Exemplar

Поскольку разум духовного человека не может во всякое время усердствовать в отрешенной обнаженности и должен далеко бежать пагубного провождения времени, постольку ради отдохновения своего духа можешь ты почитать сии святые письма. Их служитель Вечной Премудрости повсюду рассылал своим боголюбивым друзьям с намереньем быть посланником Божией любви для тебя и всякого сердца, сущего как ныне, так и потом, а именно, для того, кто желает распроститься с ложной любовью и принять единственной своею возлюбленной Вечную Премудрость.

Письмо I Rex David senuerat[837][838]

После того, как царь Давид провел свою юность в служении Божием, он вошел в преклонные годы и не знал, чем согреться. Увидев сие, его верные слуги разъехались по всей стране и искали ему молодую девицу. Они нашли ему несказанно красивую деву, по имени Ависага, и отвели ее к нему, дабы она его согревала и служила ему.

Кто желает увидеть нечто престранное, тот да не взирает на то, что случалось в давние дни! Пусть он посмотрит на то, достойное сожаления, что случилось недавно: полная луна стала ущербной, погасло яркое солнце, любезная Пасха стала великою пятницей, а зной жаркого лета обратился в холодную изморозь. Потому-то опечалились вы, малые сладкоголосые птахи, встречавшие лето в веселье и в радости и взмывавшие навстречу сиянию солнца.

Ах, внимательно вслушайтесь, достойные чада, кого я имею в виду: сердце мое имеет в виду яркое сияние летнего света пречистого отеческого Божества[839], полную луну Его дружелюбного человечества, летний образ Его неизменной Вечной Премудрости — как все это состарилось и охладело в очах и в сердцах у людей духовного сана, прежде называвшихся Его присными и носившими Его обручальное кольцо.

Эй, сюда, вы, чистые девицы, вы, дивные розы! Которая [из вас] желает быть прекрасною девой, какая [из вас] хочет обладать царским достоинством, согревать возлюбленного Царя вечности и заботиться о Нем? Пусть та выйдет вперед и позволит на себя поглядеть! Не смотрите на то, что она есть или чем она была [прежде], взирайте только на то, чем Он Своей властью ее желает соделать.

Ах, милые чада, обратите ко мне свои взоры и послушайте то, что я собираюсь сказать! Господь мой, пославший меня к вашим сердцам, чтобы я принес Его весть, — Он Господь милосердный. И вам ли не знать, что подобное любит подобное?[840] Поэтому любящее сердце по мне лучше тысячи прочих сердец. В нынешние времена есть много людей, носящих духовное облачение и никогда особенно не гневавших Бога. Они этим кичатся, продолжая жить в лени, без любви и без благодати. Есть и другие люди. Сии впали в великое заблуждение и направили естественное свое благородство на тварное, ибо, возможно, никогда не находили возлюбленного Блага. Но если они обращаются, то становятся как дикие, благородные соколы, совершают свободный порыв в высоту. Когда их возвышенные от природы сердца познают Его божественную сокровенность и тайную любовь, то в этой любви они, воистину, воспламеняются и, скорбя, говорят: «О бездонное Благо, внемли моей жалобе, ибо я не начал сего в давнее время и не узрел сего с первых же дней. Ни в какой любви я ничего не обрел, кроме печалей, и непостоянства, и лжи, а теперь обрел я Того, Кого любит душа моя»[841]. Нередко случается, что в любовном объятии они тем сердечней бывают объяты, чем в больших грехах некогда пребывали.

Истинно, истинно, такова свободная жизнь: в любви служить Богу тем образом, каким я имею в виду, иначе сказать, не впадая в леность и не становясь тепло-хладным. Человек должен возмещать себе все, и радость, и скорбь, Его неизменной любовью. Ибо приязнь и любовь все делают легким.

Ах, любезные чада мои, ныне я вас в своем сердце сравнил с приятными взору, милыми розами. Хотя роза долгое время оставалась закрытой для небесной росы и в своей естественной прелести была отворенной для темной ночи и прохладного инея, но все же хочет сверх всякой меры прекрасный цветок полевой, Владыка над всеми владыками, чтобы вам стать ухоженными и правильно взращенными розами, коими Он сумел бы дивно украсить Свою божественную главу. И не ужасайтесь! Чем пуще и зримей обесцветились и обезобразились вы в суетной жизни, тем лучше благодаря [вашим] дивным чертам станут заметны Его Вечная Мудрость и великое Его милосердие, и тем громче будут они восхваляться целым воинством неба.

Милые чада, кто еще ныне желает дружелюбно озеленить и любовно украсить печальную землю, голый лес и высохшую пустошь, которые теперь, в зимнюю пору, так на Него непохожи? Кто же сумеет это исполнить, кроме любезного Господа, стоящего пред вашим сердцем и желающего с ним обручиться? Эй, отворите, откройте любезному Господу ваши сердца, протяните Ему свою руку, подумайте, сможете ль вы когда-нибудь так же возвышенно подружиться с сим миром? Читают: когда раб, искавший для Исаака жену, явился к некой девице, то она дала свое согласие, как только услышала, что это дело от Бога. И она сразу ответила: да. Сие было чудом. Она немедля оставила отца и мать, всех своих друзей и отправилась в чужую, неведомую страну, — никоим образом не убоялась, но, вручив себя Богу, решилась на это, и благодаря ей произошли священные колена[842]. А среди вас имеются столь дерзкие и недоверчивые, что они страшатся там, где нечего страшиться. Кто хочет услужить Вечной Премудрости, тот да будет решительным и да распростится по доброй воле с человеческим благоразумием.

Письмо II Regnum mundi et omnem ornatum saeculi contempsi propter amorem domini mei Jesu Christi[843][844]

Когда я услышала, как обо мне воспели эту радостную песнь, прославляя девственный исход избранных невест Божьих из сего лживого мира, то я подумала так: может без печали тот бросить возлюбленного своего, кто нашел себе более милого. И это, воистину, случилось ныне со мной. Посему прощай, сей ложный мир, я расстаюсь с тобой добровольно. Посмотрите, все любящие, игру этого мира! Я обняла тень, обручилась с мечтой, овладела сонной грезой. Ну и где же образ той грезы и обещанье мечты? Если бы я обладала тобой тысячу лет, то где бы все это было теперь? Прошло бы, как один миг, ибо твоему естеству свойственно тленье. Я надеялась, что, обняв, схватила тебя, а ты просочился меж пальцев. Кто не покинет тебя, того бросишь ты, и кто по доброй воле не простится с тобой, тому ты отплатишь горестным расставаньем. Увы, убийца, тебе! Посему, прощай же, прощай! Благослови тебя Бог ныне и присно! Лги тем, кто тебя не познал, а меня тебе не обмануть ни за что[845]. «Regnum mundi, etc.».

О чадо мое во всемогущем Боге, выслушай также, что скажу тебе я, и поразмысли, поразмысли о том, что, все хорошенько обдумав, ты бросила друзей, честь и блага. Так будь же тверда в этом намерении! Не поступай, как поступают иные неразумные девы, которые уподобляются диким животным, запертым в зверинце. Если у них закрыты врата, они выглядывают через прутья ограды. Будучи наполовину снаружи, наполовину внутри, тратят, увы, увы, немало усилий на то, что ничтожно. Служить Богу — темница для них, духовное воспитание — жестокое притеснение. Поскольку яблоко им не может достаться, они вздыхают по его аромату: вместо розовых венков возлагают на себя пестро раскрашенные головные платки и, так как не могут иметь пурпурных одежд, красуются в белых мешках[846]. Вместо любезного супружества [с Богом] они лелеют убивающую время, обкрадывающую сердце и разрушающую всякую духовную жизнь преходящую дружбу. Что запрещено им на деле, тем они наслаждаются на словах, и что не может случиться в их жизни, то имеют они в помышлениях. Они изводят себя желаниями и собеседуют с внутренними образами, совсем как жаждущий человек, который мечтает о прохладной водице. А повернут то, что придумали, туда и сюда, глядь, оно уж исчезло, и у них нет ничего, кроме пустой ладони и печального сердца. Они поступают как тот древний отец, который страстно желал иметь длинную мантию. А поскольку ее у него не было, то вместо нее он обвязался длинной циновкой, тянувшейся за ним по земле, и то и дело обращался назад посмотреть, как она ему хороша и как ему впору. И вот позади него на циновку взгромоздился диавол и, насмехаясь над ним, говорил: «Бедный человече, если б ты мог, то смастерил бы себе подлиннее»[847].

Увы, Боже небесный, разве это не печальное житие, разве не преддверие ада: не иметь жизни в миру, но оставаться не занятым Богом, умереть для всего этого мира, но лишиться духовного утешения, утратить то и другое, и Бога, и мир? Как же им там будет стыдно стоять пред всеми своими друзьями и перед всем этим миром! Как они будут в тоске сами себя угрызать, что из-за столь ничтожных вещей лишились неизреченно великого блага!

Но, о чадо мое, служить Богу свободно и весело, от чистого сердца — вот, ей-же, самое вожделенное житие! Ах, от всего сердца обнимать дивное, любезное Благо — что за отрадное дело! Знай, если бы даже не было воздаяния после сей жизни, то это бы стоило делать уже само по себе. Посмотри, такие люди ходят по земле, но имеют жительство в небесах[848]. Эй, чистота, как ты прекрасна! Никому не служить, кроме Бога, ни для кого не жить, разве что только для Бога — как свободна ты! Ах, милостивый Господи, любезная Премудрость, с Тобой вступить в брак, бросить любовь ради любви — как это желанно! Тебе добровольно служить — что за сладкое иго, что за легкое бремя![849] Владыка, они говорят, Ты посылаешь страдания. Эй, страдание! Эй, страдание радостное, делающее меня угодным Тебе, способное объединить меня с Тобою! Господи, любезный Супруг мой, да одно-единственное духовное объятие чистой души, коим Тебя в один миг тысячекратно обнимает любящая душа, оно перевешивает любое страдание. Господи, кто во времени без страданья? Воистину, никто на всем свете! Как ни высоки замки, как ни просторны города, ни красные одеяния, ни пестрые платья не защитят от него. Поразмысли, ты неправильно взираешь на это: блестяще извне, а внутрь проникла боль. Посему не подобает ли, милостивый Господи, слегка пострадать, дабы удостоиться Тебя и войти в прекрасную и безмятежную жизнь? Если у кого-нибудь нарвет и раздуется палец, то тому человеку надлежит сперва пострадать, прежде чем из пальца вытечет гной. Владыка, отказ от вещей — сие поначалу приносит печаль, затем, Господи, становится сносным, а под конец и отрадным, отрадней всякой временной вещи.

Чадо мое, тебе надо усердствовать в том, чтобы соблюдать общие установления твоего Ордена. Прежде же всего старайся приходить вовремя в храм, стоять в нем нерассеянно, с усердием и благоговением, не выходить из него то и дело. Пригвозди себя к своему месту, дабы выстаивать до конца, особенно мессу, в той же любви, с которой Христос выстоял до конца на кресте. Между тем, если только ты не больна, тебе надлежит делать не иное, как то, что в пении и в чтении делает и конвент, чтобы вычитывать с ним также дневные часы и благодаря этому быть тем свободней [от искушений]. Не твори других пространных молитв, которые могли бы отвлечь тебя от [общего] пения.

Иное, чадо мое: берегись внезапного гнева, дабы тем или иным гневливым поступком против какой-нибудь из сестер не преступить общего чина. Сколько раз ты сломишь свою волю ко гневу, столько раз Бог тебя увенчает особой короной. Воздержанье от мести, коль скоро ты бы вполне могла отомстить, — это ровно то же, что пожертвовать человеку сотню марок. Сдерживай свое возмущение и позволь ему в тебе умереть, так тебе будет легче.

Третье: чтобы тебе вести себя тихо. Сие украшает духовное лицо, как светлый карбункул украшает выкованную из золота вещь. Некоторые люди так неугомонны, что не могут никак успокоиться, слоняются по монастырю с суетою и шумом, так что их чаще слышно, нежели видно. Спокойные жесты и тихие речи очень к лицу благочестивому человеку.

Четвертое: себе на отверстые уста повесить замок и привыкнуть к тому, чтобы никогда не отворять ворота, разве только у тебя на то не имеется уважительной либо необходимой причины и соизволения доброго человека, коего ты должна поставить стражником в своем сердце. Не говори, если тебе вдруг покажется, что, находись на месте, он дал бы согласие, говори лишь тогда, когда он присутствует[850].

Пятое: не ходи ко всякой сестре и не ищи у нее развлечений либо хорошей компании. Будь благосклонна и доверчива к тем, кто может тебя сделать лучше, кто сам стремится к тому, чтобы проводить блаженное житие.

Два времени дня должны быть для тебя особенно дороги. После заутрени провести хорошую толику времени с Богом в сугубой молитве, раздумывая и рассуждая о том, как бы тебе провести новый день в согласии с божественной волей и с духовною пользой; и после вечерней молитвы, вспоминая о том, как ты вела себя целый день во всяком деле. Восхвали Бога за благо, которое случилось с тобой. Сокрушайся о том, что было тобою упущено и неправильно сделано. Имей, однако, и добрую волю, чтобы исправиться. Если у тебя во всякое время не получалось всего, не отчаивайся и не прекращай! Коль не можешь взойти на самую вершину горы, то да обретаешься все-таки на пути к своему вечному пристанищу.

А еще тебе следует иметь две вещи, которые тебе очень нужны, а именно, старательно размышлять над страстями нашего Господа и неизменно их иметь пред собою. И если ты идешь по крестовому ходу либо сидишь над своим рукодельем, а твоя голова при этом не занята, ах, то скажи же: «Возлюбленный Господи мой, что ныне делаешь Ты и где Ты теперь? Мой любезный Владыка, приди ко мне, оставайся подле меня, ходи со мной и никогда не разлучайся со мною!» Другая вещь: тебе надлежит особенно возлюбить нашу дорогую Владычицу, нашу любезную Матерь, Царицу Небесную и аккуратно читать ей во время заутрени и все молитвы в течение дня[851]. Принимай ее во всяком деле как свою особую мать и тогда, воистину, не будешь терпеть ни в чем неудачи. Тебе нужно читать XV «Salve Regina» с намерением посвятить первые пять любви к V ее чувствам, каковыми она усердно, достойно и нежно служила своему Сыну ясными очами и пречистыми устами, как Ему никогда не служило ни одно из светлых творений. При этом моли у нее, чтобы она изъяла у тебя то, чем ты когда-нибудь Его прогневила своими V чувствами. Следующие V посвяти только страданью, и особенно тому самому горькому, каковое она испытала из-за своего Сына: первую — первому часу, когда она узрела Его сердечную скорбь, другую — созерцанью горестного Его изведения на казнь, третью — лицезрению Его разоблачения у подножья креста и Его пригвождения, четвертую — тому, как она приняла Его мертвым с креста, пятую — скорбному пути, коим она шла домой от своего мертвого и погребенного Сына. Последние V посвяти V неизреченным радостям: первой — когда она вняла возвышенному благовестию, второй — когда родила небесного Царя, третьей — когда, воскреснув из мертвых, Он явился ей с ликованьем, четвертой — когда она Его радостно узрела восходящим на небеса, и пятой — когда, с телом и душою, была принята в небесное блаженство.

Письмо III Surrexi, ut aperirem dilecto meo[852][853]

Так начертано в Книге любви: «Я встала, чтоб отпереть возлюбленному моему».

Обычай подлинно любящего заключается в том, что он — как бы его ни отговаривали — никогда не отступит, пока не сумеет, по своему желанью, добиться возлюбленного своего. Ах, Вечная Премудрость, сколь Ты возвышенный мастер, как скрытно и тайно ведешь игру любви, как Ты умела! Воистину, все любовники, когда-либо бывшие в этом мире, — ничто пред Тобой. Кто захочет так долго преследовать, как Ты? Кто захочет столь терпеливо ждать? Кто захочет почитать благом то, что его так часто изгоняют, как Тебя, дражайший, не ведающий вероломства, любимый Господь и Супруг всякой любящей души? Поэтому и склоняется к тебе душа моя, ибо Ты — благо, влекущее своею благостыней к себе все отдаленное.

Любезное чадо мое, меня нимало не удивляет, что говорит святой Григорий, а именно, что угодники в Царстве Небесном испытывают сугубую радость, когда их особо любимые друзья восходят к Богу из сей юдоли печали[854], ибо моя душа уже ныне испытывает начатки сей радости о Вас по причине особенной близости, которая имеется между Вами и привлекшим Вас к Себе Богом.

Эй, чада мои, подумайте о былых днях, вспомните давние годы и поглядите, как долго вы спали! Или все это вкупе не было как бы сонной мечтой, когда, как казалось вам, было вольготно? Увы, лживая греза, где же то благо, которое ты обещала? Восстань, чадо мое, восстань, время настало[855]. Супруг твой, Его же ты так часто от себя отгоняла из-за лживой веселости снов, не хочет от тебя отступать; подумай, отказывала ли так долго в себе какая-либо из женщин; спроси у своего любящего сердца, каковы права у любви. Поразмысли о том, что случится, если кто-нибудь, да еще слишком долго, станет раздражать своего друга. Отвори врата, распахни свое сердце, впусти возлюбленного своего! Наверстай искренней и сердечной любовью то долгое время, которое ты упустила! Кто поздно отворяет любимому и собирается насладиться любовью, тому, воистину, подобает спешить.

Чада мои, с вами обстоит дело вовсе не так, как со многими другими лишенными сердца людьми, не любящими ни Бога, ни мир. Вечный Возлюбленный желает духовно обладать вашими сердцами на всех этих путях — и так, как Он только может отдаться какому-либо творению способом, присущим Ему от природы. Да не подумайте, что вам придется проститься с любовью. Смотрите: говорившие, что они-де вас очень любят, они-то как раз и не умели любить. Ах, вы лишь теперь стали окружены любимым Возлюбленным! И если бы от любви ваше сердце было подобно бездонному морю, то оно бы целиком истекло из любви прекрасного Возлюбленного[856]. Чему вы до сих пор не хотели верить с моих слов, то ныне испытаете сами. Посему, ту приязнь, которую вы прежде обращали на временное, всю ее, образом обновленным, переведите на вечное, любезное Благо!

Письмо IV Habitabit lupus cum agno[857][858]

Покуда естество шествовало своим природным путем, каждое из животных имело свое обычное дело. Когда же явился Господь естества, то Он, Бог чудес, пожелал сотворить новые чудеса, сделав дикое укрощенным, а лютое кротким, как сказал любезный Исайя. Сей прорек, что волк будет жить вместе с ягненком, и медведь станет пастись подле теленка, и лев будет есть корм, подобно домашней скотине, а младенец станет им всем пастухом[859].

Услышьте о новых чудесах, которые ныне и всякий день случаются в душе, куда явился любезный Младенец. Человек, похожий на волка, обращается в кротость, тот, кто гневлив, обращается в тишину, а лютый обращается в сладостное милосердие. Бывшее высокомерным станет смиренным, не знавшее сострадания станет услужливым и обходительным. Если возвышенное Божество так умалилось, что стало Младенцем, то кому же здесь надмеваться?

Ах, любезное чадо мое, как-то раз в одном сочинении прочитал я слова, которые начинаю уразуметь только теперь. Они звучат так: любовь делает неподобные вещи подобными[860]. Ибо любовь приводит к забвению себя самого, лишает, насколько способна, всякого разделения и заключает в себе простое единство. Поэтому-то госпожу Венеру изображают без глаз, ибо она делает очами любви крестьянку императрицей и императрицу крестьянкой. Эй, смотрите все, не чудо ли это! Если на такое способна несчастная Венера, о, на что же способна тогда нежная, чистая любовь милой Вечной Премудрости! Во всех избранных людях опьянение этой любовью обратило в мерзость всякое величие и благородство, всякую утонченность, как друзей, так и блага. Бывшие возвышенными князьями в Риме стали бедными служителями и друзьями Божьими, ибо уподобились своему нежно Любимому — крохотному Младенцу [Христу]. Но ослепила ли любовь кого-нибудь больше Него Самого? Оставил ли кто-то ради любви больше, чем Он? Воистину, никоим образом! А посему восстань, чадо мое, отложи свою славу, тайное высокомерие своего благородства по плоти и величавую горделивость друзей, которые до сих пор в тебе были только сокрыты духовным облачением, и склонись к своему Возлюбленному в ясли! Посмотри, как тихо молчит Вечная Премудрость! Она не может говорить. Кто был в небесах, лежит ныне в хлеву! Кто был среди ангелов, лежит средь скотов! Прореки так: «О отрада сердечная, возлюбленный Иисус, ныне склоняюсь к Тебе в Твоем уничижении, дабы Ты возвысил меня в Твоем вечном достоинстве». Чада мои, последуйте не знающему вероломства Отцу своему, сделайте из потребности добродетель и отрекитесь из глубины вашего сердца от временного достоинства ради достоинства вечного и неизменного!

Qui parce seminat, parce et metet, кто сеет скупо, скупо и пожнет, а кто сеет щедро, тот и пожнет щедро[861]. Посему поступайте ради своего блага, склонитесь под ноги всех [Ваших] сестер, дабы не только хотеть стоять с ними вровень; Вы должны впредь стать им тряпкой для ног[862]. Ее не гневит, как с нею обходятся, ведь она — тряпка для ног. Смотрите, вот корень, вот основание всего вашего блаженства. Отсюда является тихое смиренномудрие, и не только по отношению к власть предержащим[863], но и по отношению к последним из монастырских кухарок. Ибо каждый, по справедливости, ставит стопы на тряпку для ног, как малейший, так величайший.

Вот что тяжелее всего, если случится: молчать, принимать поношения и ни в коем случае не мстить — ни словом, ни делом. Сначала, пока не привыкнешь, такие раны проникают глубже, чем удары меча. Это мучительней, чем все власяницы, жмет больше, чем все железные цепи, — достойному человеку пред недостойным умолкнуть, превратиться в немого и ничем [с ним] не квитаться. О, но да благословит его Бог за то, что он когда-то родился! Ибо он проникает в глубокие божественные раны, объединяется с божественным сердцем, уподобляется высшему, становится мил Богу и миру и изглаживает все свои прегрешения. Если он сломит свою волю тем, что не впадет в гнев и не замыслит мести, то добьется того, что Бог будет благоволить ему во всяком деле и полностью отложит Свой гнев на него, если бы даже он сотворил сто тысяч смертных грехов.

Видишь ли теперь, чадо мое, какая отсюда проистечет для тебя любовь и награда? Так подвизайся же неизменно и во всякое время подавляй [в себе непотребное]. Если тебе будет тяжко, терпи, скоро станет полегче. Прежде прочих дел для этого нужно, чтобы человек замолчал, держал рот закрытым и ни за что не отворял его, если только не будет иметь при себе троих из совета Божьего града, а именно: подлинную кротость, тщательное раздумье над очевидной необходимостью в прославлении Бога либо исправлении человека.

Ах, чадо мое, смотри, как я тебя нежно склоняю на сердце Возлюбленного твоего[864], не требуя от тебя никакой строгости: ешь, пей и спи по потребности и имей позволенье на то, в чем нуждаешься из-за слабости. И если пожелаешь быть среди избранных, упражняйся в этих вещах и тогда сможешь стать вскоре избранным человеком. Аминь.

Письмо V Sonet vox tua in auribus meis, vox enim tua dulcis et facies tua decora[865][866]

Так глаголет любящая душа о Возлюбленном: пусть голос Твой прозвучит в ушах моих, ибо голос твой сладок и лицо твое приятно.

Чадо мое, я молю Вечную Премудрость, чтобы Она вселилась в сердце к тебе и удалила из него мощной дланью все то, что в нем когда-то осело. Дети мои, вы сообщаете мне, что все еще находитесь в многочисленных заблуждениях по причине [одолевающей вас] множественности. Удивительно ли сие? Возможно ли, чтобы разный хлам, который собирался на одном месте целых двадцать лет, был полностью выдворен в течение малого времени? Он будет исходить день за днем, если увидит, что для него нет более места. Благоговейная молитва и священное созерцание, непрестанное размышление о Боге и духовное упражнение, частое рассуждение о Нем и памятование скорбящим сердцем о благородном потерянном времени — вот что должно стать помощью вам.

Ах, возлюбленное чадо мое, поразмысли о том, сколь лжива любовь этого мира! Сколь блажен тот, кто с ней порывает и служит Богу! И если Вы тогда скажете: «О, это подлинно так, если это вовремя сделать», то Вам следует знать, что, хотя сему нет ничего равного, то Бог все же смотрит не на благое начало, Он взирает на добрый конец. Святой Бернард говорит, что для Бога нет никого, кто слишком молод или чересчур стар, Он дает и творит, где и как пожелает[867].

Если у Вас не очень много сладостных чувств, не обращайте вниманья на это, считайте себя недостойными их. Бросайтесь Господу в ноги, пока не преклоните Его благостыни, и не прекращайте сего! Сдается мне, что Он Вас не прогонит, как Своих недругов. Не удивляйтесь, если у Вас по желанию все не исполнится за один день. После тьмы следует свет, и, опять-таки, за днем следует ночь. Вам еще предстоит испытать немало изменений погоды, прежде чем в Вас воцарится постоянная и безмятежная ясность. А было ль Вам прежде — Вы ведь меня понимаете — равно и неизменно вольготно? Воистину, нет! Было радостно и печально, печально и радостно, в зависимости от того, как поворачивалось колесо фортуны, вращаемое госпожою Венерой[868].

То же самое, дети мои, примите от прекрасного, нежного и любезного Возлюбленного своего, Коего вы достойным образом дожидаетесь, Чей милостивый гнев лучше, чем ласки всех вместе любовников. Будьте терпеливы к Нему, Он ведь вам тоже немало простил. Замечайте перемены в Его любви, Его потаенной любви! Смотрите, как Он воистину благ. Самое малое от Него лучше большего в тысячу крат от кого-то другого. Оставьте нерасторопные сердца пребывать в лени, а сами добейтесь любви и возвысьтесь до нее. Любящая душа не осмеливалась даже желать, чтобы Он ей явился или пришел к ней, она лишь умоляла Его, чтобы Он позволил звуку слов Своих раздаться у нее в сердце. И тогда она прорекла: «Sonet vox tua in auribus meis, etc.».

