя потомками древних римлян и наследниками их литературы.

В те годы, когда Демпстер преподавал в Парижском университете, наиболее влиятельным ученым был Жозеф Жюст Скалиге´р (1340–1609). Он не занимался преподаванием, но участвовал во всех важнейших научных предприятиях своего времени и переписывался с учеными разных стран. Скалигер пользовался таким же непререкаемым авторитетом, как до него Эразм Ротердамский и был бесспорно первым ученым своего времени. Его еще при жизни называли орлом, парящим в облаках, и единственным светочем века. Скалигер много путешествовал и во время путешествий собрал много надписей, в том числе и греческих.

В те годы издавалось много произведений античных авторов. Впервые стало возможным серьезно заняться изучением истории древних греков, римлян и других древних народов.

Демпстер пробовал свои силы в разных областях гуманитарных наук и литературы. Он писал стихотворения, панегирики знатным мира сего, в том числе папам Клементу VII и Павлу V, трагедии на темы античной и современной истории — «Стилихон», «Максимилиан», «Яков I, шотландский король», «Четыре книги писем к папам, королям, кардиналам, князьям и ученым всех народов с ответами адресатов», «Суждения обо всех временах, народах», «Политическое сочинение, посвященное Александру Радзивиллу, герцогу Польши», «Естественная история животных», «Десять книг римских древностей», «Комментарии к сочинениям Клавдиа´на, Ста´ция, Элиа´на», «История Шотландии в XIX книгах».

Томас Демпстер не любил долго оставаться на одном месте. Он был человеком по своей натуре неуживчивым, к тому же готовым ответить не только на оскорбление, но и на косой взгляд ударом шпаги. Его пылко любили и остро ненавидели. Но даже враги признавали его высокие достоинства лектора и ученого. Томас Демпстер обладал не только феноменальной памятью, но той живостью ума и воображением, которые обычно делают лектора кумиром слушателей. Поток его мыслей, то безудержно рвущийся вперед, то текущий медленными извивами, переносил их через века и страны и давал им истинное наслаждение в познании прошлого, его обычаев и нравов. Меняя город за городом, Демпстер стал профессором юриспруденции в Пизанском университете.

Томас Демпстер не был первым шотландцем, посетившим Тоскану. Тысячи его соотечественников проложили туда путь в качестве наемников или прелатов. Но никто из шотландцев не приходил сюда, вооруженный знаниями богатого прошлого этой страны. Никто из обитателей Тосканы не мог соперничать с Демпстером в знании текстов древних авторов. Неудивительно, что чужеземец был сразу окружен вниманием ценителей науки. Его приглашали в лучшие дома светских и духовных владык. Демпстер принимал эти приглашения. Он нуждался в покровителях. Но более всего его привлекала возможность лицезреть произведения искусства, которыми синьоры украшали свои гостиные и спальни.

В 1616 году Демпстер начал работать над книгой о древней Этрурии. Им овладело неистовство, с которым можно сравнить лишь чувство влюбленного. Он расставался с гусиным пером только в короткие часы ночного отдыха. Но даже во сне не мог забыть о своих этрусках, и слуга Антонио часто слышал, как с уст синьора слетают странно звучащие имена: Верту´мн, Фельзи´на, Тархо´н. Но однажды Демпстер произнес имя Цецина.

Утром Антонио осмелился сказать, что дом Цецины находится во Флоренции, близ церкви Сан Лоренцо, и если господин пожелает, то он сможет его показать.

Слова эти были по своему действию подобны тарантулу, попавшему за пазуху. Демпстер сорвал с себя ночную рубаху и стал метаться по спальне.

— Как ты сказал? Цецина близ церкви Сан Лоренцо? Не может быть!

— Но я бывал в этом доме. Синьора зовут Авл Цецина, а его брата Бернардо. Дом его — близ церкви Санто Спирито.

— Коней! Немедленно коней! — закричал Демпстер.

Антонио не обманул. Авл Цецина был не призраком, а синьором лет пятидесяти, с брюшком, лысиною и равнодушным выражением лица. Он принял чужестранца в роскошном зале, украшенном портретами предков. Потирая пальцем кожаную обивку кресла, он рассказал, что имя Авл передается у них старшим сыновьям. Его брата — он известен всей Флоренции как знаток древнего права — зовут Бернардо. Бернардо Цецина.

— Но позвольте, — перебил нетерпеливый гость. — Авл Цецина был подзащитным Цицерона, а сын этого Цецины, тоже Авл, — другом юности знаменитого оратора.

— Он сражался против Цезаря на стороне Помпея и славился как знаток этрусских гаданий. Наш род происходит из Вольтерры. Мои предки были царями в этом этрусском городе.

Демпстер молчал. Казалось, он лишился дара речи. Перед ним человек, принадлежавший к древнему этрусскому роду. Теперь он в этом не сомневался. Род, которому две с половиной тысячи лет. Он теперь не удивится, если какой-нибудь синьор представится ему: Тарквиний или Порсена. Но даже если обитатели этой страны не сохранили имен, которые носили их предки, они могли сохранить древние обычаи, черты характера и внешность. Теперь Демпстер внимательно вглядывался во все, что его окружало, и находил то, что хотел найти. Гробницы похороненных в церкви знатных горожан удивительно напоминают древние этрусские саркофаги. Что это — подражание этрусским памятникам или передающаяся из поколения в поколение традиция? В облике каноника, принимающего отпущение грехов, он узнавал древнего гаруспика — гадателя по внутренностям животных. Конечно, прошли столетия. Кто не побывал в этой Тоскане! Карфагеняне, римляне, готы, лангоба´рды. Сменялись боги и религии. Но время не смогло уничтожить древние обычаи и верования, как оно оказалось бессильным перед каменными гробницами этрусков.

Писать об этрусках — значило выбрать все имеющееся о них у греческих и римских авторов. Надо просмотреть сотни книг и рукописей. Но это лишь часть задачи. Следовало использовать все надписи, в которых упоминаются этруски.

В предисловии к первой книге Демпстер восхваляет открывшееся ему, чужестранцу, богатство этой страны с ее многочисленными гаванями, холмами, покрытыми садами и тенистыми рощами, плодородными полями, тучными лугами, с ее многолюдными городами, населенными искусными ремесленниками, мощными, неприступными крепостями.

Демпстер счел своим долгом высказать похвалу и в адрес нынешних правителей Этрурии, отличающихся своей образованностью, приверженностью вере и восстановивших монархическую власть. Еще в королевской библиотеке Британии в рукописи об одиннадцати провинциях Европы он вычитал, что племена Этрурии храбры на поле боя, в мире же преданы благочестию, получили свое имя от Этруска, сына Геркулеса, который, возвратившись из Испании в Италию, стал во главе этого народа. В другой же рукописи, знакомству которой он обязан достопочтеннейшему пизанскому патрицию Рафаэлю Ранцио´ни, ученейшему мужу, а также архиепископу, сказано, что этруски — древнейший и благороднейший из народов Италии.

Так мы узнаем не только о древних авторах, но и о тех современниках Демпстера, которые обладали рукописями, о библиотеках, которыми славилась Флоренция и другие города Тосканы.

У каждого, кто даст себе труд прочитать сочинение Демпстера, возникнет представление, что этруски чуть ли не самый культурный народ древности. Демпстер доказывает, что они ввели в Италии законы, были первыми философами, геометрами, гадателями, жрецами, строителями городов, стен, храмов, изобретателями военных машин, врачами, художниками, скульпторами, агрономами. У Демпстера, видимо, даже не возникал вопрос, что осталось на долю греков и римлян в области техники и культуры. Доказательства, приводимые Демпстером в пользу столь необычайной разносторонности этого древнего народа, не могут не вызвать у нас иронической улыбки. Первенство этрусков в философии и геометрии «доказывается» ссылкой на древнего автора, считавшего Пифагора тирреном. Но Пифагор не был первым греческим философом и происходил не из Этрурии, а принадлежал к древнейшему тирренскому населению острова Самоса.

Столь же опрометчив Демпстер в характеристике этрусского владычества. Он полагает, что этруски владели всей Италией. Не лишним будет заметить, что к этрускам он относит многие племена, близкие по языку и происхождению к римлянам.

Более того, история этрусков у Демпстера выходит за те временные рамки, в которых протекала жизнь этого загадочного народа. Он не только вполне серьезно рассматривает вопрос, был ли этрусским царем начальник императорской гвардии Луций Сейя´н, но и включает в свою книгу сведения, относящиеся к истории Тосканы в XIII–XV веках. Данте и Боккачо для него такие же знаменитые люди Этрурии, как Порсена.

В объяснении тех или иных явлений этрусского быта, религии, культуры Демпстер, вслед за древними авторами часто прибегает к истолкованию слов, обозначающих эти явления. Этот прием нередко ведет к грубейшим ошибкам, так как слова неведомого языка объясняются из известных в то время языков: латинского, древнегреческого, древнееврейского. Чтобы понять ошибочность этого приема, можно представить себе, что кто-то, зная один лишь русский язык, попытался бы объяснить значение такого иностранного слова, как поликлиника. Он бы, наверное, сопоставил первые два слога — «поли» — с русским словом «половина» — пол, между тем «поли» в переводе с древнегреческого означает «много». Так же ошибочно было для Демпстера объяснять непонятное нам слово «туски» (этруски) от греческого «тус» (ладан) на основании внешнего сходства обоих слов и этрусского обычая использовать ладан в жертвоприношениях богам.

Излагая свой предмет, Демпстер не раз вспоминает о родной Шотландии, как бы стремясь сделать ее обитателей причастными к истории далекого прошлого. В связи с рассказом о варварах, вторгшихся на территорию Тиррении во времена так называемого великого переселения народов, Демпстер говорит о царе шотландцев Фергу´зии, который со своим отрядом был в войске Алариха и после захвата Рима не взял ничего из добычи, кроме рукописей, привезенных им на родину.

В 1617 году через Петра Стро´ция Демпстер послал папе Павлу V сокращенное изложение своего труда. В июне этого же года он отправился на родину, но в ноябре снова возвратился в Пизу к своему труду. В 1619 году Демпстер принял решение покинуть Пизу и переехать в Болонью, где его ожидала кафедра словесности. Мотивы переезда остались нам неизвестны.

В 1625 году профессор свалился в лихорадке. По комнатам сновали слуги с нагретыми тарелками и полотенцами. Один врач сменял другого. Демпстер метался в постели, выкрикивал что-то непонятное. Может быть, это была его родная речь, которую не понимал никто в Болонье. А возможно, это были слова, которые он прочитал на вырытых из земли статуях и саркофагах. 15 сентября Демпстера не стало. Его похоронили в соборе святого Доминика.

Неисповедимы пути творений, выходящих из-под пера, резца или кисти. Их творцам не дано предвидеть, что им суждено — забвение или вечность. Мог ли предполагать Демпстер, что не десятки написанных им книг, а всего лишь одна незавершенная рукопись донесет его имя потомкам, которые по праву назовут неистового шотландца отцом этрускологии. Эта рукопись пролежит сто лет, дожидаясь своего времени. В 1723 году соотечественник Демпстера Фома Кок издаст ее во Флоренции в двух томах, с приложением таблиц, воспроизводящих надписи, статуи, вазы, погребальные памятники, монеты древних этрусков. На много лет труд Демпстера станет энциклопедией этрускологии, к которой будет обращаться каждый интересующийся историей и искусством этого древнего народа.

Правда, уже в год издания «Семи книг царской Этрурии» наиболее проницательным умам были ясны пробелы и недостатки труда Демпстера. Сенатор Филипп Буонаротти, статья которого помещена в приложении ко второму тому, дополнил труд Демпстера сведениями о богах, почитаемых этрусками. К ним он отнес Минерву, Геркулеса, Аполлона, Меркурия, Вакха, Цереру, Прозерпину, Викторию, Немезиду, Фортуну, Януса. Используя памятники, открытые после смерти Демпстера, Буонаротти установил различные типы написания этрусками букв. Так, буква Л писалась этрусками L и V. Выход труда Демпстера с дополнениями и исправлениями Кока и Буонаротти совпал с новым невиданным ранее подъемом интереса ко всему этрусскому.

На склоне горы, откуда открывается вид на цветущую долину Вальди Кьяна и зеркальную гладь Тразименского озера, расположен итальянский городок Кортона, славившийся, однако, не столько своим живописным расположением, сколько блестящим прошлым. Кортона — об этом знали ее жители — была древнее Рима. Писатель V века до н. э. Гелланик Лесбосский считал, что Кортона основана древнейшими обитателями Греции и островов Эгейского моря пелазгами на их пути в Тиррению. Впоследствии, по утверждению того же автора, пелазги, поселившиеся в Италии, стали называться тирренами.

Отцу истории Геродоту Кортона известна как тирренский город.

Жителей Кортоны и посетителей этого города поражали массивные стены, в глубокой древности которых никто не сомневался. В окрестностях Кортоны имелось также много курганных погребений, называвшихся в просторечии «дынями». Там же находилась ныне исчезнувшая гробница, сложенная из массивных, тщательно отесанных камней. Все были уверены, что это могила известного философа и математика Пифагора, одна из теорем которого известна каждому школьнику. На самом деле философ жил на юге Италии, в городе Кротоне. Сходство в звучании названий городов и породило легенду о том, что Пифагор был обитателем Этрурии.

29 ноября 1726 года над узкими улочками Кортоны, над ее площадями плыл колокольный звон. Обыватели, застигнутые им, не крестились и не возносили очей к небу. Это не гудели колокола городского собора, возвещавшие о каком-нибудь празднике или кончине знатного кавалера. Колокола муниципального дворца возвещали о первом заседании Этрусской академии. Основателями этого учреждения были двенадцать патрициев, воодушевленных не только научными, но и патриотическими целями. Задолго до этого времени Италия утратила свою славу передовой страны Европы. Ее ремесло и торговля пришли в глубочайший упадок. Иностранные нашествия и внутренние усобицы разоряли страну. С 1701 года Италия сделалась ареной кровавых битв между франко-испанскими и австрийскими войсками. Кто бы ни выходил из этих битв победителем, все равно на итальянские города налагались контрибуции, а крестьяне подвергались ограблению. К 1714 году испанцы и французы были изгнаны с Апеннинского полуострова. Бывшие испанские владения перешли к Австрии. Австрийцы хозяйничали и на части территории древней Этрурии, а с 1737 года на тосканский престол был посажен один из членов Габсбургского дома.

Изучение славной истории этрусков, которых жители Тосканы считали своими предками, давало моральное удовлетворение в эти годы национального унижения. Членами академии были благородные синьоры Кортоны и других городов Тосканы. Иностранцы весьма неохотно допускались в академию. Заседания Этрусской академии, насчитывавшей сто сорок членов, происходили по ночам. Они получили название «Ночи Кортоны».

