Эволюция будущего

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА В ГЛУБИНАХ ВРЕМЕНИ, ДАЛЁКОЕ БУДУЩЕЕ

Есть всего лишь одно место, о котором я знаю, что там время приостановило свой ход. Высоко над Коралловым морем, в «Боинге-747», направляющемся в Австралию, я сижу, расплющив нос о холодный иллюминатор; прекрасно видны яркие луна и звёзды Южного Полушария. Вокруг меня коллеги-пассажиры пробуют спать, набитые в эту серебристую сигару, подвешенную над Землёй и преследующую ночь, бесконечную ночь, потому что мы летим на запад. Сколько сейчас времени; что такое время? Бортпроводница компании “Quantas” проходит среди тихой толпы и, хотя её не спрашивали, сообщает пассажиру, сидящему передо мной, что здесь нет никакого времени – лишь расстояние. Я пожимаю плечами в подтверждение этого; как может ошибаться она, ветеран тысячи транс-тихоокеанских перелётов? Сейчас 4:00 согласно моим часам, по времени Западного побережья США, но 21:00 здесь, по моим расчётам, двенадцать часов в полёте. Ещё три часа хода до Австралии, затем ещё три часа на холодной скамье аэропорта, далее ещё два часа в другом самолете, чтобы добраться до Новой Каледонии, пункта моего конечного назначения. Что здесь: прошлое, настоящее или будущее? И вновь ощущается присутствие Г. Дж. Уэллса. У этой битвы, похоже, не будет конца: всё, что было раньше – это всего лишь память, а всё, что будет – лишь предположение. Реальность – это тесное сиденье, крошечный иллюминатор, самолёт, замерший над тёмной Землёй, которая, как предполагается, находится внизу, и мрачная луна среди брызг звёзд. Я размышляю о том, что никогда не буду ближе к этим звёздам. Книга, тихие раздумья, попытка задремать. Противоположность времени.

Но далее, так или иначе, против всех ожиданий, полёт завершается, а время вновь начинает течь; этот рейс становится памятью, которая заканчивается в том месте, где время, по крайней мере, отсчитываемое эволюцией, также приостанавливается.

Я впервые прибыл на Новую Каледонию в 1975 году, первый раз перелетев через самый широкий океан и оставив, наконец, логово своей долгой школьной жизни. Я прилетел, чтобы изучить знаковый образ приостановившейся эволюции, камерного наутилуса, противоположность идее этой книги – не будущее эволюции, а завершившуюся эволюцию. Тогда я был земноводным существом, поскольку шагнул в море в раннем возрасте. Надев акваланг в 16 лет, я стал водолазом-спасателем в 18 и инструктором по подводному плаванию в 19. Будучи молодым (и потому бессмертным), я не испытывал никаких опасений перед морем, поскольку я больше чувствовал себя дома под его поверхностью, нежели живя среди обитателей воздуха. Таким образом, на протяжении трёх месяцев на двадцать пятом году своего существования я жил жизнью моря, занимаясь исследованиями на острове, который когда-то был частью Гондваны, отколовшейся во времена Эры динозавров, чтобы быть унесённой дрейфом континентов в её нынешнее тропическое местоположение, к востоку от Большого Барьерного рифа в Австралии. Новая Каледония стала сама себе эволюционной лабораторией, оставшись в стороне при раздаче млекопитающих, но вместо этого получив в процессе эволюции уникальную фауну птиц и насекомых, и флору, доставшуюся от древней Гондваны, флору, относящуюся ко времени зверообразных рептилий 250 миллионов лет назад. Отрезанная от остального мира, Новая Каледония стала музеем древностей: добрая половина её растений не растёт нигде больше на Земле, и многие из них весьма древние. Похоже, что эволюция здесь ушла в продолжительный отпуск. В первый месяц нового тысячелетия, на моём пятидесятом году жизни, я вернулся в это древнее место, место древностей.

Тропическая, изобильная, гигантская по островным меркам, с высокими горами и тёмными скалами, разорвавшимися глубоко внутри мантии Земли и вытолкнутыми вверх во время катастрофического разлома Гондваны, Новая Каледония не похожа ни на какое другое место на Земле. Она покрыта лесами из араукарии и других реликтов мезозойской эры, и только там, куда люди завезли свои растения и животных, она похожа на остальную часть мира. Коралловые рифы тянутся вдали от суши, и одно из чудес мира, Большой Барьерный риф, столь же внушительный, как в близлежащей Австралии, окружает остров длиной в триста миль. Именно за пределами этого рифа я сделал плодотворные открытия, которые положили начало моей научной карьеры. Также в этом же самом месте на тридцать пятом году моей жизни один из моих самых близких друзей умер у меня на руках после совместного погружения на этом рифе, и наша кровь смешивалась, пока я безуспешно пытался вновь вдохнуть жизнь в его израненное молодое тело. После этой ужасающей смерти у меня не было никакого желания вновь увидеть этот смертельный берег, но время, в конце концов, оказалось лучшим доктором. И именно к этому самому месту я, наконец, вернулся, на тот же самый участок рифа, где он умер, и синее море, наконец, очистилось от его красной крови, которая так надолго запятнала мои воспоминания об этом месте.

