Exemplar

В немецкой земле жил некий брат-проповедник, по рождению шваб, да будет начертано имя его в книге жизни![10] У него было желание — стать и называться служителем Вечной Премудрости. Он свел дружбу с одной святой, просветленной особой, которая в этом мире была человеком убогим и страждущим[11]. Сия особа его умоляла, чтобы он поведал ей что-нибудь о страдании из пережитого им, из чего ее страдающее сердце могло бы почерпнуть силы. Оной просьбой она ему докучала долгое время. Когда он к ней приходил, то она из него извлекала при помощи доверительных вопросов, как он начал свою духовную жизнь, как в ней преуспел, а также некоторые его упражнения, которым он предавался, и страдания, которые пережил. Об этом поведал он ей в божественной сокровенности. Поскольку в оном получала она утешение и руководство, то все записывала — себе и прочим людям в помощь. Сие она делала тайно, так что ему о том ничего не было ведомо. Несколько позже он узнал о том духовном воровстве и укорил ее за него, и она должна была ему это отдать. Он сие взял и предал огню все, что у него тогда было. Когда у него появилась другая часть, он задумал поступить с ней тем же образом, но ему было сие возбранено небесным знамением, посланным от Бога, которое оному воспрепятствовало. И вот, прочее осталось не сожженным, как она по большей части записала своей собственной рукой. Кое-что из доброго наставления было им добавлено от ее лица после ее кончины.

Начало духовной жизни Служителя выпало на время, когда он был на восемнадцатом году. Тогда он уже пять лет носил духовное облачение, но дух его оставался несобранным. Если Бог его сохранит, так мнилось ему, хотя бы от великих пороков, которые могли повредить доброй славе о нем, то в этом, впрочем, очень обычном, ничего плохого не будет. Он был, однако, храним Богом в том, что обретал в себе некое недовольство, когда обращался к вещам, каковые были для него вожделенны. Ему казалось, что есть что-то иное, в чем его смятенное сердце должно успокоиться, и в таком беспокойстве ему было тягостно. Его все время что-то терзало, но помочь себе он не умел, пока милостивый Бог его от того не избавил посредством стремительного обращения. Бывшие с ним удивлялись из-за разительных перемен, которые с ним приключились. Один говорил одно, другой же — другое, но как было то, того не ведал никто, ибо то был сокровенный, исполненный света Божий призыв. Сей-то и соделал быстро оное отвращение [от всего сотворенного].

Блаженный Генрих Сузо.

Глава I О первых борениях новоначального человека

Когда произошло сие впечатление от Бога, в нем поднялись некие возражения, коими враг его спасения хотел его обмануть. А были они таковы. Внутреннее устремление, возникшее у него от Бога, требовало от него полного отречения от всего, что могло бы привнести для него то или иное препятствие[12]. Сему противостояло возражение со стороны такой пронзительной мысли: «Поразмысли получше, это нетрудно начать, но трудно исполнить». Внутренний зов требовал Божией силы и помощи, а противоположный зов полагал, что нет-де сомнения в могуществе Божием, однако сомнительно, захочет ли Он. Ему было также достоверно известно — ибо милостивый Бог подтвердил сие Своим благим обетованием из Своих божественных уст, — что Он воистину поможет всем тем, кто подвизается во имя Его. Едва в этом споре возобладала в нем благодать, как тотчас явилась и враждебная мысль в дружеском облике, советуя вот что: «Очень даже может быть, что тебе стоит исправиться, но не стоит слишком упорствовать. Приступай умеренно, чтобы это исполнить. Кушай да пей поплотней и себя ублажай, но при том опасайся грехов. Будь в самом себе сколь угодно благим, однако так умеренно, чтобы никто со стороны не боялся тебя, по слову людей: сердце — хорошее, тогда и все — хорошо. Ты можешь быть в обращении с другими очень веселым, — и все-таки быть благим человеком. Прочие люди тоже надеются оказаться на небе, но они не ведут столь строгую жизнь». Этим и подобным он был весьма досаждаем. Но сии лживые увещания опровергла в нем Вечная Премудрость. Она говорила: «Кто пожелает скользкую рыбу, которая называется угорь, удержать за хвост и кто захочет с ленивой умеренностью начать святую жизнь, тот будет обманут ими обеими. Ибо что он надеялся иметь, то от него убежало. Кто хочет превозмочь изнеженное, строптивое тело с помощью неги, тому недостает доброго рассуждения. Кто желает обладать миром и все же полностью отдать себя на служение Богу, тот собрался подвизаться в невозможных делах и извратить само учение Божие. Посему, если ты уступишь себе, то отступи от того, что затеял». В таком борении обретался он уж не знаю как долго. Наконец обрел он в себе мужество и решительно отрекся от [тварных] вещей.

Вскоре его необузданный норов отчасти был умерщвлен благодаря тому воздержанию, которым он отстранился от никчемного общества [своих товарищей]. Порой естество одолевало его, так что он шел к ним ради облегчения сердца. И обычно случалось, что шел он к ним радостным, а возвращался печальным, ибо разговоры и провождение времени, коим они предавались, ему были невеселы, его же для них были несносны. И время от времени, когда он к ним приходил, они приставали к нему с такими словами. Один говорил: «Что за странный путь избрал ты себе?» Другой говорил: «Обыкновенная жизнь была бы надежней». Третий говорил: «Добром это не кончится». И передавали его каждый друг другу [на посмеяние]. Он же молчал, словно немой, помышляя в себе: «Увы, Боже милостивый! Нет ничего лучше, как только бежать. Если бы ты не слышал сейчас этих речей, они бы не повредили тебе». Одно было для него горестной мукой — то, что он никого не имел, кому мог бы поведать о своем горе, кто искал того же и тем же самым образом, как провозглашено было ему. И вот, ходил он страждущий и безутешный, и великим понуждением отрицался себя, пока на долю его не выпало великого услаждения.

Блаженный Генрих Сузо.

Глава II О сверхъестественном восхищении, которое с ним приключилось

В самом начале один раз случилось, что в день святой Агнессы[13] он отправился в храм, — братия уже отобедала. Он был там один и стоял среди нижних сидений правого хора[14]. В то самое время он был особенно угнетен тяжким страданием, которое на него навалилось. И вот, когда он стоял безутешный и никого не было с ним и не было подле него, душа его оказалась восхищена, он не знал, в теле или вне тела[15]. И тут увидел он и услышал, что никакой язык не способен изречь. Оно было бесформенно и без-образно и все же несло в себе дружелюбную радость всякой формы и всякого образа. [Его] сердце алкало и все же было вдоволь насыщено, ум весел и очень подвижен, желания у него улеглись и стремленья погасли. Оцепенев, он застыл в исполненном света сиянии и в нем обрел забвение себя самого и всяких вещей. Был ли то день, была ли то ночь, того он не ведал; то была разверзшаяся сладостность вечной жизни, данная его ощущению, недвижимая, тихая. Потом, придя в себя, он изрек: «Если сие не Царство Небесное, тогда я не знаю, что такое Небесное Царство. Ибо никакое страдание, которое может быть названо словом, не способно заслужить той радости, которой человеку предстоит обладать вечно». Оный всесильный порыв длился час, а может быть, и половину того. Оставалась ли душа в теле или была из тела исторгнута, было ему не известно. Когда он вернулся в себя, с ним во всех отношениях было как с человеком, что возвратился из другого мира. На какой-то краткий миг его телу стало так скверно, что он и не думал, что человек, если он, конечно, не при смерти, может испытать столько боли за столь малое время. В себя он пришел с бездонным стоном, и тело его, вопреки его воле, обмякнув, осело на пол, словно у человека, который от бессилия валится в обморок. Он воскликнул в себе и издал глубокий стон внутри себя самого и сказал: «Увы, Боже, где был я, где я теперь?» И изрек: «Ах, сердечное Благо, сей час никогда не уйдет из моего сердца». И он, вместе с [о своим] телом, пошел, и внешним образом в нем никто ничего не увидел и не заметил. Но душа его и его разум внутри себя были исполнены небесного чуда, небесные отблески вспыхивали снова и снова в его сокровеннейших недрах. И с ним было, словно он парил в воздухе, силы его души были полны сладостным запахом неба — словно из баночки вытряхнули добрый электуарий[16], а баночка тем не менее сохранила его аромат. Сей небесный аромат оставался с ним после того долгое время и сообщал ему небесное томленье по Богу.

Глава III Как он вступил в духовный брак с Вечной Премудростью

Направление, в котором после этого жизнь его продвигалась долгое время посредством внутренних упражнений, заключалось в неизменном усердии к прилежному приятию [Бога] в любовном единении с Вечной Премудростью. А как тому было некогда положено начало, можно увидеть в его «Книжице Премудрости» на немецком и на латыни[17], ее же через него соделал Бог.

От юности он имел любвеобильное сердце. И вот Вечная Премудрость представляется в Священном Писании так умилительно, словно какая-нибудь очаровательная возлюбленная. Она изысканно себя украшает, чтобы быть всем мужчинам по нраву, и нежно вещает в женском обличье, дабы склонить к себе все сердца. Иногда Она повествует о том, сколь лживы другие любовницы, но сколь любезна и постоянна Она. Этим и было вызвано расположение его юного духа, и с ним по Ее милости приключилось будто с дикими лесными зверями — их пантера привлекает к себе, издавая свой сладостный запах[18]. Оный прельстительный облик Она принимала весьма часто, пользуясь им вместе с любовной приманкой к Своей духовной любви, особенно в книгах, именуемых книгами Премудрости[19]. Когда их читали за трапезой и он слышал в том, что читают, о таковом любовном ухаживании, ему становилось на сердце хорошо. А потом у него начиналась тоска, и он принимался размышлять в своем разуме, богатом любовью: «Тебе надобно попытать свое счастье, не станет ли сия возвышенная Возлюбленная твоею любовницей (о ней же, я слышал, рассказывают великие чудеса), ибо твое юное и необузданное сердце больше не может оставаться без горячей любви». В таких образах он воспринимал Ее часто, и Она стала ему дорога и очень понравилась в сердце и в разуме.

Сие случилось, когда как-то утром он опять сидел за столом, а Она его призывала в образе Соломона и говорила: «Audi, fili mi, слушай, чадо мое, наставление отца твоего! Хочешь ли послужить высокой любви, тогда избери милой возлюбленной нежную Мудрость, ибо взыскующим Ее она подает молодость и добродетель, благородство и изобилие, честь и превосходство, великую власть и вечное имя. Она удостаивает его любви и наставляет в учтивости, готовит хвалу пред людьми и славу в толпах народа, Она делает его дорогим и угодным Богу и человекам. Чрез Нее основано царство земное, утверждены небеса и разверзлись глубины. Кто Ею обладает, тот пойдет безопасно, спокойно поспит и поживет без забот»[20]. Едва он услышал, как перед ним читают оные прекрасные речи, его тоскующее сердце тотчас помыслило: «Увы, вот какова эта Возлюбленная! Если бы Она стала моею, то я, воистину, был бы наставлен!» Это размышление отогнали чуждые образы, и он подумал в себе: «Любить ли мне то, чего я никогда не видал и не знаю, что оно? Лучше полная пригоршня, но в обладании, чем полный дом, но лишь в ожидании. Кто высоко строит и страстно любит, тот порой несыто обедает. Сию возвышенную Госпожу было бы не худо иметь возлюбленной, если бы Она Своим служителям позволяла ублажать и баловать плоть, но Она говорит: “Добрая еда, крепкое вино и длительный сон — для кого сие важно, тот для себя никогда не добьется любви от Премудрости”[21]. Когда, да и какому слуге был предоставлен столь жестокий выбор?» На сие возражал божественный помысел: «Любви, издревле и по праву, полагается страдать. Не бывает поклонника, если он не страдалец, и любовника, чтобы не быть ему мучеником. Вот почему не будет несправедливым, что того, кто столь возвышенно любит, ожидает нечто превратное. Вспомни обо всех тех несчастьях и бедствиях, которые приходится претерпеть светским любовникам, хотят они того или нет». Таким и подобными ему увещаниями был он впоследствии весьма укрепляем в продвижении к цели. И подобное случалось с ним часто. Иногда он имел добрую волю, а порой предавал свое сердце преходящей любви. Ища там и здесь, он всегда находил нечто такое, чему прекословил весь порыв его сердца и от чего он впоследствии отстранялся.

Однажды за трапезой ему прочли о Премудрости нечто такое, от чего его сердце пришло в сильное замешательство. Она говорила: «Подобно тому, как цветет прекрасный розовый куст, невозбранно курится возвышенный фимиам и благоухает несмешанный бальзам, такова и Я — цветущая, благоухающая, несмешанная Возлюбленная, лишенная досады и горечи, в бездонной любовной сладостности[22]. У всех же прочих любовниц сладкие словеса и горькая расплата; их сердца — силки смерти, их руки — оковы, речи их — сладостный яд, их обхожденье — бесчестие»[23]. Он подумал: «Увы, как это верно!» — и радостно промолвил в себе самом: «Воистину, так тому и бывать, пусть Она будет моею возлюбленной, а я Ей служителем!» И подумал: «Ах, Боже, хотя б только раз мне увидеть Любимую, хотя бы раз промолвить к Ней слово! О, какова же Возлюбленная из себя, коль скоро Она скрывает в себе столь много достохвальных вещей? Бог ли это иль человек, жена или муж, откровение или наука, или что-то еще?» И покуда он тщился внутренним взором, насколько мог, Ее разглядеть в приводимых речениях Писания, Она ему явилась Сама вот в каком образе: Она парила на троне высоко над ним в окружении облаков; подобно Звезде утра, сверкала и сияла, как игривое Солнце. Короной Ее была вечность, Ее одеянием — блаженство, словом Ее была сладостность, а Ее окружением — умиротворение всяческих вожделений. Она была далёко и близко, высоко и низко. Она всему соприсутствовала и была все-таки скрыта. Она позволяла с собою общаться, но никто Ее не был способен постичь. Она возносилась выше верхнего предела небес и касалась глубин бездны. Она мощно простиралась от края до края и благостно всем управляла. Только он думал, что пред ним прекрасная дева, как тотчас же находил пред собою горделивого юного барина. Порой Она выглядела как мудрая мастерица, а порой как расторопная полюбовница. Она к нему мило стиво обратилась, дружелюбно приветствовала и благосклонно сказала: «Praebe, fili mi, cor tuum mihi! Дай мне сердце твое, чадо мое!»[24] Он приклонился к Ее стопам и сердечно возблагодарил изнутри смиренного основания. Вот что с ним тогда приключилось, и большего не могло выпасть на долю его.

Потом, когда, по обыкновению, он обратился в помыслах к Той, Кого столь сильно возлюбил, у него появился сокровенный вопрос, и он спросил у своего взыскующего любви сердца: «Ах, сердце мое, посмотри, откуда проистекает любовь и всякая благосклонность? Откуда всякая нежность, красота, сердечная отрада, пленительность? Не приходит ли все из источающегося первоначала обнаженного Божества? Воспряньте, воспряньте же, сердце, разум и дух, в бесконечную бездну всех добрых вещей! Кто в этом сможет мне воспрепятствовать? Ах, ныне я Тебя обниму по влечению моего горящего сердца!» И вот в душе его запечатлелось как бы первобытное истечение всякого блага, в коем, духовно, он обрел все, что было прекрасного, пленительного, вожделенного; и все это присутствовало в нем неизреченным образом.

С тех пор у него появилось обыкновение: когда он слышал, как воспевают хвалы, звучит сладкострунная музыка, говорят или напевают о преходящей любви, его сердце и дух, взором, исполненным отрешенности, стремительно возводились к его страстно Любимой, от Нее же струится любовь всякого рода. Сколь часто Она бывала объята очами, рыдающими от любви, распростертым, лишенным дна сердцем и, объятая, с любовью запечатлена в его сердце, о том невозможно поведать. Из-за этого с ним зачастую случалось, словно вот какая-то мать, когда она, поддерживая под мышками своего грудничка, ставит его себе на колени — он же своею головкой и всеми движениями тельца тянется к ней, нежной и любящей, и уморительными гримасками обнаруживает радость своего сердца, — так и его сердце в некой охваченности чувствами нередко возносилось в теле его к отрадному присутствию Вечной Премудрости. И он в себе помышлял: «Ах, Господи, была бы мне в жены отдана Царица — тому бы душа моя сильно возрадовалась. Ах, ну а ныне Ты — повелительница моего сердца и подательница всяческой благодати! В Тебе у меня довольно богатств, да и власти, сколько мне хочется. Всего, чем обладает царство земное, того мне больше не надобно». Когда он так созерцал, становился лик его радостным, его очи — ласковыми, его сердце — ликующим, а все его чувства внутри воспевали вот что: «Super salutem, etc., превыше всякого счастья и всяческой красоты, Ты — моего сердца счастье и красота. Ибо счастье пришло мне вместе с Тобою, и всяким благом я обладаю с Тобой и в Тебе!»[25]

Глава IV Как он начертал на сердце своем возлюбленное имя Иисусово

В то самое время в его душу было послано нечто вроде непомерного огня, что заставило воспылать его сердце в божественной любви. Как-то раз, испытав в себе оное и будучи весьма обуреваем люблением Божиим, он отправился в келью свою, свое тайное место, и, придя в любовное созерцание, вымолвил так: «Ах, Боже любезный, если бы сумел я придумать какой-нибудь любовный знак, что могло бы служить вечным знамением любви между мной и Тобой во свидетельство того, что я Твоего, а Ты моего сердца вечная любовь, ее же не сможет стереть никакое забвение». В сей пылкой решимости он отбросил спереди свой скапуляр[26] и приоткрыл свою грудь, взял в руку грифель и, воззрев на свое сердце, сказал: «Ах, Боже всесильный, дай мне нынче силу и власть исполнить мое пожелание, ибо ныне Тебе надлежит втечь в основание моего сердца». И он начал — проткнул грифелем плоть возле самого сердца и стал тыкать туда и сюда, сверху и снизу, пока не начертал на своем сердце имя «IHS». От острых уколов из его плоти пролилось много крови, и она побежала по телу вниз к чреву. Из-за пламенной любви ему было на это столь упоительно смотреть, что он почти не ощущал боли. Когда он сие совершил, то, израненный и истекающий кровью, взошел из кельи к решетке под распятье, и, преклонив колени, сказал: «Ей, Господи, единственная любовь моей души и сердца моего, воззри на великую страсть моего сердца! Господи, не могу и не умею запечатлеть Тебя глубже в себе. Умоляю Тебя, чтобы Ты сие завершил, запечатлев Себя еще глубже в основание моего сердца, и так начертал во мне святое имя Свое, чтобы ему никогда не уйти у меня из сердца». Так и ходил он, израненный любовью, долгое, очень долгое время и потом выздоровел, а имя «IHS» осталось, как он и желал, прямо на сердце. Ширина [его] букв была никак не меньше ширины расправленных стебельков, по высоте же были они как сустав у мизинца. Так-то он носил имя на сердце вплоть до своей смерти, и когда бы ни приходило сердце в движенье, тогда приходило в движенье и имя. Поначалу было оно очень заметно. Он носил его тайно, так что его не видел ни единый человек, кроме одного, друга его. Тому он показал имя в божественной сокровенности. А когда потом на его долю выпадало что-нибудь тяжкое, он взирал на сей знак любви, и тяжесть становилась для него несколько легче. В любовном ухаживании его душа порой говорила: «Господи, погляди-ка, любовники мира сего рисуют своих возлюбленных на одеждах. Ах, любовь моя, я же запечатлел Тебя свежей кровью своего сердечного сока»[27].

Однажды после заутрени, вернувшись с молитвы, он вошел в свою келью и, усевшись в свой стул, положил под голову вместо подушки книгу древних отцов[28]. Вдруг он погрузился в себя самого, и ему показалось, что вот как бы свет источается из его сердца. И он присмотрелся: тут на его сердце явился золотой крест, а в нем возвышенным образом врезаны многие драгоценные камни, и они прекрасно сияли. Тогда Служитель взял свою рясу и прижал ее к своему сердцу, желая скрыть источающийся яркий свет, чтобы никто не мог его увидать. Но прорывающиеся огоньки горели так ясно, что, как бы он их ни прятал, сие не скрывало мощной их красоты.

Глава V О предвестии божественного утешения, им же Бог привлекает некоторых новичков

Когда, по своему обыкновению, он после заутрени пришел в свою капеллу и ради краткого отдыха уселся в свой стул — покой не был долгим и продолжался, покуда стража не возвестила о наступлении дня, — глаза у него устремились горе, он, пав на колени, приветствовал воссиявшую Утреннюю звезду, прекрасную Владычицу Царства Небесного, и подумал [в себе]: подобно тому, как летом малые пташки приветствуют ясный день и с весельем его принимают, так и он в радостном устремлении приветствует Подательницу света вечного дня. И он не просто вымолвил эти слова, а произнес их в душе тихим, сладостным тоном.

Однажды, в то же самое время, сидел он в покое, и тут он расслышал, что в его сокровенном что-то прозвучало столь умилительно, что подвиглось все его сердце. Пока восходила Утренняя звезда, голос, в чистой, сладостной просветленности, воспевал такие слова: «Stella maris Maria hodie processit ad ortum, ныне взошла звезда моря Мария»[29]. Сей мотив звучал в нем так сверхъестественно благостно, что весь его дух, возвеселившись, взыграл, и он стал радостно подпевать. И пока они вместе радостно пели, он ощущал себя в неизреченных объятиях, и ему было сказано: «Чем с большей любовью ты обнимешь Меня и чем более невещественно Меня поцелуешь, тем с большими упоением и приязнью ты будешь объят в Моей вечной ясности». Глаза у него устремились горе, слезы залили лицо, и он, по своему обыкновению, приветствовал восходящую Звезду утра.

После этого, за первым приветствием последовало другое утреннее приветствие с земным поклоном[30] дражайшей Вечной Премудрости и хвалебной молитовкой, которую тогда же он записал в некоторые новые книжицы писем. Он начал: «Anima mea desideravit, etc.»[31][32]. За этим последовало третье приветствие с земным поклоном возвышенному, ревностному духу серафимов, он же в наижарчайшей и пламенной любви возносится к Вечной Премудрости, дабы сей дух и его сердце соделал усердным в Божией любви, чтобы ему в себе самом пламенеть и всех людей возжигать с помощью изобилующих любовью словес и учений. Таково было его ежедневное утреннее приветствие.

Как-то раз на масленицу он продлил свою молитву, пока сторож не вострубил о начале нового дня, и он подумал [в себе]: «Посиди-ка немного еще, прежде чем воспринять светлую Звезду утра». И вот, едва в нем, немного спустя, пришли в покой его чувства, небесные отроки высокими гласами воспели прекраснейший Респонсорий: «Illuminare, illuminare Jerusalem, etc.»[33][34]. Он прозвучал несказанно сладостно в его душе. Когда отроки немного попели, душа так насытилась небесным напевом, что бренное тело сего больше не могло выносить, глаза у него устремились горе, сердце восклокотало и по щекам потекли горючие слезы.

Один раз в это же время, когда он сидел, с ним случилось в видении, что он как бы был отведен в некую иную страну, и ему показалось, что перед ним по правую руку, в великом благоволении к нему, стоит его ангел. Служитель быстро поднялся, обхватил милого ангела, обнял его и прижал к душе с такою любовью, на какую был только способен, так что между ними обоими, как ему показалось, не оставалось никакого посредничества. И жалобным голосом, с очами, влажными от слез, он начал и так говорил изнутри своего полного сердца: «О ангеле мой, коего милостивый Бог дал мне ради утешения и защиты, я умоляю тебя тою любовью, каковую имеешь ты к Богу, чтобы ты меня не оставил». Тогда ангел ответил и сказал ему так: «Ты не можешь довериться Богу? Смотри же, Бог тебя так любовно обнял в Своей вечности, что уже никогда не захочет тебя отпустить».

А однажды ранним утром, во времена его скорби, он в видении был окружен небесным воинством. И вот он пожелал от одного из светлых небесных князей, чтобы тот ему показал, каким образом в его душе устроено таинственное обиталище Бога. Тогда ангел сказал ему так: «Устреми радостный взор внутрь себя самого и смотри, как с твоей любящей душой Бог затевает Свои любовные игры». Он быстро взглянул и, увидев, что тело над его сердцем стало чистым, подобно кристаллу, заметил, как посреди его сердца величественно восседает Вечная Премудрость в пленительном облике. Подле нее сидела душа Служителя в небесном томлении, — преданно прильнувшая к Богу, она была обнята Его руками и прижата к Божьему сердцу. И так она лежала в истоме, разомлевшая от любви в объятиях любимого Бога.

Он возложил на себя новый пояс — сие случилось в канун праздника ангелов[35], — и вот, в неком видении как бы услышал ангельское песнопение и сладостные небесные звуки. От этого ему стало так хорошо, что он позабыл обо всем горе. Один из ангелов сказал ему: «Погляди, сколь охотно ты слышишь от нас песнопение вечности, столь охотно мы от тебя слышим песнопение Вечной Премудрости». Затем ангел сказал ему так: «Сию песнь радостно воспоют в Судный день избранные праведники, когда узрят, что утверждены в бесконечно длящейся радости вечности».

А после того, в их праздник, он провел многие часы в подобном же созерцании их радости. Когда приблизился день, пришел некий юноша. Он вел себя так, словно был небесным шпильманом[36], посланным ему от Бога. С ним явились еще несколько юношей — гордых, с тем же видом и с той же осанкой, как первый. Только тот превосходил их немного в достоинстве, как будто был князем у ангелов. Сей ангел приблизился к нему с приветливым видом и, поведав, что они ему ниспосланы Богом, дабы в страдании доставить небесную радость, сказал: пусть он-де свое страдание выкинет из головы, им составит компанию и потанцует с ними, как водится на небе. Они потащили Служителя за руку в круг, а юноша затянул веселую песенку про младенца Иисуса, и она звучала так: «In dulci jubilo, etc.»[37][38]. Когда же Служитель услышал, как сладостно зазвучало возлюбленное имя Иисусово, его сердце и разум так взыграли, что он вовсе забыл, что у него вообще было когда-то страдание. Тут увидел он с радостью, как они совершают прыжки: превысокие, очень и очень свободные. Запевала умел отлично управлять хороводом, сперва запевал он, а потом подпевали они. И они пели и танцевали в ликовании сердца. Запевала сделал трехкратное повторение: «Ergo merito, etc.»[39][40]. Этот танец был совсем не таков, как танцуют в сем мире! То было небесное истечение и течение вспять в неведомую бездну божественной сокровенности. Такое и ему подобные утешения выпадали на его долю в те годы множество раз, а чаще всего, когда он был обременен великим страданием, и ему тем легче было его переносить.

Когда Служитель [однажды] вошел в алтарь служить мессу, некоему святому человеку явилось в видении, что он просветлен великолепием пронизывающей любви. И человек сей узрел, что божественная благодать стекает в его душу и что он объединяется с Богом. Следуя за ним, к алтарю шествовало очень много миловидных детей с горящими свечами, один за другим. Они распростерли руки и обняли его, каждый отдельно, с такой любовью, с какой только могли, и прижали его к своему сердцу. Тот человек спросил удивленно: кто же они и что имеют в виду? А те отвечали: «Мы — ваши братишки и сестренки, с хвалою и радостью в вечном блаженстве. Мы подле вас и храним вас во всякое время». Человек тот сказал: «Ах, милые ангелы, что означает, что вы с такою любовью обняли этого мужа?» Те же в ответ: «Он так дорог нашему сердцу, что многие наши деяния мы творим вместе с ним. И знай: в его душе Бог совершает неизреченные чудеса, и о чем бы он Его в усердии ни просил, в том Бог ему никогда не откажет».

Глава VI О некоторых видениях

В те же самые времена у него было много видений о будущих и потаенных предметах. И Бог дал ему узреть явственным образом, насколько это возможно, то, как обстоят дела в Царстве Небесном, в аду и чистилище. Для него стало привычным, что ему являлись многие души, когда они покидали сей мир. Они ему сообщали, что с ними было, чем они заслужили свое наказание и чем им можно было помочь или какую награду они получили от Бога. Среди прочих ему явились блаженный мастер Экхарт[41] и святой брат Иоанн Футерер из Страсбурга[42]. Мастером ему было указано, что он находится в изобилующей ясности, в каковой его душа совершенно обожествилась в Боге. Служитель захотел узнать у него две вещи. Первая была такова: как обретаются в Боге те люди, которые подлинным бесстрастием[43] безо всякой лжи сподобились последней истины? Ему было показано, что погруженность людей в без-образную бездонность никто не способен выразить словом. Он расспрашивал дальше: «Человек, который оного хотел бы достичь, — в чем бы могло состоять его особое делание?» Тот ему отвечал: «Ему надобно, в глубоком бесстрастии, уклоняться от себя самого, от своей самости, и все вещи принимать от Бога, но не от твари, поместив себя в тихую терпеливость по отношению ко всем человекам, подобным волкам».

Другой брат, Иоанн, тоже явил ему в видении дивную красоту, которой была просветлена его душа. От него он пожелал также, чтобы тот прояснил ему один вопрос. А вопрос был таков, он спросил: какое среди всех упражнений дается человеку тяжелее всех прочих, но бывает и нужнее всех прочих? Тогда брат начал говорить и ответил, что нет-де для человека ничего горше и нужнее того, чтобы терпеливо выходить из себя самого в оставлении Бога и так покидать Бога ради Бога[44].

Его родной отец, бывший подлинным чадом этого мира, явился ему после своей смерти, показывая всем своим горестным видом на свое страшное наказание в чистилище, а также на то, чем он его заслужил в наибольшей мере. Отец подробно ему объяснил, чем он ему должен помочь. И он это исполнил. А после того отец явился ему и сказал, что он освобожден от наказания. Его святая мать, с сердцем и телом которой Бог еще при ее жизни творил чудеса, ему также явилась в некоем видении и показала великое воздаяние, которое получила от Бога. То же самое он испытал от бесконечного числа душ и с тех пор находил удовольствие в этом, и сие часто доставляло ему наглядное утешение в таком роде, и оно для него тогда стало обычным.

Глава VII Какой порядок он соблюдал за столом

Когда он должен был идти к трапезе, то во внутреннем созерцании своего сердца преклонял колена перед Вечной Премудростью и весьма преданно просил Ее, чтобы Она вместе с ним прошла ко столу и откушала с ним. И он просил Его так: «Сладчайший Иисусе Христе, приглашаю Тебя в великом желании моего сердца и умоляю Тебя, чтобы, как Ты любовно питаешь меня, Ты и сегодня одарил меня Своим нежным присутствием». Затем, когда он сидел за столом, то усаживал и милого Гостя чистой души прямо перед собой как сотрапезника и, с любовью взирая на Него, то и дело припадал к Его сердцу. А при каждой смене блюд, которые ему предлагали, он поднимал блюдо небесному Хозяину, чтобы Тот произнес над ним Свое небесное благословение, и зачастую повторял с искренним дружелюбием: «Ах, милый сотрапезник, покушай со мной, Господи мой, угощайся и вкуси с рабом Своим». Такие-то исполненные любви слова он имел для Него.

Когда он хотел пить, то поднимал кубок и предлагал сначала Ему, чтобы Он попил. За трапезой он обыкновенно делал пять глотков и выпивал их из пяти ран своего возлюбленного Господа. А так как из бока Господня бежали вода и кровь, то он удваивал этот глоток. Первый и последний он принимал, склоняясь перед любовью самого любвеобильного сердца, какое только способна родить земля, и перед пламенеющей любовью высшего духа среди серафимов, чтобы она была полностью разделена и его сердцем. Ту пищу, что была ему неприятна, он просил [Его] окунуть в рану Своего милостивого сердца, в доброй уверенности, что тогда она ему не сможет повредить.

Он искал радости во фруктах, а Бог не хотел ему этого разрешить. Ему явилось в видении, что некто предлагал ему яблоко и говорил: «Бери, это — то, в чем ты ищешь радости», а он отвечал: «Нет, вся моя радость заключена в любимой Вечной Премудрости». Тогда он подумал: а ведь это неправда, он слишком рад этим фруктам, и устыдился в себе. Миновали два года, как он не вкушал фруктов. А как эти два года прошли, при том что его никак не оставляло желание, в году, следующем за ними, фрукты не уродились, и у братии их не было к столу. Преодолев себя самого в некотором борении, так что ему уже не хотелось ничего из фруктов, предлагаемых к трапезе, он попросил всемогущего Бога, что, если есть Его воля на то, чтобы ему вкушать фрукты, то пусть Он ими снабдит также всю братию. Так и случилось. Когда наступило утро, пришел какой-то незнакомец и принес братии изрядную толику новеньких пфеннигов, пожелав, чтобы их никому не передавали, но накупили повсюду на них свежих яблок. И вышло так, что яблок имелось в достатке еще долгое время, а он с благодарностью начал опять вкушать фрукты.

Большой фрукт он делил на четыре части: три съедал во имя Святой Троицы, а четвертую кушал в той же любви, к какой небесная Мать давала вкусить яблочка своему милому младенчику Иисусу. Сию часть он ел нечищеной, потому что и детки обычно кушают не чистя. Начиная с Рождества, и еще некоторое время спустя, он не ел четвертую часть, но в своем созерцании предлагал ее милой Матери, чтобы она отдала ее своему дорогому Сыночку. И поэтому ему хотелось от нее отказаться. Если порой он слишком поспешно принимался за еду или питье, то испытывал стыд перед своим благородным Сотрапезником; и если не соблюдал за столом одного из сих правил, то сам на себя налагал за это епитимью.

Однажды к нему явился один добрый человек из другого города и поведал, что Бог так сказал ему в видении: «Если хочешь научиться правильному поведению за столом, то ступай к Моему Служителю и пусть он откроет тебе, как он сие делает».

Глава VIII Как он отмечал наступление грядущего года

В Швабии, на его родине, заведено в некоторых местечках на Новый год, что молодые парни, лишенные разумения, разгуливают ночью и требуют подарков, иначе говоря, поют песни, читают красивые стихи и исполняют их с такою учтивостью, на какую только способны, так что их девушки им дарят венки[45]. Сие тотчас вспомнилось его юному, любвеобильному сердцу, когда он об этом услышал, и в ту же самую ночь он предстал пред своей вечной Возлюбленной и просил также подарка. До наступления дня он отправился к образу, на котором Пречистая прижимает к сердцу свое нежное Чадо, прекрасную Вечную Мудрость, держа Его на коленях. Он преклонил колени и начал тихим сладостным гласом души петь секвенцию Матери, дабы она ему разрешила принять венец ее Сына. Но у него не получалось, чтобы она ему в том помогла. И ему вскоре стало так грустно и так захотелось поплакать, что у него полились горючие слезы. Допев секвенцию до конца, он обратился к сердечной Премудрости, склонился пред Ней до самых Ее ног, поприветствовал из глубокой бездны своего сердца и воспел Ей хвалу: Ее красоте, благородству, добродетели, нежности и свободе, при неизменном превосходстве над всеми прекрасными девами этого мира. Сие он сотворил пением, чтением, помышлением и стремлением насколько мог хорошо и затем пожелал, чтобы ему духовным образом быть предтечей всех возлюбленных и исполненных любовью сердец и быть зачинателем всех любовных помыслов, чувств и словес — дабы Достойнейшая могла быть в полной мере любовно восславлена Своим недостойным Служителем. А напоследок сказал: «Ах, любовь, Ты — моя веселая Пасха, летняя услада моего сердца, мой милый час. Ты — моя возлюбленная, только Тебя сердце мое любит и ищет, и ради Тебя оно презрело всякую любовь этого времени. Разреши мне, радость моего сердца, повеселиться, позволь получить нынче венок от Тебя. Ах, милостивое сердце, сотвори сие Своею божественной добродетелью, Своей естественной благостью и не дай мне сегодня, в начале грядущего года, уйти пустым от Тебя. Чего же Ты медлишь, сладкая сладостность? Припомни, что нам о Тебе говорит один из Твоих любимых рабов: что в Тебе не бывает “нет” и “да”, в Тебе есть только “да” и “да”[46]. Посему, любовь моего сердца, подай мне ныне милостивое “да” Своего небесного дара. И как иным неразумным любовникам подается венок, пусть также и моей душе, ради доброго года, подастся Твоей прекрасной рукой малая толика особенной благодати и нового света, нежная любовь моя, божественная Премудрость!» Об этом и подобном он начал молить и никогда не уходил оттуда неуслышанным.

Глава IX О словах «Sursum corda»[47]

Он был спрошен: каков предмет [его размышлений], когда он поет мессу и произносит перед ее безмолвной частью обращение: «Sursum corda», ибо, как всем известно, слова сии означают по-немецки: «Sursum, возведите все сердца в высоту, к Богу»?[48] Сии слова исходили из уст его с такой подлинной страстью, дабы люди, услышав их, приходили в особое благоговение. На этот вопрос он ответил с глубоким воздыханием и сказал так: «Когда во время мессы я воспевал оные хвалебные слова: “Sursum corda”, то обыкновенно случалось, что сердце мое и душа растаивали от божественного мучения и томления, изымавших мое сердце из себя самое, ибо в тот самый час возносились стремительные помышления троякого рода: порою приходило одно, порою же два, а порою все три; и в них я восторгался в Бога, а через меня — все творение.

Первое просвещающее помышление было таким: я ставил пред моим внутренним взором себя самого в соответствии с тем, чем я являюсь: вкупе с телом, душой и всеми моими силами, и поставлял вкруг себя всякую тварь, которую Бог когда-либо сотворил в Царстве Небесном, царстве земном и в четырех элементах, — каждую особенно, с именем, были ли то птицы небесные, звери лесные, рыбы морские, листва, травы земли, бесчисленные песчаные крупинки морей, а с ними всю мелкую пыль, что блестит в сиянии солнца, все водные капли: росы ли, снега, дождей, те, что уже выпали или еще упадут, — и пожелал, чтобы каждая из них имела [свою] сладкоголосую струнную музыку, изготовленную из сердца моего наиболее сокровенного сока, и чтобы, возгремев, каждая во веки веков возносила новую дерзновенную хвалу любезному милостивому Богу. А потом любвеобильные руки души страстно распространились и простерлись к неисчислимому множеству всевозможных творений. Вот в чем состоял его умысел: всех их сделать в своих объятиях плодоносными, не иначе, как свободный, бодрый запевала призывает своих певчих радостно петь и вознести свои сердца к Богу: Sursum corda!

Другое помышление было вот каково, — рассказывал он, — вызвав в памяти мое сердце и сердца всех людей, я мысленно взвесил, какою же радостью и утехой, любовью и тишиной наслаждаются те, что отдали сердце свое одному только Богу, и сколько, против того, страдания и забот, горя и беспокойства приносит преходящая любовь подверженным ей. И тогда в великой страсти я воззвал к моему и прочим сердцам, где бы ни находились они во всех концах этого мира: “Полно вам, плененные сердца. Прочь из узких оков преходящей любви! Полно вам, сердца спящие. Прочь из смерти грехов! Полно вам, сердца ожиревшие. Прочь из равнодушия вашей жизни, вялой и нерадивой! Воспряньте к милостивому Богу в цельном, свободном порыве: Sursum corda!”

Третьим помышлением был дружелюбный призыв ко всем благорасположенным, [но] не бесстрастным людям, которые заблудились в себе и не могут примкнуть ни к Богу, ни к твари, ибо их сердце рассеяно там и сям вместе со временем. Их-то, да и себя, я призвал к смелому презрению себя в полном отказе от себя самое и от всех тварей».

Таков был предмет [его размышлений], при [произнесении] слов «Sursum corda».

Духовное супружество Вечной Премудрости и души.

Глава X Как он праздновал Сретение

За три дня до праздника Владычицы нашей в [день] Сретения[49] он с молитвой изготовил свечу небесной Роженице. Свеча была свита из трех веревок, и вот почему: первая веревка — в память о ее незапятнанной девической чистоте, другая — в память о ее бездонном смирении, третья — о ее материнском достоинстве; и оные три имела она лишь одна среди всех человеков. Сию духовную свечу он всякий день изготавливал при троекратном величании Богородицы. Когда наступил день освящения свечей, спозаранку, прежде чем кто-то еще пришел в церковь, он, представ перед главным алтарем, стал поджидать в своем созерцании Роженицу, когда она придет со своим небесным Сокровищем. И вот, едва она приблизилась к внешним вратам города, он, в бурном влечении своего сердца, побежал раньше всех и бросился ей навстречу вместе с толпой любящих Бога сердец. На улице он пал перед нею и принялся ее умолять, чтобы она ненадолго приостановила свой ход, пока он ей не споет кое-что. Тогда он начал и запел тихим голосом духа, так что уста двигались, но никто ничего при этом не слышал, слова: «Inviolata, etc.»[50], с такой любовью, с какою только умел. Низко склонившись пред нею, он пел: «О benigna, о benigna, etc.»[51][52], умоляя ее явить на несчастном грешнике свою милосердную доброту. Затем он поднялся и последовал за ней со своей духовной свечой, горячо желая, чтобы она никогда не позволила угаснуть в нем горящему пламени божественного света. Когда ж он примкнул к толпе всех исполненных любовью сердец, то воспел: «Adorna thalamum, etc.»[53][54] — и начал их призывать, чтобы они с любовью приняли Спасителя и страстно обняли Роженицу. И так-то, с хвалою и песнопениями, они провожали ее до самого храма. В сердечном томлении он подступил к Роженице еще до того, как она вошла в храм и отдала Сына старцу Симеону. Преклонив колени и воздев глаза и ладони, он ее попросил, чтобы она ему показала Дитя и позволила Его поцеловать. Когда же она ему милостиво разрешила, он распростер свои руки в бесконечные части дальнего мира, принял и обнял Возлюбленного в единый час до тысячи раз. Он смотрел Ему в милые глазки, разглядывал Его небольшие ручонки, целовал Его нежный роток и осматривал все детские члены небесного Клада, а затем возвел очи и возопил от удивления в сердце своем, что небесный Вседержитель столь велик и так мал, столь могуществен в Царстве Небесном и, как дитя, беззащитен в царстве земном. И он начал Его ублажать, как Тот ему позволял, пением, плачем и духовными упражнениями, а потом отдал Его матери и, войдя, пребывал с нею во храме, покуда всё не исполнилось.

Глава XI Как он отмечал масленицу

С приближением масленицы, в тот вечер, когда прекращают петь «Аллилуйя»[55] и неразумные люди мира сего затевают разные безрассудства, он принялся в сердце своем представлять себе небесную масленицу. И она была такова. Для начала он поразмыслил о скоротечной порочной радости сей, телесной, масленицы, а равно о том, как иные люди ради краткого удовольствия обрекают себя на долгие муки, и прочел «Miserere»[56][57] дражайшему Богу за те позор и бесчестье, которые обрушиваются на Него в это беспутное время. Сию масленицу он называл крестьянскою масленицей, ибо этим недоступно ничего лучшего[58]. Другой масленицей было созерцание предвестников вечности: как со Своими избранными друзьями веселится Бог — хотя и в этом смертном теле, однако в небесной радости. С благодарной хвалой он вызвал в памяти то, что от оной радости ему выпало на долю, и предался благоденствию с Богом.

В то самое, первоначальное, время у него также один раз случилась по Божьему попущению духовная масленица, а была она вот какова. На масленицу, перед вечерней молитвой, он направился в теплую комнатку, ибо ему хотелось погреться, поскольку он мерз и был очень голоден. Но не это, а жажда, которую он испытывал, ему доставляла страданье. Когда он увидел, как едят мясо и пьют доброе вино, ему же так хотелось поесть и попить, то сие внутри его больно задело, он вышел на улицу и начал жалеть сам себя, стал воздыхать из глубины своего сердца. В эту самую ночь ему было в видении, что вот он лежит в лазарете и слышит, как за пределами комнаты поют как бы небесную песнь, ее звуки столь сладостны, что никакая обычная арфа ни за что не могла бы издать таких сладостных звуков. И было похоже, что словно бы в одиночку поет двенадцатилетний школяр-мальчуган. Служитель позабыл о всякой телесной еде и, прислушавшись к сладкой мелодии, промолвил в сердечном томлении: «Ах, что там такое поет? Никогда на земле я не слышал таких сладостных звуков!» Ему отвечал статный юноша, сей стоял рядом и сказал ему так: «Тебе надобно знать, что сладкоголосый мальчик поет для тебя, к тебе обращено его пение». Служитель сказал: «О, благо мне! Ах, отрок небесный, упроси его, чтобы он спел еще!» И тот запел, так что раздалось в воздушных высотах, и пропел одно за другим целых три небесные песни. Едва пение закончилось, сладкоголосый мальчик приблизился, как показалось Служителю, по воздуху к окошечку комнаты и протянул юноше прелестную корзинку, наполненную алыми фруктами, очень похожими на зрелую красную землянику, но они были крупными по размеру. Юноша принял от мальчугана корзинку и, с радостью протянув ее брату, сказал: «Погляди, товарищ и брат, сии алые фрукты послал тебе твой друг и твой небесный Господь, тот милый мальчуган и Сын Отца в небесах, что пел для тебя. Ах, как Он любит тебя!» Тогда брат возгорелся, и его лик стал пунцовым от радости, он жадно схватил корзиночку и изрек: «Эй, благо моему сердцу! Сие — драгоценное послание мне от милого небесного мальчугана, мое сердце и душа моя всегда будут вспоминать это с радостью». И сказал юноше и другому из небесной свиты, бывшему тут же: «Ах, милые други, не справедливо ли, что я так люблю сего небесного, благодатного мальчугана? Воистину, мне и подобает его возлюбить. А о чем станет известно, что на сие есть его любезная воля, то мне всегда будет хотеться исполнить». И, обратившись к названному юноше, он сказал: «Ответь мне, любезный юноша, разве не прав я?» Юноша милостиво засмеялся и сказал: «Да, воистину, прав! И тебе надобно его возлюбить, ибо он отличил тебя и почтил больше многих других из людей. Потому приготовься к сему». Служитель сказал: «Ах, это от всего сердца я желаю исполнить. Прошу тебя помочь мне увидеть его и отблагодарить за его превосходнейший дар». Тогда юноша изрек: «Пойди к оконцу и выгляни из него». Служитель приоткрыл окно и увидел стоящим пред ним нежнейшего, самого миловидного школяра, какого когда-либо видели его очи. Едва он вознамерился ринуться к нему чрез окно, как тот милостиво обернулся, склонился к нему с дружелюбным благословением и исчез с глаз долой... Так прошло видение. Придя снова в себя, Служитель возблагодарил Бога за Его добрую масленицу, которой Он сподобил его.

Глава XII Как он встречал май

В канун начинающегося мая он обычно принимался за то, чтобы воздвигнуть духовное майское дерево. И он всякий день его единожды прославлял довольно долгое время. Среди всех когда-либо произраставших красивых ветвей он не мог найти ничего более похожего на майское древо, чем прекрасный сук святого креста, процветающий благодатью[59] и добродетелями и столь удивительной красотой, какую никогда не имели майские дерева. Перед сим майским древом он клал шесть земных поклонов и при каждом поклоне мысленно его украшал самым прекрасным, что способен принести с собой всякий май. В своем сокровенном он произносил и пел перед древом гимн «Salve crux sancta, etc.»[60][61] на такой манер: «Привет тебе, небесное майское [дерево] Вечной Премудрости, на нем же произросли плоды вечного блаженства!

I. Ради вечного украшения, вместо всех алых роз, нынче я тебе приношу любовь моего сердца.

II. Взамен всех малых фиалок — смиренное поклонение.

III. Вместо всех нежных лилий — чистейшие объятия.

IV. Взамен всех благолепно украшенных и светлых цветов, каковые этим чудным маем произрастили пустошь или поляна, лес или долина, дерево или луг, и каковые были либо еще только будут, подносит тебе мое сердце духовное целование.

V. Вместо благозвучного щебетания пташек, что радостно доносится из майских ветвей, приносит тебе мое сердце безграничную похвалу.

VI. Взамен всей той красоты, какой когда-либо украсился май в эти самые дни, превозносит тебя мое сердце духовными песнопениями и просит тебя, чтобы ты, благословенное древо, мне помогло восхвалять тебя в сие краткое время, да буду вечно наслаждаться твоими живыми плодами». Так-то был встречен май.

Глава XIII О скорбном крестном пути, предпринятом им вместе с Христом, когда Того вели на казнь

Сперва Бог баловал Служителя довольно долгое время небесной отрадой, и тот весьма пристрастился к тому, что относится к Божеству, — оно ему было в радость. Когда же речь заходила о том, чтобы созерцать страдания Господа нашего и решиться на то, чтобы, следуя Господу, обречь себя на такие страдания, то ему становилось тяжко и горько. За это он был Богом однажды жестоко наказан, и ему было сказано так: «Ты что же, не знаешь, что Я — те врата, которыми надобно пройти всем истинным Божьим друзьям[62], коль скоро они желают достичь подлинного блаженства? Тебе надлежит предпринять прорыв сквозь Мое страждущее человечество, если ты и впрямь хочешь взойти к Моему обнаженному Божеству». Служитель ужаснулся, сия речь была ему в тягость, однако принялся над ней размышлять, как бы она ни претила ему, стал научаться тому, чего ранее не умел, и бесстрастно предал себя оному научению. Он начал с того, что всякую ночь, после заутрени, погружался на своем привычном месте, в зале капитула, в христолюбивое сопереживание[63] всего того, что перенес Христос, его Бог и Господь. Он подымался и ходил из угла в угол, дабы от него отпала всякая вялость и чтобы пребывать бодро и трезво в ощущении [Христовых] страстей. Начав вместе с Ним с Тайной вечери, он следовал с Ним с места на место, пока не провожал Его к Пилату. Затем поставлял Его пред судом в качестве осужденного и отправлялся купно с Ним в скорбный крестный путь, который Он миновал от дома судьи до подножия виселицы[64]. Крестный путь Служитель проделывал так.

Подойдя к порогу капитула, он преклонял колена и лобызал первые следы ступней, оставленные Господом — когда Тот, будучи осужден, повернулся и собрался идти на смерть, — и, начав псалом о страстях нашего Господа: «Deus, Deus meus, respice, etc.»[65][66], выходил с ним через двери в крестовый ход; а отрезков, по которым он шел вместе с Ним, было четыре[67].

Первым он с Ним следовал к смерти в пылком желании отречься от того и другого: как друзей, так и преходящего блага, и претерпеть во славу Ему безутешную скорбь и добровольную бедность.

На ином его посещало намерение решиться на отказ от скоротечной чести и славы ради добровольного презрения всего этого мира, [и сие намерение было связано] с размышленьем над тем, как Господь стал червем[68] и отверженным всеми людьми.

В начале третьего отрезка он еще раз преклонял колена и лобызал землю в свободном отречении от всякого безмятежного покоя и всякой изнеженности плоти ради скорбей Его нежного тела, представляя себе, как у него на глазах, согласно начертанному, иссякала вся Его сила и умирало Его естество. Когда же Христа столь скорбно влекли, Служителю думалось, сколь было бы справедливо, если бы все очи из-за того увлажнились, а все сердца воздохнули.

Когда затем он следовал четвертым отрезком, то преклонял колена в середине дороги, словно бы кланялся пред вратами, когда чрез них должен был пройти Господь наш, и, пав ниц перед Ним, лобызал землю, взывал к Нему и умолял Его не идти на смерть без него, а взять его вместе с Собою, ибо он ее воистину заслужил. И, воображая в себе так наглядно, как только мог, что Господь подошел к нему совсем близко, он произносил молитву «Ave rex noster, fili David, etc.»[69][70] и пропускал Его идти дальше.

Потом, обратившись к вратам, он снова преклонял колена, чтобы стихом «О crux ave, spes unica, etc.»[71][72] приветствовать крест, и его также пропускал мимо. И снова вставал на колени, уже перед милостивой Матерью — ее вели мимо него в бездонном страдании сердца, — примечая, сколь скорбен был ее вид, слезы горячи, воздыхание тяжко, жесты печальны, и, приветствуя [словами] «Salve Regina»[73][74], целовал следы ее ног.

Затем, быстро поднявшись, он приближался к своему Господу, так что вставал от Него сбоку. И лик Его проступал столь явственно перед Служителем, словно он телесным образом шел рядом с Ним. И он помышлял [в себе] так: когда царь Давид был изгнан из своего царства, самые благочестивые рыцари окружили его, шли рядом с ним и были готовы ему дружески помогать[75]. На том Служитель отказывался от своей воли, и что бы Бог с ним ни делал, то он с твердостью принимал. Под конец он припоминал послание, которое читают на Страстной седмице, из пророчеств Исайи, и оно глаголет: «Domine, quis credidit auditui nostro, etc.»[76][77], имея в виду исход Господень на смерть. С тем он отправлялся к дверям храма и поднимался по ступеням к решетке. Встав под крестом, где у него некогда было сто созерцаний Господних страстей[78], он преклонял колена, мысленно созерцая совлечение Его одеяний и свирепое пригвождение Господа ко кресту. Тогда он брался за плетку и пригвождал себя, в вожделении сердца, вместе с Господом ко кресту и умолял Его, чтобы Его Служителя ни за что не смогли отделить от Него ни жизнь, ни смерть, ни любовь, ни страдание[79].

Еще же другой внутренний крестный путь имелся у него, он был таков. Когда во время вечерней молитвы пели «Salve regina», Служитель вызывал у себя в сердце представление, будто в это самое время при гробе дражайшего Чада пречистая Матерь пребывает в материнской печали по погребенному Сыну, что пришло время отводить ее в дом и что домой отвести ее должен он. В сердце своем он творил три поклона и с ними, в созерцании, провожал ее в дом.

Первый — над гробом, когда начинали приветствие «Salve regina». Он приклонял к ней свою душу и, приняв ее духовным образом в руки, оплакивал ее нежное сердце, которое в это самое время было исполнено горечи, позора, смертельной тоски, и утешал ее напоминаньем о том, что она из-за этого стала теперь Царицей достоинства, нашей веры и сладости, как сказано в песнопении.

Отведя ее к вратам Иерусалима, он вставал перед ней на пути и снова взирал на нее, на то, как она скорбно брела — вся в потеках той жаркой крови, что капала на нее, истекая из открытых ран ее горячо любимого Чада, — как она была покинута и насильственно лишена всей своей радости. Тогда, внутри себя, он приветствовал ее сердечным поклоном еще раз со словами: «Eya ergo, advocata nostra, etc.»[80][81], полагая, что ей нужно воспрянуть, ибо она — всех нас преблагая Заступница. И он ее умолял, чтобы в любви, начертанной на ее страждущем лике, она обратила к нему свой исполненный милосердия взор и позволила ему с любовью воззреть на дражайшего Сына, [сущего] в бедственном положении, как того требует молитвенный призыв.

Третий же сокровенный поклон до земли он сотворил перед дверью дома святой Анны, ее матери, куда она была отведена в своем горе. Сие сделал он, благодаря и вверяя себя ее милосердию и материнской сладостности, с благоговейными словами: «О clemens, о pia, о dulcis virgo Maria!»[82][83], и умоляя ее, чтобы она приняла его бедствующую душу в последнем пути, была бы ее защитницей от злобных врагов и провожатой через небесные врата в вечное блаженство.

Глава XIV О полезной добродетели, именуемой молчанием

В своем сокровенном Служитель испытывал влечение к тому, чтобы прийти к доброму умиротворению своего сердца. И он полагал, что для этого ему потребно молчание. Посему он так хранил свои уста, что в течение целых XXX лет ни разу не нарушил молчания за трапезой, за исключением одного только случая: оно его оставило, когда он вкупе со многими братьями направлялся с капитула[84] и они вкушали на корабле.

Дабы лучше обуздать свой язык и не слишком много болтать, он в своем размышлении обращался к трем учителям, без особого разрешения которых не желал говорить. То были милые святые: отец наш святой Доминик, святой Арсений и святой Бернард[85]. Собираясь открыть уста, он переходил в своем размышлении от одного к другому и, испрашивая позволения, говорил: «Jube domine benedicere!»[86][87] Коль скоро речь должна была прозвучать в надлежащее время и в подобающем месте, он получал соизволение от первого учителя. Если для речи не было внешнего повода, он получал позволение от второго. Если же она его внутренне не стесняла, то он имел, казалось ему, разрешение всех троих и только тогда заговаривал. Ну, а если этого не было, то он полагал, что ему лучше бы помолчать.

Когда его вызывали к воротам, он усердствовал в четырех вещах: во-первых, чтобы по-доброму принять каждого человека, затем, поскорей уладить с ним всякое дело, в-третьих, чтобы отпустить [его] утешенным, в-четвертых, чтобы вернуться к себе несмущенным.

Глава XV Об истязании плоти

В молодости он имел весьма здоровое естество. Когда оно начало себя проявлять и он приметил, что сам себе становится в тягость, то это было для него горько и тяжко. Он выдумывал всякие хитрости и налагал на себя великую епитимью, чтобы суметь тело подчинить духу. Власяницу и железную цепь он носил довольно долгое время, пока не стал истекать кровью, и ему пришлось их отложить. Втайне он попросил изготовить себе нательную рубаху, а в нее вделать ремни[88]. В ремни были вогнаны полторы сотни колючих иголок. Они были из меди и остро заточены. Острия же иголок во всякое время были направлены к плоти. Платье он сделал достаточно узким и стянутым спереди, дабы оно облегало тело как можно тесней и колючие иглы вонзались во плоть. Он закреплял его на такой высоте, чтобы оно поднималось ему до пупа. В нем-то он и спал по ночам. Летом, когда было жарко и от ходьбы он становился усталым и хворым, либо когда ему пускали кровь, или когда он лежал изнуренный трудами и его мучили насекомые, то, распростертый, он временами вопил и издавал в себе стоны и из-за неудобства переворачивался все снова и снова, как будто червь, когда того колют острыми иглами[89]. С ним часто случалось, что он лежал словно в муравейнике — так его мучили насекомые. Когда ему хотелось уснуть или же когда он засыпал, то они сосали его и жалили, как будто бы соревнуясь друг с другом. Порой он восклицал к всемогущему Богу от полноты сердца: «Увы, Боже милостивый, что же это за пагуба! Для того, кого губят убийцы либо сильные звери, это кончается быстро. А я лежу здесь, среди этих отвратительных насекомых, и умираю, но не могу умереть». Зимой никогда не бывало столь долгих ночей, да и не бывало настолько знойного лета, чтобы он был ими оставлен. И дабы в сей пытке обрести еще меньше покоя, он выдумал вот что. Он обматывал вокруг своего горла часть пояса и хитроумно прилаживал к нему две петли из кожи, в них продевал свои руки и запирал там запястья на пару замков, ключи же оставлял пред постелью на какой-то доске, покуда не поднимался к заутрене и не освобождал себя сам. Таким образом, его руки с обеих сторон были вытянуты петлями вверх подле горла, и он так на них закреплял эти петли, что, если бы келья вокруг него загорелась, то он себе не сумел бы помочь. Сие он проделывал до тех пор, пока у него кисти рук и сами руки не начинали от напряжения дрожать, и тогда он придумал еще кое-что.

Он велел сделать себе две перчатки из кожи, какие обычно носят работники, когда собирают колючие ветки, и попросил жестянщика прикрепить к ним острые медные штырьки. Оные перчатки он надел на ночь. Сие он сделал затем, чтобы, если б во сне невзначай захотел сбросить с себя власяницу или иным каким-нибудь способом подсобить себе в той грызне, каковую учинили над ним насекомые, острые штыри пронзили ему тело; так оно и случилось. Захотев помочь себе руками, он во сне провел острыми штырями себе по груди и исцарапал себя. Он нанес себе столь ужасную рану, словно некий медведь изодрал его, придавив когтистыми лапами, так что у него стала гнить плоть на руках и около сердца. Когда же, спустя много недель, он исцелился, то поранил себя опять, нанеся новые раны. Сие мученическое упражнение совершал он на протяжении целых XVI лет. Впоследствии, когда жилы его охладели, а естество пришло в запустенье, ему на Троицу в видении явился небесный посланник и дал ему знать, что Бог от него больше сего не желает. Тогда он сие прекратил и выбросил все в сточные воды.

Глава XVI О колючем кресте, который он носил у себя на спине

Прежде всех других упражнений его преследовала неотступная мысль — носить на своем теле какой-нибудь знак искреннего сострадания тяжким страстям его распятого Господа. И вот, соорудил он себе из дерева крест, бывший длиной с вытянутую руку мужчины и имевший обычную ширину. В него он вбил XXX железных гвоздей, особенно памятуя обо всех ранах Господних и о пяти Его знаках любви[90]. Сей крест он приладил на свою обнаженную спину меж плеч, к самой плоти, и восемь лет постоянно носил его денно и нощно во славу распятого Господа. В последний же год он воткнул в крест еще семь иголок, так что острия пронзили его насквозь и остались торчать, а их концы, выступавшие позади, он обломал. Ранения сих заостренных иголок он переносил во славу той пронзительной сердечной скорби пречистыя Богородицы, что так беспощадно изранила ее сердце и душу в час безотрадной кончины Господней. Так как поначалу сей крест Служитель привязал к голой спине, его изнеженное естество пришло в содрогание, и он слегка притупил острые гвозди о камень. Впрочем, оная робость, недостойная мужа, вскоре его огорчила, и он напильником снова их сделал острыми и колючими и вновь взвалил на себя крест. Он раздирал ему спину там, где выступали кости, кровавил и ранил его. Где бы Служитель ни сидел или ни стоял, у него было чувство, словно на нем лежит ежовая шкура. Когда его кто-то случайно касался или проводил рукой по одежде, крест царапал его. Дабы сей скорбный крест доставлял ему больше терзаний, он вырезал на нем сзади любезное имя «IHS». С этим самым крестом он долгое время каждый день совершал два аскетических упражнения[91], и вот каким образом: он ударял себя сзади по кресту кулаком, гвозди вонзались во плоть и оставались торчать, так что ему приходилось вытягивать их вместе с одеждой. Удары по кресту делались так незаметно, что их никто не смог бы заметить. Первое упражнение он совершал, когда в своем созерцании подходил к той самой колонне, подле которой благой Господь был подвергнут свирепому бичеванию, умоляя Его, чтобы Он Своими ранами исцелил его раны. Другое упражнение он совершал, когда впоследствии приходил к подножью креста, а на нем был распят Господь, и он пригвождал себя к Нему, — да никогда не отделится от Него. Третье же упражнение он совершал не всякий день, но творил его, если позволял себе чрезмерное удовольствие или беспорядочную утеху в питье, еде и в подобных вещах.

Однажды Служитель имел неосторожность взять в свои руки, без всякого злого умысла, руки двух девиц, сидевших у всех на глазах подле него в общине. Вскоре он пожалел о такой неосмотрительности и решил, что в сей беспорядочной утехе должно покаяться. Когда он отошел от девиц и пришел в капеллу на свое тайное место, то начал бить за проступок сам себя по кресту, так что острые гвозди впились ему в спину. Кроме этого, за такое злодейство он обрек себя на изгнание и не хотел позволить себе ходить после заутрени в зал капитула на обычное место молитвы пречистому небесному воинству, которое на этом самом месте предстояло ему в созерцании. А потом, желая полностью искупить свое злодеяние, он все же решился явиться туда, пал к стопам Судии и на глазах у Него совершил упражнение с крестом. Затем он начал обходить зал кругом перед святыми и XXX раз повторял упражнение, так что кровь стекала у него по спине. Вот как, жестоким наказанием он искупил утеху, каковую имел беспорядочным образом.

После того, как пелась заутреня, он [обычно] шел в зал капитула, на свое тайное место, и творил там сотню метаний земных и сотню коленопреклоненных[92], и каждое метание — с особенным размышлением, и из-за креста они причиняли ему ужасную боль. Ибо, с силой притянув к себе крест и прижав его ближе к телу, как надевают обруч [на бочку], а именно так он в то время и делал, Служитель творил, падая на землю, сотню поклонов, и от падения гвозди втыкались в него. Когда он вставал, то вырывал их наружу, и вновь из-за падения они протыкали ему новые дыры, и это было мучительно. Когда же гвозди в нем оставались торчать в прежнем месте, то сие было терпимо.

Прежде этого упражнения у него было иное. Он сам себе изготовил кнут из ремня. Его он попросил усадить колючими медными шпильками — острыми, как грифель, — так чтобы оба конца выступали с двух сторон из ремня. Таким образом, каждая шпилька была обоюдоострой;[93] каким бы местом ремень ни касался тела, он наносил раны. Из него-то Служитель и соорудил себе плеточку. Поднявшись до заутрени, он отправлялся во храм и, встав перед телом Господним, начинал себя изо всех сил бичевать[94]. Так делал он довольно долгое время, покуда о том не проведала братия, тогда он это оставил.

В день святого Климента, когда началась зима, Служитель совершил генеральную исповедь[95]. А когда стало смеркаться, он заперся в своей келье и обнажился до исподней рубахи из волоса. Он вытащил свою плетку с колючими шпильками и начал бить сам себя по телу, рукам и ногам, так что кровь потекла струйками вниз, словно при кровопускании. На плетке особо имелась искривленная шпилька, по виду напоминавшая крюк, когда она вонзалась в плоть, то вырывала ее. Этой плеткой он себя так крепко охаживал, что она у него разломилась на три части, и одна часть у него осталась в руке, шпильки же разлетелись по стенам. Он стоял окровавленный и осматривал себя: вид его был плачевным, в некотором смысле он походил на Христа, нашего Господа, когда Того подвергали ужасному бичеванию. От сочувствия к себе самому он от всего сердца расплакался и, будучи обнаженным и окровавленным, преклонил колени свои на морозе и умолял Бога о том, чтобы Тот стер его прегрешения пред Своими милостивыми очами.

После этого, в поповское воскресенье[96], когда вся братия восседала за трапезой, он, как и прежде, пошел в свою келью. Раздевшись донага, он начал наносить себе свирепые удары, так что кровь стекала по телу. Когда он решил бить сильней, вошел один брат, услышавший шум, и он был вынужден прекратить. Взяв уксус и соль, он ими натер свои раны, дабы его боль усилилась.

В день святого Бенедикта[97], когда Служитель явился в сей скорбный мир, он отправился во время трапезы в свою капеллу. Затворив ее, как и прежде, он разделся, извлек плетку и начал ею стегаться. Один из ударов пришелся ему по левой руке, затронув артерию, называемую mediana[98][99], или какую-то рядом. Поскольку та была сильно задета, кровь брызнула наружу, так что ее поток потек по ноге, по пальцам ноги, на каменный пол, и растекся по полу. Вскоре рука у него чудовищно отекла и посинела. Он этому ужаснулся и уже более не отваживался [себя] бить. В это самое время и в этот же час, когда он таким образом себя бичевал, некая святая девица, ее звали Анна, в иной веси, в некотором замке, была на молитве. Ей было в видении, словно ее отвели в город, где Служитель исполнял упражнение. Увидев, как он жестоко себя избивал, она испытала к нему столь сильную жалость, что приступила к нему, и когда он замахнулся, желая ударить себя, она перехватила удар, и тот пришелся ей по руке, как ей показалось в видении. Вернувшись снова в себя, она обнаружила [след] от удара, он был начертан у нее на руке черными кровоподтеками, словно до нее дотронулась плетка. Сей явный знак она носила с великой болью еще долгое время.

Глава XVII О его ложе

В это самое время он раздобыл старую выброшенную дверь. Ее-то он и пристроил под собой в своей келье в том месте, где было место для ложа, и улегся на нее безо всяких постельных покровов. Для удобства у него имелась тоненькая циновка, сплетенная из тростника. Ее он положил на дверь, и она ему доходила лишь до колен. Под голову, вместо подушки, он бросил мешочек, наполненный гороховой шелухой, а поверх него — небольшую подушечку. Постельного белья у него не было вовсе. Как он ходил днем, так и спал по ночам, разве что снимал с себя обувь и обматывал себя толстой сутаной. Так-то у него появилось горестное ложе страданий, ибо гороховая шелуха комьями лежала под его головой и крест острыми гвоздями пронзал ему спину. На руках у него были затянутые повязки, на бедрах — власяница, сутана была тяжелой, дверь же — жесткой. Так и лежал он, несчастный, и не мог шевелиться, словно деревянный чурбан. Если он хотел повернуться, то испытывал страшную боль, а если во сне сильно опирался на крест, то гвозди вонзались ему в кости, и он испускал стоны ко Господу. Зимой от мороза ему пришлось совсем туго, ибо во сне, когда он по обыкновению протягивал ноги, они вылезали и совсем обнаженными лежали на двери, и ему становилось от этого зябко. Если Служитель их снова подтягивал и держал согнутыми, то в них начинала клокотать кровь, и сие причиняло ему нестерпимую боль. Ступни его были сплошь покрыты гнойными язвами, ноги его отекали, словно у него начиналась водянка. Его колени были окровавленными и израненными, бедра в струпьях от власяницы, спина истерзана крестом, плоть тосковала от безмерной суровости, рот пересох от мучительной жажды, а руки тряслись от бессилия, и так, мученически, проводил он дни и ночи[100].