Письмо VI Vineae florentes odorem dederunt, et vox turturis audita est in terra nostra[869][870]

Так написано в Книге любви.

Кто узрит, как бесплодная зимняя пустошь расцвела прекрасной летней порой в изобилующем цветами убранстве, или услышит, как черный, взращенный на гнилой падали ворон заворковал наподобие ласковой горлицы, тот захочет, воистину, угодить дражайшему Господу, ибо только Он и способен на столь великие чудеса. С какой радостью, полагаете вы, Господь войдет в прекрасный сей и столь дивно устроенный виноградник, и как будет хорошо на душе Его верным друзьям, когда разнесется повсюду столь сладостный аромат, что Он всем людям вокруг уготовит отраду и силой своей изгонит пагубных змей?

О вы, молодые, прекрасные, нежные виноградники Отца в небесах, вы, дивные и веселые горлинки небесного Жениха, подумайте, как долго вы были пустынны и сколь многие погожие дни оставались вы праздными, — и благо бы праздными, не заросшими сорняками и терном, которые вы ныне с таким трудом вырываете! Увы, ледяные ветры суетных слов, морозные инеи преходящей любви, снежные завалы недобрых и беспутных компаний — со сколь многими людьми поступили вы под стать себе, причинив им утраты и совершив по отношению к ним злодеяния! Блажен, воистину, тот, кто освободился от вас и просветился по-летнему ясным солнечным светом добродетельной жизни!

Милые детки мои, что мне вам еще написать, если не то, что очам моим открылся некий восхитительный вид, когда я брел чрез цветы по прекрасному, пестрому лугу, слушая, как небесные арфы милых пичужек восхваляют дивного, дражайшего, чудного Создателя своего, так что звуки уносились по воздуху ввысь? Но, воистину, о том и другом веселится сердце мое, когда уже в самом начале ваша священная жизнь, в богатом цветочном убранстве, столь сладостно благоухает благодаря доброй молве, посредством чего восхваляется Вечная Премудрость и исправляются люди[871]. И поскольку вы пока не окрепли, то должны тем тщательней наблюдать за собой и ограждать себя самое, как свежую ветвь от скота, от всякого общества людей, по духу вам чуждых.

Перед одной вещью следует предостеречь вас заранее: когда прекрасные виноградники начинают цвести, на них начинают нападать оводы и мерзкие жуки. Где лукавый не может сам подступиться к добронравному человеку, то побуждает к сему свою дворовую челядь — с помощью горьких и лукавых словес, недобрых советов, лживых пророчеств, в радости или в печали. И сие неспроста, ибо будьте уверены: как бы вам ни было тяжко, когда приходилось ломать свою волю, ему бывает многократно скверней, когда он должен сниматься с собственного места, на котором покоился так долго и безмятежно.

А посему, мои юные чада, мои милые, избранные детки, стойте твердо в Боге и имейте полное доверье к Нему, ибо Он вас не оставит! Ах, смотрите, Он, воистину, добродетелен! Он столь искренен и благ, что для Его милостивого сердца вовсе невозможно бросить человека, готового без оглядки на Него положиться.

Эй, милостивый, вечный Отче, вручаю Тебе Твоих чад в Твою божественную Премудрость, дабы Ты их растил по Своей наилюбезнейшей воле. Аминь.

Письмо VII Trahe me, post te, curremus in odore unguentorum tuorum![872][873]

Кто хочет, чтобы человек, лишенный любви, сделался любящим, тот должен явить ему любимого своего, ибо сердечно любимое влечет к себе сердце, подобно магниту, притягивающему железо[874]. Но вот иные люди так слепы, что, если не могут различить в себе вечного светолучения, то впадают своей любовью в доступное зрению, вроде того, кто обращается от сияния солнца на дно котловины, наподобие летучей мыши, избегающей день и любящей ночь. Таких-то людей Богу приходится привлекать к Себе посредством великих страданий, тем же образом, каким медведя отгоняют от меда. А избранники Божьи поступают так, как им и положено, и коль скоро не могут узреть сияния солнца, то все же взирают на его отблеск на горных вершинах. И если они пока не ощутили [в себе] благоухающей пряности сокровенного божественного веселия сердца, то все-таки устремляются на сладостный аромат, источаемый Его присными и приближенными, как звери бегут на запах, издаваемый пантерой[875]. В оном аромате они зачастую обновляются до самой глубины сердца, обретают проворное устремление к вечному и неизбывному Благу и стоят в преддверии, пока их не впустят вовнутрь. Аристотель говорит, что малая толика неизведанного интересней и веселей, нежели большая уверенность в том, что известно[876]. Святой Фома глаголет, что даже самая небольшая крупица Блага, испытанного в созерцательной близости, лучше многого прочего[877].

Чадо мое, я должен тебе рассказать о том обыкновении, которое у меня было в начале моей монашеской жизни. Считая себя бедным благодатью и не решаясь, по причине великих моих прегрешений, явиться к столу, где любящий без посредства насыщается от того, кто любим им, как изрекла милая дева святая Агнесса: «Mel et lac ex ore eius suscepi»[878][879], я вставал в образе жаждущего у двери, ожидая того, чтобы заговорить с моими горними сотрапезниками, когда они будут выходить, дабы и мне досталось хотя бы немного чудного запаха от их полноты. И, не кривя душой, я тебе признаюсь в одном: порою случалось, что мне от их изобилия доставалась немытая миска. Я этим так наедался и так упивался сладким ароматом вина, что время от времени забывал о своей нищете и чувствовал себя владетельным господином. Я говорил: «О Господи всякого изобилия, уж если Ты меня напоил лишь запахом от вина, исходящим от друзей Твоих, то каков же Ты в них?» Посмотри, так-то искал я малые золотые крупицы в песке. Я копал: подсаживал некоего священника, некоего брата-проповедника[880] в ноги одного из Его друзей и заглядывал в уста этому другу, не упадет ли из них какая-то небесная роза, дабы мне ее подобрать. И это затем заставляло меня радостно бегать за кем-нибудь из прочих друзей.

О Боже, как же ходить тому человеку, который никогда не был близок ни Богу, ни кому-либо из Его присных друзей, но был открыт только внешнему миру? Пойдет ли он, его поступь будет хромой и ленивой; а близость [к Богу] заставляет бежать за Возлюбленным. Послушай, если мне что-нибудь говорил кто-либо из Божьих друзей, ох, как же благодатно становилось мне на душе! Со мной было, как будто бы я нашел клад! И знай: я принимал сие близко к сердцу, с полным доверием и говорил: «Ах, возлюбленный Господи, как страстно я желаю Тебя! Суждено ли мне когда-нибудь добиться того, чтобы сказать: Ты — мой, а я — Твой?»[881] Это стремление должно до сих пор оставаться во мне и в тебе, по причине нашего несовершенства.

Чадо мое, сие я прорек твоему скорому на понимание разуму, чтобы ты выбирала розы между цветами и сама себя понуждала всеми упомянутыми выше вещами к своему вечному спасению.

Письмо VIII Gustate et videte, quoniam suavis est dominus[882][883]

Пророк в Псалтири изрек: вкусите и видите, яко благ Господь.

Возлюбленные чада мои, святой Григорий глаголет, что служить Богу — это свободная жизнь[884]. И, по правде сказать, всякое сердце должно воистину и несомненно это признать. Кто вознесся на вершину презрения всего, принадлежащего к времени, и воссел в величии неизменного Блага, кто обнят руками любезного вечного Возлюбленного своего, — ах, милые чада, чего ему не хватает в сем мире? Чего же еще ему пожелать? И может ли он провести на земле столь же счастливые дни? Благослови его Бог, что он когда-то родился! Да и ему надлежит хвалить Бога, когда он смотрит вниз, под себя, и в сильном волнении глубокого моря безбожной жизни видит немало опасностей для сердца, тела и души!

Один человек некогда жил в радостном переживании сладостной божественной обращенности к нему[885] и при этом был столь полно покинут всем сотворенным, что подумал в себе: «О сердце мое, чему ты так искренне радуешься?» Тогда его разуменье ему отвечало и молвило так: «На всем этом свете нет ничего, что бы меня сумело обрадовать, ни богатства, ни друзья, ни та или иная утеха этого мира. Но в том моя радость, что Бог воистину благ и что оное превосходное Благо мне друг, и я на него возлагаю все мое упованье».

Милые детки мои, я вам пишу для того, чтобы вы обрели тоску по сему и обрели в сем свое сердечное утешенье. Вступите добровольно в узы Вечной Премудрости, в самое скорое время они превратятся в золотые короны блаженства в веках. Не дайте помешать себе тем, кто говорит, что мало число хотящих пойти правильной тропой узкого пути, но велико число ищущих своего собственного покоя и удовольствия, насколько они его способны найти, — да не уменьшится от того ваше усердие. Установите себе пред глазами примером святой жизни благочестивых людей, воистину презревших все то, что им может дать этот мир, во всякое время живущих сердцем и чувствами в небесной отчизне и сияющих особенным благоговением, подобно утренним звездам. За ними следуйте, за ними ступайте!

Возлюбленные чада, мир становится ветхим, охладевает любовь, начинают осыпаться, сильней и сильней, чудные розы священного благочестия. Найдешь гораздо больше колючего терна, чем белеющих лилий. Эй, нежные розы процветающей жизни духовной, стойте твердо, ощетиньтесь шипами, дабы оградить себя от всего сотворенного, закройтесь для целого мира и, ах, возведите горе ваши сердечные устремления, к сладостной майской росе небесного Солнца, дабы уразуметь, чего Бог желает от вас, и чтобы, когда Он захочет войти, Ему не быть вами изгнанным. Дайте Ему время и место осуществить в вас Свое дело, чтобы ваше сердце стало благоухающим специями ларцом Божества[886], ваши уста — сосудом чистоты, а ваш нрав и вся ваша жизнь — образом небесной святыни, дабы в вас прославился Бог, возликовал любезный ваш ангел и все люди исправились. Да станет святое созерцание вашей заботой, беседовать с Богом либо о Боге — вашим занятием во всякое время. Что бы вы ни увидели или ни услышали, да будет для вас возведением к Богу.

Держать уста в молчании — сие делает сердце мирным и людям угодным. Освободитесь от близости к людям и тогда, воистину, войдете в близость к Богу и в Божии тайны. Человеку, исключенному из этого мира, не подобает искать в нем приятного провождения времени или какой-то отрады. В любом послушании, относящемся к внешнему миру, пребывайте в себе либо усердно возвращайтесь в себя, дабы самих себя не утратить. Чего вам не приказывали, о том не пекитесь.

Прежде всего, взгромоздитесь, исполнившись решимости, на временное страданье, подобно всем Божьим друзьям, ибо, истинно, вот в чем вы должны быть уверены: если вам и выпадет от Бога что-либо особое, то сие должно быть заработано [вами]. Впрочем, не подлежит сомненью одно: пошлет Он печаль, дарует и отраду; коль может послать сердечную скорбь, то сумеет даровать и сердечную радость сердцам, возлюбившим от чистого сердца[887]. Выйдите вперед, все сердца, и скажите, где вы находили любовь без страдания? Возлюбленный Господи, только Ты являешься Благом, в коем обретают неизменную радость, полный покой и любовь помимо страдания, насколько ее, вообще, можно стяжать в [этом] времени. Нет ничего, что было бы столь же мучительно, как преодолевать себя самого, но нет и ничего лучшего, чем преодолеть себя самого. Поэтому ныне иные люди ходят целый день напролет и заглядывают через колючую изгородь, долгие дни обходят ров, однако не решаются перебраться через шипы свободной решимости, чтобы выйти на дивный, широкий, покрытый цветами луг духовной красоты. Они хвалят плод и охотно овладели бы им, но их пугает труд. И труд, которого они избегают, настигает их в другом месте. Благословен тот, кто здесь берется за труд, ибо после краткого времени за ним следует вечное блаженство! Аминь.

Письмо IX Quam dilecta tabernacula tua, domine virtutum![888][889]

Так глаголет небесный псалмопевец Давид о чудесной горней стране.

Увы, возлюбленные чада мои, нам пристало, воистину, себя пожалеть, ибо мы, изгнанные борцы, не желаем ничего другого, как малых капель, падающих из небесного Иерусалима, где чистые девы Сиона без какого-либо посредничества наслаждаются вечным Благом — в соответствии со страстным влечением их сердца, в радости, покое и уверенности[890]. Увы, как им поверить нам? Как может прекрасная ветвь розы из небесного рая, знавшая во всякое время лишь сладостную росу мая или ясный свет солнца, как может она быть снисходительной к несчастному, чахлому чертополоху, выросшему на жесткой пустоши?

Ах, мои милые детки, да утешимся ныне той бедностью, каковую имеем, пока не взойдет светлая Утренняя звезда, и да вспомним о тех алых розах, которые погружены в без-образную сущность божественной бездны, где в радостном хороводе, именуемом вечностью, в шуме и веселье свободно выступают возлюбленные дщери Сиона, еще недавно имевшие естество чертополоха, ибо они пребывали вместе с нами в сей юдоли печали. Вот этим-то нам и надлежит утешаться, поскольку мы всякий день ожидаем того же самого от Его благодати. И тогда, при первом же взгляде, ах, на сладостный, любезнейший Лик минует всякая теснота и печаль, каковую мы ныне столь тяжело переносим.

О возлюбленные чада мои, когда наступит радостный день, в который нам возвестится любезное, вечное Благо, день, в который будут объяты наши изгнанные души, чтобы быть возведенными в то единство, которого они здесь столь искренне жаждут, без него же их не может возвеселить и порадовать все, что есть в этом мире? Ах, милые дети мои, посылайте же, посылайте безродные ваши сердца в исполненные любовью объятия, пока душа туда не придет! Глядите, как совершенно исчезнут все наши печали и скорби, едва мы укроемся в бездне божественной ясности! Ах, давайте же жить, постоянно воздыхая из самого сердца, возводя свои очи туда, и изгнание станет веселым, и мы обретем радость в изгнании. Тогда, может статься, и засохший чертополох будет полит сладостной майской росой, так что он позабудет, чертополох ли он или роза.

Итак, возлюбленные чада мои, пусть вам не досаждают скорбь и невзгоды! Возведите, возведите ваши сердца к прекрасному, летнему и вечно длящемуся маю, который вам уготован в бездне божественной ясности! Взгляните на дивные алые розы и на белые лилии, с таким терпением ожидавшие всю эту долгую печальную зимнюю пору, пока летнее время не приведет их к прекрасному естественному образу процветания, и заметьте себе, что нет ничего лучшего, чтобы изгнать уныние и отвращение, чем стремиться в каждое мгновение времени к сладостной майской росе божественной благодати, ибо что изнуряется солнцем, то мощно восстановит роса. Если не сможете пребывать неизменно в оном стремлении, то не отчаивайтесь из-за этого (потому что, как глаголет Овидий, учитель любви: «Nec violae semper nec lilia candida florent»[891], иначе говоря: ни фиалки, ни лилии не цветут постоянно), лишь бы только сие духовное цветение в вас случалось почаще, пока вы не вырвались еще дальше из своего природного естества. И что теперь с вами случается единожды в год, как говорит святой Бернард, то станет для вас каждодневным и ежечасным[892].

Письмо X Revertere, revertere Sunamitis, revertere, revertere, ut intueamur te![893][894]

Сии исполненные приязни слова начертаны в Книге любви.

Кто стремится, пройдя через глухую пустыню и дремучий лес едва начавшейся добродетельной жизни, попасть на прекрасные пастбища убранного цветами совершенного жития, тот натолкнется на немало диких дорог в лесной глухомани и много узких, неизвестных ходов, где ему предстоит пробираться сквозь колючки и тернии. Там порой ему попадутся глубокие рвы и тесные тропы. По ним он станет идти с трепещущим сердцем. Таков путь многообразных, незнакомых страданий, которыми ему подобает быть искушенным в первые годы. Иногда доносится сладкое пенье грозящих смертью диких сирен. Перед ним надлежит затворять свои уши. Если двинуться дальше, то встретится госпожа Венера с ее игривыми взорами и горящими стрелами; на устах у нее мед и яд в ее сердце. Сия одолела многих славных героев. А вот восседает и госпожа Зельда со своим колесом счастья[895], она показывает его нарядную верхнюю часть, а нижнюю надежно скрыла от глаз.

Тут я узрел накат глубокой волны. Возле нее прикорнул гордый олень. Некогда горевший усердием, он ослабел и обмяк. Такова тепло-хладная жизнь, сменившая жаркое начало. Из этого-то удаления Супруг призывает душу, не знаю, как часто, к мощному возвращению вспять и говорит: «Revertere, revertere, оглянись, оглянись, Суламита, что означает ленивое сердце, оглянись, дабы Мы на тебя посмотрели: Отец с Его властью, Он отымет у тебя всю твою немощь; Сын с Его Премудростью, Он наставит тебя в Своей любезнейшей воле; Дух Святой, чтобы тебя возжечь вновь, да воспламенишься так же пылко, как прежде».

Чадо мое, пусть и получается так, что едва ли сыщется такой человек, который хотя бы время от времени не впадал в небрежение — больше в одном, чем в чем-то другом[896], — если он окажется в таком положении, то должен потщиться и стяжать для себя самого свободное обновление, как Феникс в огне, и подобно оленю или белой змее, из которых у первого крепнут рога, у второй же утолщается шкура, так что они обновляются волей-неволей. Гора высока и путь скользок, одним натиском гору не взять[897]. Стало быть, [нужно приступать] опять и опять, пока она не покорится. Труслив тот рыцарь, что, обратившись вспять под натиском дружины [врага], не устремляется отважно вперед. И не ужасайся тому, что такая борьба сопутствует добрым людям в сей юдоли печали. Но если желаешь узнать, как надлежит случиться оному обновленью, то я тебе расскажу.

Я знаю одного проповедника, который, будучи колеблем сильными волнами и напрочь лишившись, как казалось ему, подлинного усердия и сердечного благоговения, обращался в себя со словами: «Эй, Боже, как это случилось со мной, что я, сам не замечая того, очутился внизу! Ну-ка за дело, и домогаться нового блага, коль старое миновало!» И он начинал сызнова — себя сокрушать и бичевать свое тело, сторониться людей и старательно следить за своим поведением, охранять себя самого и придумывать новые слова для молитвы, находить новые упражнения и затворять те пути, на которых претыкался доселе. Он занимался тем денно и нощно, пока снова не возгорался божественным усердием и сердечным благоговением, так что последующее часто бывало гораздо лучше того, чем было предшествующее. Он хоронил ветхого человека в своем сердце, словно того никогда не бывало, и начинал беречься некоторых путей, о которых прежде никогда даже не помышлял, становясь все мудрей и мудрей. Когда же он скатывался опять, то вновь начинал все сначала. И так с ним случалось бесконечное количество раз[898].

Послушай, чадо мое, чему учит сего проповедника Вечная Премудрость устами святого Бернарда, сказавшего, что единственный пунктик, который отличает избранных от неизбранных, заключается вот в чем: отверженные остаются лежать, в то время как избранные вновь и вновь подымаются, ибо того, чтобы неизменно в тиши и в спокойствии млеть, никто во времени не может иметь[899].

Письмо XI Audi, fili mi, disciplinam patris tui[900][901]

Так глаголет Вечная Премудрость: послушайте, любезные чада Мои, неложный призыв Отца вашего в кратких словах и запишите его в основание ваших сердец.

Если взыскуете чистоты, близости Божией и подлинного совершенства, хлопочите поменьше о внешних делах. Душа может легко заблудиться, прежде чем укрепится в Боге. Я по-своему много учился и не обретаю ничего лучше того, чем когда человек мудро и правильно, насколько способен, во всем отрекается от себя самого, прокладывает путь в себя самого и в себе самом остается (ибо тот лишается сердечного мира, кто без особой нужды часто обращается к внешнему миру) и чем когда он во всякое время сердечно объединяется с Богом. Но к сему относятся хранение молчания и возвышенное созерцание, мало слов и много тяжелых трудов, радостно принимать то, что Бог дает тебе выстрадать, терпеливо прощать все недостатки людей, отвращать себя от всех внешних вещей, никого подолгу не слушать, хранить свои чувства, никому не уделять много времени и слов, никого на земле не рассматривать так пристально, как себя самого, подчинять себя Богу и всем людям, обо всех хорошо отзываться, а себя вменять ни во что, радостно служить Богу, всем же людям подавать добрый пример, строго соблюдать устав Ордена, беречься от самого малого, как от величайшего, быть в доверии у хороших людей, исполниться священной молитвы, благоговейного созерцания, небесных словес, иметь во всякое время праведное попечение, во всякий час ожидать нового света и утешения.

Ах, возлюбленные детки мои, как я вас молил и учил, когда находился у вас, так вам и надлежит поступать. Освободите сердца ваши от всех преходящих вещей и возведите их к Богу. Посмотрите, сколь ничтожно все, что во времени, безо всякого исключения, сплошное ничто! Поглядите, как оно обманывает, лжет и утекает, когда надеешься, что им обладаешь! Посему возведите сердца ваши горе к вечно сущему Благу, которое никогда не избудет, и обретете здесь мирное сердце, а там неоскудевающее воздаяние.

Возложите любовь вашего сердца на Него одного, ибо лишь Он — любезный утешитель сердец, чья любовь, и только она, подает благородство душе, в то время как все остальные любовники суть похитители ее благородства. Ах, вспомните, как любезная возлюбленная, милая святая Агнесса, нежно любила Его, всех же озорных, лукавых поклонников вменяла она ни во что. Если бы так поступали и вы, то как бы веселы были сегодня! Ну, что было, то было... Старайтесь теперь избегать всех людей, вести себя свято и во всякое время пребывать в сердцах ваших с Богом. Ибо посредством сего вы вернете упущенное и стяжаете новое богатство от Бога.

Письмо XII Nigra sum, sed formosa, filiae Jerusalem, sicut tabernacula Cedar, sicut pellis Salomonis[902][903]

Так написано в Книге любви о возлюбившей душе.

Иерусалимские дщери удивленно смотрели на избранную жену царя Соломона, потому что она была столь черна и, однако, была самой любимой среди [его] ста сорока жен[904]. На это она отвечает исполненными тайны словами: «Nigra sum, etc. Черна я, но мила и красива», словно бы говоря: «Мне любезней благодатная, чудесная смуглость, нежели сияние света, лишенного благодати».

Ах, послушайте же вы, прекрасные дщери, что Дух Святой разумеет под этим. Кто сия смуглая, милая мавританка, столь угодная небесному Соломону? Смотрите, это ради Бога страждущий человек, которого вечное Солнце опаляет великим, горьким страданьем и искажает умиранием для этого мира при жизни, но зато и украшает сокровенного человека[905] благодатной и любезной людям красой. Кто, подобно маю, расцвел на небесных лугах, тот не обратит много вниманья на убранство мая, принадлежащего этому времени. Что ему до алых роз, фиалок и лилий, до цветов самых разных оттенков, если сердце его они ни в малой мере не трогают?

Чадо мое, чадо мое, зачем я буду говорить тебе благие слова, если очи мои полны слез, а мое сердце огня? Вот что творит любезное умерщвление, коим Бог нас умерщвляет в сем мире пред лицом многих прочих людей. О, возлюбленный Боже, об этом легко говорить и приятно послушать, но как тяжело сие пережить, пока это длится! Дитя мое, или Бог о нас позабыл, разве не ведает Он, что мы еще живы? О Господи Боже небес, прекрасный и милостивый и любезный, что-то Ты задумал о нас? Как может быть столь тяжела Твоя длань, если столь милостиво сердце Твое?

Ах, милостивый Владыка, когда со мной борется многократное умирание моего сердца и тела, то я спешу прогневаться на Тебя. О, но Ты изгоняешь гнев посредством благих помышлений, словно бы говоря: «Я ничего не делаю для того, чтобы ты впадал в гнев, Я тебя подвигаю к любви. Погляди на чудную совокупность мира [сего]. Посмотри на дивные, живые стены небесного Иерусалима, как светлы и нарядны камни этого города. Окрашенные когда-то страданием, ныне они так и сверкают! Вспомни также о многих своих близких друзьях. Пожалел для них Я страданий, и чем они стали? Но что сделалось с любезной святой Елизаветой? Павел был на этом свете изгоем. Той же дорогой шли Иов, Товий, Давид. Святой Афанасий страдал, как будто весь мир поклялся его умертвить[906]. Погляди, все святые проливали либо кровь сердца, либо кровь и тела, и сердца!»

Господи, это толкает меня прямиком в меня самого; и если порой возникает во мне нетерпенье, то я откровенно стыжусь и помышляю в себе: «Увы, кто я, что Ты, милостивый, всемогущий Господь, благоволишь меня уподобить Своим любезным друзьям, Своим милым святым? Я не достоин даже того, чтобы Ты вспоминал обо мне, несчастном и провинившемся человеке. Ах, дражайший Владыка, но как хотелось бы мне снискать Твою любовь и Твою милость, Твою утонченную и сладкую близость! Эй, Господи, убей, измучай меня, не щади меня в этом мире! Господи, посмотри, если бы я был самым славным и самым добрым человеком на целом свете, притом живущим достойнейшим образом, то пускай бы это иссохло во мне. А если бы это иссохло, то я бы желал, чтобы у меня в сердце и теле иссохла также природная цветущая красота юного естества тысячи прочих людей».