Ночные заседания сохраняли атмосферу таинственности, окружавшую все, что связано с этрусками. Ежегодно торжественно избирался президент, которому присваивали древнеэтрусский титул — лукумо´н. На заседаниях при свете лампад зачитывались доклады и сообщения, демонстрировались новые памятники, велись дискуссии. Опубликовано девять томов материалов этих заседаний. Они могут заинтересовать ныне лишь историка науки. Отсутствие серьезной научной основы, всевозможного рода фантастические измышления, которыми изобиловали работы первых этрускологов, привели к появлению особого термина — этрускерия (точнее, этрускомания), которым с тех пор обозначают подобного рода ненаучные труды.

Одним из главных заблуждений историков и искусствоведов того времени была уверенность, что все памятники древнего искусства Италии от Тосканы до Кампании принадлежат этрускам. Более того, областью распространения этрусской культуры считалась и Малая Азия, откуда, по уже знакомому нам преданию, происходили этруски, и даже Испания. Поэтому на «Ночах Кортоны» можно было услышать не только отчет о раскопках гробницы близ Рима или Неаполя, но и рассказ путешественника, только что прибывшего из Анато´лии.

И, конечно же, кортонские академики не сомневались в том, что их предки превосходили все другие народы мира не только своим могуществом, но и образованностью. Правда, находились ученые мужи, утверждавшие, будто греческая культура выше этрусской. Но эти маловеры были иностранцами — французами или немцами. Француз Пьер Жан Мариет даже уверял, что этруски были учениками греков. Академики были уверены в обратном: греки ученики этрусков. Этруски же ученики самого древнего народа на земле — египтян.

Гордостью Этрусской академии в Кортоне было ее собрание этрусских древностей, с 1750 года именуемое музеем. В особом шкафу хранился шедевр этого музея — знаменитая «Кортонская муза».

Это портрет молодой женщины с пышной шапкой темно-каштановых волос. Миндалевидные глаза устремлены вниз. К груди прижат какой-то предмет, скорее всего лира. Это позволило кортонским академикам считать, что портрет изображает Полигимнию, покровительницу музыкального искусства.

Кортонская муза, судя по сохранившимся отчетам, была открыта в 1735 году кавалером Джовани Томмази в хижине одного из крестьян. Крестьянин поначалу принял полуобнаженную женщину за мадонну и оказывал ей почести как матери Христа и благодетельнице всех христиан. Но вскоре, поняв свою ошибку, наказал язычницу тем, что закрывал ее изображением вьюшку печи. Тогда-то кавалер Томмази и открыл древнюю картину, высоко оценил ее достоинства и взял ее у крестьянина.

Поклонники и знатоки этрусского искусства того времени оказались не менее наивными, чем крестьянин, у которого первоначально хранилась «Кортонская муза». Если бы картина действительно была древней, она не выдержала бы близости огня. Греческие, этрусские и римские художники писали свои картины не маслом, а восковыми красками. Не только краски, которыми написана «Кортонская муза», но и характер изображения говорят о том, что перед нами не памятник этрусской культуры, а произведение неизвестного мастера XVI века.

Из восьмидесяти одного экспоната Кортонского музея, судя по изданному в 1730 году каталогу, только пятнадцать были памятниками этрусского искусства. Остальные относились к поздней римской эпохе или явились фальшивками.

В XIX веке музей пополнился новыми памятниками, подлинность которых не вызывает сомнений, а художественные достоинства не могут оставить равнодушным даже самого сухого человека. До сих пор восхищает посетителей музея Кортонской академии бронзовая люстра, не знающая себе равных среди этрусских светильников. Кортонская люстра — это подлинный шедевр этрусской металлургии. Она имеет форму круглого блюда с шестнадцатью клювами, в каждый из которых наливалось масло и вставлялся фитиль. Поверхность блюда украшена выпуклыми изображениями. В самом центре люстры — страшилище с вытаращенными круглыми глазами, разинутой пастью, из которой высовывается язык, с клубками змей вместо волос. Это Горгона — мифическое чудовище подземного мира. Один ее взгляд обращал все в камень. Маска Горгоны окружена узкой лентой с фигурками львов, пантер, грифонов, нападающих попарно на коня, быка и оленя. Следующая лента условно изображает языки волн и летящих над ними дельфинов с острыми плавниками на длинных, вытянутых телах. По краям диска, окружая клювы-светильники, выступают шестнадцать сидящих в одинаковых позах Га´рпий — крылатых богов вихря, Силе´нов — духов земли и растительности.

Удивительная кортонская люстра не просто произведение искусства. Она запечатлела представления древних людей об окружающем их мире, животных, населяющих землю и море, демонах и чудовищах, созданных воображением.

Давно уже забыты имена тех, кто на «Ночах Кортоны» произносил глубокомысленные речи об этрусках. Никто не поднимает с книжных полок трудов Этрусской академии. Но имя одного ее члена сохранилось в веках. Впрочем, не все знают, что Иоганн Винкельман состоял в этой академии. И совсем немногим известно, что он добился чести быть членом этого сообщества с колоссальными усилиями. Его предки варвары. Что ж! Всему миру придется признать, что потомку варваров, уничтоживших античное искусство, удалось впервые проникнуть в его тайны и открыть эти тайны всей Европе. Но Винкельман был не только родоначальником научной истории искусства, его можно считать первым археологом. Поэтому мы не можем пройти мимо этой колоссальной в научном и чисто человеческом отношении фигуры.

Сын сапожника из маленького городка, рано познавший нищету, оскорбления, провинциальную немецкую тупость, Винкельман взрастил в своей душе мечту о прекрасном и совершенном мире античности. Разбирая фолианты княжеских библиотек, целыми днями делая выписки для исторических трудов, которые так никогда и не увидели света, или вдалбливая азбуку в головы учеников, Винкельман мысленно совершал путешествие по Риму и по земле, по которой ступали Цицерон и Цезарь, Катулл и Вергилий. Казалось, этой мечте не суждено осуществиться. Откуда у Винкельмана возьмутся средства для путешествия в Рим и для жизни в Вечном городе? А если он и попадет в Рим, кто пустит его в княжеские дворцы, где хранятся статуи, знакомые ему лишь понаслышке или по дурным воспроизведениям в публикациях Монфоко´на и других антикваров?

Переезжая из города в город, Винкельман попадает в Дрезден. Дрезденские князья были католиками, и при дворе большим влиянием пользовались иезуиты. Они-то и обещают Винкельману послать его в Рим, если он примет католичество. «Рим стоит мессы!» — решил Винкельман. Решение это далось ценою жестокой внутренней борьбы и колебаний. Винкельман не был стойким приверженцем протестантизма. Его, скорее, смущало общественное мнение, всегда нетерпимое к тем, кто меняет религиозные или политические убеждения. Охотно принимая перебежчиков из чужого лагеря, оно бросает им вместе с тридцатью сребрениками и свое презрение.

И вот Винкельман в Риме. Он бродит по его улицам, любуется развалинами века гигантов. Но подлинные сокровища скрыты за стенами дворцов духовных или светских владык. Богатые дилетанты — князья, кардиналы — превратили свои дворцы в кладовые искусства. Здесь безо всякой системы соседствовали друг с другом памятники скульптуры и живописи различных эпох. Владельцев меньше всего заботило эстетическое наслаждение. Ими руководило тщеславие. Они хотели прослыть знатоками искусства, не умея отличить творение древнего мастера от поздней подделки.

Некоторые статуи своей несообразностью напоминали Винкельману бронзовую химеру, виденную им во Флоренции. Химера была составлена из частей разных животных, статуи соединяли в себе части древних статуй и позднейшие дополнения. Можно было увидеть Орфея со скрипкой, вложенной ему в руки, или римскую бронзовую лошадь с совершенно современными подковами. Это не могло смутить «ценителей древности». Находились такие, которые занимались изучением древнегреческих скрипок и древнеримских подков.

С негодованием наблюдал Винкельман кощунственную распродажу статуй знатным иностранцам. Это казалось ему ссылкой памятников античного искусства в отдаленные поместья, под чужое, туманное небо. Никто не мог этому помешать. Фавны и Венеры были такой же собственностью феодальных владык, как и земля, из которой они выкопаны.

В древней притче говорилось о мудром родителе, обманувшем ленивых сыновей. Перед смертью он уверил их, что в завещанном им участке хранится клад. Жадные сыновья перерыли весь участок в надежде на обогащение. И виноградник на будущий год принес небывалый урожай. Но земли Италии и впрямь таили бесчисленное количество кладов. От статуй, которые ценились не только в соседних странах, но и в далекой, занесенной снегами России, был больший доход, чем от виноградников. И каждый, у кого была земля, копал где хотел и как хотел или поручал это делать другим. Если в вырытой яме не оказывалось статуй и целых ваз, ее зарывали (на орудия труда, дешевую утварь и даже стенные фрески не найдешь покупателей). Начинали копать в другом месте.

Так в 1711 году случайно наткнулись на город Геркуланум, засыпанный пеплом Везувия в 79 году н. э., а в 1738 году открыли местоположение другого города — Помпей. Здесь сокровища были всюду, куда только ни входил заступ или лом каторжников, которым поручили раскопки. Посторонним же лицам — путешественникам или ученым — посещение раскопок было запрещено: они могли рассказать о королевских сокровищах или, еще хуже, зарисовать их. В виде особой милости некоему Бая´рди было разрешено составить каталог находок, и он приступил к описанию даже не дав себе труда посетить раскопки. Предисловие к каталогу составило 2677 страниц! До основного труда Баярди так и не дошел!

Можно себе представить, сколько мучений стоило Винкельману добиться разрешения на доступ в королевский музей и на место раскопок у подножия Везувия. Но это разрешение было получено, и результатом его явились «Донесения о раскопках в Геркулануме». Это и другие сочинения, возникшие из непосредственного созерцания памятников античного искусства под небом, где они родились, доставили Винкельману еще при жизни всеевропейскую известность. Делом жизни Винкельмана была «История искусств древности», явившаяся первым произведением подобного рода. Не имея перед собой никакого образца, руководствуясь художественным вкусом, выработанной инстинктивно системой и отрывочными сведениями древних писателей, Винкельман рассматривает развитие античного искусства.

Особое внимание уделяется греческому искусству. Его содержание и идеи Винкельман объясняет климатом Эллады, свойственным эллинам образом мысли и демократией. «Из всей истории явствует, что именно свобода родила искусства», — заявляет Винкельман. Причину падения современного ему искусства Винкельман видит в деспотизме: «Деспотизм ограничивает поле искусства тем, что одно лицо имеет право быть великим в своем народе и сделаться бессмертным, лишая всех других этой возможности».

Знакомство с тысячами памятников античного искусства, скрытых от науки за стенами княжеских особняков и королевских музеев, помогло Винкельману установить особенности одежды, утвари, украшений древних народов. Винкельман видит то, что до него никто не замечал, а если замечал, то не придавал этому значения: формы мужских и женских одежд, их цвет и даже ткани, из которых они сшиты. Он различает эти ткани по складкам и изломам на мраморе! Он устанавливает не только все способы подвязывания сандалий, но и толщину подошвы, и количество слоев кожи, из которых она сбивалась сапожниками, — и все это по статуям. От его зоркого взгляда не ускользнула ни одна деталь прически римских красавиц, начиная от способа их укладки и кончая формой шпилек и шириною головных лент. Луцилла, супруга императора Луция Вера, обольщала современников холмом кудрей. Винкельман разоблачил ее ухищрения, показав, что у нее накладка из чужих волос.

В поле зрения Винкельмана не только греческие и римские статуи, но и скульптура этрусских мастеров. Он устанавливает, что этрусские одеяния располагались большей частью мелкими складками, шедшими почти параллельно друг другу, и заключает, что греческие одеяния более древнего стиля должны были походить на этрусские. Это делает честь его наблюдательности. Греки в древнейший период заимствовали одежду из Малой Азии, откуда были родом этруски.

Винкельману знакомы и расписные вазы, находимые в Этрурии. Воспроизведения этих ваз он видел в трудах Монфокона, Демпстера и других антикваров. Он опубликовал несколько подобных ваз в своей «Истории искусства». Но он признавал эти сосуды не этрусскими, а греческими и предложил называть их итало-греческими или греко-сицилийскими, полагая, что они доставлены торговцами из греческих колоний с юга Италии и Сицилии.

Большой интерес проявляет Винкельман к живописи древней Италии, о которой в его время можно было судить, не только по описаниям древних авторов, но и по остаткам картин, найденных в Геркулануме, Стабиях, Риме и некоторых других городах. Знаменитые фрески Помпей в то время были еще неизвестны. Винкельман знает и о некоторых картинах, обнаруженных на стенах этрусских гробниц и воспроизведенных в труде Демпстера. В связи с этим он замечает: «В настоящее время от самих картин не осталось ничего, за исключением следов женской фигуры в натуральную величину, с венком на голове. Одни из них погибли от действия воздуха после вскрытия гробницы, другие были разбиты киркой в поисках клада, скрытого якобы позади картины».

Эти замечания не оставляют сомнений, что Винкельман посетил Корнето и спускался в этрусские гробницы, чтобы своими глазами увидеть фрески, воспроизведенные у Демпстера. Но от фресок ничего не осталось.

Винкельман наблюдал в окрестностях Корнето, называвшегося в древности Тарквиниями, множество погребальных холмов. «Вход в гробницы, — писал он, — засыпан, и нет сомнений, что если бы кто-нибудь взял на себя расходы на раскопку нескольких из них, то там нашлись бы не только этрусские надписи, но и картины на стенах». Эта мысль оказалась пророческой. На стенах гробниц в Корнето было найдено много картин и надписей, но эти открытия были сделаны более чем через семьдесят лет после смерти Иоганна Винкельмана.

В споре между поклонниками этрусского и ценителями греческого искусства Винкельман был на стороне последних. Он являлся решительным противником этрускомании и правильно определил греческий характер многих памятников, ошибочно считавшихся этрусскими. Винкельман полагал, что искусство у этрусков никогда не могло достигнуть того расцвета, который характеризует греческое искусство. Причиной этого он считает суеверия, наложившие мрачный отпечаток на характер этрусского народа и обусловившие ту меланхолию, которая будто бы сквозит в каждом произведении этрусского искусства. Этот взгляд Винкельмана, как и многие другие высказанные им мысли, на целые столетия определил отношение европейской науки к этрускам.

Жарким летом 1823 года Карло Авво´льта работал у дороги близ родного города Корнето. Карло не был землекопом. Его знали как человека богатого и независимого и обращались к нему «синьор Аввольта». Но Карло не чуждался физического труда, особенно если он был полезен или приносил выгоду. В этом году Карло поручили надзор за ремонтом дороги. Материал до´рог, да и везти его приходится издалека. Тогда-то Карло и предложил использовать плиты, покрывавшие небольшой холм. И в доказательство того, что снять их — это дело нетрудное, решил сам выломать несколько плит.