Потом он прекратил свое упражнение, которое исполнял на двери, въехал в небольшую келейку и, вместо ложа, соорудил себе стул, чтобы сидеть. Стул был узок и короток, и ему не удавалось на нем даже вытягиваться. В этой дыре[101] и на этой двери Служитель провел целых VIII лет, да еще в своих обычных оковах. Тогда-то у него появилось обыкновение, [состоявшее в том,] чтобы зимой, после вечерней молитвы, если он, конечно, находился в обители, не заходить ради тепла [в натопленное] помещение и не подходить к монастырской печи, как бы ни было холодно, если только к этому его не вынуждали другие причины. И так он воздерживался на протяжении XXV лет. В те же годы он уклонялся от всякого омовения, как просто водой, так и в бане, дабы утеснить свою взыскующую неги плоть. В течение долгого времени он вкушал пищу летом и зимой лишь один раз на дню, постился не только без мяса, но также без рыбы и яиц. Немалое время он упражнял себя в такой бедности, что не хотел ни принять, ни коснуться хотя бы единого пфеннига, ни с разрешения, ни без оного. Длительное время он искал такой чистоты, что сам себе не хотел нигде почесать тела либо дотронуться до него, но только до ладоней и до ступней.

Глава XVIII О сокращении пития

Как-то раз он взялся за приносящее скорбь упражнение, состоящее в том, чтобы позволять себе весьма малую меру питья. Дабы тем меньше нарушать ее дома ли или на улице, он изготовил себе малый сосудец в эту самую меру. Его носил он с собой, когда выходил. При большой жажде он приносил ему всего лишь освежение пересохшего рта, как если бы кто прохлаждал болящего человека при сильной горячке. Длительное время он не пил вовсе никакого вина, за исключением одного праздника, Пасхи. Сие он творил в честь великого дня. Долго мучимый изнурительной жаждой и из-за строгости не желая ее утолять ни водой, ни вином, он в глубокой печали взывал к Богу. И вот однажды ему, в его сокровенном, был дан Богом ответ: «Вспомни и подумай о том, как Я жаждал в смертельной тоске, имея немного желчи и уксуса, хотя все студеные источники мира сего были Моими!»[102]

Один раз, незадолго до Рождества, случилось так, что, целиком отказавшись от всякого телесного покоя, он предпринял три упражнения, не считая обычных, в каковых усердствовал уже долгое время. Первое заключалось в том, что после заутрени он оставался стоять пред главным алтарем на голых камнях вплоть до наступления дня. А это было как раз то время, когда ночи самые длинные и заутреню поют очень рано. Другое упражнение заключалось в том, что ни ночью, ни днем он не заходил в теплое помещение и не согревал рук теплом тлеющих углей подле алтаря. Руки у него отекали ужасно, поскольку в то время было холоднее всего. После вечерней молитвы шел он, продрогший от холода, спать на своем стуле, а после заутрени стоял на голых камнях в ожидании дня. Третье упражнение заключалось в том, что в течение дня он лишал сам себя всякого пития — как бы ужасно ни жаждал, — за исключением разве что утренней трапезы, когда пить хотелось не сильно. Но уже ближе к вечеру он испытывал настолько сильную жажду, что все его естество порывалось к питью. Все сие он переносил с немалой горестной болью. Рот его пересыхал изнутри и снаружи, словно у больного, когда тот в горячке. Его язык весь растрескался, так что потом он не мог его вылечить в течение целого года, и даже дольше. Когда он стоял с сухим ртом на вечерней молитве, и, по обыкновению, кропили святою водой, то в страстном желании он открывал рот и широко его разевал в сторону кропила в надежде на то, что хотя бы малая капля воды попадет на его пересохший язык и язык от того станет немного прохладней. Затем, сидя за столом во время коллаций[103] и отстраняя от себя вино, он возводил очи ввысь и говорил: «Увы, Отче небесный, прими в жертву моего сердечного сока сие прохладное питие и напои им в жажде Чадо Свое — когда Он, жаждущий, висел на кресте в смертельной тоске». Иногда, мучимый сильной жаждой, он ходил возле колодца и, взирая на звенящую воду в луженом котелке, с сердечным воздыханием возводил очи к Богу. Порой, совершенно подавленный, изрекал из сокровенной основы: «Ах, вечное Благо, неисповедимы суды Твои! Совсем рядом со мной пространное Боденское озеро, и повсюду вокруг течет чистый Рейн, мне же так дорог хотя бы единственный глоточек воды! Не печально ли это?»

Сие продолжалось вплоть до того времени, когда в Евангелии читают, как Господь наш преобразил воду в вино[104]. В это самое воскресенье, вечером, он горестно сидел за столом, поскольку из-за сильной жажды пища была ему не в радость. Вскоре после того, как произнесли благословение трапезы, он поспешил в свою капеллу, ибо по причине одолевшей его скорби не мог более сдерживаться, разразился рыданиями и растекся в горьких слезах, говоря: «О Боже, Ты один ведаешь нужду и страданье сердец! Отчего в сей мир я рожден столь несчастным, что при всем изобилии мне приходится терпеть воистину великую скудость?» И вот, когда он так сетовал, ему послышалось в его сокровенном, словно нечто в душе изрекло: «Мужайся, Бог захочет тебя вскоре порадовать и утешить. Не плачь, благочестивый рыцарь, держись стойко!» Сии слова укрепили его сердце, он перестал и впредь не мог плакать вовсе, хотя из-за боли не мог быть также в полной мере веселым. В то время, как у него текли слезы, его нечто заставило рассмеяться при мысли о боголепном приключении в будущем, которое ему уготовано Господом. И так он отправился на вечернюю молитву: уста его пели с трепещущим сердцем, и ему мнилось, что вскоре он должен быть вознагражден за страданье. То же самое случилось потом, да и той же ночью частично начиналось опять. Ему было в некоем видении, что вот явилась наша Владычица с ребеночком Иисусом в том образе, каким Он был в этом мире, и Ему было семь лет. Он нес в руке кружечку со свежей водицей. Кружка была сверху покрыта глазурью и размером немного больше, чем монастырский потир. Тут милая Госпожа взяла кружечку в руку и протянула ему, чтобы он выпил. Он ее принял и стал пить с сугубым наслаждением и, как того хотел, утолил свою жажду.

Однажды он шел через поле, и на узкой тропинке ему повстречалась бедная, достойная женщина. Когда она приблизилась к нему, он отступил перед нею с сухого пути на влажную почву и пропустил ее. Обернувшись, та спросила его: «Милостивый сударь, что у вас на уме, когда вы, достойный муж и священник, столь смиренно отступаете предо мною, бедною женой, хотя было бы уместней, если бы я отошла перед вами?» Тогда он ответил: «О, любезная женщина, мое обыкновение заключается в том, чтобы всем женам воздавать честь и хвалу ради Богоматери [и Владычицы] мира». Возведя очи и воздев руки к небу, женщина промолвила так: «Ныне молю я сию достопочтенную Госпожу, чтобы вам ни за что не оставить сей мир, пока вы не стяжаете особой благодати от той, кого почитаете в нас, каждой жене». Он сказал: «Помоги мне в этом пречистая Владычица Царства Небесного!»

А спустя малое время случилось, что Служитель, по своему обыкновению, вышел из-за стола с пересохшим ртом. И это при совершенном достатке различных напитков. Когда он улегся соснуть, перед ним в видении предстал небесный образ некой жены, и он изрек ему так: «Это я, Матерь, напоившая тебя прежней ночью из кружечки, и если ты жаждешь так же сильно, то из сострадания я напою тебя вновь». Служитель ей робко заметил: «Ах, чистый Плод, ты ведь в руке не имеешь того, чем бы могла меня напоить». Она же ответила и сказала ему: «Желаю напоить тебя целительным питием, которое течет из моего сердца». Тут он так испугался, что не знал, как ей ответить, ибо осознавал себя недостойным. А она весьма милостиво сказала ему: «Поскольку Иисус, сокровище неба, столь любезно погрузился в сердце твое, и того же в тяжком труде заслужили твои сухие уста, то сие будет тебе от Меня для особого утешения». И сказала: «Сие не телесный напиток, но целительный духовный напиток подлинной чистоты». Он позволил себя напоить, подумав в себе: «Напейся-ка вдоволь, дабы полностью утолить свою страшную жажду». Когда он вдоволь напился небесного пития, то у него во рту что-то осталось, как бы маленький, мягкий комочек, который был бел, подобно небесному хлебу[105]. Он изрядно долго его сохранял в своих устах как истинное свидетельство [о случившемся]. Затем он разразился сердечным рыданием и возблагодарил Бога и Его милую Матерь за ту великую благодать, которую он принял от них.

Тою же ночью наша Владычица явилась одной весьма святой особе, жившей в другом городе, и, поведав, каким образом она его напоила, сказала ей так: «Ступай и передай от меня Служителю моего Чада, как написано о возвышенном учителе, коего именуют Иоанном Хризостомом, с золотыми устами: когда тот, будучи школяром, преклонил колена перед алтарем, где небесная Матерь в образе деревянного изваяния матерински питала свое Чадо, держа Его на своем лоне, то изваянная Матерь отняла свое Чадо на время от груди и позволила также упомянутому ученику испить из Ее сердца[106]. Та же благодать была дарована мною Служителю. А во свидетельство истины заметь себе, что наставление, исходящее из его святых уст, будет отныне гораздо вожделенней и веселей для слушания, нежели прежде». Когда Служитель это услышал, то, воздев свои руки и возведя сердце и очи горе, промолвил: «Да прославится вена источающегося Божества, и да восславится мною, бедным, недостойным человеком, из-за сего небесного дара сладостная Матерь всяческой благодати». — Подобное сему можно сыскать в первой части книги, именуемой «Speculum Vincentii»[107].

Оная святая особа, однако, возвысив свой голос, обратилась к нему с такими словами: «Еще кое-что я должна сказать вам. Да будет вам ведомо, что наша милостивая Госпожа, вместе со Своим возлюбленным Чадом, нынче ночью мне явилась в видении. Она держала в руке прекрасный сосуд с водой для питья. Чадо и Владычица говорили о вас в самых добрых словах. Затем она протянула сосуд с водою Младенцу и попросила осенить его Своим благословением. Тот осенил святым благословением воду, которая тотчас превратилась в вино, и промолвил: “Довольно, Мне больше не хочется, чтобы брат упражнял себя дольше и чтобы он впредь оставался без вина. Пусть же пьет отныне вино ради своего изнуренного естества”». И вот, поскольку Служитель таким образом получил дозволение от Бога, он с этих пор начал вкушать вино, как то делал и раньше.

В то время он был весьма болен из-за переизбытка ранее предпринятых упражнений, к которым так долго себя понуждал. И тут некой особе, святому Божьему другу, явился наш дражайший Господь. Он держал в руке склянку. Особа обратилась к Нему: «Ах, Господи, на что намекаешь Ты оной склянкой?» Тот отвечал: «Сим желаю исцелить Моего Служителя, который болен». Тогда наш Господь приблизился со склянкой к Служителю и отворил ее: в ней была свежая кровь. Он взял из склянки чуточку крови и помазал ею сердце Служителя, так что сердце стало все окровавленным, затем помазал ему руки, и ноги, и все его члены. Особа спросила Его: «Ах, мой Господь и мой Бог, что Ты рисуешь на нем или хочешь запечатлеть на нем пять Своих знаков?» Он отвечал: «Да, хочу любовно означить страданием его сердце и все его естество. Желаю его исцелить и сделать здоровым, желаю сотворить из него человека, Моему угодного сердцу».

После того, как Служитель вел жизнь, столь исполненную упражнений согласно внешнему человеку, как о том написано выше, от своего восемнадцатого до своего сорокового года, и его естество было истощено, так что ничего больше не оставалось, как умереть или бросить оные упражнения, Служитель их бросил, и ему было указано Богом, что строгость и все ее виды были не чем иным, как добрым началом и сломом его несломленного человека, и он подумал в себе, что ему надобно впредь подвизаться другим способом, который подошел бы ему.

Глава XIX Как он был препровожден в школу уразумения, к искусству подлинного бесстрастия

Как-то раз Служитель сидел в своем стуле после заутрени, и в забытьи чувства оставили его. И ему привиделось во внутреннем созерцании, что свыше снизошел некий статный юноша и, встав перед ним, сказал ему так: «Ты достаточно долго был в начальной школе, довольно в ней поупражнялся и стал зрелым. Ну что же, пойдем со мною! Я хочу тебя отвести в самую высокую школу, которая только существует в сем времени. Там тебе нужно будет с прилежанием изучать высшее искусство, оно водрузит тебя в божественный мир и приведет твое священное начинание к блаженному завершению». Он возрадовался сему и поднялся. Юноша взял его за руку и повел, как ему показалось, в умопостигаемую страну. Там стоял некий прекрасный дом, и было похоже, что это жилище духовных людей, в нем жили те, кто предавался тому же искусству [, что и он]. Когда он вошел в дом, то был теми людьми благостно встречен и дружелюбно принят. Они поспешили к верховному Мастеру и сообщили ему, что прибыл некто, кто хотел бы стать его учеником и желал бы предаться изучению искусства. Тот сказал: «Мне хочется взглянуть на него, понравится ли он мне». Когда он увидел его, то весьма милостиво ему улыбнулся и произнес: «Поверьте мне: сей гость может, воистину, стать благочестивым знатоком[108] сего возвышенного искусства, если терпеливо подчинит себя жесткому принуждению, в котором должен себя соблюдать». Но Служитель все же не понял сих таинственных слов, он обратился к юноше, приведшему его сюда, и вопрошал его так: «Эй, дорогой мой товарищ, скажи мне, что это за высшая школа и изучаемое в ней искусство, о которых ты рассказывал мне?» Юноша ответил ему: «Высшая школа и ее искусство, изучаемое здесь, есть не что иное, как самое совершенное отречение от себя самого, когда человек предстоит в такой обнаженности[109], в какой и Бог предстоит перед ним — Сам ли Собою или в творениях, — в любви и в страдании, дабы потщиться во всякое время равно стоять в отказе от своего, насколько ему может позволить слабость, свойственная человеку, и взирать лишь на Божью славу и честь, как возлюбленный Христос предстоял Своему Отцу в небесах». Когда Служитель это услышал, ему это очень понравилось, и он подумал, что хочет такому искусству посвятить свою жизнь, и не может быть ничего в такой мере тяжелого, что бы его отвратило от этого. Он решил строить здесь и приложить все свое тщание. Юноша предостерег его от сего и сказал [ему] так: «Оное искусство предполагает полную праздность, так что, чем меньше тут делаешь, тем, воистину, больше ты сотворил», имея в виду такое деяние, в котором человек претыкается о себя самого и не помышляет исключительно о славословии Богу.

После сей речи Служитель тотчас пришел в себя самого и остался тихо сидеть. Он глубоко задумался о сказанном и обратил внимание на то, что это — чистая истина, коей учит Христос[110]. В себе самом он заговорил сам с собой, сказав себе так: «Вглядись поглубже, о друг, и найдешь в полной мере все того же себя самого. Ты также заметишь, что со всеми своими внешними упражнениями, каковые из собственного своего основания ты обращаешь на себя самого, ты остаешься не отреченным от себя самого при восприятии внешних превратностей. Ты все еще как испуганный зайчик, который лежит, спрятавшись в кустах, и боится любого падающего листочка. Вот так и с тобой: все дни напролет ты ужасаешься выпавшим на твою долю страданиям и становишься бледным от одного только вида своего недруга. Где надо покориться, ты убегаешь; где выступать надо открыто, ты прячешься. Когда тебя хвалят, ты веселишься; когда же ругают, печалишься. Вполне может статься, что высшая школа тебе очень даже нужна». И так он взирал на Бога с глубокими вздохами и говорил: «Эй, Боже, вот как мне была явлена неприкровенная истина!» И молвил: «Увы, когда же я стану воистину бесстрастным человеком?»

Глава XX О мучительной покорности

Когда Служителю были Богом запрещены те внешние упражнения, которые могли ему стоить жизни, то его обессиленное естество было столь счастливо, что он плакал от радости, вспоминая о своих тяжких оковах, а также о том, что он в них выстрадал и перенес. И он сказал сам в себе: «Ну что ж, возлюбленный Господи, отныне я буду вести спокойное и привольное житие и поживу в свое удовольствие. Стану вдоволь утолять свою жажду вином и водой, высыпаться несвязанным на своем соломенном тюфяке, ибо этого я так часто и страстно желал, чтобы хотя бы пред смертью обрести мне покой. Довольно я себя утеснял. Настало время, дабы впредь успокоиться». Такие-то бесшабашные надежды и мысли носились у него в голове. Увы, он не ведал о том, что ему было уготовано Богом!

После того, как в течение нескольких недель ему было очень вольготно благодаря этим утешительным помыслам, как-то случилось, что он сидел на своем обычном молитвенном месте, углубившись в размышление над неложными словесами, изреченными страждущим Иовом: «Militia est, etc.[111], житие человека в сем мире — не что иное, как служение рыцаря»[112]. В этом размышлении он вновь лишился всех чувств и ему показалось, что туда, где он находился, вошел некий миловидный юноша, у него был весьма мужественный вид; он принес для него пару чудных поножей и прочие одеяния, какие обычно носят на себе рыцари. Подойдя к Служителю, юноша облачил его в рыцарские доспехи и сказал ему: «Стань рыцарем! До сих пор ты был оруженосцем. Бог желает, чтобы отныне ты сделался рыцарем». Он оглядел себя в поножах и произнес в великом удивлении своего сердца: «Ах, Боже, что со мною случилось и что из меня вышло? Мне что же, быть рыцарем? Уж лучше мне пожить в свое удовольствие». А юноше он сказал: «Если Богу угодно, чтобы мне быть рыцарем, то я предпочел бы стать рыцарем в битве, так мне милей». Юноша слегка от него отвернулся и, засмеявшись, сказал ему так: «Не заботься об этом, у тебя еще будет достаточно битв: кто хочет примкнуть, не ведая страха, к духовному рыцарству Божию, тому суждено столкнуться с гораздо худшими испытаниями, чем знаменитым героям старых времен, о чьих смелых подвигах обыкновенно поет и толкует [весь] мир. Ты думал, что Бог освободил тебя от ярма и сбросил оковы и тебе теперь остается жить в свое удовольствие? Нет, так не пойдет! Бог не желает снимать с тебя кандалов, Он только хочет их изменить и намерен сделать их гораздо тяжелей, чем они были когда-то». Сему Служитель весьма ужаснулся и произнес: «Эй, Боже, что Ты задумал со мной сотворить? Я надеялся, что страдания миновали, а они лишь начинаются. И только теперь, мне сдается, начинается [настоящая] скорбь. Ах, небесный Господь, что замыслил Ты обо мне? Один ли я грешник, а другие все праведники, что розгой Своей Ты порешь меня, бедолагу, и жалеешь ее для прочих людей? Сие творишь Ты со мной с моих детских дней, распяв мое юное естество долгими и тяжкими хворями. Я думал, что этого хватит». Бог отвечал: «Нет, этого еще недостаточно. Ты должен быть искушен во всем до самого основания, коль скоро тебе уготовано благо». Служитель сказал: «Господи, покажи, сколько страданий мне еще предстоит». Бог отвечал: «Посмотри над собой в небеса, и коль сумеешь сосчитать бесконечное множество звезд, то сумеешь исчислить и беды, которые ожидают тебя. Как звезды кажутся малыми, хотя и велики, так и беды твои покажутся малыми в глазах неопытного человека, но сам ты почувствуешь, как тяжело их нести». Служитель сказал: «Ах, Господи, яви мне страдания заранее, дабы мне их узнать». Бог отвечал: «Нет, для тебя будет лучше не знать, чтобы не пасть прежде времени духом. Но среди бесконечных страданий, которые тебя ожидают, Я назову тебе только три.

Вот первое: до сих пор ты избивал сам себя своими собственными руками и заканчивал, если хотел, испытывая жалость к себе самому. Отныне Я хочу забрать тебя у тебя самого и желаю отдать тебя, безо всякой защиты, в руки посторонних людей. Теперь тебе предстоит испытать закат своей доброй славы. Он случится у всех на глазах по вине неких слепцов. Из-за этого натиска тебе будет хуже, чем из-за боли в спине, израненной острым крестом. Ибо по причине былых твоих упражнений ты весьма почитаем людьми. Ныне же будешь низринут и превратишься в ничто.

А вот и иное страдание: сколь бы горькую смерть ты сам себе ни готовил, попечением Божиим у тебя осталось нежное, требующее любви естество. Случится же так, что, где ты взыщешь верности и сугубой любви, там обрящешь неверность, великую горечь и скорбь. Сия скорбь будет настолько жестокой, что те, кто тебя чтит, неизменно сохраняя верность тебе, от сочувствия станут страдать вместе с тобою.

Страдание третье: до сих пор ты был сосунком и излюбленным баловнем, парил в сладости Божией, словно рыба в пучинах морских. Теперь-то Я у тебя сие отниму и дам тебе бедствовать и увядать, так что будешь покинут обоими: Богом и целым миром. Ты будешь открыто презираем друзьями и недругами. Скажу тебе кратко: все, что задумаешь для себя к утехе иль радости, то встанет у тебя за спиной, все же, что тебе противно и горько, встанет у тебя пред лицом».

Служитель этому ужаснулся, так что у него задрожало все его естество. Он порывисто поднялся, а затем, пав крестообразно на землю, возопил к Богу взывающим сердцем и завывающим голосом, умоляя Его, чтобы Тот, если только возможно, избавил его от сей муки по Своей отеческой благости. Ну, а если сие невозможно, то пусть на нем будет исполнено небесное произволение Его вечного распорядка. Когда он пролежал изрядное время, в нем нечто промолвило: «Мужайся! Я Сам пребуду с тобой и помогу тебе благодатно перенести все сии чудеса». Служитель поднялся и предал себя в руки Божьи.

Было утро, закончилась месса. Он грустно сидел в своей келье и размышлял о том, что с ним приключилось, мерз, ибо дело было зимой, и тут в нем что-то сказало: «Открой окно кельи, посмотри и научись!» Он отворил окно и, взглянув, увидел собаку. Она носилась кругами по крестовому ходу, таскала в зубах потрепанную тряпку для ног, вытворяя с ней презабавные фокусы: подбрасывая ее вверх, швыряя вниз и раздирая в ней дыры. Он возвел очи горе, глубоко воздохнул, и ему было сказано: «Точно так же будет с тобою в устах твоих братьев». Он подумал в себе: «Раз уж не может быть по-другому, отдай себя на это, однако смотри, как сия тряпка, молча, позволяет творить с собой все что угодно, так и ты поступай!» Он вышел, [поднял тряпку] и оставил ее у себя на долгие годы как свою любимую драгоценность и, когда хотел разразиться в возгласах нетерпения, доставал ее, чтобы, узнав в ней себя, соблюдать молчание по отношению ко всем.

Если в негодовании он порывался отвратить лице свое от притеснявших его, то ему изнутри сие запрещалось и говорилось: «Подумай-ка, вот Я, твой Господь, не закрывал Своего прекрасного лика от тех, что плевали в Меня»[113]. И он, глубоко раскаиваясь, обращался к тем людям, преисполненный благости.

В самом начале, когда его постигало какое-то горе, он размышлял в себе так: «О, Боже, скорей бы сие несчастье прошло, дабы мне от него быть свободным». И вот, в день нашей Владычицы, в Сретение[114], ему в видении явился младенец Иисус и, укоряя, сказал ему так: «Ты пока не умеешь страдать как положено. Я тебя научу. Посмотри, когда ты страдаешь, тебе не надо взирать на конец текущих страданий и хотеть затем упокоиться. Пока длится это страдание, тебе нужно заранее готовиться принять в терпении другое страдание, которое последует. Тебе надобно поступать, подобно деве, срывающей розы. Она срывает цветок с куста роз, но ей недостаточно. Она помышляет о том, как ей продолжить, как бы сорвать ей еще. Вот так и ты поступай: заблаговременно приготовься к тому, что, когда сие страдание закончится, тебя тотчас постигнет другое».

Среди остальных друзей Божьих, что предсказывали ему грядущие беды, пришла к нему некая благородная святая особа и сказала ему, что в праздник ангелов[115], после заутрени она очень настойчиво молилась Богу о нем. И вот ей явилось в видении, что она отведена была в место, где находился Служитель, и узрела, что над ним вздымается прекрасное дерево роз. Оно было высоко, пространно, было благолепного вида, и повсюду на нем росли дивные, алые розы. Особа взглянула на небо, ей показалось, что вот солнце красиво восходит, без всяких туч и в великом сиянии, а в солнечном блеске стоял прекрасный Младенец в виде креста[116]. И вдруг узрела она, что из солнца изошел некий луч — и «прям в сердце Служителя». Он был до такой степени мощный, что воспламенились все его жилы и члены. Розовое древо меж тем наклонилось, словно желая оградить своими толстыми сучьями его сердце от сияния солнца, и не могло сего сделать, ибо исторгающиеся лучи были настолько сильны, что проникали сквозь сучья и светили в самое сердце. После того она увидала, что Младенец, выступив из солнца, сошел. Она же сказала ему: «Ах, милое чадо, куда направляешься?» Он ответил: «Желаю идти к возлюбленному Мною Служителю». Она сказала: «О нежное чадо, что означает сияние солнца в сердце Служителя?» А Он отвечал: «Я просветил его любвеобильное сердце столь ярко, чтобы из него вырывались отблески света, любовно притягивая ко Мне сердца всех людей. А толстое дерево роз означает многие скорби, что его ожидают. Оно не сумело сему помешать, да исполнится сие благородно на нем».

Поскольку новоначальному человеку надобна отрешенность, решил он остаться в своем монастыре более X лет отрешенным от целого мира. Выйдя из-за стола, запирался он в своей капелле и оставался в ней. Ни к вратам, ни куда-либо еще ему не хотелось — подолгу беседовать с женами или мужами или хотя бы их видеть. Для своих очей он выбрал близкую цель, дальше которой они не должны были смотреть. Она располагалась в пяти шагах от него. Во всякое время Служитель оставался в обители, не желая выйти в город либо деревню. Он хотел себя посвятить лишь своему одиночеству. Оная предосторожность, впрочем, ему не помогла, ибо в те самые годы обрушились на него страшные скорби, и он был ими весьма утеснен, так что у себя самого и у прочих людей вызывал только жалость.

Дабы заключение для него стало полегче — ибо он сам себя, без оков, принудил к тому, чтобы X лет оставаться в капелле[117], — Служитель заказал у художника изобразить ему святых отцов древности и начертать их изречения[118], а также некоторые иные назидательные вещи, которые подвигли бы страждущего человека к терпению в превратностях. Но Бог не захотел попустить, чтобы он порадовался этим картинкам, ибо, едва художник набросал в капелле углем древних отцов, у того разболелись глаза, и он их не смог разукрасить. С тем художник откланялся, сказав, что пусть, мол, произведение остается таким, покуда он не поправится. А когда Служитель начал к нему приступать и выспрашивать, сколько же надобно ждать, чтобы он выздоровел, тот отвечал: XII недель. Служитель попросил его поднять упавшую лестницу к намеченным образам древних отцов, потер их ладонями, провел ими художнику по его хворым глазам и сказал: «Силою Божией и святостью сих древних отцов повелеваю я, мастер, вам, чтобы вы завтра днем сюда возвратились, а ваши глаза были совершенно здоровы». И вот, когда настало раннее утро, пришел мастер, радостный и здоровый, и благодарил Бога и Служителя за то, что он выздоровел. Но Служитель приписал сие не себе, а древним отцам, до чьих образов он прикоснулся ладонями.

В это самое время Бог промышлял о нем так, словно разрешал злым духам и всем людям его истязать. Неисчислимо много он тогда выстрадал от лукавых. Принятым [на себя] чудовищным видом, исполненным лютой свирепости, они причиняли ему днем и ночью, и наяву, и во сне столько страданий и горя, что он совсем изнемог.

Раз как-то у него началось искушение, ему ужасно захотелось вкусить мяса, ибо он оставался без него многие годы. Едва он съел мяса и утолил свое желание, пред ним в видении из самого ада вынырнул чудовищный образ и, прочитав стих «Adhuc escae eorum erant, etc.»[119][120], лающим голосом выкрикнул тем, что собрались вкруг него: «Сей монах повинен смерти, и он примет ее от меня». Поскольку же те, что стояли кругом, не желали сего допустить, он извлек огромный бурав и сказал ему так: «Коль не могу теперь тебе сделать другого, то мне все-таки хочется помучить твое тело этим буравом и просверлить тебе рот, причинив ровно столько страданий, сколь велико было твое наслаждение от поедания мяса». С тем и залез он ему буравом в уста. Тотчас у Служителя распухла нижняя челюсть и десны, отек рот, так что его нельзя было открыть, и целых три дня он не мог есть ни мяса, ни прочей еды за исключением того, что ему удавалось всосать через зубы.

Глава XXI О сокровенном страдании

Среди прочих страданий имелось три внутренних, которые были для Служителя крайне мучительны. Первое из них приносили с собой неуместные сомнения в вере. На ум ему приходили такие помыслы: как это Бог мог быть человеком, и другое подобное этому. Чем больше он сим мыслям противился, тем больше запутывался. В таком борении Бог попустил ему оставаться целых IX лет: с рыдающими очами и сердцем, взывающим к Богу и ко всем святым о подмоге. Наконец, когда Богу показалось, что время настало, Он полностью избавил его от того искушения, и ему были дарованы Богом великая твердость и просветление в вере.

Иное внутреннее искушение заключалось в беспорядочной грусти. Ему было неизменно так тяжело на душе, словно на сердце у него лежала гора. Отчасти это проистекало вот из чего. Его стремительный отказ [от мира] был таким полным, что его жизнелюбивое естество терпело из-за него великое утеснение. Сия скорбь продолжалось у него VIII лет.

Третье сокровенное страдание было таким. У него появилось искушение, что его душа никогда не спасется, что он будет осужден во веки веков. Как бы он праведно ни поступал и сколько бы ни упражнялся, это ничуточки не поможет, чтобы стать одним из спасенных. Все заранее потеряно для него. Такими мыслями утомлял он свой разум и денно, и нощно. Когда ему нужно было идти в храм или творить какое-нибудь другое доброе дело, тотчас являлась искусительная и печальная мысль: «Ну, и как это поможет тебе послужить Богу? Сие — лишь к проклятию. Тебе не будет спасения. Не приступая, бросай. Ты пропал, с чего бы ни начал». Затем ему думалось: «Эх, что за несчастный я человек! Куда мне деваться? Уйти из Ордена? Не миновать тогда ада. Остаться? Все равно не будет спасения. Ах, Господи Боже! Было ль кому-то когда-нибудь хуже, чем мне?» И тогда стоял он погруженный в себя самого, издавая глубокие вздохи и проливая слезы. Бил себя по сердцу, со словами: «О, Боже! Неужели мне не спастись? Не грустно ли это! Что здесь, что там мыкаться! Горе мне, что я рожден моей матерью!»

Сие искушение у него проистекало от неупорядоченного страха. Ему поведали, что его принятие в Орден свершилось при пожертвовании временных благ, а из сего следует грех, именуемый symonia, когда духовное покупают за временное. Это-то он и хранил в глубине своего сердца, пока не преодолел оного искушения. Когда сия изнурительная мука длилась уже не менее X лет, так что в течение этого времени он считал себя не чем иным, как проклятым человеком, пришел он к святому мастеру Экхарту и поведал ему о своем горе. Тот освободил его от сего искушения; так он был изведен из преисподней, в которой оставался столь долго.

Глава XXII О преподании ближнему целительной помощи[121]

После того, как Служитель долгие годы пестовал свое сокровенное, он был во многих видениях призван Богом к тому, чтобы подвизаться ради спасения ближних, дабы и ближним от него была польза. Сколько бед выпало на его долю, когда он выполнял сей благой труд, тому несть числа и несть меры, хотя некоторым душам была посредством него подана помощь. На это как-то раз указал Бог одной особе из избранных Божьих друзей. Ее звали Анной, она также была его духовной дочерью. Один раз она восхитилась в благоговейное созерцание и узрела Служителя читающим мессу на высокой горе. Она увидала, что в нем и на нем висит неисчислимое множество чад. Каждое было не таким, как другое. Всякое тем больше занимало в нем места, чем больше оно имело от Бога; и чем глубже оно в нем покоилось, тем больше к нему был обращен Бог. Анна увидела, что Служитель ревностно молит обо всех этих чадах вечного Бога, Его же имел он в своих священнических дланях. И она пожелала от Бога, чтобы Он ей разъяснил, что сие виденье означает. На это ей Бог ответствовал так: «Бессчетное множество чад, висящих на нем, — это все те, кто у него исповедуется или наставляется им либо, не делая ни того, ни иного, привержен ему с особенной верностью. Он привел их ко Мне, чтобы Я направил их житие к благому концу и чтобы им никогда не быть отлученными от Моего просветленного радостью лика. Какое бы тяжкое горе ни выпало при этом на долю Служителя, он за все будет Мною утешен».

Еще до того, как это самое, упомянутое выше, благородное создание узнало о служителе Вечной Премудрости, стяжала она от Бога сокровенное стремление его лицезреть. И вот однажды случилось, что она была в восхищении, и ей в видении было указано, чтобы она пришла туда, где находился Служитель, и повидала его. Она сказала: «Я не узнаю его среди множества братьев». Ей же было отвечено: «Его нетрудно узнать среди прочих. У него зеленеющий обруч вокруг головы, сплошь увитый красными и белыми розами, наподобие розового венка. Белые розы означают его чистоту, алые розы — терпение в многообразных страданиях, которые ему надлежит претерпеть. Подобно тому, как золотой круглый нимб, обыкновенно рисуемый святым вокруг головы, означает их вечное блаженство, им же они обладают в Боге, так розовый обруч означает многообразие страданий, которые предстоит преодолеть любезным Божьим друзьям, пока они еще только во времени служат Богу рыцарским подвигом». После этого ангел отвел ее в видении туда, где находился Служитель, и она тотчас распознала его по кольцу из роз, который был у него вокруг головы.

В те обильные на страдания времена его надежнейшей опорой внутри была старательная помощь небесных ангелов. Однажды, когда его оставили внешние чувства[122], ему было в видении, что он отведен в некое место, где было великое собрание ангелов. Один из них, стоявший всех ближе, сказал ему: «Протяни свою руку и зри!» И вот он вытягивает руку и смотрит. И видит, что в середине ладони появилась прекрасная алая роза с прелестными зелеными листьями. Роза стала столь велика, что прикрыла до пальцев ладонь, и стала так хороша и насыщена светом, что доставляла глазам великую радость. Он поворачивал ладонь так и сяк, с обеих сторон вид был прекрасен. В великом удивлении своего сердца он произнес: «Эй, милый товарищ, что означает такое видение?» Юноша отвечал: «Означает оно страдание и страдание, и еще раз страдание и страдание, которое желает послать тебе Бог. Это и есть четыре алые розы на обеих ладонях и обеих ступнях». Служитель вздохнул и сказал: «Ах, милостивый Господи, страдание делает человеку так больно, но оно же так его украшает духовно, — как премудро сие устроено Богом».

Глава XXIII О многообразных страданиях

Однажды он подошел к одному городку. А недалеко от города находилось деревянное изображение, распятие. Вокруг него был, по обыкновению, выстроен домик. И люди считали, что там случаются многие знамения. Поэтому они приносили туда восковые картинки, много кусочков из воска и там вешали их Богу во славу[123]. Приблизившись к распятию, он приступил к нему и преклонил перед ним колена, а помолившись некоторое время, поднялся и вышел вместе со своим спутником[124] на постоялый двор. Сие коленопреклонение и сию молитву, что он сотворил пред распятием, видела маленькая девчушка, ребенок лет семи. Ночью к изображению пришли воры, взломали двери и украли весь воск, который обнаружили там. Когда наступил день, по городу распространилась об этом молва и достигла горожанина, присматривавшего за этим изображением. Тот стал расспрашивать, [желая узнать,] кто сотворил сию великую кражу. Тогда упомянутая девчушка сказала, что она-де знает наверное, кто это сделал. Когда же к ней приступили, чтобы она открылась и указала на злодея, она отвечала: «В этом преступлении виновен не кто иной, как сей брат (имея в виду Служителя), ибо, — продолжала она, — я вчера поздним вечером видела, как он преклонял пред изображением колена, а потом направился в город». Сказанное ребенком горожанин принял за чистую правду и принялся об этом везде говорить, так что злая клевета на брата пошла гулять по всему городку, и он был обвинен в низком деянии. Стали вынашивать нехорошие замыслы — как бы его уличить и извести как кощунника. Едва Служитель услышал эти наветы, его охватил ледяной ужас, поскольку никакой вины за собой он не знал. И он с глубоким воздыханием обратился к Богу: «Ах, Господи, раз уж мне надлежит и предстоит пострадать, пошли мне страдания обычные, чтобы они меня не бесчестили, их бы я радостно перенес. Ты же пронзаешь мне сердце тем, что пятнает мою честь, и это причиняет мне величайшую боль!» Он оставался в городке, пока молва о нем не улеглась.

А вот что случилось в ином месте: там из-за него поднялся большой шум, так что толки о нем пошли по всему городу и окрестностям. В городе был монастырь, в нем имелось изображение из камня, распятие. И было оно, как рассказывают, по своим размерам ровно таким, каким был Христос. Однажды во время поста на этом самом изображении обнаружили свежую кровь, под язвой на проткнутом боку. Служитель побежал вместе с другими, дабы узреть сие чудо. Увидав кровь, он приблизился вплотную [к распятью] и дотронулся до крови пальцем, так что все стоявшие кругом это увидели. Со всего города стеклось великое множество народа, и от него потребовали, чтобы он открыто, стоя пред всем миром, сказал, что он увидал и до чего он дотронулся. Так он и сделал и рассказал, однако, из осторожности, не вынес никакого решения о том, была ли то кровь Бога или человека. Сие он предоставил другим[125].

Сия история звучала в тех землях повсюду, и каждый к ней добавлял, что только хотел. Безо всякого основания утверждалось, что он-де сам себе наколол палец и кровью измазал распятие, дабы казалось, что изображение кровоточит само по себе, сам вызвал скопленье народа из алчности, чтобы вытянуть у людей их добро. Эти злые сплетни о нем рассказывались также в прочих местах. Когда жители того самого города поверили в сию великую ложь, ему пришлось ночью из него убегать. Его преследовали, и если бы ему не удалось спастись бегством, то его бы убили. Предлагались хорошие деньги тому, кто доставит его живым или мертвым. Эта и подобные ей небылицы рассказывались постоянно о нем. Едва они возникали, их тотчас принимали за правду, а на его имя сыпались хулы и проклятья; о нем было составлено превратное мнение. Некоторые, правда, кто его знал, оставались в здравом уме. Но едва они заявляли, что он невиновен, их грубо обрывали, и они были вынуждены замолчать, бросить его на погибель. Одна почтенная горожанка того самого города, услышав обо всех этих тягостных и чудесных событиях, что бедный-де человек безвинно страдает, из сочувствия навестила его в бедственном положении и подала ему такой вот совет: если Служитель тронется в путь, пусть город выдаст ему закрепленное печатью письменное заверение в его невиновности, ибо многим в городе было известно, что он невиновен. Тогда он сказал: «Ах, любезная государыня, если бы такое страдание было одно и не было больше других, тех, что Бог мне уготовал, то я, конечно, защитил бы себя письменным заверением. Но так как страданий, подобных этому, выпадающих мне ежедневно, огромное множество, то мне не остается ничего другого, как предоставить сие на усмотрение Божие и не пытаться чего-либо сделать».

Однажды он отправился вниз по Рейну в Нидерланды на некий капитул. А там для него было уже приготовлено новое испытание, ибо два видных брата выступили против него и весьма усердствовали в том, чтобы жестоко его опечалить. С трепещущим сердцем Служитель предстал пред судом, и ему были предъявлены многие обвинения, а среди них вот какое. Они утверждали, что он сочиняет книги, в которых содержится ложное учение, его же еретическими нечистотами загрязнена вся страна. С ним говорили об этом очень сурово и в самых жестких словах, угрожая навлечь на него тяжкие беды, хотя Бог и мир знали, что он в том невиновен[126]. Сими тяжкими напастями Бог не удовлетворился и умножил их груду. На обратном пути Он послал ему хворь, и у Служителя открылась сильная горячка. К тому же где-то внутри, в области сердца, назрел опасный нарыв. И таким образом через то и другое, внутреннюю тесноту и внешнюю тяготу, он вплотную приблизился к смерти, так что никто не надеялся на его исцеление. А его попутчик то и дело поглядывал на него, чтобы увидеть, когда его покинет душа.

Когда Служитель, страдая, лежал в постели в каком-то незнакомом конвенте и никак не мог уснуть ночью из-за болей, причиняемых свирепой болезнью, он начал сводить счеты с Богом и говорил [Ему] так: «Ах, праведный Боже, вот Ты обременил больное мое естество горьким страданьем и пронзил мое сердце выпавшим на мою долю бесчестьем и великим позором, так что снаружи и изнутри я окружен горькой нуждой. Когда же Ты прекратишь, милостивый Отче, так со мной поступать? Когда же Тебе будет достаточно?» И он вспомнил в сердце своем о том смертельном страхе, который испытал Христос на Масленичной горе. В сем созерцании он переполз из постели в кресло, стоявшее пред постелью, и оставался сидеть в нем, ибо не мог из-за нарыва лежать. И вот, пока он так, в страдании, сидел, ему явилось в видении, что к нему в комнату вошла великая толпа небесных насельников, чтобы принести ему радость. Небесная толпа воспела райскую хороводную песнь[127]. В его ушах она звучала столь сладостно, что преобразилось все его естество. Насельники весело пели, хворый Служитель сидел, погруженный в печаль. И вот к нему подошел один юноша и весьма приветливо обратился к нему: «Почему ты молчишь? Отчего не поешь вместе с нами? Ты же хорошо знаешь сию небесную песнь!» А Служитель отвечал, в воздыхании своего печального сердца, и говорил ему так: «Ах, ты разве не видишь, как мне скверно? Как веселиться человеку на смертном одре? Неужели мне петь? Я нынче пою песнь страданий. Если я некогда радостно пел, то сие давно миновало, ибо я ожидаю час своей смерти». Тут юноша весело ему говорит: «Viriliter agite![128] Держись и будь радостен. Ничего с тобой не случится, в свое время ты еще споешь подобную песнь, так что Бог в Своей вечности будет ею прославлен, да и иной страждущий человек будет утешен». Очи Служителя увлажнились слезами, и он разразился рыданиями. В тот же час нарыв, бывший внутри, прорвался и истек из него, и Служитель сразу поправился.

После этого, когда он возвратился в свой монастырь, к нему пришел некий блаженный друг Божий и сказал ему так: «Любезный государь, хотя случилось так, что вы, совершая свой путь, находились от меня больше чем за сотню миль, мне довелось стать подлинным свидетелем вашего страдания. Однажды я узрел моим внутренним взором божественного Судию, восседающего на Своем троне, и по Его попущению была дана власть двум духам зла докучать Вам чрез двух видных [братьев], причинивших вам скорбь. Тогда я воззвал к Богу и сказал: “Ах, милостивый Боже, как Ты смог попустить, чтобы Твой друг претерпел сие великое и горестное испытание?” Тогда Бог отвечал и сказал: “Для этого Я его Себе и избрал, чтобы он таким образом — посредством страдания — был преображен по подобию[129] Моего единородного Сына. И все-таки, согласно Моей справедливости, великая неправда, что ему причинили, должна быть отомщена скорой смертью оных двух [братьев], которые его истязали”». Сие и вправду вскоре случилось и стало многим людям известно.

Глава XXIV О великом страдании, выпавшем на его долю из-за его сестры по плоти

У Служителя была сестра по плоти, она принадлежала к духовному званию. Случилось так, что, когда ее брат жил в ином месте, она начала чаще покидать монастырь и попала в нехорошее общество.

Как-то раз, когда она была где-то со своей компанией, ей не удалось уберечься, и она впала в грех. От уныния и скорби, охвативших ее, сестра ушла из обители и бежала куда-то[130], он не знал куда.

Когда Служитель вернулся, из уст в уста передавались скверные слухи. К нему пришел некто и рассказал, как все приключилось. Служитель окаменел от горя, в нем обмерло сердце. Он побрел, как человек, лишенный рассудка, спросил, где же она, но никто не мог сказать ему этого. Ему подумалось: «Вот и новая напасть. Однако не унывай! Взгляни, не сможешь ли ты чем-либо помочь бедной заблудшей душе. Принеси в жертву милостивому Богу твою временную честь, отбрось всякий человеческий стыд, прыгни к ней в глубокую лужу и вытащи ее!» Когда братья стояли в храме, он прошел через храм, его [лицо] лишилось всякого цвета, и с ним было, словно колом встали все его волосы. Он не осмеливался ни к кому подойти, ибо каждый стыдился его, и те, что прежде были ему приятелями, сторонились его. Если он искал совета друзей, те помимо воли отворачивали от него свои лица. Тогда вспомнил он о страждущем Иове и сказал: «Пусть теперь меня утешает Бог милосердный, коль скоро я покинут всем миром».

Он все расспрашивал и расспрашивал, куда б ему двинуться, чтобы догнать заблудшую душу. Наконец ему было указано на некое место, туда он и пошел. Это было в день святой Агнессы[131], было прохладно. Всю ночь шел проливной дождь, и ручьи стали полноводны. Когда он попытался перепрыгнуть один такой ручей, то от бессилия упал в воду. Поднялся на ноги, как только сумел — скорбь, одолевавшая его изнутри, была столь велика, что на внешнюю он не взирал. Служитель приблизился к местечку, [куда направлялся,] и ему показали какой-то маленький домик. Он вошел, с трудом переставляя ноги в сердечном томлении, и нашел ее там. Узрев ее, рухнул на лавку, на которой сидела она, два раза чувства покидали его. Едва пришел он в себя, так тотчас же начал горестно восклицать, причитать и скорбно всплескивать руками над головой, говоря: «О, Боже мой, за что Ты оставил меня?» Очи у него закатились, перекорежило рот, оцепенели ладони, в бессилии он какое-то время лежал, распростершись. Придя снова в себя, он принял в объятья сестру и промолвил: «Увы, чадо мое! Увы, сестрица моя! Что пришлось мне из-за тебя пережить! О нежная дева, святая Агнесса, сколь горьким стал для меня день твоей памяти!» Вновь он осел и чувства оставили его.

Тогда его хворая сестра поднялась и, обильно проливая горькие слезы, пала в ноги ему и жалобно ему говорила: «О, государь и отец мой, сколь печален был день, когда я появилась на свет — потеряла я Бога и вам принесла столько страданий! А посему снова и снова: горе, позор, воздыхание моему несчастному сердцу! Ах, праведный взыскатель моей пропащей души! Хоть я недостойна ваших слов, снисхожденья, примите все же меня в ваше преданное сердце, поразмыслив о том, что вы не можете выказать большей верности Богу и больше Ему уподобиться делом, чем на презренной грешнице и на сердце, отягощенном грехом. Бог создал вас милосердным по отношению ко всему, заслуживающему милосердия. Как же тогда вы хотите отказать в милосердии мне, бедной и отверженной грешнице, каковою я стала в сей час в очах Бога и мира, дабы они явили на мне свое милосердие, ибо мое прегрешение скоро и незаметно сделало меня посмешищем перед всеми людьми? Что все люди презирают и отвергают, к тому вы стремитесь. Тогда как все люди — и сие справедливо — стыдятся меня, вы предстаете пред взором вашей болезненной тяготы, взыскуя меня. Государь, молю вас в неизбывной сердечной тоске, распростершись и склонившись под вашей пятой, почтить во мне Бога и полностью отпустить мне, несчастной преткнувшейся грешнице, сей смертный грех и простить зло, которое я причинила вам и моей бедной душе. И коль скоро вы понимаете, что, если в сем мире я запятнала ваше доброе имя, принесла вред вашей плоти и жизни, то подумайте еще и о том, что по той же причине вы воспримете особую честь и вечную радость. Сжальтесь, ибо я — бедная девушка, угодившая в сети, мне предстоит все сие постоянно нести на себе во времени и во веки веков, как в сердце, так и в душе, став обузой себе самой и всем людям. Позвольте мне в этой жизни и после нее питаться от ваших щедрот. Ничего сверх того мое сердце не требует, ведь по справедливости мне никогда больше ни быть, ни именоваться вашей сестрой. Разрешите, лишь из сострадания, называться вашей пропащей сестрой и не более чем вашим вновь обретенным и спасенным питомцем. Именно так думаю я в глубине моего сердца[132]. Если меня назовут вашей сестрой или кто-либо захочет на меня указать как на вашу сестру, то это будет для моего сердца особенно горько. Как жалко мне вас, что вы находитесь здесь, где зрите меня пред собой, и вам приходится из-за этого мучиться, ибо я знаю, что от всего, чего сердце естественным образом должно устыдиться, вы не можете уберечься. И никакого другого родства я никогда не должна и не смогу иметь ни с вами, ни в вас, чтобы ваши очи и уши не стыдились и не ужасались меня. А эти невзгоды, все их готова я вынести, принеся их в жертву Богу за свой страшный грех, лишь бы вы сохранили ко мне, несчастной грешнице, милостивое сочувствие и неизменное расположение и помогли моей бедной душе вернуть благоволение Божие».

На сию скорбную речь брат, придя вновь в себя, отвечал: «Увы, горячие слезы, излейтесь из полного сердца, которое из-за скорби сдерживаться больше не может! Увы, единственная отрада как сердца, так и души с моих младых дней! Увы, чадо мое, в коем я ожидал обрести усладу и утешение, приди ко мне и позволь прижать тебя к сему омертвелому сердцу твоего несчастного брата! Позволь залить лицо сестренки моей горючими слезами очей! Позволь мне возопить и разрыдаться над моим мертвым ребенком! Увы, тысяча телесных смертей — малый урон, а гибель души и чести — великое горе! О, страдание и паки страдание моего бедного сердца! Увы, Боже, милосердный Боже, что мне пришлось пережить! О чадо мое, прииди ко мне! Поскольку я вновь обрел свое чадо, то оставляю жалобы и стенания и ныне принимаю тебя в той благодати и милости, с какою, смею надеяться, и меня, грешного человека, примет в моем последнем пути исполненный милосердия Бог. Полностью прощаю тебе то безграничное страдание и горе, которое из-за тебя я уже перенес и должен буду нести вплоть до самой кончины, и хочу, насколько хватит мне сил, помочь тебе искупить твое прегрешение и исправиться пред Богом и миром».

Сие умилило всех людей, присутствовавших при этом и слышавших жалобы той и другого, и притом так сильно, что никто из них не мог удержаться от того, чтоб не расплакаться. Он же, то горестно причитая, то сладостно утешая, увещал ее — да будет на то ее добрая воля, чтобы ей тотчас же придать себя в послушание[133].

После того, как Служитель с несказанным позором и великим трудом и старанием вернул заблудшую овечку под длань милосердного Бога, Тому было угодно, чтобы ее приняли в месте, много более безопасном, чем то, в котором она жила прежде[134]. Впоследствии ее рвение к Богу непрестанно возрастало, святое же и проводимое в благоустроении житие украшалось добродетелями вплоть до последнего часа, так что брату ее в полной мере было возмещено пред Богом и миром все то страдание и горе, которое он некогда перенес. И он, верный брат, увидел, что его страдание возымело доброе завершение, и испытал от того радость и наслаждение, задумавшись о тайном устроении Божием, как это благому [человеку] все содействует ко благу[135]. И вот, в великой благодарности он возвел очи к Богу, и его сердце растаяло в божественном славословии.

Служитель Вечной Премудрости.

Глава XXV О тяжком страдании, выпавшем ему по вине одного из его сотоварищей

Однажды, когда Служителю надо было отъехать, ему дали спутника, брата из мирян[136], а тот был слегка не в себе. Служитель согласился неохотно, ибо частенько вспоминал, как много всего скверного ему пришлось вынести от собратьев, но все-таки сдался и взял его с собой.

И вот так получилось, что они пришли в какую-то деревню, еще до ранней трапезы, а в тот день была ярмарка, и туда стеклось множество народа. Его спутник весь вымок из-за дождя и ушел в дом погреться у огня, сказав, что оттуда никуда не пойдет: пусть брат делает все без него, что ему нужно сделать, а он его подождет в доме. Как только Служитель вышел из дому, его сотоварищ отошел от огня и присел к каким-то батракам и торговцам, которые также пришли на ярмарку. Как только они увидали, что вино ему ударило в голову, что он поднялся и стоит во вратах, глазея вокруг, они схватили его и сказали, что он-де украл у них голову сыра. Покуда злодеи вытворяли все это с ним столь ужасным образом, пришли четыре или пять чудовищного вида наемных солдат. Те тоже набросились на него, заявив, что злобный монах — отравитель, ибо сие случилось в те времена, когда ходили толки о яде[137]. Они скрутили его и подняли страшный шум, и шум этот был слышен всем и повсюду. Увидев, что пойман, а также к чему клонится дело, и желая выгородить себя, он пошел на попятную и сказал им так: «Подождите немного, постойте и дайте сказать: я хочу признаться и открыть вам, как сие получилось, ибо это весьма скверное дело». Они остановились и начали со вниманием слушать, а он стал им рассказывать вот что: «Поглядите на меня повнимательней и подумайте сами: я — простец и невежда-мужлан, на меня не обращают внимание. Но собрат мой... о, он — мудрый и опытный муж, ему Орден доверил мешочек с отравой, и он должен его погружать в колодцы по всей этой стране, отсюда и вплоть до Эльзаса, куда он теперь направляется. И куда бы он ни явился, он хочет все замарать злою отравой. Смотрите, дабы ему поскорее оказаться в ваших руках, а не то посеет он смерть, от которой не будет спасения. Он только сейчас забрал с собою мешочек и погрузил его в деревенский колодец, чтобы уморить всех, кто придет сюда на базар и будет пить из него. Потому я и остался и не пожелал идти вместе с ним, ибо мне это претит. А во свидетельство тому, что я не вру, да будет вам ведомо вот что. У него с собой огромный мешок для книг, и этот самый мешок заполнен кульками с отравой и многими гульденами, которые он и Орден получили от жидов, чтобы учинить эту погибель». Едва услышав сказанное, сей дикий люд, а равно все те, что сошлись и теснились вокруг, пришли в неистовство и завопили громкими голосами: «Все за убийцей, дабы ему от нас не уйти!» Один схватился за копье, другой за секиру, каждый взял то, что было сподручней, и все бросились за ним со свирепыми воплями, вламываясь в дома и в кельи, где надеялись его отыскать, протыкали голыми мечами кровати и кучи соломы. Вся ярмарка была на ногах. Но в деревню также пришли посторонние, достойные доверия люди, они достаточно знали Служителя. Услышав, что упоминается его имя, они заступились за него и сказали, что он оклеветан, что он — весьма благочестивый человек и никогда не пойдет на такое убийство. Нигде не обнаружив Служителя, они оставили поиски, но привели его спутника связанным к деревенскому фогту, и тот приказал его бросить в темницу. Сие продолжалось, пока не стало совсем светло[138].

О том, что случилось, Служителю было ничего не известно. Когда, как ему показалось, настало время еды, и он полагал, что его спутник вполне обогрелся и уже высушил одежду возле огня, Служитель вернулся, чтобы приступить к постной трапезе[139]. Едва он пришел на постоялый двор, к нему приступили и поведали печальную новость о том, что случилось. С сердцем, замиравшим от ужаса, он тотчас направился в дом, где находились его спутник и фогт, и стал упрашивать фогта за своего спутника, чтобы того отпустили. Фогт, однако, сказал, что сие невозможно и что из-за проступка, совершенного им, он намерен заключить его в башню. Для Служителя это было тяжко и невыносимо. Он бросился в поисках помощи, но не нашел никого, кто бы его поддержал. Лишь после долгих стараний, с великим позором и испытав горькое унижение, он сумел наконец вызволить своего спутника из беды, заплатив за него хорошие деньги.

Служитель было надеялся, что на том его страданья и кончатся, но они только начинались. Ибо, лишь он со скорбью и великим трудом избавился от власть предержащих, угроза нависла над самой его жизнью. К тому времени, когда он вышел от фогта — а уже стало смеркаться, — среди подлого люда и батраков распространилась молва, что он-де — разносчик отравы. И они поносили его как убийцу, так что Служитель уже не надеялся покинуть деревню. На него указывали и говорили: «Смотрите все, вот — отравитель, он скрывается от нас целый день, его нужно убить! Пфенниги теперь ему не помогут, как в случае с фогтом!» Когда же он задумал от них убежать и уклониться в деревню, они стали вопить пуще прежнего. Часть из них предлагала: «А что, если утопить его в Рейне» (ибо Рейн протекал вдоль деревни), другие кричали: «Нет, грязный убийца загрязнит воду повсюду, давайте его лучше сожжем!» Один громадный детина в куртке, перепачканной сажей, схватив копье, стал пробиваться через толпу и [при этом] кричал: «Послушайте меня, господа, все, кто здесь собрался! Для этого еретика мы не придумаем смерти, более позорной, чем если я пропущу сквозь него это длинное копье, как убивают ядовитую жабу. Дайте же мне этого отравителя голым насадить на копье и приподнять его задницей кверху, взвалить на крепкую изгородь и там закрепить, чтобы он не свалился. Пусть скверная дохлятина подвялится на ветру, чтобы весь мир, когда будет проходить мимо, мог поглазеть на убийцу и потешиться над ним уже после его жалкой смерти, чтобы быть ему проклятым в этом мире и в том, ибо мерзавец этого воистину заслужил». Вот что услышал несчастный Служитель с таким ужасом и тяжкими вздохами, что у него от страха потекли по лицу огромные слезы. Все люди, собравшиеся вокруг и взиравшие на него, стали горько рыдать, иные же били себя в грудь возле самого сердца и хлопали в ладоши над головой, но никто не отваживался вымолвить [в его защиту] хотя бы единое слово, ибо опасались, что на них нападут. Поскольку время приближалось к ночи, он стал ходить по деревне и просил, со слезами в очах, не сжалится ли над ним кто-нибудь, приютив ради Бога, но его отовсюду грубо прогоняли. Иные добросердечные женщины его охотно бы приютили, однако не решались на это.

И вот, когда несчастный страдалец находился в смертельной тоске, от него была отнята всякая помощь людей и приходилось лишь ждать, скоро ли на него нападут и предадут лютой смерти, он пал от скорби и смертельного страха на землю подле какой-то ограды и поднял свои исполненные горя, опухшие от плача глаза к Отцу в небесах и вымолвил так: «Ах, Отче всякого милосердия, когда же ныне Ты придешь мне на помощь в моей великой тоске? Милостивое сердце, как же Ты позабыл о великом Своем благоволении ко мне? О Отче, Отче праведный и скорый на помощь, помоги мне, бедному, в сей великой напасти! Не умею в моем, уже омертвевшем, сердце решить, что для меня будет тягостней: быть ли утопленным, сожженным или нанизанным на копье, придется принять одну из этих смертей. Предаю ныне Тебе скорбный мой дух. Спаси же меня, сжалившись, от сей печальной кончины, ибо они уже обступили меня[140], те, что хотят предать меня смерти!» Сию-то исполненную скорби молитву услыхал некий священник. Он прорвался к нему и вырвал его из их рук, отвел в дом и оставил там его на ночь, так что с ним ничего не случилось, а утром помог уйти ему прочь от опасности.

Глава XXVI О разбойнике

Однажды Служитель шел из Нидерландов к верховьям Рейна. С ним был молоденький спутник, прекрасный ходок. И вот как-то случилось, что он не мог поспеть за своим быстрым товарищем, так как утомился и был нездоров. Спутник опередил его на целых полмили. Служитель оглянулся назад — не видать ли кого, с кем бы можно было пройти через лес, к которому он уже подошел совсем близко, ибо день был на исходе. Лес же был велик и опасен: в нем было убито много народу. Он тихо стоял на опушке, дожидаясь, не пройдет ли кто-либо. Подошли два человека, и шли они очень быстро. Одним из них оказалась молодая, опрятная женщина, другим — здоровенный и свирепый мужлан, с копьем и длинным ножом. На нем была черная куртка. Служитель испугался его страшного вида и принялся озираться, не идет ли кто у них позади, но никого не увидел. Ему подумалось: «О, Господи, что это за человек? Как бы мне, пока еще день, пройти через этот огромный лес! Что будет нынче со мною?» Он осенил свое сердце крестным знамением и решился.

Когда они вошли в лес и изрядно углубились в него, к нему подошла женщина и спросила: кто он и как его звать. Он ей назвал свое имя. Она же сказала: «Любезный государь, мне ваше имя знакомо, я прошу вас принять у меня исповедь». Она начала исповедоваться и сказала: «Увы, добродетельный муж, должна вам признаться, что со мной приключилось большое несчастье. Видите вы молодца, что идет вслед за нами? Это настоящий разбойник. Он убивает людей в здешнем лесу и повсюду вокруг, забирает их деньги и платья, никого не щадя в этом мире. Он обманом увел меня от моих почтенных друзей, и теперь я должна ему быть женою». Услышав такие слова, Служитель пришел в неописуемый ужас, так что едва не лишился всех чувств, и весьма скорбным взором обвел место, где они находились: не увидит ли он или не услышит кого-то, или, может статься, заприметит какой-нибудь путь, дабы им убежать. Но в темном лесу он никого не видел, не слышал, разве что только разбойника, идущего у него за спиной. Тогда он подумал: если бежать, то тебя, такого усталого, он вскоре догонит и предаст смерти, если кричать, то никто в этой пустыне тебя не услышит, и ты будешь обречен опять-таки на смерть. Возведя горе скорбный взор, он изрек: «Ах, Боже, что же будет ныне со мною? О кончина, как близка ты ко мне!» Исповедовавшись, женщина отошла вспять к душегубцу и тихонько попросила его: «Эй, любезный приятель, пойди и ты исповедуйся. У нас дома его весьма почитают [и верят]: кто ему исповедуется, как бы грешен он ни был, того Бог ни за что не оставит. Потому исполни сие, может статься, Бог ради него придет на помощь тебе, когда и ты будешь испускать последний свой вздох». Пока они так шептались друг с другом, Служитель испугался вконец и подумал: «Ты предан!» Молча разбойник начал к нему приближаться. Увидев, что убийца с копьем подступает к нему, несчастный Служитель весь задрожал, все его естество возмутилось, и он подумал в себе: «Ну вот, теперь ты потерян», ибо не ведал, о чем они говорили. Место же там было такое. Рейн протекал вниз по долине неподалеку от леса, по самому берегу бежала тропинка. По приказу разбойника брат пошел подле воды, а сам он зашагал около леса. Когда Служитель немного прошел в трепете сердца, разбойник принялся ему исповедоваться и признался во всех убийствах и злодеяниях, которые сотворил. Но особо подробно он поведал об одном свирепом убийстве, так что у Служителя обмерло сердце, сказав ему так: «Как-то раз пришел я в сей лес ради убийства, как то сделал и ныне. Тут подошел ко мне один достопочтенный священник, и я ему исповедался. Священник шел возле меня, прямо тут, где идете и вы. Едва исповедь завершилась, — продолжил разбойник, — я выхватил этот вот нож, бывший у меня за поясом, и насквозь продырявил его, а потом столкнул с берега в Рейн».

Сия речь, да и ужимки убийцы так перепугали и привели в такое оцепенение Служителя, что ледяной пот предчувствия смерти залил ему все лицо и побежал вниз по груди. Он совсем отчаялся и окаменел, лишился почти всех своих чувств и лишь глядел пред собою: когда же в него вонзится сей нож и удар столкнет его вниз. Сползая от страха на землю и не в силах двинуться дальше, он стал горестно озираться, как человек, который охотно бы избежал смерти. Его перепуганное лицо увидала жена. Она подбежала к нему, подхватила своими руками, дабы он не упал, и, держа его крепко, сказала: «Не бойтесь, добрый государь, он вас не убьет», а разбойник сказал: «Я услышал о вас много доброго и вас пощажу и оставлю нынче в живых. Молите обо мне, несчастном разбойнике, Бога, чтобы в последний мой час Он ради вас пришел мне на помощь».

Тем временем они вышли из леса. На опушке, под деревом, сидел его спутник и дожидался его. Разбойник со своею товаркой двинулся дальше. Служитель же едва доплелся до спутника и рухнул на землю. Его сердце и все тело дрожали, словно его трясла лихорадка. Он долго и тихо лежал на земле, а придя в себя, встал и двинулся в путь, молясь с тщанием и глубоким воздыханием за разбойника, да пощадит его Бог ради его благой веры, какую он возымел к Служителю [Божию], и не даст быть ему проклятым, когда он испустит свой дух. Сему он получил заверенье от Бога, и у него не осталось никакого сомнения, что разбойник будет спасен и Бог никогда его не оставит ради его доброй веры.

Глава XXVII Как он чуть было не утонул

Однажды, по своему обыкновению, он отправился в Страсбург, а когда возвращался домой, то упал в одну из бурных проток Рейна, а вместе с ним и его новая книжица, которую он незадолго до того завершил, ее же возненавидел злой дух[141]. Когда его, беспомощного и находящегося в смертельной опасности, стремительно несло вниз по реке, праведным Богом было устроено так, что в это же время неподалеку оказался молодой рыцарь из Пруссии[142]. Сей решился броситься в мутные, бурные воды и избавил его и заодно его спутника от неминуемой смерти.

Раз как-то он отправился в одно место по послушанию, и было холодно. Целый день до самой ночи, в морозную погоду, на ледяном ветру, без еды протрясшись в телеге, они подъехали к каким-то темным водам, стремительным и глубоким, как это бывает после обильных дождей. Слуга, везший его, упустил из внимания, что слишком близко подъехал к обрыву. Телега перевернулась, Служитель выпал из нее, свалился в воду и остался лежать на спине. Вслед за ним рухнула телега и накрыла его, так что он, оставаясь в воде, не мог повернуться ни туда, ни сюда и не мог оказать себе помощи. Так телегу и человека понесло, против воли, далеко вниз по течению к мельнице. Слуга и прочие люди бросились к мельнице, попрыгали в воду, обхватили его и уже хотели было вытаскивать. Но тяжелая телега лежала на нем и топила его. Телегу с немалым трудом отвалили, и его, до нитки промокшего, извлекли на берег. Но когда он оказался на берегу, его одежда заледенела на морозе. Он дрожал от холода, так что у него лязгали зубы. Так-то, страдая, он тихо стоял довольно долгое время и, возведя очи к Богу, изрек: «Увы, Боже, что же мне делать и что мне предпринять? Скоро уж ночь, а вокруг нет ни городка, ни деревни, где я бы смог обогреться и утолить голод. Что же мне, умереть? То будет жалкая смерть!» Оглядевшись по сторонам и узрев где-то вдали на горе небольшой хуторок, он, сырой и продрогший, стал взбираться на гору. За этим делом его застала ночь. Он обошел весь хутор, ради Бога прося о ночлеге, но его гнали прочь от домов, никто не хотел над ним сжалиться. Мороз и хлопоты потрясли сердце Служителя, его охватил страх за свою жизнь, и он громким гласом взмолился к Богу: «Господи, Господи, лучше бы Ты дал мне захлебнуться, и все было бы уже позади! Лучше уж так, чем на этой улице умереть от мороза!» Сию жалобу услыхал какой-то крестьянин, который перед тем прогнал его прочь. Он над ним сжалился и, взяв его под руку, проводил в свой дом. Там Служитель и провел ночь, скорбя и стеная.

Глава XXVIII О недолгой передышке от страданий, однажды посланной ему Богом

Бог приучил Служителя вот к чему: когда одно страдание уходило, его тотчас сменяло иное. Так Бог играл с ним без перерыва. И лишь однажды Он позволил ему ходить праздным, впрочем, сие продолжалось недолго.