Вот что, Владыка, я говорю, когда остаюсь наедине с собою самим, — о, и больше того, когда Ты, любезный и дражайший Владыка, пребываешь со мною! Но если я, Господи, не повторяю сие во всякое время и не устремляю постоянно свой взор на Тебя, то я из-за этого Тебя еще не утратил — утро и вечер, лишь тогда миновал целый день. Господи, моя окаянная жизнь либо любезное избранье Твое, они сделали меня отвратительным пред лицом этого мира. Ну и пусть! Жаловаться ли мне на это? Нет, воистину, нет. Владыка, раб Твой Павел глаголет: «Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым»[907]. Если я, Господи, вижу, как тускнеет чело мое, иссыхают уста мои, скудеет моя естественная жизнерадостность, то возвожу очи горе и изрекаю: «Sicut pellis Salomonis, по-другому сказать, внешний человек славного, возлюбленного Соломона, который истаял и исчах на кресте, так что стал уже не похож на людей. Пусть вперед выступит тот, кто с Ним мог бы сравниться в скорбной отверженности! Господи, вот я прислоняю мой лик к Твоему, но он так на него непохож. Все мое страдание и поругание, моя уродливость, тленность, отверженность исчезают, подобно капельке в море. Ты также изрек: “Ego sum vermis et non homo”[908][909]. Ах, чудный червь, презренный всем этим миром, а ныне сверкающий ярче сияния солнца, — тот, кто часто имеет Тебя пред собою, как тому на что-нибудь жаловаться?

Я, Господи, знаю: Ты любишь подобных Себе, это естественно для Тебя; мне, Господи, ясно: Твоя любовь и есть Царство Небесное. А посему сделай меня подобным Себе, кисло или сладко мне будет от этого, радостно или печально. Владыка, любезный мой и возлюбленный Господи, если я отвержен сим миром, сколь бы горько мне ни было, то принят Тобою, если я презрен этим миром, то Тобою возлюблен. Воистину, вот уж обмен! Пошлешь мне страданье? Даруешь мне и Свою любовь за него. О, возлюбленное страданье, способное мне принести дивную любовь любезного Господа моего! Так стану же склоняться всегда под него с радостным сердцем».

Чадо мое, ты, может быть, думаешь, что, если Бог посетил тебя испытанием, то что же тогда я ставлю себя на одну доску с тобой? Не думай так! Естество у страданий такое: они тем острей, чем более скрыты. Всякий человек сам себе ближе всех прочих людей. Не потому я сие говорю, что имел когда-нибудь угодное Богу страданье, ибо, если мне что доброе и доставалось от Бога, то это случалось из-за великого состраданья к выпавшим на Его долю страстям. И если я видел прокаженных людей или иных из мирян в тяжелом поругании или болезни, то оные страсти нередко так близко подступали ко мне, что я помышлял: «О, Господи, как же хорошо сему человеку по сравнению со мной!»

Тебе кажется, что страданье твое велико. Пусть так, скажу я. Но будь на то Божия воля и доведись мне выбирать или то, что выстрадал я, или страданье твое, погляди, как кончик иглы против бруска из железа, вот каким легким было бы для меня твое страданье в сравнении с оным[910]. И хотя оно мне кажется вовсе не малым, я все-таки склоняюсь к тому, что один-единственный день, когда ты терпела бы его по доброй воле и радостно, был бы Богу угодней и дороже всего, что выстрадал я. Мне, впрочем, не стоило тебе об этом писать. Только любовь Божия понуждает меня подставить свои рамена под твое бремя, чтобы оно стало тем легче тебе.

Держись, чадо мое! Не мы одни презираемы [миром], большая часть тех, кто обретается при небесном дворе, суть наши друзья. Мы не нужны людям. Ива не плодоносит, но из нее делают славные, милые образки, и им воздается большая честь, нежели кедрам. Давай призовем похожих на нас, побеседуем с ними, и пусть нам будет воистину хорошо! Когда сходятся вместе несчастные алчущие, коих мучает голод, то время от времени они так весело проводят досуг, что забывают о голоде.

Ах, чадо мое, я должен рассказать тебе кое-что, чтобы ты, хотя бы ненадолго, забыла о своем горе, но ты должна держать это в секрете. Слушай, раз как-то случилось, что я пребывал в великом страдании, то было связано не со мной, а с другим человеком. И вот, сижу я в келье и вижу некоего пса. Он бегает по крестовому ходу, таскает за собой какую-то тряпку для ног и бросает ее то вверх, то вниз[911]. Тогда я вздохнул из глубины своего сердца и изрек: «Воистину, Господи Боже небес, как раз таков и я в устах у людей, как эта тряпка для ног». И подумал: «Прими себе за пример. Тряпка позволяет собаке вытворять с собою, что та только захочет, бросит ли она ее вверх, или вниз, или наступит сверху». И подумал еще: «Так должен и ты поступать, куда бы тебя ни тянули, вверх или вниз, как бы ни рвали тебя, ты должен принимать это как должное, подобно сей тряпке, словно она умеет говорить». Я поднял ту тряпку и положил ее в моей капелле рядом с тем местом, на котором обычно сижу и где нередко вижу внешним и внутренним взором, что мое спесивое сердце никогда не делает так, как по праву должно бы. Я хотел было прислать ее тебе, чтобы твое горе стало немного полегче, но она мне так дорога, что я не могу отпустить ее от себя.

Итак, чадо мое, возведи свой разум, свои руки и очи горе, преданно восхвали любезного Отца и радостно испей из Его сладостной отеческой чаши, ибо через то придет не иное, как Его любовь и Его близость [к тебе в этом] времени, а также неизбывная радость в вечном блаженстве. Аминь.

Письмо XIII Absalon, fili mi, fili mi Absalon, quis mihi det, ut ego moriar pro te?[912][913]

Увы, чадо мое, возлюбленное дитя моего сердца, кто позволил бы мне умереть за тебя? Кто даст преданному отцу, чтобы я умер за мое любимое и старательно взращенное чадо? Если не погибну телесно, то хотя бы погибну духовно вместе со своим любимым от всего сердца ребенком. Ах, мое чадо, телесно я далеко от тебя, но сердце мое — оно стоит пред твоею кроваткой, где ты лежишь в тяжкой болезни. С очами, проливающими горькие слезы, моя душа сокрушается о тебе, ибо вся моя внутренность подвигнута твоими страданьями и исполнена горечи.

Мое дитя, возлюбленное чадо мое, протяни мне свою руку, и если так Богу угодно, то будь стойкой в смерти и оставайся неизменной после нее, ибо ты конечно же знаешь, что только теперь я окажу тебе верную службу. Дети этого мира, сии имеют любовь, пока она не иссякнет, а затем они остывают. Но у нас не бывает такого. Я лишь сейчас приемлю тебя как свое чадо, полагаю перед моим любезнейшим Господом со словами: «Ах, Господи, сжалься над чадом моим и сотвори с ним по Своей милости. Воистину, Господи, иначе не может и быть: либо брось меня с чадом моим, либо прими мое чадо вместе со мною и поступи в этот час по-отечески с ним. Ибо я погружаю ее в глубокие раны Твоего бездонного милосердия, в них же она будет совершенно очищена от всякого разделявшего ее и Тебя прегрешения».

Увы, мое милое чадо, когда наступит тот час, в который мне надлежит умереть вместе с тобою! Увы, долгое ожиданье, как ты тяжело! Увы, горестная юдоль печали, сколь долго я буду в тебе оставаться! Эй, небесная страна, когда ты даруешь мне благодать? Благослови вас Бог, кто теперь уже там либо борется ныне в предваряющем ее поединке! Никто да не будет оплакивать их, и никто да не будет о них сожалеть; сетовать стоит только о тоскливом желании поскорее там оказаться. Увы, посмотри, сколько скорби в сем мире, сколько здесь страданья и страха! Да если бы не было большего, чем неизбывный ужас и страх, в котором должен жить любой человек, и горестное непостоянство, то уже и тогда стоило бы стремиться отсюда! Но мир полон еще и сетей, и сие поймет, разумеется, тот, кто умеет их избегать. Пусть никто мне не говорит о награде! Пока ее здесь заработаешь, впадешь в десяток грехов. Тот имеет изобильное воздаяние, кому выпало в вечности созерцать — о! — желанный, сладостный лик нашего дивного Господа и находиться в славном сообществе [со святыми]. Хотя час смерти печален и горек, он все равно когда-то наступит. Или, может статься, когда-нибудь был человек, столь возвышенный и достойный, что он избежал этого часа? Кто не готов сегодня, завтра может быть не готов еще больше: чем старее, тем упорней и жестче. Найдешь гораздо больше таких, кто, прожив много лет, стал порочней, чем чище. Если приближение смерти и горько, то сама она кладет конец всякому горю.

Посему, мое славное чадо, возведи свое сердце, свои руки и очи горе, в дорогое отечество, приветствуй его в вожделении сердца, и коль скоро Бог сего пожелает, то желай сего также и ты. Смотри, Господь, Он, воистину, Владыка благой: малейшая рана из тех, какие Он когда-нибудь получил, утопила в своей глубине и, как один, поглотила тысячи смертных грехов, если только сего у Него ищут в сокрушенном раскаянии. Не бойся, будь тверда в своей вере, и тогда тебе не сможет ничто повредить. Господь, Он хочет за тебя постоять, и Он постоит за тебя и примет на Себя все твои раны.

Чадо мое, представ перед возлюбленным Богом, моли за преданного, обделенного любовью духовного отца своего, а также за своих духовных братьев и сестер. Я же стану молить все небесное воинство и любезнейших ангелов, чтобы они были вожатыми и проводниками тебе, и, если я сослужил дражайшему Богу хотя бы какую-то службу, то пусть сие поможет тебе. Аминь.

Письмо XIV Exultet iam angelica turba celorum![914][915]

Когда светлая Утренняя звезда ярко озарила страстную мглу твоего темного сердца, то она была весело поприветствована. В сей благословенный час возвысил я свой радостный голос, так что громким гулом в высоте прозвучало: «Ах, благослови тебя Бог, praeclara maris stella[916][917], восходящая светлая, дивная, чудная Звезда утра! Благослови тебя Бог из бездонного основания всех возлюбивших сердец!» И призвал я товарищей, чтобы они громогласно восславили сверкающую Утреннюю звезду. Ах, я имею в виду сладостную Царицу небес, осветившую своим лучащимся огненным взором твое мрачное сердце после того, как я втайне к ней обратился. Мой возвышенный дух вознес свободную хвалу в горнюю страну, и я молил светлых жаворонков, сих славных пичужек небесных угодий, чтобы они помогли мне прославить, восхвалить и воспеть [нашего] Господа. Я возвел ввысь свои очи и из полноты сердца изрек:

«Exultet iam angelica turba celorum!» О, Боже, если меня и посещали когда-либо невзгоды, то они миновали. Меня окружили золотые дни, я думал, что воспарил над майской долиной небесной отрады. Я говорил: «Возрадуйтесь, достойные воинства ангелов небесных долин, ликуйте, прыгайте, воспойте по причине того, что пришла счастливая весть, [сердцу] любезная новость! Взирайте все с изумлением: младший сын возвратился, пропавший, мертвый ребенок нашелся[918], и, ах, умершая любовь вновь ожила! От природы изобильная цветами поляна, опустошенная бродящей скотиной, расцветает в сверхъестественной красоте. Скот выгнан, прекрасные цветы начинают пробиваться сквозь землю, ворота закрыты, имение опять стало вашим. Посему, небесные струны, бряцайте и начинайте новую хороводную песнь, дабы ее услышали при небесном дворе, чтобы там не оставалось никакого проулка, который бы не наполнился ею. Возвеселитесь тем более, что похищено сердце госпожи Венеры, богини [плотской] любви, отнят ее любимый летний венок и умолкла ее призывная, буйная песнь.

О обманчивый мир, эй, лживая, преходящая страсть, ступай в печали и преклони свою голову! Кто же ныне тебя захочет восславить? Кого теперь ты станешь учить придворному вежеству? Сломлен цветущий твой остов, он стал избранным основанием Божиим[919]. Тому радуются все небеса, а все боголюбивые сердца вопиют: “Gloria tibi, Domine”[920][921], из-за великого чуда, которое Ты, Владыка, один совершаешь во многих сердцах: грешных, беспомощных и пришедших в отчаяние.

Ах, Господи, дивный и могущественный, сколь бы Ты ни был благолепен и любезен во всех Своих действиях, Ты милей и любезней, уж не знаю во сколько, может быть, в тысячу раз по отношению к нам, к обездоленным грешникам, коих соизволил наделить благодатью и привести к Себе, хотя мы не заслужили того. Господи, сие выше всех Твоих дел и сие, подлинно, подобает Твоей благостыне. О возлюбленное, бездонное Благо, в оном деянии расступается стальная скала грозной Твоей справедливости, широко отворяется Твое бездонное милосердие.

Подступите ко мне все те люди, коих по любви облагодатствовал Бог, и давайте созерцать, любить, восхвалять благостыню, о, бесконечную благостыню нашего Господа и милостивого Отца. Эй, Владыка возлюбленный, посмотри, не чудо ли это: сердца, некогда обнимавшие нечистоты, нынче объемлют и, в бескрайнем желании, любят Тебя, а бывшие вчера обольстительницами, нынче стали проповедницами Твоей сладкой любви! Господи, удивительно и радостно слышать: раньше едва ли способные, по причине чрезмерной изнеженности, переносить себя самое, теперь сокрушают себя. Взыскуя Твоей только славы, выдумывают иные способы сурового обхождения с собой и благочестивого делания, лишь бы чисто примириться с Тобой. Для тех же, кто чрезмерно потакал своей плоти, она стала непрошеным гостем. Кто старательно себя украшал, чтобы добиться любви, помышляет только о том, чтобы понравиться Богу. Похожие прежде во гневе на лютых волков, напоминают сегодня терпеливых и молчаливых ягнят. О, обремененные прежде тягостной ношей и стиснутые стальными обручами уныния и угрызений запачканной совести, Господи милостивый, свободно и радостно порхают над всем, что может подать этот мир, в добронравной свободе. Развязавшись со всем, они процветают в небесной отчизне и дивятся тому, что были здесь так слепы и лишены разуменья, чтобы блуждать в темной ночи ложной любви.

Господи, я прежде читал и теперь осознал: если телесное приходит в соприкосновенье с духовным, а естественное прикасается к вечному, из этого возникает великая искра Твоей благодатной любви. О Вечная Премудрость, таково изменение десницы Твоей[922]. Таковы, возлюбленная Владычица неба, деяния Твоего бесконечного милосердия».

Послушай также, чадо мое, как мне, тебе и тем, кто таков же, как мы, надлежит поступать по отношению к любезному Богу: впредь нам пристало жить так, чтобы у нас Его никто не смог бы отнять. Как тот благородный король, который поставил кухарку выше супруги, — уподобимся ей. О, как благодарно она обнимала своего господина, как верно любила и всем сердцем восхваляла его. Чем она была недостойней, тем искренней он был ею любим. Нам, воистину, надобно превзойти чистых и непорочных Божьих супругов. Делают они Ему что-то одно? Мы же для Него сделаем вдвое! Любят они Его на один лад? Мы же возлюбим Его на тысячу ладов! Глядите: как когда-то, в наши неразумные дни, мы пытались изо всех своих сил выделиться с помощью всяческих ухищрений, дабы, понравившись людям, обратить к себе их сердца, так и ныне нам следует денно и нощно усердствовать в том, чтобы выправить всякое сердце и сделаться угодными не другим людям, а исключительно Богу.

Ах, чадо мое, вспомни, как в наши безумные дни нам было приятно, что нас без устали ублажают и любят, по крайней мере, нам так казалось. О, каким благом будет для нас, когда нас непритворно полюбит и станет о нас промышлять любезный Возлюбленный!

Ах, вспомни, чадо мое, как неизреченно горька любовь этого времени и как мало из-за неизбывного страха приносила она счастливых минут или не приносила их вовсе. Посему нет ничего странного в том, если и вечная любовь станет нам иногда приносить изрядную скорбь. Слушай, чадо мое, мне хочется лишь одного: чтобы люди, не познавшие Господа, поверили, что Он принесет им много больше счастливых минут, чем любовь этого времени. Увы, краткая любовь и долгая скорбь! О Боже, как мало они Тебя испытали, они лишь надкусили Тебя! Подумай, дитя мое, они, воистину, отупели, воображая себе, что хорошо только тем, кого манит к себе искривленный крючок с красной наживкой на нем. Ах, Вечная Премудрость и любезный Возлюбленный над всеми другими любимыми, если бы всякое сердце взирало на Тебя не иначе, как глядит на Тебя мое сердце, преходящая любовь в нем давно бы иссякла. Господи, я никак не могу надивиться тому, да и прежде не укладывалось в моей голове, что пылко возлюбившее сердце способно обрести покой где-то кроме Тебя: волна, вздымающаяся из глубин, бездонное море, глубочайшая бездна всего, что достойно любви! Господи, мой прекрасный Возлюбленный, отчего Ты им не явишь Себя? Вечная Премудрость, гляди, как поступают лукавые любовницы: что в них есть непотребного, отталкивающего и порочного, то они старательно пытаются скрыть, а если, Господи, есть какая-то воровская смазливость или [поддельная] обходительность, то они выставляют ее напоказ. И тогда они стреляют глазами, бросая призывные взгляды, красят бесцветные губы, румянят безобразные щеки, подслащают гнилые слова, протягивают мытые руки. Им будет жаль, если от глаз любимого ускользнет нечто такое, что им кажется заслуживающим внимания в них. Но сколь бы ни тщились они, сами по себе они — не иное, как мешок, набитый говном. [Видя сие,] я размышляю в себе: о, стяни с тебя кто-нибудь шкуру, какая истина о тебе тогда бы открылась, какое чудовище он признал бы в тебе! Ты же, любезный Возлюбленный, Вечная Премудрость, прячешь то, что у Тебя есть приглядного, но являешь то, что исполнено скорби; показываешь горькое и удерживаешь сладкое. Увы, нежный Возлюбленный, отчего Ты так поступаешь?

Ах, милостивый Господи, позволь же и дай мне, грешному человеку, сказать Тебе хотя бы словечко. Воистину, Господи, не смогу от этого удержаться. О, любезный Возлюбленный, если бы Ты меня полюбил! Ах, Господи, любишь ли Ты меня? О, быть бы мне любимым Тобой! Увы, кажется ли кому-нибудь на всем свете, что меня любит милый Господь? Душа моя рассуждает только об этом, и сердце колотится в теле, когда я подумаю, что Ты меня любишь. Едва мне сие приходит на ум, лицо мое сразу озаряется счастьем, и все, что во мне, растекается от подлинной радости. Господи, посмотри, если желанья мои возымели бы власть, высшим, самым вожделенным и радостным, что сердце и душа во мне могли бы измыслить, было бы то, чтобы Ты меня как-нибудь особенно возлюбил и — о, Господи праведный, — призрел на меня с особым благоволением! Ах, как мне стало бы сладко! Все сердца, посмотрите, разве не будет сие Царством Небесным? Твои, Господи, очи ярче сияния светлого солнца. Сколь сладостны божественные уста Твои для того, к кому они обращаются. Светозарные ланиты Твои, дивный Твой лик выше того, чего может хотеть любое желание, принадлежащее этому времени! Чем полней обнажаешь Тебя от всякой материи, тем с большей любовью Тебя созерцаешь в чистом и чреватом радостью наслаждении. Чем в большей чистоте извлечешь из каждого человека приветливость, красоту, миловидность, тем в более подлинном смысле обретешь их в Тебе. Взгляни, имеется ли в каком-нибудь милом человеке нечто достойное преклонения и любви, что не было бы тысячекратно лучшим в Тебе, любезный Возлюбленный, и притом образом более чистым?[923]

Все сердца, глядите, взирайте пристальней на Него и дивитесь! «Talis est dilectus meus, et ipse est amicus meus, filiae Jerusalem!»[924][925] Сколь прекрасен мой сладкий Возлюбленный! Он и есть радость моего сердца! Знайте сие, Иерусалимские дщери! О милостивый Боже, сколь блажен тот, чей возлюбленный — Ты, и кто утвержден в этом навеки.

Письмо XV Surge aquilo et veni auster, perfla hortum meum, et fluant aromata illius![926][927]

Так начертано в Книге любви. Святая христианская вера воспевает грешницу, а скорей поклонницу Божию так: «Flavit auster et fugavit aquilonem, quando lavit cor Mariae poenitentis imber spiritus sancti, etc.»[928][929].

В соответствии с тем, что пишут учителя естества, в телесном небе обретаются четыре противоположных ветра, и каждый [из них] имеет двух приятелей, так что всего их двенадцать. С помощью них Господь естества обновляет Свое царство земное. Среди оных ветров есть один, который именуют aquilo. Сей более лют, нежели прочие, холоден, сух, приносит снег и укрывает им землю. И еще есть один, он называется auster. Сей — теплый, сырой, доносит до прекрасных полей благостный дождь. Луга он заставляет цвести, зеленые посевы расти, землю же плодоносить. Пустоши он украшает цветами, лес — листьями, поляну — сладостным ароматом и всему царству земному сообщает веселье и радость[930].

Эй, чадо мое, уразумей поскорей, к чему мое сердце клонит, ибо я имею в виду дивный небесный ветер благодати Духа Святого, который доносится с возвышенной середины небес и овевает холодное, грешное, кающееся сердце. Ах, все исполненные любовью сердца, обретающиеся в покаянии, если вы станете чувствительны к сему небесному ветру, то сумеете верно понять, что я говорю! Он сламывает стальные сердца, растапливает отверделые наледи прегрешений и обновляет душу; он заставляет опять воссиять все ее силы в ее трогательной миловидности. И кто раньше, при холодном ветре, вонял, как загнившая падаль, тот будет вокруг себя распространять, подобно пантере, свой сладостный запах[931].

Не иначе случилось и с любезной кающейся грешницей, чья порочная жизнь лишила ее собственного имени, едва она припала к чудным, нежным и несравненным ногам возлюбленной Премудрости, была овеяна оным сладостным ветром и, ах, омочила божественные стопы Его своими слезами, струящимися из самого сердца. Она излила благородную мазь, чьим сладостным ароматом наполнился весь дом[932].

О покаяние, сколь благородным делом являешься ты! Сколь блажен тот, кто дошел до истинного основания подлинного покаяния! Ибо ему прощаются полностью [все] его прегрешения, будь их так же много, как много в море песка. И из исключительной грешницы возникает исключительная поклонница Божья.

Желаешь ли поглядеть на истинно кающуюся? У нее имеется вот что. Сия должна терпеть сердечную скорбь, паче всякой скорби сердечной, о том, что она когда-то прогневала милостивое Сердце. На оную скорбь указывают истечение слез, больших и горючих, глубокое, бурное воздыхание, тоскливое устремление взора горе, огненное излучение жгучего срама, блеклость лица, припухлость очей, презрение к внешним убранствам, печальное обращенье к Возлюбленному, всплеск ладоней, биение в сердце и забвение себя самое из-за горькой скорби сердечной. А еще кающейся подобает иметь доброе доверие к Богу, что Он, Господь, скорый на милость, может и хочет ей отпустить все прегрешения. То, что Он это может, довольно известно; о том же, что Он этого хочет, сказал Неспособный солгать: «Nolo mortem peccatoris»[933][934]. У нее также должно быть еще кое-что: цельная, твердая воля к тому и мужество в том, чтобы неизменно избегать не только греха, но и причины греха. Ей нельзя сомневаться, как Еве, сказавшей: «Может быть, это и так»[935], нельзя быть уступчивой и непостоянной, как тем, что твердо стоят на своем, пока не представляется повод к [греху].

Увы, Боже, много согрешающих, но мало подлинно кающихся! Смотри, истинно ли их раскаяние, пока они повторно не впали в самое малое из прегрешений? Если бы собственный отец их, и мать, и все их друзья лежали на лобном месте, и к их горлу был бы приставлен обнаженный меч, и они могли бы этих друзей избавить от смерти с помощью одного-единственного отступления[936] [от Бога посредством греха], то они и тогда не должны были бы делать того, что прогневает Бога. Святой Фома говорит: если бы какой-нибудь человек смог бы все души освободить из чистилища, а всех грешников обратить к добродетельной жизни, то ему ради этого не следовало бы совершать ни единого прегрешения[937].

Отчего, ты думаешь, так получается, что столь многие начинают и немногие остаются? Увы, гвоздь неглубоко забит. Ему не за что зацепиться. У них — самый кончик раскаяния, другими словами: они желают быть добрыми, пока им сие не приносит скорбей. Но так не написано, написано вот как: «Neque mors neque vita neque creatura alia, etc.»[938][939]. Меня, Господи, ныне опечалил мой грех, и я сокрушаюсь о нем, мое же сердце переполняет уверенность, что ни скорбь, ни печаль, ни жизнь, ни смерть меня никогда не отлучит от Тебя. На сие есть у меня цельное произволение и твердая решимость.

Что, о Боже, может сделать усердие, по своей ревности подобное этому! Оно способно на все, и для него нет ничего ни тяжкого, ни невозможного. Возобладание над всем этим[940] таково, что оно не происходит по принуждению. Оно должно явиться из детской, сердечной любви — как непорочному дитятке становится грустно, если оно как-нибудь прогневит праведного отца своего.

Письмо XVI In exitu Israhel de Egypto, etc.[941][942]

Мы читаем: когда наш Господь захотел привести народ Израиля из страны Египетской в обетованную землю, то Он водил его целых XL лет [по пустыне], прежде чем тот водворился в нее. Сие Он творил потому, что испытывал их и дабы им сделалось ясно, что они носят в сердце своем, а особенно для того, чтобы они день изо дня укреплялись в забвении прежней страны и имели новую страну в вожделении. И несмотря на то, что Он мог бы все сие сделать в единый же миг, Ему, однако, не хотелось того совершить, ибо Господь естества сообщает Себя всякой вещи в соответствии с тем, насколько она способна к Его восприятию, как глаголет святой Дионисий[943]. Это видим мы каждый день на примере многих людей, коих Бог вывел [из привычного состояния] и нередко попускает, чтобы их умерщвляли, притом немалое время, прежде чем дарует им высшее совершенство.