Двадцать пять лет, казалось, промелькнули как один миг, и в то же самое время проползли так медленно. Старых друзей я не видел полтора десятка лет или дольше, друзей, которые приветствовали меня так тепло и так эмоционально, что я задался вопросом: кто же тот человек, которого они знали и помнили с такой любовью, человек, которым я больше не был? Огромный отрезок времени, если отмерять его человеческой жизнью, но всё же незримо короткий, если его будет отмерять хранитель времени Земли по часам эволюции. Хотя я шагал по старым берегам и местам, которые знал так давно, я обнаружил, что они скорее изменились на этом острове, чем остались прежними; я увидел, что четверть века человеческого развития радикально преобразовала место, которое я помнил первозданным. В числе перемен были не только новые здания, дороги, фабрики и значительно увеличившееся человеческое население, столь заметное повсюду, но и облик этих мест, менее прозрачный воздух и мусор, ныне забивающий берега, сохранившие свой первозданный облик в моей памяти. Я понял, что тоскую по прозрачной тёплой воде рифа, так далеко от берега, где можно ещё раз увидеть древнего наутилуса, всплывающего из своего глубоководного дневного укрытия, чтобы ночью побродить украдкой по мелководьям под покровом темноты.

В этом я не был разочарован.

В течение суток после нашего прибытия мы уже были в море, на французском океанографическом судне, экипированном съёмочной группой, которая постоянно была за кадром во время этого приключения. Мы бросили якорь за барьерным рифом в 12 милях от берега и начали приготовления, необходимые для поиска наутилуса.

Съёмочной группе было необходимо сделать фильм об этом древнем «живом ископаемом», и они не упускали ни единого шанса. Мы установили глубоководные ловушки на крабов после полудня: это надёжный способ поймать наутилуса; а затем провели ночь в ожидании. Утром, с первым лучом солнца, мы подняли лебёдкой тяжёлые ловушки с места их установки на глубине 1200 футов. В ловушках, помимо нескольких темпераментных глубоководных угрей и крабов, были обнаружены семь наутилусов, и мы готовы были использовать их как дублёров, если в итоге нам не удастся увидеть диких животных ночью. Когда в запасе были животные, больше не нужно было делать ничего, кроме как ждать сумерек. Наше судно стояло на якоре прямо на обрывающемся вниз краю рифа, и я мог наблюдать изменение цвета от голубого до тёмно-синего, когда наше судно дрейфовало взад-вперёд над краем рифа. Я провёл день, плавая в маске и с трубкой по этой древней экосистеме – местообитанию, теперь находящемуся в таком угрожаемом положении во многих частях земного шара.

Раскалённое тропическое солнце следовало своим курсом, и глубокие, насыщенные цвета рифа, созданные светом полуденного солнца, пропали, когда полдень миновал. Я ещё раз почувствовал дезориентацию в сумерках, наступающих слишком быстро, при переходе от дня к ночи, который так стремительно происходит в этой области земного шара. В сгущающихся сумерках я надел старый и знакомый аппарат, музейное снаряжение, в котором я так давно нырял в этом месте, хорошо служивший мне и всё ещё столь же надёжный, каким был четверть века назад. Но не только моё снаряжение для погружений выглядело находящимся не на своём месте. Я сам был анахронизмом среди более молодых ныряльщиков, бывших с нами в этой экспедиции, молодых мужчин и женщин, щеголяющих ярко окрашенным оборудованием для погружений самого последнего поколения.

Тёплая и тёмная тропическая ночь, наконец, погасила весь свет, и пришло время для погружения. Мы поплескались немного после восьми часов вечера, сразу включив яркие подводные фонари, и начали искать наутилуса, который к тому времени, возможно, только-только всплыл из своего гораздо более глубокого дневного логова. Я нырял со своим старым другом и коллегой, стариком Пьером Лябу, с тем, с кем я увидел своего первого дикого наутилуса почти точно за двадцать пять лет до этого. Мы взяли с собой двух наутилусов из тех, что поймали ранее, чтобы быть уверенными в том, что телевизионная компания, финансирующая эту сложную и дорогую экспедицию, получит столько футов отснятой плёнки, сколько им надо. Но они оказались ненужными, и я тайком выпустил их обратно в их тёмный дом, потому что к концу погружения мы увидели не пойманного наутилуса, а животное, которое приплыло к нам из своего убежища тысячей футов глубже, чтобы побродить по мелководьям этого спящего рифа этой тёмной тропической ночью. И вновь два ныряльщика встретились в темноте: один – из нового вида, другой – из числа старейших чемпионов по выживанию в долгой истории нашей планеты.