Облюбовав плиту, он просунул под нее лом. Удивительно! Лом не встретил сопротивления и ушел в землю во всю глубину. «Эге! Да здесь яма!» — догадался Карло и наклонился, чтобы посмотреть в образовавшееся отверстие.

Прямо под ним на возвышении лежал воин с копьем, щитом, в поножах и шлеме. Это был безбородый юноша с красивым загорелым лицом. Брови над опущенными веками составляли сплошную линию. Правая рука юноши покоилась на груди.

Видение продолжалось какую-то долю секунды. Не успел Карло пошевелиться, как воин рассыпался. Вместо него остались обрывки материи, обломки металла и кости. Столбик золотой пыли поднимался вверх.

Карло понимал, что это был этрусский воин. Ведь Корнето стоял на месте древних Тарквиний. В окрестностях города в прошлом находили много этрусских гробниц. На стенах некоторых из них имелись картины в ярких красках. Но Карло никогда не слышал, чтобы кому-нибудь удавалось видеть спящего воина.

Много лет назад, когда был еще жив отец Карло, а самому Карло минуло едва ли пять лет, их дом посетил английский художник из Рима. Мальчику запомнились его необычная одежда, странно звучавшая речь и богатые подарки матери. Отец водил англичанина по гробницам, а тот срисовывал картины с их стен. Несколько рисунков до сих пор валяются где-то на чердаке. «Как жаль, что я не умею рисовать! — подумал Карло. — Я бы нарисовал воина по памяти. Я бы изобразил его лицо, его одежду и вооружение! Кто мне поверит, что это не сон!»

Карло решил спуститься в гробницу, чтобы спасти все, что не разрушил ворвавшийся свежий воздух. Для этого ему пришлось отодвинуть плиту.

На ложе рядом с останками воина лежало копье и восемь дротиков, слипшихся в какую-то ржавую массу. Когда Карло попытался их разделить, масса распалась на несколько кусков. Можно было также видеть кусочки дерева, остатки древка. Тут же был короткий двусторонний меч. Его рукоять должна была покоиться в руке мертвого воина.

На земле, рядом с ложем, находилась большая бронзовая ваза. У противоположной стены виднелась прямоугольная плита наподобие стола. На ней — кучка черной земли, покрытая золотой диадемой. Когда Карло взял ее в руки, то он увидел, что диадема составлена из кусочков драгоценного металла в форме лилий. К другой стене были прислонены два бронзовых щита, украшенных фигурками людей, лошадей и других животных. Все эти изображения вписаны в три концентрических круга. Рядом стояли две бронзовые урны и два высоких кувшина, также из бронзы. По-видимому, они первоначально висели на стене, так как на ней еще можно было видеть следы гвоздей.

В ногах у воина было восемь больших сосудов из терракоты. Их стенки покрыты изображениями каких-то фантастических животных, наподобие тех, какие рисуют в книжках о морских путешествиях. Тут же было несколько небольших, но очень изящных чаш. У самой двери стоял еще один ряд сосудов из черной глины.

Вновь и вновь Карло спускался в могилу воина и извлекал ее содержимое.

Наиболее ценная из находок, золотая диадема, предназначалась для римского музея, но в пути она распалась на куски и погибла.

Продолжая поиски, Карло под той же насыпью отыскал другую гробницу. Она была разрушена, но на земле лежали обломки женских украшений. Тут же было несколько сосудов с землей и остатками костей. Карло решил, что это погребение жены воина.

Открытие «спящего воина» было самым сильным впечатлением в жизни Карло. Он всегда о нем вспоминал в разговорах с друзьями и чужеземцами, посещавшими Корнето.

Случайный успех не сделал Карло ученым, но его открытие дало толчок новым и новым поискам. Стало ясно, что в районе Корнето можно найти другие неразграбленные гробницы и обнаружить на их стенах росписи.

«Долг историка обязывает меня сообщить, что однажды июльской ночью, за несколько минут до восхода солнца, калитка парка одной из усадеб отворилась и пропустила человека, который вышел на дорогу со всеми предосторожностями вора, опасающегося, что его поймают. Усадьба принадлежала графине де Курси´, а человек, вышедший из парка, был Сен-Клер…»

Нет, я не намерен перепечатывать в своей книге известный рассказ Проспера Мериме «Этрусская ваза». История трагической любви и гибели Сен-Клера не будет нас интересовать. Но мы попытаемся пойти по следам принадлежавшей красавице де Курси этрусской вазы. Эта ваза, возбудившая ревность Сен-Клера, была подарена неким Масиньи, который привез ее из Италии. Как будто это не слишком много для того, чтобы выяснить происхождение вазы. Но на помощь историку приходит дата опубликования рассказа — январь 1830 года.

Всего лишь за два года до этого, ранней весной 1828 года, на горе Кавалу´по, что на землях крошечного итальянского княжества Кани´но, пахарь шел за плугом. Внезапно один из быков провалился под землю. В глубине ямы, как стало позднее известно, находилось несколько разбитых кувшинов. Вскоре они попали к торговцам древностями, которых было немало в Италии, а от них — к немецкому коллекционеру М. Дорову, уверенному в законности своего приобретения. Поэтому он не стал скрывать ценности купленных им ваз, и вскоре о находке стало известно владельцу земель Люсьену Бонапарту, брату Наполеона.

В октябре 1828 года Люсьен Бонапарт приказал начать раскопки. Местом их было выбрано поле, известное под именем Догане´лла, на берегу реки Фио´ра. Вновь были найдены сосуды Их качество было так высоко, что принцесса Канино решила продолжать раскопки. На этот раз центром работ стал холм Кукуме´ла, который, как полагали, имел искусственное происхождение.

Результаты раскопок превзошли все ожидания. В течение нескольких месяцев с площади в два-три акра было извлечено более двух тысяч ваз, стенки которых оказались покрыты великолепными рисунками, подчас с надписями, поясняющими изображение или указывающими имя владельца.

Подобные вазы были известны и прежде. Их воспроизведения мы находим в грудах Демпстера, Монфокона, Кейлюса и других ученых XVII–XVIII веков. Итальянский этрусколог Пассери издал в 1767–1775 году три тома с красочными изображениями ваз из различных коллекций. Самым богатым собранием расписных ваз обладал в XVIII веке Британский музей. Они были проданы музею в 1767 году английским посланником в Неаполе сэром Уильямом Га´мильтоном. Француз Гуго д'Анкарвиль издал великолепный труд в четырех томах с иллюстрациями ваз этого собрания. Но даже Британский музей по количеству расписных ваз теперь не мог соперничать с собранием Люсьена Бонапарта. К тому же на холме Кукумела были найдены великолепные золотые и серебряные украшения.

Однажды принцесса Канино посетила Ватикан, где происходил очередной прием. Появление принцессы вызвало восторженный шепот.

— Смотрите! Смотрите! Какие великолепные серьги! А браслеты! Вы видели что-нибудь подобное?

— Это из раскопок моего мужа, — небрежно произнесла принцесса, не оборачиваясь.

Пока в высшем свете Рима спорили о стоимости сокровищ, добытых в землях Канино, в научном мире возникла дискуссия о происхождении этих шедевров. Одна из больших ваз имела надпись «Витлон». Это дало основание ряду исследователей утверждать, что находки сделаны на месте древнего города Ветулонии. В настоящее же время известно, что здесь был другой этрусский город, Вульчи.

Летом 1843 года обитатели маленьких городков, расположенных к юго-западу от Флоренции, видели странного путешественника. Судя по всему, это был англичанин. Странным в поведении чужеземца было то, что, в отличие от своих соотечественников, бродивших толпами по улицам больших городов и с глубокомысленным видом рассматривавших ветхие дома и соборы, этот иностранец всегда путешествовал один и забирался в такие закоулки, куда не знали дороги даже местные знатоки древностей. Чужеземца занимали бесформенные развалины, видневшиеся то тут, то там. Они были известны местным крестьянам под именем «мура´чча». Пастухи пасли в этих остатках стен скот и находили тень от палящего солнца. Что видел иностранец интересного в этих грудах камней? Он даже зарисовывал их в альбом, словно это были какие-нибудь достопримечательности. При этом он насвистывал какую-то мелодию, столь же резко отличающуюся от мотивов Италии, как его вытянутое белое лицо с длинным носом и гладко выбритыми щеками от загорелых, обросших щетиною физиономий поселян. Мелодия была мрачной, как и интересы этого чужеземца. Он никогда не спрашивал, где находится тратто´рия или как можно познакомиться с красивыми девушками. Он обращался к прохожим лишь с одним неизменным вопросом: «Не попадались ли вам древние гробницы?» Однажды, когда он был близ Корнето, кто-то посоветовал ему обратиться к Карло Аввольта.

— Кто такой Карло Аввольта? — с просил чужестранец.

— О, это удивительный человек! Однажды он нашел спящего воина в золотых доспехах. Он уже протянул руку, чтобы его схватить, как воин исчез. С тех пор Карло перерывает все гробницы, но воина не может найти.

На тонких губах чужеземца проскользнула улыбка.

— В золотых доспехах? И на пальце у него был перстень с бриллиантом? И шлем у него был тоже из чистого золота? Слышал. Точно такую историю мне рассказали во Флоренции. Только там героиней была юная синьорина Беа´та. И конечно же, она влюбилась в древнего воина, и он утащил ее в могилу.

— Я вижу, синьор, вы мне не верите, — обиделся прохожий. — Идемте, я покажу дом Карло. Я за это с вас ничего не возьму.

Через несколько часов они стояли у дверей большого дома на одной из тихих улиц Корнето. Высунувшаяся из окна чья-то голова не слишком любезно прокричала, что Карло в траттории. Пришлось идти в тратторию, хотя время уже было позднее. Но Джордж Деннис (так звали иностранца) никогда не жалел, что поверил случайному прохожему, познакомившему его с интересным человеком.

Впоследствии Деннис написал: «Передо мной был живой, интеллигентный пожилой джентльмен, опытный в раскопках, глубоко интересующийся древностями Корнето, своей родины, всегда готовый поделиться сведениями, любезный в обращении с иностранцами и сердечный с друзьями. Несмотря на свои восемьдесят лет, он неутомимый спортсмен и обладает энергией и живостью тридцатилетнего мужчины. Он живет в просторном и мрачном доме, в котором все дышит древностью, но после дневных трудов проводит вечера в кафе, где со свойственным его характеру энтузиазмом поет песни или рассказывает о росписях и богатствах этрусских гробниц».

От Карло Аввольта Деннис узнал удивительную историю о спящем воине. Карло рассказал также, что семьдесят лет назад эти места посетил английский художник, сделавший ряд зарисовок гробниц. Карло не знал его имени. Но оно было хорошо знакомо Деннису. Он не сомневался, что Карло имел в виду шотландца Джемса Байреса, жившего в Риме в середине XVIII века. Рисунки Байреса были опубликованы лишь в прошлом, 1842 году в обширном томе под длинным названием «Гипогеи или подземные пещеры Тарквиний, столицы древней Этрурии, сделанные покойным Джемсом Байресом, эсквайром, из Тонлея, Абердиншир, жившим в Риме свыше сорока лет, до 1790 года». Деннис хорошо знал эту работу и никогда с нею не расставался. Его удивляло странное совпадение: Байрес был земляком Демпстера, и его труд пролежал в рукописи почти столько же лет, сколько «Царская Этрурия».

Показав Карло книгу Байреса, Деннис объяснил ему свою цель. Он хотел сверить рисунки шотландского художника с оригиналом и, если это возможно, зарисовать новые настенные росписи.

— Превосходно! — отозвался Аввольта. — Я вам дам гида. Это Агапито Альданези. По профессии он сапожник, но у нас известен под именем «счастливчик, показывающий гробницы».

К тому времени, когда Деннис начал изучать гробницы Корнето, древних Тарквиний, ему было около тридцати лет. Он родился в 1814 году в семье чиновника, занимавшего крупный пост в налоговом ведомстве. Пятнадцати лет от роду Джордж поступил на службу клерком в то же ведомство, а в двадцать лет уже был столоначальником. Но карьера чиновника мало привлекала юного англичанина. Все свободное время он посвящал занятию языками и историей или же совершал путешествия по континенту. В 1839 году вышла его книга «Лето в Андалузии», содержащая описание путешествия по Южной Испании. В 1845 году появилась его другая, также основанная на испанском материале книга «Сид». Но в это время Деннис уже интересовался этрусками. Пять лет подряд он путешествовал по древней Тоскане, поражаясь не только богатству ее памятников, но не в меньшей мере тому, что они никому не известны. Он однажды записал: «В стране, подобной Англии, трудно себе представить, что памятники прошлых веков, весьма броского характера, могут находиться на поверхности и оставаться неизвестными много столетий. Но именно так дело обстояло в Италии. Здесь изобилие памятников античных времен и следов исчезнувших цивилизаций, они расположены в нескольких милях от проезжей дороги, а мир ничего не знал об их существовании, словно они находились в центре великой пустыни».

На всю жизнь Деннис запомнил первую гробницу, которую ему показал Агапито. Она называлась «пещерой Кверчолы» по имени владельца земли. Но Агапито не был удовлетворен этим названием и предлагал другое: «гробница охоты на кабанов».

Внутрь гробницы вел спуск длиною в двадцать шагов, вырубленный еще в древности в сплошной скале, но вход был закрыт современной дверью. Открыв ее, Деннис оказался в просторном помещении. Сначала наступило разочарование. Камера имела форму этрусской гробницы. Но где же росписи? По мере того как глаза привыкли к мраку, на стенах стали появляться фигура за фигурой, и можно было различить два ряда изображений, отделенные друг от друга узкой цветной полоской.

Художник показывает пир. Пирующие возлежат на ложах, внимая звукам лиры и флейты. Слуги разносят яства, разливают вино. Юноши и девушки кружились в танце. В стороне — сцена охоты на кабана.

Деннис стал внимательно изучать каждую фигуру. На центральном ложе была женщина исключительной красоты. Одной рукой она обняла возлежащего рядом супруга, другой подняла кубок с вином. Изящные формы лож и столов, яркие ткани, вышитые подушки — все говорило о роскоши этрусской жизни. Богато одеты были даже танцоры, особенно женщины, в хитонах с цветной каймой, с браслетами, серьгами, подвесками. Пир происходил на открытом воздухе, как это видно было из нарисованных за ложами деревьев, но светильники показывали на ночное время.

Глядя на сцену охоты, Деннис вспомнил встречавшееся при чтении древних авторов выражение «этрусский вепрь». Охота на вепря была любимым занятием древних римлян. Но рисунок говорит, что охотились еще и этруски. Ощетинившееся чудовище окружили собаки. Двое людей, один из них на коне. В руках у всадника дротик. За фигурами людей и животных сети, куда обычно загоняли преследуемого зверя.

В нескольких сотнях метров от «пещеры Кверчолы» была «гробница Кардинала». Ее обнаружили в 1699 году, вновь открыли в 1738-м, затем в 1760-м и, наконец, в 1780 году. В последний раз ее исследовал кардинал Гара´мпи, епископ Корнето. Поэтому она известна под именем гробницы Кардинала.