Одно тебе следует знать несомненно: Бог не торопится ни в естественных, ни в сверхъестественных делах. Сие я пишу тебе для того, чтобы и ты не спешила ни в одном из своих дел. Святой Григорий глаголет, что Бог порой медлит со Своим даром, дабы тем больше разгорелось желание человека, а если человек остынет из-за этого промедления, то его желание не было настоящим[944]. Чем чище почва, тем более чисто воспринимается то, что в нее наливается.

Дитя мое, я нередко тебя увещал, и сие, мне сдается, относится к наилучшему: дабы во всех вещах тебе разжигать себя самое в любви к Богу. Если на это правильно посмотреть, то не бывает твореньица столь малого, чтобы оно тебя не продвинуло хотя бы на ступеньку ближе к Богу. Взгляни, чадо мое, насколько благ Бог; до самой глубины сердца, возложи все свое упование лишь на Него одного. Ибо иная любовь начинается с влюбленности, но завершается скорбью, а эта сладостная любовь, хотя время от времени и начинается со скорбей, но потом становится радостной и делается радостней день ото дня, пока любящая не объединится с Возлюбленным в вечности самым радостным образом.

Увы, мое любимое чадо, сколь достойны сожаления люди, шуты неразумные, которым снится, что они вкушают и пьют. Когда они открывают глаза, то обретают пустую ладонь, голодную и сокрушенную душу. Как же надо оплакивать тех, у кого обыкновение выросло в осознание своей правоты, а это осознание — в убежденность в достойном и надлежащем! Ах, зря тратить время, болтать по-пустому, изгонять [из своей жизни] Бога: вы — потаенный ущерб для многих и многих людей!

Чадо мое, говорю лишь между тобою и мной: отбрось всякую лживую видимость! Разве дело не в этом? Воистину, в том, что душе едва ли пригрезится что-нибудь путное, если она проводит в печали даже самое малое время, в котором нет Бога. Так что, по мне, будь, тем не менее, в Боге! Для меня было бы лучше увидеть тебя лежащей во гробе, чем как-то отвращенной от Бога в упомянутом смысле. Дитя мое, вот о чем нужно, по правде говоря, сожалеть: дело обстоит таким образом, что естественную склонность и давнюю привычку трудно оставить, ибо, к сожалению, обычно она скорей оставляет, нежели бывает оставлена. Сие пишу я тебе для того, чтобы ты поучилась на чужих ошибках.

Ну, оставим это для тех, кто пребывает в сетях, а сами возведем наши очи к любезному Возлюбленному и станем на Него чаще взирать любящим сердцем! И, посмотри: сколь Он нежен и мил, сладостен и неисчерпаемо благ, чтобы Его возлюбить. Ах, все сердца, отчего бы нам не полюбить любезного Возлюбленного, Он же способен творить не иное, как отгонять печали и скорби, освобождать сердца и доставлять радость? Кто изведал холодный иней и снискал Твою дивную любовь, о, сладчайшая Роса мая, тот знает, с каким достоинством надлежит Тебя удерживать. Блаженна, блаженна душа, которую Ты, Господи милостивый, избрал, дабы Тебе с ней и в ней упокоиться! Какой она обретет во времени покой сердца, какую честь при дворе, в небесных королевских чертогах, и вечную славу, как говорит святой Павел: «Gloria et honor, pax omni operanti bonum!»[945][946]

Письмо XVII Quomodo potest cecus cecum ducere?[947][948]

Увы моя дорогая N., все ли ладно с тобой? Как может быть, чтобы ты обратилась спиной к праведным наставлениям отца своего, так что вновь начала предаваться тому, от чего я едва избавил тебя, что изнуряло тебе душу, тело и не пощадило самую честь? Неужели ты полагаешь, что можешь делать все, что взбредет тебе в голову? Ты что же, так крепко стоишь на ногах, что можешь себе такое позволить? Увы, отчего бы тебе не вспомнить о том, что тебе отпущено Богом, что ты насилу достигла того, где очутилась теперь, и что пока ты — сплошное ничто? [При этом] ты слушаешь только себя, не обращая внимания на прочих людей! Или не видишь, как, обмотав нитку из шелка вокруг твоей шеи, черт с удовольствием влечет тебя за собой? Ты и саму-то себя толком никогда не могла научить, что же, собираешься поучать остальных? Недужная больше Евы в раю, вознамерилась других привлечь к Богу? Захотела подбросить соломки в огонь, едва припорошенный белой золой и по-настоящему еще никогда не стихавший?

Ты говоришь, что хотела направить в духовную сторону бывшее доселе телесным. Ведает Бог, начать, конечно, можно и в духе, но вскоре все погрязнет во плоти[949]. Ты еще недостаточно вразумилась? Тебе невдомек, что Бог тебе и так изрядно простил? Ты и впрямь не отступишься от своего, пока не окажешься в лапах у диавола. Я часто тебе говорил: Вы задумали учтиво перехитрить и Бога, и мир, а если на это посмотреть с другой стороны, то окажетесь сами обмануты. Тебе бы твердо стоять и отказаться от всякой привязанности, а иначе не устоишь ни за что! Пусть тебе хватит того, если сама унесешь ноги от диавола!

Как-то раз замыслив некий разбой, он оставил свой монастырь. То, что им было похищено, он хотел отобрать у диавола. Похищенной оказалась проживавшая в одном городке особа в монашеском облачении[950]. Сия особа позволила своему сердцу запутаться в преходящей любви, так что проливала многие слезы, не умея избавиться от нее, ибо желала выдать за пристойное то, где ничего пристойного не было. Когда он предстал перед ней, она возымела стремленье к тому, чтобы оставить ложного возлюбленного своего, а на его место поставить Вечную Премудрость. Едва она порвала со своей любовью, как черти весьма взбудоражились, принялись ее донимать и чинить любые помехи, и ей порою казалось, что она летает или что на ней всю ночь напролет лежит тяжкий камень, и ей никак не удавалось уснуть.

В ту самую ночь, когда он прикорнул после заутрени и своей личной молитвы, ему открылось во сне, что к его келье подлетела огромная стая птиц. И он увидел, что каждая из них была не такова, как другая: одни смахивали на удодов, иные на дятлов, третьи на соек и прочих птиц. И они то и дело изменяли свой облик пред ним. Одна среди птиц была зеленого цвета, она мощно взмахнула крылами, словно собралась влететь в келью, но никакая из них так и не приблизилась к ней. С удивлением он выглянул из кельи наружу и сказал: «Ах, Боже, что это за сброд?» Ему ответствовал помысел: «Тут сатанинское сборище; они свирепствуют и буянят из-за особы, захотевшей отделиться от них, и кружат здесь для того, чтобы сбить ее как-нибудь с толку и обратить ее вспять». Едва настал день, он написал ей послание, заповедуя так:

Viriliter agite, et confortetur cor vestrum, omnes, qui speratis in domino![951][952] Когда доблестный рыцарь впервые выводит за руку на поле ристалища оруженосца при мече и в доспехах, то кивает своей головой и глаголет ему: «Эй, славный герой, поступай ныне как доблестный муж, держись смело и бейся отважно, и пусть сердце твое не опускается в пятки. Лучше с достоинством умереть, нежели жить недостойно. Когда первый натиск будет отбит, то станет полегче». Так и отважный рыцарь Давид ободряет дух всякого новоначального человека, выводя его на поле брани духовной, каковая заключается в том, чтобы добровольно отречься от преходящей любви и всего, что относится к времени, и говоря [ему] так: «Viriliter agite, etc.», то есть: держитесь стойко и мужественно и имейте смелое сердце, все те, кто уповает на Господа!

Увы, чадо мое, то же самое говорю я сегодня тебе, когда ты только начала подвизаться, дабы ты твердо стояла и не следовала недобрым советам лукавого. Нынче ты обретаешься в самых горьких невзгодах из тех, в каких могла оказаться. Если пройдешь по этой узкой тропе, то придешь на прекраснейший луг блаженной и добродетельной жизни, где стяжаешь духовный покой. Дорогое чадо мое, была бы Божья воля на то, чтобы в твоем борении мне стоять рядом с тобой и принимать на себя те тяжелые удары, которые ныне получают твое сердце и дух твой! Но где бы тогда была корона твоя? Где был бы зеленый твой скипетр, коим будешь владеть в вечной славе, если одержишь победу? Сколько в тебя пущено стрел, столько рубинов будешь иметь и в короне своей.

Ах, ну же, чадо мое и супруга Царя в небесах, будь упорна, стой твердо и держись воистину мужественно! Недолго то, что тебе приходится выстрадать, и вечно то, что ты чаешь обрести за страданье. И веди себя так, словно ничего не видишь, не слышишь, пока не превозможешь сей первый натиск, ибо он неизбежен, когда начинаешь подвизаться по Богу. Грозная буря неизбежно сменится светлым и радостным днем. Подумай о том, что немало людей, молодых, красивых, добронравных, благородных и тонких, по-рыцарски выстояли в выпавшем тебе на долю бою. Они долго пребывали в борении, в котором нынче и ты обретаешься, и были отовсюду теснимы гораздо сильней, а теперь это радость их сердца.

Ей-ей, мое чадо, посему протяни мне руку свою и цепко держись — не за меня, а за возлюбленного крепкого Господа, служа Которому ты оказалась в этом сражении. Воистину, Он не оставит тебя, если ты на Него полностью положишься. Две вещи помогут тебе преодолеть всякое искушение. Вот первая: не стоять, не сидеть ни при ком, кто бы то ни был, друг или недруг, и не слушать его, если он задумает тебя увести с той дороги, которой ты следуешь. А вот и другая: остерегаться вежливого обхождения, не поддаваться, уступая во всем, сосущим гадюкам своего сердца. Следуй за мной: если не хочешь, чтобы они поутру вновь приползли, отсеки им головы. Делай это быстро, решительно, потому что, если станешь трогать их только за хвост, они обовьются лишь крепче и укусят сильней. Скажи им: «Конец миру! Миру конец», — тем, что ложной любовью столь явно лишили твое сердце и душу твою всякого мира. Устремись к Вечной Премудрости, глупцам же и простакам позволь кричать вослед тебе, сколько им хочется. Ни в коем случае не озирайся назад[953]. Глядишь, вот ты в скором времени и преодолела всех своих супостатов и проворно освободилась от тяжких оков.

Письмо XVIII Nemo potest duobus dominis servire[954][955]

Моя милая N., я в тебе заметил одно: что в своем разуме ты пока несовершенно стоишь перед Богом и еще не окончательно отстранилась от всякой вещи. Воистину, тебе надобно либо иметь, либо оставить, а иначе тебе не видать никакого покоя. Может ли кто работать двум господам? Конечно же нет! Сделай свободный прыжок, и тогда ты сумеешь остаться. Из [сокровенной] глубины покинь [внешнего] человека со всеми его делами (сии могут заключаться в этакой преходящей любви к совместному пребыванию [с людьми] и к пересудам) и не позволь себя отвратить от своего решения ни угрозой, ни лаской. Смелей простись со всеми проказами, подтолкнувшими или подведшими тебя к оным делам, да и теперь все еще продолжающими вести тебя по пути, который ты хочешь и должна оставить, ибо, безо всяких обиняков, они — яд для тебя, и тебе хорошо сие ведомо. Третье: дабы тебе воздержаться от того, чтобы когда-либо оставлять монастырь, отбросить всякий повод для этого и оправдание этому. В-четвертых: чтобы с утра до вечера быть озабоченной тем, как бы выправить порочную жизнь и освободиться от своих многочисленных прегрешений и, ах, примириться с грозным Судией. Воистину, не стоит удовлетворяться тем, чтобы беззаботно пастись в клевере[956]. Тебе нужно утеснять дебелое тело, укрощать язвительный язык, вновь и вновь собирать рассеянный разум, дабы разум твой не смахивал на питейный дом для всех, на таверну, куда может забрести всякий и где каждому позволено все, что взбредет ему в голову. Эй, изгони, изгони этот сброд! Или тебе, воистину, ни за что не принять милостивого Господа. Подумай о том, что Он призвал тебя в супруги Себе, и остерегайся, как бы не сделаться простою кухаркой.

Письмо XIX Christus factus est pro nobis obediens usque ad mortem[957][958]

Любезная моя государыня суоприора!

Противящийся тому, что вынужден делать по послушанию, сам себе готовит нелегкую участь, ибо малое дело, сделанное с противлением воли, тяжелей, чем большое, сделанное с согласия оной. Поскольку сие выпало Вам по предопределению Божию[959], Коим устанавливается всякая власть, как вещает святой Павел[960], и при том без Вашего произволения на это, исполняйте все так, чтобы Бог не оказался поруган, Вы же сами не пришли явным образом в нестроение, как с Вами нередко случается, дабы по этой причине на Вас не оказалось вины, из чего должно произрасти великое воздаяние, если только Вы станете исправлять свою должность, как то подобает.

Моя возлюбленная предстательница и милое чадо мое, жизнь духовная начинает ослабевать; это-то Вам и доставляет печаль, так что Вы неохотно пребываете в должности, ибо где должно иметь помощь и добрый совет, там Вы обретаете скорбь и злые наветы, и если смею сказать, то скажу: откровенное преследование, тайное предательство и неприкрытое противление, а где должно иметь покорность, там Вы встречаете наглое упрямство. Потому я говорю, что иметь нынче должность предстательницы и исполнять ее, как подобает, — это вовсе не наслаждаться покоем. Сие, подлинно, есть мученическое житие. Вот почему, прежде всего, добровольно взвалите на спину себе свой крест ради Того, Кто Свой скорбный крест понес ради Вас, уничижите свой разум и нрав, покуда того от Вас требует Бог и Ваше начальство. Вы жаловались мне, проливая горючие слезы, что не имеете для исполнения должности ни умения, ни способностей. Если Вы будете делать все, что только можете, как разумеете сами, то будете чисты, если даже сие и не окажется лучшим.

Во всех делах Вам подобает иметь пред очами Бога — и в большей мере, нежели какую-то пользу по плоти. Чем допустить, чтобы душе одной из Ваших овечек причинили ущерб, коль скоро Вы могли оное предотвратить, лучше уж потерять сотню марок, предназначенных для Вашей обители, и сокрушаться об этом. В обращении с людьми надобно быть непредвзятой, дабы друг и недруг несли равное бремя. Из сего происходит согласие. Надлежит держать в узде молодежь, ибо, худо взращенная, она в наибольшей мере нарушает духовную жизнь. Нужно иметь благое усердие и больше повелевать любовью, нежели страхом. Что сверх Ваших сил, то предоставьте Вашим властям, впрочем, если не можете укусить, все же полайте. Если не сумеете восстановить полностью духовный порядок, то все-таки неустанно следите, чтобы при Вас не случилось его ослабления или тяжкого нарушения. Коль скоро не желаешь чинить драных, ветхих одежд, они скоро расползутся совсем. Если ослабнете в том, что по духу, то ослабеете в том, что по плоти. Кто не взирает на самое малое, тот преткнется в великом.

Вы должны подавать женам пример, и больше делами, чем с помощью слов. Обратите внимание: когда Вы стараетесь поступать во всяком деле наилучшим образом, сие нередко воспринимается как наихудшее, что должно быть неплохо известно тому, кто хочет понравиться всем. Если желаете угодить каждому, тогда Вы не угодили Богу и Истине. Хула злого есть хвала доброму.

Дерзкое озорство и веселье внутри монастырских стен, а также пагубную дружбу с теми, кто из внешнего мира, это Вам следует пресекать силой. Сделаете свое, Вы чисты. Горе, о, горе обители, куда вторглось то и другое, ибо станет она беспокойной, а под конец и бесславной. Для Вас было бы лучше всякий день получать рану, чем допустить произрасти оному среди тех, кто под Вами. Но Вы скажете: «Увы, государь, если я за это примусь, то найду для себя беспокойство». А я скажу: блаженно то беспокойство, ведь из сего беспокойства родится вечный покой. Увы, увы тем, кто допускает сие и ищет здесь сердечного мира! О таковых глаголет Исайя: «Pax, pax, et non est pax», говоря по-другому, они взывают: мир, мир, а мира все нет[961]. Сии взыскуют собственного удовольствия, охотно пользуясь временной славой и покупая ее за счет утраты всякой славы духовной. Горе им! Ибо они приняли здесь свое воздаяние.

Но, чадо мое, ищите Божией славы, как и любезный Христос искал славы вечного Отца Своего, а потому и позволил повесить Себя на виселице креста. Дитя мое, ты очень сетуешь на то, что страдаешь, хотя у тебя еще не стекает кровь по лицу![962] В давние времена на такие должности не ставили тех, кто ищет славы, но брали тех, кто из любви обрек себя на смерть.

Вы тогда скажете: «Увы, господин, когда я занимаю эту должность, мое сердце борется, а где благоговейная молитва, где мир сердечный и где чистое созерцание?» Выслушай, чадо мое, что глаголет святой Григорий: «Властителям надлежит быть в духовном смысле столь совершенными, чтобы не отвлекаться по причине сугубого попеченья о внешнем от чистого созерцательного совершенства. Да довлеют всем своим подданным и для себя самих никоим образом не окажутся скудными»[963]. Но Вы, к сожалению, сего пока не достигли. Поэтому поступайте, сообразуясь со своим ничтожеством, так: остерегайтесь высокомерия и поразмыслите о том, кто Вы есть и сколь скоро исчезнете. А посему, если Вы кого-нибудь собрались наказать, накажите прежде себя. И дабы добром победить зло, [знайте]: один бес не изгонит другого[964]. Из мягкого сердца Вы должны позволить звучать жестким и мягким словам, как представится случай.

Наипаче всего Вам подобает радеть о божественной службе.

Не следует забывать о себе. Вы должны в продолжение дня часто входить в себя самое, днем и ночью отводить для себя по два добрых часа, когда ставите себя пред собой, осуждаете себя, на некоторое время забываете о делах, так что Ваш разум свободно возносится ввысь, дабы Вам испытать томление по Возлюбленному, стать с Ним единой, вверить Ему всю свою тоску и печаль, воспринять ее в Нем, понести ради Него и преодолеть ее вместе с Ним. Говорите же так: «Ах, Господи мой, возмести мне в Себе все страданье мое!» И Вы сможете за один добрый час получить возмещение за целый день.

Исключительно совершенная жизнь состоит вовсе не в том, чтобы всякий час испытывать утешение. Она заключается в том, чтобы предавать [свою] волю в волю Божью, будет ли то горько иль сладко, в подчинении себя в смиренном послушании человеку, стоящему на Божием месте. В этом смысле, по мне лучше уж сухость, чем струящаяся сладостность без такого предания воли. И сие доказало на деле благородное послушание вечного Сына, свершившееся в сухой горечи.

Это я Вам говорю не к тому, чтобы Вы, подобно многим из Ваших, вызвались на оную должность, но скорей для того, чтобы Вы терпеливо несли сие бремя и сделали все, на что только способны. Если не это, то Вам, может статься, выпало бы что-либо другое, похуже. Господь, Его же имеете в своих помышлениях, Он же сие Вам подбросил безо всякого содействия с вашей стороны, Господь сумеет и здесь все устроить к Вашему благу. Я прошу у Него от самого сердца, чтобы Вам на своем поприще вознести Ему похвалу, чтобы Вы, а равно и те, кто находится у Вас в подчинении, никогда от Него не отделились. Аминь.

Письмо XX Annunciate dilecto, quia amore langueo[965][966]

Кажется, любовь опьяняет, так что человек не знает, что делает. Если бы какой-нибудь человек восседал перед погребком в летний денек, облаченный в прекрасное одеяние леса, зеленеющего нежной листвой, осыпанный разнообразной красотою цветов, и ему выносили на улицу блестящие кубки кипрского вина, и он пил, сколько захочется сердцу, — а другой человек сидел бы на иссушенной пустоши, под шершавым можжевельником и срывал с него ягоды, дабы вылечить кого-то еще, у кого болит воспаленная грудь, и первый человек стал его поучать, как ему надо держаться при звуках сладостной музыки, как двигаться, какие делать поклоны, то тот бы ответил ему, что он-де изрядно напился, если считает, что всем на душе так же вольготно, как у него самого: «У меня же на уме нечто другое, да и жизнь у нас разная».

Чадо мое, лишь это могу я сказать тебе в ответ на послание, которое ты отправила мне: как в сердце твоем возжегся пылающий факел неподдельной, усердной и горячей любви к любезной Вечной Премудрости; [говорилось в нем] и о недавно явленном свете, о чудесах, ранее тебе неизвестных, которые Она в тебе совершает[967], а также о том, как во всем этом сердце твое ощутило сладкую скорбь, растворенье в любви и безмерный восторг, и что ты о них не умеешь поведать. Ты требуешь [наставления], как тебе выразить любовь и бесконечную нежность к Нему и как относиться к этому чуду.

Дитя мое, в сердце моем рождается безмерная радость по причине того, что, являя Себя исполненным дружелюбия, любезный Бог позволяет испытать именно то, что я разъясняю словами, что Он удостоверяет, что я не лгу, когда денно и нощно возвещаю любящим сердцам о Его любезной приязни. И ради того, чтобы всем моим деткам, кто покинул преходящую любовную страсть, хотя еще трудится над оставленными ею ранениями, дабы их исцелить, чтобы и им стать словно испившими вина, ради сего я охотно остался бы жаждущим.

Чадо мое, это великое чудо, что ты сподобилась того, о чем написала, всего за несколько лет. Сие сотворило полное обращение к Богу и совершенное отвращенье от твари, бесконечное усердие и телесное недомогание, через посредство которого ты искоренила свою былую жизнь и попрала ногами ложную любовь. Чадо мое, если человек, прежде не пивший вина, вкусит от него в первый раз, то оно подействует на него гораздо сильней, нежели на того, кто раньше пил его часто. Представь себе: с тобою то же случилось от светлой, сладкой любви Вечной Премудрости, захлестнувшей тебя могучей волной. А может статься, Бог желает подбодрить тебя и хочет поскорее забрать отсюда к бездонному кладезю, из которого ты испытала на вкус лишь одну малую каплю. Может быть, Он здесь хочет явить на тебе Свои чудеса и переизбыток Своей благостыни. Ты же должна держаться так: преклонить себя под Его стопы, отказавшись от себя самое, внемля Его воле и не ища для себя удовольствий. Не испытывай страха: все это — любовные мановения Бога в душе, ровно так и бывает, Ему пристало быть таковым. Впрочем, тебе надо испытывать свои телесные силы, чтобы не слишком их в себе исчерпать. Вполне может статься, что по мере продвижения дальше у тебя отнимется изрядная доля того, что тебе довелось пережить, и ты будешь возведена к высшему.

Бывшее у тебя в святой день Рождества чудесное видение, когда ты узрела, сколь светло любезная Вечная Премудрость соединилась образом, исполненным всяческой радости, с моею душою и поведала мне, что меня можно величать Ее веселым слугой, оное видение заставило меня от всего сердца вздохнуть, ибо я не из числа любимчиков Божьих. Сдается мне, что я, скорей, Его ломовой извозчик: бреду в высоких башмаках, подобрав полы своего платья, чрез заросли тростника, извлекая людей из глубоких хлябей их грешной жизни. А посему мне пристало довольствоваться и ржаною лепешкой, полученной в руки от Бога. И все же я должен тебе кое-что поведать о моем Возлюбленном, о том, что Он во мне недавно творил, уж не знаю, как часто [...][968].

Письмо XXI In omnibus requiem quesivi[969][970]

Так глаголет Вечная Премудрость: «Между всеми вещами я искала покоя», она научает заблудших людей, как в течение жизни им достичь мира.

Хотя Истина сама по себе обнажена от всего и свободна, нашему естеству от рождения свойственна такая особенность, что мы Ее постигаем посредством подобия в образах. Так будет, пока не отложится тяжелое бренное тело и просветленное око разумной способности [нашей] души не утвердится во всей своей наготе в круге вечного Солнца; а до тех пор мы будем брести, подобно слепцам, опознавая дорогу на ощупь и не понимая, где мы и как здесь оказались. Если даже мы обладаем малой толикой Истины, то не разумеем того, что она у нас есть, и поступаем как тот, кто ищет какую-то вещь, держа ее при этом в руке. Во времени нет человека, который был бы вполне свободен от этого, ибо таков отзвук грехопадения прародителей.

По моему разумению, среди прочих вещей самым вожделенным для взыскующей Бога души было бы знать, в чем состоит дражайшая воля Господня по отношению к ней, чтобы Ему угодить и Его ублажить, дабы Он проявил к ней любовь и приязнь и вошел с ней в особую близость. Ибо благоустроенный разум нередко готов, как мне сдается, даже на смерть ради того, чтобы стяжать внятное различение воли Господней во всем. Сие желание заставило праведного Авраама выйти из своей страны, от своих людей и друзей; он не знал, куда направить стопы[971], и искал Бога вдали, дабы найти Его рядом. То же стремленье гнало и манило всех избранных от сотворения мира людей даже доныне. И так будет всегда, ибо сие милое действо[972] привлекает сильней, чем магнит, и держит прочней, нежели тысяча тросов. Благо тому, кто, когда-то родившись, это обрел и никогда от сего не отступит!

Ах, вот почему мне теперь на память приходят слова, которые я когда-то читал в школе естественных наук; читать-то читал, да так ничего и не понял. Он глаголет: он движет недвижимо[973] как желанный Возлюбленный, сообщая сердцам устремление и вожделеющим бег, сам же будучи недвижимой целью, к которой влекутся и которую жаждут все сущности. Впрочем, бег и стремленье рознятся, светлое небо заставляет ползти муравьев, мчаться быстрых оленей, лететь диких соколов. Образ их [движения] различен, но у них единый конец, то есть место успокоения их существа, проистекающее из возлюбленной цели[974].