В это-то праздное время он пришел в один женский монастырь, и духовные чада спросили его, как он поживает. Он отвечал: «Боюсь, что теперь дела мои плохи, и вот почему: вот уж пошла четвертая неделя, как ни моему телу, ни моей чести никто не наносит вреда. И это вопреки тому, к чему я привык. Боюсь, как бы Бог обо мне не забыл». Когда он недолгое время просидел с ними подле окошка[143], явился один брат из Ордена и, вызвав его, сказал ему так: «Давеча я был в некоем замке, и его господин о вас спрашивал, где вы находитесь, — и спрашивал в страшном гневе. Он поднял руку и поклялся пред людьми, что, где б ни нашел, проткнет вас мечом. Не иначе поступили некоторые жестоковыйные воины из его ближайших друзей. Поэтому они уже разыскивали вас в разных обителях, дабы исполнить на вас свою недобрую волю. Я предостерег вас, чтобы вы береглись, коль вам дорога ваша жизнь». Сказанное привело Служителя в ужас, и он сказал брату: «Мне хотелось бы знать, чем я заслужил смерть». Брат отвечал: «Этому господину сказали, что вы обратили его дочь, как и многих прочих людей, в особую жизнь, которая именуется “дух”, а также что те, кто придерживается сего образа жизни, называются “духовниками” и “духовницами”[144]. Ему сообщили, что это самые беспутные люди из всех, что живут на земле. Более того, там был еще один отступник, сей сказал про вас так: “Он похитил у меня возлюбленную. Теперь она носит вуаль и даже не хочет взглянуть на меня, а желает глядеть только внутрь себя самое. Он за это поплатится”». Дослушав эту историю, Служитель воскликнул: «Хвала Богу!» — и, поспешив к окошку, сказал своим дочерям: «Да пребудет с вами всякое благо, дети мои! Бог вспомнил обо мне, Он не забыл про меня», и поведал им сию скорбную новость о том, как за благодеяние ему хотят воздать злом.

Глава XXIX О любовных счетах, которые он как-то раз сводил с Богом

В это самое многострадальное время и в том самом месте, где Служитель тогда проживал — посещал ли он порою больницу, чтобы дать покой своему хворому телу, или по своему обыкновению молча сидел за столом, — ему весьма досаждали насмешки и неразумные словеса. Они причиняли ему поначалу великую боль, и он сам у себя вызывал столь сильную жалость, что зачастую у него по щекам струились горючие слезы, и слезы лились ему в рот вместе с пищей или питьем. И тогда он в молчании возводил очи к Богу и говорил с глубоким вздохом: «Ах, Боже, неужели Тебе не довольно тех тягот, что я испытываю денно и нощно? Неужели и моей скромной трапезе смешаться с великою горечью?» Сие случалось с ним не сказать, чтобы редко.

Однажды, выйдя из-за стола, Служитель уже не мог более сдержаться. Он отправился в свое уединенное убежище[145] и взмолился Богу: «Увы, Боже любезный и Господь целого мира, будь милостив и добр ко мне, несчастному человеку, ибо ныне я стану с Тобою считаться и не сумею сего избежать. Как истинно то, что по причине Своего сугубого величия Ты никому не должен и ничего не обязан, так истинно то, что Ты — и сие, ввиду непомерной благости, подобает Тебе — позволяешь по Своей благодати остудиться Тобою полному сердцу, оно же не имеет никого другого, кроме Тебя, кому бы пожаловаться и кто бы утешил его. Господи, взываю к Тебе, перед Кем ничего не сокрыто: вот, от чрева моей матери это со мною, что всю мою жизнь я имею мягкое сердце. Ведь я никогда не взирал ни на единого человека, будь он в горести или в печали, чтобы от всего сердца ему не сочувствовать, да и никогда не мог слушать того, что может опечалить какого-нибудь человека, говорят ли ему это в глаза или у него за спиной. Пусть все мои товарищи признают и подтвердят: от меня едва ли можно было услышать хотя бы единое слово, которым я порицал бы поступки моих братьев либо прочих людей, перед прелатом ли или кем-то другим. Нет, но сделанное всеми людьми я возводил к лучшему, насколько только умел. Там, где этого нельзя было сделать, я молчал либо бежал, чтобы ничего не услышать. Я выказывал сугубое расположение к людям, чья честь была опорочена, из сочувствия к ним, дабы их честь наилучшим образом была восстановлена. Меня называли верным отцом всех бедняков, и я был особым другом всех Божьих друзей. Те люди, что являлись ко мне скорбными и озабоченными, получали от меня наставления и уходили от меня радостными и утешенными. С плачущими я плакал, печалился с опечаленными[146], пока не избавлял их по-матерински от скорби. Ни один человек не приносил мне такого несчастья, чтобы — после того, как он взглянул на меня и по-доброму мне улыбнулся, — все не было предано мною забвению ради имени Божьего, как будто бы того никогда не случалось. Господи, о людях я теперь не хочу говорить, ибо даже изъяны и скорби всех зверушек, пташек и [прочих] Божьих твореньиц, которых я видел и слышал, мне так ранили сердце, что я просил верховного милосердного Бога, чтобы Он им оказал помощь. И все, живущее в мире, обретало от меня милость и благодать. Ах, и Ты, милостивый Господи, попускаешь иным — о них глаголет возлюбленный Павел, именуя их своими ложными братьями[147], — чтобы они, вот в чем моя жалоба, изъявили на мне свою великую ярость, о чем Ты, Господи, конечно же ведаешь и что, воистину, очевидно. Ах, любезный Господи, воззри на сие и вознагради меня за сие Собою Самим».

После того, как Он довольно долго остужал [в беседе] с Богом свое сердце и наконец вошел в тихий покой, вот что ему воссияло от Бога: «Твое детское сведение счетов, которое ты устроил со Мной, проистекает из того, что ты не всегда одинаково воспринимаешь слово и образ [жизни] страждущего Христа. Знай же, что Богу недостаточно твоего доброго сердца, Он хочет от тебя большего. Ему хочется не только того, чтобы, будучи тягостно оскорблен чьим-то словом и делом, ты переносил это с терпением. Тебе нужно столь полно умереть для себя самого, чтобы ты не мог даже уснуть, прежде чем не сходишь к обидчику и утишишь, насколько возможно, его гневливое сердце сладкими и смиренными словами и жестами, ибо столь кротким миролюбием ты отымешь у него как меч, так и нож, лишив его всякой силы в его плутовстве. Смотри, не это ли — тот старый, совершенный путь, каковому любезный Христос обучал Своих апостолов, сказав: “Вот, посылаю вас, как агнцев средь волков”?»[148] Когда Служитель пришел в себя самого, то сие наставление совершенству показалось ему чрезмерно тяжелым. Ему было тягостно думать о нем, но еще тяжелей ему следовать. Но все-таки он встал на сей путь и начал ему обучаться.

Спустя недолгое время случилось, что вот был у него некий брат из мирян, и тот говорил с ним очень заносчиво и хулил его пред другими. Служитель терпеливо молчал, надеясь, что на том дело и кончится. Но изнутри его стал увещать некий голос, что он должен сделать лучше того. Когда наступил вечер и тот самый брат ел в больнице, Служитель отправился к ней и встал перед входом, ожидая, когда тот брат выйдет. Когда же сей вышел, Служитель пал перед ним на колени и изрек со слезами смирения: «Эй, любезный добродетельный отче, воздайте честь Богу на мне, окаянном, и если я чем-нибудь вас опечалил, ради Бога, простите то мне». Брат тихо стоял и с удивлением смотрел на Служителя и [наконец] со слезами в голосе произнес: «Ах, что вы делаете? Вы никогда не причиняли мне зла, так же мало, как и другим. Это я в заносчивости вас весьма огорчил своими словами. Простите мне, молю вас». И так-то сердце его успокоилось и умиротворилось.

А в другой раз — тогда он сидел за столом в гостиничном корпусе — некий брат порицал его в очень резких словах. Тогда Служитель к нему обернулся и улыбнулся ему, словно бы тот одарил его какой-то редкостной драгоценностью. Брат был тем поражен, замолчав, он обратился к нему своим подобревшим лицом. И вот что он рассказывал в городе после застолья: «Сегодня за трапезой я был прямо-таки посрамлен, да так, как никогда еще в жизни. Я наговорил за столом Служителю дерзостей, а он весьма сладостно обернулся ко мне, так что я покраснел от стыда. Эта картина будет для меня хорошей наукой».

Глава XXX Как однажды, по причине страданий, он был близок к смерти

Однажды случилось, что как-то ночью — он только очнулся от сна — некий голос начал читать в нем псалом о страстях нашего Господа: «Deus, Deus meus, respice in me»[149][150]. Сей псалом читал страждущий Христос, когда в скорби Своей, вися на кресте[151], был оставлен небесным Отцом и всяким человеком. Воспрянув от сна, Служитель испугался сего пронзительного зова и ужаснулся ему. Обратившись к кресту, он воскликнул и с горькими слезами сказал Ему так: «О, Господь мой и Бог мой, коль мне предстоит и если я должен снова вместе с Тобою претерпеть новое распятие, то почти на мне, бедном, Твою чистую, непорочную смерть, будь вместе со мной и помоги мне перенести всю мою скорбь». А когда сей крест выпал ему наяву, каким прежде явился в видении, у него начали постоянно расти и день ото дня умножаться тяжкие скорби, о которых здесь невозможно даже поведать, и наконец они стали столь велики и так сильно угнетали несчастного, что едва не довели его до могилы. Как-то вечером, будучи вне монастыря, он прилег отдохнуть на свое ложе, и на него навалилось такое бессилие, что ему показалось, что от сей немощи силы его вовсе иссякнут и он, несомненно, умрет. Он лежал так тихо, что в его теле не колыхалась ни единая вена. Когда сие увидел преданный и добросердечный человек (который его опекал и которого он некогда с великим трудом приобрел для Бога), то он подбежал к нему с воплями и стенаниями и прильнул к его сердцу, чтобы понять, теплится ли в нем еще жизнь. Но оно было недвижимо и билось не сильнее, чем у мертвеца. Тогда этот человек в глубоком отчаянии пал на колени, по щекам у него текли слезы, и он начал горько сетовать, говоря: «О Боже, сие благородное сердце, что Тебя, возлюбленного Бога, с такой любовью и столь многие дни носило в себе и во всех странах возвещало о Тебе с ликованием устным словом, а также в писаниях на утешение иным неприкаянным людям — как же оно остановилось нынешней ночью? О, сколь ужасная весть, что сему благородному сердцу придется успокоиться и больше не биться Богу во славу и многим людям на радость!» С этой жалобой, исполненной скорбью, с источающими слезы очами он склонился к нему и прильнул к его сердцу, устам и рукам — узнать, жив ли Служитель или же помер. Никакого движения. Лицо у него поблекло, рот почернел, и не видать никаких признаков жизни, как у покойника, возлежащего на смертном одре. И сие продолжалось так долго, что тем временем можно было пройти добрую милю пути.

Предметом [созерцания] его духа[152], покуда он лежал бездыханным, было не что иное, как Бог и Божество, Истинное и Истина — в соответствии с вечным витающим друг в друге единством[153]. И так получилось, что, прежде чем начать так быстро утрачивать силы и исходить из себя, он стал в самом себе доверительно и любовно беседовать с Богом, и говорить [Ему] так: «Ах, Вечная Премудрость, Твоя глубокая бездонность[154] сокрыта от всякой твари. Я, Твой бедный Служитель, вполне сознаю, что нынче наступил мой конец. На сие указуют мои иссякшие силы. И вот, отправляясь в последний мой путь, говорю я с Тобой, могущественный Господи, Тебе же никто не сумеет солгать и Тебя никто не обманет, ведь Тебе открыта всякая вещь, и Ты один ведаешь, как обстоят дела между Тобою и мной. Поэтому я взыскую Твоей благодати, праведный небесный Отец. И там, где хотя бы однажды я исторгнулся в неподобие, за пределы высочайшей Истины, — ах, Боже, я сокрушаюсь об этом, раскаиваюсь от всего сердца и умоляю Тебя, чтобы Ты стер сие драгоценной кровью Своей: по Твоей благодати и в соответствии с моею нуждой. Вспомни, что во все мои дни я, как только умел, хвалой возвышал и прославлял чистую невинную кровь. И на моем последнем пути пусть омоет она все мои прегрешения. Эй, требую я, все святые, преклоните колена, особенно мой блаженный государь святой Николай! Возденьте руки горе и помогите мне вымолить у Господа благую кончину! Ах, пречистая, нежная, милостивая Матерь Мария, простри ко мне ныне руку свою и в час моей смерти восприми душу мою под свой благодатный покров, ибо Ты — моего сердца утеха и радость, ах, Госпожа и Маги моя! “In manus tuas commendo spiritum meum[155][156], в руки, благодатные руки твои, предаю я дух мой нынешней ночью”. Эй, милые ангелы, вспомните, как часто во мне смеялось сердце мое во все мои дни, едва мне доводилось услышать, как вас называют по имени, и сколь часто вы в моих бедах доставляли мне небесную радость и хранили меня от врагов! Эй, тонкие духи, ныне ступайте ко мне, в моей последней нужде мне нужна ваша помощь! Помогите же мне и защитите меня от грозного взгляда злых духов, моих супостатов! Ах, небесный Господь, восхваляю Тебя, Ты даровал мне на смертном одре воистину добрый конец, в ясной памяти и твердом уме, и я, безо всякого сомнения и страха, отхожу из здешних пределов в цельной вере Христовой, прощая всем тем, кто мне причинил зло, подобно тому, как и Ты простил на кресте тех людей, что Тебя предали смерти. Господи, божественное тело Твое, которому я приобщился сегодня во время обедни, — как бы болен я ни был, пусть оно мне, Господи, будет защитником и проводником к Твоему Божьему лику. И последняя просьба моя, с нею же я обращаюсь перед самым концом, — она, милостивый Владыка Царства Небесного, о моих любезных чадах духовных, доверчиво прильнувших ко мне, в особом послушании или в исповедании мне, в сей юдоли печалей. Ах, милосердный Христе, подобно тому, как Ты перед самой кончиной поручил Своих любимых апостолов Своему Отцу в небесах, пусть и мои духовные чада будут Тебе вручены в той же самой любви, да подашь также и им добрую святую кончину[157]. Ныне я полностью покидаю всякую тварь и обращаюсь к обнаженному Божеству, в первоисток вечного блаженства».

Говоря внутри себя самого сие и весьма многое подобное этому, вышел он из себя самого и впал в бессилие, о котором здесь было сказано. Однако после того, как он и прочие люди уже было подумали, что он испустил дух, Служитель вернулся в себя, начало биться умершее сердце и поправляться хворые члены, и он выздоровел, так что оставался живым, как и прежде.

Глава XXXI Как человеку надлежит возводить в виде хвалы свое страдание к Богу

Вспомнив однажды об оном долгом борении, проникнув глубоким взором в него и усмотрев в нем тайное Божие чудо, несчастный Служитель обратился во внутреннем воздыхании к Богу и сказал Ему так: «О милостивый Господи, сии упомянутые прежде страдания выглядят со стороны подобно острым шипам, пронзающим кости и плоть. Посему позволь, любезный Владыка, произрасти из сих острых шипов сладким плодам доброго научения, чтобы усердному человеку тем терпеливей можно было страдать и тем верней возводить наше страдание в Божью хвалу».

Поскольку он усердно молил Бога об этом довольно долгое время, однажды случилось, что он оказался в восхищении в себя самого и над собою самим, и вот, когда его покинули чувства[158], ему было сладостно сказано: «Ныне желаю тебе показать высшее благородство Моего страдания, а также то, как страждущему человеку подобает возводить в виде хвалы свое страдание к дражайшему Богу». От этих сладостных увещательных слов у Служителя душа растаяла в теле. Из бездонной полноты его сердца распространились, по оставлении чувств, как бы руки души в дальние пределы этого мира, в небеса и на землю, и, возблагодарив Бога в не имущем предела сердечном желании, он вымолвил так: «Боже, покамест в моих сочинениях я восхвалял Тебя вкупе со всем, что веселого либо приятного может обретаться во всяком творении. Эй, а теперь я могу разразиться новыми виршами и чудесной хвалой. Раньше мне ее не дано было знать, ибо сию хвалу я узнал в страдании только сейчас, — и она вот какова: из бездонной бездны моего сердца я жажду, чтобы всякое страдание и всякое горе, каковые я перенес, а с ними и всех сердец томления и тяготы, боль всякой раны, стон всех больных, воздыхание всех опечаленных душ, слезы всех заплаканных глаз, бесчестие всех угнетенных людей, нищета всех бедствующих старцев и вдов, жестокая нужда всех голодающих и бедняков, пролитая кровь всех страстотерпцев, преодоление своеволия всякой юности, радостной и цветущей, тяжкие упражнения всех Божьих друзей и все то, тайное и явное страдание и горе, которое выпало на долю мою или какого-нибудь другого подвизающегося в бедствиях человека: в отношении тела, внешнего блага и чести, друзей или случайных невзгод, а также и то [страдание и горе], каковое еще предстоит перенести людям вплоть до Судного дня, — пускай все это будет вечной хвалою Тебе, небесный Отец, и постоянным славословием Твоему страждущему единородному Сыну во веки веков. Я же, Твой бедный Служитель, ныне желаю быть верным предстоятелем всех находящихся в бедствии людей, каковые, может статься, не могут претворить страдание свое в долготерпеливую и исполненную благодарности хвалу Богу[159] — дабы вместо них с любовью возносить их страдание, каким бы образом они ни страдали, и приносить на их месте это страдание в жертву Тебе, как будто я, в соответствии с моим сердечным желанием, все это выстрадал сам и один моим телом и сердцем. И вот, я приношу сие вместо них Твоему страждущему единородному Сыну, дабы Он был вечно хвалим и скорбные люди утешены, здесь ли, в сей юдоли страдания, или в том мире, находясь в Твоей власти.

О, все вы, кто страдает вместе со мной, посмотрите на меня и послушайте, что я скажу вам: нам, больным членам, надлежит радоваться и утешаться нашим достойным Главой, то есть возлюбленным единородным Сыном Божьим, что Он страдал прежде нас, никогда не имея в сем мире ни единого спокойного дня. Взгляните-ка! Если бы в каком-то захудалом роду нашелся хотя бы один зажиточный человек, то он стал бы радостью для целого рода. Ах, наш, всех членов, достойный Глава, буде милостив к нам! И где нам, по человеческой слабости, не хватает истинного смирения в превратностях жизни, возведи сие к совершенству перед Своим возлюбленным небесным Отцом. Подумай, ведь когда-то Ты пришел на подмогу одному из Своих служителей. В страданиях он уж было отчаялся, но Ты обратился к нему: “Бодрствуй и посмотри на Меня! Я был благороден и беден, Я был прекрасен и обездолен, Я родился во всяческой радости и был исполнен страдания”. Поэтому мы, благочестивые рыцари венценосного Государя, не впадаем в отчаяние. Мы бодрствуем, благородные последователи достойного Предводителя, и не без охоты страдаем. Ибо, если бы в страдании не было иной пользы и блага, как только стать в ту меру подобными прекрасному, ясному зерцалу, Христу, в какую мы Ему следуем, то и тогда страдание было бы отнюдь не напрасно. Мне, по правде сказать, сдается вот что: несмотря на то, что Бог желал подать равную награду как страдавшим, так и не страдавшим в сей жизни, нам, тем не менее, следует, хотя бы ради одного лишь подобия, выбрать себе скорбный удел, ибо любовь ищет подобия и преклоняется пред любовью же, где и как только может.

Эй, с каким же дерзновением пристало бы нам взвалить на себя бремя страданий, коль скоро с помощью них нам надлежит уподобляться Тебе, Государю, исполненному всякого благородства! О, страдание и страдание, как ты само на себя не похоже! Господи, один только Ты — тот самый Страдалец, что не заслужил для Себя никакого страданья. Ну а где, увы, тот, кто мог бы похвастаться тем, что сам не явился причиной страданий? Ведь если, с одной стороны, он не виновен в своем страдании ныне, то, с другой стороны, он все-таки виноват. Посему давайте все мы (имею в виду всех страдальцев, что когда-либо страдали) усядемся в круг, пространный и дальний, и посадим Тебя, нежного, дорогого и безвинного, Любимого [нами], и широко растворим Тебе наши иссушенные жаждою вены: из-за великого влечения к Тебе, богатый, бьющий благодатью родник. И взгляните, о чудо! Подобно земле, что в наибольшей мере растрескалась вследствие сухости, — она, и в наибольшей же мере, пропитается бурными потоками влажных дождей. Не иначе и мы, задавленные бедами люди: чем больше перед Тобой виноваты, тем полней Тебя заключаем в себя разверзшимся сердцем и жаждем, как изрекли Твои Божьи уста, омыться из Твоих болящих, кровоточащих ран (будь то нам в радость или печаль) и сделаться полностью невиновными во всех злодеяниях. И так Ты будешь от нас получать вечную честь и хвалу, мы же от Тебя — благодать, ибо Твоим всемогуществом устраняется всякое неподобие».

Тихо просидев довольно долгое время, пока все сие во всей очевидности не открылось его души сокровенным глубинам, Служитель радостно встал и возблагодарил Бога за Его благодать.

Глава XXXII Каким образом Бог в этом времени заставляет страждущего человека позабыть обо [всех] своих горестях

Один раз, в радостный день Пасхи, Служителю было очень хорошо на душе, и, по своему обыкновению, он сидел у себя в прибежище. Тогда-то ему и захотелось узнать от Бога о том, какое воздаяние уготовано Им в свое время для тех, кто пострадал за Него разными способами. И вот, в нисхождении в себя самого Служителю воссияло от Бога: «Возрадуйтесь в духе, все страждущие бесстрастные люди[160], ибо ваше терпение будет щедро вознаграждено. Как они[161] здесь вызывали сочувствие у многих и многих, так в вечности будут утешены достойным воздаянием и вечною славой. Со Мной они умерли, со Мною в радости и восстанут. Я дам им три особенных дара, они столь возвышенны, что оценить их никто не сумеет. Первый таков: Я им дам власть желания на небесах и земле, чтобы все, чего бы ни пожелали они, совершилось. Вот и другой: Я дам им Мой Божий мир, который у них не отымут ни ангел, ни диавол, ни человек, ни иное творение. Третий дар: Я проникну в их сокровенное Моим целованием[162] и с такой любовью их обыму, что Я буду ими, а они будут Мной, и все мы вовеки пребудем едино-Единым. Поскольку же длительное ожидание беспокойным сердцам доставляет страдание, сия любовь не замедлит в настоящем времени ни на один миг. Она должна уже теперь начинаться и впредь во веки веков доставлять наслаждение, в той мере, конечно, в какой, в меньшей иль в большей, то либо иное смертное человеческое естество сможет ее испытать, в соответствии со свойствами каждого».

Услышав сие радостное известие, Служитель возликовал и, вернувшись в себя самого, подпрыгнул и залился смехом от чистого сердца, так что капелла, в которой он находился, наполнилась гулом, и он весело произнес в самом себе так: «Кто пострадал, выйди вперед и пожалуйся! Бог — свидетель! Сдается мне, должен признаться, что на земле я никогда не страдал. Мне неведомо, что такое страдание, но ведомо, что такое наслаждение и радость. Мне дана власть желания[163], а множество заблудших сердец лишены этой власти. Чего же мне еще пожелать?»

После этого он обратился всем своим разумением к Вечной Премудрости и промолвил: «Ах, Вечная Премудрость, ныне открой мне сию скрытую тайну, насколько ее можно выразить словом, ибо оная истина остается вовсе неведомой многим слепцам!» И вот как он был наставлен внутренним образом: «Погляди на людей (а таких ведь не много), которые, подлинно, преуспели в прорыве, его же надлежит предпринять вместе с отстранением от себя самого и всяких творений, — их чувства и разум проникли и столь полно обратились в Бога, что они словно не ведают о себе самое, зная, впрочем, как себя и всякую вещь брать в их первоистоке. Вот отчего во всем, что создал Бог, они обретают великую усладу и радость, словно Бог прозябал непричастным к созданию, пустым и порожним, и предоставил им самим созидать по их усмотрению[164]. Так-то они получают власть желания в себе самое, ибо им служат небеса и земля, и послушны все творения в том, чтобы каждое из них делало то, что оно делает, и оставило то, что оно оставляет. У подобных людей сердце ни в чем не знает скорбей, ибо Я то называю скорбью и сердечным страданием, от чего воля желала бы избавиться в осознанной решимости. Если судить по внешнему, то у них бывает ощущение удовольствия или печали, как у прочих людей, и они испытывают его сильней, чем прочие люди, из-за немалой своей утонченности. Но в их сокровенном оно не находит места, чтобы в нем задержаться, в своем же внешнем они неподвластны смятению. Они в полной мере насыщены здесь, насколько возможно, благодаря их отвержению себя самое, так что их радость полна и постоянна во всяких вещах, ибо в божественной сущности, где исчезли сердца этих людей, если сие с ними случилось, не бывает места ни страданию, ни горю, но есть место лишь миру и радости. Сколь сильно влечет тебя собственная порочность, так что ты совершаешь грехи (справедливо печаль и страдание посещают всякого, кто их совершает), настолько ты еще далек от блаженства. А если ты сторонишься грехов, при этом исходишь из себя самого и обращаешься в то, в чем не можешь иметь ни страдания, ни горя (ибо там тебе горе — не горе, и страдание там — не страдание, но там все для тебя — чистая радость), тогда тебе, воистину, благо. Все сие происходит при утрате собственной воли, ибо сии люди влекутся в мучительной жажде от себя самое к воле Бога и к Его праведности. Божья воля столь им по вкусу и они имеют к ней такое пристрастие, что все, что Бог промышляет о них, радостно им, и ничего иного они не желают и не хотят[165]. Но сие не следует понимать так, что тем самым у человека отпадает нужда просить Бога и молиться Ему, ибо Божия воля заключается в том, чтобы к Нему приступали с молитвою. Вот что надобно уразуметь относительно упорядоченного исхождения [из] самости в волю высочайшего Божества, как уже было сказано.

Но вот где лежит скрытый камень преткновения, что заставил преткнуться многих людей. Сей камень таков: “Кому ведомо, — рассуждают они, — есть ли на то воля Божья?” Погляди: Бог — сверхсущее благо, которое внутренне соприсутствует всякой вещи в большей мере, чем эта самая вещь соприсутствует себе. И вопреки Его воле вещь не может возникнуть и существовать ни единого мига. Посему горе тем людям, что во всякое время усердствуют против Божией воли и скорей исполняют свою личную волю, как только хотят. У них покой — как в аду, ибо они неизменно в тоске и в печали. Напротив того, духу, обнаженному [от своеволия], во всякое время ответствуют Бог и покой, как в супротивном им, так и в том, что благоприятствует им. Ведь, когда здесь, воистину, находится Тот, Кто все совершает, Кто является всем, то как таким людям может быть тяжек сам вид страдания? Они же видят в страдании Бога, обретают Его, следуют Его воле, а о своей воле не ведают. Умолчу о той светлой отраде и о том небесном веселье, коими Бог зачастую скрыто поддерживает своих скорбящих друзей. Сии люди находятся как бы в Царстве Небесном. Что с ними случается или не случается, что Бог со всеми творениями делает или не делает, для них все ко благу[166]. Так человеку, который правильно страдает, страдание отчасти вознаграждается уже в этом времени, поскольку он во всем обретает радость и мир, а за кончиной для него следует вечная жизнь. Аминь».

Глава XXXIII О духовной дочери Служителя

Confide filia[167][168]. В то самое время, что и Служитель, о коем следует речь, проживала в закрытом монастыре Тёсс монашка Ордена проповедников[169] по имени Элизабет Штагель. Ее нрав, открытый внешнему взору, был вполне свят, а скрытый от взора внутренний дух был во всем равен ангельскому. Благородное обращение, каковым она обратилась к Богу душою и сердцем, было столь мощным, что от нее отпали все ничтожные вещи, а ведь из-за них иной человек порою лишается вечного блаженства. Все ее тщание подчинялось духовному наставлению. И ей хотелось, чтобы в соответствии с ним ее проводили к блаженной и совершенной жизни, к которой устремлялось все ее желание. Она записывала то, что ей казалось пользительным, что бы ее и прочих людей могло подвигнуть к божественным добродетелям. Она трудилась подобно усердным пчелкам, сбирающим сладостный мед со многих цветов.

В обители, в которой жила и сияла среди [прочих] сестер подобно зерцалу всех добродетелей, она, хотя и была слаба телом, составила одну добрую книгу[170]. Помимо прочего, в ней записано о святых сестрах-покойницах: как блаженно жили они и сколь великие чудеса творил с ними Бог. А это возбуждает благоговение у добросердечных людей.

Сия благочестивая дочь прознала о служителе Вечной Премудрости. Помощью Божьей она возымела великое благоговение к его жизни и наставлению. Потихоньку она выпытывала у него обстоятельства его обращения к Богу и записывала их — как изложено выше и излагается далее[171].

В самом начале, неведомо кем, в ее голову были занесены возвышенные и утонченные мысли, превышающие всякое разумение: об обнаженном Божестве, ничтожестве всех вещей, погружении себя самого в ничто, без-образности всяческих образов и о подобных высоких материях — [мысли], облеченные в красивые словеса и возбуждающие у людей удовольствие. За ними, впрочем, таилась скрытая опасность для простого начинающего человека, ибо ему вовсе не хватало необходимого различения, так что слова относились то туда, то сюда, то к духу, то к естеству, как кому заблагорассудится. Сие учение было хорошо само по себе, но начинать с него было нельзя[172]. Она написала Служителю [и просила его], чтобы он ей помог в уразумении оного и наставил ее на истинный путь. Однако, уже успев пристраститься к этому учению, она полагала, что он опустит незатейливые наставления[173] и напишет ей что-нибудь об упомянутых ранее возвышенных представлениях.

А Служитель написал ей в ответ: «Милая дочь, если ты меня вопрошаешь из любопытства о сих высоких материях, чтобы они тебе стали понятны и ты могла бы смело рассуждать о духе, то я в немногих словах должен сказать тебе следующее. Тебе не стоит слишком радоваться этому знанию, ибо с ним ты можешь пойти по ложному и тлетворному пути. Истинное блаженство скрывается не в красивых словах, оно обретается в добрых делах. Если же ты спрашиваешь о том, чему могла бы следовать в жизни, то оставь в стороне возвышенные вопрошания, и спрашивай о том, что тебе соразмерно. Ты, мне сдается, — еще молодая, неопытная сестра, а посему тебе и подобным тебе полезней знать о первых шагах: как следует начинать, о проведенной в упражнениях жизни, а равно о добрых, священных примерах — как тот или иной Божий друг, начинавший подобно тебе, на первых порах учился жить и страдать со Христом, что он пережил в своем прилежании, как держался внутри и снаружи, когда Бог его привлекал посредством удач или посредством невзгод, а также когда и как у него стали иссякать образные представления. Посмотри, вот чем побуждается и направляется новичок впредь восходить к наивысшему. И хотя истинно то, что Бог это все мог бы дать в единый момент, но так Он обыкновенно не делает. Это должно быть, как правило, достигнуто и заработано».

На это дочь ему отвечала: «Мое стремление направлено не к умным словам, направлено оно к святой жизни. У меня есть намерение осуществить его правильно и разумно, как бы тяжело это ни было: будь то воздержание, будь то страдание или смерть либо еще что-нибудь, что возведет меня к высшему, все это следует выдержать до конца. И пусть не вызывает у Вас недоверия мое слабое естество — все, что Вы отважитесь мне приказать и что естеству причиняет нестерпимую боль, то я с помощью силы Божьей отважусь исполнить. Начните с низшего и руководите мной подобно тому, как на первых порах наставляют маленькую ученицу (ведь так принято в детстве). А потом ее ведут все дальше и дальше, покуда она сама не станет мастерицей в искусстве. Одна просьба у меня имеется к Вам, и Вы, ради Бога, должны ее выполнить, чтобы быть мне не только наставляемой, но и укрепляемой Вами во всех превратностях, которые меня поджидают». Он спросил, в чем же состоит эта просьба? Она отвечала: «Государь, слышала я, будто бы у пеликана есть такая особенность: из врожденной любви он щиплет себя и питает в гнезде своих малых детей своею собственной кровью[174]. Ах, государь, и вот подумалось мне, что и Вы точно так же поступите с Вашим чадом, томящимся жаждой, насытив его духовной пищей Вашего доброго наставления. И Вы возьмете его не откуда-то со стороны, но почерпнете из себя самого, ибо, чем ближе оно стало Вам, проверенное на собственном опыте, тем желанней оно для моей томящейся жаждой души».

Служитель же написал ей в ответ: «Недавно ты мне указала на кое-какие возвышенные представления, взятые тобой из сладостного наставления благочестивого мастера Экхарта, которое ты, что справедливо, по достоинству оценила так высоко. Меня удивляет, что, отведав столь благородного пития, составленного возвышенным мастером, ты не гнушаешься и грубым напитком, смешанным скромным Служителем. Но по тщательном размышлении, будучи преисполнен радости, почувствовал я твой великий интерес к тому, о чем ты так старательно выспрашиваешь: каково самое начало высокой и подлинной жизни или с помощью каких упражнений человек уже в самом начале может в ней преуспеть».

Младенец Иисус протягивает Служителю чашу с питием.

Глава XXXIV О первых шагах новоначального человека

Начало благочестивой жизни разнообразно, о дщерь: у одного оно таково, а у другого иное. Но я поведаю тебе о начале, о котором ты вопрошаешь. Мне знаком один человек во Христе, когда он начинал, то очистил сперва свое сознание исповедью, охватившей его предыдущую жизнь. Все его старание направлено было на то, как бы правильно исповедаться — поведать обо всех своих проступках опытному духовнику, дабы уйти от духовника, сидящего на Божием месте, просветленным и чистым и чтобы ему были прощены все грехи, как то случилось с Марией Магдалиной, когда она, со скорбным сердцем и заплаканным взором, омыла божественные ноги Христу, и Бог отпустил ей все ее прегрешения. Таковы были первые шаги к Богу сего человека»[175].

Сей пример дочь приняла весьма близко к сердцу и захотела ему непременно последовать, решив, что этот самый Служитель был бы для нее как нельзя лучше, чтобы ему исповедоваться. Она также надеялась стать его духовной дочерью, коль скоро он у нее примет исповедь, и тем скорей в своем предстоянии перед Богом войти ему в доверие. Но так получилось, что она не могла ему исповедоваться на словах[176]. И тогда она припомнила всю свою жизнь, которая на самом деле была светла и чиста, где она, по ее мнению, прегрешила, записала все на большой восковой доске, отправила ее в тайне от всех[177] и просила его, чтобы он прочитал разрешительную молитву над ее прегрешениями. Прочитав исповедь на доске, Служитель обнаружил в конце такие слова: «Мой милостивый государь, я, грешный человек, припадаю к Вашим стопам и молю Вас, чтобы Вы с помощью Вашего любящего сердца возвели меня в сердце Божье и чтобы именоваться мне во времени и в вечности Вашим чадом». Сие искреннее доверие дочери тронуло его сердце. Он обратился к Богу и изрек: «Боже милосердный, что мне, Служителю Твоему, на это сказать? Оттолкнуть ли ее от себя? Господи, так не мог бы я поступить даже с собачкой. Но если соглашусь, то как бы это не оказалось в очах Твоих, моего Господа, злом. Она ищет у раба богатств его господина. О любезный Господи, ныне припадаю я с нею к Твоим всемогущим стопам, милостивый Боже, и молю Тебя услышать ее. Да воздастся ей по ее вере и искреннему доверию, ибо и сия к нам взывает[178]. Как обошелся Ты с женою-язычницей? Ах, милостивое сердце, послушай, как искренне прославляют пред нами Твое безграничное милосердие: если бы было много больше того, то и тогда Ты должен был бы это простить. Эй, милосердная Благостыня, обрати Свой милостивый взор на нее, прореки ей хотя бы единственное словечко отрады и скажи: “Confide filia, fides tua te salvam fecit, тебя спасла твоя добрая вера!” Исполни сие вместо меня, ибо свое я уже сотворил и пожелал ей отпущение всех ее прегрешений».

С тем же посланником он ей отправил ответ: «Чего ты хотела от Бога с помощью Служителя, то и случилось. А тебе да будет известно, что Богом ему все было открыто заранее. На рассвете, тем самым утром, он сидел на молитве в тихом покое. И когда отошли все внешние чувства, ему привиделись многие Божии тайны. Среди прочего ему в озарении открылось, как Бог разделил ангельские естества сообразно их форме и как каждому дал, по особому Своему усмотрению и руководствуясь промыслом, его особое свойство. И сего не выразить словом. После того, как он довольно долгое время вел небесную беседу с отроками из числа ангелов и его разум сильно возрадовался из-за преизобилующих чудес, воспринятых его душой, явилось ему в том же видении, что вот пришла ты и, встав перед ним, восседавшим средь ангельских отроков, в сугубом тщании преклонила колена, склонила главу на его сердце и так, со склоненной на его сердце главой, простояла достаточно времени, чтобы сие узрели окрест стоявшие ангелы. Брат весьма подивился этакой смелости, но, так как она пристала тебе, он ей милостиво не препятствовал. Сколь великую благодать дал тебе, склоненной на скорбное сердце Служителя, небесный Отец, тебе известно самой, да и по тебе она была очень заметна, ибо спустя долгое время ты встала, и твое лицо было столь радостно и благодатно, что можно было увидеть воочию, что Бог сотворил с тобой особую милость и еще сотворит посредством того же самого сердца, так что чрез это и Бог будет восхвален, и ты будешь утешена».

То же случилось с некой набожной девицей. Она была благородным и богобоязненным человеком, жила в замке, ее звали Анной[179]. Вся ее жизнь была сплошное страдание. С ней Бог творил великие чудеса от юности до самой кончины. Один раз, еще до того, как узнала Служителя или хотя бы услыхала о нем, очутилась она в восхищении во время молитвы и увидала, как святые созерцают и восхваляют Бога в небесном дворце. Тогда она пожелала, чтобы святой Иоанн, любимый ею апостол, к коему она испытывала особое благоговение, принял у нее исповедь[180]. А тот сказал ей очень любезно: «Вместо себя я дам тебе хорошего духовника, ему же Богом дана над тобою полная власть. Он сможет утешить тебя в твоем многообразном страдании». Она стала расспрашивать: кто он, и где проживает, да как его звать? На все сие ей было указано ангелом. Поблагодарив Бога, она поднялась ранним утром и отправилась в тот монастырь, на который ей было указано Богом, и там спросила его. Служитель ей вышел навстречу к воротам и узнал у нее, что ее привело. Она ответила и начала ему исповедоваться. Услышав, что ее послал Бог, он позволил ей говорить, а сам стал внимательно слушать.

Еще та же самая благочестивая дочь рассказала ему, что однажды увидела в духе роскошное дерево роз, украшенное красными цветками. На дереве появился младенец Иисус в красном венчике роз. А под деревом она узрела сидящего Служителя. Младенчик отрывал розы одну за другой и бросал ими в Служителя, так что он весь целиком был ими усыпан. Когда же она спросила Младенчика, что значат розы сии, то Он ей ответил: «Множество роз — это многообразные страдания, которые ему собирается послать Бог. Он должен от Бога их любезно принять и с терпением вынести».

Глава XXXV О первых примерах и наставлениях новоначальному человеку, а также о том, сколь разумным должно быть его упражнение

Как только Служитель начал [свой путь] и достаточно очистился с помощью исповеди, он мысленно начертил три окружности, внутрь которых себя заключил ради духовной защиты. Первой окружностью была его келья, капелла и храм. Оставаясь в пределах этой окружности, он полагал, что находится в достаточной безопасности. Другая окружность охватывала весь монастырь за исключением ворот. А третья, и наиболее пространная, окружность включала входные врата, вот тут-то и нужна была изрядная осторожность. Когда же он покидал три эти окружности, то ощущал себя диким зверьком, вне норы и окруженным охотниками. Здесь требовалось много хитрости для защиты себя самого.

Также уже в самом начале он избрал капеллу тайным убежищем. Там он спокойно мог предаваться размышлениям над окружавшими его живописными образами. И, кроме того, еще во дни своей молодости он попросил нарисовать себе на пергаменте Вечную Премудрость: имея в своей власти небо и землю, она превосходила изящной красотой и миловидной наружностью красоту любого творения. Посему в цветущей юности он избрал Ее себе возлюбленной. Этот ему милый образ он брал с собой, когда уезжал в школу, и всякий раз ставил его пред собой, заслоняя окно своей кельи, и смотрел на него с любовью, в сердечном томлении. Затем он отвозил его домой и прилаживал на стену капеллы для любовного созерцания.

Какие еще были там образы и что именно было на них нарисовано, полезного для него и других новоначальных людей, можно понять по изображениям древних отцов и их изречениям. Часть изречений, как они были начертаны [на стенах] капеллы, приводятся ниже, а по-немецки звучат они так[181]:

Пустынник Арсений спросил ангела, что ему следует делать, дабы спастись. Ангел ему отвечал: «Тебе надлежит бежать [людей], молчать и войти в покой».

А позже, в одном из видений, ангел прочел Служителю из книги отцов древности: «Начало всякого блаженства заключается в том, чтобы стяжать покой вдали от людей».

Феодор. «Соблюдение себя в непорочности даст больше знания, чем усердное учение».

Авва Моисей. «Сиди в своей келье, она тебя научит всему». «Соблюдай своего внешнего человека в покое, а внутреннего в чистоте».

Авва Иоанн. «Монах вне монастыря что рыба без воды».

Антоний. «Телесное воздержание, сердечная молитва и бегство от людей рождают целомудрие». «Не надевай платья, в котором заметен хотя бы след роскоши». «Первая битва начинающего человека заключается в том, чтобы усердно подвизаться против чревоугодия».

Пастырь. «Не гневайся ни на одного человека, пусть он даже захочет вырвать у тебя правый глаз».

Исидор. «Гневливый человек не угоден Богу, даже если он творит великие знамения».

Ипериций. «Меньший грех есть мясо, когда от него нужно воздерживаться, чем клеветать на своего ближнего».

Пиор. «Великое зло — указывать на чужие пороки, а от своих грехов отворачиваться».

Захария. «Человеку нужно претерпеть немало унижений, если он желает когда-нибудь удостоиться оправдания».

Нестор. «Стань прежде ослом, если хочешь обладать мудростью Божией».

Старец.[182] «Оставайся недвижим в радости и печали, подобно мертвецам».

Илия. «Блеклый цвет, изнуренное тело и смиренный нрав весьма украшают духовного человека».

Илларион. «У похотливого жеребца и невоздержанной плоти следует отобрать корм».

Старец. «Некий отец говорил: “Убери от меня вино, ибо в нем таится смерть души”».

Пастырь. «Духовным еще не стал тот человек, что жалуется и не в силах оставить гнева, нетерпения и многословия».

Кассиан. «С того, как Христос умирал на кресте, мы должны брать пример во всех наших делах».

Антоний сказал одному брату: «Человече, помоги себе сам, или ни я, ни Бог тебе никогда не поможем».

Арсений. «Некая жена просила одного пустынника, чтобы тот помянул ее перед Богом. А он отвечал: “Я молю Бога о том, чтобы Он стер твой образ из моего сердца”».

Макарий. «Я поступаю с моей плотью со многой жестокостью, ибо терплю от нее много напастей».

Иоанн. «Один отец говорил: “Я никогда не творил своей воли и не учил словами тому, чего сам не исполнил на деле”».

Старец. «Многие благие слова без дел бесполезны, подобно дереву, имеющему обильную листву без плодов».

Нил. «Кому приходится много обретаться в миру, тому приходится получать множество ран».

Старец. «Если не можешь делать ничего другого, то хотя бы стереги келью ради Бога».

Ипериций. «Кто хранит себя в непорочности, тот почитается здесь, и там венчается Богом».

Аполлоний. «Ты должен противостоять самому началу [греха] и обороняться от главы змея».

Агафон. «Некий отец говорил: “Я три года носил камень во рту, чтобы научиться молчать”».

Арсений. «Я часто раскаивался в словах, но в молчании никогда».

Старец. «Некий юноша спросил одного пустынника, как долго ему молчать? Тот ответил ему: “Пока не спросят”».

Святая Синклитикия. «Если станешь болен, то возликуй, ибо о тебе вспомнил Бог. Если обессилеешь, то не вини в этом пост, ибо, кто не постится, тоже лишается сил. Если искушаешься вожделением плоти, то радуйся, ибо из тебя может получиться новый Павел».

Нестор. «Один добрый брат говорил: “Солнце не всходило надо мной, когда бы я ел”».

Иоанн. «А другой говорил: “И надо мной, когда бы я гневался”».

Антоний. «Величайшая добродетель — иметь во всем меру».

Пафнутий. «Доброе начало не поможет, если его не довести до доброго конца».

Авва Моисей. «Что может лишить тебя чистоты духа, того избегай, сколь бы благим то ни казалось».

Кассиан. «Всякое совершенство завершается там, где душа, вместе со всеми ее силами, бывает поята во едино-Единое, коим является Бог».

Сии примеры и наставления из древних отцов Служитель послал своей духовной дочери, а она все это приняла на свой счет, и ей показалось, словно бы он имел в виду то, что и она, следуя строгому образу отцов давних времен, должна жестоко умерщвлять свое тело. И она начала саму себя сокрушать и себя истязать власяницами и ремнями, грозными оковами и острыми гвоздями, выкованными из железа, и подобным тому.

Когда Служитель об этом узнал, то обратился к ней через посланника с такими словами: «Милая дочь, если хочешь направить свою духовную жизнь согласно моим наставлениям, о которых ты так молила меня, то оставь сию чрезмерную строгость, поскольку она не подходит твоей женской слабости и твоему утонченному естеству. Возлюбленный Иисус не сказал: взвалите Мой крест на себя. Нет, но сказал: “Каждый да возьмет свой крест на себя”[183]. Тебе не надо стремиться к тому, чтобы следовать строгости древних отцов или тяжелым упражнениям твоего духовного отца. Ты должна из всего этого избрать для себя малую толику, какую сумеешь исполнить своим слабым телом, чтобы в тебе умер порок, а ты своим телом долго жила. Это и есть самое долгое упражнение, и оно-то для тебя лучше всего».

Она пожелала узнать от него, отчего он [сам] исполнял столь тяжелые упражнения, теперь же ни ей, ни кому-то еще не хочет их посоветовать. Тогда он указал ей на Священное Писание[184] и сказал так: «Можно найти, что некоторые из древних отцов вели нечеловечески и невероятно строгую жизнь. И в наши, новые времена иным изнеженным людям даже слушать об этом несносно, ибо не ведомо им, что пылкое рвение может сделать помощью Божией и что ради Бога может оно претерпеть. Для такого ревнителя возможно выполнить в Боге все невозможное[185], как Давид говорит, что пройдет помощью Божией даже сквозь стену[186]. В книге древних отцов также можно прочесть, что иные из них не придерживались слишком строгого образа жизни, но намеревались при этом достичь той же цели, что и проводившие жизнь в великой строгости. Святой Петр и святой Иоанн были приведены [к Богу] разными путями. Как же еще понять сие чудо, если не так, что Господь, дивный в Своих святых, хочет быть прославлен, по причине великого Своего совершенства, самыми разными способами. Да ведь и мы все не подобны друг другу: что впору одному человеку, не подходит другому. Посему не следует думать, что, если какой-нибудь человек не ведет слишком уж строгого образа жизни, то это ему воспрепятствует взойти к наивысшему. Но и тем людям, что послабее, не надо упрекать других из-за тяжести их упражнений и опрометчиво осуждать. Каждый да смотрит только на себя самого и примечает, что Бог от него хочет. И пусть этого ему будет достаточно, а все остальное оставит в покое. Если же говорить в общем, то гораздо лучше придерживаться умеренной строгости, нежели неумеренной. Поскольку же середину найти затруднительно, то будет разумней оставаться немного ниже нее, чем отваживаться сильно ее превышать. И зачастую случается, что, чем сильней в неразумии ты сокрушал свое естество, тем больше потом в неразумии тебе придется ему отдавать. Воистину, случалось ведь и такое, что от чрезмерного усердия даже иные из великих святых впадали в ошибки. Подобная строгая жизнь и примеры, о которых говорено, могут быть тем людям на пользу, что живут в покое и в неге, и во всем — себе же во вред — потакают своему строптивому естеству, но к тебе и подобным тебе сие не относится. У Бога имеется много крестов, чтобы ими наказывать Своих друзей. Предвижу, что Богу угодно взвалить на твою спину иной крест, и он для тебя будет мучительней твоих бичеваний. Прими сей крест с терпением, когда он будет послан тебе!»

После этого, немногое время спустя, Бог посетил духовную дочь долгими и тяжелыми хворями, так что своим телом она оставалась слабой и беспомощной вплоть до самой кончины. Она сообщила Служителю, что с ней вышло так, как он предвещал. И он написал ей в ответ: «Любезная дщерь, Бог посетил не только тебя, но в тебе Он нанес рану и мне. Ибо отныне у меня нет более никого, кто бы, с подобным же рвением и с такою же божественной верностью, мне помогал завершать мои книжечки, как это делала ты до тех пор, пока была здорова. Посему Служитель усердно молил о тебе Бога, чтобы — если будет на то Его воля — Он возвратил тебе здравие. Поскольку же Бог не пожелал его вскоре услышать, он осерчал на Него, как порою это случается между друзьями, обещав никогда больше не составлять о возлюбленном Боге ни одной книжки, и с досады решил оставить свое обычное утреннее приветствие Богу[187], если Он тебя вновь не сделает здравой. Но, когда в непокое своего сердца Служитель, по своему обыкновению сидя, остался в капелле, его покинули чувства, и ему показалось, что в капеллу вошло и встало пред ним воинство ангелов. Утешая его, они воспели ему небесную песнь, ибо знали, что в это самое время он пребывает в особом страдании, и спросили его, отчего это он так печален и не желает им подпевать. И тогда-то Служитель поведал им о том беспорядочном отвращении, которое он возымел по отношению к любезному Богу, поскольку Бог не услышал молитв о твоем здравии. Но ангелы ему посоветовали оставить все это и так не скорбеть, ибо Бог послал тебе сию тяжелую хворь ради [твоего] наилучшего. Пусть она будет твоим крестом в этом времени, чтобы стяжать тебе здесь великую благодать и в Царстве Небесном награду сторицею. Посему, дочь моя, будь терпелива и прими свою болезнь просто как дружеский дар милостивого Бога».

Глава XXXVI О детском благоговении молодого новоначального человека

Больная духовная дочь однажды попросила Служителя, когда он туда приходил[188], желая навестить ее в хвори, чтобы он ей рассказал что-нибудь о божественных вещах, что не было бы слишком серьезно, но что богобоязненному сердцу было бы отрадно услышать. И вот он стал ей рассказывать о своем благоговении в детстве и говорил так.

В молодости, еще в расцвете сил, у него долгое время было такое обыкновение — когда, вскрыв вену, он выпускал из нее кровь, то в тот же час у креста обращался к Богу, вытягивал вперед израненную руку и говорил, глубоко воздыхая: «Ах, Друг мой сердечный, рассуди Сам: обыкновенно возлюбленный стремится к любимой, когда ему ради доброй крови отворяют вену. Но Ты же, милостивый Господи, знаешь, что у меня нет иного возлюбленного кроме Тебя одного. Посему прихожу я к Тебе, дабы Ты благословил мне сию рану и сотворил добрую кровь».

В те же дни своей молодости, когда он постригал свои волосы — а лицо его в это время было красивым, свежего и румяного цвета, — он устремлялся к прекрасному Господу с такими словами: «Ах, возлюбленный Господи, будь мои лик и уста такими же алыми, каков вид у всех красных роз, то и тогда Служитель Твой хранил бы их для Тебя и не отдавал бы их никому другому. Поскольку Ты один, любезный Господь, смотришь на сердце, невзирая на внешнее[189], то вот сердце мое являет Тебе знак любви, дабы с ним обращаться мне только к Тебе и ни к кому, кроме Тебя».

Когда Служитель надевал на себя новое платье или новую рясу, то сперва отправлялся в свое обычное место и молил Владыку небесного, Который даровал ему это самое платье, чтобы Тот ниспослал ему в нем спасение и счастье и помог носить его в согласии со Своей дражайшей волей.

До этого в детстве у Служителя была такая привычка: когда приходило прекрасное лето и появлялись первые цветочки, он воздерживался от того, чтобы сорвать или даже притронуться хотя бы к одному из них, покуда не сможет сначала приветствовать первым из них свою духовную возлюбленную: нежную и убранную розами Богородицу-Деву. Когда же, как ему мнилось, наступало время, то, погруженный в мысли о любви, он срывал цветы, нес их в келью и свивал из них венок. Затем шел в храм либо в капеллу нашей Владычицы, и, преклонив пред возлюбленной Госпожой благочестиво колена, вешал на ее образ венок с такими мыслями: «Поскольку она — прекраснейший из цветов, а равно летняя утеха его сердца, то пусть не отвергает с презрением цветы от своего Служителя»[190].

Один раз, когда он таким образом увенчал Прекрасную [Деву], ему явилось в видении, что небеса отворились и он узрел светлых ангелов — они восходили и нисходили в светозарных одеждах. И он услыхал, что челядь в небесном дворце, будучи исполнена радости, воспела песнь, самую прекрасную из тех, что он когда-либо слышал, а с особой радостью она пела песнь о нашей Владычице. Песнь звучала столь сладостно, что от великого блаженства его душа таяла и растекалась. Было похоже на то, как в день Всех святых о ней воспевают секвенцию: «Illic regina virginum, transcendens culmen ordinum, etc.»[191][192]. Говорилось же в сей песни о том, как пречистая Царица парит в славе и достоинстве над всем воинством неба. Он поднялся и стал петь вкупе с тем воинством, а в его душе остались от того пения сильный привкус небес и томление по Богу.

Однажды — это случилось в самом начале мая, уже после того, о чем рассказано выше, — Служитель возложил, как обычно, с великим благоговением венок из роз своей любезной небесной Владычице. Пришед откуда-то издалека, он решил дать себе отоспаться, так как был очень усталым, а Деву в тот час он так и не собрался поприветствовать... И вот, когда настало время и Служитель должен был по своему обыкновению подниматься, с ним случилось, что он оказался словно бы в небесном храме, и воспели Величание Богородице[193]. А когда песнь завершилась, к брату приступила Дева и велела ему прочитать стих: «О vernalis rosula, etc.», то есть: «О, милая летняя розочка!»[194] Ему подумалось: «К чему это клонит она?», но все-таки, чтобы оказать послушание, он с легким сердцем начал: «О vernalis rosula». Тотчас трое или четверо юношей из стоявшего во храме небесного воинства начали петь вместе с ним, а потом вся толпа, как будто бы соревнуясь. Они воспели столь бодро и радостно, а песнь зазвучала так сладостно, как бряцают все вместе струнные инструменты. Сего громогласного пения его смертное естество более вынести не могло, и Служитель пришел вновь в себя самого.

На следующий день после Успения нашей Владычицы[195] ему сызнова была явлена великая радость в небесном дворце. Туда не хотели впускать никого, кто бы не был достоин. И вот, едва Служитель намеревался войти, к нему подошел некий юноша и придержал его рукой со словами: «Дружище, ты еще не принадлежишь сему времени, останься снаружи. На тебе есть вина, подобает раскаяться в своем злодеянии, прежде чем ты сможешь услышать небесный напев». И юноша повел его каким-то извилистым путем к дыре, уходящей под землю: там было темно, пустынно и скорбно. Служитель не мог двинуться ни туда, ни обратно, подобно человеку, лежащему в оковах, когда тот не может увидеть ни солнца, ни луны[196]. Сие угнетало его, он стал воздыхать и чувствовал себя очень скверно в своем заточении. Вскоре к нему подошел юноша и спросил его, как он поживает. Служитель отвечал: «Скверно, весьма скверно», а юноша сказал ему так: «Знай, верховная Владычица небес гневается на тебя, ибо ты провинился, и вот ты здесь лежишь связанным». Его охватил ужас, и он воскликнул: «О, горе мне, бедному! Что же я сделал против нее?» Юноша ответил: «Она прогневалась на тебя за то, что ты неохотно проповедуешь о ней в ее праздники, не далее как вчера, в ее великий праздник, ты объявил своему начальству, что не хочешь о ней проповедовать». Служитель вскричал: «Увы, спутник мой и мой государь! Выслушай меня: мне казалось, ей пристала настолько великая слава и честь, что я счел себя чрезмерно ничтожным и предоставил проповедовать старшим и самым достойным, чтобы они поучали о ней более подобающим образом, нежели я, бедный человек». Тогда юноша сказал: «Знай, что она от тебя сие имеет охотно. И твое служение ей угодно, поэтому не оставляй его впредь». Служитель возрыдал и сказал, обратившись к юноше: «Ах, юноша, любезный моему сердцу, примири меня с пречистой Матерью, и даю тебе честное слово, что в будущем сего не повторится». Юноша засмеялся, ласково утешил его и, выведя из темницы, сказал: «По милостивому взору и обращенным к тебе словам небесной Владычицы я заметил, что она отложила свой гнев против тебя и будет на тебя всегда направлять материнскую нежность».

Еще же у Служителя было такое обыкновение: выходя из кельи или возвращаясь в нее, он обычно проходил через храм, мимо святых даров, и при этом помышлял в себе так: если у кого-то где-нибудь на его улице живет сердечный друг, то тот охотно несколько увеличивает свой путь ради желанного общения с ним.

Некий человек желал масленицы от Бога, поскольку не хотел получать ее от творения. И вот, по прошествии всех его чувств, явилось пред ним, что к нему как будто бы приблизился возлюбленный Христос в образе XXX-летнего [мужа] и сказал, что хочет исполнить его желание и устроить ему небесную масленицу. Он взял в руку кубок с вином и предложил его пригубить трем особам, сидевшим за тем же столом, одной за другой. Одна из них опустилась в бессилии на пол, другая тоже слегка ослабела, а на третьей сие никак не сказалось. Так Господь поведал ему о различии между начинающими, возрастающими и совершенными людьми, о том, как они по-разному обретаются в сладости Божией.

Оным и подобными божественными примерами речь [Служителя] завершилась. Его же духовная дочь в тайне записала все это и, дабы сохранить и сберечь, заперла в сундучок. И однажды к той, что сие спрятала, пришла одна добрая сестра и сказала ей так: «Ах, милая сестрица, что за чудо Божие ты укрываешь в своем сундуке? Послушай, нынешней ночью мне явилось во сне, что в нем стоит желторотый небесный Мальчуган, а в руках у Него небольшая скрипочка, именуемая рёбёбляйн[197], и Он играет на ней духовные песенки, да так уморительно, что всему духовному люду от того утеха и радость. Прошу тебя, вытащи то, что прячешь под спудом, чтобы мы прочли это другим». Она промолчала, не желая с ней о том говорить, ибо ей сие было запрещено.

Глава XXXVII Как он привлекал осуетившихся к Богу, а страждущим подавал утешение

Однажды случилось так, что прошло долгое время, а Служитель своей духовной дочери ничего не писал. Тогда дочь ему прислала письмо, что очень нуждается в том, чтобы он ей ответил, и тем бы ее страждущее сердце было возвышено. Писала же она так: «Бедняку бывает капельку лучше, когда он увидит пред собой людей, беднейших, нежели он сам. И страждущий человек получает толику мужества, прослышав о том, что его соседи обретались в еще большей нужде, и Бог из нее их избавил».

И Служитель написал ей в ответ: «Дабы ты была еще терпеливей в скорбях, хочу я, Богу во славу, поведать тебе кое-что о страдании. Знавал я одного человека, его доброе имя, которое в те времена было у всех на устах, подверглось, по попущению Божьему, тяжкому поруганию. Однако благое устремление сего человека заключалось исключительно в том, что он пожелал, и при том из самого основания своего сердца, возлюбить Бога и к этой же Божией любви обратить всех людей, отвратив их от всякого другого любления, исполненного суеты. Так и случилось со многими людьми, как женами, так и мужами. Когда же сей человек отнял у диавола то, что было его, и вернул Богу, лукавому духу это отнюдь не понравилось, он явился добрым людям и объявил им, что хочет ему отомстить.

И вот как-то Служитель пришел в принадлежащий одному ордену монастырь, в котором монахи обыкновенно проживали в своих особых жилищах, а монахини того же ордена — в своих[198]. В этом монастыре были два сановных духовных лица, мужчина и женщина, прилепившихся друг к другу в страстной любви и в порочной тайне от всех. Диавол же ослепил сердца обоих, и они взирали на свой проступок, словно он не был ни злодеянием, ни прегрешением, но был им дозволен Богом. Когда у Служителя тайком спросили, соответствует ли на самом деле сие Божией воле, тот отвечал: “Никоим образом, нет”, и поведал им, что осияние было ложно и противно христианскому учению, и сделал так, что они оставили подобную жизнь и впредь держали себя в чистоте.

Покуда он все это устраивал, некая святая особа, по имени Анна, пребывала в сугубом молении. Будучи восхищена в духе, она узрела, что в воздусях над Служителем собралась огромная толпа диавольских духов, вопивших сообща: “Убить, убить злого монаха!” Они шумели и проклинали его, поскольку своим советом он согнал их с облюбованного места, и, строя страшные рожи, все сообща поклялись, что всегда будут стоять против него, пока ему не отомстят, — но так как не могут навредить ни его телу, ни тому, что у него есть, они нанесут страшный урон величию его славы пред миром. И бесы задумали возвести на него клевету. Ну а если он будет избегать самого повода к ней, как только умеет, то они и тогда пустятся на самые разные хитрости, чтобы его опорочить. Сему Анна, святая жена, весьма ужаснулась и принялась молить нашу Владычицу, чтобы та в грядущих бедах ему явилась на помощь. Милостивая Матерь приветливо ей отвечала: “Без попущения моего Чада они ничего не сумеют сделать ему, а что мое Чадо попустит, то для него будет высшим и лучшим. Посему призови его мужаться”.

Когда она все это поведала брату, он [тоже] весьма убоялся вражеского сборища лукавых духов и отправился, как часто поступал в минуты смятения, на гору, где стоит капелла, освященная в честь святых ангелов. По своему обыкновению, он обошел ту капеллу девять раз — в честь IX хоров небесного воинства, — молясь и усердно прося их быть ему помощниками против всех его супостатов. Было раннее утро, в духовном созерцании он был приведен на дивное поле. Там, вокруг себя, он узрел великое множество юношей-ангелов из тех, что хотели прийти ему на подмогу. Утешая, они его увещали: “Бог с тобою, Он никогда не оставит тебя в невзгодах. Посему не отступай от того, чтобы привлекать светских особ к Божией любви!”

Сказанным он был укреплен и впредь усердствовал в том, чтобы привлекать к Богу дикое и домашнее[199]. Своими добрыми речами Служитель обхаживал одного мятежного мужа. Прошло целых XVIII лет, как тот не был на исповеди. Сей муж стяжал от Бога доверие к Служителю и исповедовался ему в таком покаянии, что плакали оба. Вскоре после того он преставился, завершив свой путь блаженной кончиной. Однажды Служитель также отвратил от нечестивой жизни XII общественных грешниц. Сколько он от них претерпел, о том невозможно поведать. В конце концов, из них сохранились лишь две.

Там и сям по всей той стране было несказанно много особ, духовных и светских[200], которые, по слабости духа, впадали в тяжкие прегрешения. У бедных дочерей не было никого, кому бы они, невзирая на стыд, осмелились открыть угнетавшую их сердечную скорбь. Из страха они зачастую приходили в смятение и даже хотели покончить с собой. Однако, услышав о том, что этот самый Служитель имеет сердце, милостивое ко всем страждущим людям, они отваживались к нему приходить — каждая в то время, когда оказалась в беде, — и признавались в охвативших их заботах и страхе. Когда он видел бедные сердца в жестоком страдании, то начинал вместе с ними рыдать и с любовью их утешал. Он приходил им на выручку, часто не брезгуя тем, чтобы пожертвовать славой, каковую стяжал в этом времени, дабы помочь их душе и восстановить их доброе имя, а злым языкам позволял говорить все, что им вздумается.

Среди прочих жен к нему явилась одна, она была высокого рода. На исповеди она сказала Служителю, что испытывала великое раскаяние из-за своего прегрешения, но явилась наша Владычица и сказала ей так: “Ступай к моему капеллану, он поможет тебе”. Она отвечала: “Увы, Госпожа, я не знаю его”. Но Мать милосердия продолжала: “Посмотри под Моим одеянием, он там под Моею защитой. Вглядись хорошенько ему в лицо, чтобы тебе его узнать, сей — избавитель и утешитель всех страждущих, он утешит тебя”. И вот та жена явилась к нему из дальней страны и, узнав его по внешнему виду, каким видела до этого в духе, умоляла примирить ее с Богом. Она поведала ему, как у него оказалась. Он принял ее милостиво и, как только умел, помог ей оправиться, как ему заповедовала Мать милосердия».

Глава XXXVIII О весьма жестокой напасти, меж тем поджидавшей его

Таким-то образом приходил он на помощь тому или иному страждущему человеку. Но за доброе дело он должен был жестоко поплатиться мученическим страданием, вскоре после того обрушившимся на него. И на сии грядущие тяготы Бог указал ему так в одном из видений.

Как-то вечером он пришел на постоялый двор. А когда наступил день, то в видении он был возведен в некое место, где собирались петь мессу. И петь сию мессу предстояло ему, ибо жребий указал на него. Певчие начали мессу о мучениках: «Multae tribulationes justorum, etc.»[201][202], где говорится о разнообразных терзаниях Божиих друзей. Он слушал ее без всякой охоты и с радостью сделал бы так, чтобы она не звучала, и [наконец] он сказал: «Увы, отчего вы оглушаете нас [пением о] мучениках и почему вы сегодня запели о них? Мы же не отмечаем сегодня день мучеников?» Певчие обернулись к нему и, указав на него пальцами, сказали: «Бог найдет для Себя мучеников и в нынешний день, как находил их когда-то. Готовься к сему и воспой о себе!» Он начал листать туда и сюда страницы служебника, лежащего перед ним, и лучше бы спел об исповедниках или о ком-то ином, нежели о преданных на страдание мучениках, но какую бы страницу ни перелистывал, все было забито одними мучениками. Когда же он увидал, что ничего другого не остается, то затянул вместе с певчими, и его песнь зазвучала очень печально. Некоторое время спустя, воспротивившись, он вновь возвысил свой голос, сказав: «Что за странная штука! Давайте лучше споем “Gaudeamus”[203][204], о радостном, чем печальном, о мучениках». Ему отвечали: «Добрый приятель, тебе еще не известно: сначала идет этот напев, о мучениках, а затем, когда исполнится время, за ним следует радостный, “Gaudeamus”».

Едва Служитель пришел снова в себя, его сердце содрогнулось от увиденного, и он изрек: «Увы, Боже, неужели мне опять предстоит пострадать?» Так как в пути он очень грустно вздыхал, его спутник спросил: «Ах, отче, что с вами случилось, что у вас такой горестный вид?» Он отвечал: «Увы, добрый мой спутник, ныне мне предстоит отслужить мессу о мучениках», имея в виду, что Бог дал ему знать о предстоящем страдании. А спутник этого не уразумел, он же умолк, скрыв в себе свое горе.

После того, как Служитель вернулся в город — это случилось перед самым Рождеством, когда дни были сумрачны, — он по обыкновению был посещен горьким несчастьем, [но на сей раз] столь тяжким, что ему казалось, если судить по-человечески, что сердцу в его теле оставалось лишь разорваться, пусть даже сего никогда не случалось ни с одним страждущим человеком. Невзгоды столь плотно окружили Служителя, что его не ожидало ничего другого, как неминуемая и достойная жалости утрата всего, что ему — в смысле пользы, отрады и чести — служило опорой и что во времени способно порадовать всякого. Горькое страдание состояло вот в чем.

Среди прочих людей, которых он хотел бы обратить к Богу, к нему заходила одна лживая, коварная особа. Под благообразной внешностью она имела волчье сердце, но скрывала его столь тщательно, что брат сего долгое время не замечал. Прежде она впала с неким мужем в великий грех и соблазн, преумножив свое преступление тем, что отцовство [своего ребенка] приписала не действительно виновному в нем, а другому человеку. Виновник же заявил, что не имеет к этому делу ровно никакого отношения. Служитель не стал наказывать сию дочь за ее прегрешение. Он принял у нее исповедь, а она взялась ему помогать необходимыми, вполне почтенными услугами, [хотя и] в большей мере, чем то заведено у духовных людей той страны, именуемых терминариями[205]. Но когда прошло изрядно времени, Служителю и прочим праведным людям стало известно, что втайне она продолжает творить те же непотребные дела, что творила и раньше. Он умолчал о том, что знает, и не спешил предавать ее поступки огласке, однако решил с ней порвать и отказаться от ее услуг. Уразумев сие, жена предупредила его, чтобы он этого не делал, если же он прекратит оказывать ей поддержку, каковой она пользовалась прежде, то за это поплатится: она припишет ему отцовство ребеночка, коего прижила с сожителем из мира. Он будет отцом ребенка, и она его так опорочит этим ребенком, что молва о нем пройдет всюду.