Деннис спустился в огромное помещение. Потолок поддерживался четырьмя вырубленными прямо в скале, как и гробница, колоннами. Агапито подвел путешественника к стене справа от входа.

— Здесь! — сказал Агапито.

Деннис едва различил смутные очертания фигур. Росписи были почти уничтожены копотью. Несколько поколений туристов рассматривало их при свете факелов. Но этого было мало. Многие сочли нужным еще оставить о себе память в виде надписи: по надписям было видно, что гробницу посещали французы, португальцы и, конечно, англичане.

«Какое счастье, — подумал Деннис, — что Байресу удалось сделать рисунки тогда, когда росписи были еще в хорошем состоянии!»

Несколько недель потребовалось Деннису, чтобы осмотреть гробницы Корнето. Он уходил из дому на заре и возвращался при свете луны. Но и среди ночи он не раз вставал, чтобы сделать запись в свой блокнот. «Разве не удивительно, — записывал Деннис, — что рисунки на стенах изображают женщин и мужчин, участвующих в совместных пирах и увеселениях? Это подтверждает высказывания древних о свободе, которой пользовались этрусские женщины. В Афинах женщина всегда была принижена. Она никогда не занимала место рядом с супругом, как друг и помощница, она следовала за ним, как рабыня. Это третирование женского пола, считавшееся типичным для Востока, наблюдалось даже во времена Перикла. Но в Этрурии женщина почиталась и уважалась. Она сидела за столом рядом с мужем, что ей не позволили бы сделать в Афинах. Она получала воспитание и образование, а иногда даже посвящалась в тайны гаданий. Ее дети получали ее имя так же, как имя отца. И ее могила обставлялась с той же роскошью, что и могила ее мужа».

Во время одного из своих путешествий по Тоскане Деннис посетил Черветери. Эта «жалкая деревня», как он называл ее в своих записках, была расположена на месте богатого и могущественного города, который этруски называли Цэре, а греки — Агилла. «Подымающиеся то здесь, то там курганы хранили останки царей, может быть бывших современниками троянских героев». Самой знаменитой была гробница, раскопанная в 1836 году священником Реголини и генералом Галасси и названная по именам открывателей гробницей Реголини-Галасси. Содержимое этой могилы, избежавшей разграбления, наполняло несколько залов Римского музея. Деннис каждый год посещал музей и любовался колесницами, деревянным троном с ножками в виде звериных лап, щитами, сосудами, золотыми украшениями из гробницы Реголини-Галасси. Если вся эта роскошь предназначалась для сопровождения на тот свет лишь покойников — царицы Ларции, ее мужа-воина, то можно себе представить, какие богатства окружали лукумонов при жизни.

Сама гробница Реголини-Галасси, даже лишенная своих сокровищ, произвела на Денниса огромное впечатление. Это узкая погребальная камера длиною в семь с половиной метров и шириною в полтора метра. Стены ее, сложенные из гладко отесанных камней, не имели никаких украшений. Из центрального помещения направо и налево вели двери в боковые овальные помещения. План погребального склепа воспроизводил форму дома. Деннису стало ясно, что, изучая гробницы этрусков, можно понять, как выглядели их дома. В склепе Тарквиниев в Черветери его внимание привлек большой четырехугольный зал. Плоский двускатный потолок копировал конструкцию из досок и бревен. Потолок подпирался двумя колоннами квадратного сечения. От потолка склепа через скалу наружу проходило отверстие, занимающее место римского имплувия.

Деннис посетил и окрестности древних Вей, некогда могущественного соперника Рима. Здесь его привлекла недавно открытая маркизом Кампа´на гробница. На ее фресках — сцены охоты и фантастические животные. Миссис Гамильтон, описывавшая в своей увлекательной книге могилы Этрурии, не могла ее видеть.

«Что это за странная фигура? — думал Деннис. — Ноги у нее тонкие и длинные, как у кузнечика, а корпус может соперничать с туловищем быка. А какое разнообразие красок! Шея и грудь красные с желтыми пятнами, голова черная, грива и хвост лимонного цвета. Но удивительнее всего, что нет никаких следов греческого влияния. Определенно, эта гробница самая древняя!»

Во время другого путешествия Деннис побывал в Мизинья´но, где некогда находилась резиденция младшего брата Наполеона — Люсьена Бонапарта. Деннис знал, что принц и принцесса в 1828 году в течение четырех месяцев производили раскопки. С нетерпением он приближался к зданию, мало напоминавшему дворцы итальянских князей. Издали его можно было принять за монастырскую постройку. Но по обе стороны массивных ворот стояли этрусские львы и грифоны. Деннис счел это хорошим предзнаменованием и с приподнятым настроением вступил во владения вдовы Бонапарта.

Синьор Валенти´ни, приемный сын принцессы, принял путешественника в высшей степени любезно и провел его в кабинет. Там оказалось не более десятка ваз. Все остальные, а их было несколько тысяч, были куплены папой для Грегорианского музея или приобретены музеями других стран. Торговые агенты принцессы были во всех столицах Европы, от Лондона до Санкт-Петербурга. Наиболее редкие и ценные золотые и серебряные изделия купил маркиз Кампана, тот самый, что открыл могилу близ Вей.

Приглядевшись к вазам принцессы, Деннис заметил, что они склеены из черепков. И хотя художественная ценность их от этого не уменьшалась, они не могли быть проданы за приличную цену. Бронзовые изделия кабинета были тоже немногочисленны — несколько канделябров, два-три зеркала, треножники, крюки для мяса. Видимо, на них не нашлось покупателя.

Окружавший виллу парк был разбит в английском стиле. Под подстриженными деревьями стояли каменные ящики — саркофаги. Деннис вытащил свой альбом. Замелькал карандаш. «Кто знает, в чьи они попадут руки, — думал Деннис. — А ведь эти памятники не менее интересны, чем росписи на стенах! Что изображает этот барельеф? Погребальную процессию? Два крылатых демона сопровождают юную женщину. Не она же на погребальном ложе? А это, должно быть, ее отец. Он протягивает к ней руки. А мать с ребенком на руках застыла в молчаливом горе. На другой стороне саркофага — еще одна группа. Бесспорно этот демон с веслом — перевозчик в подземное царство, Харон. Он ожидает душу покойной. А в руках у другого демона — молот судьбы».

Осмотр саркофагов не был еще закончен, как появился синьор Валентини с приятным известием: «В нескольких милях от Мизиньяно производятся раскопки. Сэр может их посетить, если желает».

И вскоре в блокноте Денниса появилась новая запись: «У входа в яму, где производились работы, сидел капо, или надсмотрщик. Рядом с ним было ружье. Он наблюдал, чтобы люди ничего не украли. Мы пришли в тот момент, когда вскрывали гробницу. Ее кровля из вулканического туфа обрушилась, наполнив гробницу землей. Теперь все предметы нужно было выкапывать по частям. Это было дело, требовавшее большого внимания и осторожности. Извлекаемые предметы не обладали ценностью, которой ожидали. Грубая, не имеющая изображений и даже не покрытая лаком керамика, небольшие вещички из черной глины. Наше удивление сменилось возмущением, когда рабочие швыряли находки обратно на землю и дробили их ногами как вещи, которые „дешевле морской травы“. Напрасно я молил спасти их от уничтожения. Хотя они и не имели значительной цены, но обладали своеобразной и даже элегантной формой, не говоря уж о том, что это были реликвии древних времен. Но для капо все это „ненужная дрянь“. Капо был неумолим. Ему было приказано немедленно уничтожать все, что нельзя продать. Он не мог разрешить мне унести несколько этих реликвий».

Подобное варварское обращение с памятниками старины не было исключением. Деннису было известно множество примеров «итальянского варварства», как он называл разрушение памятников древнего искусства. Принцесса поручила ведение «своих раскопок» какому-то проходимцу безо всякого образования или знания античности, но умевшему находить гробницы и разбиравшемуся в рыночной стоимости находок. Подобного рода люди совершенно не интересовались историей и искусством. Какое им было дело до расположения вещей, говорящих о погребальном обряде! После их раскопок оставались лишь груды развалин.

Денниса интересовали не только гробницы, но и города древней Этрурии. Он исколесил всю Тоскану вдоль и поперек, отыскивая следы упоминавшихся у древних авторов этрусских центров. Он побывал в тех местах, где были Вейи, Кортона, Пирги, Популония, Перузии. Однажды ему удалось обнаружить этрусский город, о существовании которого ничего не сообщали древние авторы. Здесь была известна римская колония Соана, или Сована, но остатки города и погребения в окрестностях бесспорно говорили о его этрусском происхождении. В районе Грависок Деннис отыскал сложенную из гладко отесанных камней арку. Она могла быть частью моста или канализационного сооружения, наподобие римской клоаки, построенной во времена этрусских царей.

«Этрурия, — записал Деннис, — не родила ни Платона, ни Демосфена, ни Фукидида, ни Фидия, но в известном смысле она была впереди по общественной организации и технике. Этрусские инженеры не знали себе равных по мастерству и таланту, и многие дороги, мосты, акведуки и оросительные каналы, приписываемые римлянам, были созданием их этрусских предшественников. Особенно искусны были этруски в прорытии туннелей, выемке грунта и придания формы и красоты бесформенным скалам».

Книга Денниса вышла в 1848 году. Она называлась «Города и могильники древней Этрурии». В самой Англии труд Денниса не был сразу замечен, но на него обратили внимание в Германии и Франции. Вскоре появился немецкий перевод «Городов и могильников древней Этрурии».

Деннис, конечно, знал об успехе своего труда. Но больше никогда Этрурией он не занимался. Вскоре ему пришлось уехать в Британскую Гвиану, где он был секретарем губернатора. Между 1863 и 1866 годами Деннис был вице-консулом в Триполи и Киренаике (Северная Африка), где также занимался археологией. Из Триполи он перекочевал в Сицилию.

В 1878 году, когда Деннис уже находился в Турции и знакомился с памятниками таинственной хеттской культуры, вышло второе издание его «Городов и могильников древней Этрурии».

В это время Италия была уже единым государством. Ее правительство объявило все археологические памятники национальным достоянием. Этрусские гробницы были взяты под охрану государства. Их посещение разрешалось в определенные часы и в присутствии экскурсоводов, в обязанность которых входило наблюдение за тем, чтобы посетители не наполняли своих карманов «сувенирами» и не проверяли с помощью ножей и других острых предметов прочность фресок. Было создано несколько музеев для хранения этрусских памятников, в том числе Вилла Джулия в Риме, Грегорианский музей в Ватикане. Был положен известный предел кладоискательству. Частные лица не имели права производить раскопки, хотя тайком поиски этрусских сокровищ совершались и совершаются. Были организованы научные экспедиции для раскопок этрусских гробниц и городов. Этими экспедициями руководили как итальянские археологи, так и французский, американский, германский археологические институты, созданные в Риме и финансируемые правительствами соответствующих стран.

Новый период археологического исследования еще более повысил значение труда Денниса. Важны были не столько его выводы, сколько описания памятников, разрушенных в годы кладоискательства.

Читая книгу, делая записи в тетрадях, думаем ли мы о той эпохе, когда люди вообще не умели писать, или о том времени, когда они выражали свои мысли с помощью сложных и неудобных иероглифов или клинописных знаков?

Нам неизвестно имя создателя азбуки, различными видами которой пользуются в настоящее время народы Европы, Америки, Австралии и частично Азии. Но мы знаем, что он жил около трех тысяч лет назад в приморской стране Финикии. На его языке «а´леф» означало «бык». Хитроумный финикиец решил, вместо того чтобы пользоваться иероглифами, заменить в письме звук «А» условным рисунком быка с двумя прямыми рогами . С тех пор в любом финикийском слове, где был звук «А», рисовался этот значок. А таких слов было очень много. Подобные же знаки были придуманы для других звуков. Так родилась азбука. Буквами можно было обозначить любое слово, записать любую мысль.

Греки одними из первых поняли удобство новой системы письма. Изобретенные в Финикии буквы с успехом могли заменять в письме прежние знаки, обозначавшие целые слоги. Первую букву греки стали писать несколько иначе, чем финикийцы, — А. Они же изменили ее первоначальное название. Так появилась «альфа», а за нею «бета», «гамма», «дельта».

«Алеф» совершает путешествие на Запад, в Италию. Мы обнаруживаем его на бронзовых пластинах, каменных плитах костяных табличках в этрусских городах и радуемся ему, как старому знакомому.

Также без особого труда мы узнаем в значке букву F, а в значке нашу перевернутую букву Л. Количество совпадений букв этрусского и греко-финикийского алфавитов довольно велико. Но ряд букв в этрусских надписях долгое время ставил ученых в тупик. Что, например, означают три буквы ?

Когда в XVI и XVII веках ученые впервые обратили внимание на этрусские надписи, то они могли только пожимать плечами и удивляться странным написаниям отдельных букв. Тогда и возникла латинская поговорка: «Etruscum est non legitur» — «Этрусское не читается».

Постепенно ученые научились читать этрусские слова, не понимая их смысла. Ученые прежде всего установили, что этруски писали не слева направо, как пишем мы, а справа налево, как это делали древние евреи и другие восточные народы (такое направление до сих пор сохранилось в арабском письме). Поэтому у этрусков буква К имела написание , а Е — . Отсюда было недалеко до предположения, что этрусский язык родственен древнееврейскому. Это ошибочное мнение надолго задержало изучение этрусского языка. Но уже XVI веке было выяснено правильное звучание десяти этрусских букв, установлено, что этруски при написании отделяли одно слово от другого одной или двумя точками.

Много споров вызвало звучание буквы . Ее определяли и как Б, и как Д, и даже как О.

Лишь в 1737 году итальянский ученый Го´ри правильно установил ее звучание как F (русское Ф).

Немало путаницы внесло сходство в написании некоторых этрусских и латинских букв, служивших на самом деле для обозначения различных звуков. Этрусская буква М все время читалась, как латинская М. Неправильность этого чтения была впервые доказана в 1789 году итальянским ученым Луи´джи Ла´нци. Ланци обратил внимание на то, что одно и то же родовое имя на двух урнах из общего погребения писалось в одном случае , а в другом — . Отсюда можно было сделать вывод, что звучание этрусского М было близким к (русское С). Чтобы окончательно убедиться в различии звучаний латинской М и этрусской М, Ланци надо было проверить этрусское написание таких слов, как «Метеллы». «Марциани». Оказалось, что они начинаются не с буквы М, а с буквы , которую ошибочно считали вариантом буквы М. Итак, стало окончательно ясно, что букву М надо читать как свистящий, сходный с (русским С).

После этого открытия, казалось, оставалась лишь одна этрусская буква, правильное понимание которой внушало сомнение — . Значение этой буквы определил в 1833 году молодой немецкий ученый Р. Ле´псиус. Лепсиус подверг анализу слово —«Одиссей», которое прежде читалось как «Утуксе», и доказал, что оно, скорее, должно читаться как «Утусе» (или «Утуце»).