Подобное этому мы обнаружим в великом разнообразии, которое заметно среди Божиих друзей, восприимчивых к тому же самому благу. Ибо один из них бежит в строгом воздержании тела, другой поспешает в свободной от всего отрешенности, а кто-то возносится в возвышенном созерцании. Всякий сообразно тому, как ему подобает. Что же само по себе является высшим, то, думаю я, не скрыто ни от кого из наделенных разуменьем людей, а вот что полезней каждому человеку в отдельности, того, сдается мне, никто никому сказать не сумеет. Всякого человека в этом наставит собственное уразумение и божественное озарение. Но одно я все же скажу: строгое обращение с плотью, если к нему подойти рассудительно, сообщает благосклонность ко всякой вещи. Известно, что никто в своем беге не может во всякое время оставаться на месте. Посему следует спокойно и рассудительно переходить от дела к делу[975]. В этом смысле глаголет мудрый Соломон: «Всему свое время»[976]. Если у благочестивого человека должно быть свое время для чистого вхождения [в себя самого], то в своем времени не может задерживаться и упорядоченное исхождение во внешний мир ради Божией славы. Кто усерден только во внутреннем, тот собьется с пути, едва Бог увлечет его к внешнему; а кто усердствует только во внешнем, тот будет неповоротлив во внутреннем. Мудрому человеку не следует отказываться от своего внутреннего во внешнем, но и внешним нельзя пренебрегать ради внутреннего, особенно если это касается трудов послушания. Будучи одолеваем священной тоской, он должен в трудах принуждать себя к тому, чтобы быстро обращаться в себя самого; и ему надлежит в своем сокровенном вверить себя в руки Божьи — дабы выполнить надлежащее в послушании стоящим над ним. И так он выходит и входит, обретая, чем напитаться[977], ибо во всем находит покой, согласно наставленью Премудрости.

Сие я Вам пишу для того, чтобы, если Вам пришлось последовать [подобно Аврааму] на чужбину за Богом, Вы смогли Его обрести вдалеке и вблизи, — Того, Кто имеет жилище во всем. Я знаю одного человека, в своем тяжелом страдании он однажды пришел под распятье к терпящему муки Христу, и Тот отвечал ему сверху тем гласом, что раздается внутри: «Обходись безо всякой любви для того, чтобы стать возлюбленным Мне. Уничижись ради того, чтобы стать похвалой для Меня. Обратись в посмешище, дабы обрести у Меня свою славу».

Письмо XXII Estote perfecti![978][979]

Так глаголет Вечная Премудрость Иисус Христос к избранным Ею апостолам, устремленным к возвышенной жизни: «Будьте совершенны».

Светлый же Дионисий вещает в книге об ангельских иерархиях, что низшие озаряются, просветляются и усовершаются высшими. И сие происходит с помощью озарений, исторгающихся из сверхсущественного Солнца, чрез посредство причащения высшему истечению в новой сияющей истине[980].

Подобное изображенному мы находим часто во времени, в разных образах, среди многих людей. Но мне сдается, что это относится к тебе: очищение состоит в изгнании всего, что является тварью и сотворенным — в силу ль пристрастья и вожделения к нему или попеченья о нем — и может стать препятствием между тобою и Богом[981]. Будь то высшим духом среди серафимов, святым Иоанном либо еще каким-то твореньем, из этого ты должен выйти! Тебе же известно, сколь хитер сатана, как сильно [им] был здесь введен в заблужденье тот или иной святой человек. Посмотри, чадо мое, я дам тебе Того, Кто освятил всех святых, Вечную Премудрость, и сию беспорядочную скорбь, каковую ты прежде возымела из-за его дел[982], ту возложи на возлюбленного и милостивого Господа. Я хорошо знаю, что ты делала это с благим намерением, но одного благого намерения во всех делах недостаточно. Не заповедал ли некогда Господь наш чрез Моисея, сказав: «Праведное и благое исполняй правильно и по размышлении»[983], иначе же праведное обратится в неправедное.

После пресветлого втекания [в тебя] божественной истины ты должна и ночью, и днем домогаться нового света, новой истины, ибо истина и есть свет, рассеивающий сумрачную темень неведения. Сей свет, обновляющий душу в радости и наполняющий ее божественными формами, порой воспринимается опосредованно, а иногда непосредственно. Сколько тебе от него достанется во времени, настолько же от тебя отпадет все земное и тебе будет впору нетленное одеяние грядущего неизбывного света в отвращении ко всему преходящему.

Отсюда-то явится третье, подлинное совершенство[984]. Оно заключается в объединении высших сил души с Источником: в возвышенном созерцании, в горячей любви и сладостном наслаждении горним Благом, насколько это возможно для тела, отягощенного хворями, пока душа не отложится тяжести тела и свободно не последует за Возлюбленным ею в совершенном блаженстве.

Вот, чадо мое, ступай этой тропой и с нее не сходи! И тогда ты будешь в совершенстве направлена высшей Истиной и уже здесь во времени предвкусишь Вечную Премудрость. Чем с большим вожделением станешь обсасывать перст божественного наставления — тем чище будешь наставлена и тем сердечней напоена питием Вечной Премудрости.

Письмо XXIII Exivi a patre et veni in mundum; iterum relinquo mundum et vado ad patrem[985][986]

Так изрек вечный Сын на последней Вечери, когда собрался отойти от своих учеников к Отцу Своему: «Я пришел от Отца Моего в мир и опять оставляю мир и иду ко Отцу Моему».

Мудрец изрек: «Три вещи непостижимы для меня: первая — полет орла в воздухе, другая — путь корабля по морю, третья — извивы змея на твердой скале»[987].

Сей орел есть Слово в Божестве. Как Оно истекает и как втекает обратно — сие сокрыто от всех духов, хотя и открыто Ему в Нем Самом. Другая же вещь — Его рождение, оно есть причина возникновения всех тварей. Ее я ныне трогать не буду, а примусь за третью вещь, цель Его сошествия в мир: все те добрые души, которые от века обретались в Боге[988], дабы Ему их опять научить, как им вспять возвратиться к Нему. Exivi a patre.

Был задан вопрос: может ли человек прийти к тому, чтобы освободиться от всех внешних упражнений, и лучше ли внешние упражнения того, чтобы, будучи свободным изнутри и снаружи, стоять в созерцании? На это было отвечено так: начинающим людям, которые ползают вместе с улитками в нечистотах собственных прегрешений, вовсе не пристало уподобляться орлу, когда тот летает. Нет, они должны прилагать старанье к тому, чтобы входить в себя самое и рассматривать, к чему они прилепляются, дабы освободиться от этого. Если кто-нибудь решит воспарить с тяжелой обузой, то ему вскоре будет худо. Посему человеку, если он желает прийти к совершенству, следует вначале отделиться от всех творений. Другое дело: утеснять свое тело бичеваниями и сокращением сна, еды и прочих вещей, которые ему доставляют утеху. Ибо его тело есть враг, ближайший из всех, какие у него могут быть, ибо он должен его все время с собою носить и быть от него, однако, свободным.

Задам три вопроса. Вот первый: что есть высшее в познании? Другой: что есть лучшее в жизни? Третий: каково самое важное среди внутренних деланий? На эти вопросы следует кратко ответить так. Первое: созерцать Бога помимо посредничества. Второе: иметь волю, объединенную с Ним в радости и в страдании. Третье: иметь попятное втекание [в Бога] во всякое настоящее мгновение времени.

А относительно вопроса, способен ли человек достигнуть того, чтобы от него отложилось всякое упражнение, вам надобно знать: временами случается, что человек ощущает в себе, как в смысле созерцания, так и в смысле пользования [вещами][989], порожнюю от всякого наполнения свободу, которая влечет его к внутренней пустоте и внешней праздности и порождает объединенное единство с возвышенной Истиной, так что ему сего бывает достаточно, и у него нет больше потребности обращаться к тому или другому способу [действия]. Если же люди еще не умерли для себя до основания и в них еще не полностью затихло стремление следовать своим собственным домыслам, лишь за прискорбным и непотребным желанием удовольствий, то часто случается, что им возбраняется пренебрежение внешними упражнениями, и они немало удерживаются от него, пока внутренняя свобода в них не проявится в полную силу. Посему мне кажется полезным, что, как бы вы высоко ни взошли, вам все-таки следует исполнять четыре следующих упражнения и ни за что их не бросать, ибо они, по моему разумению, наиболее потребны для высшего совершенства.

Первое заключается в том, что человек непрестанно собирается от всякого многообразия в препростую тишину. Другое же — в том, чтобы иметь в себе незыблемое, постоянное обиталище; третье — в том, чтобы неизменно блюсти внешнего человека в подлинном подражании возвышенному примеру Иисуса Христа в смысле предельного совершенства, в ту меру, насколько это возможно: в смирении, добровольном послушании и кроткой нищете. И как небесный Отец любит Себя Самого через Себя Самого, так надлежит человеку возлюбить себя и всякую тварь только посредством Него. Четвертое упражнение заключается вот в чем: где бы человек ни обнаружил себя самого, там да оставит он до основания себя самого во времени и в вечности, дабы ему не взирать ни на какую награду. Сие напоминает собой отчасти то, как человек, лучший из всех, склоняется перед всеми людьми, словно он мертв, когда другой человек, изо всех наихудший, обходится с ним настолько скверно, насколько способен... Это как какой-нибудь человек идет-идет и находит гульден либо не находит. Как редко бывает, что находят гульден, так редко бывает, что находят себя самого. Но если случится, что человек себя самого обнаружит, то пусть он там себя и оставит и склонится вместе с Сыном в Отцовское сердце. И дабы нам здесь себя так обрести, чтобы никогда, во веки веков, себя не утратить, в этом да поможет нам Бог Отец и Бог Сын и Бог Святой Дух. Аминь.

Письмо XXIV Nos autem revelata facie gloriam domini speculantes in eandem imaginem transformamur a claritate in claritatem, tamquam a domini spiritu[990][991]

Возлюбленные чада мои, я вас нередко учил чистой жизни, а теперь я вас хочу научить также благочестивой молитве, ибо, к сожаленью, иначе я был бы ни на что не пригоден, и даже на самое малое. Высшая цель благоговейной молитвы есть ничем не опосредованное объединение души, когда она, собравшись всеми своими силами, погружается чистым созерцанием, пылкой любовью и сладостным умилением в обнаженную бездну вечного Блага, так что обретает забвение себя самое и всех вещей, вплоть до [оного] чистого Блага[992]. Но так как душа неизменно обращается долу из-за тяжести горемычного тела, так что становится не восприимчивой к Благу, она должна иметь для себя некую помощь, которая ее зачастую возводит обратно горе[993]. И вот имеется много разных молитв и множество размышлений сообразно тому, каков нрав человека и каково у него течение жизни. Но кажется мне, что изобилие всякого благоговения и сияние всякой молитвы возникает тогда, когда дело доходит до возлюбленного образа Иисуса Христа и Его любезных страстей, ибо в Нем имеешь Бога, но также и человека, имеешь того, Кто освящает всякого святого, в Нем найдешь жизнь; и в Нем же — высшая награда и крайняя потребность. Здесь-то и надлежит человеку созерцать обнаженным от всего тварного разумом божественное величие небесного Господа, Вечную Премудрость, и преображаться в тот же образ от славы во славу:[994] от славы Его любезного человечества — во славу Его вечного Божества. Ибо, чем чаще мы с любовью взираем на сей образ очами, полными радости, сообразуя с ним все свое житие, тем дальше и выше мы будем в вечности введены в небесное воздаяние.

Но, поскольку любезный Господь, образец для наших духовных очей, есть Бог и человек, постольку в Нем нечто относится к Божеству, кое-что к человечеству, а что-то к этим обоим. Иным из Его дел нам надлежит подражать, иные лишь созерцать, дивясь им в смиренной покорности, безо всякого дерзостного размышления о возвышенной Его сокровенности. Так-то человек насыщается от [Его] Божества, направляется [Его] человечеством и ими обоими изрядно побуждается к благоговению.

Письмо XXV Mihi autem adhaerere deo bonum est[995][996]

Высокородный псалмопевец Духа Святого, пророк Давид, будучи как-то раз погружен в тишину божественного созерцания, произнес благородное слово: «Mihi autem, etc.», иначе сказать, мне благо прилепляться к Богу.

О мои милые чада, что вам уста мои повторяли часто и пламенно, когда я находился у вас, то нынче громким голосом восклицает сердце мое: сие хорошо и лучше того, да и вообще наилучшее — жить только для Блага, существовать ради него и в любовном влечении прилепляться во всякое время лишь к нему одному, забывая о прочих заботах и беспокойствах. Ибо, когда прилепляется, душа уносится в едино-Единое и втекает обратно во Благо, из него же она истекла, и, как говорит святой Павел: «Соединение делает душу единым духом с Богом»[997].

Ах, не иного желает ясное отражение вечного света, пречистое зерцало величия Божия и, эй, предивный образ божественной благостыни на тайной Вечери, когда Он возлег вместе с милыми Его сердцу апостолами и прорек: «Отче святый, молю, да будут они с Нами едино, как едины Я и Ты»[998]. Кто стал единым в единстве с Единым, того сердце и дух обновляется истеченьем в него Духа Его Самого: обновленной истиной, таинственным светом, необычайной сладостью, отложением всякого неподобия, подлинным проникновением взора в божественную ясность. Все их чувства столь полно втягиваются [в созерцание], а их разум обращается к видению обнаженной Истины, что ни единый цветок сего чудного времени так природным образом не окрашивается и не наряжается, как их сердце и разум сверхъестественным способом украшаются дарами благодати и добродетелями в возвышенном источнике всякого блага.

Ах, возведите ввысь ваши очи, посмотрите, отчего ныне веселятся горы и долы, листва и трава, почему нынче смеются прекрасные пустоши! Не иначе, как из-за близости ясного солнца! О мои милые чада, на кого светит истинное Солнце, в ком оно пребывает, от кого отогнаны все облака и мрачный туман, кто пронизан божественным светом — тот и пускай теперь наслаждается подлинно летним блаженством! Блажен, кто имеет сие! И если этого нет [у него] постоянно, то все же он испытывает это время от времени.

Ах, посему, возлюбленные чада мои, вознеситесь в тихое, непостижимое и уединенное Божество и оставайтесь в Нем, чтобы никто во времени вас не сумел захватить, да скажите вместе со святым Павлом: «Жив я, но больше не я»[999]. К этому Бог нередко вас привлекал моими словами. Я также молю, чтобы теперь Он вас в этом вполне убедил моими деяниями. Мои избранные детки, страдайте, страдайте, но да будет вам ведомо, что слабое тело и твердый дух могут все превозмочь в Боге. Смотрите: кто втайне желает иметь пред глазами прекрасные розы и вкушать бальзам их дивных плодов, тому пристало за ними ухаживать, когда продолжается их естественный рост, в погожие и ненастные дни, пока не придет тот радостный день, в который, блаженствуя и ликуя, ими можно будет весело насладиться по желанию сердца.

Ах, любящие сердца, послушайте, как завершает мое сердце речь! Вам надлежит стать такими, чтобы вы могли сказать вместе со святым Павлом: «Никто да не препятствует мне творить то, что мне подобает, ибо я ношу на моем теле пять язв Иисуса Христа»[1000].

Письмо XXVI Pone me ut signaculum super cor tuum![1001][1002]

Вечный Бог требует от невесты Своей исполнения Своего пожелания и глаголет: «Положи Меня, как печать любви, на сердце твое!»

Мои милые дети, я тут посылаю вам письма, дабы у вас имелось всегда что-нибудь положить в уста души, отчего бы обновились и возгорелись ваши сердце и дух в сладостной любви нежной, любезной Вечной Премудрости, ибо в Ней и обретается то наивысшее, что мы можем иметь во времени, покуда бывает отказано в чистом лицезрении, ничем не опосредованном объятии и, ах, в непрестанном вхождении — чтобы нам почаще размышлять о Возлюбленном, да, воистину, единственном, избранном Возлюбленном, обращать к Нему свое сердце, то и дело о Нем рассуждать, читать Его исполненные любви словеса, творить ради Него все наши дела и не помышлять ни о ком, как только о Нем. Око должно любовно взирать на Него, ухо отвориться к Его увещаниям, а сердце, чувства и разум Его обнимать. Если мы введем Его в гнев, то должны молить Его о пощаде; когда Он нас наказует, нам это нужно терпеть; а если Он скроется, нам подобает искать [нашего] любезного Милого и не прекращать ни за что, пока Его вновь и вновь не найдем. Когда же обрящем Его, то должны удерживать Его, бережно и достойно. Стоим мы или же ходим, едим или пьем, на наших сердцах всегда должна быть начертана золотом пряжка: «Иисус». Если иного не можем, то должны запечатлевать Его образ с помощью глаз в нашей душе. Нам надо позволить Его нежному имени обращаться в наших устах. Когда бодрствуем, оно должно так крепко в нас укрепиться, чтобы раздаваться ночью во сне. И давайте скажем вместе с пророком, воздыхая из самого сердца: «О возлюбленный Господи, о прекрасная, нежная, избранная Премудрость, как добр Ты к душе, что ищет и жаждет Тебя одного!»[1003]

Посмотрите, вот лучшее делание, какое у вас может быть, ибо венцом всякого делания является усердная молитва, оно направлено к ней, как к своему завершению. А что же еще делают те, кто обретается в небесных пределах, если не созерцают и любят Возлюбленного, любят и восхваляют любезного Возлюбленного [своего]? Поэтому, чем с большей любовью мы здесь запечатлеем Его в наших сердцах, чем чаще станем взирать на Него и чем горячей к себе прижимать руками нашего сердца, тем с большей любовью мы будем обняты Им в вечном блаженстве. Аминь.

Письмо XXVII Cum essem parvulus, loquebar ut parvulus[1004][1005]

Сие слово изрекает святой Павел, а по-немецки оно звучит так: когда я был младенцем, то по-младенчески вел себя и по-младенчески говорил, а как вырос, то отложил и оставил младенческое.

Чадо мое, если хочешь сохранить дружбу с Богом и со мною, то потщись в этих вещах. [I.] Ты должна хранить очи, дабы им по своей прихоти не бросать взоров ни туда, ни сюда, особенно же, если рядом с тобой находится какой-нибудь муж: с тобой ли он говорит, или ты с ним, или он на тебя смотрит, чтобы тебе в женской застенчивости опускать очи долу. По очам сразу ясно, как наставлено и как расположено сердце. Двум девичьим очам вовсе не пристало подолгу рассматривать то, что вокруг, и, тем более, смотреть на кого-то, особенно на мужа, обратившись лицом к сему человеку. [II.] Твое лицо не должно быть, подобно лицу какой-нибудь ротозейки, бесстыдно задрано вверх, и тебе нельзя крутить своей головой в дурацкой беспечности. Нет, в подобающем всякой жене благонравии, голове надлежит быть скромно склоненной, да послужит сие к исправлению того, кто оное видит. [III.] Тебе нужно быть умеренной в том, что касается слов: говорить мало, не слишком громко, и не заниматься распущенной, бессмысленной болтовней. Поразмысли, тебя же называют духовным лицом, устыдись, что тебя, по словам, поступкам и жестам, причисляют к жонглершам. Я давеча слышал, как из уст твоих вырвалось слово, и оно мне совсем не понравилось. Ты сказала: «Ах, клянусь страстями [Господними]». Этих слов, да и, вообще, всех похожих на них, берегись, да никогда не позволишь им выйти из своих духовных уст. [IV.] Умерь свой смех, ибо он — чрезмерно громкий, бездумный и вовсе не подобает монахине. [V.] Твое хождение, стояние, сидение и все твое поведение должно быть настолько благопристойно, чтобы молва о том, как ты взращена, ходила вдалеке и вблизи. [VI.] Постарайся, чтобы твои покровы и твое одеяние, подобно облачению многих, были скромны и просты, дабы никто не сумел сказать о них что-нибудь. Воистину, сие стало бы для духовной особы великим позором, если бы о ней можно было сказать: до чего пригожая монашенка. Да оградит тебя от этого Бог! [VII.] Ты вот-вот вырастешь, уже не ребенок, ты созрела для Божией любви. В возлюбленные избери сама для себя милостивого и дражайшего Владыку Царства Небесного, у Него же, и больше нигде, ты обрящешь подлинный покой, истину и любовь без страдания. [VIII.] Установи Его пред своими глазами как зеркало и будь благодарна до смерти за светлую любовь и добро, каковые Он тебе сообщил, и довольствуйся ими. [IX.] Основательно поразмысли над тем, как Он тебя, грешницу, бережно окормлял и старательно взращивал, возрадуйся этому и с презреньем отвергни всех прочих любимых. Дражайшее чадо мое, ныне я отдаю тебе в супруги прекрасного Возлюбленного [твоего] и соединяю вас вместе, вкладываю Его руку в руку тебе, а твою руку в руку Ему, и сочетаю в цельной, неизменной, супружеской верности. И дабы тебе сохранить верность Ему даже до смерти, умоляю я Бога, чтобы Он пребывал с тобою во всякое время и чтобы тебе споспешествовало благополучье и счастье. Если же вздумаешь позабыть о всяком благе, тебе дарованном Богом, больше не хранить [Ему] верности, не воздавать [Ему] славы, не [терпеть] страданий [ради Него], то убойся возмездия Божиего и ущерба душе, телу и чести.

[X.] Коль не сумеешь стяжать великого благоговения и приблизиться к возвышенному совершенству, то сделай для вечного Возлюбленного своего, к Его чести и славе, все-таки так, чтобы не брать, шутя или всерьез, в возлюбленные себе кого-то другого и беречься от грехов. [XI.] Но если какой-нибудь ретивый поклонник, из-за своего легкомыслия, захочет с тобою заигрывать[1006], то ему не нужно внимать — ни ему самому, ни тому, кто им послан. Все начинается с малого, а потом из этого выйдет непомерной тяжести ноша, и ее едва ли получится сбросить, если до того довести. От одной искры нередко загорается дом. Потому берегись сего и беги! Ничего другого не остается, кроме как убегать и не слушать: никого и ни в чем. Ну, а если ты отнесешься к этому легкомысленно, как поступают некоторые дурочки, обрекающие себя на погибель соблазнительными подмигиваниями и кивками, то, считай, ты мертва. Избавься от этого презрительным, добровольным отказом, и тебя оставят в покое делать то, что захочешь. Ты приглядней, чем какой-нибудь другой человек, и поэтому тебе нужно приложить к себе немало стараний. Кто не бережет сам себя, тот потерян.

[XII.] Остерегайся тех, кого называют хорошими приятелями и кто занимается такими делами, ибо они были бы рады, если бы совратили тебя на свой путь. Они готовы воспрепятствовать тебе в спасении, и все ради того, чтобы следовать своим собственным прихотям. Поэтому тебе нельзя при них ни стоять, ни сидеть, но пристало их избегать, как своей вечной погибели. [XIII.] В силу своей молодости ты еще не можешь обходиться без утешения, а потому выбери сама себе немногих достойных и благочестивых подружек, каковые были бы тебе помощницами, потребными для соблюдения чести и попечения о душе, и которые стали бы тебе прибежищем и опорой, если вдруг кто-то вызовет у тебя мирскую любовь либо приязнь, чего, ввиду твоей молодости, нельзя исключать, ведь тем самым ты обережешь себя от ошибок и избежишь всего того, что тебе захотели бы приписать из недоверия.

[XIV.] Хорошая молитва, хорошие изречения[1007], хорошие немецкие книжки пусть тебе будут любовными письмами божественного Возлюбленного твоего. Тем и довольствуйся, коротая ими время свое. [XV.] Не уподобляйся бездушному и нерадивому человеку, которому не по сердцу ни то, ни другое и который не может взять в толк ни доброго, ни худого. [XVI.] Стой настороже и старательно примечай, что на пользу, а что тебе может быть и во вред. Посмотри, если бы ты осталась в миру, то не жила бы так, как тебе заблагорассудится, и твоя цветущая молодость то и дело омрачалась бы насилием над твоей волей, так что у тебя в душе раздавалась бы боль, и тебе нередко приходилось бы, ради [сохранения] чести, скрывать за веселыми словами бесконечно печальное сердце и прятать за обманчивым обликом мира вполне скорбную жизнь — наподобие того, кто, будучи пойман, лежит в заточении и прикрывает скованные ноги прекрасными одеждами. [XVII.] Не иначе поступай ради вечного спасения в жизни духовной и подавляй свою смятенную юность, содержа ее под надзором и наблюдением. Ей-же, сие будет во благо тебе, на пользу душе и потребно для [сохранения] чести!

Оставайся в своем монастыре и не выходи из него, ведь из-за этого зачастую случается великий ущерб. Если же иначе не получается, то тем крепче остерегайся во всякое время и на всяком месте, и не только зла, но также всего, что не приличествует почтенной, благопристойной духовной особе. Когда придешь к добрым людям, упроси их сказать тебе доброе слово о Боге, коим ты была бы наставлена к лучшему. Когда придешь к светским друзьям, бдительно присматривай за собой, дабы не думать в себе: «То, что я делаю здесь, не причинит никакого вреда»! Чем сильней твои друзья любят тебя, тем больше радости они испытывают оттого, что имеют столь благонравную особу [между собой] и могут ею гордиться перед Богом и миром. Те же, что снисходительны к твоим распущенным шуткам и закрывают глаза на них, будут спустя немногое время относиться к тебе в своих помышлениях без всякого снисхождения и тем меньше будут тебе доверять. Некий мудрец говорит: неразумный человек страдает от того, что ему мнится.

Чадо мое, укроти свой юношеский дух, усмири веселый свой нрав и покори себя внутренне подобно тому, как подчинена внешне[1008]. Посмотри, как мало радости остается у тех, что, будучи в духовном облачении, ищут мирского веселья; сколько ужаса им приходится пережить, сколь много хлопот доставляет краткое любовное увлеченье их сердцу, душе и как оно беспощадно к их чести. Они коснеют в грехе, так что не нужны ни Богу, ни миру, влачат тяжелую, скорбную, заблудшую жизнь!

Я молю Бога отворить твое юное сердце, дабы ты узрела сие и последовала сему — ради твоей же пользы и в соответствии с Его дражайшей волей. Аминь.