Эти слова его испугали, он стоял недвижимо, словно в оцепенении, воздыхая в глубине своего сердца и говоря в себе самом так: «Страх и трепет со всех сторон нашел на меня[206], и не знаю, куда мне податься. Сделай я это — мне горе. Не сделай я этого — мне опять-таки горе. Я так окружен отовсюду заботой и скорбью, что смог бы в них утонуть». С испуганным сердцем он ожидал того, что позволит Бог диаволу с ним сотворить. [Наконец], посоветовавшись с Богом и с собою самим, он пришел к выводу, что при мучительном выборе между тем, что угрожает душе, и тем, что грозит его телу, будет разумней вовсе порвать с недоброй женой, чем бы то ни грозило его временной славе. Так он и сделал.

Из-за того ее свирепое сердце пришло в столь страшную ярость, что она принялась бегать туда и сюда, к духовным и светским, в нечеловеческой злобе желая оклеветать бедного мужа, пусть даже опорочив себя, и каждому говорила, что у нее родился ребенок и что это ребенок того самого брата. Отсюда явилось великое нестроение в людях, уверовавших в то, что она говорила, — и нестроение это было тем большим, чем дальше распространилась молва о его неслыханной святости. Пронзив, сие поразило его в самую мякоть сердца и души. Он ходил погруженный в себя самого, охваченный скорбью и горем, дни его бесконечно тянулись, а ночи были суровы, его краткий отдых был смешан с печалью. Скорбно взирая на Бога и глубоко вздыхая, он говорил: «О Боже, пришел час моей скорби! Как вынести мне? Как смогу вынести я гнетущую тоску своего сердца? О Боже, уж лучше бы смерть, но только не видеть позора и не слышать о нем! Господи, Господи, вот, во все дни жизни своей я возвеличивал достойное имя Твое, всюду уча многих людей его восхвалять и любить. Желаешь ли Ты мое имя ввергнуть в лихое бесчестие? Что за страшная напасть! Взгляни, достойному Ордену проповедников придется из-за меня поневоле подвергнуться бесчестию. Об этом я сокрушаюсь ныне и присно. О, тягота моего сердца! Все чистые люди, что прежде всем сердцем почитали меня как святого (и из-за того обо мне всюду множилась слава), нынче, увы мне, взирают на меня как на злого обманщика целого мира. Тем уязвляются и пронзаются сердце мое и душа».

Но вот, когда бедный страдалец провел в жалобах долгие дни и жизнь начала иссякать в его плоти, к нему явилась некая особа женского пола и молвила так: «Эй, добрый государь, к чему так сильно тужить? Мужайтесь, я дам вам совет, и если вы его послушаетесь, то приду вам на помощь, и для чести вашей не будет никакого урона. Воспряньте же духом!» Он на нее посмотрел и спросил: «Ах, милая женщина, как вы хотите это уладить?» Она отвечала: «Я спрячу ребенка у себя под одеждой, чтобы никто не увидел, а ночью похороню его заживо или иглой проткну ему темечко, тогда он умрет, а злая молва повсюду уляжется, и вы останетесь при вашей славе». Но он грозным от ярости голосом воскликнул: «Увы, злая убийца, твоему кровожадному сердцу! Задумала умертвить невинное чадо? Виновно ль оно, что его мать — злобная баба? Хочешь его живьем закопать? Нет, нет и нет, Бог того не допустит, чтобы из-за меня произошло это убийство! Посмотри, худшее, что со мной может случиться, — утрата моей временной чести. Но если бы даже моей мирской славой полнился весь здешний край, то я и тогда скорей бы принес ее в жертву любезному Богу, чем позволить пролить невинную кровь». Она возразила: «Коль скоро этот ребенок не ваш, какая вам забота о нем?» — и извлекла острый и похожий на иглу длинный нож со словами: «Если вы позволите мне унести его прочь с ваших глаз, я перережу ему глотку или воткну сей нож ему в сердце. Он вскоре умрет, а вы успокоитесь». Он ответил: «Молчи, нечистый, исполненный злобы диавол! Кому бы сей ребенок ни принадлежал на земле, он создан по образу Божию и с великой скорбью спасен невинной кровью дражайшего Христа. Поэтому я не желаю, чтобы пролилась его юная кровь». «Если вы не желаете предать его смерти, — возразила жена с нетерпеньем, — тогда, по крайней мере, позвольте как-нибудь утром в тайне от всех отнести его в храм, чтобы с ним обошлись как с другими брошенными подкидышами. Иначе вас ждут большие расходы и тяготы, пока мальчонка не вырастет». Он ответил: «Верую всемогущему и щедрому Богу небес, Который по сей день меня окормлял, что Он наставит меня за двоих». И сказал ей: «Ступай и принеси мне ребенка, чтобы никто не увидел, мне хочется взглянуть на него».

Когда он посадил ребеночка к себе на колени и посмотрел на него, тот ему улыбнулся. Служитель вздохнул из глубины своего сердца, промолвив: «Неужели я должен убить это милое дитя, которое мне улыбнулось? Нет, ни за что! Лучше уж выстрадать все, что выпадет на мою долю». Он нежно обратился к дитяти и произнес такие слова: «Увы, беззащитное, бедное чадо, что за несчастный ты сиротинка! Неверный отец твой от тебя отказался. Твоя лютая мать решила избавиться от тебя, как от щенка, докучливого и никчемного. Но вот Промысел Божий тебя отдал мне, так что я обязан и должен тебе стать отцом. И я это охотно исполню. Я тебя принимаю от Бога и ни от кого больше, раз Он дорог мне, то и ты станешь моим возлюбленным чадом. Ах, мое сердечное дитя! Ты сидишь у меня на коленях, мне так грустно, а ты смотришь на меня с такою любовью, а говорить еще не умеешь! Увы, и я, с моим израненным сердцем, гляжу на тебя. Глаза мои плачут, уста целуют тебя, и я орошаю твое детское личико ручьем горючих слез». Когда крупные слезы возрыдавшего мужа начали стекать мальчонке на самые глазки, то и тот вместе с ним разревелся от всего сердца, и плакали оба... Увидев, что ребенок стал плакать, Служитель прижал его к самому сердцу и произнес: «Молчи, счастье мое! Ах, дитя моего сердца, неужто мне убить тебя только за то, что ты не мое, но стало моим столь горестным образом? Ах, прекрасное, милое, нежное чадо, погляди, я не принесу тебе горя. Быть тебе моим ребенком и Божьим. Покуда Бог посылает мне пропитание, я стану делить его с тобой, благому Богу во славу, и перенесу с терпением все, что бы на меня затем ни обрушилось, мое нежное чадо».

Как только та самая лютая баба, что прежде хотела ребенка убить, увидела и услышала сии слезные ласки, то ее сердце было уязвлено такой сильной жалостью, что она разразилась рыданиями и воем, и Служителю пришлось ее успокаивать из страха, что кто-нибудь явится и застанет ее в таком состоянии[207]. Когда она вдоволь наплакалась, то он вернул ей ребенка и, благословив его, сказал так: «Ну, благослови тебя милостивый Бог и пусть святые ангелы защитят тебя от всякого зла»[208], и велел снабжать ребенка пищей, сколько тому было необходимо.

Затем к нему опять заявилась злобная баба, мать ребенка. Хотя она и [прежде] его беспощадно хулила, однако на сей раз еще больше преуспела в хуле, делая все, чем могла бы его уязвить, так что в иных чистых и добродетельных сердцах он вызывал к себе жалость. Они нередко желали, чтобы праведный Господь прибрал ее из этого мира. Раз как-то случилось, что к Служителю пришел один из его родственников[209] и сказал: «Увы, государь, тому великому кощунству, что совершила злобная баба в отношении вас. Ведает Бог, хотелось бы мне ей за вас как следует отомстить! Я задумал спрятаться на Длинном мосту, перекинутом над водой. Когда нечестивица будет по нему проходить[210], я столкну ее вниз и утоплю. Так воздастся ей за кощунство, совершенное по отношению к вам». Служитель ответил: «Нет, друг мой, Бог не хочет того, чтобы ради меня был убит живой человек! Ведомо Богу, Ему же известно все тайное, что в этом деле с ребенком она со мной поступила неправедно. Потому-то я отдам это дело в Его руки, пускай Он по Своей воле предаст ее смерти или оставит в живых, и скажу тебе так: если бы я даже мог простить моей душе ее смерть, то все же хотел бы почтить в ней имя всех честных жен, а ее саму оставить в живых». Муж отвечал ему с раздражением: «Мне было бы безразлично, убивать мужика или бабу, если им хочется возвести на меня клевету». Он возразил: «Нет, то было бы неразумной жестокостью и непотребной дикостью. Оставь, пусть все так и будет, пускай низвергнутся все несчастья, которые по желанию Божьему мне приходится переносить».

По причине того, что беды непрерывно росли, Служителем один раз овладели слабость и малодушие. Его страдание было столь велико, что он решил сам себе немного помочь, по возможности развеяв его. Оставив келью, он стал искал отрады, и особенно у двух людей, которые, когда он сидел еще на верху колеса счастья[211], заверяли его, что они — его верные друзья и товарищи. У них-то ему и хотелось найти радость для своего многострадального сердца. Ах, тогда Бог дал понять ему на примере обоих, что в мире нет совершенства, ибо ими обоими и их окружением он был унижен самым болезненным образом — больше, чем ему когда-нибудь доставалось от обыкновенного люда. Первый друг принял страждущего брата крайне сурово: презрительно отведя свой взор от него, он обратился к нему в весьма колких словах, чтобы выразить все свое пренебрежение им. Среди прочего, что было сказано самым уничижительным образом, друг дал понять брату, что впредь былого доверия между ними не будет, ведь он стыдится общения с ним. Ах, сие пронзило насквозь сердце Служителя, и он печальным голосом отвечал другу: «О милый друг, будь ты по попущению Божьему брошен, подобно мне, на горькое посмеяние, то я, воистину, прибежал бы и по-дружески помог бы тебе! Но вот, о горе, тебе недостаточно, что среди насмешек я распростерт пред тобой, ты еще хочешь на меня поставить пяту. Приношу свою скорбь страждущему сердцу Иисуса Христа!» Друг повелел ему замолчать и брезгливо сказал ему: «С вами покончено. Следует отвергнуть не только ваши проповеди, но и составленные вами книги». Служитель отвечал весьма благоговейно, возведя свой взор к небесам: «Верю благому Богу горнего мира! Мои книги будут еще дороже и желанней, чем раньше, когда настанет их время». Такое-то печальное утешение нашел он у своих лучших друзей[212].

В этом же городе вплоть до того времени, о котором следует речь, Служитель получал необходимое для жизни вспомоществование от добросердечных людей. Когда же посредством злых россказней он был пред ними оклеветан, те из них, что поверили клеветникам, стали отказывать ему в дружбе и в помощи. [И это продолжалось до тех пор,] пока они не были призваны божественной Истиной снова обратиться к нему в сознательном обращении.

Однажды, сидя, он погрузился в тихий покой. И вот, после того как миновали его деятельные чувства и помыслы[213], ему показалось, что он возведен в некую мысленную страну, и в основании его души нечто прорекло так: «Выслушай, выслушай исполненное радости слово, его же Я перед тобою прочту!» Он слегка наклонился вперед и принялся старательно слушать. Нечто стало произносить слова на латыни; то было из главы, читаемой во время молитвы девятого часа сочельника Рождества: «Non vocaberis ultra derelicta, etc.», по-немецки сие звучит так: «Не будут уже тебя называть “оставленным Богом”, а твою землю — “пустынею”. Ты будешь называться: “Божья воля на ней”, и твоя земля будет возделана, ибо небесный Отец имеет благоволение к тебе»[214]. Вычитав эти слова, нечто начало читать их опять, и так до четырех раз. Удивленный, Служитель спросил: «Любезная, что ты имеешь в виду, многократно читая предо мною эти слова?» Он отвечал: «Сие Я делаю для того, чтобы укрепить твое доверие к Богу, Коему угодно наделять землю Своих друзей, иначе говоря, их смертную плоть, всем потребным Ему. И где у них отымется с одной стороны, там приложится с другой в том, в чем они терпят нужду. Посему и с тобою Бог поступит по-отцовски». Воистину, все ровно так и случилось, так что иные сердца рассмеялись от радости, и [те] восславили Бога, чьи очи плакали от сочувствия.

Произошедшее со страждущим мужем походило на то, как дикими животными бывает растерзан мертвый, лишенный шкурки зверек, но на нем еще остается малая толика плоти; тогда на него налетают голодные оводы и прочие насекомые, полностью обнажают обглоданные кости и разносят с собой по воздуху то, что было ими высосано. Точно так же и он был разнесен по дальним странам благопристойными, судя по внешнему виду, людьми. И такое творили они посредством добрых речей и осмотрительных увещаний, во свидетельство дружбы. Но правды в том не было. Из-за этого в его сердце однажды закралась нехорошая мысль: «Ах, милостивый Боже, пострадавший лишь от евреев, язычников либо отъявленных грешников может все как-нибудь вынести. А если терзают люди, сказывающиеся твоими добрыми друзьями, то сие приносит несравненно худшую боль». Однако, придя в себя и рассмотрев дело с подлинным смирением, он перестал их обвинять, признав, что через них действовал Бог, а ему надобно все претерпеть, и что Бог зачастую готовит Своим друзьям наилучшее посредством Своих же друзей.

Однажды — при рассмотрении разумом оных прискорбных событий — ему было сказано так: «Подумай-ка, ведь Христос, наш Господь, возжелал иметь при Себе не только любимого Им апостола Иоанна или верного святого Петра, но был согласен оставить подле Себя и злобного Иуду. А ты, желая быть последователем Христа, не хочешь терпеть при себе своего Иуду?» Но на это тотчас ответила внезапная мысль: «Увы, Боже, имей страждущий друг Божий одного только Иуду, это было бы еще терпимо. Ныне же пришли времена, что каждый уголок полон иуд, и когда отходит один, на его место приходят четверо или пятеро». На сию мысль был внутри дан такой ответ: «Для человека, если он праведен, никакой Иуда не будет в собственном смысле Иудой; сей должен стать ему соработником Божиим, посредством которого он бывает препровожден к своему наилучшему. Когда Иуда предал Христа целованием, то, назвав его Своим другом, Христос вопросил: “Друг Мой, etc., [для чего ты пришел]?”»[215]

Пока несчастный сей муж долго и тяжко страдал, у него все еще оставалось маленькое утешение, бывшее опорой ему: оно состояло в том, что о его тяжелом бремени еще не было ведомо судьям и прелатам Ордена. Но и сие утешение Бог у него в скором времени отнял, ибо в тот город, где злобная блядь оклеветала благочестивого Служителя Божия, вместе прибыли высший начальник целого Ордена и начальник, поставленный над немецкими землями[216]. Когда бедный муж, проживавший тогда в другом месте[217], услыхал эту новость, в нем совсем обмерло сердце, и он подумал [в себе]: «Если магистры поверят тому, что против тебя говорит сия злая баба, то тебе конец... Они наложат на тебя такую страшную епитимью, что для тебя многим лучше была бы телесная смерть!» Томительное ожидание продолжалось целых XII дней и ночей, с часу на час он ждал наложения мучительной епитимьи, если магистры приедут в то самое место.

Как-то раз по человеческой слабости разразился он жалобами и недостойными причитаниями из-за нестроений и тягот, в каковых пребывал. В скорбных сетованиях внутреннего и внешнего человека он ушел, то и дело бездонно-глубоко вздыхая, от людей в некое тайное место, где его никто не мог ни видеть, ни слышать. К глазам подступили слезы, и вот они хлынули и потекли по щекам. От смешанного со страхом уныния он не мог успокоиться — то быстро садился, то сызнова вскакивал и бегал по комнате туда и сюда, как человек, что старается побороть скорбь и тоску. Затем, пронзив ему сердце, в нем зазвучала дрожащим и проникновенным голосом мысль: «Увы, Боже, что замыслил Ты обо мне?» Меж тем, пока он пребывал в жалобах и стенаниях, в нем прорекло нечто от Бога: «Ну, и где твое бесстрастие? Где неподвижное стояние в радости и в печали, о котором ты так часто и бойко толковал другим людям, живо представляя им, как надлежит себя целиком предать Богу и ни в чем не упорствовать?» На это он, рыдая, ответил: «Если Ты у меня спрашиваешь, где мое бесстрастие, то, ей-же, и Ты мне скажи, где бездонное милосердие Божие к Его друзьям? Мне приходится здесь дожидаться, в самом себе превратившись в ничто, подобно человеку, приговоренному к смерти, утрате имущества и лишению чести. Мне казалось, что Бог благ, я-то думал, что Он — Господь, милостивый и милосердный ко всем, кто решился предать себя Ему в руки. О, горе мне, Бог от меня отвернулся! Увы, благая артерия, никогда не прекращавшая источать милосердие, иссякла на мне, незадачливом человеке! О, доброе сердце, о чьей милости вопиет целый мир, оставило меня, несчастного человека, в страдании! Бог отвратил от меня Свои прекрасные очи и блаженный Свой лик. О, Божий лик, о, милостивое сердце, да мог ли я когда-нибудь ожидать, что Ты покинешь меня?! О, бездна без дна, приди мне на выручку и на помощь, иначе мне гибель! Ты же знаешь, что вся моя надежда и радость в Тебе и больше ни в ком в целом свете. Эй, услышьте ныне меня, ради Бога, все страждущие сердца! Поглядите, никто не может возвести напраслины на то, как я жил, хотя все это время бесстрастие было у меня лишь на устах, и мне было сладостно о нем говорить. А ныне я поражен в самое сердце, иссякла самая суть моей крови и мозга, в теле моем не осталось ни единого члена, чтобы он не был истерзан или изранен. Как же можно меня оставлять?»

Проведя целых полдня в таких препирательствах, так что его мозг изнемог, Служитель затих. Обратившись прочь от себя к Богу, он предал себя в Его волю и изрек: «Если иначе быть не может, то fiat voluntas tua, да будет воля Твоя!»[218] Покуда он так оставался сидеть в утрате всех чувств, ему явилось в видении, что пришла одна из его святых духовных дочерей и встала пред ним. Еще при жизни сия дочь часто твердила, что ему предстоит много страдать, но что Бог его от тех страданий избавит. И вот она вновь явилась ему и дружелюбно стала его утешать. Однако он отнесся к ней с недоверием и усомнился в правоте ее слов. Она рассмеялась, подступила к нему и, протянув свою святую руку, сказала: «Поверьте моему христианскому слову вместо Божьего слова, Бог вас не оставит, Он поможет вам превозмочь это и все прочие ваши невзгоды». Служитель сказал: «Взгляни, дочь, мое смятение так велико, что я не в силах поверить тебе, если только ты мне не дашь надежного знамения». Она же ответила: «Бог вас Сам оправдает во всех благих, чистых сердцах, а злым сердцам вещи ответят в соответствии с их личной злобой, — на сие мудрому Божьему другу не подобает взирать. Что касается Ордена проповедников, о котором вы горевали, то из-за вас он станет Богу и всем разумным людям только угодней. И вот вам знамение сей истины: посмотрите, Бог вскоре за вас отомстит, вознеся Свою гневную длань над тем злокозненным сердцем, что вас так огорчило, и оборвет жизнь той жены смертью. Да и все, кто злой клеветой ей помог больше других в этом деле, тоже скоро получат возмездие, будьте в этом уверены». Брат был сказанным изрядно утешен, он терпеливо ожидал, наблюдая, как Богу будет угодно закончить то дело.

Все на самом деле так и случилось, как предрекла духовная дочь. Изверг, столь свирепо терзавший его, в самом скором времени умер, и умер загадочной смертью. Весьма многие кроме нее, из-за кого ему пришлось тяжелее всего, также из этого мира были похищены смертью. Некоторые из них отошли в беспамятстве, другие преставились без исповеди и причастия тела Господня. Один из принесших ему много скорбей был прелатом. Явившись после кончины Служителю в видении, он сообщил, что по его милости Бог сократил ему жизнь, пребывание в сане и что ему предстоит довольно долго томиться и изнывать в покаянии.

Когда многие люди, что знали о злоключениях брата и благоволили к нему, услышали о необыкновенной мести и смерти, ниспосланной Богом на его ненавистников, то они восславили Бога и сказали: «Воистину, Бог с этим добрым человеком, и мы ясно видим, что с ним поступили неправедно. Поэтому среди нас, да и всех разумных людей, его нужно ценить еще выше за божественное блаженство, в нем пребывающее, по сравнению с тем, если бы Бог не приуготовил для него это страдание»[219].

Так-то милостивый Бог помог Служителю в том, чтобы буря его страданий миновала и улеглась. [А случилось это] после того, как Служителя утешила в видении его святая дочь. Он часто думал: «О Господи, сколь истинно слово, которое о Тебе говорят: “Кому благоволит Бог, тому никто не причинит вред”!»

Так же и друг его, поведший себя в этом деле неподобающим образом и прибранный в скором времени Богом, — когда друг помер и ниспала всякая завеса[220], мешавшая чистому созерцанию Бога, он явился Служителю в светлом золотом одеянии, с любовью обнял его и нежно прижал свое лицо к его щеке, умоляя Служителя, чтобы он простил его за то, что он в нем усомнился, и чтобы между ними вечно сохранялась верная небесная дружба. Сие Служитель с радостью принял и дружелюбно обнял его, а тот исчез и возвратился в божественную радость.

После сего, когда в очах Божьих исполнилось время, страдалец был избавлен Богом от всяких напастей, которые когда-либо имел, награжден сердечным миром, тихим покоем и лучащейся благодатью. Он возблагодарил Бога из глубины сердца за славное страдание и говорил, что взамен того, что он перенес, ему и целого мира не нужно. Бог дал Служителю несомненно уразуметь, что посредством сего низвержения он был высажен из себя самого и пересажен в Бога, и притом благородней, чем посредством всех многообразных страданий, которые претерпел, начиная от юности и вплоть до того времени.

Глава XXXIX О сокровенном страдании

Прочитав изложенную выше печальную историю о страдании [Служителя] и от сочувствия к нему вволю наплакавшись, духовная дочь /стала просить его, чтобы он ей поведал, какое оно, это глубокое страдание. Он отвечал:

«О сокровенном страдании я хочу поведать тебе две истории. В одном ордене был некий известный человек, и Бог задумал послать тому человеку внутреннее страдание. Этим страданием сердце и разум несчастного брата были так сильно подавлены, что день и ночь напролет он ходил, плача, вздыхая и горестно сетуя. И вот оный брат пришел к служителю [Вечной] Премудрости, с глубоким почтением к нему жаловался на свои горести и просил его, чтобы тот молил Бога о нем, пусть-де Бог ему поможет. Как-то рано утром, сидя в своей капелле, Служитель молил за него, и вот ему явилось в видении, что пред ним предстал лукавый дух. Принятым на себя видом тот дух походил на без-образного мавра: с горящими очами, адским ужасающим взглядом и луком в руке. Служитель сказал ему так: “Заклинаю тебя Богом живым, открой мне, кто ты и чего тебе надобно здесь”. Дух же ему отвечал, как принято у чертей: “Аз есмь spiritus blasphemiae[221], и ты вскоре узнаешь, чего я хочу”.

Служитель обернулся к вратам храма. Как раз в это время через них входил в храм тот самый страждущий брат, желая присутствовать на мессе. Тогда лукавый натянул бывший при нем лук и пустил пылающую стрелу прямиком в сердце брата, так что тот едва не повалился назад и никак не мог вступить в храм. Сие изрядно огорчило Служителя, и он укорял диавола в самых жестоких словах, из-за чего спесивый черт воспылал яростью и на него. Как и прежде, он натянул лук с полыхавшей стрелой, задумав поразить также сердце Служителя. Но тот скоро притек за подмогой к возлюбленной нашей Владычице с такими словами: “Nos cum prole pia benedicat virgo Maria”[222][223], и, утратив былую силу, диавол исчез. Едва настало утро, Служитель поведал все страждущему брату и утешил его, рассказав, что поможет ему от обрушившихся на него скорбей, а именно то, что он записал в одной из своих проповедей, которая начинается: “Lectulus noster floridus, etc.”[224][225].

Среди многих других глубоко страдающих людей к Служителю как-то явился из дальних краев один мирянин и сказал ему так: “Государь, я ужасно страдаю, такого страдания не было больше ни у одного человека, и мне никто не поможет: недавно я усомнился в Боге, меня посетило такое уныние, что от чрезмерного горя я решил наложить на себя руки и умертвить в себе тело и душу. И вот, собравшись это исполнить и желая броситься в бурные воды, я уже разбежался, дабы в них себя утопить, но услышал над собой некий голос, который мне говорил: "Постой, постой! Не причиняй себе постыдной смерти! Найди лучше одного брата-проповедника!" Он назвал мне ваше имя, которого я раньше никогда не слыхал, и добавил: "От него придет тебе помощь, и будет благо тебе". Я возрадовался, оставил себя в живых и, повсюду расспрашивая, начал разыскивать проповедника по имени, которое мне было названо”. Когда Служитель увидел, как тяжело сему человеку, он обратился к страдальцу, дружелюбно утешил его, облегчил ему сердце и наставил его, как ему поступать, так что с Божией помощью тот не был впоследствии так тяжело искушаем».

Глава XL Какие страдания для человека наиболее полезны и служат к вящему прославлению Божию

Святая дочь спрашивала и говорила: «Я хотела бы знать, какое страдание среди прочих страданий самое полезное для человека и служит к вящей славе Божией». Он ответил, сказав: «Тебе следует знать, что бывает немало страданий, которые подготавливают человека и открывают путь к блаженству тому, кто знает, как правильно к ним относиться.

Бог посылает порой иному человеку страдание без всякой вины [с его стороны] — либо ради того, чтобы в них испытать, сколь он твердо стоит, либо ради того, чтобы понять, что он сам по себе представляет собой (об этом можно немало найти в Ветхом Завете), или же имея в виду исключительно хвалу и прославление Божии, как в Евангелии рассказывается о слепорожденном, коего Христос сделал зрячим, удостоверив его невиновность[226].

А иное страдание в полной мере заслужено, подобно страданию разбойника, распятого со Христом. Его Христос принял в Царство Небесное, а виной тому искреннее покаяние, в котором тот, пребывая в страдании, обратился к Нему[227].

Другое страдание не связано напрямую и непосредственно с подлинной причиной этого страдания, [причиной,] которая, тем не менее, присутствует в человеке. Так страдают те люди, у которых есть недостатки иного, [не вызывающего данное страдание] рода. Вот отчего Бог попускает, чтобы такие люди страдали. Ибо нередко случается, что Бог подавляет чрезмерное высокомерие и привлекает человека к себе тяжким ниспровержением его гордыни в таких делах, в которых он, может статься, вовсе и вполне не виновен.

Некоторые страдания посылаются Богом с добрым намерением, дабы посредством них защитить человека от другого, и более тяжкого, испытания. Так случается с людьми, которым Бог, посредством болезней ли, бедности и подобного, дает уже здесь испытать уготованные им муки чистилища, чтобы оградить их от последующего страдания. Или же Бог попускает человеку быть искушаемым слугами диавола — и все для того, чтобы в час смерти защитить человека от его грозного взора.

Иные люди, как, например, мученики, страдают за праведную и пылкую любовь. Многообразным умерщвлением плоти или чувств[228] они стремились засвидетельствовать свою любовь к дражайшему Богу.

В этом мире обретается также бесполезное и лишенное надежды на радость страдание. На него обрекли себя все, кто довольствуется дольним миром, осуетившись мирскими делами. Таким людям остается тяжелым трудом для себя зарабатывать ад, в то время как человек, страждущий по воле Божией, может использовать свое страдание в помощь себе.

А еще встречаются люди, коих Бог зачастую скрытым образом призывает к Себе, дабы они в праведном порыве обратились к Нему, ибо Он хочет быть с ними. А они, противясь, отвечают Ему небрежением. Тогда Бог воспитует их посредством страданий. Куда бы ни устремились они, желая скрыться от Бога, Бог посылает им в этом времени невзгоды и горе, вцепившись им в волосы, чтобы они от Него не смогли убежать.

Также бывает немало людей, не имеющих другого страдания, кроме того, которое они готовят сами себе, считая важным то, что не является важным. Как-то случилось, что один отягощенный страданиями человек проходил мимо какого-то дома. И тут он услышал, как в нем жалобно причитает некая женщина. Он подумал: “Войди-ка ты в дом и утешь человека в страдании”. И вот он вошел и спросил: “Ах, милая женщина, что с вами случилось, что вы так причитаете?” Та отвечала: “У меня упала игла, и я нигде ее не могу отыскать”. Тогда тот человек развернулся, вышел на улицу и подумал в себе: “Эх, ну и глупый же ты человек. Если бы у тебя была на плечах хотя бы одна из моих тягот, то ты бы не думала об иголке!” Вот так иные изнеженные люди готовят себе в том или ином деле страдание, которое страданием не является.

Но лучшее и самое благородное из страданий — страдание в память о Христовых страстях[229]. Я подразумеваю те страсти, которые небесный Отец послал Своему единородному Сыну и до сих пор еще посылает Своим любезным друзьям. [Впрочем,] не следует думать, что тот или иной человек вовсе не имеет вины, разве что только дражайший Христос, Который никогда не грешил. Нет, понимать надо так: явив Свое долготерпение и будучи Сам в страдании похож на кроткого агнца среди стаи волков, Христос посылает порой некоторым из Своих особо любимых друзей тяжкие испытания — и все для того, чтобы мы, нетерпеливые люди, поучились у блаженных людей быть терпеливыми и неизменно побеждать зло добром помощью милующего сердца.

Все это, дочь моя, ты должна тщательно рассмотреть. Тебе не подобает неохотно страдать. Ибо когда бы ни явилось страдание, оно может быть человеку на пользу, если он его примет как посланное Богом, возведет его обратно в Бога и превозможет вместе с Ним».

Дочь отвечала: «Самое благородное из страданий, о котором Вы недавно мне здесь говорили, — когда безвинно страдаешь; сие имеют лишь немногие люди. Я бы охотно услышала, как виноватый, немощный человек может преодолеть вместе с Богом страдание, ибо у таковых страдание двоякого рода: они прогневали Бога и подвергаются пыткам извне».

Он говорил: «Я об этом тебе расскажу. Знал я одного человека, у него была такая привычка: если по человеческой слабости он допускал какое-нибудь прегрешение и оно было достойно раскаяния, то поступал подобно доброй прачке, которая отправляется к чистому источнику с испачканным и замоченным бельем и там, стирая, делает опрятным и чистым все то, что прежде было нечистым. Так и тот человек не ведал покоя, пока духовным образом не стяжал в достаточном изобилии непорочной струящейся крови Христа, ее же Тот в несказанной любви излил за всех грешников, им на подмогу и радость. И так-то в горячей крови омывал он себя и бывшие на нем пятна, плескаясь в целительной, наполненной кровью купели, наподобие того, как купают ребенка в корытце с теплой водой. Он это делал в сердечном благоговении, с глубокой христианской верою в то, что сия кровь сумеет омыть и омоет ему все прегрешения, очистив его своей всемогущей силой от всякой вины. И как бы ни обстояли дела, будь он виноват или невиновен, они всегда равно обретали свое завершение в благом Боге».

Глава XLI Как он возводил некоторые влюбленные сердца от временной любви к любви божественной

В то время, когда Служитель всего себя с рвением посвятил обращению людей от временной любви к Богу, он заметил, что в некоторых монастырях жили люди, носившие духовное облачение, но имевшие под ним мирские сердца.

Среди них была некая особа, безоглядно отдавшая свое сердце преходящей любви, называемой нежной страстью и являющейся сущим ядом для духовного блаженства. И тогда он сказал этой особе, что коль скоро она желает достичь спокойной божественной жизни, то ей надобно все это оставить и вместо своего обожателя взять себе в возлюбленные Вечную Премудрость. Сие ей было трудно исполнить, ибо она была молода и свежа и увязла в своих отношениях. И, тем не менее, спустя какое-то время он подвел ее к тому, чтобы она возымела добрую волю и уважила его просьбу. Впрочем, впоследствии добрая воля уступила ее собственной воле, так что Служитель сказал ей: «Оставь сие, дочь! Если не сделаешь этого с радостью, то сделаешь это без радости». Поскольку она не пожелала внять его благому совету, он принялся усердно молить о ней Бога, чтобы [Сам] Бог ее от сего отвадил, будь то с радостью или с печалью. И вот как-то раз взошел он по обыкновению к решетке, под распятие, начал жестоко хлестать свою обнаженную спину, так что на ней выступила кровь, прося Бога о той самой особе, чтобы Он ее обуздал. Случилось же так, что, когда она пришла в свой монастырь [от любовника], у нее вырос, и притом очень быстро, отвратительный горб на спине и обезобразил ее, так что ей поневоле пришлось бросить то, что она не хотела оставить ради Бога.

В этом же открытом монастыре[230] проживала еще одна молодая особа. Будучи красива собой, происходя от благородных родителей, она бессовестно расточала в веселой компании силы своего сердца и время в сетях того же самого диавола и была оным так ослеплена, что, завидев служителя Вечной Премудрости, всякий раз убегала, подобно дикому зверю, ибо боялась, что он станет ее отговаривать от того образа жизни, который она вела. И вот родная сестра этой самой особы попросила Служителя, чтобы он попытал на ней свое счастье: не сумеет ли он ее увести с сего порочного пути к вечному Богу. Сия просьба показалась ему невыполнимой. Он сказал, что скорей низринутся небеса, чем эта особа оставит порочную жизнь, если только смерть у нее эту жизнь не отнимет. Но сестра неотступно умоляла его и говорила, что она верит: с какой бы просьбой Служитель ни приступил к вечному Богу, Тот ему в ней не откажет. Такими-то словами она уговорила его, и он согласился это исполнить.

Поскольку та особа все время избегала Служителя и с ней нельзя было поговорить, он дождался дня, когда она должна была идти с другими молодыми сестрами на поле трепать лен. Это случилось незадолго до дня святой Маргариты или сразу после него[231]. Он крался позади и обошел поле, чтобы [затем] приблизиться к ней, лучась добротой. Как только она увидала, что Служитель начал к ней приближаться, то дерзко обернулась к нему спиной и, с горящим от ярости лицом, неистово закричала, обращаясь к нему: «Господин монах, что желаете вы от меня? Советую вам, ступайте своею дорогой! Я скорее дам голову на отсечение, чем исповедуюсь вам! Скорей позволю похоронить себя заживо, нежели последую вам и откажусь от милого друга! Потому-то идите своею дорогой! Вы со мной ничего не сможете сделать!» Ее товарка, стоявшая рядом с ней ближе других, успокаивала и укоряла ее, говоря, что Служитель все делает только из добрых намерений. Она же гневливо вскинула голову и сказала: «Посмотри, я не хочу ему лгать, но покажу ему на словах и на деле, что у меня на сердце». Он ужаснулся ее дерзким речам и непристойным жестам и, покраснев от стыда, замолчал, ибо ничего не мог вымолвить. У прочих сестер, которые слышали, как она на него возвысила голос, это вызвало жалость, и они заставили ее замолчать. А он, оставив ее, тотчас же отошел и только издали смотрел на нее и глубоко вздыхал. Он бросил бы всю эту затею, если бы в нем не осталось некоторого сообщенного Богом позыва, и он подумал в себе: «Кто для Бога или для мира желает что-нибудь сделать, тому не следует так быстро отступать от своего намерения». Сие случилось после полудня.

После того настал вечер, закончилась вечерняя трапеза, и сестры все сообща вышли во двор расчесывать трепаный лен. Та самая дочь тоже вышла со всеми и должна была пройти мимо гостиницы, в которой дожидался Служитель. И он договорился с одной из подруг этой дочери, чтобы она ее завлекла к нему какой-нибудь хитростью, а сама вышла наружу. Так та и сделала, хотя и с трудом.

Едва дочь вошла и уселась рядом с ним под ставнем, Служитель, обратившись к ней с глубоким, исходящим из самого сердца вздохом, сказал: «О, прекрасная, нежная, избранная Богом девица, сколь долго намереваетесь вы предавать вашу дивную, свежую плоть и ваше ласковое сердце злобному диаволу? Ведь вы, все ваши черты, изваяны Богом столь благодатно, что было бы весьма грустной историей, если бы такая миловидная, благородная, подобная ангелам девушка досталась бы не Всевышнему, а кому-то другому. Кому по справедливости следует преломить чудную нежную розу, если не Тому, Кому она принадлежит? Нет, любезная и желанная дева, откройте ваши ясные соколиные очи и подумайте о той прекрасной любви, что начинается нынче и продлится во веки веков! Поразмыслите также о том, какую заботу и вероломство, какое страдание и ущерб телу, внешнему благу, душе и чести приходится переносить тем людям, хотят они того или нет, которые увлечены здешней любовью. Разве что их ослепил подслащенный яд и они позабыли о великом ущербе, который для них следует из оной любви во времени и в вечности. Посему ты, ангельский образ, любезное, великодушное сердце, обрати свое естественное благородство к вечному благородству, оставь земную любовь! И даю тебе честное слово, тебя сделает Бог Своею возлюбленной, ты же в Нем, здесь и там, всегда обретешь совершенную верность и неподдельную любовь».

Благословен был тот час! Пламенная речь Служителя проникла ей в самое сердце, размягчив его так, что она сразу же возвела очи горе и, испустив вздох из бездонных глубин, обратила к нему полные решимости и отваги слова: «Ах, мой государь и отец, ныне я обращаюсь к Богу и к вам, добровольно отрекаюсь от моей распущенной, изнеженной жизни и по вашему совету и с помощью вашей предаю себя милостивому Богу, чтобы только Ему служить вплоть до моей смерти». Он ответил: «Радостный час! Хвала милосердному Богу, готовому с радостью принять всякого вернувшегося к Нему человека!»

Когда они вдвоем наедине беседовали друг с другом о Боге, оставленные подруги [той дочери] стояли снаружи у двери. Длительные речи их раздражали, ибо они опасались, что она отпадет от их веселой компании. Они ей кричали, чтобы она с этим делом кончала. Но она, вмиг став другой, поднялась, направилась к ним и сказала: «Благослови вас Бог, подруги мои! По доброй воле я с вами прощаюсь — с вами и со всеми друзьями, с кем я, к несчастью, столь беззаботно тратила время, ибо отныне желаю служить только единому Богу, а все остальное оставить».

И впрямь, дочь принялась сторониться всякого порочного общества и жить вполне отрешенно. И сколько бы потом ни пытались вернуть ее к прежней жизни, все было напрасно. Так и жила она впредь в достохвальной чести и попечении о божественных добродетелях, неизменно обретаясь при Боге до самой кончины.

Однажды Служитель отправился укрепить свою новую дочь в благой жизни и утешить ее добрым словом, если она пребывала в скорбях. Из-за болезни, от которой он в то время страдал, путь оказался для него очень тяжел. Пробираясь сквозь глубокую грязь и забираясь на высокие горы, он часто возводил свои очи к Богу и говорил: «Милосердный Боже, вспомни о Твоем скорбном пути, который Ты прошел ради спасения человеков, и сохрани мне мое чадо!» Его спутник, на которого он облокачивался время от времени, сказал, преисполнившись сострадания: «Сие вполне подобает благости Божьей, дабы с вашей помощью были хранимы многие души».

Служитель двинулся дальше и шел до тех пор, пока от изнеможения полностью не выбился из сил, и тогда его спутник сказал: «Эй, отче, Богу бы не мешало принять во внимание, что вы тяжко больны, и послать вам лошадку, чтобы вы могли на ней ехать, пока не достигнете людей». Служитель ответил: «Что же, если мы вдвоем об этом помолимся, то я верю, что Бог облегчит мой путь ради твоей добродетели, и это случится». Тут Служитель обернулся и увидел неподалеку, по правую руку, как из лесу выходит добрый, полностью взнузданный и оседланный конь. Он был без всадника. Спутник весело закричал: «Ах, дорогой государь, посмотрите, Бог не желает вас покидать!» Служитель ответил: «Сын мой, посмотри-ка кругом, не идет ли кто-нибудь вслед за конем по сему широкому полю, хозяин коня». Спутник оглядел все поле, однако никого, кроме коня, не увидел и сказал: «Отче, воистину, вам его послал Бог. Садитесь на него и езжайте!» Служитель ответил: «Смотри-ка, дружище, конь, кажется, встал... Если он к нам приблизится, я поверю, что Бог его нам послал на подмогу». Конь кротко подошел к Служителю и смирно остановился пред ним. Служитель воскликнул: «Ну, во имя Божье!» Спутник помог ему залезть на коня. Передав Служителю поводья, он зашагал рядом с конем и шел до тех пор, пока тот хорошенько не отдохнул. Как только они приблизились к деревне, Служитель слез с коня, бросил поводья и отпустил его идти своим путем туда, откуда он пришел. Откуда конь появился, чей был, этого Служитель так никогда не узнал.

Как-то раз, это был вечер, случилось так, что, придя, куда собирался, Служитель сидел вместе со своими духовными чадами и порицал пред ними преходящую любовь, а вечную любовь восхвалял и превозносил. Едва дети отошли от Служителя, его сердце весьма разгорячилось от божественной любви из-за произнесенных им страстных речей. Ибо он думал, что его Возлюбленная, о которой он помышлял и которую предлагал возлюбить прочим людям, несравненно прекрасней, нежели любая любовница мира сего. Находясь в созерцании, он лишился всех чувств, и в видении[232] ему показалось, что его привели на дивную зеленую пустошь, возле него шагал небесный отрок с горделивой осанкой, ведя его за руку. Вдруг сей отрок воспел песнь в душе брата, она зазвучала так радостно, что от сугубой мощи сладкоголосого пения его оставили последние чувства. И ему почудилось, что его сердце так переполнено пылкой любовью к Богу и тоской по Нему, что оно начало метаться и буйствовать в его теле, словно вот-вот разорвется от чрезмерного напряжения. Служитель был вынужден возложить правую руку на сердце в помощь себе. Очи его увлажнились слезами, и они потекли по щекам. Едва песнь завершилась, ему был представлен некий образ, в котором хотели его обучить этому самому песнопенью, чтобы он его не забыл. Он воззрел и увидел нашу Владычицу, как Она приложила Чадо свое, Вечную Премудрость, к своему материнскому сердцу. А над главой у Младенца было написано начало песни красивыми, богато украшенными буквами, и их начертание было столь замысловатым, что не всякий сумел бы их прочитать. Лишь люди, добившиеся сего с помощью деятельной восприимчивости[233], могли осилить надпись. Она же была такова: «Сердечная радость». Служитель прочел надпись проворно, возвел очи и с любовью воззрел на Младенца. Он воспринял написанное как-то живо и искренне, ибо так оно и было: только Младенец и был нежной сердечной отрадой, в каковой обретается любовь без страданья. Служитель вдавил Его в основание сердца. Принявшись петь, он пел вместе с отроком песнь все дальше и дальше. В пламенной сердечной любви он вернулся в себя самого и увидал свою правую руку лежащей на сердце — как в бурном движении простер ее на сердце в помощь себе.

В другой раз Служитель проделал долгий путь и, будучи очень усталым, пришел вечером в незнакомое место. В том месте был скит[234], и в нем он хотел остановиться вместе со своим спутником на ночь. Но там не было вина: ни в деревне, ни в скиту. Тут к ним подошла одна добрая дочь и сказала, что у нее имеется небольшая баклажка с вином, примерно в полмеры[235], и добавила: но что это для такого множества народа, ибо их было не меньше XX человек, добрых детишек, вкупе с теми, что явились в скит, желая услышать из уст его Божие слово. Служитель велел принести бутылку и поставить на стол, а его просили произнести над ней божественное благословение. И он произнес его возвышенной силой возлюбленного имени Иисусова, припал к вину и начал глотать, ибо после ходьбы испытывал жестокую жажду, а затем передал дальше, и пили все, один за другим. Бутылочка стояла у всех на виду, в нее не доливали ни воды, ни вина, поскольку больше вина попросту не было. Все прикладывались и прикладывались, и при этом довольно крепко, к одной и той же бутылке, но так хотели послушать от него Божие слово, что никто не обратил внимания на чудо, совершенное Богом[236]. Наконец, придя в себя и явственно обнаружив могучую силу Божию в преумножении пития, они принялись восхвалять Бога и уж хотели приписать всё святости брата. Но сего он не пожелал допустить ни в коем случае и сказал: «Дети, не мое это деяние. Бог воздал сей чистой общине по ее доброй вере и напоил ее телесно и духовно».

Глава XLII О некоторых страждущих людях, приверженных Служителю с особенной преданностью

В одном городе проживали две особы, исключительных по святости жизни, и они были Служителю очень близки. Духовные пути этих двух друзей Божьих были совершенно различны: одна из них происходила из знатного, известного рода и была одарена божественной мягкостью, другая не была по своему происхождению благородной, и Бог усердно ее наставлял посредством страданий. Когда обе преставились, Служителю захотелось узнать от Бога, насколько различны их награды в том мире, ибо здесь они жили по-разному. Однажды утром ему явилась одна из них и сказала, что покамест пребывает в чистилище. А когда он спросил, как сие могло приключиться, она поведала, что на ней нет другой вины, кроме той, что ей досталась от ее видного рода изрядная толика духовного высокомерия, и она от него не слишком быстро избавилась, но вскоре ее страданиям наступит конец. Другая особа, бывшая угнетенным, страждущим человеком, взошла к Богу без всяких препятствий.

Мать служителя по плоти также была всю жизнь великой страдалицей. Причиной тому было тягостное несоответствие ее и ее мужа. Мать была полна Богом и охотно жила бы по-божески, а ее супруг был заполнен миром и с ожесточенным упорством противился намерению матери. Из-за этого-то на ее долю досталось немало страданий.

У нее имелось обыкновение, состоявшее в том, чтобы все свое страдание вметать в горестные страсти Христовы и посредством этого преодолевать свое собственное страдание. Она призналась Служителю перед самой кончиной, что в течение XXX лет ни разу не отстояла обедни, удержавшись от того, чтобы горько не разрыдаться от сердечного сочувствия страданиям нашего Господа и Его праведной Матери. Она также поведала ему, что как-то раз расхворалась от своей непомерной любви к Богу и провела не меньше XII недель в постели, томясь и тоскуя по Богу, так что лекари, узнав о том, извлекли для себя из ее хвори добрый пример.

Как-то, в начале поста, она пошла в кафедральный собор, где на алтаре размещены вырезанные из дерева сцены снятия Господа Иисуса с креста. И перед этими изображениями ее пронзила великая боль, каковую испытала нежная Мать, стоя возле креста; ту же самую боль теперь в себе ощущала она. Из-за этой-то скорби, испытанной ею в силу сочувствия, ей стало столь скверно, что показалось, что у нее в груди разрывается сердце. Она опустилась на пол, будучи не в силах ни видеть, ни говорить. После того, как ей помогли дойти до дому, она слегла и пролежала до Страстной пятницы, до девятого часа, и умерла, когда читали о Господних страстях.

В то время ее сын, Служитель, учился в кёльнской школе[237]. И она ему явилась в видении, говоря с великою радостью: «Ах, дитя мое, возлюби Бога и доверься Ему, Он никогда тебя не оставит в скорбях. Смотри, я ушла из этого мира, но я не мертва. Буду жить вечно пред Богом». Она по-матерински его поцеловала в уста, с любовью благословила и исчезла. А он начал плакать и звал ее, восклицая: «О, милая, святая матушка, будь перед Богом моею заступницей!» И так, рыдая и воздыхая, Служитель возвратился в себя.

В дни его юности, когда он уехал в школу, послал ему Господь дорогого, богобоязненного товарища. Однажды, будучи друг с другом наедине, они долго говорили о Боге, и тут товарищ его упросил в минуту дружеской откровенности показать ему возлюбленное имя Иисуса, которое Служитель начертал на своем сердце. Служитель не хотел этого делать и все-таки, увидев его великое благоговение, выполнил его просьбу, приоткрыл одеяние над своим сердцем и позволил ему, по его горячему желанию, посмотреть на сокровище своего сердца. Но товарищу было этого мало. Увидев сладостное имя Иисусово, четко начертанное на плоти против самого сердца, он протянул свою руку, приблизил лицо, начал его поглаживать, прильнул устами к нему и от всего сердца расплакался от вящего благоговения, так что его слезы побежали по сердцу [Служителя]. После сего Служитель стал скрывать это имя и никому не хотел давать на него посмотреть, не считая еще одного избранного Божьего друга, которому Господом было дозволено на него посмотреть. Этот глядел на него с тем же благоговением, что и первый товарищ.

Проведя друг подле друга несколько лет в благочестивом общении и затем будучи вынуждены разлучиться друг с другом, они благословили друг друга и торжественно поклялись: когда умрет первый из них, то другой, после его смерти, должен соблюсти по отношению к нему свою дружескую верность, целый год служить по нему каждую неделю две мессы, одну, заупокойную, в понедельник, и одну страстям нашего Господа, в пятницу. По прошествии, трудно сказать, скольких лет, умер верный товарищ Служителя, а он позабыл о принятом обете служить упомянутые мессы, хотя и без того частенько тепло вспоминал о покойном товарище. Как-то утром Служитель сидел в своей капелле погруженный в себя, и тут в видении ему явился товарищ и сказал с большой укоризной: «Увы, друг, твоей великой неверности! Как же ты забыл обо мне?» Служитель ответил: «Я поминаю тебя всякий день во время обедни». Товарищ сказал: «Сего недостаточно. Выполни принятый нами обет служить мессу, чтобы мне досталась невинная кровь, погасила подле меня лютый огонь, и я поскорее был изведен из чистилища». Так Служитель и сделал в сердечной преданности и с немалым сожалением о своей забывчивости. А товарищу это вскоре помогло.

Глава XLIII Как ему явился Христос в образе Серафима и наставлял его, как подобает страдать

Однажды Служитель обратился к Богу и с великой настойчивостью просил Его, чтобы Он научил его страдать. Тогда в видении ему явилось подобие распятого Христа во образе Серафима, и сей ангельский Серафим имел VI крыльев. Двумя прикрывал он главу, двумя — ноги, а с помощь двух крыльев летал. На двух нижних крылах было начертано: «Принимай страдание добровольно», на средних: «Переноси страдание терпеливо», а на верхних: «Учись страдать подобно Христу»[238].

Об этом умилительном видении он поведал некой особе, бывшей весьма святым человеком. Но та сказала в ответ: «Знайте, вам, воистину, снова уготованы Богом страдания, и вам придется их перенести». Он спросил, какого же рода эти страдания? А жена отвечала: «Вас возведут в прелаты, дабы те, кто держит для вас за пазухой камень, тем легче могли вас поразить и тем глубже низвергнуть. Посему облекитесь терпением, как вам было указано Серафимом». Он вздохнул и воззрел на новые грядущие бури. Так оно на самом деле и вышло, как ему говорила святая жена.

В это самое время сложилось так, что наступили годы дороговизны и в конвенте, в котором он жил, не было ни хлеба, ни вина, сам же конвент залез в большие долги. Братья сошлись на совет, чтобы, при столь великом подорожании, выбрать Служителя в приоры, как бы ему того не хотелось и не было противно его воле, ибо он хорошо понимал, что тем самым ему готовятся новые испытания[239].

В первый же день, приказав собрать капитул[240], он увещевал всех пришедших призвать любезного святого Доминика, ибо тот поклялся своим братьям, что, когда бы они ни обратились к нему в бедах, он поспешит им ради Бога на помощь. На капитуле рядом сидели два брата, и один другому начал шептать с нескрываемой усмешкой: «Гляди-ка, что за болван наш приор — велит нам в несчастьях взывать к Богу. Он, видимо, полагает, что Бог отворит небеса и пошлет нам на землю еду и питье». Второй брат ему отвечал: «Дурак не он один, мы все дураки, что выбрали его в приоры. Мы ведь знали и прежде, что он не сведущ в мирских делах, а только и делает, что глазеет на небеса». Прочие также высказывались о нем довольно презрительно. С наступлением утра Служитель распорядился отслужить мессу святому Доминику, чтобы тот им помог. А когда он стоял в храме, погруженный в свои мысли, вошел привратник и вызвал его к одному богатому канонику, бывшему его близким приятелем. Тот сказал ему так: «Милостивый государь, вы не сведущи в мирских делах. Нынешней ночью меня увещал в сердце Бог помочь вам за Него. Итак, я принес вам для начала XX фунтов констанцских пфеннигов[241]. Доверьтесь Богу, Он вас не оставит!» Служитель с радостью принял деньги и велел купить вина и зерна. Бог вместе со святым Домиником помогали ему неизменно, пока он был приором, и в монастыре появились немалые запасы. К тому же он рассчитался со всеми долгами, и монастырь ничего не был должен.

Когда этот самый каноник лежал на смертном одре, он распорядился раздавать повсюду щедрые дары на помин его души тем людям, к кому испытывал особое благоволение[242]. Он повелел призвать к себе также Служителя, бывшего в то время приором, и передал ему изрядное количество гульденов, чтобы тот раздал их в отдаленных местах нищим Божьим друзьям, изнурявшим свои силы строгими упражнениями. Служитель не желал заниматься сим делом, ибо опасался грядущих страданий (которые и последовали), но, будучи уговорен, принял эти самые гульдены, отправился по дальним краям, стал их раздавать, как и обещал канонику, там и сям, где рассчитывал, что от того душе каноника будет наибольшая польза. И он делал это, старательно записывая суммы и давая подробный отчет своим начальникам. А затем последовали немалые искушения.

У каноника был распущенный незаконнорожденный сын. Он растратил все то, что ему оставил сей господин. В своей порочности он стал делать то, что для него было губительно. И сам охотно заполучил бы деньги, отданные Служителю, но, поскольку это было невозможно, обозлился на него и клятвенно обещал Служителю убить его, где бы ни встретил. Сию достойную сожаления враждебность никто так и не сумел умиротворить, сколько бы ни пытались. Сына удовлетворяло только убийство. Несчастный Служитель пребывал долгое время в страхе и скорби, он не решался даже выехать из обители в то или иное место из опасения быть убитым таким нечестивцем. И вот Служитель возвел очи к Богу и со вздохом изрек: «Ах, Боже, что за жестокую кончину Ты собираешься послать мне»! Его скорбь была тем больше, что незадолго до этого в другом городе из-за того же самого был безжалостно убит один достопочтенный брат. Несчастный Служитель не имел никого, кто имел бы желание или мужество защитить его от озорства сего беспутного человека. И тогда он припал ко Всевышнему, и Тот освободил Служителя от сына каноника, оборвав его младую, буйную жизнь, и сын скончался.

За этой невзгодой последовала иная, горшая первой. Ибо была целая духовная община, которую щедро одарил [покойный] каноник. Но этого им не хватало. С великим озлоблением обрушились они на брата за то, что он не передал им в собственность всех денег. За это он подвергся жестокому преследованию с их стороны, и на него были поданы жалобы духовным и светским начальникам. Клевета распространилась далеко по стране, его обвиняли самым непотребным образом, и Служитель был опорочен пред людьми в тех делах, в которых был непорочен в очах Божьих. Едва дело начинало забываться, они снова и снова напоминали о нем и поступали так многие годы, пока посредством того несчастный Служитель не был изрядно просеян[243].

В то время Служителю явился в видении покойный каноник, он имел на себе нарядное одеяние: оно было зеленым и всюду украшено алыми розами. Он поведал Служителю, что в том мире с ним все обстоит хорошо, и попросил терпеливо переносить причиненные ему великие несправедливости, ибо Бог вознаградит его за них. Служитель спросил каноника, что означает его нарядное облачение. Тот отвечал: «Алые розы на зеленом поле суть ваше терпеливое страдание, в него вы облекли меня, и Бог будет за это вечно вас облекать Собою Самим».

Глава XLIV Сколь упорно должен сражаться тот, кому уготована духовная награда

На первых порах, едва начав подвизаться, Служитель от всего сердца желал найти благоволение в очах Божьих, настаивая на том, что его надлежит скорей добиваться отменной особостью, но без трудов и страданий. Случилось так, что он отправился в дальние земли, чтобы там проповедовать, и поднялся на корабль, на котором через Боденское озеро переправлялся обычный народ. Среди прочих людей на корабле находился крепко сложенный ратник, имевший на себе придворное платье. Подсев к нему, Служитель начал расспрашивать, что он за человек и чем занимается, тот отвечал: «Я — устроитель торжеств[244], свожу вместе господ, дабы им весело проводить время на праздниках: там бьются на мечах, сражаются в поединках и служат прекрасным дамам, и тому, кто это делает лучше остальных, положена честь и награда». Служитель спросил: «В чем состоит эта награда?» Ратник ответил: «Прекраснейшая из присутствующих на празднике дам надевает на руку победителю золотое колечко». Служитель расспрашивал дальше: «Скажи мне, любезный, что надо сделать, дабы удостоиться чести и кольца на руку?» Ратник сказал: «Кто переносит больше ударов и натисков и, не утратив твердости духа, остается стоек и мужествен, кто крепко сидит на коне, не позволяя выбить себя из седла, тому и достается награда». Служитель продолжил расспрашивать: «Скажи, быть стойким только при первом наскоке, достаточно ль этого?» Ратник отвечал: «Нет, нужно выдержать весь турнир целиком. Если ударят, так что полетят искры из глаз, польется кровь из уст и из носа, все это следует выдержать, если желаешь снискать похвалу». Служитель спросил: «Ах, любезный приятель, а можно ль заплакать или напустить на себя скорбный вид, если тебя сильно ударят?» Ратник ответил: «Нет, даже если сердце опустится в пятки, как случается с некоторыми, этого делать нельзя, чтоб не подумали, что с тобою что-то не так. Надо выглядеть весело и держаться стойко, иначе станешь посмешищем и к тому же потеряешь честь и кольцо». Сказанным Служитель был поражен в самое основание. Вздохнув из глубины сердца, он произнес: «Ах, Боже праведный, если рыцарям мира сего приходится идти на такие страдания ради малой награды, каковая сама по себе есть ничто, то сколь же справедливо, о Боже, взваливать на себя гораздо больше трудов ради вечного воздаяния. О милостивый Боже, как бы я хотел удостоиться того, чтобы стать Твоим духовным рыцарем! О чудная, славная Вечная Премудрость, чьему обилию благодати ни в каких землях нет чего-либо подобного, пусть моей душе достанется от тебя кольцо. За него я готов выстрадать все, что Ты пожелаешь!» И он разрыдался от глубокого благоговения, нахлынувшего на него.

Когда он прибыл на место, куда направлялся, Бог послал ему великое и зримое для всех страдание, и при том столь обильное, что несчастный Служитель чуть было не разуверился в Боге, так что иные глаза увлажнились от сострадания к нему. Он позабыл о бесстрашном рыцарском служении и обо всяких обетах, которые давал Богу, намереваясь стать Его духовным воителем, глубоко опечалился и возроптал на Бога из-за того, что Тот его наказует и посылает такие страдания... Утро прошло, близился день, в его душу сошла тишина, и, когда его покинули чувства, нечто в нем изрекло: «Где ж твое отважное служение рыцаря, рыцарь из соломы и мужик из тряпки? Великая отвага в радости и уныние в скорби! Нет, так не добыть вечного колечка на палец, которого ты добиваешься». Служитель ответил и сказал: «Ах, Боже, турниры, в которых приходится сражаться внутри себя ради Тебя, слишком уж они продолжительны». На это ему было отвечено: «Но ведь слава, хвала и колечко рыцарей, Мною почтенных, — они тоже постоянны и вечны». Этим Служитель был сражен и изрек в глубоком смирении: «Господи, я был неправ. Позволь мне только поплакать в страдании, ибо мое сердце полно до краев». Бог отвечал: «Увы, тебе бы только разреветься как баба! Опозоришь себя пред небесным двором. Утри глаза и держись молодцом, чтобы ни Богу, ни людям не знать, что ты из-за несчастий ревел». Служитель рассмеялся, но слезы все-таки у него текли по щекам. И он обещал Богу, что больше никогда не будет плакать, дабы ему досталось от Бога духовное колечко.

Однажды Служитель проповедовал с немалым воодушевлением в Кёльне, и его проповедь слушала одна начинающая особа, незадолго до того пришедшая к Богу. Внимательно прислушиваясь к словам Служителя, сия страждущая особа увидела внутренним оком, что его лицо начало преображаться, просветляясь необыкновенным сиянием. Подобное силой блеска яркому солнцу, когда оно находится в полном разгаре, лицо просияло до трех раз и стало столь ясным, что сия особа узрела в нем себя самое. Сим видением она была изрядно утешена в страданиях и укреплена в святой жизни[245].

Глава XLV О возлюбленном имени Иисусовом

Раз как-то служитель Вечной Премудрости отправился из Оберланда в Аахен, к нашей милостивой Госпоже[246]. А когда он вернулся домой, то наша милостивая Госпожа явилась одной святой особе и сказала ей так: «Посмотри, вот возвратился Служитель моего Сына, со рвением пронеся Его сладостное имя повсюду подобно тому, как прежде его проносили апостолы. Как у них было желание помочь всем людям [и] с помощью веры проповедать оное имя, так и он особо жаждет того, чтобы обновленной любовью снова возжечь во всех холодных сердцах это самое имя “Иисус”. И потому после кончины он с ними воспримет вечное воздаяние». Затем сия святая особа взглянула на нашу милостивую Госпожу и увидала, что та держит в руке дивную свечку. Свеча горела так ясно, что освещала весь этот мир, и на ней кругом было начертано имя Иисусово. И наша милостивая Владычица той особе сказала: «Смотри, сия горящая свечка знаменует собой имя Иисуса, ибо оно, воистину, просвещает всякое сердце, которое благоговейно его принимает, почитает и любовно хранит при себе. Для этого-то Сын мой и избрал Себе такого Служителя, чтобы посредством него имя Его воспламенилось любовью во многих сердцах и приводило их к вечному блаженству».

Поскольку сия ранее упомянутая святая дочь неоднократно замечала, что ее духовный отец испытывал великое благоговение и сугубое доверие к возлюбленному имени Иисуса, каковое носил на своем сердце, то и она возымела к нему особо пылкую страсть. В глубоком благоговении дочь вышила это самое имя «Иисус» красной нитью на малом платочке в образе букв «IHS» и намеревалась тайно носить его при себе. Это же имя она вышила на бесчисленных платках и просила Служителя все эти платочки положить на свое обнаженное сердце, а затем разослать их всюду с благословением Божьим своим чадам духовным. Ей было дано свыше знать, что, кто оное имя станет носить при себе и с благоговением читать в его честь всякий день «Отче наш», тому Бог будет споспешествовать в жизни земной и того облагодатствует в его смертный час.

Подобными строгими упражнениями, в соответствии с божественным образом Иисуса Христа и Его любезных друзей, было положено начало [жизни] сей святой дочери[247].

Благословение Служителя на страдания.

Глава XLVI Доброе различение между истинным и ложным разумением в некоторых людях

«Sicut aquila provocans ad volandum pullos suos, etc.»[248][249].

После того, как сия святая дочь воспитывалась добрыми наставлениями своего духовного отца во всяком благочестии с помощью зримых картинок, сообразно внешнему человеку (тем самым уподобляясь размягченному воску подле огня, ставшему восприимчивым к форме печати), и долгое время тщательно взращивалась посредством образцовой жизни Христа, Он же есть надежнейший путь, после этого написал ей духовный отец:

«Государыня дочь, вот и настало, кажется, время, чтобы впредь тебе шествовать высшим [путем], выпорхнув из гнезда зримых радостей. Исполни сие, как молодой, окрепший орел, простри подросшие крылья — я имею в виду высшие силы души — в высоты созерцательного благородства блаженного и совершенного жития. Ты разве не знаешь, что сказал Христос Своим ученикам, которые чрезмерно дорожили Его зримым присутствием в мире: “Лучше для вас и полезней, чтобы Я ушел от вас, если вы хотите воспринять Духа”[250]. Твои предыдущие упражнения стали для тебя изрядной подготовкой, чтобы пройти сквозь пустыню звероподобной и неразумной жизни в обетованную страну чистого и спокойного сердца, в котором блаженство здесь начинается, а в том мире продолжается вечно. И дабы этот разумный и возвышенный путь стал тебе лучше известен, мне хочется тебе посветить огнем доброго различения, чтобы, вполне усвоив сие различение, ты ни в чем не преткнулась, как бы высоко ни воспарила в своих помышлениях. Итак, заметь себе.

Существует два рода благообразных людей. Иные из них ведут разумную, а иные — неразумную жизнь. Первые суть люди, направляющие свои мысли на то, чтобы все их разумение, действие, праздность[251] были обустроены с подлинной рассудительностью, в соответствии с мнением святого христианства, Богу во славу и ради спокойствия всех прочих людей, с заботой и попечением о словах и делах — да не случится ни у кого по их вине преткновения, если только, конечно, оно не возникнет из своего собственного греховного основания, как это нередко случается. Иметь столь осторожное поведение и придерживаться блаженного образа жизни — не в этом ли состоят естество и имя разумности? Сей разум богоподобен и достохвален, ибо в сокровенной истине он сияет в себе самом, подобно тому, как светится небо своими яркими звездами. Что касается благообразных людей, ведущих неразумную жизнь, то они устремлены к образу себя же самих, наделенных несокрушенным естеством. Пристально взирая на вещи, изучая их лишь своим разумом, сии умеют высокомерно рассуждать пред людьми, не искушенными в этих вещах, в совершенном пренебрежении тем, что в их слово и дело может закрасться нечто превратное. Свет разумения этих людей не простирается внутрь, но скользит поверху, как то случается с гнилой древесиной, слегка светящейся по ночам, самой же по себе сущей ничто. Вот так внутренний свет и внешнее поведение этих людей оказываются сплошь несходными с тем, на что они должны походить.

Подобных людей легко распознать по свободным и безрассудным словам, которые они изрекают. Из них мы выберем только одно изречение, по нему можно судить обо всех остальных. Ведь это кем-то из таких людей сказано в одной вирше: “Праведнику не следует опасаться препятствий”[252]. Сие изречение и прочие вроде него кажутся чем-то изрядным в глазах подслеповатых людей, однако со стороны людей зрячих они не находят поддержки, ведь эти-то разумеют, что они означают. И сие отчетливо видно на примере приведенного выше речения, в котором говорится, что праведнику не надо-де избегать никаких препятствий. Но что такое есть праведник и что такое препятствие? Праведник, согласно общему значению слова, есть праведный человек, взятый в смысле его окачествованности[253]. Ибо праведное не существует само по себе, оно должно иметь какой-то субъект, и здесь им является праведный человек[254]. Ну, а что есть препятствие? Это — грех, отделяющий человека от Бога. Как же праведному человеку не опасаться препятствий, иными словами, не избегать и не бояться грехов? Это совершенно ошибочно и противно всякому верному разумению. Но правильно вот что: поскольку праведный человек и все вещи, в соответствии с их вечной несотворенной неставшестью, суть одно и то же[255] и не обладают формальным различием в сверхсущем разуме Бога, постольку приведенное изречение можно оставить в силе. Но в препростом сверхсущем основании праведный человек — это вовсе не плотский человек, ибо в Божестве нет телесности. Там же нет и препятствий. Однако всякому человеку понятно, что он — сей человек, или человек вне этого самого основания. Тут он смертен, там нет! И здесь, в своей тленной тварности, он, несомненно, нуждается в том, чтобы сторониться пагубных препятствий. Ну, а если бы я теперь в моем представлении пожелал стать ничем и не захотел осознавать сам себя в образе тела, но захотел бы, презрев всякое различие между мною и Богом, следовать всем похотям плоти, словно им послушен [не я, но] несотворенная сущность, то это было бы преступлением, худшим всех других преступлений.

Итак, можно увидеть, что на самом деле изречения подобного рода не содержат в себе верного разумения. Впрочем, да не вздумает кто-нибудь отрицать благоразумные наставления либо осмотрительные высказывания и рассудительные сочинения, которые, отымая у человека его грубость, размеренно и постепенно подводят его к умопостигаемой истине, пусть даже не каждый тотчас их понимает. Ибо достоверно известно, что грубой слепоте и безрассудному скотству ничего не понятно, что бы им ни сказали».

Дочь отвечала: «Будь благословен Бог ради сего доброго различения! А сейчас мне бы хотелось послушать о различии между подлинным разумом и высокомерным рассудком, а также между ложным и истинным бесстрастием».