Конечно, мало было выяснить значение этрусской буквы М, следовало бы также задуматься над тем, как эта буква попала в этрусский алфавит. Ведь ее нет в греческом алфавите, а сходная с нею буква служит для обозначения совсем другого звука. Но если бы даже Ланци поставил этот вопрос, вряд ли он мог бы на него ответить. Слишком недостаточным был материал, которым тогда располагала наука.

Можно было, конечно, составить азбуку из отдельных букв, встречавшихся в словах. Но интереснее было найти азбуку, составленную самими этрусками. Одна из таких азбук была найдена в 1921 году во время раскопок гробницы в Марсильяна д’Альбенья. Вместе с богатыми золотыми украшениями был извлечен прямоугольный предмет из слоновой кости, в центре которого имелось углубление. Оно когда-то было заполнено воском, следы его еще сохранились. Странный предмет оказался табличкой для письма, которой, как известно, пользовались и римские ученики. По воску писали заостренной металлической палочкой — стилем (отсюда происходит и наше слово «стиль»).

Находка показала, что этруски начали писать на восковых табличках много раньше римлян. Могила, в которой находилась табличка, относится к VII веку до н. э., а в это время римляне еще не знали грамоты.

Самой интересной, однако, оказалась азбука, написанная по бортику таблички, справа налево.

Азбука эта служила образцом для тех, кто учился писать. Если ученик забывал, как пишется буква, он справлялся с ее написанием, сделанным учителем, как это делают и наши школьники.

Но табличка из Марсильяна д’Альбенья оказалась полезной не только этрусским школьникам. Еще большему она научила этрускологов. Помимо букв, уже известных ученым, азбука на бортике таблички содержала и незнакомые. Вот, например, буква . Ее нет в более поздних алфавитах. Отсюда можно было сделать вывод, что этрусская азбука не оставалась на протяжении веков неизменной. Происходило ее упрощение за счет «ненужных» букв. Такое же явление характерно и для других азбук. После Октябрьской революции была проведена реформа письма, из русского алфавита изгнали букву «ять», доставлявшую столько неприятностей гимназистам. Мы прекрасно обходимся без этой буквы, так же как этруски в V веке до н. э. обходились без буквы .

Еще более интересным и поучительным оказалось сравнение алфавита из Марсильяна д’Альбенья с древнейшим греческим алфавитом. В последнем не оказалось буквы так же как и буквы М, значение которой было открыто Ланци. В то же самое время они имеются в финикийском алфавите. Это ставит под сомнение считавшийся непреложным вывод, будто этруски заимствовали свой алфавит у греков. Этрусский алфавит мог иметь независимое происхождение, восходя непосредственно к древнейшему финикийскому.

И еще один важный вывод позволила сделать эта табличка. В XIX — начале XX века господствовало высказанное крупнейшим историком Теодором Моммзеном мнение, что римляне заимствовали свой алфавит у греческих колонистов Южной Италии. В подтверждение его приводилась не только сохранившаяся легенда о мудром греке Эвандре, будто бы научившем римлян письму, но и сходство букв латинского и древнейшего греческого алфавита. Возможность происхождения латинского алфавита из этрусского отвергалась, потому что в последнем, как ошибочно считали, отсутствовали такие характерные буквы, как В, О. Но эти буквы имеются в алфавите на табличке из слоновой кости, а так как эта табличка древнее любой греческой надписи, найденной на территории Италии, ясно, что не греки, а этруски научили римлян писать.

Люди уходят и оставляют свои имена городам, улицам, школам, фабрикам, паркам, кораблям. За каждым большим или малым делом — чье-нибудь имя.

В книгах об этрусках я часто встречал упоминание о «гробнице Франсуа». «Кто этот Франсуа? — спрашивал я себя. — Наверное, француз».

Человек, давший гробнице свое имя, как удалось выяснить, оказался не французом, а итальянцем. Его звали Александр Франсуа.

Вся жизнь Франсуа была поиском. Не было ни одного города, ни одной деревни в его родной Тоскане, где бы он не побывал. Он облазил все холмы, покрытые древними руинами, с риском для жизни спускался в катакомбы и подземелья. Его знали все крестьяне и пастухи от Корнето до Фьезоле, от Умбрских лесов до маремм.

— Здравствуй, Алессандро! — говорили они ему. — Нашел ли ты наконец царские сокровища?

— Как видите! — отвечал Франсуа, показывая на свои стоптанные башмаки.

Впрочем, с 1845 года имя Франсуа стало известно и в ученом мире. Изображение одной из найденных им ваз обошло все журналы и научные издания. Люди приезжали из Парижа и Лондона, чтобы взглянуть на «царицу этрусских ваз», которая на самом деле была греческой вазой. В зале Археологического музея во Флоренции, где она была выставлена на всеобщее обозрение, можно было услышать и русскую речь.

— Иван Степанович! Посмотрите на это чудо. Трудно поверить, что ей две тысячи лет. Какая свежесть красок и живость изображения! А сколько фигур вместилось в эти шесть полос! И над каждой надпись!

— Сто надписей, Николай Васильевич, точнее девяносто шесть, не считая имен гончара и художника. А знаете ли вы удивительную судьбу этой вазы?

— Нет. Пожалуйста, расскажите.

— Этот кратер был найден в Кьюзи разбитым на множество кусков, но успешно восстановлен во всем своем великолепии. Надо же было, чтоб служитель музея заболел (сошел с ума) и бросил его на пол.

— Какое несчастье!

— Естественно, ваза разбилась вдребезги. Три года трудились над нею реставраторы, пока не придали ей прежний вид.

— Почти как у Мериме. Читали его «Этрусскую вазу»? И, насколько я помню, та ваза тоже имела изображения в три краски.

— Да, но там вазу погубила любовь!

— А не считаете ли вы, что это тоже род безумия?

Франсуа, конечно, не слышал ни этого разговора, ни других толков о своей вазе. У него не было времени для частого посещения музеев, так же как и для того, чтобы описывать свои открытия. За два года перед смертью он встретил француза, такого же энтузиаста археологии, как он сам, но только сделавшего писательство своей профессией.

Это был Ноэ´ль де Верже´. В его книге «Этрурия и этруски» мы находим многое из того, что пережил Франсуа и рассказал своему другу.

Однажды во время прогулок по окрестностям Кьюзи Франсуа наткнулся на узкую щель. Взяв с собою рабочего, в храбрости и верности которого можно было не сомневаться, ученый решил выяснить, куда ведет щель. Передвигаясь на четвереньках, а кое-где и ползком по лазу, выдолбленному в скале, Франсуа вскоре проник в помещение, чуть ли не на всю высоту засыпанное землей. Вдруг обвалился потолок. Ощущение не из приятных! Но Франсуа продолжал путь, отбрасывая в сторону камни. Еще один проход, а дальше — несколько других помещений.

Воздух становился все более тяжелым. Факелу не хватало кислорода. Он начал мерцать и едва не погас. Спутник пожаловался, что ему дурно. А тут еще с клекотом взвилась ввысь большая птица. Стали носиться и какие-то другие твари, издавая пронзительные вопли. В коридорах слышалось шипение змей…

Жмурясь от яркого света, Франсуа взглянул на часы. Разведка длилась четыре часа. Нужно было думать о раскопках, а следовательно, о том, где раздобыть необходимые средства.

Десятки гробниц обследовал таким образом Франсуа. Но лишь одна из них получила его имя. Она знаменита своими росписями, равных которым по значению не было и нет. Не случайно им посвящено много исследований.

На одной из стен — картина из этрусской жизни. Перед нами человек средних лет с загорелым мужественным лицом. На голове его венок. Одежда расшита узорами и фигурами сражающихся амазонок. Из надписи мы знаем имя этого богатого этруска — Вель Сатиес. По-видимому, это изображение покойного. Впереди — Арнта, толстый мальчик в отороченной красной каймой тунике. В поднятой руке мальчика голубь. Эта птица была священной у всех восточных народов. Вспомните библейского голубя, принесшего легендарному Ною оливковую веточку и ставшего прообразом нашего голубя мира. Голубь играл особую роль в культе женских критских божеств. На критских памятниках голуби часто сопровождают богиню и изображаются сидящими на двойных секирах, колоннах и деревьях.

Наибольший интерес представляет другая сцена, изображающая схватку нескольких пар воинов. Надписи над головами сражающихся не оставляют сомнений, что художник нарисовал Маста´рну, двух братьев, Авла и Це´лия Вибе´на, и других этрусских военачальников.

Целий и Авл Вибена были излюбленными героями этрусских сказаний. Мы встречаем их имена на зеркале и погребальной урне III века до н. э. На последней они изображены как победители чудовища. Римские историки считали, что один из семи римских холмов, Целий, получил имя от Целия Вибены, который прибыл в Рим на помощь какому-то из царей, Ромулу или Тарквинию. Согласно одной рукописи, которая дошла в поврежденном состоянии, братьев Целия и Авла Вибена, бывших родом из Вольсиний, сопровождал некто, чье имя полностью не сохранилось, осталось четыре буквы — Macs… Этруски, если верить императору Клавдию, рассказывали этот эпизод иначе. Вместе с Целием Вибена выступил Мастарна (или Макстарна), который был известен римлянам под именем шестого царя Сервия Туллия.

Роспись на стенах гробницы Франсуа дает нам наиболее полное изложение одного из драматических эпизодов истории двух этрусских воинов, братьев Целия и Авла Вибена и их верного друга Мастарны. Целий Вибена предстает перед нами безоружным, со связанными руками. Мастарна с помощью кинжала разрезает веревки, освобождая своего друга. Авл Вибена убивает своего противника, по имени Венфикал, Ларс Вольтий закалывает Ларса Папация из Вольсиний, Ра´сциус — Пе´зия Арку´мния из Сова´ны. Но, может быть, наиболее интересна схватка двух героев, Марка Камильтия и Гнея Тарквиния Римского, на основании которой мы можем судить, что художник изобразил поход на Рим. Противниками братьев Вибена и Мастарны являются этруски. Тарквиний Римский тоже был этруском. В тот период, к которому относится легенда о братьях Вибена и Мастарне, не было единого этрусского государства. Происходила борьба между различными этрусскими городами. В этой борьбе принимал участие и Рим, управляемый династией этрусских царей Тарквиниев. Выступление Мастарны на стороне врагов Тарквиния Римского многое объясняет в легендах о шестом римском царе, правившем между Тарквинием Древним и Тарквинием Гордым. Очевидно, знакомый уже нам рассказ о рождении будущего царя Сервия Туллия в доме Тарквиния Древнего вызван стремлением доказать преемственность царской власти. Сервий Туллий-Мастарна, видимо, захватил власть с помощью и при поддержке римских плебеев. Рим и после этого оставался этрусским городом, но царь вынужден был провести ряд законов в интересах низов. Поэтому позднее Сервия Туллия считали народным, плебейским царем.

Роспись на стенах гробницы Франсуа является, таким образом, источником для изучения политической истории этрусков, которая нам известна хуже всего. Римские авторы говорят о существовании «этрусских историй». Один эпизод этих не сохранившихся до нас трудов стал известен благодаря открытию Франсуа. Франсуа умер в 1867 году от малярии. Он заболел во время своих странствий по болотам Тосканы. Неизвестно, где похоронен этрусколог, но все знают «гробницу Франсуа».

Под цветущими олеандрами и виноградными гроздьями, спускающимися с лоз, неподвижно застыли фигуры в белом. Казалось, кто-то мановением руки превратил людей в камень, но в любое мгновение силой того же волшебства им может быть возвращена жизнь. Ведь дышат же эти цветы на лунных дорожках, трепещут листья на лозах вдоль кирпичной стены, и струя фонтана говорлива, как две тысячи лет назад. А лукумоны в белых, высоко подпоясанных хитонах лежат на крышках саркофагов в той же величественной неподвижности и неге, с тем же выражением собственного достоинства или даже брезгливого презрения на каменных лицах. Статуи львов, сфинксов и химер как бы охраняют их покой.

Но что это за дверь, увенчанная карнизом с надписью на неведомом языке? Вы спускаетесь в склеп, заполненный этрусскими саркофагами, и начинаете понимать, что владелец сада не откопал у себя в саду этрусскую гробницу, а искусственно воспроизвел ее, использовав детали подлинных этрусских склепов.

Посетитель поднимает лист бумаги, лежащий у подножия саркофага. «Продано синьору Албани за 900 лир». Так вот она, разгадка! Это не сад чудес, не музей, а просто склад находок. И этрусские лукумоны ждут не волшебника, который может вернуть им жизнь, а покупателя.

Садом в Тосканелле владели братья Кампана´ри, известные Европе прошлого века антиквары и торговцы древностями.

Синьор Карло, старший, привез в Англию свою коллекцию этрусских древностей, часть которой приобрел Британский музей. Много лет вместе со своим покойным отцом синьором Виченцо, таким же страстным кладоискателем, он занимался раскопками этрусских погребений. Синьор Секондиа´но, средний брат, более известен критическим исследованием этрусских памятников. Его перу принадлежит ряд работ в сообщениях Римского археологического института. Синьор Домени´ко, младший брат, обосновался в Лондоне, где он действовал как посредник в продаже этрусских памятников. Такова эта семья этрускологов середины XIX века.

Братья Кампанари торговали всем: этрусскими вазами, бронзовыми изделиями, драгоценностями. Торговля шла бойко и приносила большую выручку. Но саркофаги среди коллекционеров не пользовались спросом ввиду своей громоздкости. Саркофаг ведь не упакуешь и не увезешь в руках!

Пройдемся по саду Кампанари и внимательно рассмотрим саркофаги, пока их еще не развезли по разным странам и музеям.

Обратим внимание на позу покойных. Все они не сидят, а лежат, опираясь левой рукой на подушку. И нам нередко приходится принимать подобную позу. При этом выслушивать замечания старших: «Не ешь лежа! Не читай лежа! Это вредно. Иди к столу!»

Знатные этруски, как впоследствии и римляне, не считали эту позу вредной для здоровья или неприличной. Положение тела, которое скульптор придал статуям, характерно для участников трапезы или пира. «Покойник изображен пирующим?» — спросите вы.

Не удивляйтесь. Это именно так. Только пир не обычный, а пир — жертвоприношение, когда, согласно представлениям древних, человек, съедая посвященную богам еду или питье, как бы приобщается к ним и приобретает свойства богов.

О том, что погребальный пир — не домысел историков, вы сможете убедиться, рассмотрев, что находится у статуй в руках.

Чаще всего у мужчин плоская чаша, употреблявшаяся для жертвоприношения богам. Она известна нам под латинским названием «патера».

У женщин в правой руке обычно яйцо или плод. Яйцо для древнего человека, может быть, самый наглядный и простой пример чуда жизни. Поедая яйцо или посвящая его богам, женщина-мать как бы приобретала способность и уйдя в другой мир, давать жизнь. Тот же смысл имеет и плод в руках женщины — символ плодоношения.