Освещённый нашими фонарями, наутилус поплыл по длинной дуге, а мы следовали за ним в течение некоторого времени, два человека и живое ископаемое, участвующие в замедленной погоне над пейзажем кораллового рифа во мраке ночи. Белые и пурпурные полосы на раковине этого наутилуса ярко сияли, застывая на мгновение в свете наших мощных подводных фонарей, и у меня нет сомнения, что животное внутри было испугано, если это слово можно использовать для существа с очень маленьким мозгом. На протяжении всех послеполуденных часов ветер крепчал, а на море усилилось волнение, ощущавшееся нами даже на сорокафутовой глубине, где мы теперь плавали, но наутилус просто мчался сквозь эти волны, и мы, в свою очередь, вслед за ним. Мой воздух слишком быстро подошёл к концу, и время, когда я чувствовал себя свободным, словно рыба, тоже. Когда я взглянул на него в последний раз, наутилус плыл в сторону моря, назад в безопасные глубины, и, держа в памяти эту последнюю сцену, мы с Пьером Лябу отправились обратно к нашему судну в море, которое билось в судорогах на крепком ветру.

Но мои воспоминания об этом погружении сейчас обращены не к наутилусу, а ко времени. Здесь мы столкнулись с животным, не слишком отличающимся от наутилоидных головоногих моллюсков, живших 500 миллионов лет назад, во времена, когда животные – любые животные – были в новинку на этой планете. Для наутилуса затормозилось не время, а эволюция. И потому я плавал в тёмном море, испытывая радость от наблюдения этого старого друга, но замешательство от неожиданной силы чувств, которые вызвала у меня эта встреча, и от осознания того, как повлияло время на меня самого: я уже не мог нырять, мне было не так комфортно в воде, и я был уже в возрасте. Весьма вероятным было то, что в следующие двадцать пять лет я умру, или же в семьдесят пять лет, конечно, не нырну у внешней границы барьерного рифа близ Новой Каледонии. Время и путешественники по времени.

Я покинул богатый ночной риф с его изобилием животных и выбрался на борт из Матери-Океана; громоздкие баллоны всё ещё болтались на моей спине, и перед видеокамерой было моё лицо: белое и словно резиновое, с заложенным носом – зрелище человека, ставшего земноводным существом благодаря технике и пойманного сетями времени. Я бросил маску и ласты на качающуюся палубу и улыбнулся своим компаньонам, жалея тех, кто должен был оставаться на судне во время нашего долгого погружения, тех, кто не удостоился такой чести. Они спросили, что мы видели, и я мог ответить лишь одно: чудеса.

Коралловые рифы и их разнообразные жители, изобильный планктон, крупные рыбы, плавающие большими стаями – действительно, это чудеса, которые всё ещё здесь, в этом тёплом океане у Новой Каледонии. На суше, раскинувшейся неподалёку, большие стаи фруктоядных летучих мышей летают среди местных видов деревьев в пышных влажных тропических и сухих лесах, наследии прошлых геологических эпох. Вдоль берегов раскинулись мангровые болота, охраняющие сокровищницу видов.

Действительно, чудеса.

Но продолжатся ли эти чудеса?

Всё, что было сказано в этой книге выше, дало нам возможность бросить взгляд в будущее, но этот взгляд был робким и пока ограничивался ближайшим будущим, измеряемым тысячами, или, самое большее, несколькими жалкими миллионами лет. Но здесь, в конце, давайте попробуем заглянуть подальше. Если существование наутилуса и его родословная смогли растянуться на 500 миллионов лет, выдерживая испытания астероидными бомбардировками, тектоническими катаклизмами, быстрыми (и медленными) изменениями климата, сменой полярности магнитного поля Земли, близкими взрывами сверхновых, вспышками гамма-излучения, колебаниями интенсивности магнитного поля Земли и наверняка ещё большим количеством пока неизвестных нам факторов, то почему бы нам самим не выдержать то же самое? Почему бы нашему виду не просуществовать ещё 500 миллионов лет? Или миллиард лет, если уж на то пошло? Конечно, мы сможем отклонить в сторону действительно крупные кометы, которые встретятся нам на пути раз в миллион лет, или около того.

Чтобы завершить эту книгу, давайте отправимся вперёд во времени, пока не достигнем той отдалённой земли, которую впервые увидел Г. Дж. Уэллс. Давайте отправимся в будущее на 500 миллионов лет, на время существования наутилуса, во времена, которые ближе к концу срока существования Земли, чем к началу, и поразмыслим о том, как может наступить конец эволюции – и конец животной жизни на этой планете.