Служитель сказал:

Глава XLVII Различение между правильным и высокомерным разумением

После первых схваток, которые происходят при подавлении крови и плоти[256], приблизишься к глубокой пучине, и иной человек в ней утопает. Это-то и есть высокомерное разумение. Что означает сие слово? Высокомерным разумением я называю вот что: когда человек изнутри бывает очищен от грубости прегрешений, освобожден от навязчивых образов и радостно воспаряет над временем и пространством, к которым был прежде привязан, так что не мог проявить своего естественного благородства. Но вот разумное око устремляется вверх, человек познает другую, лучшую радость (она же таится в познании истины, наслаждении божественным блаженством, проникновении взором во всегда современное сейчас вечности и подобном), и тварный разум начинает различать в себе самом и во всем некую толику разума вечного и неставшего — и тогда в человеке просыпается некое удивление, ибо он впервые взирает на себя самого: чем был прежде и чем стал сейчас, и он понимает, что был некогда нищим, порожним от Бога и жаждущим, в полной мере слепым и Бог был далеко от него. Теперь же мнится ему, что он Богом исполнен, что нет ничего, что не является Богом, что, далее, Бог и все вещи суть одно едино-Единое... И вот такой человек объясняет все вещи слишком поспешно, незрело, кипит от гордости внутри себя самого, подобно бурлящему, еще не перебродившему сидру, слишком доверяя тому, что выдумал сам или чему его без всякого различения кто-нибудь научил, кто похож на него и кого он только и слушает, как никого больше. Так он намерен и впредь толковать все вещи, как ему заблагорассудится, хотя они, взятые таковыми, каковы по природе, от него ускользают: будь то ад или Царство Небесное, диавол иль ангел. Пренебрегает он и подверженным страданиям человечеством Христа, поскольку в Спасителе видит лишь Бога. Вещи ему не открылись вплоть до своего основания, в соответствии с их различимостью — как они пребывают и как обращаются в тлен. С такими людьми бывает как с пчелами, когда те делают мед. Едва они просыпаются и вылетают из улья, то начинают бестолково носиться туда и сюда, сами не зная куда; одни из них заблудятся и пропадут, другие в порядке возвратятся домой. Так же происходит и с этими людьми: созерцая Бога неспокойным умом как все во всем, им приходится, по причине несовершенного знания, отсекать то либо это, толком не ведая, как это делать. Оно, конечно, и верно: должно все отделиться, если хочешь достичь вечной цели, но как такому отделению [от земного] надлежит совершиться, того подобные люди пока что не знают. В своей дерзости желают они отбросить это и то, понимая себя и все вещи как Бога, и отсюда действовать без различения[257]. Такая ошибка проистекает либо от неученой простоты, либо из неизжитого лукавства. И иному человеку начинает сдаваться, что, сумев выйти из себя самого и покинув себя, он достиг всего. А это не так, ибо он лишь прокрался чрез ров еще не захваченной крепости, укрывшись защитным навесом, опасливо и проворно прячась под ним, и не умеет пока низойти в подлинном отречении от своей духовно богатой сущности в истинную нищету, которой некоторым образом сторонится все чуждое ей и которой, не препятствуя свободе человека, ответствует простое вечно сущее Божество, о чем с добрым различением будет сказано ниже[258].

Смотри, вот точка, в которой некоторые люди неявно прозябают многие годы, не умея ни выйти из нее, ни войти. Но тебе от меня будет подана помощь, приправленная рассуждением, так что ты не заблудишься.

Глава XLVIII Доброе различение между истинным и ложным бесстрастием

Следует знать, что существует три вида прекращения. Первое — это полное прекращение, когда что-то так само в себе прекращается, что его более нет. Так исчезает и тень, обращаясь в ничто. Но дух человека так не исчезает при его смерти, каковой дух мы именуем разумной душой. Сия пребывает вовеки благодаря свойственному ей разумному благородству своих богообразных сил, ибо Бог есть сверхсущий разум, и душа соделана разумной подобно Ему. А потому невозможно, чтобы она стала ничем, наряду со смертным телом, которое обращается в ничто.

Другое прекращение называется прекращением наполовину, у него имеется свое время и час, и оно происходит с людьми, восхищенными созерцательным образом в обнаженное Божество, как то было с Павлом. Бывает оно и без восхищения, когда человек путем отказа от всяческих образов освобождается от всего и исчезает для себя самого. Но такое не продолжается долго. Вот Павел, едва пришел он в себя, то обнаружил себя прежним Павлом, таким же человеком, каким был и прежде[259].

Третье прекращение называется заимствованным. Это когда человек, в отказе от своей свободной воли, предает себя Богу в каждый отдельный момент, в который себя обретает, — причем так, что словно ничего не ведает о себе самом, и лишь Бог является его Господином. Но и сие прекращение не может длиться всегда, покуда тело и душа остаются вместе друг с другом. Ибо, стоит человеку только покинуть себя самого и подумать, что, перейдя в Бога, он прекратил существовать, поскольку утратил всю свою самость, так что больше не воспринимает себя, то в тот же самый момент он и его плут[260] возвратится к себе самому, и он окажется тем же самым, каким был и прежде, и ему останется покидать себя снова и снова. Если же кто-нибудь вздумает действовать из сего больного бесстрастия, то это будет совершенно неправильно. Впрочем, верно вот что: насколько ты отдалишься от себя самого и будешь поят в оное прекращение, настолько продвинешься на пути к подлинной истине.

Нужно, далее, знать, что бесстрастие бывает двоякого рода, и одно именуется предшествующим бесстрастием, а другое — бесстрастием последующим. Различие между обоими поймешь на примере. По причине злобности своего естества, вор имеет [неизменное] рвение и тяготение к тому, чтоб воровать. Сему прекословит его рассудительность: тебе этого лучше не делать, это грешно. Если бы он вышел из себя самого, вручив себя рассудительности, то это было бы предшествующим, а вместе с тем и наиболее благородным бесстрастием, ибо тогда он остался бы в своей невиновности. Ну, а если вор не пожелает вручить себя ей, но захочет следовать собственной злобности, то позже, когда он, будучи пойман, увидит, что вот-вот будет повешен, наступит последующее бесстрастие, так что он смиренно обречет себя на смерть, поскольку иначе не может и быть. Сие бесстрастие тоже не худо, и оно сделает вора блаженным, но первое несравненно благородней и лучше.

Потому не следует давать себе волю и впадать в прегрешения, вопреки тому, что говорят иные неразумные люди: что человеку-де надлежит испытать всякий грех, если он желает достичь совершенного бесстрастия, — это неправильно[261]. Ибо дураком будет тот, кто добровольно бросится в грязную лужу, чтобы быть после этого краше. И потому же самые благочестивые из Божьих друзей твердо стоят на том, чтобы покидать себя до основания и постоянно оставаться в предшествующем бесстрастии без всякого возвращения [к своеволию], насколько то допускает человеческая слабость. А если сие не получится, то они испытывают скорбь. Конечно, пред другими людьми они имеют то преимущество, что могут проворней преодолеть это препятствие, ибо из самой этой скорби тотчас рождается последующее бесстрастие, которое скоро их возвращает на истинный путь, то есть человек, обретя себя все еще человеком, станет терпеть себя Богу во славу[262]. Так что сие последующее бесстрастие бывает полезно для познания себя самого: скорбь в качестве скорби здесь прекращается, и человек в простоте снова порождает себя в то же самое и становится тем же, чем был изначально.

Ну, а случись так, что какой-нибудь несовершенный человек, решив и тут помочь себе воровским образом, скажет: “Если вернешься к прежнему, греховному, состоянию по случайности, приложенным образом, и вовне станешь творить некие прегрешения, то как это может тебе повредить, ибо сущность твоя при всяком возврате к исполнению собственной воли останется без изменения”[263], то я отвечу ему, что он не разумеет сам себя и не знает, что говорит. Да и всем ученым мастерам это известно, если они понимают, что означает название “случайное”. Случайным называется то, что прилагается к под-лежащей сущности и отлагается от нее без разрушения самого под-лежащего, как цвет к доске или от доски[264]. Но в настоящем случае это не так, ибо душа и тело, которые сии люди в своем неразумии называют “случайным”, суть две существенные части, составляющие сущность человека и присутствующие в нем не случайным образом. Посему всякий человек, как бы он ни разумел, что значит покинуть себя или возвратиться к себе, обладает этой способностью, творя добро или грех. Ибо уничтожение духа, его исчезновение в препростом Божестве, всякое благородство и совершенство нельзя понимать в смысле такого преображения его сотворенной природы, что то, чем является он, является Богом, и что человек этого не сознает только вследствие присущей ему грубости, что дух становится Богом, а собственная его сущность обращается в ничто. Нет, преображение случается в исхождении из себя самого и в забвении себя самого в созерцании — и лишь так, в исторжении, дух истощается правильным образом, и ему это во благо. Ибо для него Бог стал всеми вещами, и все вещи стали для него как бы Богом, представ пред ним в том самом виде, в каком они обретаются в Боге. И все-таки всякая вещь остается тем, чем является в соответствии со своей естественной сущностью. А неразумная слепота и невоспитанное разумение не может либо не желает взять этого в толк[265], руководствуясь оным правильным различением.

Исходя из этого доброго различения, ты сумеешь правильно уразуметь следующие далее благоразумные суждения и наставления, которые увлекают человека от присущей ему грубости и направляют его к высшему блаженству.

Глава IL Благоразумное препровождение внешнего человека к его сокровенному

Имей замкнутый нрав и не выделяйся ни в словах, ни в делах.

Служи истине в простоте и, что бы с тобой ни случилось, не помогай себе сам, ибо тому, кто слишком охотно помогает себе, истина не поможет.

Если находишься среди людей, то пусть мимо тебя проходит все, что видишь или слышишь, внемли только тому, что тебе открылось внутри.

Старайся, чтобы во всяком деле первенство оставалось за разумом, ибо там, где вперед слишком поспешно выступает чувство, приходит всякое зло.

Радость подобает искать не в чувствах, но в истине.

Бог не желает нас лишить радости, Он хочет нам дать полноту всяческой радости.

В жесточайшем низвержении — высшее воздвижение.

Кто хочет быть обращенным к самому сокровенному, тому надлежит избегать всякого множества. Следует утвердиться в пренебрежении ко всему, что не является Единым.

Где природа действует сама из себя, там невзгоды, страдание и помрачение разума.

Если я себя обретаю тем самым Единым, каковым должен быть, и тем самым Всем, каковым должен быть, то какая радость может быть больше сей?

Человеку надлежит пребывать в своей без-образности и воздержанности, в этом — величайшая радость.

В чем заключается делание воистину бесстрастного человека? — В отчуждении от себя самого[266].

Где я люблю [кого-нибудь] в образе или лице, там случайное любит случайное, и там я неправ, хотя и мирюсь с собой до тех пор, пока это не отпадет. Однако в глубине находится нечто простое[267], где не ищешь присутствия образа, но где ты сам и все вещи — единое, и это есть Бог.

Если бы ты оставил себя без вожделенного изъявления чувств, это было бы губительно для твоей самости, а иначе это изъявление станет лазейкой для чувств.

Имей сдержанность в горе и в радости, ибо сдержанный человек достигает за год большего, чем несдержанный за три.

Если хочешь быть полезным всем творениям, отрекись от всех творений.

Человек не может охватить вещи; если он медлит, то вещи охватывают его.

Стремись к тому, чтобы не допустить никакого внешнего проявления, которое не соответствовало бы [божественному] образу [в тебе].

Человек должен различать страстное влечение, которое возникает у него ко всякой вещи и оказывает помощь в делах, вопреки простой истине[268].

Если не желаешь терпеть себя в простоте, будешь терпеть себя во множественности.

Живи так, словно во всем мире, кроме тебя, нет никакого творения. Скажи [творению]: “Что ты для меня, тем я для тебя быть не могу”. Творение любит творение и имеет в виду лишь себя.

Естество иных людей недостаточно сломлено, и внешний человек здесь остался вовне.

Умение воздерживаться даст тебе больше, чем владение вещами.

Один беспорядок влечет другой.

Следи за тем, чтобы естество оставалось необремененным и внешний человек соответствовал внутреннему.

Наблюдай за [своим] сокровенным человеком, в этом заключается внешняя и внутренняя жизнь.

Высшему бесстрастию свойственно во всякое время держать в узде естество.

Надлежит во всякое время иметь себя пред своими глазами, дабы естество не заблудилось.

Ты жалуешься, что все еще слишком суетлив, что тебе не хватает бесстрастия и терпения. Не сомневайся: чем больше [ты это чувствуешь], тем лучше.

Корень всякой порочности и покров для всякой истины — это преходящая любовь.

Закат чувств есть восход истины.

Когда силы разоблачены [от тварного], а стихии очищены, тогда силы направлены как бы к своей вечной цели, если только устремляются к ней по мере возможности; у всех сил одна цель и одно дело — соответствовать вечной истине.

Ничто не приносит радости, кроме того, что в себе имеет подобие сокровенному основанию божественного естества.

Есть некоторые люди, имевшие внутреннее побуждение, но не последовавшие ему. Их сокровенное и внешнее — в разладе друг с другом, в этом недостаток многих людей.

[Человеческому] естеству ныне открыто много путей: чем больше оно обратится вовне, тем дальше будет [от Бога], чем больше обратится вовнутрь, тем ближе оно будет [к Богу].

Кто овладел своим [сокровенным] богатством, тот лучше исполняет всякое связанное с внешними чувствами дело.

Если естество, пока оно находится в чистоте, подчинить истине, то ему будет дано указывать всему внешнему лучшее направление, а иначе естество расточится во времени и не сумеет указать никакой вещи истинного направления.

Чистота, разумение и добродетель обогащают в естественном мире. При их утрате порою случается, что люди умаляются пред лицом всех творений. Если это пошло на пользу, то они глубже возводятся в сокровенное.

Что заставляет человека искать недобрых путей? Поиски удовлетворения. Но его находят лишь в оставлении себя, а не на недобрых путях.

Некоторые люди то и дело впадают в греховное уныние, и сие вызвано тем, что они не следят за собой самым тщательным образом, чтобы в каждый миг беречься от предосудительных дел.

Быть побежденным означает для Божьего друга одержать победу.

Оставайся в себе; стремление к посторонним вещам выказывает себя как потребность в них, но это только предлог.

Предосудительно начинать многие дела и ни одно из них не заканчивать. Надо настаивать на своем и примечать, [действует] ли [в деле] Бог или природа.

Стремись к тому, чтобы естество совершало свои дела из своего собственного основания без [посторонней] причины.

Подлинно бесстрастный человек должен заботиться о четырех вещах. I) Ему надлежит иметь скромный нрав, чтобы все дела проистекали из него помимо него; II) быть спокойным и умиротворенным в своих чувствах, без какой бы то ни было суеты, ибо она властно привлекает [в его сокровенное] образы, и от этого у внутренних чувств начинается беспокойная маета. III) Он не должен ни к чему прилепляться, но должен следить за тем, чтобы ничто смешанное в нем не находило пристанища; IV) должен быть не строптивым, но милостивым с теми, посредством кого Бог его желает оторвать от земного.

Имей постоянное пребывание в себе самом, пока не будешь изведен из себя самого без себя самого.

Присмотрись к тому, следует ли доверие добрых людей из их благосклонности [к тебе] или из их простоты, первое часто преобладает.

Никому не навязывайся. Где больше навязываешься, там меньше нравишься. Тебе подобает замкнутый, смиренный нрав. Кто поступает вопреки своему существу, тот этого не выдержит долго.

Блажен человек, у которого немного жестов и слов, потому что, чем больше жестов и слов, тем больше случайного[269].

Держись внутри себя и уподобляйся ничто, иначе будешь страдать.

Некоторые поступают, смотря по тому, как они себя чувствуют во благе и в горе. Но на себя здесь не стоит взирать.

В отказе от себя свершается все. Едва Христос сказал: “In manus tuas”[270], сразу последовало: “Consummatum est”[271][272].

Бог и диавол обретаются в человеке. Если пожелаешь следовать себе или захочешь покинуть себя, то обнаружишь различие.

Желающий иметь во всякое время покой, уловляется им так же, как и другими вещами.

Сокровенная жизнь того, кто хранит ее в рассеянии внешнего мира, глубже, чем у того, кто хранит ее лишь вдали от людей[273].

Хорошо, если человек не дает никакой вещи себя увлекать, и благо тому, кому зримые вещи ответствуют в вышнем[274].

Гораздо больше разумных людей, чем простых... Разумными называются те, в ком господствует разум. А от простоты, по причине ее несвязанности и свободы, отпадает множественность вещей, если их взять в соответствии со способом бытия. Простота не зрит их в образе множественности, она стала как бы сутью человека, он же стал [Божьим] сосудом и ребенком.

Кто хочет, чтобы ему было все, тот должен стать ничто для себя и всего[275].

О, сколь блажен тот, кто остается недвижимым пред лицом множества! Какое глубокое погружение пережил он!

Хорошее мнение [о себе самом] подчас препятствует истинному единению [с Богом].

Да не взирает око вовне без того, чтобы изгонять внешние образы.

Ту часть, которую мы унаследовали от Адама, следует терпеть столь же охотно, как ту, которой мы стяжаем блаженство.

Бесстрастный человек не запечатлевает в себе внешних невзгод.

То, что ты еще жалуешься и унываешь, следует из порочности, сие надлежит удалить.

Все, кто пребывает в неправедной свободе, стремятся к себе самому как образцу.

Желать быть свободным от праведных дел — это самая опасная свобода, какую только можно иметь.

Бесстрастный человек должен разоблачиться от твари, облачиться во Христа и переоблачиться в Божестве[276].

Принимающий себя во Христе определяет всем вещам их порядок.

Благо тому, кто стал во Христе человеком и отрекся от себя самого.

Когда человеку случается приблизиться к истине, перед ним является [необходимость] отказаться от себя. И он замечает, что творение, начавшее было от него удаляться, все еще обретается в нем. Заметив, что пока от себя не отрекся, человек терпеливо переносит себя самого. Терпеть себя таким образом — это становиться простым. Отказ от себя порождает усталость, в удалении от сотворенного она исчезает.

В чем среди прочего состоит цель воистину бесстрастного человека? Это отречение от себя, и вместе с таким отречением от него отпадает все.

Что есть препятствие наименьшее? Это помысел. А что есть препятствие наибольшее? Это когда душа остается в приверженности к своей собственной воле.

У бесстрастного человека не пройдет и часа без того, чтобы пристально следить за собой.

Бесстрастный человек постоянно должен искать не того, чего ему не хватает, ему надо высматривать то, от чего б отказаться.

Если отрешенный человек хочет уподобиться истине, ему стоит потщиться в том, чтобы [I)] вобрать в себя свои чувства, ибо Бог — это дух[277]; II) рассмотреть, не преткнулся ли он на каком-либо препятствии и III) не прельстился ли как-нибудь тем, что в нем исходит из него самого. IV) В свете[278] ему нужно различить в себе присутствие вездесущего божественного бытия и [уразуметь], что он есть всего лишь сосуд сего бытия.

Насколько удалишься от себя самого и от всего сотворенного, настолько будешь объединен [с Богом] и наделен благодатью.

Если хочешь стать бесстрастным, потщись, чтобы в горе и в радости Бог был явлен тебе Сам по Себе и в Своих творениях, а также чтобы во всякое время одинаково пребывать в исхождении из своего.

Имей чувства закрытыми для всех форм, обращенных к тебе.

Стань пуст от того, что избирается высматривающим разумом, что порабощает волю и заставляет наслаждаться воспоминаниями.

Не задерживайся ни на чем, что не является Богом.

Если ты находишься там, где совершается грех или непотребство, не участвуй в этом и не потворствуй сему.

Тот, кто постоянно пребывает в себе, обретает великую мощь.

Бесстрастного человека должна радовать в естественном мире умеренная потребность в праведных трудах, несущих в себе свободный отказ от вещей.

Насколько человек — в меньшей или в большей мере — бесстрастен, настолько же он — в меньшей или в большей мере — огорчается преходящим. Вот что один раз случилось с одним человеком, бесстрастным наполовину. Поскольку он был слишком привязан к собственным ощущениям, ему было сказано так: “Тебе следует печься обо Мне, а не о себе самом, так что, если узнаешь, что Мне хорошо, не заботиться о том, хорошо ли тебе”.

Когда бесстрастный человек войдет во внутреннюю крепость своей души вместе с обращенными внутрь силами, тогда, чем меньшую опору он обретет в себе самом, тем тяжелей ему будет, и, чем скорей он умрет [для себя самого], тем скорей изживет сию тяжесть.

Пространное блуждание чувств похищает человека из его сокровенного. Следи за тем, чтобы не принять ничего, что могло бы вывести тебя изнутри. Если тебя ищут вещи, то не позволь себя отыскать. Скорей устремляйся внутрь себя самого.

Естественная жизнь обнаруживает себя в подвижности и чувственности. Кто отрекается от себя самого и избывает себя, тот в тишине начинает сверхъестественное житие.

У некоторых людей бывает восхождение без препятствий, но у них не бывает постоянного пребывания [в вышних].

Утвердись в чистом бесстрастии, ибо даже жажда [божественного], коль скоро она неумеренна, может стать скрытым препятствием.

Бесстрастному человеку стоило бы так обуздать все силы своей души, чтобы, если б он вгляделся в себя, ему было явлено все[279].

Бесстрастный человек пребывает пустым от себя самого, словно о самом себе ничего и не ведает, ибо тем, что Бог находится [в нем], в нем все устроено к благу.

Имей попечение также о внешнем своем человеке, дабы он объединился со внутренним, при подавлении всякого скотского вожделения.

Возвращение к бесстрастию Богу зачастую угодней, чем самодовольное постоянство [в добре].

Своди свою душу воедино прочь от чувств, обращенных вовне и рассеянных в многообразии внешних вещей.

Входи в себя, возвращайся снова и снова в свое сокровенное единодушие и вкушай Бога.

Оставайся твердым и никогда ничем не довольствуйся, пока не достиг в этом времени настоящего мгновения вечности, насколько это возможно для человеческой слабости».

Глава L О возвышенных вопросах, которые преуспевшая в учении дочь задавала духовному отцу своему

После того как внешний ее человек был разумно введен в сокровенного, у дочери возникли в духе возвышенные вопрошания, и она подумала о том, не отважиться ли ей обратиться с ними к Служителю. Он ответил: «Хорошо, поскольку ты правильно возведена по промежуточным ступеням, твоему духоносному разуму вполне позволительно вопрошать о возвышенном. Спрашивай, о чем пожелаешь». Дочь спросила: «Откройте мне, что такое Бог, или где Бог, или каков Бог? Меня удивляет, как это Он прост и все же троичен?»

Он ей отвечал: «Бог свидетель, твои вопросы очень возвышенны. Что касается первого, что такое Бог, то знай: ни один учитель, сколько бы ни было их, так и не смог этого выяснить, ибо Бог выше не только чувств, но и разума. И все-таки усердный человек обретет в результате старательных поисков некоторое знание о Боге, но это знание будет весьма отдаленным — и в нем заключается высшее блаженство людей. Таким путем Бога когда-то искали добродетельные языческие мастера, и особенно самый разумный из них, Аристотель. Наблюдая за движением природы, сей размышлял, каким мог бы быть тот, кто является ее Властелином. Он искал Его усердно и нашел Его, доказав, исходя из благоупорядоченного движения естества, что по необходимости должен быть один-единственный Князь и Хозяин всех тварей, и Его-то называем мы Богом[280].

Об этом Боге и Господине с определенностью ясно лишь то, что Он является самостоятельной сущностью, что Он вечен, без до и потом, прост, неизменен и представляет Собой бестелесный, сущностный Дух, чья сущность есть Его жизнь и Его действие[281], чей сущий разум знает все вещи в Себе Самом и Собою Самим и чья сущность сама по себе есть веселье и бесконечная радость. Он — сверхъестественное, неизъяснимое, чреватое наслаждением блаженство для Себя Самого, а также для тех, кто желает приобщиться Ему созерцательным образом».

Дочь возвела очи горе и сказала: «О, об этом радостно слышать, ибо сие трогает сердце и возводит дух sursum[282], высоко над собою самим. Посему, любезный отче, расскажите мне об этом побольше».

Он сказал: «Послушай, божественная сущность, о которой следует речь, — это такая разумная субстанция, которую саму по себе смертное око увидеть не может. Но Бога можно хорошо разглядеть по Его действиям, подобно тому, как доброго мастера можно узнать по делам, ибо, как изрек Павел, “Творения суть как бы некое зеркало, спекулум, в коем отражается Бог”[283], и потому такое познание называется спекуляцией.

Давай же ненадолго остановимся здесь, давай, спекулируя, рассмотрим возвышенного и достойного Мастера по тому, что Он сделал! Посмотри над собой и окрест себя в четыре конца этого мира: как широко, как высоко прекрасное небо в его быстром беге, сколь благородно Мастер украсил его семью планетами, и каждая из них, за исключением разве что только Луны, гораздо больше всего царства земного, как оно убрано бесконечным числом ясных звезд. Ах, вот прекрасное солнце, не закрытое облаками, весело воссияло в летнюю пору: оно равномерно раздаст по земле плоды и всякие блага! Прорастут листья и травы и радостно засмеются цветы! Лес, пустошь, долина огласятся сладостным пением соловья и других малых птах! Все звери, заключенные суровой зимой, выйдут наружу и начнут, радуясь, спариваться! В блаженной радости возвеселится стар и млад средь людей! Ах, Боже милостивый, коль скоро Ты так чуден в сотворенном Тобою, то как же Ты прекрасен и дивен Сам по Себе!

Гляди дальше, прошу я тебя, и посмотри на четыре стихии: землю, воду, воздух, огонь[284] и на всякие чудеса, которые в них обретаются во всем их несходстве: среди людей, зверей, птиц, рыб и дивных обитателей моря, — все вместе они восклицают и вопиют: хвала и слава безграничной и чудесной непомерности, сущей в Тебе! Господи, кто все это содержит и кто все это питает? Ты печешься обо всем и о каждом, как кому подобает, о великом и малом, о богатом и бедном! Ты, Боже, Ты делаешь это! Ты, Боже, — воистину Бог!

Ну, так вот, государыня дочь, ты обрела своего Бога, Которого твое сердце долго искало. Посмотри теперь ввысь: играющими очами, смеющимся ликом и резвящимся сердцем. Воззри на Него и обними бесконечно распростертыми дланями твоей души и твоего разума, воздай Ему благодарность и честь, высокородному Князю всей твари... Погляди-ка, из такого созерцания в восприимчивом человеке вскоре возникнет сердечное ликование. Ликование — это радость, которую нельзя выразить никаким языком, но которая изливается в сердце и в душу и мощно пронизывает их.

Ах, посмотри, нынче я в себе самом примечаю, хочется мне того или нет, что уста души моей отверзлись к тебе, и вот я должен опять, Богу во славу, открывать нечто из того потаенного, что скрыто во мне, о чем я никогда не рассказывал ни единому человеку. Послушай, знал я одного проповедника — в самом начале его пути и потом не меньше десяти лет по два раза на дню, утром и вечером, в него вливалась обильная благодать, и она длилась столько, сколько продолжается пара вигилий[285]. В течение этого времени он так глубоко погружался в Бога, Вечную Премудрость, что не умел о том и поведать, а меж тем он любовно беседовал с Богом, затем горестно воздыхал, потом бурно рыдал, иногда же беззвучно смеялся. С ним зачастую случалось, что он как бы парил в воздусях, плавая между временем и вечностью, в глубокой пучине бездонных тайн Божьих. Из-за этого его сердце было так переполнено, что порою, когда оно бушевало, проповедник возлагал на него руку и говорил: “Увы, сердце мое, что же будет ныне с тобою!”

Один раз ему было явлено, что сердце Отцово — как бы духовным образом, несказанно — нежно склонилось к его сердцу (при этом между ними ничего не осталось), его же сердце жадно потянулось вверх, к сердцу Отца, и ему показалось, что сердце Отцово любовно и без-образно изрекло в его сердце Вечную Мудрость. В духовном ликовании он начал радостно говорить: “Вот, мой любезный Возлюбленный, я обнажаю сердце мое и, в простой обнаженности от всяческой твари, обнимаю Твое без-образное Божество. Ты — Любовь превыше всякой любви! Даже величайшей любви того, кто в этом времени любит, приходится мириться, когда она любит, с различием и разделением на любящего и любимого; а Ты, бездонная полнота всякой любви, изольешься в сердце любимого и вольешься в сущность души, обнаженное Всё во всем, так что у любимого не останется незатронутой ни одна его часть, но любовно объединится с Тем, Кто его любит”».

Дочь сказала: «Ах, Боже, сколь велика сия благодать, когда человек в ликовании столь глубоко погружается в Бога! Мне хотелось бы узнать, это ль высшее или нет?» Служитель ответил: «Нет, это всего только манящее предварение к тому, чтобы войти в существенное поглощение». Она спросила: «Что Вы зовете существенным, а что несущественным?» Он отвечал: «Существенным я именую того человека, кто благим, постоянным деланием стяжал добродетели, так что в состоянии высшего благородства они стали ему вожделенны и в нем постоянны, подобно тому, как в Солнце неизменно пребывает сияние. А несущественным я именую того, кому свет добродетели светит непостоянно и несовершенно, будучи как бы одолженным, наподобие света Луны. Однажды испытанная благодатная радость манит дух несущественного человека, и он ею хотел бы обладать постоянно. Как дарование благодати в нем рождает веселие, так ее отъятие порождает в нем печаль и смятение. Такому человеку претит посвящать себя прочим делам, и сие я хочу тебе показать.

Как-то случилось, что Служитель направлялся в дом капитула, и его сердце было полно ликующей божественной радостью. Но явился привратник и вызвал его ко вратам, к некой пожелавшей исповедаться жене. Он с досадой отвлекся от внутренней радости, сурово обратился к привратнику и велел ему отослать ее к кому-то другому, он-де не желает сейчас принимать у нее исповеди. Сердце той жены было обременено неким грехом, она сказала, что доверяет только ему, что он один ее сможет утешить, и не хотела исповедоваться никому, кроме него. Поскольку Служитель не пожелал приходить, она разрыдалась от охватившей ее сердечной печали, побрела горестно прочь и, пристроившись где-то в укромном углу, еще долго плакала... Меж тем Бог немедленно отнял у Служителя исполненную радости благодать, и его сердце стало твердым, подобно кремню. А так как ему захотелось узнать, что сие означает, Бог ответил ему: “Посмотри, раз ты прогнал от себя бедную жену с опечаленным сердцем, не утешив его, то и Я отнял у тебя Мою божественную благодать”. Служитель глубоко вздохнул, хлопнул себя по груди, бросился ко вратам и, не найдя там жены, принялся горевать. Забегал в поисках и привратник. Когда он ее отыскал сидящей и плачущей и она вернулась к вратам, Служитель с любовью принял ее, милостиво утешил ее печальное сердце, а затем, оставив ее, пошел в дом капитула. В тот же миг ему явился милостивый Господь со Своей божественной радостью, как все было и раньше».

Тогда дочь сказала: «Кому Бог даровал сию исполненную ликования радость, тот смог бы вынести любые страдания». Служитель ответил: «Увы, впоследствии это пришлось зарабатывать великим страданием. Наконец, когда все было уже позади и Бог посчитал, что время настало, сия ликующая благодать к нему вернулась опять и оставалась с ним постоянно. И был ли он дома или в отъезде, среди людей или без них, в бане либо за трапезой — благодать оставалась неизменной, но она в нем была внутренним образом, а не внешним».

Глава LI Разъяснение, где есть Бог и как есть Бог

Добрая дочь сказала: «Государь, теперь мне стало понятно, чем является Бог. Но мне хотелось бы разузнать, где Бог обретается». Служитель ответил: «Тогда послушай вот что.

Учителя говорят, что у Бога нет где, Он — всё во всем[286]. Отверзи внутренние уши души и слушай внимательно[287]. Те же учителя, уча науке логики, утверждают, что, исходя из имени, можно в известной мере приблизиться к познанию вещи. Так вот, один из них сказал, что первым именем Бога является “бытие”[288]. Направь свой взор к бытию в его обнаженной простоте, отбросив это и то участвующее в нем бытие. Возьми только бытие само по себе, не смешанное с небытием. Всякое небытие отрицает всякое бытие. Но так же действует и бытие само по себе, отрицая всякое небытие. Вещи, которой надлежит появиться или которая когда-то была, нет в существующем настоящем. Смешанное бытие и небытие можно опознать не иначе, как приняв во внимание всяческое бытие. А это — не раздельное бытие того или иного творения, ибо раздельное бытие насквозь смешано с чем-то иным, с возможностью что-то принять. Стало быть, само по себе безымянное божественное бытие должно быть всяческим бытием, содержащим любое отдельное бытие в своем настоящем. Достойна удивления слепота нашего разума, ибо он не может распознать того, без чего не способен ни постичь, ни узреть чего-либо. С ним случается как с оком: когда тому удается увидеть многообразие цветов, оно не взирает на свет, при посредстве которого созерцает все постороннее. А если око заметит и свет, то все же не возьмет его в толк. Именно так обстоит дело и с оком нашего разума. Созерцая это или то бытие, оно пренебрегает самим бытием — сплошным и простым бытием, сущим повсюду[289], силой которого воспринимает все остальное. На него оно не обращает никакого внимания. Потому-то один мудрый учитель сказал: по причине своей немощи око нашего разумения относится к очевиднейшему самому по себе бытию не иначе, как око летучей мыши относится к ясному сиянию солнца[290], ибо разделенные сущие рассеивают и ослепляют разум, так что тот не может узреть божественный мрак, являющийся сам по себе ярчайшим сиянием[291].

Итак, отвори свои сокровенные очи, посмотри, как умеешь, на бытие, взятое в его простой чистоте, и ты сразу увидишь, что оно ни от кого [не имеет начала], не имеет ни до, ни потом, что оно неизменно внутри и снаружи, ибо является простым бытием. Ты также заметишь, что оно в наибольшей мере действительно, все проницая, всегда всему соприсутствует, что оно самое совершенное из всего, что в нем нет недостатков и перемен, ибо оно едино-Единое в препростой наготе[292]. Сия истина столь очевидна для просвещенных умов, что они ничего иного даже не могут помыслить, ибо одно доказует и предполагает другое: поскольку сие бытие просто, ему необходимо пристало быть первым, вечным и не быть от кого-то, а так как оно первое, вечное и простое, ему надлежит всегда всему соприсутствовать. Оно обретается в наивысшем совершенстве и наивысшей же простоте, к нему ничего не может прибавиться, и от него ничего не может отняться.

Если только сумеешь понять, что я поведал тебе о нагом Божестве, то будешь в надлежащей мере наставлена в непостижимом свете тайной божественной Истины. Оное чистое простое бытие есть высшая Первопричина всякого предметного бытия; всему соприсутствуя (притом особенным образом), оно обнимает собой всякое временное становление, как начало, так и конец всякой вещи. Потому-то один учитель и говорит: “Бог есть замкнутый круг, центр этого круга повсюду, а его окружность нигде”»[293].

Дочь сказала: «Хвала Богу! Насколько возможно, я наставлена в том, что такое есть Бог и где Бог обретается, а теперь мне хотелось бы знать, как Он может быть совершенно простым и при этом троичным».

Он начал [говорить] и сказал: «Всякое бытие — чем оно проще само по себе, тем разнообразнее в своей могучей способности. Что ничего не имеет, ничего и не даст, а что много имеет, то и дать может многое. Раньше уже говорилось о втекающем и через край перетекающем Благе, каковым Бог является Сам по Себе. Его бесконечная и сверхъестественная благостыня понуждает Его, чтобы Он восхотел свободно разделиться из Себя и в Себе, не желая быть одному. Ну, и поневоле понадобилось, чтобы у вышнего Блага было высшее и предельное истечение Себя Самого. Но оно не будет таким, если только не происходит во всякий момент, не является внутренним и субстанциальным, личностным и естественным, не случается необходимым образом без принуждения, если оно не бесконечно и не совершенно. Все же прочие истечения — во времени, в области тварного — суть отблеск вечного истечения бесконечной божественной благостыни. Учителя говорят, что в истечении твари из Первопричины есть круговое замыкание конца на начало, ибо, как истечение Лиц из Бога является прообразом происхождения творения, так оно является и прологом возвращения творения в Бога[294].

Но приметь и различие между истечением творений и истечением Бога. Ибо, поскольку творения имеют раздельное бытие, постольку то, что ими дается и что изливается ими, тоже умеренно и частично. В качестве отца человек дает своему сыну, когда тот рождается, частицу своего бытия, но целиком и без остатка он ему того не дает, чем является сам, ибо и сам он есть частичное благо. Что же касается божественного истечения, то известно, что оно гораздо внутренней и благородней, соответствуя величине того блага, коим является Бог, бесконечно превышающий всякое прочее благо. Из этого по необходимости следует, что Его истечение соразмерно Его бытию, а сие невозможно, если истечение Его бытия происходит не личностным образом[295].

Если сумеешь посмотреть просветленным оком и узреть чистейшую благостыню вышнего Блага, она же по сути своей есть постоянное и деятельное начало того, чтобы возлюбить себя самого естественно и добровольно[296], то увидишь изобильное, сверхъестественное излияние Слова из Отца, Коего порождением и говорением произнесена и дана всякая вещь. Ты также увидишь, как в верховном Благе и в вышнем истечении необходимым образом возникает пресвятая Троица: Отец, Сын, Святой Дух. Поскольку высшее истечение происходит из верховной сущностной благостыни, то в истекающей Троице должны быть вышняя, предельно общая сущность, высшее тождество и самостоятельность бытия; Лица имеют их во внутри остающемся истечении вовне, в соответствии с нечленимой субстанцией и неделимым всемогуществом трех Лиц в Божестве».

Дочь сказала: «Воистину, я плаваю в Божестве, подобно орлу в воздухе!» Служитель ответил: «Того, как Троица божественных Лиц может пребывать в единстве единого бытия, никто не способен выразить словом. Святой Августин говорит (насколько об этом вообще можно судить), что Отец есть начало всякой божественности Сына и Духа, в Их Лицах и Их бытии[297]. И Дионисий глаголет, что в Отце — истечение Божества, или источник, и этот источник естественно изливается в прозябающем Слове, Оно же является Сыном [Отца] по природе; источник изливается также в любвеобильной щедрости воли[298], и это есть Святой Дух.

Сей скрытый смысл нам раскрывает и выявляет для нас ясный свет, святой Фома, возлюбленный учитель, он говорит: “При излиянии Слова из Отцова сердца и разума должно случиться вот что: обращаясь в Своем светоносном познании к Своему же божественному бытию, Бог взирает на Себя Самого. Если бы в разуме Отчем предметом познания было не божественное бытие, тогда зачатое Слово не могло бы быть Богом, но было бы тварью”[299]. И это было бы неверно. А так, будучи из божественного бытия, Оно — божественного бытия. Взор, брошенный на себя божественным бытием в разуме Отчем, заключается в образовании природного подобья себе, иначе бы Слово не было Сыном. Здесь мы имеем единство бытия и нетождество Лиц. И дабы надежно засвидетельствовать такое различие, прорек высоко парящий орел, святой Иоанн: “Слово было в начале у Бога”[300].

Излияние же Духа надлежит разуметь так, что субстанция божественного разума представляет собою познание, а оно по своей форме, содержащейся в разуме, должно обладать тою наклонностью, чтобы устремляться к предмету познания. Сия наклонность есть воля, чье влечение заключается в том, чтобы искать удовольствия в лучшем. При этом также заметь, что предмет, коим является Возлюбленный в Любящем, состоит не в подобии форме [того или иного] естества, в отличие от предмета разума в свете познания. Поскольку Слово истекает из взора Отца в смысле естественной формы, в личном различии, то сие истечение из Отца именуется рождением; поскольку же способ истечения воли и любви не таков — когда в ходе любовного излияния истекает третье Лицо от обоих: Отца и Его образа, [Сына,] оттиснутого изнутри сокровенной бездны Отца, — постольку третье Лицо не может называться ни “рожденным”, ни “Сыном”. А так как любовь разумно и духовно обретается в воле в качестве склонности или любовной связи между любящим и тем, что любящий любит, то третье Лицо несет в себе то начало, которое напоминает собой любовное движение воли, почему это Лицо и именуется “Духом”. Здесь человек преображается божественным светом, причем столь таинственным образом, что сего никто заметить не может, разве что тот, кто сие пережил».

Дочь сказала: «Ах, государь, сколь возвышенно учение Христово! Между тем встречаются некоторые наделенные разумом люди, которые отрицают все то, что здесь говорилось о Боге. Они считают, что если кто-то хочет взойти к наивысшему, то для того досадной помехой становится Бог. Такому человеку нужно отречься от Бога и отказаться от Духа[301], ему также следует обернуться спиной ко всем созерцаниям и обратиться к той лишь сияющей истине, каковой он является сам для себя».

Служитель ответил: «Учение сие, по общему мнению, ложно. Потому оставайся к нему непричастной и выслушай, чего держится в этой связи христианская вера. Вообще говоря, под Богом разумеют Господа целого мира, Который не оставляет без наказанья ни одного злого и без награды ни одного доброго дела. Кто совершает грехи, для того Бог — Бог беспощадный, как говорит добрый Иов: “Я всегда боялся Бога, как мореходы боятся высоких волн”;[302] кто служит Богу, помышляя о великой награде, тот имеет великого Бога, способного велико его наградить. Но кто преуспел в делании и познании, исторг из себя, посредством многократного умирания, всякое ненавидимое Богом несовершенство и всегда служит Богу с любовью, тот не принимает в своем сердце Бога как Бога в означенном смысле. Он, воистину, обезбожен, свободен от Бога, возлюбив Его как любезного сердцу Возлюбленного, ибо у него отпал рабский страх, как сказано Павлом...[303] Вот так у божественного человека Бог остается подлинно Богом и Господом, хотя человек и пребывает свободным от Бога в том, грубом смысле, ибо он постиг наивысшее[304].

А вот как человеку надобно быть обездушенным, стать свободным от духа, послушай о различии. Уже с самого начала уяснив себе, что он — тварь, составленная из тела и души и что тело смертно, а душа — вечный дух, человек прощается с телом, со всем его скотством и, обратившись к духу, подчиняет ему [свое] тело. Все его действие направлено внутренним рассуждением на сверхсущественный Дух: как бы Его обнаружить, как Его обрести и свой дух объединить с этим Духом. Таких людей называют духовными, святыми людьми. И вот, когда человек начинает подвизаться в делании и затем длительное время в нем упражняется, а сверхъестественный Дух постоянно играет пред ним, но его никак не удается стяжать, тогда, сознавая свое бессилие, сотворенный дух начинает отдавать себя до конца, в отказе от собственной самости, вечной божественной силе и, презирая свое, устремляться от себя самого в непомерность вышнего Бытия. В такой-то охваченности дух приходит как бы в забвение и к утрате себя самого, как сказал Павел: “Уже не я живу”[305], и как Христос говорил: “Блаженны нищие духом”[306]. Таким образом, дух оставляется в своем существе, хотя и становится обездушенным, в смысле утраты свойств, которыми некогда обладал.

Еще мне хотелось бы тебе рассказать о различии между чистой истиной и сомнительными видениями предметов, подлежащих познанию. Не опосредованное ничем созерцание обнаженного Божества несет в себе, без всякого сомнения, подлинную и чистую истину. В какой мере видение разумно, без-образно, чем больше похоже на такое, неопосредованное созерцание, настолько оно благородней. Иные из пророков имели весьма красочные и образные видения, как, например, Иеремия и прочие. Подобные видения еще часто бывают у тайных Божьих друзей — в бодрствовании ли или во сне, в тихом покое и отрешенности от внешних чувств. Один учитель сказал, что некоторым людям явление ангелов чаще бывает во сне, нежели наяву, ибо во сне человек в большей мере спокоен и избавлен от воздействий разнообразной внешней действительности, чем это бывает при бодрствовании[307].

Но когда видение, бывшее у кого-то во сне, может и должно называться истинным видением (так в Ветхом Завете королю Фараону снилось о семи тучных и семи тощих коровах[308], и Священное Писание рассказывает о многих подобных же снах), и как здесь отличить правду [от вымысла] (ведь сны в большинстве случаев лгут, хотя, несомненно, время от времени открывают и истину), — об этом тебе нужно узнать, прочитав, что пишет святой Августин о своей святой матери. Она ему говорила, что у нее от Бога есть такой дар: когда ей что-либо сообщается Богом в глубоком сне или же полусне, то ей вместе с тем изнутри дается и различение, дабы правильно распознать, был ли то обыкновенный сон, которому вовсе не следует верить, или то было видение в образах, и ему надлежит доверять[309]. Кому Бог дарует такую благодать [различения], тот легко с этим может управиться. Но никто не сумеет поведать об этом кому-либо другому в словах; уразумеет лишь тот, кто оное испытал».

Глава LII О высшем парении наделенного опытом разумного духа

Мудрая дочь говорила: «Я ничего не хотела бы выяснить с той же охотой из сочинений [отцов], как возвышенное истолкование того, где и каким образом, в глубочайшей бездонности [Божьей], познанию испытанного в духовном делании человека надлежит прийти к своей высшей цели, но выяснить так, чтобы добиться согласия между жизненным опытом и изложенными в сих сочинениях мнениями». Тогда Служитель извлек из писаний разумный ответ, и в нем, в соответствии с его скрытым смыслом, говорилось вот что:

«Всякий человек высокого рода примеряет к себе в совершенной невозмутимости духа слово, которое исполнено глубокого смысла и изречено вечным Сыном в Евангелии: “Где Я, там должен быть и служащий Мне”[310]. Кто не убоялся этого самого где, воспринятого в человеческом естестве на кресте умирающим Сыном, сего тяжкого где следования за Христом, тот, согласно Его обетованию, сможет усладиться радостным где Его сыновнего обнаженного Божества разумным, ликующим образом во времени и во веки веков, насколько это возможно, меньше иль больше.

Ну, а где обретается оное где обнаженного божественного сыновства? В изобилующем образами свете божественного единства — в качестве “ничто”, по свидетельству его безымянного имени; сущностной тишины, в смысле сворачивания [Божества]; природы Троицы, в смысле [Его] не исходящего изнутри разворачивания;[311] светом самобытности, с точки зрения свойств; бытия, дарующего всему бытие, с точки зрения нетварной причинности. В этой темной нерасчлененности исчезает всякая множественность. Дух же утрачивает свое своеволие, прекращается как самостоятельный деятель. Вот — высшая цель и бесконечное где, в котором обретает свое завершение духовное устремление всяческих духов. Навсегда в нем себя потерять — вечное блаженство.

Чтобы сие уразуметь еще лучше, тебе надобно знать, что в исполненном образами свете божественного единства обретается неизбывное начало истечения Лиц из всемогущего вечного Божества, ведь троица Лиц — в единстве природы, и единство природы — в троице Лиц. Единица имеет Свое осуществление в Троице, а Троица имеет Свою возможность в Единице, как глаголет святой Августин в книге “О Троице”[312]. Троица Лиц заключает в себе Единицу как свою природную сущность. Посему каждое из Лиц — это Бог, а в смысле простоты [Своего] естества — Божество. Единица сияет по-разному в Троице, но Троица, непрестанно сворачиваясь, просто сияет в Единице, ибо Сия Троицу просто в себе заключает. Отец есть начало для Сына, Сын же есть истечение, вечно истекающее в качестве Лица из Отца и в Нем остающееся, имея с Ним единую сущность. Отец и Сын изливают Свой Дух. Единица, будучи сущностью, в которой случилось первое истечение, является тою же сущностью для всей троицы Лиц. Но как Троица может быть Единицей — Троица Единицей в единстве природы и, тем не менее, Троицей помимо Единицы — сего невозможно изречь по причине простоты глубокого [божественного] основания.

Сюда, в сверхразумное где возносится дышащий дух — и порой он летит в бесконечной выси, а порой плывет в бездонных глубинах, благодаря возвышенным чудесам Божества... И все-таки дух духовным же образом пребывает в наслаждении одинаково вечными, равно могущественными Лицами, которые, оставаясь в себе, однако же, истекают, — [дух наслаждается Ими], будучи отрешен от мглы, суеты низших вещей и вглядываясь в божественные чудеса. Ибо какое чудо может быть больше обнаженной Единицы, куда погружается Троица Лиц, стремясь к простоте, где всякая множественность утрачивает свое раздельное бытие? Сие надобно разуметь так, что истечение излившихся Лиц во всякое время возвращается вспять в единство той же самой [божественной] сущности. И все творения, изливаясь вспять возвращающимся образом, вечно пребывают в Единице, живут, познают и бытийствуют в божественном бытии, согласно тому, как Евангелие говорит In principio[313]: “Что начало быть, было в Нем вечной жизнью”[314].

Сия обнаженная Единица есть темная тишина и спокойный покой. Его никто не может уразуметь, разве что тот, в ком Единица воссияла Своей самобытностью. Из тихого покоя сияет подлинная свобода, лишенная всякого зла, ибо она рождает себя в самоотверженном возрождении. Здесь же сияет и сокровенная истина без всякой неправды, она рождает себя в разоблачении облаченной наготы и чистоты. Ибо здесь дух очищается от темного света, сопутствующего ему в человеке, дабы ему открылись [все] вещи. Он очищается от темного света, поскольку вновь обретает себя — и при этом в более подлинном виде, в сравнении с тем, в каком обретался доселе в смешении с тем самым светом, как сказал Павел: “Живу я, но уже не я”[315]. Вот как разоблачается он, становясь безвидным в безвидности простой божественной сущности, излучающейся во всякую вещь в простой тишине. Там, в простом безвидном виде [сей сущности] ускользает от взора различие Лиц, остающееся, если Лица брать по отдельности. Как говорится в писаниях, ни Лицо Отца, взятое отдельно, ни Лицо Сына, ни Духа Святого, взятые по отдельности, не сообщают блаженства. Три Лица, пребывающие в единстве сущности, — вот это блаженство![316] Такова сущность трех Лиц в Их естестве, дающая по благодати бытие всем творениям. Она заключает в себе образ всякой вещи просто и сущностным способом. Поскольку исполненный образов свет бережет свое естество, то вещи обретаются в нем в соответствии с его существом, а не в случайном разнообразии образов. Так как он просвещает собою все вещи, то обладает свойствами света. И так-то в сущности, в сущей [в ней] тишине сияют все вещи, в соответствии с простотой оной сущности.

Это самое, умозримое где, о котором шла речь и в котором верный служитель должен пребывать вместе с Сыном, можно уразуметь и назвать сущим, безымянным “Ничто”. Тут [человеческий] дух достигает Ничто единения. Сие единение оттого зовется “Ничто”, что дух не может подобрать [для него] образа, чем бы оно могло быть. Но дух вполне сознает, что он охвачен чем-то другим, чем не является сам. Потому то, что охватило его, есть скорее Нечто, нежели Ничто. Но для духа оно и в самом деле будет Ничто, ибо ему не удается найти образа для того, что оно есть.

И вот, когда дух в забвении себя самого до конца вселяется в сию ясную светоносную тьму, то, как говорит святой Бернард, он утрачивает любое препятствие и всякое свойство[317]. Это случается в меньшей или большей мере, в соответствии с тем, обретается ли дух в теле или удалился из тела и от себя самого в [Бога]. Такая утрата собственной самости — Божьего рода, ведь Бог для духа, по слову Писания, становится всем[318]. Но в этом погружении дух исчезает не полностью. Он обретает некие свойства Божества, хотя не становится Богом по естеству. То, что с ним происходит, случается по благодати, ибо он — нечто, сотворенное из ничего, и таковым пребудет во веки. Насколько можно судить, в утрате себя самого, охваченности [Богом] от него отступает досаждающее сомнениями удивление перед этой утратой. В бытии [Божием] он лишается своей самости в забвении себя самого[319], ибо, если судить в согласии с общим мнением, дух, сверх своих природных возможностей, возводится, посредством силы лучащейся светом божественной сущности, в наготу оного Ничто[320]. Такая нагота совершенно свободна от твари, в себе же самой она обладает особым способом [бытия] в соответствии с собственной сущностью. Этот способ без способа есть сущность [божественных] Лиц. Согласно основательному разумению, Они ее заключают в Себе препростым способом как Свое естество. Итак, познание, как сказано, лишает дух себя самого. Это случается в Ничто единения, в соответствии с непостижимым познанием сего Ничто, лишенного представления о себе. Дух лишается себя в утрате себя самого и в забвении всего. Такое с ним приключилось, едва он сам по себе отвернулся от того, что возник сам, и возникли все вещи, к тому, когда в чистом ничто еще ничего не возникло[321].

В этих-то диких горах сверхбожественного где обретается бездонная пропасть, зримая чистым духам и игриво манящая их. В ней они попадают в сокровенную безымянность и в полное отчуждение от себя. Оная лишенная дна глубокая бездна является дном, основанием для всех тварей и для себя самое, хотя и скрыта от всего, что есть кроме нее и тех, кому она пожелает себя сообщить. Сии должны ее бесстрастно искать и некоторым образом познавать посредством нее же самой, как Писание гласит: “Тогда познаю, подобно, как я познан”[322]. Такое познание дух имеет не от себя самого — Единица влечет его в Троицу Саму по Себе, то есть в его подлинную сверхъестественную обитель, где, возвысившись над собою, он обитает в том, что тянуло его. Здесь, полный жизни, дух умирает в чудесах Божества. Его смерть заключается в том, что в своем погружении [в Бога] он не различает собственной сущности. Но по возвращении из созерцания он различает себя с троицей Лиц, и каждой вещи различающим образом предоставляет быть тем, что она есть. Служитель это подробно изложил в “Книжице Истины”[323]. Заметь себе еще один пункт. В описанном ранее погружении [в Бога] из Единицы струится простой свет. Сей без-образный свет излучается от троицы Лиц в чистоту духа. По причине этого направленного в него излучения дух отступает от себя самого и всей своей самости. Отступает он и от деятельности всех своих сил, разоблачается от себя самого и лишается себя самого. Такое случается в восхищении, ибо он изошел из своей самости и потерялся в ином бытии, в тиши светлой сияющей темноты и обнаженного простого единства. В этом лишенном образов где обретается высшее блаженство».

Дочь сказала: «О, чудо! Как этого можно достичь?» Служитель ответил: «Предоставлю ответить на этот вопрос просветленному Дионисию, он говорит своему ученику так: “Хочешь ли подняться в сокровенную тайну, тогда смелей восходи ввысь в простое единство, отбросив внешние, внутренние чувства и действие, присущее разуму, все видимое и невидимое, бытие и небытие; в него ты должен прорваться, отказавшись от знания, в молчание, высшее всякого бытия и науки всех мастеров, в нагом восхищении бездонного, простого и чистого разума в отсвет божественной темноты. Здесь должны быть все оковы раскованы и все вещи должны быть покинуты, ибо в сверхсущественной Троице сверхбожественного Божества, на сокровенной, сверхнепознаваемой, сверхсияющей, наивысочайшей вершине, в немом молчании слышны чудеса, слышатся новые, отрешенные от земного, неизменные чудеса — в сверхсветлой сумрачной тьме, каковая является сверхъясным светлым сиянием, в котором просветляется все и которое переполняет невидимый разум непознанными, незримыми и сверхъяркими светами”[324]».

Глава LIII Завершение повествования сей книги краткими и простыми словами

Дочь сказала: «Ах, государь, исходя из того и другого: своего собственного основания и Священного Писания, Вы ведете речь — причем с таким знанием дела и столь строго сообразуясь с христианским учением — о таинственности обнаженного Божества, истечении и обратном течении духа. Не могли бы Вы набросать свои сокровенные мысли, снабдив их наглядными сравнениями, как разумеете сами, дабы мне их лучше понять? Я также хотела бы, чтобы Вы представили мне кратко и образно те возвышенные мысли, которые раньше изъясняли подробно и тщательно, да закрепятся они крепче в моем слабом уме».

Служитель ответил: «Как в образах представить без-образное и как зримо явить лишенное зримого вида, то, что выше всякого помысла и всякого человеческого разумения? Ибо в тысячу раз неподобней, чем подобней, выдаваемое за подобие. Но, дабы изгнать образы образами, я красочно и уснащенной сравнениями речью раскрою тебе, насколько возможно, те же самые лишенные образов мысли, как их надлежит правильно понимать, и завершу краткими словами долгую речь.

Итак, слушай же. Один мудрый учитель сказал, что Бог, если Его взять в Его Божестве, есть как бы обширнейший круг, коего центр находится всюду, а окружность нигде[325]. Теперь представь себе такой образ: если бросить с размаху камень в покойно стоящую воду, то на воде появится круг. Своей силой он породит другой, а тот, в свою очередь, следующий. Как далеко распространятся круги, зависит от силы первого броска. Она может быть столь велика, что круги пройдут по всей водной глади. Пусть первый круг для тебя станет образом. Это могущая сила божественного естества во Отце, каковая не имеет границ. По подобию себе она родит еще один круг как Лицо, это Сын. Два круга породят третий круг, Дух Того и Другого, равно вечный, равно всесильный. Так три круга означают Отца, Сына и Духа Святого. В сей глубокой бездонности божественное естество во Отце произносит и рождает Слово как Личность, воспринявшее на себя природу человечества. Своей сущностью, впрочем, Оно остается в Отце.

Кто захочет представить сие в виде картинки, тот да возьмет форму какого-нибудь человека, из глубочайшего основания сердца которого возникает подобный же образ, да еще так, что он непрестанно взирает на свое основание и устремлен к нему в попятном движении[326]. Это духовное сверхсущественное порождение является совершенной причиной, из которой производятся все вещи и духи к своему естественному бытию. Высший сверхсущественный Дух облагородил человека тем, что сияет ему из вечного Своего Божества. И это есть образ Божий в разумной душе, каковой тоже вечен. Вот почему из большего круга, означающего вечное Божество, истекают, если обратиться к приведенному сравнению, малые круги. Они могут означать возвышенное благородство разума подобных существ.

Но попадаются некоторые люди, которые пагубно отвращаются от сего разумного благородства. Они прикрывают [в себе] оный сияющий образ и обращаются к телесным радостям дольнего мира, и, когда полагают, что счастье в руках, приходит лютая смерть и всему полагает конец. Разумный же человек благодаря светозарной искре в душе обращается к тому, что вечно и из чего он истек. Распрощавшись со всяким творением, он начинает держаться лишь вечной Истины.

А теперь с помощью отдельных картин рассмотри, как в правильном порядке происходит попятное течение духа. Первая картина представляет свободный уход от радостей мира и греховных изъянов ради того, чтобы обратиться мощным движением к Богу: в усердной молитве, отрешенности от земного и в благочестивых, осмотрительных упражнениях, направленных на подчинение тела духу. Другая картина являет, как добровольно и терпеливо предлагать себя в полной готовности к претерпеванию всяческих бесконечно многих невзгод, уготованных Богом либо виной которым стало творение. Третья картина показывает, как надлежит запечатлевать в себе страдания Христовы, Его сладостное наставление, приветливый нрав и чистую жизнь, которые Он нам предъявил, дабы в том Ему следовать и с Его помощью немало преуспевать. После этого, отложив внешнее попечение, надобно себя утвердить могучим и властным бесстрастием в спокойствии духа, как будто ты помер сам для себя. Не надо к чему-либо стремиться и ни о чем помышлять, разве только о чести и славе Христовой и Его Отца в небесах, а также о том, чтобы смиренно держаться со всеми людьми, как с друзьями, так и с врагами.

После сего обученный человек достигает освобождения от внешних чувств, чрезмерно деятельных в своем проявлении. Дух же приходит в отказе от присущих ему высших сил — высокомерных в своем естестве — к сверхъестественной восприимчивости. Тогда, утратив назойливое естество, дух прорывается дальше внутрь круга, обозначающего вечное Божество, и обретает изобилующее духовное совершенство. Высшее богатство духа, в его собственной форме, заключается в том, что он, несмотря на свою дряхлую тяжесть, воспаряет с помощью божественной силы к просветленному знанию, ощущает неудержимый прилив небесной отрады. Он способен созерцать вещи в их сокровенном и разумно их объяснять, руководствуясь правильным различением. Он находится в Сыне как надлежащим образом освобожденный чрез Сына, впрочем, пока еще обретаясь как бы в исходе из пристального созерцания вещей в соответствии с их собственным естеством. Это уместно назвать переходом, свершаемым духом. Он — над временем и пространством, иссякнув в любвеобильном созерцании в Боге.

Кто же ныне сумеет продвинуться дальше и кому Бог захочет оказать особую помощь, даровав мощное восхищение (какое даровал святому Павлу, что, по слову святого Бернарда, еще и теперь может случиться[327]), того тварный дух будет охвачен сверхсущественным Духом и возведен туда, куда своей собственной силой он не смог бы добраться. Восхищение отымет у него образы, формы, всякую множественность. Он позабудет о себе самом и о всем, будучи возведен вкупе с троицей Лиц в бездну обретающейся в ней простоты, где, в соответствии с высшей истиной, насладится блаженством. Тут больше не будет ни борьбы, ни стремлений, ибо, как дальше изложено посредством картин[328], начало и конец стали Единым, и дух, лишившись себя, стал одним с этим Единым. А каким бывает оное восхищение, случающееся в сем времени с тем или иным человеком, длится ли оно долго или не долго, слабо иль сильно человек в этом времени бывает восхищен выше всякого времени, лишен себя самого и перенесен в без-образную Единицу — о том с добрым различением написано выше.

Государыня дочь, заметь себе только, что все эти нарисованные [мною] картинки и истолкованные образные выражения столь же далеки от без-образной Истины и так на нее не похожи, как черный арап не похож на прекрасное солнце. И это — из-за без-образной, непостижимой простоты указанной Истины».

Благоговейно возведя очи горе, дочь сказала: «Хвала вечной Истине за то, что Вашими мудрыми и добрыми словесами я так превосходно наставлена в том, что представляют собой первые шаги начинающего человека, надлежащие средства воздержания, перенесения страданий и упражнения у совершенствующегося человека, а также и в том, каковы несомненные отличительные признаки тайного явления наивысшей обнаженной Истины. Вечная хвала Богу за это!»

После того, как сия святая дочь была благородно, в соответствии с полнотой христианской истины и с добрым различием, наставлена своим духовным отцом на все те пути, что завершаются высшим блаженством, и осознала преподанное ей в той мере, насколько это возможно в сем времени, он ей написал в своем последнем послании помимо прочего так: «Ну вот, дочь, распрощайся с творением и, отложив дальнейшие вопрошания, прислушайся и услышишь сама, что Бог вещает в тебе! Ты можешь возрадоваться: тебе стало известно, что удержано от прочих людей. Как бы тебе ни было туго, все это минует со временем. Тебе же нет нужды делать что-либо, кроме как соблюдать Божий мир в тихом покое и радостно дожидаться своего исхода из времени в совершенное и вечное блаженство».

А вскоре случилось, что оная святая дочь умерла, удостоившись столь блаженной кончины, сколь блаженным было и все ее житие. После смерти явилась она в отрешенном [от всего земного] видении духовному отцу своему. Исполненная небесной отрады, она лучилась и ярко сияла в белоснежных одеждах. Дочь подступила к Служителю и показала ему, сколь благородным образом она погрузилась в обнаженное Божество. Служитель увидел и услышал сие с весельем и ликованием, его же душа из-за этого видения была переполнена божественной радостью. Возвратившись в себя, он глубоко вздохнул и подумал: «Ах, Боже, сколь блажен человек, взыскующий Тебя одного! Для него и страданье желанно, ибо в страдании Ты ниспосылаешь ему великое утешение! Да поможет нам Бог присоединиться к сей святой дочери и ко всем Его любезным друзьям, дабы и нам вечно наслаждаться Его божественным ликом. Аминь!»

Глава I Как некоторые люди, сами того не ведая, бывают увлекаемы Богом

«Hanc amavi et exquisivi a iuventute mea, et quaesivi mihi sponsam assumere».

Сии слова начертаны в «Книге Премудрости». Они изречены о прекрасной, возлюбленной Вечной Премудрости, а по-немецки они звучат так: «Сию я возлюбил и искал от юности моея и избрал ее невестой себе»[337].

При его первом исходе на пути неподобия он был охвачен сильным смятением[338]. Тогда в неизреченном, духовном образе его повстречала Вечная Премудрость. Она повела его за собой сквозь радости и печали, пока не вывела на неложную тропу божественной Истины. Когда же он стал старательно припоминать сей чудный путь, то обратился к Богу с такими словами: «Господи, любезный и милостивый, с дней моей юности дух мой в скорбной жажде чего-то искал, но чего, того я не сумел пока разобрать. Изо всех моих сил я, Господи, гнался за этим многие годы, но оно так и не стало моим, ибо не ведал я, что это такое. Сие, однако, есть нечто, чего вожделеют сердце мое и душа, без чего, воистину, не обрести мне покоя. Имея, Господи, перед собою пример многих людей, в первые же дни моей юности я вознамерился найти то, что искал, в сотворенных вещах. Но чем больше искал, тем меньше я находил, и чем ближе я подступался, тем больше я удалялся. Ибо, узрев тот или иной образ, прежде чем его основательно испытать и на том успокоиться, слышал я голос, говорящий во мне: “Это не то, чего ты взыскуешь”. И такое отторжение у меня всякий раз было во всем. И все-таки, Господи, сердце мое тоскует об этом, ибо стремится к тому, хотя не единожды, но многократно испытывало, чем оно не является. А что оно, Господи, есть, то мне еще неизвестно. Увы, возлюбленный Владыка Небесный, что же это такое и какое оно, что столь таинственным образом играет во мне?»[339]

Ответ Вечной Премудрости. Как, неужто оно тебе незнакомо? Оно же обнимало тебя с такою любовью, то и дело вставало у тебя на пути, пока не приобрело тебя лишь для себя самого.

Служитель. Господи, да я его никогда не видал и ни разу не слышал. Мне вовсе неведомо, что это такое.

Ответ Вечной Премудрости. И сие неспроста, причиной тому — [твоя] близость к творениям и чуждость ему. Но отвори внутренние очи твои и посмотри, кто Я... Это Я, Вечная Премудрость, от века избравшая тебя для Себя, обняв тебя Своим вечным промыслом. Это Я каждый раз вставала у тебя на пути, когда ты, оставленный Мною, от Меня удалялся. Во всякой вещи ты неизменно обретал как бы препону, а это — несомненный признак избранных Мною, и их я хочу иметь для Себя.

Служитель. Нежная и прекрасная Премудрость, неужели Ты — то, чего я так долго искал? Неужели Ты — то, к чему снова и снова стремился мой дух? Увы, Боже, отчего Ты так долго мне Себя не являл, почему так долго скрывался? Сколь долгий и тягостный путь мне пришлось миновать![340]

Ответ Вечной Премудрости. Если бы Я это сделала раньше, то ты не осознал бы благостыню Мою, как осознаешь ее ныне.

Служитель. О бесконечное Благо, сколь же сладостно Ты меня облагодетельствовало! Когда меня еще не было, Ты сообщило мне бытие; когда я от Тебя отдалялся, Ты не пожелало от меня удаляться; когда же я хотел от Тебя убежать, Ты меня сладостно уловило. Эй, Вечная Премудрость, сердце мое готово разорваться на тысячу частей и обнять Тебя, свою радость, и провести все свои дни в неизменной любви и совершенной хвале — вот чего мое сердце желает! Воистину, блажен человек, которого Ты столь заботливо окружаешь любовью, не позволяя ему успокоиться, покуда он не обрящет покоя только в Тебе.

Ах, избранная, дражайшая Премудрость, поскольку в Тебе обрел я Того, Кого душа моя возлюбила, не побрезгуй Своим жалким созданием. Погляди, сколь безмолвно сердце мое пред лицом этого мира в радости и страдании! Господи, да неужели ему онеметь пред Тобою? Позволь же, позволь, о возлюбленный Господи, моей несчастной душе проречь хотя бы единое слово к Тебе, ибо сердце мое больше не может удерживать его в одиночку. Но и в целом мире оно никого не имеет, кто бы мог его остудить, кроме Тебя, избранный, нежный, возлюбленный Господь [мой] и Брат! Только, Господи, Ты видишь и знаешь естество возлюбившего сердца. Ты понимаешь, что никто того не может любить, что ему вовсе не ведомо. Посему, поскольку мне остается любить только Тебя, то позволь мне Тебя и лучше познать, дабы я смог Тебя возлюбить во всей полноте.

Ответ Вечной Премудрости. Высшее истечение всех сущих из их первоначала созерцается, согласно порядку природы, через высшие сущности в низшие, а обратное течение к первоначалу постигается через низшие сущности в высшие[341]. Посему, хочешь ли Меня лицезреть в нетварном Моем Божестве[342], тогда тебе подобает здесь со Мной познакомиться и меня возлюбить в Моем страждущем человечестве, ибо таков самый скорый путь к вечному блаженству.