А таблички для письма, которые мы видим в руках у некоторых фигур, имеют несколько иной смысл. Не обязательно покойный с табличками при жизни был писцом или ученым. У древних египтян имелись специальные «книги мертвых», которые клались покойникам в саркофаги, чтобы облегчить им путь в царство мертвых и загробное существование. Этруски же, вероятно, с этой целью изображали покойников с книгами.

Фигуры на саркофагах сейчас кажутся нам белыми. Но если мы внимательно всмотримся в них, то заметим следы краски: голубая и розовая краска на одеянии покойного, желтая — на браслете, который был, очевидно, золотым.

Художник стремился передать не только каждую черту внешности умершего, но и мельчайшие детали его одежды, обуви, украшений. Создание копии покойного и обстановки его дома также имело религиозное значение. Ведь он сам и его дом должны возродиться в загробном мире, и каждая неточность художника — это кощунство над чувствами родственников, которые хотели быть уверенными, что их отец, мать, брат, дочь будут обладать на том свете теми же удобствами и той же роскошью, которой они пользовались при жизни.

Поэтому фигуры на саркофагах и изображения на стенах гробниц являются великолепным источником для изучения быта древних этрусков. Пусть не сохранились одежды, которые они носили, мебель, которой они пользовались, — мы обладаем их точным воспроизведением и в состоянии описать внешний облик древних этрусков так, словно мы живем с ними в одно время, в одном городе, в одном доме.

Этрусские города стали известны позднее, чем гробницы. Лежащие под слоями римского и средневекового времени или под современными постройками, они были труднодоступны и мало кого интересовали. Куски штукатурки, осколки кирпичей, заржавевшие остатки орудий труда не находили покупателей, а огромное научное значение древних городов и предметов быта стало понятно не сразу.

В 1831 году недалеко от местечка Марцабо´тто (в двадцати километрах к югу от Болоньи) были обнаружены руины древнего города. Систематические раскопки здесь начались пятьдесят лет спустя, в 1882 году, и велись до первой мировой войны. В 1916 году территория раскопок стала местом ожесточенных боев, во время которых был уничтожен этрусский музей. После окончания войны раскопки возобновились. В 1944 году этрусский памятник сильно пострадал от бомбардировок. Раскопки были продолжены после окончания второй мировой войны. Они не завершены и до настоящего времени. Такова краткая история археологического исследования города, получившего еще в прошлом веке название «Этрусские Помпеи».

Этрусское название города нам неизвестно, а следовательно, отсутствуют и упоминания о нем в письменных источниках. Все, что мы знаем о городе, нам рассказали памятники быта и культуры. Первые этрусские колонисты поселились здесь в VI веке до н. э., а в начале IV века до н. э. город перестал существовать. Найденные под развалинами зданий человеческие останки, этрусское и галльское оружие поведали о разыгравшейся трагедии. Город был захвачен ордами воинственных галлов и подвергся опустошению. На его развалинах галлы создали свое поселение, но оно просуществовало недолго. Все это сохранило руины города как археологический памятник.

Подобно Риму и другим крупным центрам Италии, Марцаботто имел крепость, занимавшую возвышенность. Раскопки этого этрусского капитолия дают фундаменты пяти построек со входом с южной стороны. Такую точную ориентировку по сторонам света могли иметь только храмы. Другие находки подтверждают это предположение. Найдены остатки алтарей, части глиняной облицовки стен и кровли храмов с различными лепными украшениями. Храмы, как известно, имелись в римском Капитолии и в другие капитолиях Италии.

У подножия крепости, на плато Мизано, находился собственно город площадью в 100 гектаров. Его план определялся двумя проспектами, пересекавшимися под прямым углом. Главный проспект, тянувшийся через весь город с севера на юг, имел необычную для италийских городов ширину — 15 метров. Из них 5 метров приходилось на проезжую часть и 9 — на два тротуара. Перпендикулярный проспект был шириною в 12 метров. Улицы, параллельные этим двум проспектам, имели ширину в 5 метров. Все улицы были замощены и имели крытые каналы для отвода дождевых вод и нечистот, наподобие тех, какие известны в Помпеях и Остии.

Четыре отрезка улиц заключали группу домов, которую римляне называли и´нсулой (островом). В длину инсула Марцаботто тянулась на 165 метров, в ширину — на 35, 40 и 68 метров. Инсула включала жилые дома, лавки и, судя по кучам шлака и другим находкам, кузницы и ювелирные мастерские. Во дворах были цистерны или даже источники, без которых не могли работать ремесленники.

Дома также повторяли четырехугольный план инсулы и соединялись с улицами замощенными проходами. Стены домов были глинобитными или из кирпича-сырца. Поэтому они не сохранились. Впрочем, не только в Этрурии, но и в Греции вплоть до завоеваний Александра Македонского дома не отличались сложностью архитектуры и размерами.

Города в древности были центрами ремесла и торговли. Помимо обработки металлов, составлявшей основу благосостояния города, было развито гончарное ремесло. Местные гончары искусно подражали формам греческой керамики. О торговле говорят находки денег, гирь и привозных изделий — керамики, изделий из слоновой кости и янтаря. Во время последних раскопок обнаружена голова юноши из паросского мрамора, бесспорно привезенная из Греции.

Город был окружен стеной из крупных отесанных камней толщиною в два метра. Как и в Риме V века до н. э., в этрусских городах запрещалось хоронить покойников. Наряду с гигиеническими соображениями имели место и религиозные. Мертвецы и предметы погребального культа считались нечистыми. Кладбища располагались за городской стеной. В двух кладбищах, у северных и восточных ворот города, было раскопано свыше трехсот погребений. Судить об их богатстве трудно, так как гробницы были разграблены еще в древности галлами. Но в нескольких могилах найдены искусно сделанные золотые украшения. Большинство могил — каменные ящики из четырех плит туфа, пятой — в виде потолка и еще двух, воспроизводивших двускатную кровлю.

Таковы были «Этрусские Помпеи», свидетельствующие о большом искусстве этрусских градостроителей и о культуре, которую принесли этрусские колонисты в покрытую лесами и болотами долину реки По. Они научили местных жителей строить дома, возводить укрепления, рыть каналы.

В середине прошлого века жил в Братиславе скромный чиновник Михаил Ба´рич. Это был незаурядный человек, страстный любитель искусства, собиратель древних монет, ваз и других редкостей. Его заветной мечтой было посетить Египет, страну пирамид.

Эту мечту удалось осуществить в 1848 году. Из путешествия он привез среди прочих вещей большой, длинный сверток, в котором оказалась… мумия женщины, названная им в шутку «сестрой венгерского короля Стефана».

Некоторое время мумия хранилась в его небольшом домашнем музее, а после смерти владельца перешла в собственность брата, Ильи. Тот вскоре передал ее вместе с бинтами, которыми она вначале была обернута, в Хорватский национальный музей, в город Загреб. Там в 1868 году ею заинтересовались ученые, обнаружившие на ее бинтах неизвестные ранее письмена. Вначале предположили, что это буквенное египетское или карийское письмо. Каково же было удивление, когда выяснилось, что текст написан по-этрусски! К тому времени накопилось уже немало этрусских надписей, найденных в самой Италии, но об этрусском тексте из Египта, да к тому же столь значительном, никто не мог и помышлять.

Это была часть полотняной книги (либер линтеус), одной из тех, о существовании которых у римлян и этрусков упоминают древние авторы. Текст этой книги, первоначально свертывавшейся в рулон (волюмен), состоял из двенадцати столбцов, старательно написанных красными чернилами на куске льняного полотна длиной более трех метров. Всего было не менее 340 строк, или почти 1300 слов, из которых сохранилось лишь немногим более двух третей. Каким-то образом книга попала в мастерскую египетского бальзамировщика, где ее разорвали на узкие полоски-бинты и использовали для обертывания мумии. Часть бинтов была при этом утрачена, а в сохранившихся некоторые места сильно пострадали от бальзама. Впрочем, в последнее время с помощью инфракрасных лучей читаются многие места текста, которые нельзя было разобрать в прошлом веке. Среди 1200 читаемых слов насчитывается до 330 слов различных; остальные повторяются. Но и в этом случае загребская надпись во много раз больше любой другой известной нам этрусской надписи.

О чем же говорится в этом тексте? Ответить на этот вопрос нелегко, пока язык этрусков остается еще не раскрытым. Так как книга была найдена на мумии, высказывались предположения, что, возможно, мы имеем дело с этрусским переводом египетской «Книги мертвых». Но такая точка зрения отвергается сейчас большинством ученых. Ведь в ее тексте не упоминается ни одно египетское божество. Другие ученые полагали, что на полотняных бинтах мумии записаны формулы проклятий, известные нам из других этрусских и латинских надписей, третьи считали, что на погребальных пеленах содержатся правила для принесения жертв богам или душам обожествленных предков, и, наконец, по мнению четвертых, сейчас получившему общее признание, перед нами религиозный календарь. Ведь каждая из небольших главок, на которые расчленен текст, начинается с обозначения числа и месяца. До тех пор, пока ученые не сделают удовлетворительный перевод, даже основное содержание надписи будет вызывать сомнение и споры. Останется неясным и другое: каким образом пелены с этрусским текстом оказались в Египте? Может быть, этрусская женщина умерла на чужбине и ее похоронили по смешанному египетско-этрусскому обряду?

Но возможно и иное объяснение: в Египте могли быть почитатели этрусских богов, подобно тому как в Этрурии известны приверженцы египетской религии.

Находка этрусской надписи в Египте — исключительный случай. Основную массу надписей дает богатая древностям почва самой Италии. Раскопки, проводившиеся в течение двух последних веков, наполнили этими надписями не только итальянские, но и многие другие музеи мира. Сейчас их уже более десяти тысяч!

Но столь значительное их число не должно вводить нас в заблуждение. Девять десятых из них составляют краткие эпитафии (надписи погребального назначения), состоящие почти исключительно из собственных имен. Они, как правило, сообщают личное и родовое имя усопшего, часто также имена родителей, значительно реже — возраст, в котором он скончался, и только в отдельных случаях дают указания о занимаемых при жизни должностях или какие-либо другие сведения.

Пространные тексты встречаются редко. Надписей более чем в одну строчку известно всего несколько десятков. Только три насчитывают свыше полусотни слов каждая и лишь одна — свыше сотни.

Здесь будет уместно исправить одну распространенную неточность. Нередко приходится слышать, как говорят о «расшифровке» этрусских надписей. В действительности памятники этрусского письма не требуют расшифровки, но большинство из них, в том числе все крупные, нуждаются в истолковании или интерпретации.

Под расшифровкой ученые понимают разъяснение неизвестной системы письма, самих письменных знаков. Под интерпретацией — раскрытие содержания написанного. Расшифровка завершается прочтением неизвестных письмен. Если при этом оказывается, что язык, на котором они составлены, имеет сходство с каким-либо уже известным, дальнейшая интерпретация протекает сравнительно легко. Так было, например, с памятниками минойского линейного письма Б, которые первоначально представляли, казалось бы, несравненно большие трудности, чем этрусские, поскольку содержали два неизвестных: само письмо и смысл записанных им слов. Но вскоре выяснилось, что в них скрывался один из древнегреческих диалектов. Это обстоятельство имело решающее значение для всей последующей работы по их разъяснению.

В этрусском мы имеем дело только с одним неизвестным, но тем не менее процесс его интерпретации сопряжен с очень большими затруднениями, так как язык этот не обнаруживает достаточно близкого сходства ни с одним из известных науке живых или мертвых языков. Сказывается и то, что до последнего времени отсутствовали сколько-нибудь значительные двуязычные надписи (билингвы), которые оказывали неоценимую помощь в истолковании памятников других языков.

Скрытый смысл этрусских текстов пытались разъяснить двумя путями. Вначале обычно прибегали к так называемым этимологическим приемам, заключающимся в том, что слова и грамматические формы сопоставлялись со сходными элементами уже известных языков. Пользуясь таким методом, этрусский язык сближали почти со всеми древними и многими современными языками: греческим, латинским, древнеиндийским, тюркскими, семитскими, кельтскими, германскими, кавказскими и многими другими, — и почти всегда находили между ними какое-то сходство.

Удивляться этому не приходится. Ведь мы не знаем настоящих значений большинства этрусских слов, а в любых двух языках нетрудно найти слова, одинаковые или близкие по звучанию, хотя и не имеющие между собой ничего общего. Приведем такой пример. Предположим, что немецкий язык нам неизвестен. Тогда, имея дело с текстом на этом языке, мы могли бы усмотреть его «близкое сходство» с русским в таких, например, словах, как ja — «да» и русское я, Tee — «чай» и русское те, nahm — «взял» и русское нам, was — «что» и русское вас, wasche — «я мою» и русское ваше, nasche — «я лакомлюсь» и русское наше, tot — «мертвый» и русское тот, tut — «он делает» и русское тут, Tag — «день» и русское так. Если внимательно поискать, можно было бы обнаружить немало других подобных же «соответствий». Конечно, это курьез, но он очень напоминает применявшиеся иногда приемы объяснения этрусского словаря.

К этому следует добавить, что часто довольствовались и более отдаленным сходством, полагая, что в сравниваемых языках со временем могли произойти довольно значительные звуковые изменения.

Нетрудно поэтому догадаться, к каким заблуждениям вели подобные «поиски».

Именно в такую ошибку впал и русский ученый А. Д. Чертков, который в середине прошлого столетия пытался переводить этрусские надписи, сопоставляя этрусские слова с русскими. Он, например, отождествлял этрусское Тетис с русским тетка (впоследствии оказалось, что оно является именем этрусской богини, тождественной греческой Фетиде), этрусское ватн (в действительности — родовое имя) с русским батя, этрусское пурни (тоже родовое имя) с русским парень, этрусское сетре (личное мужское имя) с русским сестра, этрусское сину (прозвище) с русским сын, этрусское снаке (родовое имя) с русским сноха, этрусское тукер (собственное имя) с русским теща.

Сопоставления такого рода стали вскоре причиной недоверия к самому этимологическому методу, и, начиная с конца прошлого столетия, многие серьезные ученые начинают старательно избегать всяких «внешних» сравнений. Появляется новый исследовательский метод, названный «комбинаторным», основывающийся на сопоставлении между собой (комбинировании) одних лишь этрусских надписей.

О возможных значениях отдельных слов стараются догадаться уже по самому назначению носящих их предметов. Затем эти предположения проверяются на других текстах, содержащих рассматриваемые слова. Их понимание, в свою очередь, помогает уяснению смысла соседних слов и общего содержания надписей. Так, встречая в ряде дарственных текстов слово туруке, помещенное между именем дарителя и наименованием одаряемого божества, нетрудно догадаться о его значении: «даровал», «дал».