Письмо XXVIII Завет, или правило, любви

Да святится имя Божие в вас, дабы из ран Христа вам в радости почерпать воду:[1009] божественную любовь, подлинный мир, глубокое смирение из праведного Иисусова сердца, а также всякое следование [Его] скорбным страстям, обильное на радость забвение вместе с достойным всякой хвалы Сыном Божиим и Богородицей Девой. Сие и мой «Pater noster» — как приветствие вам во Христе Иисусе.

Мои сердечно любимые детки, все вместе, единые с моим сердцем изнутри и снаружи, и единый глас, который радостно слышать! Со мною — так, словно я воспринимаю общую любовь, как она исходит от вас, смиренное уничижение, миролюбивый нрав и твердое соблюдение всего, что от меня, бедного грешника, дано и оставлено вам, как в смысле любви, так и в смысле умонастроения каждого. Посему я прошу вас и заповедую вам, дабы вы ревновали об этом, полагаюсь и надеюсь на всех вас сообща. Я имею вас, истинно, в своем сердце с тех пор, как Бог мне вас доверил и дал. И вот я обращаюсь к моему дражайшему, возлюбленному Господу Иисусу Христу с такими словами:

Потому, милые чада мои, ощетиньтесь шипами, дабы оградить себя от всего сотворенного, закройтесь для целого мира, возведите горе ваши сердце, разум и чувства к сладостной майской росе небесного Солнца, чтобы уразуметь, когда и как Бог пожелает войти[1011]. Получая сладостные дары, ужасайтесь, имейте детскую радость, глубокую благодарность, отворите ваши сердца к благоухающему специями ларцу Божества. И да будет священное созерцание вашим познаньем, все дела творить в Боге — таковым должно быть всегда ваше занятие. Ваши уста да будут сосудом чистоты, дабы говорить с Богом и о Боге, а все ваши деяния — образом небесной святыни.

Увещаю вас во узах любви и заклинаю узами божественной верности, да ни одна среди вас умышленно не обратится к другой с гнилым, лживым словом или насмешкой, но каждая да заботится с любовью о покое другой, насколько это возможно, всяческим образом и во всяком месте. Вам должно изощряться в трудах на благо общины, но внутри себя оставаться простыми в памятовании о Боге. Трудитесь над лоскутами и тряпками[1012] в боголюбивом сотрудничестве, словно перевязываете Иисусу Христу Его дражайшие раны, вместе рыдая над ними. Знайте, мои дорогие, каково расположение в добрых делах, ровно таков и труд перед Богом. А посему имейте разнообразие дел и единство расположения. Я только тому с чистой совестью преподал бы причастие (когда будут исполнены все необходимые труды любви, такие как пост, поклоны, молитва), кто эти труды выполнит из бесстрастия. Благодать во времени и слава в вечности скорей соответствуют пребыванию в бесстрастии, нежели внешне совершенному делу, сколь бы великим и святым оно ни казалось.

Подвизайтесь во всех добродетелях, в каких только сумеете, — уповайте же не на них, а лишь на Христа. Вам подобает направить свое сердце к Нему, в отечество в небесах, и уйти из этой жизни в благое изгнание, впрочем, не ради ярких переживаний, а руководствуясь внутренним устремлением, пребывая в Божией воле и в заботах о Его славе. Радости и страдания, невзгоды и удачи, честь и утешение, позор и хулу — принимайте все из Его рук! Вы должны, ничтоже сумняшеся, пригнуть свою выю под Его стопы тем, что отрицаетесь до основания, совершенно и полностью, себя самое, дабы вас никто больше не мог бы отвергнуть. Вам надлежит веселиться о славе нашего Господа, помышляя о Нем, любя Его и не ища для себя радостей. Вполне доверьтесь Ему, не забывая, однако, о том, чтобы выказывать Ему свою приязнь и любовь.

Ах, дорогие мои, примите сие от Бога и от меня, несчастного грешника, вашего совершенного друга. Желаете ли познать свои прегрешения? Вы скажете: «Как же, охотно, возлюбленный брат». Мои милые сестры, не познавайте тогда грехи прочих людей, и кому не хотите последовать, о том не выносите своего приговора, но принимайте в разумном смирении приговор о себе прочих людей. Желаете воспринимать Бога, навыкните находиться внутри себя самое. Хотите стяжать от Бога новый свет и новую благодать, научитесь распознавать Его дары и быть Ему благодарными за все блага, что от Него получили. Желаете, чтобы вам жить в Боге, а Богу в вас, во времени и в вечности, поднаторейте в том, чтобы умирать для себя, ведь высшая жизнь души скрыто покоится в гибельной смерти естественной воли. Сия смерть обретается в радости и в страдании, как и во всяком избранном образе жизни, когда мы можем выбирать для себя радость или страдание; там да последуем, голыми и обнаженными, за обнаженным и голым Христом.

Сие да разумейте относительно свойств воли, а не относительно преподания благодатных Божьих даров, но подобно тому, как Христос был в Отце сообразно воле и действиям, так и наша воля и наши дела должны пребывать, сообразно Христу, во Отце[1013]. Мы имеем Сына от Отца, Ему во славу, на утешение нам. И нам неведомо, как Отец сущностным образом находится в Сыне, но мы имеем чрез Сына путь ко Отцу и в Нем, вечном Сыне, познание Отца, как Он изрек Сам, обращаясь к Филиппу: «Разве ты не веришь, что Я в Отце, и Отец во Мне?», и еще в другом месте: «Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела»[1014]. И мы остаемся в Христе, в Его, вечного Сына, прекрасном образе преображаемся от славы во славу в тот же образ[1015]. Посему, кто в ложной приверженности к каким-либо чувственным вещам уничижит Христа Иисуса — достойного Сына [Божия] и Богородицы Девы — и утратит в ложном свете, тот не придет ко Отцу[1016]. Сие вполне подтверждают все насыщения, все узрения, все уразумения, всякий свет, всякое различение. Если кто-нибудь умалит пред нами Христа, все будет ложным, сколь бы великим и разумным оно ни казалось, ибо через посредство возвышенных, таинственных, утонченных и ловких суждений привходит нежданная, враждебная, вызванная ядами смерть для христианского порядка и подлинной жизни[1017]. Но вот каково свойство божественного света и свидетельство истинной благодати — сие возвышает и возвеличивает достойного Сына Божия и Его порядок в наших умах. Сие происходит вот из чего: чрез Него наши дела становятся плодотворными, и с Ним и в Нем обретается наше вечное блаженство.

А посему, мои от всего сердца любимые чада, коих я избрал себе среди всех остальных и посвятил в служение моей худости милостивому, праведному сердцу Иисусову, если вы ему захотите последовать, — ах, горячо любимые мной, распрощайтесь, эй, распрощайтесь изнутри и извне со всем иным [Богу] и склоните ваши рамена под Иисусово бремя в радости и в страдании! Коль праведная длань может послать тесноту, страдания и горести, то и милостивое сердце способно подать сладостное утешение и дивную любовь. Да благословится теснота в страдании и поругании, и все, что нам может позволить познать любезного Возлюбленного, Иисуса Христа, Сына Божия и Богородицы Девы, и Его сделать своим! Если мы отвели себе время вместе с Петром, если нас отвергает вместе с Лазарем мир, если мы стали твердыней для диавола, наподобие Иова, которую он захочет взять приступом, если мы, добрые люди, будем сором для этого мира, коль скоро Бог того пожелает, как Он устроил для Павла, так что его избегали апостолы, ибо не доверяли ему[1018], — то что же нам из-за этого омрачаться? Нет, мои дорогие, нет! Воистину, да не будем! Иов, Товий, Давид — все они прошли этой тропой. Да и святой Афанасий страдал, словно весь мир поклялся его умертвить[1019].

Сие я пишу не потому, что когда-либо имел угодное Богу страданье, но, скорей, оттого, что божественная любовь меня понудила и заставила, чтобы я подставил свои рамена под бремя, которое нынче лежит или еще ляжет на вас, дабы оно стало тем легче для вас и мы вместе сумели его понести. Да не посылает нам, Своим, Бог никогда доброго дня или часа, кому Он предопределил быть подобными образу Своего Сына[1020]. Чада Божии и мои дорогие, будем мужаться, да укрепятся наши сердца! Что бы ни случилось, мы не одни, большая часть тех, кто обретается при небесном дворе, суть наши друзья. Возведите, возведите ваш разум в чудный, прекрасный град, небесный Иерусалим. Ах, как сердечно и радостно обнимают [там] тех, кто здесь обретался в страдании! Мы отвержены миром? Зато дружелюбно приняты Богом![1021] Мы — посмешище для людей? Зато радость для ангелов! У нас нет в этом времени ничего своего из любви к чести и славе Христовым? Зато небо полностью в нашем владении! И если диавол может нас искушать и печалить, то втайне может заступиться за нас божественный, вечный Возлюбленный, Иисус Христос. Знайте, дорогие, чем скорбней здесь ради Бога, тем радостней там вместе с Богом. Чем тут, в страдании, дальше от утешения, тем там, в вечной радости, дальше от всякой печали.

Один человек некогда обретался в радостном переживании вечной и сладостной обращенности Бога к нему[1022], но при этом, казалось ему, был полностью оставлен всем сотворенным. И он подумал, словно говоря в себе так: «О сердце мое, чему ты так радуешься?» Его же разуменье ему отвечало: «Во всем этом мире нет ничего, что бы меня сумело обрадовать. Но в том моя радость, что Бог воистину благ, что Он близок к страждущему человеку, и скрыто обретается в чудесах, и что оное дивное, вечное Благо мне друг, и я на него возлагаю все мое упованье». Вот что тогда взошло ему на ум. И вы, чада мои, должны так же думать и говорить: «Увы, мой дражайший Возлюбленный, Вечная Премудрость, сколь полно чистой радости мое тоскующее сердце, когда я помышляю о Тебе, Друге моем, а Ты благоволишь меня сопричесть Своим любимым друзьям, вести меня путем любезных Тебе! Я не достоин даже того, чтобы Ты вспомнил обо мне, горемычном. О, бездонное, вечное Благо, милосердный Господь и праведный Отче, снискал ли я у Тебя благодать и могу ль обрести Твою любовь и приязнь, Твою верность и утонченную, сладкую близость? Эй, Господи, убей, измучай <меня> всяким презреньем, отвержением, единственный, избранный моим сердцем Супруг, не щади меня в этом мире, подай и пошли все, что Ты хочешь, и сотвори, что Ты пожелаешь! Господи, погляди, если бы я был самым славным и добрым человеком на целом свете и притом отличался всеми достоинствами этого мира, то пускай сие иссохло бы во мне из любови к Тебе. И как это иссохнет, то я бы желал, чтобы у меня в сердце и теле так же иссохла природная цветущая красота тысячи прочих людей: во славу Твоего нежного иссохшего тела, которое высохло на кресте, наподобие шкварки»[1023].

Ах, возлюбленный Боже и славный Господь, сие мы глаголем, пока остаемся при Тебе и при самих себе. Приступите все те ныне ко мне, кого Бог облагодатствовал с той же любовью, и давайте любить, созерцать и хвалить вечное Благо, каковое сладостным гласом и возвышенной радостью может изгнать всякое горе. Сему да возрадуются все небеса, а все блаженные люди воскликнут: «Gloria tibi, Domine!»[1024][1025] Ах, когда Ты, любезный Возлюбленный, скрываешь Себя от меня и когда ступня нашего несчастного сердца не может обрести места для отдыха, тогда пространный мир становится для нас слишком тесным — когда Ты возбудил нёбо нашей души крошками от Твоей царской трапезы, и сие не дает нам иметь спокойные дни на протяжении целого года. Тогда, увы, портится веселый мой нрав, мне досаждают поступки людей, мои слова становятся грубыми, отношения с людьми нелюбезными, и это чувствуют все; то, что я делаю, мне напоминает чистилище, и радостное приближенье [к Тебе] для меня покрывается тернием.

Все мои милые, тогда давайте усядемся с горлицей на сухой сук, прикрывающий нас — в благодати безблагодатными от благодати, в любви от любви безлюбовными. По нашему восприятию, мы в Боге освобождаемся Богом от Бога, и посредством неверия нам подобает стать христианами[1026]. Ах, тогда мы возопим из глубины бескрайней скорби внутренним голосом:

Увы, Боже небесный! Так боль зачастую прилагается к нашей боли, и нам ответствуют так:

Ибо мы думаем так: «О, неужели я утратил чувства и вкус? О, кто даст, ах и увы, моему безутешному сердцу, чтобы мне все же узнать, любит ли меня мой любезный Возлюбленный, воздыхает ли Он обо мне? Увы, неужели я это утратил? Возлюбленный мой, если бы Ты вспоминал обо мне, то сие для меня было бы раем. Увы, любовный жар миновал!»

Дети, вам подобает пребывать в любви и надежде, облечься в Христа, часто пастись на высохшей пустоши и отложиться от всякой отрады в любви и в бесстрастии. Если лишитесь ощутимой, отрадной и явной поддержки, то все же не оставляйте святых упражнений, ибо от Бога не только цветущие розы, но и колючий чертополох.

Чада Божьи и горячо любимые мною! Всегда, как только сможете и сумеете, вы должны надевать себе на сердце золотую застежку «Христос Иисус, Сын Божий и Богородицы Девы», дабы никакое творение ее у вас не могло похитить или отнять. И держите Его пред очами своего разума как чистое, ясное зеркало, в которое вам нужно смотреться, насколько вы подобны или не подобны Его образу. Его страдание — это сокровищница Его нищих. О, сколь великое сокровище дано здесь иному человеку! Придите, возлюбленные, все сюда, кто опутан и охвачен давним долгом многих грехов. Хотите ли оплатить его во времени? Это сокровище открыто для вас. Тут начинается наш стремительный бег, кто сей цели достигнет, благо тому! Ибо такова награда. В ней — высшее, самое надежное и потребное, что мы можем иметь во времени, покуда нам бывает отказано в чистом лицезрении, ничем не опосредованном объятии и, ах, в непрестанном вхождении [в Бога]. И да будем почаще помышлять о [нашем] Возлюбленном, воистину, единственном, избранном возлюбленном Иисусе, обращать к Нему свое сердце, то и дело о Нем говорить, слушать и читать Его исполненные любви словеса, произносить ради Него все наши слова, никого не любить и ни о ком не помышлять в этом мире, как только о Нем, или посредством Него или в Нем. Око должно любовно взирать на Него, ухо широко отвориться к Его увещаниям, а сердце, чувства и разум Его обнимать. Коль введем Его в гнев, то должны молить Его о пощаде, если Он нас наказует, нам нужно Его дружелюбно терпеть, если Он скроется, нам подобает искать Его, любезного Возлюбленного, в бесстрастной оставленности[1028] и не прекращать ни за что, пока вновь и вновь Его не найдем, когда же обрящем Его, то должны забыть вместе с Ним обо всем нашем страдании. Стоим ли мы или идем, едим или пьем, во всем сладкая виноградина Иисус цветущих Енгедских садов[1029], отцовского сердца, должна обретать себе место на нёбе нашей души. Если иного не можем, то да запечатлеем образ Его в наших сердцах! Надо позволить Его нежному имени обращаться в наших устах. Когда бодрствуем, оно должно так крепко в нас укрепиться, чтобы сниться ночью во сне. Скажите вместе с пророком, воздыхая из самого сердца в сокровенном усердии: «О возлюбленный Господи, нежная, избранная, дивная Вечная Премудрость, сколь благ Ты к душе, что ищет Тебя, жаждет лишь Тебя одного!»[1030] И в другом месте: «Я сплю, а сердце мое бодрствует»[1031].

Чем с большей любовью мы будем вновь и вновь себе вдавливать в сердце божественного, дорогого Возлюбленного Иисуса, любовное колечко чистых сердец, чем чаще будем смотреть на Него и чем с большим доверием нежно к себе прижимать руками души, тем с большей любовью мы будем Им обняты в вечном блаженстве. И да случится с нами всеми сие во имя Божье. Аминь.

Это послание я, несчастный грешник, вам написал как заповедь любви, и ему пристало также именоваться правилом любви, ведь оно изошло из любви. Наследие Иисуса Христа завещаю я вам: мои любимые чада, имейте любовь, одного ко другому[1032], и если не сумеете сделать ничего лучшего, то делайте, что я здесь пожелал! Краткое правило: отвратитесь от того, что во времени, со старанием и очиститесь от образов тварного с мудростью, возвысьтесь горе вместе со Христом без лжи и сожмите ваше естество крепко-накрепко в разумении, будьте кротки в смирении и познайте различение всяческой истины. В этом времени нет ничего большего! Ну же, в дорогу!

Генрих Сузо Проповедь I Lectulus noster floridus[1033][1034]

Сии слова начертаны в Книге любви и изречены в похвалу чистой совести, по-немецки же они звучат так: «Ложе у нас украшено зеленью».

Сколь неподобно чудесное ложе, увитое розами, лилиями и многими другими цветами, так что на нем бывает приятно отдохнуть и уснуть, невозделанной пашне, заросшей пыреем и тернием, столь не похожа душа блаженного человека на совесть человека беспутного, ибо сердцу Божиему весело успокоиться в месте, убранном зеленью. Оттого и возликовала любящая душа в оное время, когда, возжелав исполненных страсти объятий своего Жениха, изрекла к Возлюбленному своему: «Lectulus noster floridus. Наше ложе украшено зеленью», словно бы она говорила: «Светелка близости нашей закрыта, ложе нашей любви все в цветах. Приди, дивный Возлюбленный! Мне ничего больше не нужно, позволь лишь сладко заснуть в руках Твоей бездонной любви».

Есть некоторые люди, чья совесть не увита цветами, но чье сердце испачкано нечистотами. Бывают такие, у кого грехи обращены во внешнюю сторону, а бывают такие, у кого все они остаются внутри. И таким людям сверх всякой меры трудно помочь: ровно так же, как людям, у кого телесные раны скрыты внутри и не выходят наружу. Таких, внутренних, прегрешений достаточно много, но три из них особенно тяжелы, так что их едва ли можно сравнить с другими грехами, ибо они весьма утесняют [людей]. Первое — непонятная тоска, второе — беспорядочное уныние, а третье — неистовое отчаяние.

О первом нам следует знать, что непонятной тоской называется то, когда какой-нибудь человек очень печален и не может сотворить ничего доброго, однако не знает, чего ему не хватает, а если и спросит об этом себя, то сам не поймет, что с ним происходит. Сию тоску испытывал и любезный Давид, когда сказал: «Quare tristis es, anima mea. Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешь меня?»[1035], словно бы он говорил: «Тебе недостает чего-то, но ты не знаешь чего. Имей веру в Бога, так будет лучше. Ты еще не однажды возрадуешься, прославляя Его». Сия тоска такова, что она отвратила тысячи людей от их благих начинаний, ибо среди всех живущих во времени никому не требуется столько доброй отваги, как человеку, который должен по-рыцарски противостоять жестоким нападкам своих же собственных пороков. Какая из телесных невзгод может быть тяжела человеку, который имеет в себе бодрый дух? Или что из внешнего сможет позабавить того, кто всегда обременен скорбным духом? Посему человеку следует опасаться этих пороков, как только он может. А как освободиться от такого порока, узнайте, среди прочего, вот по чему. Одному брату-проповеднику, который от этого порока долго и невыносимо страдал и часто молил Бога о том, чтобы ему стяжать от него избавленье, было сказано, когда он, подавленный, сидел у себя в келье: «Почему сидишь здесь? Встань и войди в страданье Мое, тогда утратишь всё страданье свое!» Так оно и случилось, и страданье его миновало[1036].

Иной сокровенный порок — это беспорядочное уныние. Он отличен от первого, ибо кто имеет его, тому достаточно разуменья, чтобы понять, что с ним происходит, но он не приводит сие в надлежащий порядок, руководствуясь божественной волей. Вот потому-то это и называется беспорядочным унынием. А происходит оно из-за того, что человек сам себе готовит страдания и мучается от того, от чего мучиться не стоит, или по причине невзгод, которые человеку посылает Бог, и особенно, если они касаются его сокровенного.

Есть четыре разных вида страданья, самых тяжелых из тех, которые способно вынести на земле сердце людей. И они таковы, что страждущим сердцам никто поверить не может, разве что тот, кто их сам испытал или кому сие даровано Богом. Ведь это страданье никогда не отступает от человека, и там, где должно становиться полегче, когда обращаешься к Богу, оно становится самым мучительным. Тяжесть сих видов страданья можно уразуметь по нестерпимой боли, которую они влекут за собой, а не по вреду, приносимому ими душе. Оных видов страданья четыре: сомнение в вере, сомнение в милосердии Божием, врывающиеся [в душу] мысли против Бога и Его святых, желание отнять жизнь у себя самого.

Ну вот, сначала я рассмотрю вторую страсть из названных четырех, а потом и все вместе. Сия страсть, состоящая в том, что человек начинает сомневаться в милосердии Божием и в том, что ему вообще можно чем-то помочь, проистекает в особенности из трех вещей среди всех остальных, из-за того, что он не может уразуметь ни что такое Бог, ни что такое грех, ни что такое раскаяние.

Посмотрите, Бог есть неисчерпаемый источник бездонного милосердия и естественных благ. Ни одна любящая мать не протягивает с такой готовностью руку своему единственному чаду, которого носила у себя под сердцем, увидев его в сильном пламени, как протягивает Бог раскаявшемуся человеку — если бы даже, будь это возможным, он один имел на себе грехи всех людей и творил их по тысяче раз всякий день. Ах, возлюбленный Господи, отчего Ты так милостив к некоторым людям, почему иная душа стремится к Тебе, почему о Тебе радуется дух иного человека, только ли из-за их безгрешной жизни? Нет, воистину, нет. Сие потому, что они понимают, что они есть, сколь они грешны, несовершенны и недостойны Тебя, и, ах, что Ты, милостивое сердце, Ты, ничем не стесненный Господь, столь безоглядно им Себя предлагаешь. Вот что Тебя, Господи, делает великим в сердцах [у людей], что Ты вовсе не нуждаешься ни в каких человеческих благах. Для Тебя простить тысячу марок все равно, что простить один пфенниг, а отпустить тысячу смертных грехов то же самое, что отпустить один грех. Господи, это величие выше любого величия! Господи, такие люди никогда не сумеют отблагодарить Тебя в полной мере, и их сердца истекают в прославлении Тебя. Ибо это, согласно Писанию, Тебе гораздо угодней, чем если бы, никогда не впадая в грехи, они жили в лени и праздности и не пылали особой любовью к Тебе[1037]. По учению же святого Бернарда, смотришь Ты не на то, чем был человек, но на то, чем он хочет быть в соответствии со стремлением сердца[1038]. А поэтому, кто желает отказать Тебе в том, что Ты прощаешь грехи, и даже во всякое мгновение времени, тот желает похитить у Тебя великую славу. Ибо грех свел Тебя с небес на землю. Да благословится грех, как глаголет святой Григорий, приведший к нам Спасителя, возлюбленного и дражайшего, готового нас с любовью принять во всякое время![1039] Посему, кто может уразуметь, что есть Бог, по слову Давида, тот никоим образом не может отказать в доверии Богу[1040].

Иное, что они не в состоянии уразуметь, — это то, что такое есть грех. Собственно грех состоит только в том, что человек, в осознанном и решительном произволении, обдуманно и охотно, без сопротивления разума, отвращается от Бога к порочному действию. Случись так, что человеку приходили бы в голову помыслы, причем так много, сколько есть мгновений у времени, и они были бы столь омерзительны и порочны, что того невозможно выдумать ни единому сердцу и изречь ни одному языку, на кого бы ни простирались они, на Бога ли или на тварь, и сии помыслы одолевали бы человека год, и два, и сколько угодно — но только его разум сопротивлялся бы им и отвращался от них, как то естественным образом происходит в подобных делах, так что человек осознанно и полностью, сердцем и волей, не отдавался бы им: вот тогда бы смертный грех не случился. И это доподлинно так, в согласии со Священным Писанием, а также священным учением, из него же глаголет Дух Святый, как то, что Бог обретается в небесах.

Но здесь таится скрытое затруднение, самая тонкая и острая перевязь, которая имеется во [всем] этом деле, и она такова. Если в голову приходит недобрый, отвратительный помысел, человек же стремительно и, возможно, не без удовольствия уступает ему, забывает себя самого и не сразу отвращается от него, так вот, тогда человек полагает, что склонился к этому помыслу волей и разумом, оступился и совершил смертный грех. Но это не так! Ибо, согласно святому учению, разум зачастую одолевается подобными помыслами и похотями, по многу раз и долгое время, прежде чем придет, по добром размышлении, к осознанию себя самого. И тогда он их сможет либо принять, либо оставить, согрешить или не согрешить. Поэтому людям не следует бояться смертных грехов в таких обстоятельствах, если только они желают довериться христианскому наставлению[1041]. Святой Августин говорит, что грех должен свершаться воистину добровольно, если же он свершился не воистину добровольно, то это не грех. И учители полагают: если бы только Ева отведала в раю от плода, а Адам не отведал, то это бы не причинило вреда[1042]. Точно так же, к чему ни склонялись бы чувства, без согласия разума смертного греха не бывает.

Третье, что подобным людям наносит ущерб, — это то, что они не могут понять, что такое раскаяние. Раскаяние есть добродетель, отнимающая у человека его прегрешения, если, конечно, оно связано с разумением. Святой Бернард говорит, что раскаяние не по разуму Богу не угодно[1043]. Каин, исполненный зла, он ведь тоже раскаивался, хотя и без метода, когда говорил: «Моя злоба больше, нежели милосердие Божие»[1044]. Раскаивался и Иуда, но его страдание было неупорядоченным[1045]. И вот, сии люди приходят как бы в беспорядочное смятение и говорят сами в себе: «Что за скверная история, что я [еще] жив! Для чего я, Господи, родился на свет? Ах, Господи, как бы мне умереть!» — и многое подобное этому, и тем гневят Бога, причем нередко сильней, чем самим грехом, коль скоро они, вообще, его совершали. Но, согласно Святому Писанию, не было никакого греха. А поэтому, кто хочет иметь истинное покаяние, тот да имеет смирение в себе, отвращенье к грехам и совершенное доверие к Богу. Вот что глаголет Вечная и любезная Премудрость: «Чадо мое, в страдании твоем не будь небрежен, обратись к Богу, и Он поможет тебе его превозмочь!»[1046] Не будет ли тот, в самом деле, глупцом, кто, не видя одним глазом, вздумает по этой причине вырвать у себя и другой!