Служитель. Господи, ныне я напомню Тебе о той бесконечной любви, когда Ты склонился с высокого престола, королевского трона сердца Отца в нищету и позор на тридцать три года, о любви, что возымел Ты ко мне и ко всем человекам, несомненно явив ее в горчайших муках Твоей лютой кончины. И позволь, Господи напомнить тебе, что Ты духовно являешься моей душе в самом восхитительном образе, который когда-нибудь на себя принимала Твоя не знающая меры любовь.

Ответ Вечной Премудрости. Чем Я изможденней и чем из любви ближе к концу, тем любезней Я благочинному духу. Моя неизбывная любовь являет себя в великой горечи испытанных Мною страданий — подобно тому, как солнце себя являет в сиянии, как прекрасная роза в своем аромате, как мощное пламя в своем знойном жаре. Поэтому благоговейно послушай о том, сколько выстрадано ради тебя в сердечной тоске.

Глава II Что произошло незадолго перед распятием

После Тайной вечери, когда Я предавался на Масленичной горе мучительному ожиданию лютой кончины, ибо понял, что она уже недалеко, Я облился потом, смешанным с кровью, — из-за страха, вселившегося в Мое нежное сердце, и по причине печали всего Моего телесного естества. И был Я схвачен, подобно врагу, крепко-накрепко связан и беспомощно уведен. Ночью Меня позорили заушениями и плевками, завязав Мне глаза, а утром оклеветали пред Каиафой и предали на смерть. Несказанное страдание было написано на челе Моей чистой Матери: с того самого мига, когда впервые она узрела муки Мои, до того, когда Меня вешали на кресте. Я был с позором выдан Пилату, гнусно оболган, приговорен к смерти. Они стояли предо Мною, словно могучие исполины, и их глаза были ужасны, а Я стоял перед ними, подобно кроткому агнцу. И насмехались надо Мной, Вечной Премудростью, облачив перед Иродом в белые одеяния, как поступают с шутами. Все Мое прекрасное тело было страшно изранено и изорвано жестокими ударами плети, нежная глава изодрана [терновым венцом], милый лик заплеван и залит кровью. И вот Я был осужден, позорно и скорбно выведен на смерть с крестом на плечах. Они свирепо вопили, завидев Меня, и воздух был сотрясаем их воплями: «Повесить, повесить злодея!»[343]

Служитель. Увы, Господи, если столь горьким было начало, то каким же будет конец? Если бы я увидал, что так предо мной обращаются с диким зверьем, то едва ли б то вынес. Как же тогда должны пронзить мне сердце и душу страсти Твои!

Но, Владыка, вот чему крайне дивится сердце мое. Я взыскую, возлюбленный Господи, Твоего Божества, а Ты предлагаешь мне Свое человечество; ищу Твоей сладости, а Ты являешь мне Свою горечь; я хотел пососать молочка, а Ты велишь мне сражаться. О Господи, к чему же Ты клонишь?

Ответ Вечной Премудрости. Никто не приблизится к божественной высоте и к сладости, превышающей обычную меру, если он не будет сперва проведен через образ Моей человеческой скорби и горечи. Чем выше взберешься, не проникнув в мое человечество, тем глубже падешь. Мое человечество — это путь, которым [должно] идти, Мое страдание — это врата, сквозь которые нужно пройти, если хочешь добиться того, чего ищешь. Посему отложи малодушие своего сердца и выйди ко Мне, на ристалище рыцарской стойкости, ведь слуге не к лицу изнеженность там, где его господин — в отважной готовности к бою. Я облачу тебя в доспехи Мои, ибо тебе, в меру возможности, придется выстрадать все, что выстрадал Я.

[Но] сначала облекись в дерзновение, ведь сердцу твоему предстоит много раз умереть, прежде чем ты преодолеешь свое естество. Сам же вспотеешь кровавым потом от страха — по причине крайних страданий, посредством которых Я хочу тебя для Себя приготовить. Я уберу твой сад алыми розами. Вопреки тому, к чему ты привык, ты будешь уловлен и связан[344]. Не раз будешь тайно оклеветан Моими врагами и открыто ими хулим, лживая молва о тебе пройдет средь людей. Ты станешь усердно носить Мои страсти в сердце своем с материнской, сердечной любовью. Будут у тебя грозные судьи твоей добродетельной жизни. Твой богобоязненный нрав станет посмешищем для глупцов с их человеческим разумением. Твоя же неискушенная плоть будет исхлестана жизнью, жестокой и строгой. И будешь ты в насмешку за свое богоугодное житие увенчан гонениями. Потом тебя поведут вместе со Мною исполненным страданий крестным путем, так что ты оставишь волю свою и отречешься от себя самого и от прочих творений, дабы стать пустым от того, что тебя может увлечь от спасения, и как бы умирающим человеком, когда тот уходит и более не имеет с этим миром ничего общего.

Служитель. Увы, Владыка, как утомительна эта игра, от этих слов содрогается все мое естество! Господи, как мне все это вынести? Позволь, милостивый Владыка, изречь только одно: не можешь ли Ты в Своей вечной Премудрости отыскать другой путь, дабы спасти меня и явить Свою любовь так, чтобы Тебе Самому избежать тяжких страданий, а мне горестного сострадания с Тобой? Сколь дивны суды Твои, [Господи]![345]

Ответ Вечной Премудрости. Бездонной бездны Моей сокровенности, в которой Я направляю пути всех вещей в согласии с Моим вечным промыслом, никто не должен исследовать, ибо ее никому не постичь. В ней было и то, и другое: возможность этого и многого прочего, что, впрочем, никогда не случается.

Но знай, что в порядке истечения сущностей нет места лицеприятию. Господь естества заботится не о том, что Он может [сотворить] в естестве, но о том, что в наибольшей мере подходит каждому из творений, и действует в соответствии с этим.

Как лучше человеку постичь божественную сокровенность, если не в воспринятом Господом человеческом естестве?

Как сподобиться вечной и благочинной радости тому, кто из-за бесчинных похотей утратил радость [о Боге]?

Как миновать неизведанный путь суровой и всеми презираемой жизни, если не влечься по нему Самим Богом?

Если бы ты был приговорен к смерти, то кто явил бы тебе большую преданность и любовь и побудил бы тебя к ответной любви, если не тот, кто принял бы на себя смертельный удар [топором]?

Коль скоро Моя не имеющая пределов любовь, неизреченное Мое милосердие, светлое Мое Божество, Мое облагодетельствовавшее всех людей человечество, Моя братская верность и Моя супружеская преданность — коль скоро все это не приведет к искренней любви, то что вообще смягчит столь окаменелое сердце?

Вопроси прекрасный порядок всего сотворенного: могу ли Я соблюсти справедливость, явить бескрайнее Свое милосердие, облагородить человеческое естество, излить Свою благостыню, примирить небеса с землей как-то иначе и способом более легким, нежели Своей горестной смертью?

Служитель. Господи, теперь-то я начинаю, воистину, замечать, что все так и есть. Кто не ослеплен неразумием и о сказанном поразмыслит как следует, тот должен это признать и восславить сей прекрасный образ любви прежде всех других способов. Но дебелой плоти следование Тебе доставляет скорбь.

Ответ Вечной Премудрости. Не страшись следовать Моим страстям, ибо у кого внутри Бог (так что для него и страдания легки), тому не на что жаловаться.

Никто не насладится Мной в Моей несказанной сладостности, если не стоит подле Меня в Моей жесточайшей горести.

Только тот станет сетовать на горечь скорлупы, кому неведома скрытая в ней сладость ядра.

У кого хороший помощник, тот уже наполовину победил.

Служитель. Утешительные слова Твои, Господи, укрепили сердце мое, и мне кажется, что я смогу в Тебе все исполнить и вынести[346]. Посему мне хочется, чтобы Ты настежь отворил для меня сокровища страстей Твоих и поведал мне о них еще больше.

Глава III Что Он претерпел на кресте по внешнему человеку

Ответ Вечной Премудрости. Когда по причине бесконечной любви Я был повешен на высокой ветви креста за тебя и за прочих людей, весь облик Мой исказился от страданий и боли. Мои ясные очи потускнели и закатились, божественные уши Мои наполнились поношениями и издевательствами, Мое благородное обоняние изменилось от тяжелого запаха, Мои сладостные уста — от горького пития, Мое нежное осязание — от жестоких ударов. На всей земле не было места, где бы Мне перевести дух, ибо Моя божественная глава преклонилась долу от печали и скорби. Моя нежная шея была жестоко затянута, был заплеван пречистый Мой лик, поблекли яркие краски плоти Моей. Смотри, а потом прекрасный образ Мой и вовсе угас, как будто Я был исторгнутый из среды людей прокаженный и словно не был прекрасной Премудростью.

Служитель. Благосклонное к человекам зерцало всяческой благодати, глядя в которое ликуют и веселятся небесные духи, о, если бы предо мной явился Твой возлюбленный лик, каким он был в час Твоей смерти, чтобы омыть его слезами, струящимися из самого сердца, если бы узреть Твои ясные очи, светлые ланиты Твои и нежные уста, мертвенные и поблекшие, дабы мне охладить свое сердце безудержным плачем!

Ах, возлюбленный Господи, страсти Твои проникают иным людям в самое сердце! Вот почему они могут так искренне горевать о Тебе и Тебя так сердечно оплакивать. Ах, Боже, если бы я смог и сумел пожаловаться за все исполненные любовью сердца, излить светлые слезы всех глаз, высказать слова горечи за все языки, то ныне я бы Тебе показал, как близки мне горькие страдания Твои.

Ответ Вечной Премудрости. Никто не покажет ясней, сколь ему близки Мои страсти, нежели тот, кто в своих трудах понесет их вместе со Мной. Мне дороже свободное сердце, не обремененное никакой преходящей любовью, неизменно усердное в том, чтобы достичь наивысшего в осуществлении Моих образцовых страстей, чем вся твоя неизбывная печаль обо Мне, да и все твои обильные слезы, когда ты оплакиваешь страдания Мои, которых ты пролил, пожалуй, не меньше, чем с небес выпало капель дождя. Ведь подражание Мне было причиной того, почему Я претерпел столь лютую смерть, впрочем, слезы Мне тоже милы и приятны.

Служитель. О, милостивый Владыка, поскольку Тебе так угодно любовное следование Твоей кроткой жизни и Твоим вольным страстям, то впредь я стану больше заботиться об исполненном любви подражании, чем о слезном оплакивании. А поскольку мне надлежит, по Твоему слову, упражняться как в том, так и в другом, то наставь меня, как Тебе уподобиться в оных страстях.

Ответ Вечной Премудрости. Отбей у себя всякую охоту к тому, чтобы глазеть по сторонам и слушать вздорную болтовню, сделай так, чтобы в силу любви тебе стало по вкусу и радостно то, что некогда было противно, и оставь ради Меня изнеженность плоти твоей. Тебе надлежит искать весь свой покой [лишь] во Мне, возлюбить плотские скорби, добровольно терпеть извне приходящие беды, жаждать презренья к себе, завянуть и умереть для всех своих похотей и желаний. Сие — начало в школе Премудрости, как читаем о том в отверстой и распростертой книге Моего распятого Тела. И смотри: даже если человек сделает все, что в его силах, то будет ли он для Меня тем, чем являюсь Я для него?[347]

Глава IV Сколь праведны были страсти Его

Служитель. Даже если, Господи, я забуду о Твоем величии, Твоих дарах, пользе и вообще обо всем, меня, тем не менее, трогает и близко касается нечто, а именно вот что: когда мне вспоминается не только способ спасения нашего, но и то, что сей способ был праведен и его праведность не имела границ. Господи, если кто-либо кому-нибудь что-то дает, его любовь и верность скорее будут усмотрены в том, как это дается, а не в том, что дается. Скромный дар, принесенный с искренним чувством, лучше великого дара, принесенного без оного чувства. Твой же, Господи, дар не только велик, но и способ, каким он был дан, кажется мне исполненным бесконечного доверия [к нам]. Ты не просто принял смерть за меня, но нашел самое крайнее, возвышенное и тайное всякой любви, во имя чего можно принять и вынести любое страдание. Поступая так, Ты словно сказал: «Все сердца, поглядите! Было ли в каком-либо сердце так много любви? Посмотрите, если бы все Мои члены стали благороднейшим органом, сущим во Мне, именно сердцем, то Я хотел бы, чтобы его проткнули и умертвили, разорвали и измельчили в куски, лишь бы ни при Мне, ни во Мне ничего не осталось не отданным [за вас], дабы вы познали любовь Мою». Ах, Господи, как ты на это решился, о чем Ты помышлял? Нельзя ли об этом рассказать поподробней?

Ответ Вечной Премудрости. Жаждущие уста никогда не желали так сильно испить из прохладного родника, и ни один человек на смертном одре так не желал продлить радостных дней своей жизни, как хочется Мне броситься на подмогу всем грешникам и быть ими любимым. Скорей возвратятся минувшие дни, распустятся сухие цветы и соберутся вместе все капли дождя, чем будет измерена Моя любовь к тебе и ко всем человекам. Вот почему Я так иссяк в ранах любви, что к Моему изможденному телу нельзя прислонить даже кончик иглы, чтобы и там не нашлось своей особенной раны[348].

Вот, посмотри: Моя правая длань пробита гвоздем — проткнута и Моя левая длань. Моя правая рука распростерта — и вздернута левая. Моя правая стопа пронзена — и свирепо проколота левая. И висел Я бессильный в великой усталости Моих божественных членов[349]. Весь хрупкий Мой остов был неподвижно прикован к узким брусьям креста. В этой нужде Моя горячая кровь изливалась потоками, и ею было испачкано и залито тело Мое, готовое к смерти, так что сам его вид вселял ужас. Гляди, не печально ли это: Мое юное, прекрасное, цветущее тело начало блекнуть, увядать, иссякать от страданий; нежная спина обрела, обессилев, грубую опору в шершавом кресте. Обвисла отяжелевшая плоть. Все тело Мое было изранено и изувечено, но Мое любящее сердце все это переносило с любовью.

Глава V Как душа сподобилась у подножия креста сердечного покаяния и милостивого прощения

Служитель. Воспрянь, душа моя, и совершенно отрекись от всего внешнего, соберись в тихом молчании подлинной сокровенности, чтобы [затем] разорвать изо всей силы оковы, броситься прочь, затеряться в дикой пустыне бездонных сердечных страданий, на высоких скалах раздирающих душу невзгод и возопить изнутри сокрушенного сердца, дабы вопль твой пронесся над горами и долами, по воздуху, на небеса, пред всем войском небесным, и изреки жалобным голосом так: «Ах, наполненные жизнью утесы, дикие склоны и вы, светлые долы! Кто даст мне жаркий огонь моего полного сердца и горячую влагу моих горьких слез, чтобы вас разбудить, да поможете выплакать мне бесконечное горе — горе, сердечное горе, которое втайне от всех носит в себе мое несчастное сердце! Увы, небесный Отец украсил меня лучше всех телесных творений и избрал Себе Самому нежной, любимой невестой, а я от Него убежала! Увы, Его потеряла, утратила для себя единственного, избранного мною Возлюбленного! Увы, увы, вечное горе моему несчастному сердцу, что же наделала я, зачем Его потеряла! Сама я, целое небесное воинство и все, что могло дать блаженство и радость, вот что от меня убежало! И сижу я нагая: неверные любовники мои, лгавшие мне, — о, какое злодейство! — коварно оставили меня в нищете и лишили всего того блага, в которое облачил меня единственный Возлюбленный мой. Увы, честь, увы, радость, увы, всякое утешение, похитили вас у меня! “Ах” и “увы” навеки останутся моим утешением. Куда мне обратиться? Весь этот мир бросил меня, ибо и я бросила единственного Возлюбленного моего. Увы, увы, что наделала я, что за горестный час! Посмотрите, все алые розы и белые лилии, на меня, запоздалый нарцисс! Взгляните на меня, одинокий терновник, поймите, как быстро увядает, засыхает, теряет силы цветок, сорванный миром. Отныне мне остается, живя, умирать, засыхать, расцветая, стариться молодым и хворать в добром здравии.

Увы, любезный Господи, все, что мне приходится вынести, — ничто в сравнении с тем, что я разгневал Твой отеческий лик. Вот где ад для меня и страдание, горшее всяких страданий. О, как любовно предупреждал Ты меня, как нежно увещал и с какой любовью вел, а я, увы, все это забыл! Увы, остается лишь умереть! Увы, человеческое сердце, как тебе это вынести? Ах, какое ты твердое, сердце мое, подобное стали, что не разрываешься от страданий![350] Недавно я назывался возлюбленной невестой Его, ах и увы, а ныне недостоин называться и Его жалкой прачкой. От горького стыда никогда не решусь поднять мои очи. А мои уста должны пред Ним онеметь в любви и страдании. Как тесно мне в этом пространном мире! Увы, Боже, очутиться бы мне в дремучем лесу, где меня никто не видел бы и не слышал, чтобы в криках излить страдание несчастного сердца, отчего ему стало бы легче, ибо нет у меня другой радости! Ах, грех, куда завел ты меня? Увы, горе тебе, лживый мир, горе тому, кто тебе служит! И чем наградил ты меня, что я стал обузой себе самому и всем людям[351] и навеки ею останусь. Благо вам, богатые королевы, счастливые души, что умудрились чужими ошибками: пребывая в изначальной непорочности и чистоте телом и разумом, как блаженны вы в этом неведении! О чистая совесть и порожнее, свободное сердце, тебе неизвестно, что лежит на сердце грешном, обремененном и унывающем. Ах, я бедная женщина, как хорошо было мне при Супруге моем, но как мало ценила я это! Кто даст мне широту неба вместо пергамента, глубины моря вместо чернил, листья и травы вместо пера, дабы как следует написать о сердечной скорби и невосполнимой утрате, принесенных мне расставанием с Любимым?[352] Горе мне, что я родилась! Что мне остается, кроме как ввергнуть себя в пучины отчаяния?»

Ответ Вечной Премудрости. Тебе не пристало отчаиваться, ибо Я пришла в этот мир ради тебя и ради каждого грешника, чтобы вернуть тебя Отцу Моему в той великой красоте, ясности и чистоте, какая у тебя когда-то имелась.

Служитель. О, что это столь сладостно прозвучало в умершей, неприкаянной и отверженной душе?

Ответ Вечной Премудрости. Ты Меня не узнал? Как низко ты пал! Или от непомерных сердечных страданий помрачился рассудок? Возлюбленное чадо Мое, это Я, нежная, милосердная Премудрость, широко отверзшая пропасть бездонного сострадания (эта пропасть, впрочем, остается и всем святым до конца неизвестной), чтобы принять с любовью тебя и все кающиеся сердца. Это Я, сладостная Вечная Премудрость, ставшая бедной и горемычной, дабы ты был восстановлен в достоинстве; Я, принявшая лютую смерть, чтобы тебя снова сделать живым! И вот Я стою бледной, окровавленной, любящей, какою стояла у высокой виселицы креста, между суровым судом Отца Моего и тобою. Это Я, брат твой, посмотри, это Я, твой Супруг. Я совершенно забыла все то, что ты сделал когда-то против Меня, словно бы этого не было вовсе, чтобы ты полностью обратился ко Мне и впредь не разделялся со Мною. Омойся любвеобильной кровью Моей, алой как розы, подними ввысь свою голову, открой очи свои и ободрись! Прими от Меня себе на руку перстень во свидетельство полного примирения, прежнее платье, обувь на ноги свои[353] и любезное имя, дабы вечно называться и быть супругом Моим.

Смотри, с каким великим трудом спасла Я тебя. Посему, если бы весь мир был жарким огнем, а в его середине положить клочок льна, то, в соответствии со своею природой, этот клочок не был бы так скоро охвачен огнем, как быстро бывает охвачен бездной Моего милосердия обратившийся грешник.

Служитель. О Отец мой, мой брат, все, что способно порадовать сердце мое, неужели Тебе хочется облагодатствовать вновь мою никчемную душу? Ах, что за благодать! Что за бездонное милосердие! И вот я припадаю к Твоим стопам, небесный Отец, благодарю Тебя из глубин моего сердца и умоляю воззреть на Своего возлюбленного единородного Сына, Коего Ты по любви отдал на горькую смерть, и забыть мое великое злодеяние. Помяни, небесный Отец, как Ты благословил Ноя, сказав: «Полагаю Мою радугу в воздухе и буду взирать на нее, чтобы стала она знамением завета между Мною и между землею»[354]. Ну же, Отче любезный, посмотри на Него, как истерзан Он и изодран. Можно сосчитать Его члены и ребра. Погляди, как Его изукрасила любовь, сделав красным, зеленым и желтым. Погляди, небесный Отец, как ужасно изорваны ладони, плечи и ноги Твоего нежного, единородного Чада. Посмотри на Его прекрасное тело: багряное, наподобие розы, измученное, и отложи Свой гнев на меня. Подумай о том, почему Ты зовешься милосердным Владыкой и Отцом милосердия. Не потому ль, что прощаешь? Таково Твое имя. А кому отдал Ты любимейшего Возлюбленного Своего? Грешникам! Господи, мой Он! Он, Господи, воистину наш! Ныне я позволяю обнять себя распростертым и обнаженным рукам Его[355] в сокровенном объятии основания моего сердца и моей души, и не желаю с Ним разлучаться ни при жизни, ни после смерти[356]. Потому, прославь Его ныне на мне и пусть минует по Твоей милости то, в чем Я когда-либо прогневал Тебя. Ибо лучше, кажется мне, претерпеть смерть, нежели прогневать Тебя, моего верного Отца в небесах. Никакое горе, никакое утеснение, ни ад, ни чистилище не заставят меня так сильно стенать. Ничто не доставит моему сердцу такой печали, как то, что я прогневаю и обесчещу Тебя, моего Творца, моего Господа, моего Бога, Спасителя моего, всю мою Радость и Усладу сердечную. О, если бы тогда я смог криком излить страдание сердца и тот крик прошел сквозь все небеса[357], дабы мое сердце в теле разорвалось на тысячу клочьев, то я бы это сделал охотно. И чем полней Ты простишь мое злодеяние, тем печальней будет моему сердцу, что я был так неблагодарен по отношению к великой Твоей благостыне.

А Ты, единственное мое утешение, ласковая избранная Вечная Премудрость, как могу я сполна отблагодарить Тебя за вящее изобилие всяческих благ? Своими ранами и скорбью Своею Ты соединила и исцелила разрыв, который не могло преодолеть никакое творение! Посему яви мне, единственная радость моя, как мне носить на всех членах тела знаки любви к Тебе[358] и как держать их в памяти во всякое время, чтобы весь этот мир и все небесное воинство видели, как я благодарен за бездонную доброту, которую явил Ты моей несчастной погибшей душе лишь по бесконечной и неизъяснимой Своей доброте.

Ответ Вечной Премудрости. Тебе нужно свободно отдать Мне себя и свое, и никогда не требовать это назад. Все, в чем нет тебе надобности, должно оставаться тобою не тронутым[359], тогда твои руки, воистину, будут прибиты ко кресту Моему. Радостно приступить к добрым делам и неколебимо в них пребывать, так будет прибита левая нога у тебя. Во Мне закрепить и утвердить смятенный свой разум и рассеянные помыслы, вот уже и правая нога у тебя прибита к кресту Моему. Духовные и телесные силы твои не должны ослабнуть в бессилии. В подражание Моим рукам, им подобает быть распростертыми и напряженными в служении Мне. Во славу Моим божественным членам, чаще нужно утруждать духовными упражнениями свое хворое тело и обессиливать его, дабы оно не смогло следовать своим похотям. Многие неведомые страдания заставят тебя подняться ко Мне и прислониться к узким брусьям креста Моего. И тогда ты уподобишься Мне, снедаемый любовью и окровавленный.

Усыхание твоего естества позволит Мне расцвести. Вольно принятое на себя неудобство дарует расслабление Моей утомленной спине[360]. Твое упорное противоборство грехам облегчит Мой дух. Твое благоговение смягчит Мою боль. Твое горячее сердце воспламенит Мое пылкое сердце.

Служитель. Вечная Премудрость, ну так наполни мою добрую волю высочайшей хвалою Себе и Своей любезнейшей волей, ибо иго Твое, воистину, благо, и Твое бремя легко[361]. Сие ведомо всем, испытавшим его и когда-то задавленным тяжкой ношей грехов.

Глава VI Сколь обманчива любовь к этому миру и сколь достоин поклонения Бог

Возлюбленное Благо, как бы недалёко я ни выходил из Тебя, со мною бывает как с олененком, отбившимся от матери и почуявшим за собою свирепых охотников. Сей уносится прочь и бежит до тех пор, пока не вернется к своему лежбищу. Я бегу, Господи, я устремляюсь к Тебе с пылким и страстным усердием, подобно тому, как олень стремится к животворным источникам[362]. Господи, час без Тебя — целый год. День вдали от Тебя — для любящего сердца тысяча лет. Эй, росток спасения, майский побег, цветущий куст алых роз, посему раствори объятья свои, раскрой, распусти прозябшие ветви своего божественного естества! Сколь благодатен Твой лик, уста Твои полны живительных слов, весь Твой, Господи, нрав — чистейшее зерцало всяческой заботы и милости! О, Ты, к Кому устремлены взоры святых всех, сколь блажен тот, кто удостоился сладостного супружества Твоего!

Ответ Вечной Премудрости. Много званых, но мало избранных к этому[363].

Служитель. Господи милостивый, они ли Тобою или Ты ими отвергнут?

Ответ Вечной Премудрости. Возведи горе внутренние очи твои, и тебе будет видение.

Служитель воззрел, ужаснулся и произнес, глубоко вздохнув: «Увы, милостивый Господи, что я родился! Вижу ли я наяву, или кажется мне? Прежде созерцал я Тебя в изобилующей красоте и изысканном изяществе, теперь же вижу не иное что, как гонимого, нищего странника. И стоит он поодаль, устало опершись на посох перед древним, разрушенным городом. Его рвы обвалились и стены имеют весьма большие проломы, лишь кое-где высятся высокие шпили старых домов. Но в городе проживает изрядно людей, а среди них немало таких, которые кажутся диким зверьем в человеческом облике... И вот несчастный странник бродит по этому городу и смотрит, не протянет ли ему кто-нибудь руку. Ах, вижу я, что многие его презрительно отгоняют, едва замечая по причине охватившей их суеты. Но некоторые, очень немногие, ему протягивают руку, и затем являются прочие, дикие звери, и препятствуют им. Но вот, услышал я, что, горько вздохнув, несчастный странник начал говорить перед ними: “Смилуйтесь, о небеса и земля, я спас этот город столь тяжелым страданием, а в нем столь скверно со мной обошлись. Те же, что не ударили ради него пальцем о палец, получают здесь радушный прием!” Господи, вот что было явлено мне. О, милостивый Боже, что означает сие? Было или не было истинным то, что я видел?»

Ответ Вечной Премудрости. Оное видение есть видение подлинной истины. Услышь печальную весть, и пускай твое сердце сожмется от жалости. Смотри, несчастный и гонимый странник, коего видишь, — это ведь Я. Некогда был Я в этом городе в великом почете, а ныне жестоко унижен и изгнан.

Служитель. Ах, возлюбленный Господи, что же это за город и что за народ в этом городе?

Ответ Вечной Премудрости. Разрушенный город — не что иное, как строгое духовное житие, проводя каковое Мне служили в согласии[364]. То, что прежде жили так свято и столь осмотрительно, начинает во многих местах нарушаться. Рвы осыпаются и валятся стены — иссякают благоговейное послушание, добровольная нищета и отрешенная чистота во святой простоте, хотя внешне высокие здания еще кажутся крепкими. Многочисленное население, дикие звери в человеческом облике суть мирские сердца в духовном обличье, которые извергают Меня из себя вследствие пустой суеты сиюминутного попечения. Что некоторые люди, протягивающие Мне свою руку, одергиваются другими людьми — это то, что благое произволение и начинание немногих извращается советом, а равно недобрым примером прочих людей. Посох, опершись на который Я стоял перед ними, есть крест Моих горьких страданий. Чрез эти страдания Я обращаюсь к тем людям, дабы они вспоминали о них и обратились любовью сердец лишь ко Мне. Горестный вопль, который ты слышал, — не иное, как то, что Моя смерть возвысила голос, все плача и плача о тех, в чьих сердцах ни Моя бескрайняя любовь, ни Моя горькая смерть не могут соделать того, чтобы Мне ими не извергаться и не изгоняться.

Служитель. Увы, милостивый Господи, как мне ранит сердце и душу, что Ты так исполнен любви, но во многих сердцах столь — вопреки всем Своим призывам — презрен! Ах, милостивый Господи, как отблагодаришь Ты тех, кто протянул, в подлинной преданности и любви, свои руки Тебе, когда Ты находился в бедственном положении, будучи многими отвергаем?

Ответ Вечной Премудрости. Кто ради Меня покидает любовь к преходящим вещам, в подлинной верности и любви принимает лишь Меня и на том неизменно стоит, тех Я здесь ублажу Своей божественной любовью и сладостью, в смертный час протяну им руки Мои и перед всем войском небесным возведу их на престол Моего вечного достоинства.

Служитель. Есть, Господи, немало таких, кто тщится Тебя возлюбить, вовсе не поступаясь любовью к преходящим вещам. Они, Господи, хотят и Тебе угодить, и, тем не менее, не расставаться с временной привязанностью и любовью.

Ответ Вечной Премудрости. Это так же невозможно, как стиснуть небо и заключить его в крошечную скорлупу от ореха. Сии люди тешат себя сладкими словесами, строят на ветре и полагают основание на радуге! Как совместить вечное с временным, если даже одно, принадлежащее времени, не может и не желает мириться с другим? Откровенно лжет себе тот, кто хочет разместить Царя всех царей на постоялом дворе либо затолкать [Его] в особый дом для прислуги. Тот же, кто воистину хочет принять дражайшего Гостя, должен пребывать в сплошной отрешенности от всякого творения.

Служитель. Ах, сладостная Премудрость, как они прельщены, что не видят сего!

Ответ Вечной Премудрости. Они обретаются в полной слепоте. У них великое стремление к удовольствиям, которые никогда не превратятся для них ни в любовь, ни в совершенную радость. Прежде чем у них случится веселие, им встретятся десять скорбей, и чем дальше последуют они своим похотям, тем большую неудовлетворенность почувствуют. Смотри, безбожным сердцам не избежать никогда ни страха, ни ужаса. Та самая недолгая радость, что бывает у них, становится им весьма горькой, поскольку достигается с трудом; они услаждаются ею с великими страхами и теряют ее с великою горечью. Мир преисполнен неверности, непостоянства и лжи. Конец выгоде — и дружбе конец... И чтобы выразить тебе это кратко: ни подлинной любви, ни совершенной радости, ни постоянного сердечного мира до сих пор не стяжало ни одно сердце в творении.

Служитель. Увы, возлюбленный Господи, как это печально! Столь многие благородные души, многочисленные любящие сердца, многие образы, мило и изящно вылепленные по подобию Божию, — в супружестве с Тобой они должны были стать королевами и императрицами, властвующими над землями и небесами... но вот они коварно сбиты с пути и унижены! Господи милостивый, горе им, горе! Они добровольно теряют сами себя! Ибо, по Твоему истинному слову, для них было бы лучше злосчастное разделение души и тела, нежели то, что Ты, вечная Жизнь, отделяешься от души, где не можешь обрести Себе места. О неразумные, как возрастает ваш великий ущерб, как умножается великая ваша потеря, и как утекает прекрасное, благородное, блаженное время, которое вы едва ли сумеете наверстать, а скорей не сумеете никогда! И вы при этом так веселы, как будто сказанное вовсе вас не касается! О благая Премудрость, если бы они вняли себе и образумились!

Ответ Вечной Премудрости. Вот где чудо и ужас! Это знают они и памятуют об этом во всякое время, однако не оставляют сего. Знают — но знать не хотят. Приукрашают несовершенное основание сияющим блеском, хотя сей так не похож на обнаженную истину. И многие из них впоследствии узнают об этом, но бывает уже слишком поздно.

Служитель. Ах, милая Премудрость, отчего они так неразумны, или что это значит?

Ответ Вечной Премудрости. Они надеются избежать бед и невзгод, а попадают в самое пекло. Поскольку не хотят нести Меня, вечное Благо, и сладостное иго Мое[365], то отягчаются, по попущению суровой Моей справедливости, крайне тягостным бременем. Убоявшись льда, они падают в снег[366].

Служитель. Эй, возлюбленная, милосердная Премудрость, подумай о том, что без силы Твоей никто ни на что не способен. Я не вижу другой помощи, если только они не устремят на Тебя страждущие взоры свои и, обливаясь горючими слезами сердец, не припадут к Твоим благодатным стопам, чтобы Ты их просветила и разрешила от тяжких оков, которыми они связаны.

Ответ Вечной Премудрости. Я готова всегда помочь им, были бы только они готовы обратиться ко Мне. Не Я отдаляюсь от них, они удаляются от Меня.

Служитель. Господи, горько, если любящий расстается с любимым.

Ответ Вечной Премудрости. Так бы и было, если бы Я не могла и не хотела любовно восстановить любовь в сердце любимого.

Служитель. Увы, Господи, нелегко расставаться с былыми привычками.

Ответ Вечной Премудрости. Но будет гораздо трудней переносить грядущие муки.

Служитель. Может быть, они так упорядочены сами в себе, что это им не вредит?

Ответ Вечной Премудрости. Я была упорядочена превосходнейшим образом и, однако, напрочь лишена всякой любви [к земному]. Как может быть упорядоченным то, что по своей природе смущает сердце и приводит в замешательство разум, уводит от сокровенного и лишает сердечного мира? Оно[367] разрушает врата, то есть пять чувств, за которыми покоится божественная жизнь, похищает скромность, привносит дерзость, безблагодатность, враждебность к Богу, равнодушие внутреннего и вялость внешнего человека.

Служитель. Их, Господи, беспокоит вовсе не то, что так препятствует им, а то, чтобы любимое ими внешне походило на духовную жизнь.

Ответ Вечной Премудрости. От белой муки светлые очи меркнут быстро, равно как и от светлого пепла. Посмотри, было ли когда-то обхождение какого-нибудь человека более бережным, чем Мое с возлюбленными учениками Моими? Не было никчемных слов и не было распущенных жестов. Ничего не начиналось за здравие в высотах духа и не заканчивалось за упокой в низинах бесконечных речей; не было ничего, кроме неподдельного рвения и цельной истины без какой-либо лжи. Тем не менее у них должно было отняться Мое телесное присутствие еще до того, как они приняли Духа[368]. Каким же препятствием должно быть общение с другими людьми! Прежде чем одним человеком ввестись вовнутрь, они тысячью изведутся вовне. Пока будут обучены благим наставлением, они много раз будут разучены недобрым примером. Но чтобы быть кратким: как холодный иней в мае портит и убивает прекрасные цветы, так любовь к преходящему ослабляет рвение к божественному и опустошает духовное насаждение. А если ты еще сомневаешься в этом, оглянись вокруг себя на дивный цветущий виноградник: те, что прежде стояли в цветении первых цветов, — как увяли и поблекли они, так что в них уже не заметишь пылкого рвения и вящего благоговенья[369]. И вот что наносит непоправимый ущерб: небрежение стало привычкой, почтенным приличием, незаметно и исподволь опустошающим всякое духовное блаженство. Это тем более губительно, чем менее губительным кажется. Как много благородных садов, богато украшенных отменными дарами и бывших раем небесным, где Богу было угодно сотворить Себе обитель, стало по причине любви к преходящему запущенными рассадниками сорной травы![370] Где некогда произрастали розы и лилии, там ныне полно терна, крапивы, осота; где прежде обитали святые ангелы, там сейчас слоняются свиньи. Увы, увы, горек тот час, когда придется нести ответ за всякое пустое слово, всякое потерянное время и упущенное благо, когда каждое слово гнилое — изреченное, помысленное или начертанное, тайно иль явно — будет открыто прочитано пред Богом и всем миром, а его значение будет растолковано без утайки!

Служитель. Ах, Господи, как жестоки эти слова! Сердцу, воистину, надо быть каменным, чтобы сказанное его не всколыхнуло.

Любезнейший Господи, а ведь бывают сердца столь утонченного естества, что они скорей влекутся любовью, нежели страхом. И Ты, Господин всего естества, — не разрушитель, но завершитель природы[371]. Посему, Владыка благой, давай закончим сию печальную речь. Расскажи мне, отчего это Ты — матерь прекрасной любви и сколь любовь Твоя сладостна.

Глава VII Сколь любезен Бог

Служитель. Господи, я размышляю о любовном призыве в соответствии с тем, как Ты говорил о Себе в «Книге Премудрости»: «Transite ad me omnes, etc., приступите ко Мне, все желающие Меня, и насыщайтесь от плодов Моих. Я — матерь прекрасной любви, Мой дух слаще меда, а наследие Мое паче меда и сота медового. Благородное вино и сладкая музыка веселят сердце, но лучше обоих — любовь к Мудрости»[372].

Милостивый Господи, Ты умеешь являть Себя так ласково и приветливо, что все сердца влекутся к Тебе, тоскуя до боли по Твоей любви к ним. Слова любви дружелюбно струятся из Твоих нежных уст и столь глубоко ранят иные сердца в дни их цветения, что в них вполне угасает любовь к преходящему. Эй, Господи милостивый, вот о чем тоскует сердце мое и страдает мой дух, и я охотно услышал бы, что Ты проречешь. Изреки же, единственное, избранное мной утешение, хотя бы словечко душе моей, Твоей несчастной служанке, ибо в тени Твоей мне сладостно спать, а моему сердцу бодрствовать[373].

Ответ Вечной Премудрости. «Слушай, дщерь, и смотри, преклони ко мне ухо твое»[374], соверши мощный прорыв внутрь себя, забудь о себе и о всякой вещи.

В себе Я — непостижимое Благо, которое пребывало всегда и вечно пребудет; оно никогда не было изречено и вовеки останется неизреченным. Я могу, конечно, позволить Себя ощутить сокровенным образом сердцу, однако ни единому языку невозможно Меня ни изречь, ни выразить словом! И все-таки если Я, сверхъестественное и неизменное Благо, сообщаю Себя всякому из творений, в соответствии с его способностью воспринять Меня, то я заворачиваю свет солнца в платок[375] и даю тебе такой духовный смысл в плотских словах обо Мне и Моей сладкой любви: вот Я кротко встаю пред очами твоего сердца, украшай и облекай меня в духовные смыслы[376], придай Мне вид изысканный и утонченный в меру силы желания, припиши Мне все то, что может твое сердце подвигнуть к особой любви и совершенной сердечной отраде, — и смотри: все это и все, что ты и прочие люди сумеете помыслить себе по образу, по красоте и по благодати, есть во мне, но во Мне оно лучше, чем кто-либо мог бы изречь[377]. Таковы слова, в каковых Я могу дать познать Себя.

Услышь больше сего: Я высока по рождению и благородна по происхождению, Я — исполненное любви Слово сердца Отцова, в котором имею, в соответствии с любвеобильной бездной Своего природного сыновства, вящее благоволение пред любящим взором Отца, в Его обнаженном отцовстве — в сладостной и пламенеющей любви Духа Святого.

Я — престол радости. Я — корона спасения. Ясны очи Мои и нежны уста. Мои ланиты светлы и рдеют как розы. Весь облик Мой так прекрасен, столь величав и дивно очерчен, что, если бы какой-нибудь человек вплоть до Судного дня лежал в раскаленной печи и Я бросила бы лишь взор на него, то он не остался бы безутешен[378]. Смотри, как превосходно Я облачилась в светлые одеяния и как прекрасно окружила себя живыми цветами в их разнообразном цветении: алыми розами, белыми лилиями, фиалками благолепными и остальными цветами! Дивные соцветия мая, зеленые кущи светлых долин, нежные цветочки всех солнечных пустошей — что грубый сорняк по сравнению с Моими одеждами. В Божестве Я взыграла в веселье, и из-за этого воинство ангелов такой исполнилось радости, что для них тысяча лет — как малый часок. Дивясь небывалым и диковинным чудесам, ангельский сонм взирает и взглядом провожает Меня. Их очи погружены в Мои, сердца склонены к Моему, душа их и разум устремлены на Меня. Благо тому, кто вечно и неизменно должен вступать в игру любви и танец веселья, — в небесном блаженстве, в сладкой уверенности, вместе со Мной и под руку со Мной. Единственное словечко, живо звучащее из Моих сахарных уст, превосходит пенье всех ангелов, бряцанье всех арф и игру всех сладостных струн. Эй, погляди, любовь моя так верна, мои объятья приятны, и так нежен мой поцелуй чистой возлюбившей душе, что всякое сердце должно, тоскуя по Мне, ко Мне устремляться. Я тонка, пронзительна, постоянно пребываю с чистой душой, тайно в ней обитаю, когда она за столом, на молитве, на дорогах и тропах[379]. Я обращаюсь туда, Я обращаюсь сюда: во Мне нет ничего, что могло бы не нравиться; во Мне все по нраву, все сообразно влечению сердца и порыву души. Смотри, Я — пречистое Благо. Кому от Меня в этом времени на долю достанется хотя бы единая капля, для того горечью станет вся радость и услада этого мира, а все его блага и почести обратятся в бесчестье и сор. Те, что любят, будут окружены Моею любовью, расплывутся в едино-Едином, без любви в образах и изреченных словах. Они освободятся и растворятся в том самом Благе, из которого истекли. Моя любовь также способна облегчить новоначальных людей от тяжелой обузы грехов, даровать свободное, бодрое, невинное сердце и сотворить чистую совесть без пятен. Скажи Мне, что во всем мире может с этим сравниться? Весь дольний мир не может перевесить подобного сердца, и человек, отдавший лишь Мне свое сердце, блаженно живет, умирает спокойно, тут имеет Царство Небесное и там обладает им вечно[380].

Теперь заметь: Я изрекла тебе множество слов, однако осталась в дивной Своей красоте всеми ими так же нетронутой, как небесный свод твоим не тронут мизинцем, поскольку сего никогда не видело око и не слышало ухо и сие не всходило на сердце[381]. Но пусть тебе это будет хотя бы набросано, чтобы уметь различать Мою сладкую любовь от любви ложной и преходящей.

Служитель. Ах, нежный, восхитительный цветок долин[382], отрада сердечная в объятьях души чистой и любящей, как сие знакомо тому, кто некогда воспринял Тебя, и как странно слышать тому, кому Ты незнакома, чьи сердце и разум покуда телесны! О, милое сердцу и непостижимое Благо, настал вожделенный час, приблизился сладостный миг, когда я должен открыть Тебе тайную рану, которую все еще носит в себе мое сердце, уязвленное Твоею сладкой любовью. Владыка, общность в любви — словно вода при пожаре. Тебе, Господи, ведомо, что подлинная любовь, полная страсти, не умеет терпеть разделенья[383]. Вот почему, единственный Господин моей души и моего сердца, требует внутри себя мое сердце, чтобы Ты воспылал ко мне особой любовью, дабы на мне с особенным удовольствием почил Твой божественный взор. Ах, Владыка, Ты имеешь столько сердец, от всей души возлюбивших Тебя и способных с Тобою на многое. Увы, милостивый и праведный Господи, а как обстоит дело со мною и есть ли я среди них?

Ответ Вечной Премудрости. Я — такой Возлюбленный, который единством не умаляется и множеством не умножается[384]. Во всякое время Я занята и озабочена только тобою, стремлюсь к тому, как бы тебе полюбиться и выполнить все, что тебе на потребу, словно Я пуста от всего остального[385].

Служитель. «Anima mea liquefacta est, ut dilectus locutus est»[386][387]. Увы, увы, куда ведут меня? Как смущен я, как тает душа моя от дружелюбных, сладостных слов Возлюбленного моего! Эй, уклони ясные очи Твои от меня, ибо они волнуют меня[388]. Было ли когда-нибудь столь жесткое сердце и такая душа, прохладная и ленивая, которые, заслышав Твои сладостные слова жизни, полные непомерного жара, не размякли бы и не разгорячились в Твоей сладкой любви! О, чудо, чудо из чудес: если кто-нибудь узрит Тебя очами своего сердца, и сердце его от любви не растает! О, сколь блажен, кто зовется и является супругом Твоим! Сколько сладкой отрады и сокровенной любви тот от Тебя получит в ответ! Эй, любезная, милая дева святая Агнесса, возлюбленная Вечной Премудрости, как ты должна была радоваться любимому Супругу, когда говорила: «Кровь Его окрасила в цвет роз ланиты мои!»[389] Увы, милостивый Господи, если бы и я мог сподобиться, чтобы моя душа тоже называлась Твоею возлюбленной! Если бы было возможным, чтобы все удовольствия, всякая радость, любовь, на какие способен сей мир, давались одному человеку, то ради сего я бы свободно отказался от них. Счастлив, Господи, тот, кто родился в этот мир, может называться и быть возлюбленным Твоим. Будь у человека тысяча жизней, ему следовало бы положить их на то, чтобы обрести Тебя. О вы, все друзья Божьи, целое небесное воинство, и ты, милая дева святая Агнесса, помогите мне Его умолить, ибо мне до сих пор как следует неизвестно, что такое любовь Его! Ах, сердце мое, разоблачись [от всего] и отложи всякую косность и испытай, не сумеешь ли ты прежде смерти своей достигнуть того, чтобы стяжать Его сладостную любовь. Как же вяло и лениво ты жило досель!

О нежная, прекрасная и несравненная Премудрость, как умеешь Ты быть столь любезной возлюбленной, лучше всякой любовницы этого мира! Сколь непохожи любовь Твоя и творений! И как лживо все то, что в этом мире кажется достойным любви и мнит себя чем-то, когда его начнут узнавать ближе! Господи, куда бы ни обращал я свой взор, всюду находил «nisi»[390] и «если бы не», ибо, если был образ красив, в нем не было благодати, был он приятен и мил, недоставало ему благородства, а если и оно у образа было, то я всегда находил нечто такое, изнутри либо снаружи, что исподволь препятствовало цельному влечению сердца;[391] по тайным признакам и из опыта я узнавал, что его гложет недовольство собою. А Ты — красота вместе с бесконечной благосклонностью к людям, благодать вкупе со статью, слово вместе с звучанием, благородство и добродетель, богатство и власть, свобода внутри и внешняя ясность... нечто такое, чего я так и не нашел в этом времени: подлинное, несущее с собою покой равновесие возможного, посильного и вожделенного подлинно любящим сердцем. Чем лучше Тебя познаешь, тем охотней Тебя обретаешь; и чем ближе к Тебе, тем более достойной любви находишь Тебя. Ах, что за бесконечное, цельное, чистое Благо! Все сердца, обратившие любовь на что-то другое, посмотрите, как вы были обмануты! Эй, лживые любовники, прочь от меня, впредь не приближайтесь ко мне, ибо я избрал моему сердцу одного лишь Возлюбленного: только в Нем сердце, душа, желания и все мои силы насыщаются сокровенной, никогда не преходящей любовью. Господи, если бы мог я Тебя начертать на моем сердце! О, если бы сумел Тебя влить в сокровенное сердца моего и души и запечатлеть золотом букв, чтобы Ты никогда не истребился во мне! Увы, несчастье и горе, что во всякое время я не утруждал в этом моего сердца! Что у меня осталось от тех, кого я любил? Потерянное время, растраченные слова, пустые руки, немного добрых дел и отягощенная прегрешеньями совесть? Милостивый Господи, уж лучше бы Ты меня в Своей любви умертвил, ибо я не хочу никогда отступать от любезных ступней Твоих.

Ответ Вечной Премудрости. Я выхожу навстречу тем, кто взыскует Меня, и приемлю с дружелюбной радостью тех, кто жаждет любви от Меня. Все, что можешь ты воспринять во времени от Моей сладкой любви, — как капля в сравнении с морем, в сравнении с любовью в вечности.

Утешение Служителя.

Глава VIII Разъяснение трех затруднений, способных противопоставить любящего человека Богу в наибольшей мере. Первое: как Он может казаться столь скорым на гнев и быть, тем не менее, любящим

Служитель. О, любезный Владыка, три вещи крайне удивляют меня в моем сокровенном. Вот первая: в Самом Себе Ты преизобилуешь любовью[392] и, однако, являешься весьма строгим Судией злодеяний. Господи, когда я подумаю о Твоей суровой справедливости, то сердце мое восклицает тоскливым голосом: увы, горе всем тем, кто когда-либо грешил, потому что, если бы знали они о строгой Твоей справедливости, с которой Ты готов молча, не слушая возражений, карать всякий грех, и даже прегрешения всех Твоих милых друзей, то они скорей выдрали бы себе зубы и волосы, нежели прогневали Тебя. Ах, гневный Твой лик столь ужасен и столь невыносимо хмурое Твое удаление! Горе мне, Твои неприветливые слова так сильно жгут, что пронзают сердце и душу! Владыка, защити меня от Твоего гневного лика и не продлевай Своего возмездия до иного мира. Смотри, едва в меня закрадывается подозрение, что по вине моих тяжких грехов Ты от меня неприветливо отвращаешь Свой лик, то мне от этого, Господи, становится так скверно, что горшего для меня нет ничего в этом мире. О Господи, праведный Отче, как моему сердцу вынести Твой грозный взор! Едва я подумаю о Твоем искаженном в гневе лике, душа моя так ужасается, так трепещут все силы во мне, что я не в силах отыскать другого подобия, кроме того, когда небо темнеет, облекается черною мглой, огонь буйствует в тучах, оглушительный гром рвет облака, так что земля содрогается, а затем Ты мечешь огненные лучи в человека. Никто, Господи, да не доверяет молчанию Твоему, ибо, воистину, сие гробовое молчание обращается в конце концов в оглушительный гром. Господи, для человека, боящегося Тебя прогневать и потерять, гневный облик Твоей отеческой ярости — это ад пуще всякого ада. Умолчу уже об ужасающем лике Твоем, который предстоит узреть грешникам в содрогании сердца на Страшном суде. Увы, горе, горе тем людям, кого ожидают столь страшные муки!

И вот что, Господи, крайне удивляет сердце мое: несмотря на это, Ты утверждаешь, что преисполнен любви.

Ответ Вечной Премудрости. Я — неизменное Благо и пребываю Тою же Самой и есмь Та же Самая, а то, что кажусь Я изменчивой, проистекает из неравенства тех, кто меня, находясь в грехах или без грехов, разным образом созерцает. Я благостна по природе Своей, но, тем не менее, остаюсь суровым Судией злодеяний. От друзей Своих Я требую детского страха и дружелюбной любви, чтобы страх во всякое время удерживал их от грехов, а любовь в совершенной преданности объединяла со Мною[393].

Глава IX Другое: отчего Он по Своему произволению зачастую скрывается от друзей Своих[394] и по чему узнают об истинном Его присутствии

Служитель. Господи, все это по сердцу мне, за исключением одного. Случается, Владыка, так, что какая-нибудь душа чахнет по Тебе и по сладким ласкам Твоего сладостного присутствия, а Ты, Господи, молчишь, не проронишь ни единого слова, которое можно услышать[395]. О Господи мой, разве не больно, любезный Владыка, что, будучи единственной и избранной любовью сердечной, Ты удерживаешь Себя вдалеке и безмолвствуешь?

Ответ Вечной Премудрости. Однако же все творения взывают ко Мне, поскольку всё Мною[396].

Служитель. Ах, Господи, здесь этого страждущей душе недостаточно.

Ответ Вечной Премудрости. Каждое слово, изреченное Мною, — весточка любви вашим сердцам, и всякое слово в Священном Писании, Мною начертанное, — сладостное послание любви Моей, как если бы Я Сама его написала[397]. Разве этого вам недостаточно?

Служитель. Ах, любезный и несравненный Возлюбленный, Ты знаешь прекрасно, что любящему сердцу всего того недостаточно, что само по себе не является его единственной любовью и его единственной радостью. Господи, Ты — желанный, избранный и неизреченный Возлюбленный. Погляди, пусть мне возвестят о Тебе все ангельские языки, бесконечная любовь рвется и тянется только к Единому, Коего вожделеет она. Любящая душа принимает Тебя за Небесное Царство, ибо Ты и есть ее Царство Небесное. Увы, Господи, Тебе следовало бы быть — если мне позволительно так говорить — слегка снисходительней к любящим Тебя несчастным сердцам, которые бедствуют без Тебя, по Тебе иссыхают, издают внутри себя по Тебе, единственном Возлюбленном, бездонные вздохи, устремляют на Тебя скорбный свой взор, сердечным голосом восклицают: «Revertere, revertere!»[398][399] — и говорят, обращаясь к себе: «Увы, ты думаешь, что прогневал Его и Он больше не хочет знать о тебе? Надеешься, Он вновь одарит тебя Своим желанным присутствием, и ты любовно обнимешь Его руками сердечными и прижмешь к своему сердцу, дабы у тебя прошла всякая скорбь?»

Господи, Ты слышишь это, знаешь об этом и молчишь?

Ответ Вечной Премудрости. Мне это ведомо, и Я взираю на это с вожделением сердца.

Премудрость спрашивает: Теперь и ты Мне ответь на вопрос, коль скоро копаешь так глубоко: что всего милей высшему из сотворенных духов?

Служитель. О Господи, это я желаю узнать у Тебя, ибо сей вопрос для меня слишком возвышен.

Ответ Вечной Премудрости. Тогда Я тебе о том расскажу. Высшему ангелу ничего не бывает милей, нежели исполнять Мою волю во всем; и если бы он знал, что заслужит Мою похвалу, выпалывая крапиву и прочие сорняки, то исполнить сие ему хотелось бы больше всего.

Служитель. Ах, Господи, вопрос Твой привел меня в замешательство! Ибо Ты хочешь тем самым сказать, чтобы я держался свободно и бесстрастно, не обращая внимания на радости, и искал, когда мне бывает горько и сладко, только Твоей похвалы.

Ответ Вечной Премудрости. Бесстрастие высшее всякого бесстрастия — это бесстрастие в оставленности.

Служитель. О Господи, это так тяжко!

Ответ Вечной Премудрости. Где же испытуется добродетель, как не в превратностях? Но знай, что зачастую Я прихожу, пытаясь войти в обитель Свою, а Меня не пускают. Нередко Меня принимают за странника, и Я, не получив достойного обращения, немедленно изгоняюсь. К возлюбленной же Мною [душе] Я являюсь Сама и обретаю в ней вольготное житие. Это, впрочем, происходит столь тайно, что остается сокрытым от всех, за исключением тех, кто весьма отрешен и следует Моими путями, во всякое время помышляя только о том, чтобы быть достойными Моей благодати, ибо, по Моему Божеству, Я — чистый дух, сущий сам по себе, и в чистых духах воспринимаюсь духовно.

Служитель. Милостивый Господи, сдается мне, что Ты — сокровенный Возлюбленный, посему желательно мне, чтобы Ты указал некоторые признаки Своего подлинного присутствия.

Ответ Вечной Премудрости. Мое истинное присутствие ты наилучшим образом распознаешь не иначе, как вот по чему: если Я скроюсь и извлеку Свое из души, то ты тотчас узнаешь, кто Я, а кто ты. Я — вечное Благо, без которого никто не имеет чего-либо благого. И потому, когда Я, вечное Благо, благостно и с любовью истекаю вовне, благоустраивается все, во что бы Я ни вошла. По этому-то и можно распознать истинное Мое присутствие — как солнце по сиянию, хотя солнце в его субстанции разглядеть невозможно. И если ты Меня как-нибудь ощутишь, то войди внутрь себя самого, научись отделять розы от терний и выбирать цветы из травы[400].

Служитель. Господи, подлинно так. Ищу я и нахожу в себе большое различие. Когда я покинут, моя душа подобна больному, которому ничто не по вкусу и ни одна вещь не приносит веселья. Тело лениво, разум неповоротлив, ожесточение внутри и снаружи печаль[401]. Меня раздражает все, что я вижу, слышу и знаю, как бы то ни было хорошо, ибо не понимаю, как мне поступать. Легко впадаю в грехи, беззащитен пред врагами, холоден и ленив ко всему доброму. Кто бы ни пришел ко мне, найдет дом пустым, потому что нет в нем хозяина, который подал бы добрый совет и о ком радуются домочадцы[402].

Но когда, Господи, светлая Утренняя звезда воссияет в середине души моей, то проходит всякая скорбь, рассеивается тьма, все освещается ослепительным светом, и тогда, Владыка, смеется сердце во мне, веселится дух, ликует душа и мне становится радостно, а все, что во мне и при мне, обращается Тебе в похвалу. Что было трудно, тягостно, невозможно, становится легким и сладостным. Пост, бдение, молитва, страдание, воздержание и всякая строгость — ничто в присутствии Твоем. У меня появляется великое дерзновение, которого я не имел, когда был оставлен Тобой[403]. Душа проникается ясностью, истиной и сладостью, так что забывает все тяготы. Сердце способно сладостно созерцать и язык возвышенно говорить, а тело проворно приниматься за всякое дело. Кто чего-либо ищет, тот находит добрый совет относительно всего, что ему нужно. Тогда со мною бывает, словно я поднялся над пространством и временем и стою в преддверии вечного блаженства. Ах, Господи, кто же мне даст, чтобы это продолжалось подольше! Ибо быстро, за одно мгновение все исчезает, и вот, стою я обнаженный и одинокий, и порой кажется мне, что со мной сего вовсе и не было, и я снова впадаю в сердечную тоску. О Господи, Ты ли это, иль я, или что это?

Ответ Вечной Премудрости. Ты — ничто и не имеешь в себе ничего, кроме пороков. Это — Я, и это — любовная игра.

Служитель. А что такое, Владыка, любовная игра?

Ответ Вечной Премудрости. До тех пор, пока любящий пребывает с Возлюбленным, любящий не знает, как ему дорог Возлюбленный. Когда же любящий отлучен от Возлюбленного, тогда любящий понимает, как дорог ему был Возлюбленный[404].

Служитель. Что за тягостная игра, Господи. Ах, Владыка, разве какой-нибудь человек в этом времени может избежать перемен?

Ответ Вечной Премудрости. На такое способны лишь очень немногие, ибо неизменность принадлежит вечности[405].

Служитель. Что же это за люди?

Ответ Вечной Премудрости. Самые чистые и наиболее подобные вечности[406].

Служитель. Господи, кто они?

Ответ Вечной Премудрости. Это те, кто был в наибольшей мере усерден в устранении всяких препятствий[407].

Служитель. Милостивый Господи, научи, как мне вести себя в несовершенстве моем.

Ответ Вечной Премудрости. В хорошие дни помышляй о худых, а в худые не забывай о хороших[408], тогда тебе не повредят ни высокомерие, когда Я с тобой, ни уныние, когда ты [Мною] покинут[409]. А если ты еще не сумеешь, по своему малодушию, переносить Мое отсутствие с радостью, то хотя бы оставайся в терпеливом ожидании и любовном искании.

Служитель. О Господи, долгое ожидание тягостно[410].

Ответ Вечной Премудрости. Радость и печаль волей-неволей приходится испытывать тем, кто желает иметь Возлюбленного во времени[411]. Недостаточно, чтобы Мне посвящали некоторое время в течение дня. Если хочешь внутренне познать Бога, расслышать Его тайные словеса уразуметь Его скрытые замыслы, тогда тебе следует иметь постоянное пребывание в своем сокровенном.

Увы, как ты допустил, чтобы твои очи и сердце блуждали так неразумно, когда имеешь перед собою драгоценный, вечный Образ, который ни на мгновение не отвращается от тебя?[412] И как допустил, чтобы уши твои отвратились, когда Я обращаюсь к тебе со многими словами любви? Как же ты себя столь откровенно забыл, будучи неизменно, во всякое время окружен вечным Благом? Да и чего душа твоя ищет во внешнем, коль скоро она скрыто содержит в себе Царство Небесное?[413]

Служитель. Господи, что это за Небесное Царство, которое пребывает в душе?

Ответ Вечной Премудрости. Это праведность, и мир, и радость в Духе Святом[414].

Служитель. Господи, по этим словам я узнаю, что Ты многообразно и тайно пребываешь в душе, но от нее самой это скрыто, что Ты исподволь влечешь душу к Себе и не спеша приводишь ее в любовь и ведение Твоего высшего Божества, тогда как раньше она была озабочена лишь сладостным Твоим человечеством.

Глава X Третье: отчего Бог попускает, чтобы Его друзья в этом времени терпели напасти?[415]

Служитель. Есть у меня, Господи, [еще] кое-что на сердце, позволишь ли мне об этом сказать? Ах, милостивый Владыка, если бы смел я, с Твоего соизволения, подобно святому Иеремии, судиться с Тобой![416] Не прогневайся, Господи милостивый, но выслушай терпеливо! Вот, Господи, люди говорят: как бы проникновенны и благи ни были Твоя любовь и Твоя дружба, ты все-таки время от времени попускаешь друзьям Своим сильно страдать от многих и тяжких напастей, которые Ты им посылаешь, из-за презрения целого мира и прочих превратностей, внешних и внутренних. И если кто-нибудь вступает в круг друзей Твоих, то это первый шаг к тому, чтобы готовиться к страданию и предаться ему. Ради благости Твоей, Господи, что хорошего они могут здесь обрести? Да и Ты как можешь мириться с бедами друзей Своих? Или угодно Тебе об этом не знать?

Ответ Вечной Премудрости. Как Меня любит Отец Мой, так Я люблю друзей Моих[417]. Ныне Я делаю Моим друзьям то же, что делал им от начала мира до сего дня.

Служитель. На это-то, Владыка, и жалуются. Вот отчего, как говорят, у Тебя так мало друзей, ибо Ты попускаешь, чтобы их жизнь в этом мире была такой трудной. Поэтому же так много тех, что добились дружбы с Тобой и должны искуситься в страданиях, но покидают Тебя и — увы, признаюсь в этом со скорбью и горькими слезами своего сердца — возвращаются к тому, что оставили ради Тебя. Мой Господи, что Ты скажешь на это?

Ответ Вечной Премудрости. Такова жалоба тех, у кого вера больна, труды невелики, жизнь вяла и дух не обучен. Но ты, возлюбленный, воспрянь умом своим из грязи и глубокого омута чувственных наслаждений![418] Высвободи внутренние чувства свои, отверзи духовные очи, оглядись и пойми: что ты, где обретаешься и чему принадлежишь. И тогда ты сумеешь постичь, что друзьям Своим Я готовлю лишь наилучшее.

По своему природному естеству, ты — отражение Божества, образ Троицы, образец вечности[419]. Ибо, как Я, в Моей вечной неставшести, — бесконечное Благо, так и ты, в желаниях своих, беспределен. Сколь мала крохотная капля в глубинах морских, столь мало все то, что для исполнения желаний твоих способен дать этот мир.

И вот ты живешь в юдоли скорбей. Любовь здесь смешана с горем, смех с плачем, радость с печалью, и полной радости никогда не было в сердце, ибо наша жизнь соблазняет и лжет. Она, скажу я тебе, много что обещает и мало что исполняет. Она кратка, непостоянна, изменчива. Сегодня обилие радости, а завтра полное сердце страданий. Смотри, такова игра этого времени.

Глава XI О вечно длящихся муках ада[420]

Эй, избранница моя, из самого основания сердца воззри на достойные сожаления скорби. Где ныне все те, кто пребывал в этой жизни в покое и счастье, неге и телесном довольстве? О, горе, чем помогут им все радости этого времени, которые миновали, недолго продлившись, как будто бы их и не было вовсе? Как скоро миновала любовь, но вызванное ею страдание будет длиться во веки веков! Ах, глупцы неразумные! Где теперь ваши веселые возгласы: «Живей, удалые ребята, покончим с грустью, предадимся лихому веселью!» Чем ныне помогут вам радости, которые вы испытали? Вам остается только стенать жалобным голосом: «Увы, увы, и снова, увы, что мы когда-то родились в этот мир! Как нас обмануло быстрое время! Как незаметно подкралась к нам смерть! Есть ли на земле еще кто-нибудь, кто был бы обманут так же, как мы, несчастные горемыки? И есть ли кто-то, кто бы желал умудриться чужими ошибками? Если бы один человек переносил мучения всех людей тысячу лет, то, в сравнении с нашим страданием, это было бы мигом. О, как блажен тот, кто никогда не искал ненавистных Богу забав, кто не прожил в этом времени ради себя ни единого дня. Мы, глупцы, заблуждались, думая, что они забыты и оставлены Богом[421]. А ныне Он их радостно обнял, в Своей вечности и в великой славе, перед всем войском небесным! Как им могло навредить все страдание и поругание, которое обратилось для них в великую радость? А то, что было нами любимо, бесследно исчезло! Ах, страдание и горе, оно будет длиться всегда! Увы, всегда, всегда, каково ты? Ах, конец без конца и смерть, пуще смерти: во всякий час умирать и никогда не смочь умереть! Ах, отец, и мать, и все вместе, что было любимо, благослови навеки вас Бог, мы больше вас никогда не увидим, чтобы обнять вас, ибо должны с вами навсегда разлучиться! Ах, разлука! О разлука навеки, сколь горька ты! Заламывание рук, скрежет зубовный, стенания и плач! Увы, всегда стенать, и взывать, и не быть вовеки услышанным! Нашим скорбным очам никогда ничего не узреть, кроме нужды и боязни, а нашим ушам ничего не услышать, кроме “Ах” и “Увы”. О все сердца, пусть это печальное “Навсегда” и “Вовеки” у вас вызовет жалость, пусть это скорбное “Навсегда” и “Вовеки” пройдет вам вовнутрь! О горы и долы, чего же вы ждете, зачем медлите, почему вы щадите, отчего не обрушитесь, не прикроете нас от сего ужасного зрелища? Страдание того мира и страдание этого мира, сколь вы мало похожи! О мимолетное время, как же ты ослепляешь, как лжешь! В цветущей молодости, в наши светлые дни мы с ним не считались и впустую растратили, а оно никогда, никогда не вернется. Ах и увы, остался бы у нас хотя бы часок от всех долгих и впустую растраченных лет, однако и в нем, по справедливости Божьей, отказано нам и всегда будет отказано, безо всякой надежды! Ах, всегда и всегда нужда, страдание и скорбь в этой преданной забвенью стране, где мы навеки должны быть отделены от любви, без утешения и всякого упования. Разве не хотелось бы нам, чтобы на мельничный жернов, будь он широк, подобно целой земле, и велик так, что всюду касался бы неба, [хотя бы] разок за сто тысяч лет прилетела бы малая птичка и отклевала от камня десятую часть ячменного зернышка, и через сто тысяч лет прилетела бы снова, ну, а потом опять и опять, так что через десяток сотен тысяч годов отклевала бы уже целое зернышко; разве мы, несчастные, не хотели бы, чтобы подобно тому, как камню наступит конец, так и нашим страданьям был бы положен конец? Но этому не бывать!»[422]

Смотри: это песнь скорби, она следует по пятам за друзьями этого времени.

Служитель. О неумолимый Судия, вот, сердце мое содрогнулось до основания! Как в бессилии поникла душа, от горя и сожаления о неприкаянных душах! Есть ли во всем мире кто-нибудь столь нечестивый, кто, услышав такое, не затрепетал из-за столь лютых напастей? Не оставляй меня, о единственный Возлюбленный мой! Не уходи от меня, о единственная, избранная Отрада моя! Если мне суждено навеки разлучиться с Тобою, единственной моею Любовью — о других умолчу, — то лучше бы мне, о, страдание и горе, всякий день тысячекратно страдать. Едва подумаю об этой разлуке, мне от страха становится худо. Эй, Господи мой, Отче любезный, поступай здесь со мной так, как Тебе будет угодно, даю Тебе на это согласье, но избавь меня от мучительной разлуки [с Тобой], ибо ее я не вынесу.

Ответ Вечной Премудрости. Не пугайся! Что объединилось во времени, то в вечности останется нераздельным.

Служитель. Увы, Господи, если бы этому вняли все люди, что так бездумно расточают свои лучшие дни, чтобы им над собой посмеяться и выправить жизнь, пока с ними не случилось того же![423]

Глава XII О безмерной радости Царства Небесного

Вечная Премудрость. Теперь устреми свои очи горе и смотри, что тебе уготовано. Ты принадлежишь отечеству небесного рая.