Располагая такими погребальными надписями, как 1) Арнт Алетна Велус клан, 2) Танхвиль Рувфи пуйа Арнтал Алетнас, 3) Авл Алетнас Арнтал клан Танхвилуск Рувфиал и 4) Ларт Алетнас Арнтал Рувфиалк клан, и зная, что «л» и «с» являются показателями родительного падежа, можно установить смысл слов клан и пуйа. Действительно, сопоставление собственных имен показывает, что названные в 3-й и 4-й надписях Авл и Ларт Алетна были, вероятнее всего, сыновьями Арнта Алетны и Танхвили Рувфии. Тогда слово клан должно обозначать сын. Но тем самым разъясняется и слово пуйа во второй надписи. Его значением могло быть жена. Верность такого заключения подтверждается большим количеством других аналогичных текстов.

Такой метод мог бы действительно привести к значительным успехам. Но беда в том, что многие этрусские слова представлены в надписях всего по одному-два раза. Тем самым исключается возможность надежной проверки первых предположений. А при неблагоприятном окружении — что случается довольно часто — применение описанной методики оказывается вообще невозможным. Другие существующие методы представляют лишь сочетания или разновидности этимологического и комбинаторного.

Короче говоря, методические поиски еще не дали удовлетворительных результатов, и работа исследователей была до сих пор крайне непродуктивной: за сто лет, прошедших с начала серьезных занятий этрусским языком, удалось надежно объяснить не более 130–140 слов и около дюжины грамматических форм. Каждый год в среднем объяснялось менее полутора слов!

На холме из раскрошившихся кирпичей стоял человек лет шестидесяти, высокий, плотный, с седеющей пышной бородой. Внимательно смотрел он в расстилающееся перед ним море развалин. Прямо из-под земли выходили стены, обломки карнизов, ступеней и оград. Основание базилики Юлия с как бы откусанными колоннами напоминало огромную доску с уставленными белыми шашками. На осевших плитах можно было видеть колеблемые ветром стебли клевера, овса, полевых трав.

Это был прославленный форум, побежденный неумолимым временем. Именно здесь на протяжении веков собирались квириты для решения судеб сначала своего крошечного государства, а затем огромной империи, простиравшейся от студеных волн Рейна до песков знойной Африки, от океана до Евфрата. Здесь были лавки и храмы, тюрьмы и склады, ораторские трибуны и алтари. Сотни статуй когда-то заполняли это пространство, напоминая о еще более отдаленных временах.

Спустившись по малозаметной тропинке к центру площади, человек остановился у глубокого рва с осыпающимися краями. Это место раскопок, начатых еще пять лет назад. Ров был окном, ведущим в глубокую древность, когда эта площадь была еще лугом для коров и кладбищем, а на холмах стояли не каменные или кирпичные дома, а хижины с соломенными кровлями.

Это была дорога в древнейший Рим, Рим с пещерами, в которых жили нимфы, по которому бродила волчица римских легенд. Но мутные воды Тибра еще не выбросили корзинки с плачущими близнецами. Пастух Фаустул, напоминавший телосложением Геракла и с такой же, как у греческого героя, палицей в руках, пас стадо овец там, где столетия спустя кипели страсти, где народные трибуны, окруженные людьми в потрепанных тогах, произносили свои зажигательные речи: «Даже дикие звери имеют в Италии свои норы и логовища, а люди, сражающиеся и умирающие за Италию, не имеют ни клочка собственной земли».

— Синьор профессор! — послышался голос.

Человек оглянулся. Перед ним было двое. Джакомо Бони, руководитель раскопок, и незнакомец лет пятидесяти, изящно, но скромно одетый.

— Я только что о вас говорил моему другу Анатолю, — сказал Бони. — А теперь я хочу вас познакомить: профессор Базилио Модестов, Анатоль Франс.

— Очень рад! — сказал Модестов, крепко пожимая протянутую руку. — Конечно, читал вашу «Таи´с». Великолепная книга!

— Не примите это за комплимент, — отвечал писатель, — но то же самое я должен сказать о вашем труде. Вы ведь создали в науке новое направление. Жаль, что я не знаю русского и не смог познакомиться с вашей работой в оригинале.

— Проблема перевода для наших работ не столь уж сложна. К тому же мне повезло. Мой французский друг Соломон Рейнах позаботился обо всем.

— Ваша книга этого заслуживает. Я не помню, чтобы какой-нибудь научный труд по истории Италии доставлял мне такое наслаждение.

— Вы преувеличиваете мои заслуги, — сказал Модестов. — Это первый опыт. Всем я обязан итальянским коллегам. Трудно даже перечислить знаки их любезности, облегчавшие занятия в новой для меня области.

— Вы скромны, профессор! — заметил Анатоль Франс. — Насколько мне известно, в итальянской науке нет книги, подобной вашей. Нет ее и во французской.

— В Риме трудно не стать поклонником археологии, — сказал Модестов. — С тех пор, как я здесь поселился, археология шагнула так далеко! А ведь начала она с немногого…

— Я слышал об обстоятельствах, которые помогли вам стать археологом, — вставил француз.

— Обстоятельства… — повторил Модестов. — Именно благодаря им я прожил здесь самые счастливые минуты своей жизни. Рим я полюбил еще с первой встречи, еще юношей. Но одно дело быть гостем, а другое — жить изо дня в день, постепенно проникаясь всем этим странным и неповторимым, что мы называем духом прошлого.

— Да! — подтвердил Бони. — Господин профессор наш самый частый посетитель. Мне кажется, мимо его внимания не прошло ни одно серьезное открытие. А ведь еще многие ученые относятся к нашему делу с пренебрежением. Я слышал, как один немец говорил своему спутнику: «Что они носятся с этими черепками и развалинами! Одна строка Цицерона стоит всех их открытий за сто лет!»

— Старая погудка! — сказал Модестов. — Помните, как пренебрежительно отзывается об археологии Моммзен. А ведь в то время, когда писалась «История Рима», уже были сделаны крупные открытия. Археология ведь это все-таки материя, хотя и мертвая, а они, эти профессора, признают только вершины духа. Как будто дух может отделиться от материи и витать где-нибудь в заоблачных сферах!

— Великолепно! — воскликнул Анатоль Франс. — Ваша критика Гегеля и гегельянства просто неотразима, так же как и ваши доводы в пользу археологии. Мне запомнились слова из предисловия вашей книги: «Историю Рима надо начинать с первых следов появления человека, чтобы войти в город Ромула не с пустыми руками». В этой связи у меня вопрос. Вы продолжаете свои археологические прогулки по Риму?

— В исторических исследованиях, — отвечал Модестов, — поспешность неуместна. Скорее желательно промедление. Материал, над которым я тружусь, заготовляется и изучается мною изо дня в день годами. Ежедневно то в одном, то в другом месте открываются новые данные, дающие подчас исследованию непредвиденный ход.

— И все же, — настаивал Франс, — вы сторонник Геродота или Дионисия?

— Малоазийское происхождение этрусков очевидно, — сказал Модестов. — Мне кажется, что этрусский вопрос, по крайней мере в главном, можно считать уже решенным. Конечно, язык этрусков еще тайна за семью печатями, но истоки его бесспорно на Востоке… Однако, господа, я вынужден вас покинуть. Время уже позднее. И до дому мне далеко. Будьте здоровы, господа!

— Удивительный человек! — воскликнул Анатоль Франс, когда они остались одни. — Если Россия рождает такие умы, ее ждет великое будущее.

Модестов шел под разрушенной аркой Септимия Севера к трем колоннам храма Диоскуров, купающих в небесной лазури свои сверкающие волюты. Может быть, в этих развалинах он отыскивал остатки этрусского Рима или вспоминал свою юность и университетские годы, горящие глаза и одухотворенные лица студентов в Одессе и Казани, Киеве и Санкт-Петербурге и холодную, надменную улыбку обер-прокурора синода, когда он выводил: «Уволить!» Что, собственно говоря, он сделал такого, что обрушило на него гнев всех этих чиновников?

Статьи в газетах о недостатках классического образования или, может быть, то, что в юности он дружил с Добролюбовым? «Как вы, профессор, знаток римских и греческих древностей, выступили против нашей школьной системы?» — кричал министр.

В эти годы он бы умер с голоду, если бы не газеты и журналы. Он кормился пером. Тогда же он перевел словарь Любкера. Это был огромный труд. Но издание почти все сгорело на книжном складе. Прошло еще немало лет, пока ему дали пенсию и он смог переехать в Рим.

А эти авторитеты иноземных ученых! Нелегко было оспаривать их выводы молодому преподавателю, да с кафедры провинциального университета. Для них история Рима начиналась со времени галльского нашествия. Первые триста лет римской истории — пустой звук, ведь тогда не было письменности.

Рим во времена этрусских царей имел письменность, хотя памятники ее не сохранились. Но их же можно еще найти. Их обязательно найдут. Тридцать лет ожидал Модестов того дня, когда вот здесь, на форуме, извлекут древнейшую латинскую надпись со словом «царь». Теперь все признают, что римляне писали при царях. Прав был он, a не авторитеты!

А этрусская культура! Да она не сыграла никакой роли! Римское государство и латинский союз развивались самостоятельно.

— Чушь! — вслух произносит Модестов. — Чушь!

И он снова мысленно вернулся к разговору с Бони и с этим французом, писателем. Кажется, книгу оценили. Но не в России. Правда, министерство просвещения бросило, как подачку, жалкое пособие. Но в журналах появились кисло-сладкие рецензии. Представляют ли себе эти иностранцы, в каких условиях ему приходится работать? Ведь у русских нет в Риме никакого научного учреждения. Немец, француз, англичанин, работая над чем бы то ни было, пользуются услугами своих соотечественников. Они снимают им фотографии, сообщают наблюдения, дают справки. Русскому ученому везде тяжелее.

День подходил к концу. Солнце садилось за Капитолием и освещало кроваво-красным светом акведук Клавдия. Этот император был последним, кто знал этрусский язык. Раскроют ли когда-нибудь его загадку или она останется навсегда тайной?

Впервые обратили внимание на эти прибрежные холмы не историки, а дельцы. Только что окончилась первая мировая война, и цены на металл были высоки. По внешнему виду холмы эти мало отличались от тех, что расположены к югу. Такая же слежавшаяся земля. Только, кажется, она немного темнее.

Лабораторный анализ показал присутствие железа. Его было меньше, чем в рудах той же Тосканы, где-нибудь в долине Фучинайя или в горных районах Кампильере. Но там нужно было рыть шахты, а здесь руда прямо на поверхности.

Удивительными холмами заинтересовались специалисты, и вскоре стало ясно, что они сложены из шлака, содержащего довольно высокий процент железа.

Но откуда на берегу шлаки?

На этот вопрос смогли ответить историки. Они обратились к сочинениям древних авторов и нашли у них указание, что на берегах круглого, как чаша, залива во времена этрусского владычества был расположен город Популо´ния. Он славился своими бронзолитейными и железоделательными мастерскими, работавшими на сырье прибрежного островка Ильва (современное название Эльба). Стало ясно, что холмы шлака — следы этрусского металлургического производства.

Итальянские ученые изучали орудия труда металлургов, остатки древних рудников. В районе Фучинайя было открыто несколько хорошо сохранившихся печей. В них плавили руду.

Под холмами шлака оказались нетронутые этрусские гробницы в виде надземного домика. Возможно, такие гробницы имелись и в других местах, но там они были разрушены людьми. В Популонии их спас от уничтожения толстый слой древнего шлака.

В 1848 году братья Кампана´ри нашли вблизи Тосканеллы пару игральных костей. На их гранях было выцарапано шесть этрусских слов. Вот их русское написание: ту, хут, цал, мах, ки, ша. Могли ли думать этруски, что их забава втянет ученых в игру и эта игра, потребовавшая невероятных усилий ума, затянется на целых сто лет!

И раньше ученые находили игральные кости, но там не было никаких слов, а лишь точки или «очки». Естественно было предположить, что эти шесть слов — первые шесть этрусских числительных. Но какое из этих слов означает «один», какое «два», какое «три» и так далее?

Первые исследователи пошли по пути сравнения предполагаемых чисел с числительными известных языков. Это не дало положительных результатов и вызвало кое у кого сомнение в том, что на игральных костях вырезаны числа. Немецкий ученый Корссен в конце прошлого века произвольно соединил знакомые нам слова и расположил их следующим образом: мах туцал хут киша. Мах он истолковал как имя собственное и всю фразу перевел: «Мах вырезал это в дар».

Из других надписей, содержащих некоторые из приведенных выше слов, стало ясно, что это числа. Тогда стали изучать греческие игральные кости. Оказалось, что сумма чисел на противолежащих сторонах игральной кости у греков составляет семь. У этрусков же этого не получалось.

Этрусские погребальные надписи где упоминался возраст умерших, могли дать ключ. Были вычерчены графики с «кривой возрастов» для мужчин и женщин раздельно. Мужское население Этрурии уходило в аид чаще всего в возрасте 25–35 лет, женское — 17–26 лет.

Сопоставив эти данные с шестью числами на игральной кости, немецкий ученый Г. Штольтенберг в 1943 году предложил такой порядок первых шести числительных: ту, цал, ки, хут, мах, ша. Но можно ли полагаться на эти статистические подсчеты? Где же гарантия, что это именно так?

И вот совсем недавно на стене гробницы Харона прочли слово «хут». На двух стенах художник нарисовал два изображения Харона, перевозчика через воды подземной реки, третья стена была пустой, на четвертой снова появились два Харона, и около последнего надпись: «Харум хутс», то есть четвертый Харон.

Надпись в городе Пирги дала значение слова «ки» — три. Значит, немецкий ученый был прав.

Город Спи´на, как сообщают древние авторы, находился в устье реки По. Считалось, что Спина была основана гомеровским героем Диоме´дом, что его жители господствовали на Адриатическом море и посвятили Дельфийскому храму десятую часть дохода от морской торговли. Но когда на город пошли войной соседние варвары, греки покинули Спину. Так как Спина находилась в районе, колонизированном этрусками, высказывалось предположение, что «варварами», захватившими Спину, были этруски.

Раскопки в низовьях По начались еще в 1922 году. До второй мировой было вскрыто 1200 погребений. После войны итальянский археолог Не´рио Альфие´ри обнаружил множество новых гробниц.

…Альфиери молча смотрел на расстилавшуюся перед ним равнину. Жирная черная земля из раскопа не вязалась с блеклыми красками окружающего пейзажа. «Город должен быть где-то здесь, — думал археолог. — Кладбища всегда находились около поселений. Живые и мертвые жили бок о бок. Но где искать Спину? Может быть, прямо передо мной или к востоку. А может быть, к северу от раскопа. Рыть наугад? Но это роскошь даже тогда, когда памятник погребен в песке или глине. А тут болото. Если бы мой взор мог проникнуть сквозь землю!»