Обо всех этих недугах следует знать шесть вещей.

Первая заключается в том, что подобные люди вовсе не склонны слушать советы. Они едва ли здесь верят кому-то из тех, кому должны были бы верить, особенно если им говорят что-нибудь в утешение. Говорящим сие они верят гораздо меньше, нежели тем, кто им говорит что-нибудь безотрадное, и такое бывает из-за нестерпимой сердечной тоски, в каковой они пребывают неизменно и безо всякого перерыва. Еще же случается, что они рассказывают многим и охотно сетуют о своих пороках — в надежде, что кто-то придет им на помощь. Но каждому встречному им открываться не следует, ибо таковых очень немного, кто им сумел бы помочь, и поэтому, чем больше они говорят о своих пороках, тем больше те разрастаются. Им бы найти себе духовника, искушенного в Священном Писании, и довериться ему, откинув любые сомнения, ведь на Страшном суде Бог спросит с него, а не с них, коль скоро они выполняли то, что он им советовал.

Другое заключается в том, что подобные люди нередко боятся того, чего опасаться вовсе не следует. Они думают, что никогда правильно не исповедуются, сколь бы старателен и обучен ни был духовник и сколь бы тщательно они ни исполнили все, что им полагается. И из-за этого их сердце всегда беспокойно. А проистекает сие вот из чего: они не знают, в чем именно, называя как таковое, они должны исповедаться, а в чем не должны. Согласно уставу, человек обязан на исповеди назвать по отдельности лишь смертные грехи, если он на это способен, повседневные же прегрешенья указываются только в общем[1047]. Коль скоро в том, о чем говорено выше, люди не совершали смертных грехов, то им ни к чему, да и попросту не пристало исповедовать каждый из помыслов по отдельности, их надо открывать обобщенно, по совету благочестивого, проницательного духовника. Ибо уже посредством сего диавол нарушает сердечный покой, и из-за этого ему здесь надо противостоять. Чем больше ему идут на уступки, тем больше смущается совесть.

Третье: такие люди домогаются знаний о том, о чем знания иметь невозможно, желают увериться в том, что они не коснеют в смертных грехах. На всей земле нет такого человека, сколь бы он ни был добр, блажен и изрядно наставлен в священном учении, чтобы ему наверное знать, обретается ли он в благодати или же нет, если только не посредством особого откровенья от Бога. Достаточно и того, чтобы он себя старательно испытал, известно ли ему что-нибудь о соделанных им смертных грехах. Подобное желание знать следует из неразумности, это как если бы ребенку хотелось узнать, что в сердце своем скрыл император. А посему, как больной телом должен иметь доверие к врачу, который знает о природе недуга лучше него самого, так и всякому надобно верить опытному духовному врачевателю.

Четвертое: подобные люди чрезмерно неистовы по отношению к Богу. А причиной тому — неодолимая и горькая скорбь, в которой они пребывают во всякое время. Они, вообще, не слишком обучены в перенесении разных скорбей. С ними случается подобно тому, когда в телегу впрягают молодого коня: он начинает метаться и вставать на дыбы, пока не выбьется вовсе из сил, так что даже осунется, и тогда наконец он увидит, что по-другому не может и быть, смиряет свой нрав, становится ручным и обузданным. Не иначе бывает и с такими людьми. Пока они восстают и полностью не склоняются перед божественной волей, [состоящей в том,] чтобы им пострадать, дабы исполнить ее, они не перестанут испытывать великих скорбей, которые, однако, поневоле будут терпеть, покуда Бог милосердный не воззрит на их хлопоты и терпенье. Он-то знает, когда им будет полезней, чтобы их освободить от скорбей. Потому только и остается, что смиренно обречь себя на страданья, пока Бог этого хочет, терпеливо просить помощи у Него и молитв у добрых людей.

Пятое: в этом мире подобные люди ни в чем не заблуждаются столь сильно, как в том, что склонны внимать скверным помыслам и на них отвечать, хотят им сопротивляться силой своего разуменья и вступать с ними в споры. Но сего им лучше опасаться, как смерти, ибо, коль скоро они оказывают оное сопротивление, то увязают в нем и бедствуют без какой-либо помощи. Посему, едва их духовным ушам начинает нашептываться что-то такое, им следует тотчас, не пытаясь ничему противостоять, обратиться к тому, что лежит рядом, что они видят, слышат или же знают, словно бы они говорят обольстителю: «Шепчись сам с собой, а меня сие не касается. Ты слишком мерзок, чтобы я стал тебе отвечать». Глядите, получится вот что: чем меньше внимания они уделят этому помыслу, тем скорей избегнут его. Так они должны поступать снова и снова, пока не навыкнут избегать его вовсе. Впрочем, сказанных слов не понять никому, если только он не испытывал этого сам.

Шестая: чем святей праздник и чем охотней обращаешься к Богу, тем сильней становится искушение, так что люди, о которых следует речь, не могут прочитать даже разок ни «Pater noster», ни «Ave Maria» без скверного помысла. Иногда они впадают в уныние, бросают молиться и говорят сами себе: «Неужто ты думаешь, что тебе поможет молитва, которая так сильно измарана?» И они в этом неправы, ибо, так поступая, совершенно и полностью подчиняются произволению диавола, поскольку тот не ищет иного, как только того, чтобы воспрепятствовать человеку в его духовном делании. Они не догадываются, что такая молитва, при всех одолевающих их и причиняющих им страдание помыслах, уместна и воистину угодна в Божиих очах. Святой Григорий глаголет, что человеческий дух нередко оказывается в такой тьме, что сам себе не умеет помочь, но ему может помочь единственно то, что он обретается в постоянных скорбях и печалях[1048], — и именно эти невзгоды усердно взывают к Богу о людях; горечь их страдания обращается в Его очах в сладостное молитвословие, проникает ближе к Нему, чем если бы страдания не было, и скорей склоняет Его [к людям]. Потому-то ни одному человеку нельзя оставлять какого-либо доброго дела, будь то молитва или хождение в храм, каковое нечистому духу особо противно. Ибо что отлагается у человека в чистоте молитвы, то ему прилагается из-за тяжести страдания, почему молитва и становится угодной в очах Божьих. Так к больному, который едва говорит, прислушиваются чаще, нежели к здоровому, крепкому человеку. Чем скорей оставляешь молитву, тем больше склоняешься к оному нечистому духу.

Итак, поскольку Священным Писанием удостоверяется, что в упомянутых выше вещах нет никакого греха, возникает вопрос: отчего милосердый Бог посылает подобным людям такие страдания? Ибо, вообще говоря, им нельзя назвать таких телесных скорбей, которые они не согласились бы принять вместо страданий, испытываемых ими самими. Сии люди, как и некоторые простецы, коим не хватает знаний и житейского опыта, ошибочно думают, что оные страдания проистекают из вины. Но это неверно: немало святых явным образом искушаются ими, сие видим мы ежедневно и читаем в Священном Писании, в то время как много недобрых и нечистоплотных людей вполне свободны от них. Иные посещаются ими в детские годы, покуда на них еще нет тяжелых грехов. Но когда бы они ни явились, страдания и строгое покаяние, в силу ли ложного мнения или действительно по причине грехов, человеку подобает искренне возблагодарить за них Бога, ибо, согласно Писанию, среди всех прочих вещей, они суть несомненный знак Божией любви, если Он позволяет скоро искупить прегрешенья посредством Им определенных страданий. А вот почему оных людей Бог понуждает такими страданиями, но не иными, сие таится в сокровенности Божией. Так их и следует принимать от Бога, ведь Богу наилучшим образом ведомо сердце, нрав и путь всякого человека, как изнутри, так и извне, так что Он, наподобие мудрого лекаря и праведного отца, каждому уделяет, что, как известно Ему одному, для него является наилучшим.

Но какой-нибудь человек мог бы, вероятно, спросить, какое здесь благо может для него содержаться? На сей вопрос я отвечу в соответствии с Писанием и скажу так: здесь для него может скрываться великое, неизреченное благо. Вот одно: есть люди, высокомерные от природы, они не могут лучше и глубже пригнуться в смирении [кроме как посредством страдания]. Смирение же есть подлинное начало всех добродетелей. Они полагают в себе, что, насколько отвратительны помыслы, настолько отвратительны и прегрешения, а это не так. Человек может одним только любованием собой быть ненавистнее Богу, чем если бы имел тысячу самых омерзительных помыслов. Сие известно всем по тому, что случилось с высшим ангелом, который низвергся, хотя не имел таких помыслов. Не иначе случается и здесь: тот, кто не хотел признаться себе, что имеет высокомерные мысли, позже признается в том, что терпит страдание. И тому, кто раньше презирал всех людей, покажется справедливым, что теперь все презирают его самого. Что еще может быть человеку полезней и лучше устроить путь к Богу, нежели это? Ибо смиренному пропасть невозможно.

Поэтому, согласно Писанию и истине, такие люди, ей-ей, должны бы пасть на колени и позолотить тягостные страдания тем, что искренне возблагодарят Бога за них, ибо они могут их привести к упомянутой добродетели. Оные страдания выведут их из преисподней и водворят в Царство Небесное, защитят от плотских падений и многих грехов, ведь они так занимают собой, что люди забывают о всяческой суете, а в этом есть благородная необходимость. Так-то страдания нужны для всех добродетелей. Люди так изнывают от них, что испытывают все пути и становятся способны на все, лишь бы избавиться от них. И как бы людям ни было тяжко, Бог нередко оставляет их надолго в таком положении — покуда, по исполнении всех добрых дел, человек не станет сосудом всех добродетелей и даров благодати.

Поглядите, возлюбленные чада, сколь воистину милостиво Вечная Премудрость может устроить все вещи: люди полагают, что они терпят из-за страданий великий ущерб, но Бог им все обращает на пользу, во благо. Сие сокращает для них время в чистилище и влечет великое воздаяние. Они думают, что они злы, а они добры, считают себя ужасными грешниками, а они пред очами Божьими — возвышенные мученики, потому что испытывать такие мучения в тысячу раз тяжелей, чем лишиться главы одним ударом меча. Кратко говоря, согласно Священному Писанию и истине, страдания — это несомненное свидетельство любви: знак несказанных благодатных даров и великой близости [к Богу], ожидающей их впереди. Посему они должны их радостно и добровольно терпеть, ибо по окончании горестей у них начнется вечное блаженство. Так и случилось однажды. В одной обители проживала некая особа, она тоже имела одно из страданий. Когда она скончалась, то явилась и сообщила, что они для нее и стали чистилищем и что она безо всякого промедления была принята в вечности Богом. В том же да поможет и нам наш милостивый Господь Иисус Христос. Аминь.

Автор круга Г. Сузо Проповедь II Miserunt Judaei ab Jerosolymis sacerdotes et levitas adjohannem, ut interrogarent eum: Tu quis es?[1049][1050]

Иудеи и фарисеи послали ко Иоанну и спросили его: кто он, не Илия ли? Он объявил и не отрекся, сказав: «Non sum». «Христос ли ты?» «Non sum». «Или пророк?» «Non sum»[1051][1052].

Чада, найдется еще немало таких фарисеев, которые задают никчемные вопросы. Одни вопрошают о мирском — что делают эти да что делают те, что нового по городам и краям, о чем толкуют между господ, а о чем говорят меж людей, духовных и светских, о том да о сем — и им хорошо среди слухов о том, что недавно случилось. Тьфу, сколь великий позор для духовных людей! Духовному человеку пристало стыдиться передавать и знать подобные слухи. Что за дело ему до того, что творится в сем мире? Иные спрашивают из праздного любопытства, желая просто побольше узнать, словно могут уразуметь то, что возвышенно, и умеют о нем рассуждать. От этого также немного проку. Третьи задают вопросы, пытаясь выведать, что в том или ином человеке. Они приближаются и льстят, подобно тому, как говорили иудеи: «Учитель, мы знаем, что Ты справедлив»[1053]. Не иначе поступают и эти: если найдут у людей то, что им близко, тогда все хорошо, а если не найдут, тогда все, что бы люди ни делали, никуда не годится. Так они ходят, приставая с расспросами к каждому. Все ходят, расспрашивают, чтобы скрыть свой неправедный путь, и никак не откажутся от того, [чтобы послушать,] что им напоют или скажут. Четвертые — добрые вопрошатели, чьи сердце и воля устремляются к наилюбезнейшей Божией воле. Едят ли они или спят, трудятся, идут ли, стоят, в них все время звучит: «Ах, как бы нам угодить вожделенной воле дражайшего Бога?» Пятые же не спрашивают, это совершенные люди, они выше того, чтобы спрашивать. А где же они обретаются? В таких людях отсутствует удивление, ибо Августин и Аристотель утверждают: вопрошание следует из удивления[1054]. И вот они — выше всякого удивления, поскольку пронизаны истиной.

Оные посланники вопросили у Иоанна, кто он. И что же ответил князь небес, Утренняя звезда, земной ангел Иоанн? Он ответил: «Non sum». Он объявил и не отрекся: «Non sum». Все люди желают отречься от этого имени. Все их поступки направлены только на то, как бы отказаться от имени и скрыть имя «Non sum». Все они хотят чем-то быть или казаться в том, что касается духа или природы[1055].

Возлюбленные чада, кто смог бы приблизиться к сему основанью, лишь тот бы познал ближайший, кратчайший, самый простой и надежнейший путь к возвышенной истине, которую можно достичь в этом времени. Для этого никто ни слишком стар, ни слишком болен, ни слишком неразумен, ни слишком юн, ни слишком беден и ни слишком богат, это — «Non sum», я не есмь. Что за несказанная сущность покоится в этом «Non sum»! Ах, таким путем никто не хочет идти, с него то и дело сворачивают, где бы ни шли: мы всегда хотим чем-нибудь быть. Благослови меня Боже, воистину, мы есть и хотим и всегда хотели быть, один над другими! Сим уловлены и связаны все, так что никто не желает покинуть себя[1056]. Легче десяток дел, чем одно, до основания, забвение себя. Отсюда вся борьба и весь труд. Из-за этого те, что в миру, желают иметь добро, друзей и родственников, рискуют телом и душой, только бы им быть, быть великими, богатыми, возвышенными и могущественными... А духовные? — сколько они ради этого работают и оставляют, страдают и действуют, пусть всякий себя исследует сам! Потому монастыри и затворы полны, ибо каждый желает чем-то быть или казаться.

Люцифер возвысился в небесах и пожелал быть. Сие его низринуло вниз, в самую преисподнюю, в основанье ничто, худшее любого ничто; сие увлекло нашего праотца и нашу праматерь, изгнало их из дивного рая, а всех нас обрекло на заботы и труд; отсюда все печали и скорби, так что мы обретаемся без Бога, благодати, любви, нагими и обнаженными от всех добродетелей; из-за сего мы не находим покоя ни внутри, ни снаружи; лишь в этом заключается все, чего нам не хватает в Боге и в людях. Все это проистекает исключительно из того, что мы хотим чем-то быть... Ах, небытие, — вот что имело бы на всех стезях, во всех местах и со всеми людьми цельный, подлинный, сущностный, вечный покой, и было бы самым блаженным, надежным и благородным, что есть в этом мире. Но никто не хочет его: ни богатый, ни бедный, ни юный, ни старый.

Мы читаем в Евангелии от святого Луки, как один богатый муж, фарисей, пригласил в дом свой Господа нашего Иисуса Христа; сие было большим, весьма добрым делом: напитать Христа вместе со всеми апостолами. И там было много народа. Он задумал очень неплохо, но ему не хватило благородного «Non sum». Тут пришла некая грешница, она пала наземь и изрекла в своем основании: «Non sum», а потому возвысилась выше всяких небес и выше иных ангельских ликов. Она пала совсем глубоко пред стопами Христа и из самой глубины сердца сказала: «Non sum». Из сего основа ния выросло вечное, неизбывное «Ego sum»[1057]. И Христос сотворил для нее все, что она пожелала. Тут же сидел и хозяин, который пребывал в оном великом делании, подавая им всем еды и питья. Он подумал с презрением: отчего это Христос обернулся к ней, она же грешница. Увы, он был в себе всего только «Ego sum», а не «Non sum». Ему казалось, что именно он — тот, к кому надлежит обращаться, кого нужно слушать и с кем следует говорить, а не с этой женой.

Ах, возлюбленные чада, сколько же таких фарисеев среди духовных и светских людей! Мир полон ими, полон, полон: черными и красными, серыми и синими, каковые заботятся о своем благе и своей власти или о мудрости, науке, своем разуме, подаянии либо о внешнем виде, чтобы быть в своих глазах святее, и подобном, полагая, что обращать внимание надо на них, говорить следует с ними, прислушиваться надлежит к их словесам, делать то или иное, сообразуясь с их волей[1058]. Они думают: «Разве для меня не должно так делать? Я сделал для них это и это. Я — тот-то и тот-то». И им бывает всегда весьма неприятно, когда о них не думают лучше, чем о других, за кем они не признают таких дел. Благослови меня, Боже! Кто они? Откуда явились они? Как они смеют указывать, что нам следует делать, и пренебрегают другими людьми? Так поступил фарисей, поставивший себя выше мытаря и оставшийся неоправданным. Ибо ему казалось, что он является чем-то. А бедный мытарь? Он говорил «Non sum», не воображал о себе ничего, но опустил свои глаза долу со словами: «Господи, будь ко мне милостив, ибо я не есмь, я — грешник, меньше, чем ничто!» Сей пошел оправданным в дом свой. Вот что изрекли сами благородные уста Бога: «Всякий да следит за собой и да не превозносится ни перед кем, кем бы тот ни был и каким бы тот ни был»[1059].

Сия блаженная грешница, пришедшая в дом оного мужа, сотворила тем, что она сделала, по сути, три вещи. Обратилась вновь к Богу, как прежде от Него отвратилась. Подобно тому, как очи свои она обращала к этому миру, так она оросила горючими слезами ступни Иисуса. Своими волосами она Ему вытерла ноги — во исправление, поскольку раньше служила ими этому миру. Свое тело она [утрудила] земными поклонами, свое Благо [умастила] елеем. Другое, что сделала: она совершенно предалась Христу. Третье: ее сердце было исполнено страдания. Дети, за всякое бесстрастие, которое не исполнено, я не дам и боба, если его не венчают дела, — воистину, помимо лукавого естества, имеющего более тысячи хитростей и закутков, в коих оно укрывается. Если оно не будет вырвано с корнем, то для меня это, как если бы диавол явился в ангельском облике. Строить на человеческом слове — все равно, как если соломинка была бы мостом над великим Рейном[1060], и кто-нибудь по нему собирался пройти. Настолько же надежен тот, у кого такая сущность и такое бесстрастие! Это шаткое бесстрастие.

И вот сии[1061] являются и говорят: «Эй, Господи, поведай нам о последней истине». Увы, как неприятно мне это слово! Пилат спросил Господа нашего Иисуса Христа, что есть истина, а Христос промолчал[1062]. О том, что есть истина, можно сказать так же немного, как и о том, что есть Бог. Бог есть Истина, и чистота, и простота; это — одно и единая сущность[1063]. А сии люди, когда к ним приближаются со словом и делом[1064], тотчас восстают и начинают кусаться в ответ. Они уязвлены тем, что им сделали то-то и то-то, и жалуются. Тогда всем хорошо видно по словам и делам, каково их бесстрастие, тут проглядывает их основание.

Чада, не обманывайте сами себя. Мне не вредит, если вы меня обманываете. Поверьте, это вы остаетесь обманутыми. Вред причиняется вам, а не мне. Я ни капли не сомневаюсь, что есть много тысяч людей, выдающих себя за весьма святых и особенных. Все дни своей жизни они подвизались в духовном делании и склоняли свои головы долу, да так и умрут, а подлинное бесстрастие не бросило на них ни единого взора. Разумеющего человека может сие ужаснуть, но он мог бы также развеселиться и рассмеяться от удивления из-за того, что люди сами себя так сильно обманывают. Да будет тебе ведомо: пока в твоей плоти осталась, воистину, не излитой хотя бы капелька крови, а в твоих костях хотя бы одна слеза мозга, и ты их не источил ради подлинного бесстрастия, до тех пор даже не помышляй, что ты бесстрастный человек. И знай: покуда, в правильном следовании, ты еще не достиг крайнего предела истинного бесстрастия, до тех пор Бог будет постоянно тебе отказывать в том, чтобы ты обрел предельное и высшее блаженство во времени и в вечности.

Детки, пшеничное зерно поневоле должно умереть, если ему надлежит принести плод, и если умрет, то принесет много великих плодов[1065]. Дети, здесь подобает произойти смерти, упразднению и уничтожению. Должно быть: «Non sum». Воистину, призываю в свидетели Бога, а Он и есть Истина, здесь мало только пожеланий, намерений, просьб. Нет, любезное чадо, бесстрастие должно быть заработано. Оно должно чего-то стоить. Что ничего не стоит, то и не ценится. Если бы его можно было добиться желанием, просьбой или намерением, помимо усилий, кроме трудов, чтобы это не причиняло боли, не было горьким, то оно бы было безделицей. Поверьте, дети, этого не может быть! Святой Августин говорит: «Бог, создавший тебя без тебя, никогда не сумеет тебя сделать праведным помимо тебя»[1066]. Не надейся, что Бог захочет тебя сделать праведным с помощью чуда, наподобие того, как позволяет распуститься перед нами прекрасной розе. Он мог бы это устроить наверное, но не делает этого, поскольку желает, чтобы все произошло своим чередом и как положено: в мае, после заморозков, после росы и многих дней непогоды, которые для того определены и предназначены.

Ах, дети, вот уж, воистину, достойная сожаления и прискорбная вещь, что человек духовного званья живет тридцать или сорок лет, все расспрашивает да сетует и имеет скорбное житие, не зная даже доныне, что ему следует делать. А не лучше ль ему рассчитывать на год, умереть, сокрушиться и разрезать надвое нить[, которой он связан]? Ах и ах! Когда придет смерть, а он растратил, растерял, расточил отпущенные ему долгие годы. Ах, какое несчастье, сколь невосполнимый ущерб — утратить вечное и быть его вечно лишенным! Ах, сия скорбь больше того, чтобы о ней можно было поведать во времени!

Человек, духовного званья и подчинивший себя уставу, должен жить в тщании и неизменном упорстве, продвигаться вперед и стяжать новые блага, дабы не было дня, когда бы он не обнаружил себя зашедшим столь далеко, что едва ли взирает на прошлое вспять. Беда, что светские люди более усердно добиваются презренных, преходящих вещей, нежели избранники Божии чистого Блага, оно же называется и является Богом. Живущий по уставу человек духовного званья должен быть столь безвольным[1067], чтобы в нем ничего нельзя было заметить, кроме «Non sum».

Вот являются многие люди и придумывают всякие способы: сидят целый год на воде и хлебе либо отправляются в путь, то одно, то другое. А я тебе укажу путь самый простой и короткий: войди в свое основание, изучи, что мешает тебе больше всего, что тебя держит, обрати на это внимание и камнем брось на дно Рейна. Если ты исходишь весь мир, испробуешь всякое дело, это тебе не поможет. Сей нож отделяет плоть от костей. Это — умереть для своей собственной воли и для своих похотей. Многие люди умерщвляют свое естество и оставляют жить недостатки, из сего никогда ничего не выходит.

Ах, детки, обратитесь в себя и взгляните, как вы далеки и как мало похожи на возлюбленный образ Господа нашего Иисуса Христа. Его бесстрастие было большим и более основательным всего вкупе бесстрастия, каковое когда-либо имели все люди во времени или когда-нибудь будут иметь[1068]. И вот, сия жена предала себя только Христу. Сие следует разуметь так: когда себя оставляешь ради Бога, это есть оставление Богу всего. Многие люди оставляют себя Богу и не хотят оставить себя людям, дабы на них давил Бог, а не люди. Нет, надо себя оставлять, как желает Бог, чтобы было оставлено. Кто захочет направить тебя в твое ничто, того принимай с большой благодарностью и любовью, чтобы тебе воистину называться и быть «Non sum».

Дабы и всем нам войти в оное уничтожение, да погрузимся тем самым в божественное нечто[1069], в этом помоги нам всем Боже. Аминь.

Автор круга Г. Сузо Проповедь III Exivi a patre et veni in mundum, iterum relinquo mundum[1070][1071]

Наш любезнейший Господь Иисус Христос изрек: «Я исшел от Отца и пришел в мир и опять оставляю мир и иду ко Отцу»[1072]. А св. Павел глаголет: «Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновлении жизни, ибо если мы уподобляемся Христу в смерти Его, то должны быть подобны и Его воскресению»[1073].

Детки, сие есть самое чистое, истинное и неприкровенное учение, какое только можно иметь; сие — самый правильный, самый короткий, самый надежный и самый простой путь, чтобы им следовать, как пожелаешь. Прочь все глоссы! Этим путем надо идти, путем, которым прошел Сам возлюбленный Господь, если мы хотим попасть туда, где и Он пребывает, если хотим объединиться с Ним полностью. Он исшел из Отцова сердца, из лона Отцова, явился в сей мир, страдал в нем все Свои дни сверх всякой меры, никогда не имел ни покоя, ни радости, был поруган, предан смерти и погребен. Затем, восстав в неповрежденной, истинной свободе от страданий, славе и бессмертии, Он взошел в Отцовское сердце в цельном, подлинном и равном блаженстве.