А здесь ты чужак, обездоленный странник. Потому, как путник поспешает обратно на родину, где его ждут не дождутся томимые нетерпением дорогие друзья, так и тебе надлежит стремиться в отечество, где бы тебя охотно увидели те, кто искренне воздыхает о твоем веселом присутствии. С какою любовью встретят тебя, как нежно обнимут и примут навеки в свой безмятежный дружеский круг. Ах, если б ты видел и если бы знал, как им тебя не хватает и как хочется им, чтобы ты добродетельно подвизался в страданиях, сражаясь по-рыцарски во всех тех превратностях жизни, которые они преодолели и сами, а ныне им сладостно вспомнить о тяжких годах, каковые им довелось пережить. Тогда ты был бы не против, чтобы все страдания стали для тебя еще тяжелей, ибо, чем горше страдаешь, тем достойней приемлешься. Как будет приятна хвала, как радость пронижет сердце и разум, когда пред Отцом Моим и всем войском небесным твоя душа будет Мною прославлена, почтена и вознаградится за то, что здесь, в сие мятежное время, она столько страдала, боролась и перенесла. И иному человеку, кто не ведал страданий, это покажется удивительным. Как чудесно засверкает венец, заслуженный тут такими скорбями! Как пылко воссияют раны и знаки, полученные здесь из-за любви ко Мне! Посмотри-ка, в своем отечестве ты будешь принят как друг — и притом так, что самый от тебя отдаленный из его многих насельников полюбит тебя крепче и преданней, чем в этом времени отец или мать когда-либо любили свое единственное и от всего сердца боготворимое чадо.

Служитель. О Господи, осмелюсь ли, Твоей ради благости, Тебя попросить, чтобы Ты мне еще рассказал об отечестве, дабы я больше о нем тосковал и легче переносил все страдания. Как, Господи, устроено все в этой стране и что делают там? Сколько жителей в ней и так ли хорошо им известно, что происходит у нас, как это явствует из Твоих слов?

Ответ Вечной Премудрости. Ну что ж, отправляйся в путь вместе со мной, Я тебя отведу туда в созерцании, дам тебе бросить издали взгляд и все рассмотреть как бы в грубом подобии.

Погляди, выше девятого неба, которое неисчислимо больше — ибо в сто тысяч раз пространней — земли, находится еще одно небо. И оно называется coelum enpyreum, огненным небом, хотя и не по причине огня, а по причине превосходящего всякую меру и все проницающего собою сияния, которым обладает недвижимо и неизбывно[424]. Это и есть славный двор, где обитает небесное воинство и где Меня восхваляют утренние звезды и воспевают все Божии чада[425]. Там, окруженные непостижимым сиянием, стоят вечные троны. Духи зла с них были низринуты, и теперь они предназначены для избранных[426]. Взгляни, благолепный град сверкает усаженным бриллиантами золотом, светится благородными жемчугами, украшен драгоценными камнями и прозрачен, подобно кристаллу. Он переливается алыми розами, белыми лилиями и прочими живыми цветами[427]. А теперь погляди на прекрасные пустоши в небесах. Здесь летняя сень, там залитые майским солнцем луга, а вот и настоящая долина услад. Заметны нежные взоры возлюбленных, слышатся звуки арф, скрипок и пенья, видны прыжки, танцы, хороводы и другие забавы[428]. Каждое желание здесь исполняется[429], и здесь неизменное постоянство любви без страданий. Оглянись на неисчислимое множество тех, кто пьет, сколько сердце захочет, из животворного, многоводного кладезя[430]. Смотри, как глядятся они в чистое ясное зеркало обнаженного Божества, в котором им всякая вещь открыта и ясна.

Пройди незаметно подальше и посмотри, как сладчайшая Владычица небесной страны, которую ты так искренне любишь, парит в достоинстве и ликовании над всем войском небесным, склонившись в милости к тем, кого она любит, облаченная в розы и лилии convallium[431][432]. Гляди, как ее восхитительная красота сообщает довольство, радость всем насельникам неба и приводит их в изумление. Брось теперь взор, который обрадует твои сердце и разум, и ты узришь, как Мать милосердия милостиво обратила очи свои, исполненные сострадания, к тебе и ко всем прочим грешникам, и как она пламенно молит свое любимое Чадо и заступается за них перед Ним[433].

Устреми очи чистого разумения и погляди, как высшие серафимы и находящиеся в том же хоре любящие души, жарко пламенея, непрестанно возносятся в Меня; как светлые херувимы и те, кто их окружает, наслаждаются ясным втеканием и истеканием Моего вечного и непостижимого света; как высшие троны и сущие с ними пользуются сладчайшим покоем во Мне, а Я в них. Затем посмотри, как троица прочих хоров — господства, силы и власти — благопристойно соблюдает извечный порядок во всей совокупности естества. Погляди также, как третий сонм ангельских духов несет Мое возвышенное благовестие и возвещает закон Мой в разных частях этого мира. Смотри, как славно, стройно, разнообразно организовано сие великое множество, что за чудное зрелище![434]

Теперь же обрати свой взор в сторону и погляди, как Мои избранные ученики и любимейшие из друзей восседают в великой тишине и в чести на славных судейских престолах, как мученики сияют в своих цвета алых роз одеяниях, исповедники светятся в зеленеющей красоте[435], а нежные девы блистают ангельской чистотой, и как все небесное воинство растворяется в божественной сладостности. О, что за собрание, что за страна радости! Благословен Богом тот, кто был когда-то рожден, дабы навеки здесь поселиться.

Посмотри, в эту страну веду Я, обняв, возлюбленную супругу Мою из тяжелой нужды, [наделяя ее] возвышенным изобилием богатого утреннего дара. Внутри Я ее украшаю прекрасным одеянием света славы, возвышающего ее над всеми способностями естества. Извне она облачается [Мной] в просветленное тело, в семь раз более яркое, чем сияние солнца, оно проворно, тонко, бесстрастно. Я возлагаю на нее прекрасную корону из золота, а к ней золотой венчик в придачу[436].

Служитель. Милостивый Господи, что такое утренний дар, что такое корона и венчик?

Ответ Вечной Премудрости. Утренний дар — это лишенное помех созерцанье того, во что ты здесь только веришь;[437] несомненное постиженье того, на что ты надеешься здесь; сокровенное, радостное наслаждение тем, что ты здесь любишь. Прекрасная корона — это сущностная награда, а венчик при ней — награда приложенная[438].

Служитель. Господи, что это такое?

Ответ Вечной Премудрости. Приложенная награда заключается в особенной радости. Душа ее получает благодаря особым и достойным трудам, с помощью которых она в этом мире одержала победу. Так было с высокими учителями, стойкими мучениками и чистыми девами. Сущностная же награда состоит в созерцательном единении души с обнаженным Божеством[439], ибо душе не найти покоя до тех пор, пока, возведенная выше всех своих сил и способностей, она не будет направлена в природную сущность Лиц и простую обнаженность [божественного] бытия. Тем самым[440] она находит умиротворение и вечное блаженство. Чем более отрешенно, не связано исхождение, тем свободней окажется восхождение. А чем свободнее восхождение, тем дальше будет вхождение в дикую пустыню и глубокую бездну без-образного Божества, в Него же погружаются души, в Нем растворяются и с Ним соединяются. Тогда ничего другого они уже не могут хотеть, как только того, чего хочется Богу, так что они становятся тем же, чем является Бог. То есть они блаженны по благодати, тогда как Он блажен по Своему естеству.

Ну что же, теперь обрати лице радостно вверх, на время забудь о всех своих бедах, охлади сердце в сумрачной тишине, приятном сообществе, которое ты сокровенным образом созерцаешь, и посмотри, какими розовыми и милыми кажутся лица, так часто красневшие тут от унижений ради Меня. Обратись бодрым сердцем горе и промолви: «Где горестный стыд, что пронзал ваши чистые сердца? Где поникшие головы, потупленные очи? Где тайная сердечная боль, глубокие вздохи, горькие слезы? Где бледные лица, крайняя бедность и вся та нужда? Где скорбные восклицания: “Ах, Господи Боже, как тяжко мне на сердце”? Где нынче все те, кто насмехался над вами и вас угнетал? Больше не слышится: “Вперед, к оружию! Вперед в наступление, в бой”, ночью и днем, как будто воюют с язычниками. Где то время, когда, под воздействием божественной благодати, вы тысячекратно повторяли в себе: “Готов ли ты стойко держаться в оставленности”? Не слышно более душераздирающих воплей: “Боже Мой, для чего Ты оставил Меня?”[441] Я слышу, как в ушах ваших нежно звучит: “Придите ко Мне, возлюбленные, наследуйте вечное Царство, уготованное вам от создания мира”[442]. И куда делось все горе, унижение и притеснение, которое вам довелось претерпеть на земле? О Боже, как быстро, подобно сну, миновало все это, как будто бы вы и не мучились! Воистину, Боже милостивый, суды Твои непостижимы для мира![443] Эй, избранные, вам больше не нужно ютиться по разным углам, чтобы скрываться и прятаться от бессмысленного неразумия прочих людей. Будь все сердца одним сердцем, они и тогда едва ли сумели бы представить себе ту великую славу, то превышающее всякую меру достоинство, те честь и блаженство, что уготованы вам во веки веков. О князья неба, благородные короли, императоры и вечные Божии чада, как прекрасен ваш лик, как радостны ваши сердца, сколь возвышен ваш дух, с каким ликованием из ваших уст изливается песнь: “Эй, эй, благодарение и хвала, святость и наслаждение, благодать и блаженство, и всегдашняя честь Богу во веки веков[444], из самых глубин наших сердец, ибо Его благодатью мы обрели все это навеки!”» Посмотри, вот отечество, здесь полный покой, здесь сердечное торжество, здесь неизбывная и не имущая пределов хвала!

Служитель. О, чудо из чудес! Бездонное Благо, что ты такое? Эй, милостивый Господи, избранный и благой, как же здесь хорошо! Увы, единственный Возлюбленный мой, позволь нам здесь остаться![445]

Ответ Вечной Премудрости. Еще не пришло время здесь оставаться. Тебе предстоит искуситься в долгой и тяжкой борьбе. Сие видение тебе было послано только затем, чтобы ты скорей вразумился во всех своих бедах (да не будешь впредь падать духом) и забыл все страдания, и затем еще, чтобы ответить на упреки неразумных людей, которые утверждают, что Я худо поступаю с Моими друзьями. Смотри, какое различие между дружбой Моею и дружбой этого времени и насколько лучше, по правде сказать, Я обхожусь с Моими друзьями. Умолчу о великих заботах, о труде и тяжелом страдании, в каковых неразумные люди денно и нощно плавают и барахтаются, будучи, впрочем, настолько слепыми, что не разумеют сего. Таков уж Мой извечный порядок, что беспорядочный дух является сам для себя жестоким мучением и тяжкой обузой[446]. У моих друзей — телесные тяготы, но у них — покой в сердце, а друзья этого мира ищут покоя для тела, но получают тяжесть на сердце, в душе и в духе [своем].

Служитель. Господи, как неразумны и непотребны те, кто сравнивает истинную дружбу Твою с дружбой лживого мира, говоря, что у Тебя-де мало друзей. Сами они постоянно сетуют на то или иное страдание, и повинна в этом только их великая слепота. О Господи, как мягки и нежны отеческие розги Твои![447] Блажен, для кого Ты их не жалел![448] Владыка, я вижу ясно, что страдание проистекает не из [Твоей] жестокости, оно происходит от благого [Твоего] милосердия. Да никто больше не скажет, что Ты забыл о друзьях Своих! Забыл ты о тех, для кого жалеешь страдание, ибо разуверился в них. Но кого, Господи, желаешь Ты защитить от вечных страданий и кому хочешь даровать там неизбывную радость, тем, право, не следует здесь никогда наслаждаться ни светлыми днями, ни тем, что им любезно или приятно. О Господи, даруй мне, чтобы эти два образа неизменно пребывали перед моими очами, да не лишусь никогда Твоей дружбы.

Глава XIII О непомерном благородстве временных страданий

Служитель. Милостивый Господи, открой мне теперь, как думаешь Ты: какие страдания полезны и хороши для внутренней жизни? Сердечно молю Тебя, расскажи мне об этом еще, чтобы, когда Ты мне такие страдания пошлешь, я принял их с любовью и радостью из Твоих рук.

Ответ Вечной Премудрости. Я думаю, любое страдание, будет ли оно принято добровольно или выпадет помимо воли, по случаю — но чтобы человеку из напасти извлечь добродетель, не желая избавиться от нее без Моей воли на то, и подчинить ее Моему вечному прославлению в терпении, полном любви и смирения. И, чем сие будет охотней, тем будет благородней и угоднее Мне. О страданиях подобного рода послушай еще, запечатлей в основании сердца и сделай предначертанием для духовного ока души своей.

Моя обитель — в чистой душе, словно в раю, исполненном всяческих радостей. Потому-то и не могу Я терпеть, если она с любовью и приязнью склоняется к какой-либо вещи. Но по своему [падшему] естеству душа склонна к порочным усладам. Посему Я заграждаю ей тернием путь[449]. Я закрываю все лазейки невзгодами, желает она того или нет, чтобы ей не убежать от Меня. Я рассыпаю ей на всех дорогах напасти, дабы ей некуда было поставить ногу сердечной утехи, кроме как на возвышенность Моего божественного естества. Смотри, если бы все сердца вместе были одним сердцем, то и тогда во времени они не могли бы вынести самой малой награды, которую Я собираюсь пожаловать им в вечности за малейшее испытание, которое какой-нибудь человек перенес из-за любви ко Мне. Таков уж Мой извечный порядок во всем естестве, и Я не нарушаю его: что благородно и хорошо, должно быть заработано тяжелым трудом[450]. Кто при этом останется, тот пусть остается, много званых, но мало избранных[451].

Служитель. Господи, вполне может статься, что страдание — беспредельное благо, если оно не без меры, не слишком жестоко и люто. Тебе лишь, Владыка, известно все сокровенное, Ты сотворил всякую вещь числом и мерою[452]. Ты также знаешь, что мои страданья безмерны, они выше всех моих сил. Есть ли, Господи, кто в целом мире, кому бы на долю постоянно выпадали страдания жесточайшие, нежели мне; они несносны, как мне вынести их? Господи, если бы Ты посылал мне обычные страдания, то их бы я еще смог вытерпеть. Но я не знаю, как переносить страдания необычные, которые исподволь сжимают мне душу и разум и до конца ведомы только Тебе.

Ответ Вечной Премудрости. Всякий больной полагает, что ему хуже других, а всякий нуждающийся, что он самый бедный. Если бы Я послала тебе иные страдания, ты говорил бы то же самое. Вручи себя воле Моей добровольно во всяком страдании, которое Я посылаю тебе, без всякого исключения того или другого страдания. Ты разве не знаешь, что для тебя Я желаю лишь наилучшего, и с тем же дружеским расположением, с каким ты расположен к себе? Я — Вечная Премудрость и знаю лучше, что для тебя наилучшее. Ты можешь сам испытать, что посылаемые Мною страдания, если ты их правильно переносишь, гораздо лучше годятся тебе, глубже проникают в тебя и скорей привлекают ко Мне, нежели те, что избраны тобою самим. На что же ты сетуешь? Итак, скажи, обращаясь ко Мне: «Мой праведный Отче, поступай всегда со мной так, как Ты пожелаешь».

Служитель. Ах, Господи, о страданиях легко говорить, а когда они подступают, их куда как тяжело выносить, ибо они приносят с собой нестерпимую боль.

Ответ Вечной Премудрости. Если б страдание не приносило боли, оно бы не называлось страданием! Нет ничего мучительней, чем страдание, но и нет ничего радостней, чем выстраданное[453]. Страдание — краткое горе и долгая радость. Страдание таково, что, выпав на долю страдальца, оно для него перестает быть страданьем[454]. Если бы ты стяжал в изобилии духовную сладость, божественное утешение и наслаждение, так что во всякое время источался небесной росой, то само по себе это тебе не принесло бы такой же награды [, какое приносит страдание]. Ибо все это вместе не вызовет у Меня особой к тебе благодарности, не обяжет Меня пред тобою настолько, насколько обяжет исполненное любовью страдание или бесстрастие в тяготах, которые ты перенес из любви ко Мне. Скорей десять человек согласятся жить в изрядном удовольствии и беззаботном веселье, нежели один человек решится жить в неизбывном страдании и превратностях жизни[455]. Если бы у тебя было умение, какое есть у всех звездочетов, ты мог разглагольствовать о Боге не хуже, чем языки всех ангелов и людей и имел полноту знания всех что ни на есть мастеров, то все это не приблизило бы тебя к лучшей жизни настолько, как если бы во всяком страдании своем ты предал и вверил себя в руки Божьи, ибо первое общо добрым и злым, а второе есть лишь у избранных Мною[456]. Кто может правильно взвесить время и вечность, тот предпочтет пролежать в огненной печи сотню лет, нежели лишиться в вечности малейшей награды из-за самой малой напасти, ибо эта имеет конец, а та бесконечна.

Служитель. О Господи, любезный и милостивый, для страждущего человека Твои речи звучат подобно сладостной арфе. И коль скоро, Владыка, в страдании моем Ты хочешь меня ублажать нежной игрой на псалтири, то я охотно соглашусь пострадать, ибо мне лучше быть со страданием, чем без страдания.

Ответ Вечной Премудрости. Внемли сладкой игре натянутых струн [души] человека, страждущего ради Бога: как богато звучание их и как сладостен их перезвон.

Страданье — для мира отверженность, а для Меня — без меры достоинство. Страдание — Моего гнева смягчение и Моей милости обретение. Страдание делает человека угодным в очах Моих, ибо страждущий похож на Меня. Страдание — сокровенное благо, его никто не может купить. Если кто-нибудь простоит предо Мной сотню лет на коленях, моля ниспослать ему по дружбе страдание, то этого будет едва ли достаточно! Страдание делает из человека земного человека небесного. Оно отвращает от мира и быстро приближает ко Мне, круг друзей сокращает, а благодать умножает[457]. Кого Я дружески принимаю, тому следует быть миром отверженным и совершенно оставленным. Страдание — надежнейший путь, путь самый короткий и быстрый![458] Посмотри, кому несомненно известно, сколь потребно страдание, тот его приемлет от Бога как дорогостоящий дар. Иной человек, бывший чадом вечной погибели и не просыпавшийся от глубокого сна, — его страдание будит и вдохновляет на добрую жизнь. Но дикие звери и неприрученные птицы, жестоким страданием заключенные как бы в некую клетку, если им позволяет время и место, то они, не заботясь о вечном блаженстве, бросаются прочь[459]. Страдание оберегает от тяжких падений, позволяет человеку познать себя самое, твердо стоять на ногах и довериться ближнему[460]. Страдание хранит душу в смирении, научает терпению. Оно — хранительница чистоты, дарует венец вечного блаженства. Едва ли сыщется такой человек, который, будь он в пороках, будь ли он начинающим, продвинутым, совершенным, не обрел бы чего-либо благого в страдании, ибо оно закаливает железо, очищает золото и украшает изделья из драгоценных камней[461]. Страдание упраздняет грехи, облегчает муки чистилища, отдаляет соблазны, заглаживает проступки, обновляет дух. Оно наделяет большей уверенностью, чистой совестью, неизменно высокими помыслами. Знай, страдание — здоровое питие, целебная трава, какой нет даже в раю. Оно бичует тело, которому предназначается тлеть, и питает душу, которой предстоит оставаться вовеки. Посмотри, благородная душа насыщается страданьем подобно тому, как прекрасная роза — майской росою. Страдание делает разум мудрым, человека же опытным, ибо человек, никогда не страдавший, что известно ему?[462] Страдание — розга любви, отеческий удар избранным Мною[463]. Оно влечет и гонит людей к Богу, хочется им того или нет. Кто весел в страдании, тому на пользу радость и горе, друзья и враги. Сколь часто тебе приходилось сокрушать стальные уста у скалящих зубы врагов и делать их бессильными своей дружелюбной хвалой и кротким страданием! Скорее Я сотворю страдание из ничего[464], нежели оставлю моих друзей без страдания, ибо в страдании проверяются все добродетели, человек украшается и ближний становится лучше, а Бог прославляется. Терпение в страданиях — жертва живая, сладостный аромат благородного бальзама пред Моим божественным ликом, чудо, вздымающееся пред всем войском небесным. Никогда с таким восторгом не взирали на рыцаря, храбро сражающегося на турнире, с каким взирает небесное воинство на терпеливо страдающего человека. Все святые — его виночерпии; они прежде вдоволь испили из чаши страданья и [теперь] едиными устами громогласно поют, что яда в нем нет, что оно — целительное питие. Терпеть в страдании — больше, чем воскрешать мертвецов и творить прочие знамения. Страдание — узкий путь, скоро возводящий к небесным вратам. Страдание делает наперсником мучеников, приносит славу и победу над всеми врагами. Оно облачает душу в одеяния цвета пурпурных роз, и та, в розово-алом венце, со скипетром из зеленеющей пальмы[465], с рубином, блестящим в застежке девичьего одеяния, воспевает в вечности сладостным голосом свободного духа новую песнь, которую никогда не смог бы воспеть ни один из множества ангелов, поскольку никогда не ведал страдания. Коротко говоря: страдающих мир называет несчастными, Я же их называю блаженными, ибо они избраны Мною.

Служитель. Эй, видать по всему, что Ты — Вечная Премудрость, ибо сумела явить под спудом лежащую истину, дабы никто не мог усомниться[466]. Неудивительно, что тот, кому Ты с такой любовью посылаешь страдания, захочет страдать! Ты устроил, Владыка, Своим сладостным словом, что впредь для меня любое страдание будет не только легче и радостней, — нет, ныне я преклоняю пред Тобою колени, Господи и праведный Отче, и восхваляю Тебя из глубины сердца за страдания нынешние и минувшие. Они казались мне чрезмерно большими, ибо представлялись враждебными.

Вечная Премудрость. А что теперь тебе представляется?

Служитель. Вот что мне кажется, Господи: едва обращаю я любящий взор на Тебя, услада и загляденье моего сердца, все тяжелые и великие беды, коими Ты меня отечески вразумлял — хотя от одного взгляда на них Твои добродетельные друзья ужасались, жалея меня, — все эти беды были для меня словно нежной майской росой.

Когда этот самый брат-проповедник принялся писать о страданиях, явились ему способом, описанным ранее, сидящими пред ним две помянутые выше особы, погруженные в скорбь и печаль[467]. Одна из них пожелала, чтобы сыграли ей на псалтири. Сию просьбу он выслушал с неудовольствием, посчитав ее вовсе не подобающей для облаченных духовным саном людей. Однако ему было сказано, что желание послушать игру на псалтири не является неуместным. В тот же миг явился некий юноша, извлек и настроил псалтирь, и, натянув поверх струн крестообразно две нити, вручил ее в руки брата. И тот начал говорить о страстях:

Глава XIV О неизреченной благости созерцания страстей Господних

Служитель. Воистину, Господи, от всех сердец скрыто бесконечное благо, обнаруживаемое в принятых Тобою страстях, которые этому благу сообщают пространство и время. И все-таки стезя страданий Твоих — испытанный путь чрез истину к высочайшей вершине всякого совершенства. Благо, Павел, тебе, благородный светоч средь небесных светил, что ты столь высоко вознесен и так глубоко низведен в сокрытые тайны обнаженного Божества, где воспринял глубочайшие словеса, каковые проречь не дано никому[468]. Исполненные любви страсти Господни, прежде всего остального, так сладостно проникли в сердце твое, что ты изрек: «Не знаю ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого»[469]. Будь благословен среди всех учителей также и ты, любезный государь святой Бернард, чья душа была пронизана обнаженной красотой вечного Слова, так что медоточивые уста твои, подобные нежной росе, сладостно возвестили от полноты сердца о страстях Христа по человеческому естеству, а душа твоя говорила: «Расцветшей мирры пучок горестных страстей Господа моего любовно я положила между грудями и нежно прижала к самому сердцу[470]. Я не ищу, подобно невесте, где Тот в полдень прилег отдохнуть, Коего я обняла своим сердцем, не спрашиваю, где Тот услаждается в полуденный зной, Коего распятым на кресте вожделенно созерцает душа моя. То — возвышенней, но это — сладостней и больше мне подобает. Из этих принятых с любовью страстей я сполна извлекаю замещение моих малых заслуг, в них кроется моя совершенная праведность. Сие созерцание Я называю Вечной Премудростью, всех искусств совершенством, изобилием всяческих благ, исполнением всякого воздаяния. Оно сдерживает меня в счастье и поддерживает в превратностях жизни. Оно удерживает меня между горем и радостью этого мира в подлинном тождестве и хранит в безопасности от всякого зла. Иногда я получал от сего созерцания глоток горечи, а временами мне от него доставался глоток божественного утешения и духовной сладости»[471].

Ах, любезный государь святой Бернард, поэтому язык твой по праву источается сладостью, ибо и сердце твое весьма усластилось сладостными страстями [Христа].

Вечная Премудрость, я замечаю вот что: кто стремится к великой награде и спасению в вечности, совершенству в высших искусствах и глубочайшему ведению, кто желает неколебимо стоять в радостях и невзгодах, быть надежно защищенным от различных напастей, а также принять питие Твоих горьких страстей и нечаянной милости, тот должен иметь во всякое время пред очами Тебя, распятого Иисуса.

Ответ Вечной Премудрости. Ты еще не познал во всей полноте, какое здесь заключается благо. Посмотри, прилежное созерцание принятых Мною страстей делает из простеца возвышенного и искусного мастера.

Ибо страсти Мои — книга жизни, в которой можно найти всякую вещь[472]. Сколь блажен человек, всегда держащий ее пред очами и читающий в ней! Как много мудрости и благодати, отрады и сладости он сумеет из нее почерпнуть, отложив все прегрешения и ощущая Мою явную близость! Выслушай вот что об этом:

Сие случилось много лет тому назад. Некий брат-проповедник, будучи в самом начале пути, испытывал горькие муки из-за беспорядочной тоски, порой овладевавшей им с такой силой, что ни единому сердцу, если оно само не испытало ее, этого понять не дано. Как-то раз после трапезы брат сидел в своей келье и был настолько охвачен тоской, что не мог ни учиться, ни молиться, ни сделать чего-либо доброго, но только печально сидел, сложив на коленях руки, словно желая стеречь келью во славу Божью[473], ибо к прочим духовным делам был неспособен. И вот, пока он сидел, лишенный отрады, случилось так, что духовным образом ему были сказаны такие слова: «Что сидишь? Встань и войди в Мои страсти и тогда преодолеешь страдание свое!» Брат быстро поднялся, ибо понял, что эти слова прозвучали с небес, принял на себя страсти Господни, а в этих страстях утратил страдания свои, и они ему впредь так сильно не докучали.

Служитель. О милостивая Премудрость моя, Ты знаешь всякое сердце и Тебе ведомо, что для меня желанней всего, чтобы горестные страсти Твои проникли мне в самое сердце, глубже, чем кому-то другому, и чтобы из моих очей они исторгали денно и нощно бьющий источник горестных слез. Ныне, увы, я глубоко опечален, ибо страсти Твои не всегда проникают мне в сердце до самого основания и я не умею их созерцать с тою любовью, каковая достойна Тебя, избранная моя и любезная. Посему научи меня, как следует мне поступать.

Ответ Вечной Премудрости. Созерцание страстей Моих не должно проходить спешно и походя, когда выдастся время и место. Нет, ему следует совершаться в сердечной любви, в сопровождении жалоб и плача, посредством неспешного перехода от одного созерцания к другому, иначе же сердце остается не тронутым благоговением, как устам остается неведомой сладкая сердцевина, коль скоро не разжевано дерево. Если не можешь ты созерцать очами, полными слез, Мои страсти, имея в виду тяжкую скорбь, в которой Я пребывал, тогда взирай на страсти Мои ликующим сердцем, имея в виду отрадные блага, каковые обретаются в них для тебя. Ну, а если не сумеешь ни смеяться, ни плакать, тогда войди в черствость своего сердца ради Меня — и это будет не меньше, чем растечься в сладости и слезах, ибо тогда ты будешь действовать из любви к добродетели, невзирая на себя самого[474].

И дабы сказанное проникло тебе в самое сердце, послушай еще:

Суровая Моя справедливость не допускает неправды во всем естестве. Какой бы она ни была, малой или великой, она должна быть наказана и исправлена. Но как великому грешнику, совершившему, может статься, более сотни смертных грехов и обязанному, согласно уставу, каяться семь лет за всякий из них или же отвечать за нераскаянный грех в ужасном чистилище, в раскаленной печи[475] — эй, как несчастной душе до конца довести свое покаяние, и когда умолкнут ее долгие «ах» и «увы»? Не будет ли покаяние слишком продолжительным для души? Посмотри, она его сполна принесла и исправила грех благодаря Моим непорочным и достойным страстям! Посему вправе она зачерпнуть полную горсть из благородных сокровищ заслуженной Мною награды, присвоить эти сокровища. Если бы даже было ей суждено гореть в огне чистилища тысячу лет, то она в короткое время с себя сняла бы вину и покаялась и, минуя чистилище, устремилась в вечную радость.

Служитель. О Вечная Премудрость, любезная мне, научи же меня, ради Своей благостыни, как бы мне зачерпнуть и принять от этих щедрот!

Ответ Вечной Премудрости. Сие приятие совершается так:

I. С покаянием в сердце да взвешивает человек часто и сокрушенно тяжесть и вес прегрешений, коими он вызвал гнев в очах Отца своего в небесах.

II. Затем да вменит в ничто все труды в свое оправдание, ибо они, против его прегрешений — словно капля в сравнении с пучиною моря. III. И да уповает он на непомерное величие Моего оправдания, ведь самая малая капля драгоценной крови, щедро источившаяся из плоти Моей, могла бы уврачевать грехи целой тысячи мирозданий[476]. Но все же любой человек стяжает себе оправданье в той мере, в какой, страдая вместе со Мной, уподобится Мне[477]. IV. Наконец, да погрузит он в смирении и в простоте ничтожность всего своего в величие Моего оправдания и да обретет в этом опору.

Чтобы кратко тебе об этом сказать, знай: ни один из всех мастеров, искушенный в числах и в мерах, не сумел исчислить безмерного блага, скрытого в усердном созерцании принятых Мною страстей.

Служитель. Эй, милостивый Владыка, оставь все речи — я изрядно наставлен! — и приоткрой для меня шире тайный клад Твоих любезных страстей.

Глава XV От исполненной любовью беседы, которую душа вела с Богом у подножия креста, обращается она вновь к Его страстям

Служитель. Ты открыла мне безмерные муки, испытанные внешним Твоим человеком на высоком кресте, как он был замучен и связан путами горестной смерти. А что, Господи, творилось у подножия креста? Был ли там кто-то, кому Твоя достойная сожаленья кончина пронзила бы сердце, и как Ты обращался в скорбях к Своей опечаленной Матери?

Ответ Вечной Премудрости. Услышь печальную весть, и пусть она войдет тебе в самое сердце.

Когда в ужасе и в смертной тоске Я, как ты слышал, был перед ними немилосердно повешен, они стояли напротив Меня, вопили и обращались ко Мне глумливыми голосами[478]. Полные пренебрежения, они обратили на Меня свои взоры и в сердце своем вменили Меня ни во что, словно Я был неким презренным червем[479], а Я оставался неколебим и искренне молил о них Отца Моего в небесах. Посмотри, Я, невинный агнец, был приравнен к злодеям, один из которых злословил Меня, но другой молил его помянуть. Я его тотчас принял, простил ему все его злодеяния и отворил ему горний рай[480].

Ах, выслушай горькую весть. Я огляделся вокруг и обнаружил, что в скорбях всеми покинут[481]. Те друзья, что следовали за Мной, стояли вдали от Меня[482], и Мои возлюбленные ученики разбежались. Я висел обнаженный, все Мои одежды расхитили. Я был повержен и обессилен, со мной обращались безжалостно, но Я был кроток, подобно молчаливому агнцу[483].

Куда бы Я ни оглядывался, Меня охватывала сердечная тоска и горькая скорбь. Внизу, подо Мной стояла Моя печальная Мать, ее материнское сердце глубоко переживало все то, что Я переживал Своей плотью[484]. Из-за этого милостивое сердце Мое внутренне содрогнулось; только Я знал до конца о ее великих сердечных страданиях. Мне были видны ее полные горести жесты, слышны исполненные скорби слова. Я ласково ее утешал, расставаясь перед самою смертью, и препоручил ее Моему возлюбленному ученику как милую мать, а его ей — как любимого сына[485].

Служитель. Ах, любезный мой Господи, кто удержится от того, чтобы глубоко вздохнуть или горько заплакать? О, моя прекрасная Премудрость, как могли они быть так немилосердны к Тебе, нежному агнцу? Свирепые львы и лютые волки суть те, кто так с Тобой обошелся. Увы, возлюбленный Господи, если бы там был Твой бедный Служитель вместо всех этих людей, чтобы постоять за своего Владыку или пойти на горькую смерть вместе с единственным Возлюбленным им! Ну, а если бы не пожелали они меня умертвить с единственным Возлюбленным мною, то я хотя бы обнял в печали и ужасе руками моего сердца ледяную скалу, на которой был воздвигнут Твой крест. И когда она расселась бы от сострадания[486], то и мое несчастное сердце разорвалось бы [от боли] за Того, Кого я возлюбил!

Ответ Вечной Премудрости. Таково уж было Мое вечное предопределение — в сей час испить одному чашу горьких страданий за все человечество. А ты и все, кто за Мной хочет последовать, да отречетесь вы от себя, взвалите на себя свой собственный крест и пойдете за Мной[487], ибо сия смерть Мне столь же любезна, как если бы вы со Мною пошли на горькую смерть.

Служитель. Милостивый Владыка, научи меня, как мне умирать вместе с Тобою и что есть мой собственный крест? Ведь, воистину, Господи мой, мне уже нельзя жить для себя, коль скоро Ты за меня умер.

Ответ Вечной Премудрости. Постарайся сделать все, что можешь, как сам разумеешь. Тогда примешь ты от людей поношения и заушения, и они унизят тебя в сердце своем, думая, что ты ни за что не сумеешь и не осмелишься отомстить за себя[488]. А ты не только будешь твердо и неколебимо стоять, но станешь с любовью молиться Отцу в небесах, и ради Него их совершенно простишь. Посмотри, сколько бы раз ни умер ты для себя из-за любви [к таким людям], столько раз в тебе зазеленеет и расцветет Моя смерть. Когда соблюдаешь себя в чистоте и невинности, а твои благие дела остаются под спудом, так что, при радостном согласии твоего сердца, тебя причисляют к виновникам, и тем людям, кто тебя мучил, а теперь требует для тебя наказания, искренне готов простить всю ту напраслину, которую они когда-либо на тебя возводили, словно ее не было вовсе, и к тому же готов пособлять и помогать таким людям словом и делом ради подобия Моему прощению распявших Меня — тогда ты, воистину, висишь распятым рядом с Любимым тобой. Если, дальше, откажешься ты от любви всех людей, от пользы и утешения (в той мере, конечно, чтобы не испытывать совершенной нужды), то этим самым отказом ты представишь и явишь собою всех тех, кто покинул Меня в оный час[489]. Если ради Меня расстанешься со всеми друзьями, словно они не твои, во всем, куда может закрасться посредничество [между тобою и Мной], тогда Я [в тебе] обрел милого ученика и брата, стоящего под крестом и помогающего Мне нести Мои скорби. Порожняя от всего свобода твоего сердца прикроет одеждой и украсит Мою наготу[490]. Если во всех превратностях жизни, выпавших на долю тебе по вине твоего ближнего, ты будешь попран ради любви ко Мне, если, подобно молчаливому агнцу, смиренно примешь неистовый гнев всех людей (откуда и как бы внезапно он ни обрушился, прав ты или не прав), и победишь кротким сердцем, мягким словом, добрым лицом озлобление прочих людей, тогда, посмотри, в тебе запечатлеется истинный образ кончины Моей. О, там, где Я нахожу такое подобие, какое утешение и наслаждение получаю Я для Себя и Отца Моего в небесах!

Носи горестную кончину Мою в основании своего сердца, в своей молитве и в свершении дел — и тем исполнишь страдание и праведность Моей пречистой Матери и возлюбленного ученика Моего.

Служитель. Ах, милостивый Владыка, душа моя требует, чтобы Ты ознаменовал образ Своей горестной смерти на моем теле и в моей душе, будет ли мне это в радость или в печаль, ради вышней славы Твоей и во исполнение Твоей всеблагой воли.

Еще же очень хочется мне, чтобы Ты немного коснулась великих сердечных страданий скорбящей Матери, а также поведала мне, что она делала в тот самый час под крестом?

Ответ Вечной Премудрости. Спроси ее об этом сам.

Через Христа-человека к Христу-Богу. (Per Christum hominem ad Christum Deum.)

Глава XVI О достойном прославлении пречистой Царицы Небесной

Служитель. О, возвышенное богатство божественной науки и мудрости, неисповедимы суды Твои и неисследимы стези Твои![491] Сколь чуден тот путь, коим Ты иной раз возводишь к Себе бедные души! Что замышлял Ты и что было у Тебя на уме в вечной Твоей неизменности, когда созидал Ты честнейшую, нежную и самую достойную тварь, высшую всех чистых творений?[492] По праву, Владыка, мог Ты изречь: «Ego cogito cogitationes pacis. Я знаю намерения во благо»[493]. Из бездн, Господи, сущностной Твоей благостыни Ты воссиял в ней Сам для Себя, возведя все истекшие сущности к их первоистоку[494]. Эй, небесный Отец, как отважиться грешнику приступить к Тебе, если бы Ты не дал в проводники нам единственное и несравненное Чадо Свое, Вечную Премудрость? Эй, Вечная Премудрость, как отважиться, как набраться смелости грешнику явить свою нечистоту пред Твоей чистотой, если бы он не взял защитницей себе Мать всякого милосердия? Вечная Премудрость, если Ты брат мне, то и мой Господь. Если ты истинный человек, то и истинный Бог и суровый Судия злодеяний[495].

Поскольку наши страждущие души пребывают в узких теснинах бездонных сердечных страданий и мы не можем двинуться ни туда, ни сюда, то нам не остается ничего другого, как возвести наши скорбные очи к тебе, избранной Владычице Царства Небесного! Посему, эй, зерцало, отражающее сияние вечного Солнца, под спудом хранящийся клад бесконечного божественного милосердия, сегодня да прославляешься мною и всеми грешными сердцами, готовыми к покаянию! Ах, вы, возвышенные духи, вы, чистые души, выступите навстречу ей, чествуйте и восхваляйте, величайте и славьте возвышенную Царицу, дивный сей вертоград всяческой радости! И хотя я сам недостоин, она соизволила мне разрешить ее прославлять по своей благостыне.

О, избранная Богом отрада сердечная, прекрасный золотой трон Вечной Премудрости, позволь же мне, несчастному грешнику, немного поговорить с тобой о моих прегрешениях: моя душа падает ниц пред тобою — у нее потуплены очи, и стыд на лице, и застенчивый взгляд. Ах, Матерь всяческой благодати, не знаю почему, но кажется мне, что ни моей, ни другой грешной душе не требуется ни разрешения, ни посредничества между ней и тобой. Ты сама — непосредственная посредница для всякого грешника! Чем нечестивей душа, тем с большим правом надеется, что получит доступ к тебе; и чем больше она согрешила, тем с большим основанием приступает к тебе! Потому-то, душа моя, ступай веселей. Донимает тебя великое непотребство? — ах, тебя призывает [ее] бескрайнее милосердие.

Посему, о, единственное утешение всех грешных сердец и прибежище провинившихся, к коему устремляется иное от слез влажное око, иное израненное и страждущее сердце, — будь же благодатной посредницей и примирительницей между мной и Вечной Премудростью![496] Подумай, подумай, Царица, милостивая и несравненная: от нас, от грешников, ты имеешь всякое поклонение! Что сделало тебя Матерью Божией, сосудом, в котором сладостно водворилась Вечная Премудрость? О, Госпожа, наши, несчастных людей, прегрешения! Как бы иначе ты могла называться Матерью благодати и милосердия, если не из-за нашей убогости — убогости тех, кто твоей благодати и милосердия требует? Наша нищета тебя сотворила богатой, наши пороки вознесли тебя выше всех благородных творений.

Эй, обрати ко мне, несчастному, очи своего милосердия, никогда не отвращавшая доброго сердца ни от единого грешника, ни от одного безутешного человека, и прими меня под защиту свою, ибо в тебе — мое утешение и прибежище... Вот иная душа, прозябает в грехе. Отрицая Бога, сомневаясь в Нем, прискорбным образом от Него отделяясь, она распрощалась с Богом и всеми небесными силами, [но], обратившись к тебе, была милостиво тобою хранима, пока твоим благодатным заступничеством снова не вошла в благодать. И есть ли грешник, совершивший немало убийств и прочих злодейств, который, вспомнив о тебе, не обрел бы дерзновения [к Богу]? Избранная, единственная отрада для нас, бедных грешников, исполненная заботы о грешных людях бесконечная благость Божья так тебя сотворила, чтобы нам жаждать ее благодаря Твоей изобильно изливающейся благости. Посмотри, когда моя душа старательно размышляет о тебе, то возвышается дух мой, и будет, мне кажется, правильным, чтобы (если такое возможно) сердце мое с очами, полными слез, стало скакать от радости к самым устам, — так в душе моей растекается имя Твое, подобно меду густому. Ты ведь именуешься «Матерью», «Царицею милосердия»[497]. Эй, милая Мать, эй, любезная Царица бесконечного милосердия! О, что за имя! Сколь бездонна сущность той, чье имя столь благодатно! Бренчание струн — да разве когда-нибудь звучало оно в смятенном сердце так благостно, как звучит твое пречистое имя в наших сокрушенных сердцах? Перед сим возвышенным именем следует по праву склониться всякой главе! Да и всякому колену надлежит преклониться пред ним! Как часто ты[498] обращала в бегство от нас враждебную силу озлобленных духов! Как часто ты прикрывала от беспощадной справедливости строгого Судии, как часто добивалась для нас от Него благодати и радости! Эй, что же нам, бедным грешникам, на это сказать, как отблагодарить ее за столь великое благо? Если все ангельские языки, все чистые духи и души, небеса и земля, и все заключенное в них не умеют как должно восславить ее достоинство и блаженство, ее милость и ее безмерную честь, то что делать нам, грешным сердцам? Станем действовать по своим возможностям, воздадим ей хвалу и благодарность. Ведь великое ее смирение взирает не на ничтожность даров, но на богатство воли.

Ах, милостивая Царица, не по праву ли радуется о тебе всяк женский пол! Ибо что же, неужто проклята Ева, когда-то вкусившая от плода? Благословенна будь Ева за то, что некогда принесла нам сладостный Плод с небеси![499] Никто да не рыдает больше о рае! Один рай утратили мы, а два обрели, ибо разве та не является раем, в которой возрос плод древа живаго, в которой заключено всякое наслаждение и ликование? Или Тот не является раем выше всех райских садов, в Коем, едва вкусив от плода Его, оживают умершие, из дланей, стоп и бока Которого бьют живые источники и орошают всю землю — источники неисчерпаемого милосердия, бесконечной премудрости, изобилующей сладости, пылкой любви и источник вечного жития? Воистину, Господи, вкусивший от плода сего, испивший из этих источников знает наверное, что два оные рая далеко превосходят рай на земле.

Избранная Царица, ты — дверь благодати, никогда не затворявшиеся врата сострадания. Скорей прейдут небеса и земля, нежели ты, не подав своей помощи, оставишь того, кто ее усердно искал. Потому, смотри, на тебя устремлен первый взор души моей, когда я встаю ото сна, и последний ее взор, когда я ко сну отхожу. Что бы ни приносили в дар [Богу] честные руки твои и ни предлагали Ему, каким бы малым то ни было само по себе, может ли — по причине достоинства Подательницы — быть в этом отказано, если ты умоляешь, Пречистая, возлюбленное Чадо свое? Посему, нежная избранница [Божья], прими ничтожные труды мои и простри их, чтобы, явленные твоими руками, они что-нибудь значили в очах всемогущего Бога. Ведь ты чистый сосуд красного золота — выплавленный с добавлением милостей, обложенный смарагдами, сапфирами и всякими добродетелями, один взгляд на который для очей Царя в небесах значит больше, чем вид всех творений. О несравненная, любезная Супружница Божья, когда царь Асфер пленился в сердце своем красотою прекрасной Есфири, она снискала в очах его милость больше всех других жен и нашла благоволение прежде всех них, так что он делал все, что бы ни пожелала она[500]. О превзошедшая красотою своею алые розы и всевозможные лилии, сколь же пленился Царь в небесах сияющей твоей чистотой, твоим кротким смирением, благоухающим букетом всех добродетелей и даров благодати! Или кто пленил дикого единорога, если не Ты?[501] Сколь бесконечное благоволение снискала в Его очах твоя, а не других людей, милая, нежная красота, в сравнении с которой меркнет всякая красота, как мерцание светлячка блекнет в сравнении с сиянием солнца. Какую изобилующую благодать ты обрела у Него для себя и для нас, лишенных благодати людей! Разве сумеет и сможет отказать тебе в чем-нибудь Владыка небесный? Ты, воистину, можешь изречь: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему»[502]. Ах, ты — Бога, а Бог — твой, оба же вы — вечное и не имеющее пределов любовное действо, в которое не проникнет никакая двойственность! Вспомни и не забудь о нас, нуждающихся бедняках, до сих пор влачащих свои скорбные дни в сей юдоли печали!

Эй, Владычица небес и земли, поднимись, стань посредницей и стяжательницей благодати у своего возлюбленного Чада, Вечной Премудрости! Ах, Вечная Премудрость, как Ты сможешь теперь мне в чем-нибудь отказать? Как я Тебя предъявляю вечному Отцу [Твоему], так предъявляю чистую, нежную, несравненную Мать[503] пред милостивым взором Твоим. Эй, милостивая, прекрасная Премудрость, воззри на нее! Посмотри ей в милые очи, так часто с любовью взиравшие на Тебя. Погляди на прелестные ланиты ее, нередко прижимавшиеся к Твоему детскому личику от избытка любви. Взгляни на сладостный рот, то и дело нежно и ласково целовавший Тебя! Брось взгляд на пречистые руки, ибо они зачастую служили Тебе! О умильная Милость, неужто Ты сможешь в чем-нибудь отказать питавшей и бережно носившей Тебя на руках, укладывавшей, поднимавшей из люльки и заботливо взрастившей Тебя?

Господи, я напоминаю Тебе о всей той любви, которую Ты получил от нее в Свои детские годы, когда, сидя на материнских коленях, приветливо и радостно ей улыбался игривыми глазками и трогательно обнимал ее Своими ручонками с бесконечной любовью, каковую Ты испытывал более к ней, чем ко всем прочим творениям. Вспомни также о великих сердечных страданиях, их с Тобой разделила только она у подножия скорбного креста Твоего, видя Тебя в смертных муках, — при этом сердце ее и душа не раз умирали вместе с Тобой в тоске и печали. [Вспомни сие ради того,] чтобы милостью ее Ты мне помог отложить все, что обретается между мной и Тобою[504], стяжать Твою благодать и никогда ее не терять.

Глава XVII О неизреченных ее сердечных страданиях[505]

Кто дарует очам моим столько же слез, сколько есть букв, дабы светлыми слезами мне описать скорбные слезы неизбывных сердечных страданий милой моей Госпожи? Пречистая Владычица и высокородная Царица небес и земли, омочи мое окаменелое сердце [хотя бы] одной горючей слезой из тех слез, что ты пролила, тяжко скорбя под грозным крестом по своему любезному Чаду, чтобы сердце мое умягчилось и узрело тебя. Ибо у сердечных страданий такая природа, что их никто не может постичь, кроме того, кого коснулись они. Коснись же моего сердца, ах, несравненная Госпожа, печальными своими словами и поведай мне — лишь вразумления ради — краткими и доступными телесным чувствам словами, что было на сердце у тебя под крестом, когда ты узрела, сколь жестоким образом умирает твое любимое Чадо, прекрасная Вечная Премудрость.

Ответ. Послушай об этом с печалью и сердечною скорбью, ибо, хотя ныне я от всяких страданий свободна, в то время это было вовсе не так[506].

Еще прежде того, как оказалась я под крестом, мое сердце поразила великая и невыразимая боль, особенно в том месте, где я впервые увидела, как Чадо мое избивали, толкали и истязали. От этого я совсем обессилела, и меня, обессиленную, повели вслед за возлюбленным Сыном к кресту. Если ты спрашиваешь, что было на сердце у меня и как я держалась, то выслушай и, насколько сможешь, пойми, хотя ни единому из когда-либо рожденных сердец сего не дано уразуметь до конца.

Смотри, любое страдание, когда-либо овладевшее каким-нибудь сердцем, оно — словно капля в сравнении с морем пред лицом безмерных страданий, испытанных тогда материнским сердцем моим. При этом пойми: чем любимей возлюбленный, чем он милей и дороже, тем нестерпимей его утрата и смерть. Где, увы, на земле когда-нибудь рождалось более дорогое и где видели более достойное обожания, чем единственный, дражайший Возлюбленный мой, в Котором для меня было все, что может дать этот мир? Я уже прежде умерла для себя, жила только в Нем, а теперь, когда был убит мой прекрасный Возлюбленный, от Меня вовсе ничего не осталось. А поскольку единственный Возлюбленный мой оставался единственным, любимым больше всего, что достойно любви, то и единственное страдание Мое тоже оставалось единственным, страданием большим всякого другого страдания, известного по рассказам. Прекрасный и ласковый Его человеческий облик был для меня радостным зрелищем, и Его достославная божественность веселила мне взор. Размышлять о Нем было отрадой моего сердца, беседовать о Нем было для меня утешением, внимать Его дружелюбным словам было для меня все равно, что слушать звучание струн. Он был зерцалом моего сердца и для моей души наслажденьем. Небесами, землей и всем, что обретается в них, обладала я в Нем. Смотри, когда Я увидела Возлюбленного моего повешенным в смертельной нужде, о, что это было за зрелище, увы, какой вид! Как обмерло во мне мое сердце, во Мне умер мой разум! Я обессилела, и меня покинули все мои чувства![507] Я возводила очи горе, но не могла прийти на помощь моему любимому Чаду; опускала их долу, но видела тех, кто жестоко истязал Его предо мной. О, сколь тесным для Меня стало тогда все царство земное! И вот лишилась я своего сердца, у меня пропал голос, и в одночасье я утратила силы. А пришедши в себя, возвысила свой хриплый стон и, печально обращаясь к любезному Чаду, помимо прочего изрекла такие слова: «Увы, мое Чадо! Увы, Чадо мое! О, изобильное радостью зерцало моего сердца, глядя в которое я часто исполнялась веселья, теперь вижу я, как Ты скорбно висишь предо мною! Увы, клад, ценнейший всего этого мира, моя мать, отец мой и все, что может измыслить сердце мое, забери меня вместе с Собой! На кого Ты хочешь оставить Свою скорбящую Мать? Увы, Чадо мое, кто даст мне умереть за Тебя и принять вместо Тебя горькую смерть?[508] Увы, страдание и скорбь Матери, утратившей Любимого ею. Я лишена всякой радости, любви и утехи! Ах, вожделенная смерть, к чему щадишь ты меня? Возьми, возьми вместе с Сыном и несчастную Мать, которой жизнь горше, чем смерть, ибо я вижу, как Тот умирает, кого душа моя любит!»

Послушай, когда мне было столь тяжко на сердце, меня весьма благостно утешил мой Сын и сказал, помимо прочего, такие слова: «Иначе человеческий род спасен быть не может». В третий день собираясь воскреснуть, явиться мне и апостолам, Он говорил: «Жена, оставь свой плач! Не рыдай, Моя прекрасная Мать! Я тебя не брошу во веки». И вот, когда Он благостно утешил меня и передал на руки апостолу, любимому Им и стоявшему тут же с сердцем, исполненным скорби — причем эти слова так мучительно и жестоко проникли в меня, что, подобно мечу заостренному, насквозь пронзили мне и сердце, и душу, — то даже ожесточенных людей посетило немалое сострадание ко мне. Распростерла я руки и воздела ладони, желая в сердечной тоске обнять Возлюбленного моего, но не смогла этого сделать. Из-за охватившей мое сердце скорби я падала — не помню уже сколько раз — ниц под крестом и потеряла дар речи. Когда пришла я в себя, то, не в силах ничего изменить, стала целовать Его кровь, стекавшую из струпьев и ран, так что, испачкавшись ею, мои поблекшие уста и ланиты окрасились в красное.

Служитель. Увы, бездонное милосердие, эти невзгоды, какою тяжкой нуждой и мукой были они! Куда же мне обратиться и на кого направить свой взор? Если посмотрю на прекрасную Премудрость, то узрю страдание, от которого никнет сердце мое. Его хулят и поносят снаружи, внутри обуреваем Он страхом смертным; все Его жилы набухли от напряжения, Его кровь истекает. Увы и ах, лютая смерть без всякой пощады! Если брошу свой взгляд на пречистую Мать, то и там узрю нежное сердце израненным (словно торчат в нем ножи, не менее тысячи штук), и там увижу истерзанной светлую душу. Жестов, подобных этим грустным и печальным жестам, не видели никогда; материнской жалобы, похожей на эту, никогда не слыхали. Больное тело ее обессилело от страдания, ее прекрасный лик испачкан мертвенной кровью. О, великое горе и бедствие, пуще всякого бедствия! Его сердца мучение — в страдании опечаленной Матери, мученье же опечаленной Матери — в незаслуженной смерти ее любимого Чада, которая для нее тяжелее собственной смерти. Он на нее смотрит и милосердно ее утешает. Она простирает, скорбя, к Нему свои руки и желает принять вместо Него лютую смерть. Ох, кому из них тяжелей? Чье страдание горше? Для каждого из обоих оно столь безгранично, что подобного ему никогда не бывало. Увы, материнское сердце, ах, кроткий нрав женщины! Как же смогло твое сердце Матери вынести всю эту непомерную боль? Благословенно будь нежное сердце, в сравнении со страданьем которого всё, что когда-нибудь говорилось или писалось о сердечной тоске, не более, чем сон по сравнению с явью! Благословенна будь ты, заря, всходящая над всяким твореньем! Благословен цветущий розарий твоего чудного лика, украшенного рубиново-алой кровью Вечной Премудрости!

О приветливый лик прекрасной Премудрости, ты увядаешь! Увы, дивная плоть, ты висишь на кресте! О пречистая кровь, ты жарко струишься на Мать, Тебя породившую! Ах, матери, пускай во всех вас отзовется такое страдание! Вы все, чистые души, пусть прильет к вашим сердцам алая, светлая кровь, оросившая пречистую Мать! Глядите все, кто перенес сердечные муки, и убедитесь: с сим сердечным страданьем не сравнится никакое другое! Неудивительно, что наши сердца истаяли от страха и сострадания, ведь и нужда была столь велика, что твердые камни расселись, земля содрогнулась[509] и светило угасло, когда они страдали вместе с Творцом.

Глава XVIII Что было в тот самый час с внутренним Его человеком

Служитель. Вечная Премудрость! Чем дальше погружаешься в непомерные страдания Твои, тем они кажутся глубже. Твои муки были велики под крестом, но больше того были они на кресте, объяв Твои внешние силы, обретавшиеся в тот самый час в ощущении боли горестной смерти. Ах, милостивый мой Владыка, а что было с Твоим внутренним человеком, благородной душой? Не посетила ли ее некая отрада и сладость, как других мучеников, так что лютые страдания Твои весьма и весьма умягчились, и, вообще, когда они прекратились?

Ответ Вечной Премудрости. Услышь о муках, горших всех мук, о которых ты когда-либо слышал. Хотя душа Моя, что касается ее высших сил, пребывала в созерцании обнаженного Божества и в наслаждении Им столь благородной, какой остается и ныне, низшие силы внутреннего и внешнего человека были полностью предоставлены сами себе, вплоть до крайнего предела бесконечной горести, в совершенно безутешных страданиях, мученикам не известных[510]. Ах, слушай: когда висел Я беспомощным и всеми покинутым, с кровоточивыми ранами и глазами, полными слез, распростертыми дланями и отверстыми жилами всех моих членов, в смертельной тоске, возвысил Я скорбный голос и горестно возопил к Отцу Своему: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты оставил Меня!»[511] И, однако, Моя воля и воля Его оставалась единой в вечном порядке. Погляди, когда Моя кровь и вся Моя сила истекла и совершенно иссякла, Меня стала мучить из-за смертной тоски сильная жажда, но еще больше Я жаждал спасенья всем людям. И тогда к Моим измученным жаждой устам поднесли желчь и уксус[512]. Завершив спасение людей, Я изрек: «Consummatum est»[513][514]. Я был полностью послушен Отцу даже до смерти и предал Свой дух в руки Его, говоря: «In manus tuas, etc.»[515][516]. Тогда Моя благородная душа отделилась от Моей божественной плоти, но обе они остались не разделенными от Божества. После сего Мой правый бок пронзили копьем; оттуда забил ключ драгоценной крови, а с ним источник воды живой.

Смотри, дитя Мое, сколь ужасными муками спас Я тебя и избранных Мною и с помощью жертвы живой невинной крови Моей избавил от вечной погибели.

Служитель. Ах, любезный, милостивый Господь [мой] и Брат, каким тяжелым и горьким трудом освободил Ты меня! Сколь искренне возлюбил и дружески спас! Ах, прекрасная Премудрость моя, как отблагодарить мне Тебя за любовь и за великие муки? Господи, посмотри, если бы была у меня сила Самсона и красота Авессалома, мудрость Соломона и всех царей богатство и слава, то я бы их охотно употребил на службу Тебе. Но я, Владыка, — ничто, ничего не умею и ничего не могу! О Господи, как же отблагодарить мне Тебя?

Ответ Вечной Премудрости. Имей ты всех ангелов языки, всех людей благие дела и всех творений способности, и тогда не сумел бы отблагодарить ты Меня за самое малое из страданий, которое Я претерпел из-за любви к тебе.

Служитель. Милостивый Господи, научи же меня и наставь, дабы мне стать угодным Тебе по Твоей благодати, если уж Тебе никто не может воздать за Твои раны любви[517].

Ответ Вечной Премудрости. Тебе нужно воздвигнуть пред своими очами Мой скорбный крест, допустить в свое сердце Мои горькие страсти и страдания свои построить в соответствии с ними. Если в безутешных скорбях, превратностях жизни Я предоставлю тебя себе самому и ты станешь сохнуть и чахнуть, лишенным всякой отрады, как и Меня оставил Мой небесный Отец, то тебе нельзя будет искать постороннего утешения! Тоскливый твой вопль да взойдет к Отцу в небесах вместе с отказом от себя самого в радости, согласно Его отеческой воле. Посмотри, чем горше по внешнему виду страдание твое и чем бесстрастней ты остаешься внутри, тем больше ты похож на Меня и тем угодней Отцу Моему в небесах, ибо так до крайнего предела искушаются наиболее благочестивые[518]. Если твое хотение жадно стремится к тому, чтобы в чем-то искать удовольствия и радости, в чем бы ты обрел наслаждение, то сие тебе по любви нужно оставить, и тогда твои жаждущие уста напьются горечи вместе со Мною. Тебе нужно желать спасенья всем людям, а благие дела творить во имя совершенной жизни и доводить их до конца. У тебя должна быть покорная воля и скорое послушание начальствующим над тобою, готовность вручить свою душу во всем, что она представляет собой, в руки Отца в небесах, и дух, обращенный из времени в вечность, в предвкушении последнего пути[519]. Погляди, так крест твой уподобится скорбному кресту Моему и обретет в нем свое благородное завершение.

Тебе надо любовно пробраться через отверстый Мой бок к любовью уязвленному сердцу, в нем затвориться, обрести в нем убежище и остаться там жить — тогда-то Я омою тебя водою живою, украшу тебя Моей розовой кровью, к тебе Себя привяжу и объединю тебя с Собою навеки.

Служитель. Господи, никогда не было такого адамаса[520], который притягивал бы к себе твердую сталь с той же силой, с какой Твои ставшие для нас образцом, вызванные любовью страдания влекут всякое сердце, дабы объединить его с собою. Любезный Владыка, возведи же меня от всего этого мира через радость и горе к Себе на крест. Яви на мне точнейшее подобие кресту Своему, чтобы душа моя насладилась Тобой в Твоем вышнем сиянии.

Глава XIX О снятии с креста

Служитель. Ах, пречистая Матерь и милостивая Госпожа, когда твое сердце оставила великая и горькая боль о Твоем возлюбленном Чаде?

Ответ. Услышь об этом со скорбным сочувствием. После того, как мой возлюбленный Сын покинул сей мир и неподвижно висел предо мной, все же силы моего сердца и чувств моих были надломлены, и ничего нельзя было сделать, мне оставалось лишь скорбно взирать на Него. И когда пришли снимать Его со креста, я очнулась, как будто пробудившись от смерти. Ах, я обхватила по-матерински Его мертвые руки и преданно прижала их к испачканным кровью щекам! А когда Его сняли и отдали мне, то с какой бесконечной любовью я обняла Его, мертвого, руками своими, прижав единственного и несравненного Возлюбленного моего к материнскому сердцу, лобзая Его свежие, кровавые раны, Его безжизненный лик! О, какой, несмотря ни на что, дивной красой облеклось Его тело, того не может представить себе ни одно из сердец! Тогда приняла я мое нежное Чадо к себе на колени и посмотрела на Него — Сын мой был мертв. И я смотрела на Него снова и снова, но Он не подавал ни признаков жизни, ни голоса. Смотри-ка, мое сердце замерло вновь, готовое разорваться на тысячу клочьев из-за смертельных ран, нанесенных Ему. То и дело издавала я тяжелые, глубокие вздохи, из глаз струились скорбные, горючие слезы, и был печален мой образ. Когда слова жалобы подступали к самым устам, то оставались сдавлены болью, так что были неслышны. И я изрекла: «Увы, жил ли на земле когда-нибудь такой человек, с кем обошлись бы так же жестоко, как с невинным, возлюбленным Чадом моим? Ах, Сын мой, мое утешение и единственная отрада моя, Ты покинул меня! Какою горечью Ты сделался для меня! Где радость, что была у меня, когда Ты только родился? Где наслаждение, когда был Ты ребенком? Где слава и уважение, которых я удостоилась в Твоем соприсутствии? Куда подевалось все то, что некогда радовало сердце мое? О, ужас, горечь, печаль: все обратилось в сплошное страданье сердечное и смертную скорбь! Увы, Чадо мое! Увы, мое Чадо! Осталась я без любви, сколь безутешно сердце мое!» Эти и много других скорбных слов я говорила, обращаясь к моему покойному Чаду.

Служитель. Ах, пречистая, прекрасная Мать, позволь мне, дай еще раз остудить сердце мое лицезрением Возлюбленного твоего и Господа моего, дивной Премудрости, прежде чем Его разлучат с нами и положат во гроб.

Пречистая Мать, хотя безгранично было страданье твое, как бы сильно ни взволновало оно всякое сердце, мне все же сдается, что ты обрела некое удовольствие, любовно обнимая свое покойное Чадо. О, пречистая, милостивая Владычица, хочется мне, чтобы ты передала свое любезное Чадо в Его смертном обличье на лоно души моей, дабы, в меру возможности, я пережил духовно и в созерцании то, что телесным образом переживала и ты.

Господи, я возвожу к Тебе очи мои в живейшей радости и самом искреннем обожании, ни один любимый никогда не созерцался так своим любящим. Владыка, отворяется сердце мое: да примет Тебя, подобно тому, как нежная роза открывается навстречу сиянию ясного солнца. И душа моя, Господи, простирает к Тебе руки свои в ненасытном желании. Эй, милостивый Владыка, в жадном томлении ныне я обнимаю Тебя с благодарностью и хвалою, прижимаю к сокровенным недрам души моей и моего сердца, напоминаю Тебе о том славном часе, да никогда не позволишь стереться ему из моей памяти, и умоляю, чтобы ни жизнь, ни смерть, ни радость, ни горе не могли отделить Тебя от меня[521]. Очи мои, Господи, пристально взирают на Твой мертвый лик, душа усердно лобзает Твои свежие, кровавые раны и все чувства насыщаются сладостным плодом под живым древом креста. Так и должно оно быть. Кто-то, Владыка, возлагает надежду свою на безгрешную жизнь, кто-то — на великие упражнения и строгое воздержание, один — на одно, другой — на иное, моя же радость и мое упование — в страстях Твоих, Твоей жертве умилостивления, в заслуге Твоей. Поэтому мне подобает во всякое время носить сие с радостью в основании моего сердца, прилагая все свои силы к тому, чтобы являть вовне оный образ в словах и делах.

О дивное сияние вечного света, из-за меня Ты весьма потускнел! Угаси во мне жгучее вожделение пороков. О чистое и ясное зерцало величия Божия, как испачкано Ты! Очисти обширные пятна моих злодеяний. О прекрасный образ отеческой благостыни, как Ты затемнен, как искажен! Восстанови моей души померкший, обезображенный образ. О агнец невинный, как жестоко поступили с Тобой! Искупи и исправь мою греховную и порочную жизнь. О Царь над всеми царями и Владыка над всеми властителями, вот душа моя созерцает Тебя, скорбно распростертым в образе смертном! Даруй мне, чтобы, как душа моя со скорбью и стоном обнимает Тебя в обезображенном виде, она с радостью обнималась Тобою в Твоем вечном сиянии!

Глава XX О скорбном положении во гроб

Служитель. А теперь, милостивая Госпожа, поведай мне, чтобы положить конец страданиям своим и речам, как ты прощалась с Возлюбленным.

Ответ. Ужасно было слышать и видеть сие. Ах, все было терпимо, пока Дитя мое было со мной. Но когда моего мертвого Сына отрывали от моего умершего сердца, из моих рук, обнимавших Его, от лица моего, коим я прижималась к Нему, и когда Его клали во гроб, то едва ли можно поверить, сколь великое горе тогда охватило меня. Когда пришел час расставаться, какая скорбь и тоска была заметна во мне! А когда меня отрывали от погребенного Возлюбленного моего, то сие расставание боролось с сердцем моим, подобно горестной смерти. Упав на руки тех, кто меня уводил, я с трудом переставляла ступни, ибо у меня была похищена всякая радость, сердце же мое вновь и вновь обращалось в тоске к Возлюбленному моему. Преданность моя была совершенна — среди всех людей только Я была Ему верна до конца и любила Его до самого гроба.

Служитель. Милостивая, любезная Госпожа, поэтому и приветствуют тебя все сердца и восхваляют все языки, ибо все благо, какое хотело даровать нам сердце Отцово, притекло нам чрез руки Твои. Ты — начало и середина, ты должна быть также концом. Ах, милостивая, пречистая Матерь, вспомни ныне скорбное расставание, подумай о горькой разлуке, лишившей тебя любимого Чада, и помоги мне, да не расстанусь никогда ни с тобой, ни с Его радостным взором. Эй, пречистая Матерь, как душа моя ныне стоит подле тебя в печальном сочувствии, в искреннем рвении обнимает тебя и в созерцании ведет тебя, исполнившись сердечной заботы, благодаря и хваля, от гроба чрез врата Иерусалима в дом твой, так хочется мне, чтобы душа моя, в ее последнем пути, была ведома в свою отчизну и там водворена в вечном блаженстве тобою, пречистая, славная Мать и венец всего моего упования. Аминь.

Глава XXI Как следует учиться умирать и какова неподготовленная смерть[522]

[Служитель.] Вечная Премудрость! Если мне кто-нибудь подарит все царство земное, то сие не будет мне настолько желанным, как истина и польза, которую извлек я из Твоего сладостного наставления. Потому молю из самой глубины своего сердца, чтобы Ты, Вечная Премудрость, меня еще вразумила.

Что, Владыка, больше всего подобает служителю Вечной Премудрости, если он хочет принадлежать только Тебе? Я, Господи, охотно послушал бы о соединении чистого разума со Святой Троицей, как он похищается у себя самого и обнажается от всего, что посредствует, в истинном отблеске рождения Сына и в возрождении своего духа.

Ответ Вечной Премудрости. Не пристало расспрашивать о высотах учения тому, кто еще обретается в низинах [временной] жизни. Я желаю наставлять тебя в том, что необходимо тебе.

Служитель. В чем же Ты, Господи, хочешь наставить меня?

Ответ Вечной Премудрости. I) Желаю научить тебя умирать и II) научить тебя жить. III) Желаю наставить тебя, как с любовью Меня принимать, и IV) хочу наставить тебя, как Меня искренне восхвалять[523]. Смотри же, что больше всего тебе подобает.

Служитель. Вечная Премудрость, если бы я обладал властью желания[524], то, пребывая во времени, я пожелал бы от наставления не иного, как только того, чтобы научиться умирать для себя самого и всего прочего, жить для Тебя одного, любить Тебя от всего сердца, любовно Тебя принимать и достойным образом славить. Ах, Боже, сколь блажен человек, умеющий это и положивший на это всю свою жизнь! Господи, что Ты имеешь в виду: духовную смерть, ей любезно научила меня скорбная кончина Твоя, или телесную смерть?

Ответ Вечной Премудрости. Я имела в виду и ту, и другую. Служитель. Зачем меня, Господи, наставлять в смерти телесной? Она сама наставляет неплохо, когда приближается.