Альфиери улыбнулся. Помимо воли пришли воспоминания. Рев танков на дорогах Апулии. Тучи самолетов в воздухе. Может быть, среди английских летчиков был и Джон Брэдфорд? Отгремела война. Материалы аэрофотосъемок можно было сдать в военный архив. Но что это за странные контуры в форме незаконченного овала? Это были стоянки новокаменного века. До 1945 года во всей Италии их было известно 170. Брэдфорд открыл в Апулии столько же. И русские где-то в Армении открыли с воздуха город. Трава над городскими стенами после дождя была бледнее. Летчики увидели полосы… А что, если использовать аэрофотосъемку здесь?

В октябре 1956 года над болотистой равниной появились «польдеры». Штурманы включили фотоаппараты. Альфиери с нетерпением ожидал, когда проявят пленку. Вот она в его руках. Ничего, кроме маленьких пятнышек.

И снова «польдеры» в воздухе. На этот раз съемкой руководит профессор Вальвассо´ри, в прошлом военный летчик и искусный фотограф. Снимки делаются с различной высоты, при различном освещении, на разных пленках.

И вот наступил самый счастливый момент в жизни археолога. Перед ним на столе контуры Спины с ее каналами. Темные полосы создавались зеленью более густой на месте бывших каналов. Там же, где зелень бледнее, надо искать остатки домов.

Уже до начала раскопок Альфиери было ясно, что перед ним этрусский город. Каналы, пересекаясь под прямым углом, образовывали инсулы (острова). Во время приливов в каналы поступала морская вода и очищала их. В Спине, как и в Венеции, передвигались на лодках. Дома же стояли на сваях.

Вода и ил мешали раскопкам. Чтобы сдержать их напор, установили металлические щиты в форме цилиндра, включили насосы. Но вода просачивалась снизу. Рабочим выдали резиновые сапоги и ведра. Сам Альфиери был похож на водолаза.

Сосуды, покрытые липкой грязью, были все одного цвета. Но стоило их обмыть, как заблестели краски и лак V века до н. э. Это были великолепные аттические вазы. А как прекрасны эти бронзовые статуэтки! Обнаженные атлеты с диском и скребком, воины в панцирях, женщина с зеркалом. А что в руках у этого юноши? Венок! Он победил в борьбе или беге и заслужил эту скромную награду.

Эти вещи были привезены на греческих кораблях. Корабли во время прилива проплывали каналом к самому городу. Матросы бросали сходни. Рабы выносили из трюмов все эти вещи, сделанные руками искусных афинских гончаров и коринфских кузнецов и ювелиров. Опустевший трюм заполнялся золотым зерном, слитками серебра, золота и янтарем, ценимым за красоту и целебные свойства. Греки долгое время не знали, что янтарь находят на берегах Северного моря, доставляя его в Италию через Альпы. Река По казалась им местом добычи янтаря. Греки рассказывали о сыне бога солнца Фаэтоне, упавшем здесь с солнечной колесницей, и о его сестрах, превращенных в плакучие ивы. Их застывшие слезы — это янтарь.

Торговля со временем стала убыточной. Местные жители уже не набрасывались на расписные вазы и бронзовые статуэтки. На агоре Спины появились краснофигурные сосуды и бронзовые изделия. Если приглядеться, можно было видеть, что рисунки на них грубее и краски не так ярки. Но эти вазы и статуэтки стоили вдвое и даже втрое дешевле привозных. Это была уже работа этрусских мастеров Спины. Эти варвары, как их называли греки, научились подражать греческим гончарам, художникам, ювелирам. Все реже греческие корабли заходили в Спину.

Конечно, одним лишь упадком торговли трудно объяснить гибель города. Город страдал от наводнений, а у поредевшего населения не было ни сил, ни средств для восстановления каналов, построенных искусными этрусскими инженерами. Каналы обмелели и заросли илом. Песчаные наносы отделили их от лагуны. Море отступало все дальше и дальше. В I веке н. э. на месте Спины расположилась жалкая деревушка. Если бы какой-нибудь римский поэт посетил ее, ему могли прийти те же грустные мысли, какие пришли Александру Блоку, побывавшему в соседнем городе Равенне:

Прошла еще пара сотен лет. Исчезла и деревушка, раскинувшаяся на месте Спины. В средние века никто уже не знал и не помнил о древнейшем этрусском порте. Ветер порой пробегал по зарослям тростника и оживлял рябью зеленоватые болотца.

Пи´рги был портом этрусского города Цэре, расположенного в семи милях в глубине страны. Вергилий говорит о «древнем Пирги», а другой, более поздний писатель, растолковывая эти слова, замечает, что Пирги — знаменитая крепость тех времен, когда этруски занимались пиратством. Известен был также храм в Пирги, посвященный женскому божеству Левкофе´е. Порт и храм были богаты, и Дионисий Старший, тиран Сиракуз, в 384 году до н. э. увез оттуда огромную добычу — 15 тысяч талантов (1 талант — около 30 килограммов) серебра.

Позднее в Пирги возникла римская колония. В средние века здесь появился за´мок, и исчезло даже само название древнего порта. Место стало называться Санта Севе´ра. Постройки, находившиеся в прибрежной части, постепенно разрушались бурями. Местные жители не раз подбирали на песке бронзовые и золотые вещи. В 40-х годах прошлого века Санта Севера посетил Деннис.

Во время второй мировой войны производилась аэрофотосъемка этой местности. Она показала, что в 400 метрах к востоку от замка имеется фундамент какого-то сооружения. Раскопки начались в 1956 году. Храмы покоились на высоком основании из туфа и были обращены к морю. Во время раскопок были обнаружены остатки глиняной обмазки стен и терракоты, изображающие битву Афины с гигантами.

Но самое замечательное открытие было впереди. 8 июля 1964 года экспедиция Римского университета дюйм за дюймом расчищала остатки древнего этрусского храма. И вдруг около полудня лопата археолога наткнулась на что-то твердое. На небольшой глубине был явно устроен тайник. Несколько больших продолговатых камней были сложены так, что образовали нечто подобное «ванне». Вход был прикрыт тремя черепичными плитками, закрепленными медными гвоздями.

Соблюдая все предосторожности, археологи одну за другой вынимали из тайника плитки фигурной терракоты, которыми он оказался заполненным доверху. Вот уже осталось лишь несколько обломков, и невольно кое у кого вырвался вздох разочарования… И вдруг… на самом дне что то ярко сверкнуло в лучах начавшего уже клониться к западу солнца. Осторожно, почти не дыша и невольно опасаясь, как бы находка тут же не распалась, оказавшись на свежем воздухе, ассистентка Фалкони расчистила почву и вынула из земли тонкую, свернутую в трубочку золотую пластинку. Вслед за ней были извлечены еще две.

О находке сообщили находившемуся в Риме профессору Паллотти´но, который тут же прибыл на место раскопок. Хотя пластинки были свернуты лицевой стороной внутрь, на них отчетливо виднелись буквы. Можно было различить даже целые слова. Но самым неожиданным оказалось то, что из трех надписей этрусских было две. Третью же пластинку покрывали финикийские (пунические) письмена. Уже на следующий день о находке заговорил весь мир знатоков и любителей античности.

С ними связывались самые сокровенные надежды этрускологов. Сам факт обнаружения одинаковых по размерам и форме пластинок, спрятанных вместе, заставлял думать о сходстве и их содержания. Может быть, это и была та долгожданная двуязычная надпись (билингва), которой так недоставало ученым лингвистам? Когда пять дней спустя они были развернуты в реставрационной лаборатории, выяснилось, что финикийская надпись содержит 40 слов, а из этрусских одна — 36, а другая — 16. Внутри свернутой пластинки с более пространным этрусским текстом было найдено двадцать бронзовых гвоздиков с золотыми шляпками, точно подходивших по количеству и размерам к отверстиям по краям этой пластинки и пластинки с финикийским текстом. На третьей пластинке отверстия были гораздо меньше, а внутри ее оказались более мелкие гвоздики.

Совершенно ясно, что две первые пластинки (с этрусской и финикийской надписями) были когда-то прибиты рядом, а это делало еще более вероятной догадку, что речь могла идти о тексте, составленном одновременно на двух языках. В таком случае казалось нетрудным прочесть этрусский с помощью финикийского, поскольку язык этот, на котором говорили в Карфагене, науке достаточно хорошо известен. Но задача оказалась не такой легкой, как думалось вначале. Форма и последовательность изложения оказались в обоих вариантах различными, а это значительно усложняло работу.

Тем не менее при сопоставлении сразу бросается в глаза совпадение собственных имен составителя надписи Тиберия Велианы и богини Астарты, для которой предназначалось посвящение. Далее некоторые из тех немногих этрусских слов, значения которых были известны ранее, встречаются здесь в полном согласии с финикийскими словами. Так, в финикийской надписи говорится, что Тиберий Велиана, царь над Кишри (Цэре), «построил» и «даровал» «священное место» богине Астарте. Первым двум словам соответствуют этрусские темнаса и туруке, известные в тех же значениях из других памятников. Там, где надпись датирована по-финикийски «третьим годом» правления Тиберия Велианы, в этрусском тексте стоят слова ки азил, аналогичные значения которых также предполагались ранее.

Дальнейшее параллельное изучение надписей протекало медленно, несмотря на то, что в работу сразу же включилось значительное число специалистов. Ведь надо было проверить сотни различных комбинаций, найти объяснения не раз возникавшим затруднениям, прежде чем удалось проникнуть в смысл этого этрусского памятника. В нем правитель города Кишри, даруя некое «священное место» финикийской богине Астарте, отождествляемой с этрусско-римской Юноной, писал:

Для сравнения приводим также перевод соответствующей части финикийского текста: «Владычице Астарте место священное это, которое соорудил и которое даровал Тиберий Велиана, царь над Кишри, в месяце збх шмш как дар… потому что Астарта возвела слугу своего в цари. Год третий, в месяце крр, в день погребения божества…»

Некоторые расхождения в порядке построения этрусской и финикийской надписей можно объяснить как особенностями строя обоих языков, так и наличием в каждом из них своих характерных формул и издавна сложившихся традиций.

Хотя толкования ряда мест еще вызывают споры, новые документы уже сейчас дают возможность извлечь некоторые важные выводы. Они проливают свет на этрусско-карфагенские отношения и другие вопросы истории. Но главная их ценность состоит в том, что, расширяя наши конкретные знания об этрусской грамматике и словаре, они помогают в определении самой природы этого языка. Подтвердилась его связь с древними языками Малой Азии, такими, как хеттский, лидийский, ликийский. Причем характерно, что проявляется она главным образом в грамматике и основном словаре. Следовательно, речь идет о языковом родстве!

Правда, родство было, очевидно, не очень близким, и его установление не решает всех вопросов, связанных с объяснением надписей, но факт этот тем не менее очень важен для историков. Значит, Геродот был прав, утверждая, что предки этрусков выселились в Италию из Малой Азии! Переселенцы, видимо численно уступали народу, занимавшему до них эти территории. Смешавшись с ним, они усвоили многие элементы его языка, сохранив в измененном виде только основной костяк своей прежней речи.

Конечно, сами малоазийские языки, особенно лидийский и ликийский, изучены далеко не достаточно. Их надписи тоже. Но важно то, что этрусский язык теперь не так одинок, как прежде. У него нашлись дальние родственники.

Давно прошло то время, когда энтузиасты-одиночки пробирались в этрусские гробницы ползком, когда раскопки велись каторжниками или случайными людьми. Теперь на вооружении ученых сложнейшее оборудование, археологическая экспедиция напоминает лабораторию; продумано все, чтобы раскопки не разрушили памятника. И героями нашими отныне будут не удачливые кладоискатели или коллекционеры, а люди науки.

В последние годы в научных и популярных изданиях по этрускологии часто можно встретить имя инженера Ка´рло Лери´чи. Он разработал и применил в разведке и раскопке этрусских гробниц новую технику. Аэрофотосъемка нарисовала картину погребальных сооружений, каналов, которые трудно было обнаружить, стоя на земле. Карло Леричи использовал также то, что земля является проводником электричества, различным в зависимости от состава почвы. Специальными инструментами можно обнаружить и пустоты, и скопления камней. Леричи научился исследовать внутренность погребальных камер до их раскопок. Электрический бур просверливает отверстие. В него пропускается труба, на нижнем конце которой миниатюрная фотокамера. Вращая трубу, можно делать фотосъемки.

Леричи проверил свою аппаратуру у Фабриано, на Адриатическом море. Так были раскопаны первые три гробницы.

Земля Фабриано была рыхлой. Как поведет себя аппаратура на твердой вулканической почве? Леричи направился в Тарквинии, где последняя расписная гробница была обнаружена в 1894 году. Считалось, что здесь нет больше ничего интересного. И вот в течение нескольких месяцев Леричи удалось открыть 2600 гробниц, из них 22 — с росписями. Самая знаменитая гробница была вскрыта 26 марта 1958 года.

Еще до того, как ее коснулась лопата, археологи опустили в гробницу перископ. На стенках они увидели фигуры людей и животных. Бегуны, стройные, сухопарые (один из них с «козлиной» бородкой), танцовщица в тунике с длинными рукавами, обнаженный танцор, метатель диска перед броском, кулачные бойцы. Бег колесниц превзошел все. Возницы различались по цвету одежды так же, как сбруя и колесницы. Видимо, они принадлежали к различным цирковым партиям, как это было в императорском Риме. Вот возница в голубой тунике. Он держится обеими руками за поводья, как бы опережая настигающую его упряжку, которой управляет возница в красном. Лица его не видно, но сохранилась часть круглого шлема, наподобие тех, какие в наши дни носят гонщики-мотоциклисты. Повозка же напоминает лепесток. В руках у третьего — палка с острием на конце. Он исступленно колет ею спину коня. За третьей колесницей — опрокинутый на спину конь. Возницу выбросило, как из пращи. Все здесь самобытно, ничего греческого.

География, ботаника, химия, медицина, математика — всё помогает современным этрускологам. Географы изучили древние русла рек Тибра, Арно и По, связывавшие этрусков с морем, и береговые линии морей.

Ботаники по росписям и рельефам рассказали, что у этрусков росли яблони, розы, маки, пшеница.

Химики изучили краски этрусков, их изделия из кости, металла, дерева. Это позволило установить места, откуда доставлялось в Этрурию сырье, исследовать технику производства и другие важные стороны хозяйственной жизни.

Антропологи занялись скелетами, черепами из этрусских погребений. Так были получены сведения о расовом типе этрусков, о близости их с другими народами, в частности с народами Малой Азии.

Математики с помощью счетных машин начинают читать этрусские письмена.

Росписи, страдающие от сырости и доступа воздуха, надо было сохранить. Этим занялись реставраторы. Стену с фреской основательно прогревают горячим воздухом и затем пропитывают особым составом, проникающим в каждое углубление. К картине прикладывают холст и держат его в неподвижном состоянии несколько часов. Холст снимают вместе с картиной. Изображение переносится с холста на специально подготовленную стену в музее.