Ко времени 500 миллионов лет в будущем Земля, как планета, где существует жизнь, будет уже весьма пожилой планетой. Сегодня, на рассвете Эры человечества, мы уже живём на планете, чья «обитаемость» перешла из среднего возраста к старости; планета находится ближе к концу существования на ней жизни, чем к началу. В те далёкие дни будущего машина эволюции начнёт противодействовать неизбежности смерти нашей планеты, медленно подписываясь под окончательным счётом, который предъявляет старость, даже старость Земли. Через миллиард лет после этого времени Земля больше не будет пригодной для жилья. И когда-нибудь тогда, между этими двумя точками, наступит время, когда жизнь на этой Земле должна будет приспособиться к постоянно усиливающейся жаре и снижению содержания двуокиси углерода. И тогда, в том далёком будущем, типы животных и растений стали бы, наконец, выглядеть экзотичными по сравнению с нашей современной биотой.

Конечно, большой проблемой станет Солнце. Как и все звёзды, оно содержит конечное количество топлива, и, когда бензобак окажется пустым, температура увеличится. Количество водорода, преобразующегося в гелий, уменьшится, и начнёт накапливаться более тяжёлый материал. Солнце увеличится в размерах, и Земля, некогда обладавшая ровным климатом Земля, столкнется с перспективой стать следующей Венерой нашей солнечной системы: пустыней без воды, местом жгучей жары и палящего зноя. Такова наша судьба. А что будет предшествовать этому?

Между 500 и 1000 миллионами лет с этого времени всё ещё продолжат цепляться за жизнь последние выжившие после «кембрийского взрыва», бывшего 500 миллионов лет назад, последние веточки некогда пышного древа жизни. Давайте представим себе прогулку по морскому побережью в таком мире. Солнце гигантское, жара иссушающая. Экваториальные области уже слишком жаркие для любой жизни, кроме микробной, и лишь в более прохладных полярных широтах мы можем увидеть финал животной жизни на Земле. Растительная жизнь всё ещё существует, но количество двуокиси углерода в атмосфере сократилось до жалких крох по сравнению с её содержанием во время начальных этапов эволюции человечества. Можно встретить только те растения, которые эволюционировали для жизни в этих местообитаниях, бедных углекислым газом: низкорослый кустарник с толстой восковой кутикулой, чтобы противостоять жгучей жаре и сухости. Нет никаких деревьев. Пропали леса, поля, мангровые болота и луга. Океаны находятся в процессе испарения, и теперь огромные пласты соли тянутся на бесчисленные мили вдоль их берегов. В море больше нет животной жизни, кроме ракообразных, приспособившихся к очень высокому содержанию соли. Рыбы исчезли, как и большинство моллюсков и других животных, лишённых эффективной почечной системы, таких, как иглокожие, брахиоподы, кишечнополостные, оболочники – все группы, которые никогда не проявляли себя лучшим образом при изменениях солёности моря, или при переселении в пресную воду. Всё ещё существует наземная жизнь, потому что на берегах можно увидеть животных, но это низкие, приземистые, покрытые прочной бронёй существа, и их броня служит не для защиты от хищничества, а для спасения от вездесущей жары, соли и сухости.

При движении от моря вглубь суши картина меняется. Лишайники, несколько приземистых низкорослых растений. Другие случайные животные: некоторые из них членистоногие, а немногие – позвоночные. Вся остальная часть мира – пустыня, царство жары и смерти.

Птиц больше нет. Также исчезли и амфибии. Целые классы, и даже типы исчезают теперь с лица Земли, словно актёры со сцены, когда пьеса заканчивается.

Всё ещё существуют ящерицы и змеи, скорпионы и тараканы.

И люди.

Все человечество, или то, что от него осталось, теперь живёт под землёй, в более прохладных тайниках Земли. Всё выглядит так, словно, хотя бы отчасти, сбылось видение Г. Дж. Уэллса. В некотором смысле люди стали его морлоками, пещерным видом. От растущего солнца исходит слишком сильное излучение, чтобы люди могли подолгу оставаться на поверхности планеты. В силу необходимости человечество должно было скрыться под землёй, став новыми муравьями планеты. Но люди ненамного изменились физически. Они знают, что конец уже близок. Нет никакого пути, чтобы уйти, никакой дороги в другие, более молодые миры. Космос оказался слишком обширным, другие планеты Солнечной системы – слишком негостеприимными, а звёзды – слишком далёкими. Их Планета Земля стара и умирает. Они не оплакивают множество животных, которые некогда жили на Земле. Трудно помнить вещи, которые случились 500 миллионов лет назад.

Когда-то у эволюции было будущее.