Ответ Вечной Премудрости. Кто отложит на потом наставление, тот потом пропадет.

Служитель. Увы, Владыка, для меня нет ничего горше, чем слушать о смерти.

Ответ Вечной Премудрости. Посмотри, вот откуда берут начало случаи неподготовленной и пугающей смерти, которыми полнятся города и обители. Она и тебя не раз потихоньку брала под уздцы, желая увести с собою отсюда, как поступает с неисчислимо многими. Среди них я ныне хочу тебе показать одного. Отвори внутренние чувства свои, гляди и слушай! Внемли зрелищу лютой кончины ближнего твоего, различи доносящийся до тебя жалобный голос[525].

Служитель расслышал в своем разумении, как вопиет чудовищный образ человека, не готового к смерти, весьма жалобным голосом он изрекал такие слова:

«Circumdederunt me gemitus mortis, etc.[526][527]. Увы, Боже, сущий на небесах, что я был когда-то рожден в этот мир! Начало жизни моей было с криками и стенаниями. Исход мой — с горестным воплем и плачем. Ах, меня окружили смертные воздыхания, адские муки обступили меня. О смерть, лютая смерть, ты — непрошеный гость к моему молодому, веселому сердцу! Как мало думал я о тебе, а ты ко мне приблизилась сзади и застала врасплох. Ох, ты ведешь меня в оковах своих, как связанным ведут осужденного туда, где его собираются умертвить. Я всплескиваю руками над своей головой, заламываю их от тоски, ибо хотел бы от тебя скрыться. Взираю вокруг во все концы этого мира, не подаст ли мне кто-нибудь совета иль помощи, но возможно ли это? И вот, слышу, как смерть изрекает во мне такие слова, несущие гибель: “Ни друзья, ни богатства, ни знания, ни хитрость не помогут тебе. Так тому и быть!” Увы, неужто это случится? О, Боже, неужели мне придется отсюда уйти? Неужто настало время прощаться? Увы, что я когда-то родился! Ах, смерть! Увы, смерть! Что сотворишь ты со мной?»[528]

Служитель. Любезный человече, к чему сокрушаться? Такова общая участь богатых и бедных, юных и старых, ибо гораздо больше тех, кто умирает до срока, чем в срок[529]. Или ты захотел избежать смерти один? Думать так — великое неразумие!

Ответ умирающего, не готового к смерти. Увы, Боже, что за горестное утешение! Не я неразумен, а те, кто жил, не помышляя о смерти, и не страшился ее. Они слепы, умирают подобно скоту, не ведая, что у них впереди. Я жалуюсь не на то, что мне приходится умирать. Я сетую, что должен умереть не готовым. Умираю, но к сему не готов. Оплакиваю не только конец своей жизни, но вздыхаю и плачу обо всех чудных днях, что были потеряны мной и бесполезно прошли. Я — как не вовремя рожденный, отверженный выкидыш, словно цветок, сорванный в мае. Дни мои пролетели быстрей, нежели пущенная из лука стрела, забвение покрыло меня, как будто меня никогда не было, подобно пути летящей по небу птицы, который исчезает за нею и остается никому не известным[530]. Поэтому слова мои полны горечи, а мои речи — печали. Кто бы мне, несчастному, дал быть таким, каким я некогда был, иметь впереди драгоценное время и знать то, что мне ныне известно. Ах, когда я еще находился в том времени, то его не ценил и позволял ему никчемно и бессмысленно утекать. И вот иссякло оно, я не могу его ни вернуть, ни догнать! Не было столь краткого мига, чтобы я не должен был ценить его выше, испытывать за него благодарности больше, чем та, какую испытывает бедняк, когда ему отдают в собственность царство. Смотри, вот отчего светлые слезы заволокли очи мои, ибо вспять ничего не вернуть. Увы, Боже, сущий на небесах, как расточительно я тратил многие и многие дни! А теперь какая мне от этого польза? Почему я не учился во всякое время тому, как умирать? Эй, цветущие розы, ваши лучшие дни еще впереди! Посмотрите на меня, возьмитесь за разум, обратите свою молодость к Богу и проводите время лишь с Ним, дабы и с вами не случилось того же, что случилось со мной. Ах, молодость, как я тебя промотал! Позволь мне, Владыка небесный, оплакивать это всегда пред Тобою. Я не хотел никому верить, мой бурный дух не желал никого слушать. А теперь, Боже, увы, угодил я в ловушку горестной смерти. Время прошло, и молодость миновала. Было бы лучше, если бы материнское чрево мне стало гробом, чем так бесполезно тратить драгоценное время[531].

Служитель. Обратись к Богу, раскайся в грехах. Хорош конец — и все хорошо.

Ответ умирающего, не готового к смерти. Увы, что за речи! Как же теперь мне раскаяться? Как обратиться? Разве не видишь, как я напуган и как тяжело мое горе? Со мною случилось, словно с пойманной пташкой, трепещущей в когтях пернатого хищника и лишившейся чувств из-за смертного ужаса[532]. Не умею придумать ничего лучше того, чтобы куда-нибудь убежать, но убежать не могу. Меня гнетет смерть и горькое расставание. Ах, покаяние и свободное обращение к Богу людей доброй воли, как ты надежно! Кто медлит с тобой, тот пропадает. О продолжительная отсрочка моего исправления, слишком долгой оказалась ты для меня! Добрая воля без дел и благие обещания без их исполнения погубили меня. Я медлил пред Богом, пока не был ввергнут в ночь смерти[533]. О, всемогущий Боже, не эта ли мука пуще всех мук? Неужели мне не печалиться, что я безвозвратно утратил всю свою жизнь, свои тридцать лет! Не знаю, прожил ли я когда-либо хотя бы единственный день по воле Господней, как был бы по справедливости должен, сослужил ли хотя бы одну службу, воистину угодную Богу. Увы, эта мысль пронзает мне сердце! Ах, Боже, как мне, достойному порицания, предстать пред Тобою и всем войском небесным?

Ныне я покидаю сей мир. Благоговейно прочитанная «Ave Maria» доставит мне большую радость, нежели тот, кто вложит мне в руку золотом тысячу марок. Все едино, о Боже, я опоздал и причинил себе великое зло! Не помышлял ни о чем, хотя и мог все исправить. Как много часов пролетело впустую! Как же я позволил себе из-за ничтожных вещей забыть о вечном блаженстве! Было бы лучше, да и принесло бы мне больше вечной награды, если бы я по любви при виде милого друга, поступившего вопреки божественной воле, отказался от радостей, чем если бы кто-то вымаливал для меня у Бога награду, стоя на коленях тридцать лет напролет. Слушайте, слушайте, люди, печальную новость: время у меня на исходе! Я обошел всех вокруг, прося малого подаяния от заслуг добрых людей ради моего искупления, но они отказали мне в этом, ибо боятся, что им самим не хватит масла в лампадах[534]. Ах, Боже небесный, смилуйся надо мной: в те дни, когда я ходил праздным, мне, в здравом теле, можно было стяжать великую награду и богатство, а теперь я был бы признателен и за крохотное подаяние — лишь ради искупления, не награды, но мне его никто не дает. Ах, примите близко к сердцу, молодые и старые, то, что сказано мною, и пока можете, собирайте в благое время богатство, чтобы в назначенный час не пойти по миру с протянутой дланью и не быть, подобно мне, всеми отверженными.

Служитель. Увы, милый друг, твоя скорбь задела меня за живое, заклинаю тебя Богом живым[535] подать мне совет, чтобы мне не испытать тех же страданий.

Ответ умирающего, не готового к смерти. Наилучший совет, величайшая мудрость и осмотрительность, какие есть на земле, заключаются в том, чтобы приготовиться к смерти с помощью общей исповеди и воздержания от того, чем ты оказался пленен[536], а затем неизменно вести себя так, словно в этот же день либо, самое позднее, в течение этой недели тебе предстоит отсюда уйти... Теперь представь себе в сердце своем, что душа твоя оказалась в чистилище и вынуждена в нем оставаться десять лет за свои злодеяния, тебе же отпущен лишь год, чтобы ей как-то помочь. Прислушивайся к ней почаще, как она печально взывает к тебе и говорит: «Увы, мой любезнейший друг, протяни мне свою длань, сжалься надо мною и помоги мне выйти скорей из этого лютого пламени. Я терплю бедствие, ибо никто, кроме тебя, памятуя о верности, мне не приходит на помощь. Я забыта всем миром, каждый занят только своим».

Служитель. Незабвенное наставление тому человеку, кто, чувствуя, подобно тебе, его важность, готов его записать в своем сердце. Но как бы ни были проникновенны твои словеса, люди сидят здесь и едва ли внимают тебе. Имея уши, не слышат, имея очи, не видят. Никто не хочет умирать прежде, чем будет оставлен своею душой.

Ответ умирающего, не готового к смерти. Поэтому, когда они ныне висят на крючке горестной смерти, восклицая от великой и изнуряющей скорби и нестерпимой тоски, то не бывают услышаны. Смотри: как среди сотни людей, носящих духовное облачение (о прочих я умолчу), нет ни единого, кто бы прислушался к изреченным мною словам, чтобы обратиться и выправить жизнь, так уже дошло до того, что среди многих сотен не сыщется и одного, кто бы не попал неготовым в силки смерти, как это случилось со мною. Благо тем, кто не умирает внезапно без осознания близости смерти. Ибо суетная слава, плотские удовольствия, любовь преходящая и корыстные поиски необходимого ослепляют толпу[537]. Но если хочешь вместе с немногими избежать горестной и неподготовленной смерти, то следуй моим наставлениям. Гляди: усердное созерцание смерти, преданная помощь своей несчастной душе, к тебе скорбно взывающей, приведет тебя быстро к тому, что ты не только не будешь бояться кончины, но станешь ее дожидаться в сердечном томлении по ней. Почаще вспоминай обо мне всякий день, запиши мои слова в основание сердца. Посмотри на мои горькие муки. В скором времени они станут твоими. Что за ночь! Блажен тот, кто, когда-то родившись, подошел подготовленным к смертному часу. Сей отходит легко, как бы ни была горька его смерть, ибо его охраняют светлые ангелы, сопровождают святые, принимает небесный чертог, а его уход отсюда — это вход в отечество вечное. Увы, Боже, где-то душа моя обретет приют себе в эту ночь в чужой и неизвестной стране! Как же ей оставаться покинутой? Как быть ей, скорбящей, среди других скорбных душ? И кем будет тот, кто, преданный до конца, ей сумеет помочь?

Ну вот, завершаю свою печальную жалобу. Час пробил, я вижу, не бывать по-другому. Начинают коченеть мои руки, блекнет лицо, закатываются очи мои[538]. Ах, свирепо толкаясь, смерть борется с моим бедным сердцем. Мне все тяжелее дышать, стал меркнуть свет этого мира, начинаю видеть свет того мира. Ну и зрелище, Боже! Собираются мерзкие образины мавров. Звери ада обступили меня[539]. Они смотрят на несчастную душу: не достанется ли она им. О, справедливый Судия сурового судбища! Сколь тяжелы на весах Твоих малейшие прегрешения, которые всякому кажутся малыми. На теле моем выступает ледяной мертвенный пот. Увы, гневный взгляд праведного Судии, как тяжки приговоры Твои.

Всем разуменьем своим я обращаюсь к тому самому миру, куда буду вот-вот отведен, — к чистилищу. Там, в стране мучений, я вижу трепет и ужас. О, Боже, мне видно, как высоко над главами находящихся там смыкаются грозные, жаркие языки пламени! В его мрачных сумерках они мечутся подобно искрам огня, восклицая: «Увы, ах, велики наши муки! Ни единое сердце не в силах взирать на многообразие и горечь наших невзгод». То и дело доносятся скорбные вопли: «На помощь, на помощь! Увы, где же подмога наших приятелей? Где все твердые обещания наших ложных товарищей? Почему они покинули нас, отчего нас забыли? О, хотя бы вы помилуйте, помилуйте нас, самые близкие наши друзья![540] Как мы служили вам, как вас любили! Чем же вы нам отплатили? Оставляете гореть в раскаленной печи! Жаль, что мы сами от себя не отвратили беды, хотя и могли, сделав немногое. Самое малое мучение здесь пуще любого земного — такого там не было никогда! Увы, один час в чистилище — как сотня лет. Ныне варимся и жаримся мы и взываем о помощи! Но горше всего остального — то, что нам пришлось надолго лишиться приветливого взора [Господня][541]. Вот что сокрушает сердце, чувства и дух». На этом я покидаю тебя.

Служитель. Ах, Вечная Премудрость, Ты меня бросила? Боже, увы, я ощутил дыхание смерти! Ах, душа моя, ты все еще в теле? Жив ли я, Владыка небесный? Господи, восхваляю Тебя, обещаю жить по-другому вплоть до кончины своей! Как я испугался, не думал, что смерть может быть так близка! Воистину, Господи, это зрелище пойдет мне на пользу. Все дни напролет стану, Владыка, проводить в ожидании смерти, остерегаясь того, чтобы она не подкралась откуда-то сзади. Хочу научиться умирать, подготовиться к миру иному. Я, Господи, вижу, что тут ничего не останется и не буду, Владыка, откладывать раскаяния и покаяния до дня кончины своей.

О, как меня потрясло это зрелище! Удивительно, что душа моя пока еще в теле. Прочь, прочь от меня все эти всласть поваляться и подольше поспать, вкусно покушать и выпить, преходящая слава, изнеженность и удовольствия! Если сейчас для меня тяжело небольшое страдание, то как потом вынести мне страдание вечное и непомерное? Ах, Боже, если бы я был уже мертв, а если бы умирал я теперь, то что бы было со мной? За мною ведь водится ох как много всего! Господи, отныне стану взирать на душу мою как на нищенку[542]. И раз уж все друзья ее бросили, то я буду ей другом[543].

Ответ Вечной Премудрости. Правильно, к этому тебе и следует неуклонно стремиться, покуда ты молод, здоров, полон сил и все еще можешь исправить. А когда ты действительно приблизишься к смертному часу, но уже ничего поправить будет нельзя, то тебе ни на что в этом мире не нужно будет взирать, кроме смерти Моей и Моего же бесконечного милосердия, дабы сохранилось свое упование[544].

Служитель. О Господи, с горькими слезами я припадаю к стопам Твоим и молю Тебя наказать меня здесь, как Сам пожелаешь, не откладывая сего на потом, до смертного часа. Увы, Владыка, страшусь я чистилища и непосильных страданий! Как же я был столь неразумен, что так легко к ним относился, и как теперь я страшусь!

Ответ Вечной Премудрости. Мужайся! Сей страх есть начало всякой премудрости[545] и путь ко спасению. Или забыл ты, как все Писание вопиет о том, сколь велика мудрость в страхе и усердном созерцании смерти?[546] Прославь Бога, хвали Его неустанно, ибо никому из тысяч людей не дано знать того, что дано было тебе. [Но] узнай и печальную весть: они слышат, как толкуют о смерти, всё знают заранее, но пускают на самотек и не помышляют о ней, пока, увы, не будут проглочены ею. Тогда они стенают, вздыхают и плачут, однако уже слишком поздно. Отвори очи свои, пересчитай на пальцах, и ты увидишь, сколь многие вокруг тебя умерли в течение жизни твоей! Побеседуй с ними в сердце своем, подсади к ним ветхого своего человека, словно он уже мертв, расспроси их всех и послушай, как с глубокими вздохами и горькими слезами они говорят: «Блажен, кто, родившись, последовал благому совету и стал мудр благодаря чужим бедам!» Приготовься к своему уходу отсюда[547], ибо, воистину, ты — словно птица, сидящая на ветке, или человек, стоящий на берегу и наблюдающий, как мимо него стремительно проплывает корабль. Когда-то и сам он сядет на этот корабль и отправится в дальние земли, откуда никогда не вернется. Поэтому посвяти всю свою жизнь тому, чтобы, когда придет смерть, тебе быть к ней готовым и радостно покинуть сей мир.

Глава XXII Как надобно вести жизнь внутреннюю

Служитель. Господи, деланий так много, много и способов жизни: один — такой, другой же — иной. Указаний тоже немало, все они разные. Владыка, Писание — бездонно, учениям — несть числа[548]. Вечная Премудрость, наставь меня в немногих словах из недр всего этого, чего мне в наибольшей мере держаться на пути истинной жизни.

Ответ Вечной Премудрости. Самое правильное, необходимое и подходящее учение, в котором тебя наставляет Писание в целом и которым ты можешь быть исчерпывающе наставлен в немногих словах всяческой истине относительно высшего совершенства чистой жизни, заключается в следующем:[549] I) Держись отрешенно по отношению ко всем людям, II) будь чист ото всех извне проникающих образов, III) освободись от всего, что случайно, может пленить и озаботить собой, IV) обрати свой разум к таинственному созерцанию Бога, при котором во всякое время, никогда не отвращая пристальный взор, ты будешь иметь Меня пред своими очами[550]. Что касается иных упражнений, будь то бедность и пост, бдение и прочие способы истязания плоти, направь их к указанному как к завершению, имея их столько, сколько тебе будет на пользу[551]. Погляди, так ты достигнешь высшего предела совершенства, не доступного ни единому среди тысяч людей, ибо свою цель они усматривают в других упражнениях, а потому блуждают многие годы.

Служитель. Кто же, Владыка, удержится во всякое время в нерассеянном созерцании Твоего божественного присутствия?

Ответ Вечной Премудрости. Никто из тех, кто живет здесь во времени. Сие было сказано тебе только затем, чтобы ты знал, к чему обратиться, куда устремиться, за чем направить сердце и разум. Если лишишься ты взора, [коим созерцаешь Меня,] то с тобой должно быть, словно тебя лишили блаженства в веках. Тебе следует вернуться вспять, чтобы удостоиться вновь этого взора, и впредь хранить себя самого, ибо, если ты лишишься его, то с тобой случится как с мореходом, у которого из-за сильного шторма вырвало руль, и он не может понять, куда ему теперь плыть. А если не сможешь подолгу оставаться в указанном созерцании, то к неизменному пребыванию в нем, насколько это возможно, тебя приведет большое число возвращений в него и усердное рвение.

Послушай, послушай, чадо мое, неложное наставление праведного Отца твоего, запомни его и заключи в основание сердца. Поразмысли о том, Кто его тебе преподнес и из каких глубин преподал. Если хочешь стать совершенней, держи сие наставление пред своими очами, где бы ты ни сидел, ни стоял и ни шел. Пусть будет с тобой, словно Я, находясь пред тобой, тебя призываю и говорю: «Чадо мое, держись того, что внутри, что чисто, свободно, возвышенно»[552]. Смотри, так вникнешь ты в суть Моих слов и познаешь то благо, которое от тебя еще скрыто[553].

Служитель. Ах, Вечная Премудрость, да славишься во веки веков! Господь мой, вернейший мой Друг, если бы я и так не желал этого сделать, то Ты бы принудил меня Своим сладостным словом, изысканным и любезным учением. Я, Владыка, обязан и хочу приложить к этому все свое тщание.

Глава XXIII Как надлежит принимать Бога с любовью

[Служитель.] Вечная Премудрость, если бы душа моя смела проникнуть в потаенный ларец божественной Твоей сокровенности, мне бы хотелось спросить у Тебя еще кое-что о любви. А вопрос мой таков: в любезных страстях Ты, Владыка, столь полно излил бездны без донной любви, что меня одолевает сомнение: сумеешь ли явить и другие свидетельства Своей любви [к нам]?

Ответ Вечной Премудрости. Да, сколь бесчисленны звезды на небе, столь бесчисленны знаки Моей бесконечной любви.

Служитель. Ах, сладостная Возлюбленная моя! Ах, утонченный, любезный и ни с чем не сравненный Господь! Смотри, как моя душа томится по любви Твоей. Обрати Свой милостивый взор на меня, падшую тварь, погляди, как все во мне исчезает и иссякает, кроме одной лишь сокровищницы Твоей жаркой любви, и поведай еще что-нибудь об этой благородной и потаенной сокровищнице. Ты ведь, Господи, знаешь: любви свойственно, что ей не хватает того, кого она любит, и чем больше есть у нее, тем больше ей хочется, сколь бы притом недостойной она ни осознавала себя, и виной сему — всесилье любви. Открой мне, прекрасная Премудрость, какой знак любви величайший и самый достойный, который Ты явила в Своем воспринятом Тобой человечестве, за исключением знака бесконечной любви, явленного в Твоей горестной смерти?

Ответ Вечной Премудрости. Ответь Мне на вопрос: что из того, что желанно, любящему сердцу милей всего в возлюбленном им?

Служитель. По моему разумению, Владыка, для любящего сердца нет ничего вожделенней, чем сам возлюбленный им и его милое соприсутствие.

Ответ Вечной Премудрости. Так оно и есть. Слушай же: дабы любезные Мне не лишились ничего из того, что имеет отношение к истинной любви, Моя бесконечная любовь подвигла Меня, чтобы, пожелав посредством горестной смерти уйти из этого мира к Отцу Моему, Я отдал Себя Самого в Моем дружелюбном присутствии Моим любимым апостолам за столом Тайной Вечери, да и потом во всякое время отдавал Себя избранным Мною, ибо Мне наперед была известна тоска, какую многие любящие сердца испытают по Мне.

Служитель. Ах, милостивый Владыка, Сам ли Ты присутствуешь здесь в собственном смысле?

Ответ Вечной Премудрости. В таинстве ты имеешь Меня: Бога и человека с душою и телом, с плотью и кровью, пред собой и подле себя столь же истинно и несомненно таким, каким носила Меня на руках Моя пречистая Матерь и каким в совершенном сиянии Я нахожусь в небесах.

Служитель. Ах, любезный Владыка, еще кое-что есть на сердце у меня. Позволишь ли высказать это Тебе с Твоего дозволения? Не от неверия — я, Господи, верую: Ты способен на все, что пожелаешь. Но все-таки, милостивый Господи мой, меня удивляет, если только посмею сказать, что прекрасное, дивно просветленное тело моего Господа, во всей его величине и цельности, чудесным образом может скрываться в небольшой части хлеба, вовсе не соизмеримой с величиной, присущей Тебе[554]. Милостивый Господи, не гневайся на меня! Но, так как Ты — избранная, возлюбленная Премудрость моя, то, по благодати Твоей, я желал бы услышать об этом из Твоих сладостных уст.

Ответ Вечной Премудрости. Того, как в таинстве подлинно пребывает Моя просветленная плоть и душа, не умеет изречь ни один язык и представить себе ни один разум, ибо сие — дело Моего всемогущества. Поэтому тебе надлежит в это просто-напросто верить и не слишком долго об этом раздумывать[555]. И все-таки Мне надо тебе об этом немного сказать, сие чудо Я желаю тебе объяснить посредством другого[556]. Скажи мне: как такое случается в природе, чтобы большой дом отражался в маленьком зеркале или в каждом куске [этого зеркала], если оно бывает расколото? И как может случиться, чтобы огромное небо нашло подробное отражение в малом глазу, коль скоро небо и глаз по своей величине несоизмеримы друг с другом?

Служитель. Воистину, Господи, я не могу это понять, и сие весьма удивительно, ведь глаз, по сравнению с небом, — словно малая точка.

Ответ Вечной Премудрости. Посмотри, если ни то, ни другое в природе не похоже на таинство преломления хлеба, и, однако, природа способна на многое, отчего тогда Я, Властелин естества, не в силах сотворить еще большего сверхъестественным образом? Скажи Мне еще: сотворить небо, и землю, и всякую тварь из ничто — не такое же великое чудо, как незримо претворить в Меня хлеб?[557]

Служитель. Как я сие разумею, Владыка, претворить что-то во что-то для Тебя точно так же легко, как нечто сотворить из ничто.

Ответ Вечной Премудрости. Но отчего одно тебя удивляет, а прочее нет? Тогда скажи мне еще: веришь ли, что пятью хлебами Я напитал пять тысяч человек?[558] Где находилось таинственное вещество, служившее Моим словам?

Служитель. Мне, Господи, это неведомо.

Премудрость. А веришь ли ты, что у тебя есть душа?

Служитель. Господи, я в это не верю — мне это известно[559], ибо иначе я не жил бы.

Ответ Вечной Премудрости. Итак, плотскими очами ты не способен увидеть души, и все-таки веришь, что нет никаких иных сущностей за исключением тех, какие можешь видеть и слышать?

Служитель. Мне, Владыка, известно, что сущностей, незримых плотским очам, гораздо больше, нежели сущностей, которые можно увидеть.

Премудрость. Погляди, а ведь есть немало невежд, не желающих верить, что существует нечто помимо того, что они могут воспринять своими чувствами[560], хотя ученым известно, что это не так. Не иначе обстоит дело с человеческим разумением, если его сопоставить с божественным ведением... А спроси Я тебя: как устроены входы в бездны [земли] или как собираются воды на небе, ты, вероятно, ответишь: «Сие для меня чересчур глубоко, я не размышляю об этом и никогда не был ни в безднах, ни в небе». Но Я спросила тебя о земном, его ты видишь и слышишь, однако не понимаешь. Как же ты желаешь уразуметь то, что выше земли, неба и превышает все чувства? И почему ты хочешь спрашивать об этом? Подумай, сие удивление и донимающие тебя помыслы проистекают не от иного, как от грубости чувств, воспринимающих божественное, сверхъестественное по подобию земным и природным вещам, хотя они не похожи. Если бы какая-нибудь женщина родила в башне ребенка, взращивала его в ней и рассказывала ему о солнце и звездах, то он сильно бы удивлялся и думал, что сие невозможно и невероятно, тогда как его матери все было бы несомненно известно[561].

Служитель. Воистину, Господи, мне нечего больше ответить. Ты просветил мою веру, и я никогда впредь не посмею удивляться чему-либо в сердце своем. Да и как разобраться мне в высшем, если я не в силах уразуметь даже низшего? Ты — Истина, которая не может солгать, Ты — высшая Мудрость, которой ведомо все, Ты — Всемогущий, для которого нет ничего невозможного.

О, любезный и дивный Владыка, от всего сердца я нередко желал принять Тебя телесным образом на свои руки в храме вместе с праведным Симеоном[562] и прижать Тебя, возлюбленный Господи, к своей душе и к своему сердцу, чтобы на мне столь же несомненно, как и на нем, запечатлелось духовное лобызание Твоего соприсутствия. И вот я, Господи, вижу, что принимаю Тебя не менее подлинным образом, чем Симеон, и, однако, настолько более благородно, насколько Твоя чудная плоть, некогда пострадавшая, ныне прославлена и избавлена от страданий. Посему, дражайший Владыка (ах, если бы сердце мое имело любовь всех сердец, совесть — просветленность всех ангелов, а душа — благолепье всех душ, дабы удостоиться этого по Твоей благодати) я ныне хотел бы воспринять и погрузить Тебя в основание своего сердца и души своей, чтобы ни жизнь, ни смерть меня никогда не разлучили с Тобою. Эй, любезный и сладостный Господи, если бы Ты, несравненный Возлюбленный мой, послал мне всего лишь вестника Своего, то я и тогда не нашел бы во всем здешнем мире, где мне его достойно принять. Как же мне вести себя с Тем, Кого душа моя любит? Ибо Ты — едино-Единое, в чем заключается все и чего может желать мое сердце во времени и в вечности. Или есть что-то еще, чего душа моя хотела бы вместе с Тобой и чем бы Ты не был? Умолчу о том, что против Тебя или помимо Тебя, ибо не по нраву мне это. Для очей моих нет ничего прекрасней Тебя, для уст — слаще Тебя, для осязания — нежнее Тебя, для сердца — любезней Тебя. Во всем, Господи, сущем не видит, не слышит, не воспринимает душа моя ничего, чего, но в тысячу раз более милым, она не обрела бы в Тебе, избранном мной. Ах, милостивый Господи, как мне быть от удивления и радости пред Тобою? Твое присутствие воспламеняет меня, а величие ужасает меня. Моему разуму хочется почтить своего Господина, а сердцу возлюбить и нежно обнять единственного Возлюбленного своего. Ты — мой Господь и мой Бог, и Ты же — мой Брат и, если осмелюсь изречь, мой любимый Супруг. О, какую любовь, какое блаженство, какую радость и какое достоинство обрел в Тебе я одном!

Сладостный Господи, мне [прежде] казалось: будь я облагодатствован тем, что приму в свои уста через отверстые раны Возлюбленного моего одну-единственную капельку крови из Его сердца, то сие было бы высшим пределом того, что можно себе пожелать. Но что за чудо, непостижимое сердцу! Я принял не только из Его сердца, не только из рук, не только из ног и всех других Его нежных ран, принял не одну и не две капельки крови, но воспринял через уста в сердце и душу всю Его розово-алую жаркую кровь. Не великое ли это дело? Как не ценить мне того, что недостижимо для всех высших ангелов? Не это ли дело любви?[563] Хотелось бы, Господи, мне, чтобы все мои члены, всё, что я есть и на что я способен, обратились в бесконечную любовь, ради вожделенного свидетельства Твоей благосклонности. Что еще, Господи, есть во всем этом мире, что смогло бы мое сердце порадовать, чего бы оно могло пожелать, коль скоро Ты любезно мне позволяешь вкусить и возлюбить Себя? Сие по праву зовется Таинством любви[564]. Можно ли где-нибудь услышать или увидеть нечто достойнейшее любви, нежели то, чтобы самому стать по благодати любовью? Я, Владыка, не вижу никакого различия: принял ли Тебя зримым образом Симеон или незримым образом я. Насколько мало мое телесное око способно воспринять подлинное Твое человечество, настолько же мало его телесное око могло созерцать Твое Божество, разве что верою, как теперь это со мною. Да и что мне до плотского зрения? У кого отверсты духовные очи, тому нечего обращать внимание на плотское зрелище, ибо очи духа прозревают глубже и правильней[565]. Я, Господи, знаю по вере, насколько сие можно знать, что Ты у меня в чаше сей[566]. Чего же мне более? Все, чего желает сердце мое, есть у меня. В тысячу раз полезнее мне, что я не могу Тебя видеть. Да и как в сердце своем я сумел бы усладиться Тобой, зримо имея Тебя пред собою?[567] Так оставляется то, что достойно любви, но отпадает то, что не облеклось в человечество[568]. Господи, когда я помышляю о том, с каким немыслимым благолепием, с какой любовью, в каком порядке Ты учредил всякую вещь, то сердце мое вопиет громогласно: «О возвышенное богатство бездны премудрости Божией, каково ты само по себе, если ты столь изобильно в дивных своих излияниях!»[569]

Воззри, милостивый Владыка, на вожделение моего сердца! Никогда, Господи, ни единого короля и ни одного императора не принимали с тем же почетом, не обнимали с такой же любовью долгожданного гостя, пришедшего из далекой страны, и ни одного супруга не вводили в дом с тем же восторгом и уважением, как душа моя желает принять нынче Тебя, моего достойнейшего императора, самого дорогого для сердца гостя, возлюбленного супруга души, и ввести в сокровенное, в лучшее, что есть у души и у сердца, предложив Тебе сие с таким почтением, с каким не предлагалось ни единым творением. Посему, Владыка, наставь, как мне себя с Тобою вести и как Тебя принимать, дабы сие было исполнено красоты и любви.

Ответ Вечной Премудрости. Тебе надлежит принимать Меня почтительно и вкушать смиренно. Нужно хранить Меня ревностно, обнимать в супружеской любви и держать перед своими очами в божественном достоинстве. Духовный голод и неизменное благоговение должны понуждать тебя ко Мне больше, нежели привычка. Душе, желающей принять Меня внутренне и вкушать с наслаждением в потаенном затворе своей отрешенной жизни, следует прежде очиститься от пороков и украситься добродетелями, стать охваченной ничем не обремененной свободой, унизанной розами горячей любви, осыпанной прекрасными фиалками смиренного [само]отвержения и белыми лилиями подлинной чистоты. Душа должна Мне молиться в сердечном покое, ибо в покое место Моего пребывания;[570] должна обнять Меня своими руками, исключив любовь ко всему постороннему, ибо такой Я стыжусь и избегаю, как дикая птица — клети. Пусть она воспоет для Меня Сионскую песнь[571], она же есть пламенеющая любовь вместе с бесконечной хвалой. Тогда Я ее обниму, и она склонится Мне на сердце! Если она удостоится тихого мира, незамутненного видения, необычайного наслаждения, предвкушения неизбывной сладости и восприятия вечного блаженства[572], то пусть она сие сохранит, сохранит для себя (ведь чуждый [Мне] сего не воспримет), говоря с воздыханием сердечным: «Воистину, Ты — Бог сокровенный, Ты — потаенное Благо, его же не может знать тот, кто его не вкусил».

Служитель. Горе крайней моей слепоте, в каковой я до сих пор пребывал, срывал алые розы, но не слышал их аромата, шел среди дивных цветов, но не видел их! Я был как засохшая ветвь, орошенная сладостной майской росой. Увы, меня не оставляет скорбь от того, что многие дни Ты был рядом со мной, а я от Тебя был далек. Увы, благостный Гость чистой души, как до сих пор я был неприветлив с Тобой, как часто пренебрегал я Тобою! Как мало хотел насладиться ангельской трапезой; имея в своих устах благородный бальзам, не чувствовал вкуса. Увы, ненаглядная услада всех ангелов, никогда еще я не радовался Тебе как подобает. Когда ко мне утром собирался явиться мой близкий друг, я радовался этому целую ночь, но никогда не готовил себя, как был бы должен, к приходу дражайшего Гостя, Коего почитают небеса и земля. О, как скоро я от Тебя отвращался и изгонял Тебя из имения Твоего! О милостивый Боже, Ты тут обретаешься Сам, а с Тобою сонм ангелов, я же закоснел в небрежении! Я умолкаю, Владыка, не говорю о Тебе! Но, воистину, Господи, я не знаю такого места на многие мили вокруг, где — как мне было бы несомненно известно — находятся святые ангелы и высшие духи, во всякое время Тебя созерцающие, чтобы мне по доброй воле туда устремиться. И даже если бы я их там не увидел, сердце в плоти моей сильно возрадовалось бы. О сладостный Господи, то, что Ты Сам, Владыка всех ангелов, здесь находился и имел при Себе сонмы ангелов, мне же это место было неведомо, всегда будет печалить меня! Я должен был поклониться этому месту, где, как я знал, Ты присутствуешь, если бы даже не удостоился ничего остального![573]

Увы, Боже, сколь часто стоял я на том месте, где Ты был в Святых Дарах предо мною и подле меня, — стоял бездумно и безрассудно. Тело было здесь, а сердце где-то далече. Как часто в опрометчивости своей я отворачивался от Тебя, Господа праведного, и сердце мое не посылало Тебе ни одного искреннего приветствия вкупе с благоговейным поклоном[574]. Господи, милостивый Господи! Очи мои должны были воззреть на Тебя с искрящейся радостью, мое сердце должно было возлюбить Тебя со всем вожделением, уста мои должны были восславить Тебя пламенным славословием, идущим из самого сердца, все мои силы должны были излиться ради радостного служения Тебе[575]. Что делал раб Твой Давид пред ковчегом, где лежали только телесная манна небесная и плотские вещи? Он радостно скакал изо всех своих сил![576] Я же, Господи, ныне стою здесь пред Тобою и Твоими святыми ангелами и с горючими слезами своего сердца припадаю к Твоим стопам. Подумай, подумай, милостивый Господи, вот Ты — предо мной, плоть от плоти моей и брат мой, прости и отпусти мне все то бесчестие, какое я когда-либо Тебе сотворил, ибо я о том весьма сожалею и буду всегда сожалеть, поскольку свет мудрости мне лишь начинает сиять. И то место, где Ты обретаешься, не только по Своему Божеству, но и по Своему дивному, любезному человечеству, будет впредь мною всегда почитаться.

Ах, милостивое Благо, достопочтенный Владыка и сладостный Гость, моя душа хотела бы обратиться с вопросом. Дражайший Господи, открой мне: что даруешь Ты возлюбленной Тобою [душе] Своим истинным присутствием в Святых Дарах, если она воспринимает Тебя с любовью и горячим желанием?

Ответ Вечной Премудрости. Разве тому, кто любит, приличествует такой вопрос? Что есть у Меня лучше того, чем являюсь Я Сам? Обладающий любимым самим по себе будет ли спрашивать о чем-либо прочем? Да и в чем тот отказал, кто отдает себя сам? — Я отдаю тебе Себя, забираю тебя у тебя и тебя объединяю с Собою, ты же теряешь себя и обращаешься в Меня[577]. Что дает безоблачному небу солнце в своем дивном, лучезарном сиянии? Что дарует сумрачной ночи ярко воссиявшая Утренняя звезда? Что дает радостное великолепие лета после прохладного и печального зимнего времени?

Служитель. О Господи, они приносят богатые дары.

Ответ Вечной Премудрости. Они кажутся тебе богатыми, ибо зримы тебе. Посмотри, малейшая толика благодати, истекающая из Меня в Святых Дарах, сверкает в вечности ярче всякого милого [оку] сияния солнца; она светлей Утренней звезды. В вечной же красоте она тебя украсит богаче, нежели убранство лета украсит землю. Или Мое светлое Божество не ярче какого-то солнца, Моя благородная душа не светлей какой-то звезды, Моя просиявшая плоть не прекрасней летнего благолепия? А ведь ты их сегодня воистину принял!

Служитель. Почему же дары Твои, Господи, не ощущаются более явно? Со мною нередко бывает такое ожесточение, что всякое сияние, благодать и всякая сладостность достигают меня так же мало, насколько я разумею, как свет — слепорожденного человека, который его никогда не видел. Если мне позволено будет, Владыка, сказать, то я охотно желал бы Твоего подлинного присутствия, если бы Ты давал знать о Себе более явно[578].

Ответ Вечной Премудрости. Чем менее явно Я даю знать о Себе, тем чище вера твоя и тем больше награда[579]. Господь естества действует столь тайно в прекрасных деревьях и чудесным образом позволяет им разрастаться, что никакому глазу и никакому чувству того незаметно, покуда все не исполнится. Я — не свет, светящий вовне, Я — не вовне обращенное благо, Я — благо, обращенное внутрь. И оно тем более благородно, чем более духовно[580].

Служитель. Увы, Боже, как мало людей, ценящих в глубине [сердца] то, что получают: они приступают к Святым Дарам, как и многие прочие, порочно и безрассудно, а, приступив к Дарам пустыми, отходят от них лишенными благодати. Они вкушают трапезу, не размышляя о том, что они принимают[581].

Ответ Вечной Премудрости. Для подготовленных изрядно Я — хлеб живый. Для подготовленных худо — хлеб черствый. Для неподготовленных — преткновение на жизненном поприще, внезапная смерть и проклятие вечное.

Служитель. О Владыка, не ужасно ли это! Но кого Ты, милостивый Господи, называешь подготовленным изрядно, а кого неподготовленным?

Ответ Вечной Премудрости. Изрядно подготовлены те, кто просветлен. Хуже подготовлены те, кому препятствуют вещи, а не подготовлены грешники, закосневшие в смертных грехах волей и делом[582].

Служитель. Милостивый Господи, но если в тот час [, когда должно приступать к Твоим Дарам,] человек начинает от всего сердца жалеть о своих прегрешениях и прилагать все усилия к тому, чтобы избавиться от них, как того и требует христианское учение?

Ответ Вечной Премудрости. Тогда он уже не в грехах[583].

Служитель. Как я разумею, Владыка, сие — одно из величайших дел, на какое человек способен в этом времени. Но кто, Господи, из живущих во времени может достойно приготовиться к принятию Тебя?

Ответ Вечной Премудрости. Такого человека пока не рождалось![584] Обладай он природным сияньем всех ангелов, чистотой всех святых, сотвори добрых дел столько, сколько их совершили все люди, он и тогда был бы Меня недостоин.

Служитель. Увы, с каким же трепетом нам, недостойным и безблагодатным, подобает приступать к Тебе, Господи милостивый!

Ответ Вечной Премудрости. Если человек делает все, что ему по силам, от него нельзя требовать большего, несовершенное же завершает Бог. Пусть больной отбросит всякую робость и предаст себя в руки врачу, чье присутствие станет его исцелением.

Служитель. Как лучше, дражайший Господи, Тебя принимать в честных Дарах, часто или редко?

Ответ Вечной Премудрости. Человеку, у которого от этого ощутимо умножается благодать и благочестие, будет полезней выказывать здесь усердие[585].

Служитель. А если, Владыка, он, как ему кажется, остается таким же, каким был прежде, или часто впадает в сильное ожесточение?

Ответ Вечной Премудрости. Человеку, если он делает то, что ему подобает, не следует чураться ожесточения, поскольку спасение души, заключенное по произволению Божьему в оном ожесточении, нередко исполняется лишь в свете чистой веры, причем столь же благородно, как и в великой сладостности[586]. Я — Благо, которое возрастает, если им пользоваться, и исчезает, если его беречь. Лучше приходить в любви, чем сторониться от страха. Лучше приступать ко Мне каждую неделю, достигнув глубокого дна подлинного смирения, нежели приходить раз в год, упиваясь собственной праведностью[587].

Служитель. Когда, Господи, происходит втекание благодати от Святых Даров?

Ответ Вечной Премудрости. В тот самый момент, когда они потребляются[588].

Служитель. Любезный Владыка, а если человек, будучи в бескрайней тоске по Твоему телесному присутствию, стремится причаститься Святых Даров, но ему все-таки не хватает Тебя?

Ответ Вечной Премудрости. Иные люди насыщаются Мною, хотя не вкушали Меня, другие же отходят от трапезы, не насытившись, потому что вкушали Меня только телесно, а те вкушали духовно[589].

Служитель. Милостивый Господи, человек, вкушающий Тебя телесно и духовно, есть ли у него преимущество перед тем, кто вкушает Тебя только духовно?

Ответ Вечной Премудрости. Человек, имеющий Меня и Мою благодать, имеет ли он больше того, кто имеет лишь Мою благодать?[590]

Служитель. Господи, как долго Ты пребываешь телесно в том человеке, который Тебя вкусил?

Ответ Вечной Премудрости. До тех пор, покуда сохраняются образ и подобие Святых Даров[591].

Небесное утешение человека, страдающего ради Бога.

Глава XXIV Как подобает во всякое время безмерно прославлять Бога

«Lauda anima mea dominum, laudabo dominum in vita mea!»[595][596] О Боже, кто даст моему полному сердцу прежде смерти вдоволь насытиться хвалою Тебе? Кто даст мне в дни моего живота достойно восславить дражайшего Господа, Коего душа моя любит? Ах, любезный Владыка, если бы из сердца моего исторглись чудные звуки и их бы было не меньше, чем сладостных звуков, когда-либо извлеченных из струн, чем листьев и стеблей травы, и если бы все они поднялись прямо к Тебе в небесный чертог! Если бы из сердца моего вознеслось дивное, доселе не слыханное славословие, и оно снискало бы милость в очах Твоего сердца и возвеселило всю небесную рать! Если даже и недостоин я, возлюбленный Господи, славить Тебя, то душа моя требует, чтобы небеса восхвалили Тебя, озаряясь в своей восхитительной красоте сиянием солнца и бессчетными яркими звездами в светлых высотах. Чтобы Тебя восхвалили прекрасные пустоши, играя, сообразно своему естественному благородству, ликующей красотой в благолепии лета, в пестром цветочном убранстве и, — ах, — все добрые помыслы и горячее влеченье к Тебе, рожденное в чистом, любящем сердце, когда оно было объято веселым летним блаженством Твоего воссиявшего Духа.

Лишь задумаю, Господи, восславить Тебя возвышенным песнопением, тотчас сердце в теле моем готово истаять, проходят мысли мои, слов не хватает, у меня исчезают все зримые очертания. Лишь захочу прославить Тебя, лишенное образов Благо, в сердце возгорается нечто такое, чего никто изъяснить не умеет. Взойду ли к прекраснейшим из творений, возвышенным духам, к самым чистым из сущностей, всех их превосходишь Ты несказанно[597]. Сойду ли в глубочайшую бездну Твоей собственной благостыни, Владыка, иссякает всякое славословие, ибо ничтожно оно. Когда я взираю на милые, живые картины, на превосходные твари[598], то они говорят моему сердцу: «Эй, посмотри, не прекрасен ли Тот, из Которого мы истекли, от Него же возникла всякая красота!» Я миную небо и землю, мир и подземные бездны, леса и луга, горы и долы, и все они моим ушам воспевают многоголосую песнь бескрайней славы Твоей. И когда я взираю на то, сколь бесконечно прекрасно и благочинно устроил Ты все, и благо, и зло, я лишаюсь слов и безмолвствую. Но едва подумаю, что Ты, Господи, досточтимое Благо, — Тот самый, Кого душа моя избрала, приняв для себя единственным, желанным Возлюбленным, о Господи, сердце мое, восхваляя Тебя, готово разорваться в себе.

О любезный Владыка, ныне воззри на сокровенное влечение моего сердца и души моей и научи меня славить Тебя, наставь, как Тебя славить достойно, прежде чем я оставлю сей мир, ибо сего жаждет душа моя в моей плоти.

Ответ Вечной Премудрости. Воспеваешь ли Мне славу охотно?

Служитель. О Господи, к чему Ты искушаешь меня? Тебе же открыто всякое сердце! Ты знаешь, что сердце готово преобразиться в плоти моей от праведного устремления, которое мною владеет от моих юных дней.

Ответ Вечной Премудрости. «Праведным пристало славословить Меня»[599].

Служитель. Увы, Господи, вся моя праведность покоится на бескрайнем Твоем милосердии. Тебя восхваляют, любезный Владыка, и лягушки в пруду; хотя петь они не умеют, они все-таки квакают[600]. О, знаю я, и мне, несомненно, известно, кто я, Господи, есть. Ведомо мне, что было бы правильней сокрушаться о своих прегрешениях, чем Тебя восхвалять... Но все же, бесконечное Благо, не пренебрегай моим, мерзкого червя, устремлением возносить Тебе похвалу. И хотя Тебе, Господи, в свою величайшую меру возносят хвалу серафимы, херувимы и бесчисленные сонмы возвышенных духов, разве могут они сделать что-либо большее пред лицом [Твоего] недостижимого для всех славословий непомерного достоинства, чем самое малое из творений? Ты не нуждаешься, Господи, ни в одном из творений, однако непостижимую благость Твою постигают тем более, чем больше Ты Себя сообщаешь не заслужившим сего[601].

Ответ Вечной Премудрости. Кто надеется восхвалить Меня по достоинству, поступает подобно человеку, хотящему угнаться за ветром и схватить собственную тень. И все же тебе и прочим творениям позволено славить Меня в меру возможности. Ибо до сих пор не было такого творения — ни малого, ни великого, ни доброго, ни худого — и никогда такого не будет, чтобы оно не прославляло или не считало Меня достойным хвалы. И чем больше оно едино со Мною, тем, в очах его, большей Я достойна хвалы. Чем больше воздаваемая тобою хвала похожа на хвалу в вечной славе, тем больше она Мне угодна. Твоя хвала тем более походит на ту, чем более она освобождена от образов тварей и объединена со Мной в истинном благоговении. В ушах Моих внутреннее созерцание благозвучней, чем похвала лишь на словах. Сердечные вздохи раздаются в них громче торжественных обращений. Смиренное уничижение себя самого, при подлинном пренебрежении собой, перед Богом и всеми людьми в желании быть ничем раздается в ушах Моих сладостней всякого звука[602]. Никогда на земле Я не был так угоден Отцу Моему, чем когда испускал дух на кресте. Некоторые люди прославляют Меня лишь красивыми словесами, но сердца их далеко от Меня[603]. На сию хвалу Я мало взираю. Другие люди прославляют Меня, если у них исполняется все, чего бы они ни желали, а когда их постигают несчастья, то хвала иссякает. Такая хвала Мне отвратительна[604]. Но вот каково прославленье, коему радуется Мой божественный взор: если ты Меня прославляешь сердцем, словом и делом так же искренне в печали, как в радости, во всяком страдании, как величайшей удаче, ибо тогда помышляешь ты обо Мне, а не о себе.

Служитель. Совсем не страданий, Владыка, желаю я от Тебя и причину этому не хочу объяснять. Но вот я покидаю себя до самого основания, и все оттого, что сердце мое жаждет вечно славить Тебя, ибо сам по себе я никогда не умел как подобает покинуть себя. Господи, коль скоро Тебе будет угодно, чтобы мне стать презреннейшим человеком, какого знал этот мир, то по любви я готов сие претерпеть во славу Тебе. Владыка, ныне отдаю себя на милость Твою: если бы меня обвинили в величайшем злодействе, какое когда-либо совершал человек, и каждый, кто бы увидел меня, плевал мне в лицо, то я и сие претерпел бы во славу Тебе, лишь бы в очах Твоих, Господи, мне оставаться невинным. Но если бы я был виноват, то хотел бы страдать во славу достохвальной Твоей справедливости, ведь ее почитание мне дороже в тысячу раз моей собственной чести. И хотел бы за всякое мое поношение особо Тебя прославлять и произносить вместе с разбойником на кресте: «Я осужден справедливо. А что сделал Ты? Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!»[605] Если Ты ныне захочешь Меня отсюда забрать, и это было бы во славу Тебе, то я не стану добиваться отсрочки, но желаю только того, чтобы, состарься я подобно Мафусаилу[606], от моего имени Тебя прославили каждый год этого долгого времени, и каждая неделя этих годов, и каждый день этих недель, и каждый час этих дней, и каждое мгновение этих часов [прославляли] столь превосходной хвалой, какой не славил ни один из святых в истинном сиянии святости, и так много раз, сколько бывает пылинок в солнечном зайчике, дабы исполнилось мое благое желание, словно я сам совершил все это во времени.

Поэтому, Господи, прибери меня к Себе, скоро или через долгое время, ибо таково желание моего сердца. Скажу, Владыка, больше того: если бы мне уже нынче предстояло уйти из этого мира и, к вящей славе Твоей, гореть в чистилище пятьдесят лет, то вот, восхваляя Тебя, я падаю ниц пред Тобой и добровольно принимаю сие ради Твоей вечной славы. Будь благословенно чистилище, в котором на мне исполняется слава Твоя! Ты, Господи, а не я, — то, о чем думаю я, что люблю и чего я взыскую, совсем не себя. Тебе, Господи, ведомо все, открыто всякое сердце. Ты знаешь, сколь твердо я на этом стою. Если бы даже я знал, что мне суждено во веки оставаться на самом дне ада, я и тогда бы от Тебя не отрекся, какую бы боль моему сердцу ни причинило лишенье блаженного Твоего созерцания[607]. Если бы я мог вернуть время, потерянное всеми людьми, загладить их прегрешения и возместить в полной мере хвалой и славой те оскорбления, что Тебе наносились, я бы охотно то сделал. Если бы сие было возможно, с самого дна преисподней от меня вознеслась прекрасная похвала[608]. Она бы прошла через ад, землю, воздух и все небеса, пока не достигла Твоего Божьего лика. Но поскольку сие невозможно, то я желал бы тем больше теперь Тебя восхвалять, чтобы хотя бы здесь насладиться Тобой.

Поступай со мною, Владыка, Своим жалким творением, дабы исполнилась слава Твоя. Пусть все будет как будет, а я стану славить Тебя, пока в устах моих имеется хотя бы немного дыхания. Если утрачу я речь, хочется мне, чтобы мановение моего пальца подтверждало и венчало собой всю ту похвалу, которую я всегда Тебе возносил[609]. Еще же хочу я, чтобы, когда мое тело, истлев, рассыплется в прах, от всякой пылинки возносилась бесконечная слава сквозь твердый камень и через целое небо пред Твоим божественным ликом вплоть до Судного дня, когда в хвале Тебе вновь объединятся тело с душой[610].

Ответ Вечной Премудрости. Упорствуй в этом стремлении до самой кончины, сие — угодная Мне похвала.

Служитель. Ах, милостивый Господи, раз уж Ты от меня, несчастного грешника, принимаешь хвалу, то прошу я, чтобы Ты растолковал мне вот что: Владыка, нужна ли внешняя хвала, каковую творят словами и песнопениями?

Ответ Вечной Премудрости. Сия также потребна, и тем больше, чем сильней волнует внутреннего человека, ибо он зачастую воспламеняется ею, особенно начинающий[611].

Служитель. Любезный Господи, у меня есть стремление — если уж лучше начинать во времени то, что предстоит делать в вечности, — стяжать прилежную хвалу, и чтобы она не прерывалась даже на миг. Владыка, я нередко говорил об этом желании: «Ах, небо, зачем ты спешишь? Куда несешься так быстро? Прошу тебя: оставайся там, где пребываешь теперь, пока я не восхвалю Моего несравненного Господа по велению сердца!»[612] Когда же, Господи, я оставался недолгое время, не вознося Тебе непрерывной хвалы, то, придя в себя, говорил в самом себе: «Увы, Владыка, вот уже прошла тысяча лет, как я не помышляю о Возлюбленном мной!» Эй, милостивый Господи, наставь меня, насколько возможно, как мне, пока тело остается с душой, постоянно и неколебимо славословить Тебя?

Ответ Вечной Премудрости. Помышляющий обо Мне, что бы он ни узрел, хранящий себя от греха и подвизающийся в добродетели, сей прославляет Меня во всякое время. Но все-таки, раз уж стремишься к высшему славословию, выслушай больше. Душа подобна легкой пушинке. Если сия ни к чему не привязана, то возносится, в силу своей природной подвижности, в высоту к небесам, но если что-то обременяет ее, то она опускается долу. Подобным образом разум, облегченный от порочного бремени, возносится, по причине своего естественного благородства, посредством созерцания к небесным вещам. Когда сие происходит, разум освобождается от плотских желаний и водружается в тишину, а каждое его помышление нерасторжимо присоединяется во всякое время к неизменному Благу — и он беспрестанно воздает Мне хвалу. В этом свете, насколько сие можно выразить словом, человеческий дух как бы полностью утопает, переходит от земного состояния в духовное, подобное ангельскому. И тогда, что бы человек ни делал: трудился, вкушал, пил, спал или бодрствовал, все это — не что иное, как сплошная хвала.

Служитель. Ах, мой любезный Владыка, что за сладостное наставление! Возлюбленная Премудрость, я бы охотно желал быть Тобою наставленным еще в четырех вещах. Вот первая: где, Господи, я найду главную причину восхвалять Тебя?

Ответ Вечной Премудрости. В Первопричине всякого блага и затем потоках, [из нее] истекающих[613].

Служитель. Эта Причина, Владыка, слишком для меня высока и мне совсем неизвестна. Тут должны Тебя славить высокие кедры на Ливанской горе, небесные духи да ангельские умы. И все-таки хочется мне, грубому сорняку, выступить вперед с похвалой, чтобы, видя мою исполненную желания немощь, они вспомнили о своем высоком достоинстве и, в светлой своей чистоте, испытали потребность воздать Тебе славу, подобно тому, как кукушка побуждает соловья к его прекрасному пенью. Впрочем, мне по силам воспеть истечение Твоей благостыни. Едва я, Господи, вспомню, кем прежде я был, сколь часто оберегал Ты меня, из каких бедствий и тягот меня извлекал — о, вечное Благо, как сердцу моему не расплавиться вовсе, прославляя Тебя! Как долго, Владыка, терпел Ты меня и приветливо принимал, как часто и сладостно являлся мне втайне и внутренне меня увещал! А я, сколь неблагодарным я ни был, Ты не оставлял Своего дела, пока меня к Себе не привлек. Разве я не должен за это славить Тебя? Воистину, Господи, должен! Милостивый Владыка мой, хочется мне, чтобы пред очами Твоими была воспета великая похвала, подобная светлому и радостному ликованию ангелов, когда в самый первый миг узрели они свою утвержденность и отверженность прочих[614]. Сия похвала должна быть подобна той радости, которая обуревает несчастные души, когда они покидают страшную темницу чистилища, восходят к Тебе и видят впервые Твой дружелюбный и сияющий лик. Она должна походить на беспредельное славословие, воспетое в небесных чертогах после Судного дня, когда избранные, утвердившись в праведности, навсегда отделятся от злых.

Еще одно, Господи, что я хотел бы узнать о славе Твоей, — то, как мне использовать все естественные блага, которыми я обладаю, ради вечной славы Тебе?[615]

Ответ Вечной Премудрости. Поскольку никому во времени не известно, как ему надлежащим образом и руководствуясь надежным знанием различать между природой и благодатью, постольку — когда в твоем разуме или в теле возникнет нечто благолепное, радостное и возвышенное, будь то от естества или от благодати — устремись в Бога скорейшим, мощным порывом и предложи Ему это, дабы сие превратилось в Мое прославление, ибо Я — Господь как естества, так и благодати. И тогда естественное станет в тебе сверхъестественным[616].

Служитель. А как мне, Владыка, обратить в Твою вечную славу то, что запечатлевают во мне лукавые духи?[617]

Ответ Вечной Премудрости. Если в тебя проникнет дух зла, говори: «Господи, сколь часто сей или другой злобный дух помимо воли вселяет в меня такие непотребные помыслы, столь часто вместо этого пусть возносится Тебе от меня разумною волей прекраснейшая похвала, которой этот самый дух зла должен был, если бы устоял, славить Тебя в неизменно длящейся вечности, так что я, ибо он был отвержен, замещаю его, прославляя Тебя. Сколь часто он будет нашептывать мне непотребную, недобрую мысль, столь же часто да будет вознесена Тебе добрая».

Служитель. Вот я вижу, Владыка, что Твоим праведникам все содействует ко благу[618], если уж самое скверное, на что способен лукавый, может для них обратиться к благому.

Теперь скажи еще кое-что: как мне, любезный Владыка, обратить во славу Тебе то, что я вижу и слышу?

Ответ Вечной Премудрости. Когда узришь большое количество, как только увидишь исключительную красоту или великое множество, то восклицай из глубины своего сердца: «Не иначе, Владыка, но столь же часто и дивно должны ныне на моем месте Тебя с любовью приветствовать тысячи тысяч служащих Тебе ангельских духов; должны вместо меня Тебя восхвалять тьмы тем духов[619], предстоящих перед Тобой; должны желать за меня все священные устремления всех угодников, должна славить [Тебя] вместо меня восхитительная красота всех творений».

Служитель. Ах, милостивый Боже, как Ты освежил разум мой и вдохновил его Своим прославлением!

Господи, но это временное прославление наставило сердце мое и наполнило мою душу тоской по вечному, никогда не смолкающему славословию! Увы, избранная Премудрость моя, когда взойдет светлый день, когда наступит радостный час совершенного, необратимого исхода из сей юдоли страданий[620] к Возлюбленному моему, дабы мне, ах, с любовью взирать на Тебя и Тебя восхвалить? Воистину, Господи, я начинаю сильно страдать, начинаю внутри себя невыносимо томиться по единственной Ограде моего сердца. О, скоро ли я к ней приближусь? О, как долго тянется время, как медлит тот миг, когда я лицом к лицу узрю свою сердечную радость и смогу вдоволь насладиться Тобой! Ах, чужбина, сколь ты мучительна для человека, ибо он себя чувствует воистину обездоленным! Господи, погляди, едва ли отыщется такой человек на земле, кто имел бы то, чего он искал, имел хотя бы небольшое пристанище, где он дал бы покой своим стопам. Ах, единственное Единое мое, которое душа моя ищет и жаждет, Ты знаешь, я — тот, кто оставлен только Тебе. Что бы я, Владыка, ни видел, ни слышал, то для меня — сплошное страдание, если я в этом не обретаю Тебя. Присутствие всех людей рядом со мной, если только они не собраны ради Тебя, — мучение для меня. Господи, что же меня укрепит, что поддержит меня?

Ответ Вечной Премудрости. Тебе надо почаще захаживать в дивный, благоухающий сад цветущей славы Моей. Во времени нигде нет такого предвкушения небесного жительства, как в людях, восхваляющих Бога в бодрой, добродетельной радости. Нет ничего, что бы так возвышало человеческий дух, облегчало страдания, прогоняло злых духов и побеждало уныние, как ликующее славословие Богу. Бог близок тем, кто славит Его. Сии люди общаются с ангелами и приносят пользу сами себе. Такое славословие исправит ближнего твоего и порадует душу. Достойной славой восхваляется и все небесное воинство.

Служитель. Милостивый Господи и любезная Вечная Премудрость моя! Хочется мне, чтобы, как только раскроются утром очи мои, вознеслось и сердце мое, а из него воспылал огненный факел славословия Тебе и самого горячего обожания, на какое способно любящее сердце во времени, обожания, подобного любви возвышенного духа серафимов, пламенеющей в вечности, а также той бесконечной любви, какой Ты, Отче небесный, любишь дражайшее Чадо Свое в любви от Вас Обоих исходящего Духа;[621] чтобы оное славословие раздавалось в отеческом сердце так сладостно, как в свободных душах никогда не звучало во времени восхитительное, в своем роде, бряцанье всяческих струн; чтобы от сего факела исходил столь чарующий запах хвалы, словно его издает смесь из перетертых изысканных трав и благородных корений и снадобий всех добродетелей в высшей их чистоте;[622] чтобы сам вид сего славословия был в благодати так прекрасно украшен, как в своем прелестном цветении никогда не украшался и май; чтобы все это было радостным зрелищем для Твоих, Боже, очей и всего небесного воинства. А еще я желаю, чтобы сей факел всегда жарко пылал во всяком моем молитвенном делании: из уст, в песнопениях, помыслах, в словах и делах, дабы он обратил в бегство всех моих супостатов, стер все мои прегрешения, стяжал благодать и приблизил благую кончину, дабы завершение сей, во времени звучащей хвалы стало началом беспрерывного вечного славословия. Аминь.

Рыцарское достоинство человека, страдающего ради Бога.

Сие последнее послание Служитель также отправил своей духовной дочери[820]. И после того, как она много раз замечала, что ее духовный отец испытывает столь большое почтение к дражайшему имени «Иисус» и имеет добрую веру в него — да и он сам поведал ей по секрету, Бога ради моля никому о том не рассказывать, как он начертал его на своем нагом сердце, — сия боголюбица возымела к этому имени особую склонность. Чтобы еще больше воспламенить свое сердце, она его вышила красной шелковой ниткой в образе букв «IHS» на небольшом белом платке, собираясь носить его [повсюду] с собой, а затем, по подобию этому имени, она тем же способом изготовила еще бесконечно много имен. Когда служитель Премудрости явился к ней в монастырь, она его с великим благоговением попросила, чтобы он обратился к Богу с молитвой, приложил все те имена к своему сердцу и отдал их ей. Так Служитель и сделал. Она взяла имя, которое изготовила первым, и пришила его на исподнее, подле самого сердца, где бы его никто не увидел, сделав это с намерением, чтобы ее сердечное благоговение к Богу возросло еще больше и чтобы имя сие приносило ей удачу и помощь во всем. Прочие имена, которые изготовила, она отослала всем духовным чадам Служителя, какие у него тогда были, чтобы и они их носили с собой с тем же намерением. Они так и сделали. А дочь тайно носила на себе свое имя, пока оно не последовало за нею во гроб[821].

Еще до того, как пришло время, когда Бог восхотел положить ее жизни блаженный конец, случилось, что Служитель заглянул к ней в последний раз. Обращаясь к нему, она изрекла: «Ах, дорогой господин, благодаря вам я получила от Бога множество благ, да славится Он во веки веков. А теперь у меня есть еще одна просьба к вашему благочестивому сердцу. Обещайте мне, любезный мой государь и духовный отец, исполнить ее. Вам нужно знать, что к сей обращенной к вам просьбе нередко меня побуждает возлюбленный Бог и бывает сие, когда я переживаю высшее благоговение». Он сказал: «Милая дочь, что хочешь ты в Боге, тому должно исполниться». Она отвечала: «Ах, государь, кому, как Богу и мне, известно ваше любвеобильное сердце, кто внемлет вашему пылкому слову, а равно читает ваши страстные сочинения, тот замечает, что божественное имя “Иисус” (о его же всехвальном достоинстве повествуется во многих писаниях), сие несущее счастье и благоденствие имя укоренено так глубоко в вашем сердце, что из него всем людям ощутимым образом сообщается некая подлинно новая сила. Посему я, бедный и страждущий человек, умоляю вас вместо Бога, ради достойной хвалы оному благородному имени, чтобы вы, прежде чем отсюда уйдете, так что потом не сможете этого сделать, в сей же час возложили свою благословенную руку на спасительное имя, начертанное на вашем сердце ревнивой Божией любовью, и запечатлели этой самой рукою крест на всех нас, именно тех, кто, услышав ваше горячее пожелание, для себя примет за правило почитать всякий день однократно это самое имя “Иисус” посредством отдельного, от Бога воссиявшего вам приветствия утром, дабы восславить его и побудить всякую тварь к его прославлению, как можно увидеть записанным ниже, либо вместе с молитвой “Pater noster”, “Ave Maria” и с земным поклоном во славу нашему Господу, пред Кем всякое колено по праву должно преклониться в Царстве Небесном и царстве земном, да защитит их Бог милосердный от всякого пагубного преткновения и поможет превозмочь им страдание ради хвалы Ему Самому и вечной их пользы».

Когда Служитель увидел рвение и праведность святого сего человека и узрел в нем волю Господню, то исполнил с великим благоговением то, о чем его умоляли: возложив обнаженную руку на сердце, некоторое время держал ее на имени «Иисус», затем простер ее и, во всемогущей силе оного имени, изобразил святой крест, давая искреннее благословенье всем тем, кто, побуждаемый горячим желанием, собрался произнести ранее упомянутое утреннее приветствие во славу Божиего имени, и стал молить Бога о том, чтобы Он послал им святую кончину и даровал блаженство во веки веков. В этом же да споспешествует Бог и всем нам ради святого имени Своего!

Далее следует прежде упомянутое приветственное славословие и надежное утреннее благословение, которое должно произносить при напастях Богу во славу, оно же далее записано и на латыни

О прекраснейшая, светозарная Вечная Премудрость, душа моя возжелала Тебя ныне в ночи. И вот ранним утром восстал я ради Тебя, Возлюбленного моего, и в сердечном томлении духа умоляю Тебя, милостивого Господа, да отгонит Твое вожделенное присутствие всякое зло от меня: как от тела, так и от души, да прольется оно в изобилии особенной своей благодатью в лишенные благодати углы моего сердца, и да воспламенит оно страстно мое прохладное сердце в огне своей божественной любви! О сладчайший Иисусе Христе, обрати дружелюбно ко мне любезный Свой взор, ибо в это самое утро и душа моя всеми силами обратилась к Тебе и радостно приветствует Тебя из глубочайшего недра моего сердца. Я также хочу, чтобы ныне Тебя приветствовала от меня тысячекратно тысяча ангелов, служащих Тебе, чтобы Тебя достойно воспели от меня мириады сотен тысяч небесных духов, живущих рядом с Тобою, и чтобы Тебя прославило от меня чудесное благолепие всех творений! Эй, я признательно благословляю достойное имя Твое, наш отрадный покров, и ныне и во всегда длящейся вечности. Аминь.

Здесь приветственное славословие и благословение записано на латыни

Anima mea desideravit te in nocte, sed et spiritu meo in praecordiis meis de mane evigilavi ad te, о praeclarissima Sapientia, petens, ut desiderata praesentia tua cuncta nobis adversantia removeat, penetralia cordis nostri sua multiformi gratia perfundat et in amore tuo vehementer accendat. Et nunc, dulcissime Jesu Christe, ad te diluculo consurgo, teque ex intimo cordis affectu saluto. Millia quoque millium coelestium agminum tibi ministrantium te ex me salutent, ac decies millies centena millia tibi assistentium te ex me glorificent. Universalis etiam harmonia omnium creaturarum te ex me collaudent, ac nomen tuum gloriosum, protectionis nostrae clypeum, benedicant in saecula. Arnen[822].

Прикосновение к ранам.

О священных примерах и добрых виршах, которые могут побудить и направить человека к Богу

Служитель Вечной Премудрости повелел начертать в своей капелле возлюбленное имя «Иисус». Оно было расписано разными цветами, украшено добрыми изречениями — к нелицемерному обращению всех сердец к любезному Богу. И дабы страждущим людям стало легче переносить напасти, он велел начертать в капелле споспешествующее утешению розовое древо страданий века сего, а к нему еще одно древо — различения любви земной и божественной. И то, что оные два рода любви противоположно определяются из Писания, об этом также было в простых словах написано на латыни. Но его духовная дочь перевела их на немецкий язык и сложила их в вирши, дабы какой-нибудь любопытствующий человек, каковой во всякое время не может обретаться в равном усердии, отыскал для себя нечто такое, что его подвигло бы к божественным добродетелям.

Жалобные вирши страждущего человека под розовым древом[825] начинаются так:

Разница между преходящей и божественной любовью