Кто захотел бы пойти этим путем, умер и был бы поруган в себе самом во Христе, тот мог бы и должен был, вне сомненья, с Ним и воскреснуть. Если будешь погребен вместе с Христом, то непременно вместе с Ним и воскреснешь, как говорит св. Павел: «Вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге»[1074]. Подлинно, такой человек будет, в некотором смысле, не подвержен страданью и смерти, отправится с Ним в небеса, в неповрежденном, истинном единении с Сыном — в Отца и в Отцовское сердце, в цельном обладании полным, подлинным, равным, совместным блаженством. И чем Бог обладает по естеству, то ты будешь иметь по благодати. Но этого надо добиться. Идущий таким путем человек вознесен над прочими, обычными людьми, как благородный человек над животным. Кто не желает упраздниться вместе с Христом, как он с Ним хочет восстать?[1075] Кто не хочет умереть, как и воскреснуть ему? Св. Павел глаголет: «Если вы воскресли со Христом, то ощутили вкус горнего, а не земного»[1076]. Встречаются такие люди, когда они слышат, что говорят о чем-то великом, то они им хотели бы стать. И хорошо начинают, желая жить для духа и Бога, но если у них не получается сразу, то они вскоре соскальзывают вниз, в естество. Они подобны школьникам: все хотели бы быть великими отцами, но иные из-под палки учат латынь и злую грамматику, так что едва знают их, а другие выдерживают и становятся большими учителями. Вот так же есть и некоторые милые люди, у них все получается, они постоянны и очень прилежны, а из прочих ничего не выходит.

Желающий приблизиться к высшему совершенству должен преодолеть кроме того великие затруднения. Ему надо перешагнуть через IX вещей, из которых мы разберем только IV самых малых и низших. Ему подобает, во-первых, перешагнуть через свои чувства и чувственность, чрез все вещи, обращенные к чувству. Иное, ты должна перешагнуть через свои телесные и природные силы, в-третьих, через все вожделения, в-четвертых, через все образы и воображение.

Во-первых, скажем обо всех чувствах. Здесь подразумеваем мы вовсе не тех, что живут ради чувственных наслаждений, по доброй воле в смертных грехах, но тех, кто хочет воскреснуть вкупе с Христом и взойти в небеса. Встречаются люди, охочие рассуждать о великих вещах, но они ни о чем не знают, кроме как из того, о чем услышали от других, или из того, что прочли. Все это сплошь привносится чувствами[1077]. Попадаются рыцари верности и люди слова. Ты должна умереть для прозябания и цветения чувств и преодолеть его, коль желаешь стать совершенной.

Один человек очень хотел, чтобы Бог дал ему знать, в чем заключается Его дражайшая воля. Тогда ему явился Господь наш и изрек: «Ты должен утеснять свои чувства, обуздать свой язык, побороть свое сердце и радостно переносить ради Меня все превратности, вот в чем состоит Моя дражайшая воля». Обратись от чувственных образов в свои сокровенные образы, иными словами: «Signatum est super nos lumen vultus tui, domine, Господи, Ты явил на нас свет лица Твоего»[1078].

Есть люди, которые пекутся о многом с благими намерениями, так что их чувства едва ли когда приходят в покой. Что им следует делать? Если они все-таки останутся праздными хотя бы на час, то так глубоко и полно погрузятся в Бога, что за этот час мощно наверстают XL лет времени, потерянного из-за чувств, и сие потом пойдет им на пользу. Не как те, кто не может быть с Богом, кроме как в чувственных образах или посредством заученных, прочитанных либо сочиненных слов. Нет, этим нужно искать Духа Божия из основания, из сокровенного, из духа — дух с Духом и сердце к Сердцу, как сказал любезный Господь: «Бог есть дух, и истинные поклонники поклоняются Ему в духе и истине»[1079]. Бог разумеет язык сердца и помышления души: из глубины, внутреннее, сущностное обращение. Чувства Марии и ее безмолвное присутствие молились куда более свято и проникли глубже в уши Христовы, нежели все, что могла сказать либо возгласить в жалобе Марфа[1080].

В другой раз[1081], следует преодолеть все природные силы, изнутри и снаружи. Такой человек — который здесь мог бы действовать в надлежащем порядке, дабы ему это понять и, однако, остаться при своих силах и в естественной крепости, — [такой человек] был бы чудом, такого я никогда не видал. Кто таков, тот пусть выйдет вперед и даст на себя посмотреть! Святой Бернард оного не имел, ибо жаловался, что изнурил свое тело, раба Божия[1082]. [Не имел сего] также и святой Григорий, бывший светочем всему христианству[1083]. Потому никто да не обманывает себя и да не позволит себе думать, что он таков или имеет то, что от него далеко и ему чуждо, ведь сие дорого стоит! Что ничего не стоит, то и не ценится[1084]. Кто хочет иметь любовь, тот пусть оставит любовь[1085]. Один ученик спросил своего учителя: «Любимый учитель, мы едим и пьем, а по нам этого не заметить». Тогда учитель ответил: «Возлюбленный сын, это неудивительно, мы расточаем все посредством внутренних упражнений, все идет другим чередом». Всякой внешней силы будет здесь слишком мало, дабы сие обрести, но Бог может дать новую силу. Если пшеничное зерно умрет, то принесет новые зерна и большие плоды. Верь, если оно не умрет, то останется одно, оно должно сначала умереть для себя[1086].

Нужно также преодолеть еще одну силу. Она называется общим чувством[1087]. Его обнаружит [в себе] человек, если даже ничего не видит и не слышит вовне. Он и тогда найдет в себе всякие образы, ибо есть много того, что имеется в нем: один образ он обращает сюда, другой же — туда, то так, то сяк, и в этом много беспокойства. Сие следует полностью обратить в единую простоту, в чистое благо, каковое является Богом. Некий учитель увидел, как лежит неотесанная колода, и сказал: «Ах, сколь дивный, прекрасный образ обретается в ней, если б только все щепки были вырезаны и отколоты»[1088]. Наш Господь сказал: «Если извлечешь доброе из худого, то будешь как Мои уста»[1089]. Ах, кто все разделит, отшелушит и расторгнет, тот обретет в себе Бога чисто и обнаженно.

Третья сила есть сила разумная. Человеку следует превозмочь и сию силу. Бывают люди, наделенные мыслительной силой, они расцветают своим разумом, словно хотят пройти сквозь небеса, и обращаются только к своему чистому естеству, как Аристотель и Платон, уразумевшие немало чудесного и жившие весьма добродетельно. Но это была только природа. Сии люди должны с великим усердием тяжко подавлять свое естество и беречься себя самое. Имеются также и другие люди, сии очень просты, ведут себя незатейливо и не иначе воспринимают все вещи. Они все запечатлевают в себе, наподобие мягкого воска, в котором легко оттискивается образ печати, но и скоро затягивается и исчезает. А вот в камень образ входит с великим трудом, остается в нем надежно и твердо и исчезает не скоро. Так же обстоит дело с оными разумными людьми.

В-третьих, следует подняться над всяким желанием и над желающей силой[1090]. Здесь мы имеем в виду не людей, жаждущих преходящего. От сих то, о чем мы толкуем, удалено на сто тысяч миль и вовсе им чуждо, потому что они домогаются благ, чести и прочих вещей этого времени. Нет, мы имеем в виду некоторых добрых людей, имеющих много желаний определенного свойства и жизнь, протекающую с утра до ночи в воздыханиях: «Увы, если бы Бог сделал мне то или это, послал мне сию благодать либо сие откровение», или: «Если бы со мною случилось как с тем-то, я был бы таким или сяким!» Да не будет! Надобно без остатка вручить себя Богу и помимо лукавства желать лишь Его одного, Ему полностью и преданно вверить всякое дело и изречь вместе с Христом: «Отче, не как Я хочу, но как хочешь Ты, fìat voluntas tua»[1091][1092], да не устами, а из основания сердца, сердечного благоговения и сокровенного помышления. Ах, вот было бы дивное дело — во всякой скорби, всякой оставленности, всяческим образом мочь до основания оставить себя, как и возлюбленный Господь до основания оставил Себя! Сей был оставлен вполне, больше, чем когда-нибудь покидало себя какое-либо творение. Господь возопил: «Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты оставил Меня?[1093] Он оставил Себя, покуда не было исполнено все, и изрек: «Consummatum est»[1094][1095]. Точно так же человек должен оставлять себя полностью Богу во всех страданиях и во всякой печали.

Не думай, что страдание не должно причинять тебе боли. Если бы оно не делало этого, то в чем бы тогда состояла заслуга? Если б Господь наш Иисус Христос сунул Свой палец в огонь, то и Ему было бы больно. Итак, во всех своих печалях и чаяниях вручи себя Богу! Кто чего-то желает, что есть вне его, или его что-то печалит, что обретается в нем, тот еще не в том [состоянии, о котором следует речь], тот еще себя не оставил.

Одному человеку как-то раз было открыто, как ему надлежит оставить себя: он должен поступить так, словно находится в глубоком море, сидя на своем одеянии, а в миле вокруг нет никакой суши, ни поблизости, ни в отдалении[1096]. Что ему делать? Он не может взывать [о помощи], ни плыть, ни идти вброд. Тогда-то пришло самое время предать себя Богу. Не иначе и сему человеку следует во всякое время вверять себя Богу, коль он вправду желает стать человеком бесстрастным. И вот я скажу: не надо желать. Желай не иного, как только того, чтобы любимый Господь отнял у тебя любую помеху и безо всяких помех тебя полностью объединил бы с Собою, — тем самым отпадают все прегрешения, и является всякое благо и любое блаженство.

В-четвертых, ты должна подняться над всяким воображением. Мы тут не имеем в виду тех людей, которые с азартом принимают в себя или носят образ какого-нибудь смертного творения. Пусть они таковы, каковы суть, или зовутся, как хотят. Они ходят испражняться со скотом. От тех, о ком идет речь, они весьма далеки и им полностью чужды[1097]. Бывают и такие люди, которые сего не имеют. Это добрые люди, хотя у них есть немало помыслов и наваждений, от коих подобает избавиться, дабы все воображение в простоте ввести в Бога, признаться Ему в своих прегрешениях и их оплакать пред Ним. И если у человека оное не проходит, то пусть он в этом терпит себя ради Бога и оставит себя.

Еще встречаются люди, у которых много фантазий и мечтаний: во сне им видятся дивные вещи и то, что грядет, видятся святые или души [усопших]. Я не отрицаю сего, ведь и Иосифу явился ангел во сне[1098], но и не принимаю сего, ибо такое нередко случается в силу природных причин, по слову Боэция: кто обращается с чистым, тот естественным образом и во сне мечтает о чистом, а кто имеет дело со вздором, тому вздор и снится[1099].

Можно найти и таких, у кого много видений и откровений. И если десять лет с такими людьми бывает все хорошо, то все-таки ангел ложного света может сюда замешаться, обмануть и увести неверным путем. В оных откровениях твое действие должно направляться к тому, чтобы всему находить свидетельство в Священном Писании. Обратись к святому Евангелию и к учению святой Церкви. Если обнаружишь, что увиденное тобой согласуется со свидетельством, считай это за благо, если же не согласуется, то отступись, коль скоро тебе дорог Бог и твое вечное блаженство. Не следуй сему, не обращай внимания на это, отбрось сие от себя!

Этот путь ты также должна в себе одолеть, дабы тебе не основывать свой разум на том или ином образе[1100] или откровении Божьем либо святых. Вручи себя божественной воле во всяком деле: в имении, нищете, в нечто, ничто, в радости и печали, согласно дражайшему примеру Христову. Ему позволь во всякое время открыто являться в тебе, в сердечном и в душевном твоем основании, дабы запечатлеть Его в себе и неизменно в себе Его созерцать — сколь возвышенным совершенством отличались вся Его жизнь, Его нрав, Его разуменье, сколь бесстрастным был Он, простым, благонравным, смиренным, терпеливым, а рано исполненным всяческих добродетелей. Ему вручи себя и прими Его себе товарищем во всех делах. Ешь ли ты и твой рот набит пищей, подумай: твой дражайший Господь сидит подле тебя и ест вместе с тобой. Сидишь ли, Он сидит рядом с тобой и глядит на тебя. Идешь ли, ни за что не ходи в одиночку и позволь Ему быть твоим спутником. Спишь ли, положи себя в Него. И так на любом месте, всяким образом, среди всех людей. Я знаю одного человека, ради совершенного подобия нашему Господу и следования Его путями, сей ходил из одного угла в другой (наподобие человека, ходящего ради отпущения своих прегрешений), обдумывая деяния Христа[1101]. Святой Бернард пишет одной новоначальной особе, что ей следует поставить пред своими очами человека, придерживающегося уставной жизни[1102], размышлять о его делании и оставлении: «Пожелаешь ли или осмеливаешься сказать либо сделать то или это, если на тебя взирает благой человек?»[1103] Насколько же более надлежит запечатлеть в себе возлюбленный образ нашего Господа, который истинно и существенно в нас и который нам ближе, чем мы сами себе. Ибо в Нем всякое утешение, всякое благо и всякая радость, «plenum gratiae et veritatis», всякая благодать и истина обретаются в Нем[1104].

Человеку духовного звания нельзя отступать от сего хотя бы на миг. Ему нужно иметь разумное ведение часов, внутреннее различение и ожидание, как ему обращаться к Богу в соответствии с ними[1105]. Сие по необходимости надлежит иметь тем, кого Бог спас от злого, лживого мира и кому не нужно заботиться или думать о доме и детях, но только о том, как бы им угодить Богу и жить лишь ради Него одного. Непросто советовать тем и делать для тех, кто должен нести заботы этого мира, ведь на мельнице едва ли останешься не покрытым мукой, а в огне не сгоревшим. Однако же знайте: я находил людей во всех их заботах в такой чистоте и таком совершенстве, что людям духовного звания впору стыдиться.

Возлюбленный образ нашего Господа приемлют и его можно принять в смысле образном и житейском[1106]. В образном смысле его надлежит принимать благородно, божественно и разумно, а не тварно или же чувственно, подобно некоторым людям. Если им приходится думать о Боге, то они помышляют о Нем в соответствии с тварью, как о любимом человеке, сделавшем им много добра и пострадавшем за них, и испытывают к Нему естественное сочувствие и сострадание. Да не будет! Нужно научиться божественному представлению о возлюбленном человеке Иисусе Христе, как Божием Сыне, богочеловеке и человекобоге: не тварному представлению, а божественному, сверхъестественному, чтобы никогда не помышлять о любезнейшем образе Христовом иначе, иначе как о Божием. Если так о Нем думать и Его принимать, то никогда не будешь без Бога, [ибо] где Божье, там и весь Бог целиком. Если поступать таким способом, то ни за что не упустить наилучшего.

Сей образ принимают также в смысле житейском, то есть человеку не должен быть ведом покой, покуда он не уподобится образу совершенным подобием на свой лад, насколько для него это возможно. Ему не должно казаться безделицей соблюдение заповедей. Но все наставления нашего Господа должны ему быть приятны, вожделенны и милы. Господь наш сказал: «Любите врагов ваших»[1107]. Это угодно любви, и ей недостаточно [лишь] говорить с врагами по-доброму, но их можно и нужно любить от всего сердца, и из сердечного расположения желать им всякого блага и чести, дружелюбно с ними беседовать и с готовностью отпускать им любые долги. Не думай, что человеку следует быть неотесанным. Он вполне может познать как милость, так и немилость, но на них не надо взирать и, вообще, знать о них, по примеру Христа, дабы Ему вполне уподобиться.

Мы тут говорили, что человек обязан и должен подняться выше всех образов. Следует ли нам тогда отказаться от милого образа нашего Господа, о котором мы так много сказали? Нет, воистину, нет! Если обратиться к Нему Самому и попросить Его вымолвить Свое слово, то Он скажет: «Expedit vobis, лучше для вас, чтобы Я от вас пошел, если Я от вас не уйду, то Святой Дух к вам не придет»[1108]. И что ж, отвержен сей образ? Отвержен в тварном смысле, чувственном и наглядном, как его имели апостолы, и таким они его должны были оставить. Но каковым они любили его, в божественном и сверхъестественном смысле они вовсе не оставляли его — ибо, когда Он ушел от них Своим телом, каким был каждый день перед ними, то увел за собой и всё их разуменье, все их чувства и всю их любовь. Не иначе должны делать и мы! Он взошел в небеса, в Отцовское сердце, в лоно Отца. Давайте же и мы пойдем вместе с Ним, куда взошел Он, со всеми нашими чувствами, любовью, намерением, прямиком в Отцовское сердце, где обретается Он. Он там — жизнь, сущность, сверкающее зеркало славы Отца и образ Отцовского лика: не только в зрительном, но и в сущностном смысле, в совершенном подобии ипостаси Отца и в божественном излиянии вечного рождения, единое со Отцом. Вот куда надо нам со всем нашим разумом и нашей любовью, чтобы объединиться с Ним и стать сверкающим зеркалом. Там следует нам проживать и обретаться среди трех Ипостасей, и тогда мы сможем во всякое время сказать со св. Павлом: «Наше же жительство — на небесах»[1109], то есть среди троицы Лиц.

Сюда-то и должен человек устремиться всеми своими желаниями, чувствами и силами, чтобы с ним это случилось. Не случится при жизни, Бог подаст ему сие при кончине. Если и там не получится и он сохранит какие-либо пороки, то отнесет эти пороки в чистилище, и там они будут очищены. Когда же затем он явится на небеса, то будет вечно сим наслаждаться, настолько мало иль много, насколько здесь мало иль много он сие от всего сердца любил и желал. Поэтому человеку надлежит изо всех сил натянуть лук своего желания, чтобы приобретать много благого в каждый миг времени, ибо желанию Бог ответит в вечности (даже если во времени этого не добьешься) и направит все ленивое, прохладное житие и желание человека к высшему, к чему он когда-либо восходил во все свои дни. Посему не следует отступать. И если не обнаружишь себя в высокой степени совершенства, то все-таки трудись ради него изо всех своих сил. Если не получается, все равно люби его от всего сердца и добивайся.

Дабы со всеми нами оное случилось, сего да сподобит нас Бог Отец, Сын и Святой Дух! Аминь.

Генрих Сузо Проповедь IV Iterum relinquo mundum et vado ad patrem[1110][1111]

Все тщание, все поучение и все примеры возлюбленного Господа нашего Иисуса Христа направлены были на то, чтобы наставить Своих любезных друзей и ввести их в чистое основанье [души], к служению Истине. Он узрел, что они слишком обращены к Его внешнему человечеству, не могут следовать истинному благу, и потому Ему пришлось их оставить[1112].

Чадца, долой все покровы и глоссы! Раз уж Сын небесного Отца, вечная Премудрость, не мог уберечься от того, чтобы быть Своим ученикам помехой, то нет никакого творения, которое бы не мешало, пусть оно называется и кажется, как хочешь. Его нужно до основания прочь и вовне, коль скоро нам надлежит воспринять сокровенное благо, коим является Бог.

Бывают люди трех видов: одни отходят, другие подходят, а третьи входят. Это — начинающие, совершенствующиеся и совершенные люди[1113]. Когда человек начинает, ему подобает смело пройти и осмотреть все закоулки души, не найдет ли он чего-нибудь в ней, чем бы он с радостью обладал, не живет ли где-то в ее закутке какое-либо творение: его нужно полностью вырвать! Это поневоле должно стать первым среди прочих дел, подобно тому, как детей сперва учат азбуке. Если сразу всего не выходит, то не ужасайся, только не бросай. Детям вновь и вновь повторяют какое-нибудь слово, до тех пор, пока они его не усвоят. Так и ты оставляй iterum, снова и снова, как сказано нам, и тогда я оставлю [весь] мир, когда же я оставлю [весь] мир, то оставлю все вещи. Утром, едва откроешь глаза, [изреки]: «О любезное, пречистое Благо, смотри, я хочу начать сызнова покидать себя и все вещи», и так тысячу раз на дню: сколько раз себя обнаружишь, столько раз и покинь себя. В этом заключается все. Сие можно обращать, как захочешь, а иначе ничего не получится.

Встречаются люди, отслужившие Богу XL лет, упражняющие себя [в духовной жизни] и творящие немало добрых дел. Но под конец они оказываются так же далеки от своей цели, как и в самом начале. Не иначе, как это случилось с сынами Израиля, когда они, пройдя XL лет по пустыне с великим трудом и лишениями, надеялись, что приблизились к цели, а нашли себя опять в том же месте, откуда отправились[1114]. Ох, как много усилий, затрат и времени пропало впустую у некоторых людей. А ведь сами они и прочие люди считают, что они преуспели, и думают, что все правильно сделали, но все еще обретаются в исходном месте, где сперва начинали! На первых порах оное оставление [себя] — самое трудное и продолжается до конца. Ибо себя никогда не оставишь настолько, чтобы не обнаружить, что можно оставить себя снова, опять и опять. На этом претыкается тот, кому кажется, что ему сего больше не нужно. Чем благородней становишься, тем более утонченно себя следует оставлять.

Встречаются и такие люди, которые, покинув себя, вновь себя принимают — одни в виде лукавом, другие в скотском, а третьи в диавольском. Уразумейте, что есть лукавый вид. Естество изрядно коварно и ищет своего (Боже меня сохрани) весьма расторопно. Оно выставляет его в благовидном облике, готово себя извинять и наряжается во многие одеяния. Сами же люди хотят быть мудрее, чем Бог... Подумайте, если кто-нибудь положит себе на глаза пластину из золота или черную пластину из стали, то он увидит сквозь золото так же мало, как через сталь. Благородный металл мешал бы взору не меньше стали, и ты увидел бы через одно столько же, сколько через другое. Итак, отбрось любые творения, сколь бы благородными они ни были или ни казались тебе, и помоги себе, как только захочешь. Некоторые люди себя так мало оставили, что, находясь среди сестер, ведут себя подобно бешеным псам, лают и ругаются из-за веретена либо другой мелочи. Человек духовного звания должен быть столь бесстрастен, что, ударь его по одной щеке, он подставил бы и вторую[1115], и что бы ему ни делали, он должен был бы остаться в покое. Возлюбленному Примеру, Господу нашему Иисусу Христу, говорили, что Он — обольститель, изменник, обжора и одержим бесом, Он же молчал, все переносил и страдал благостно и терпеливо.

В «Vitis patrum» читаем, что некий ученик спросил у учителя, как ему стать совершенным. Тот велел ему пойти, где лежат мертвецы, и сначала их некоторое время сильно хвалить, а затем громко хулить. Все это было им безразлично. «Так должно быть и с тобой», — сказал старец[1116]. Наш любезный Учитель Христос глаголет: «В мире будете иметь скорбь и тяготы, а во Мне у вас будет покой»[1117].

Другой раз люди снова себя принимают в образе скотском. Здесь я имею в виду не тех, кто подобен скоту, а тех, кто жаждет любезного Блага, которое называется и является Богом, на природный манер. Человек должен совершать свои труды не бессмысленно, как бы по естественной склонности и вожделению, подобно скотине, которую вынуждает природа, но по произволенью и знанью, разумно, служа Богу и живя ради Него — вкушает ли он или спит, разговаривает либо молчит, чем бы то ни было в мире и что бы ни довелось ему делать. Подавляй животные склонности и действуй из разума — в молитве, рассуждении, в жизни [с такими словами]: «Возлюбленный Господи, для Тебя, не для себя я ем, сплю, говорю, живу, страдаю и оставляю все вещи».

Один человек духовного звания однажды пожелал для себя возвышенной жизни. И вот ему показалось, что он был введен в некую огромную школу, полную школяров, они были очень прилежны и упорно учились. Брат обратился к одному из них: «Любезнейший друг, это высокая школа, и я слышал о ней немало чудесного. Скажи-ка мне, что вы тут изучаете?» Тот отвечал: «Не иное, как оставление себя до основания во всем». «Эй, я хочу здесь остаться, пускай за это придется мне умереть тысячу раз, и желаю сотворить кущу!» «Нет, — отвечал тот, — иди своим путем в покое и с миром! Чем меньше ты сделаешь, тем больше ты совершил»[1118].

Люди воистину ослеплены. Желая совершить многое, они порой начинают, словно собираются взять приступом Бога — и все по-своему, руководствуясь собственной волей, исполненные самомнения, в собственном естестве. Нет, не твоею борьбой, но лишь оставлением, умиранием, уничижением, покиданием! Пока в тебе есть хотя бы одна капля крови, которая не убита и не преодолена, до тех пор чего-то тебе не хватает. Так глаголет любезный святой Павел: «Vivo ego, iam non ego, жив я, но уже не я, но живет во мне Христос»[1119]. Знай же, пока в тебе что-то живет, что не является Богом, и ты знаешь о том, чем бы то ни было, в тебе Бог еще не живет.

Третьи снова приемлют себя в диавольском виде. Как это? А вот, постарайтесь понять! Люцифера Бог сотворил дивно и благородно украсил его. Что же тот сделал? Он обратился [от Бога] с приязнью к себе самому, в любовании и наслаждении собой, и пожелал чем-то быть. Тотчас, в тот же момент, когда захотел быть, он обратился в ничто и низринулся. Не иное мы обретаем в нашем праотце и нашей праматери (не смеем спрашивать дальше), коих Бог облек удивительной красотой. Диавол обратился к государыне Еве, предлагая ей яблоко. Нет, право, она его не хотела, чтобы не умереть и не превратиться в ничто. «Нет, — сказал диавол, — вы должны стать [как боги], вам нужно быть ими, eritis!» Сие слово было ей так приятно, так сладостно прозвучало в ушах ее сердца, было так возлюблено ее естеством и так в ней укрепилось корнями, что она быстренько, не подумав, то яблоко приняла и вкусила[1120]. Тем самым пропали и погибли все мы, все до последнего человека, дети и дети детей. Кто хочет возникнуть, тот должен поневоле исчезнуть.

Сие же есть основание и фундамент нашего блаженства, уничтожение и изведение себя самого. Кто желает стать тем, что он не есть, тот умри для того, что он есть; так должно быть волей-неволей. Чистое и дивное Благо, каковое называется и является Богом, оно — в себе самое, пребывая в своей сущей сущности: бытийная, недвижимая сущность, находящаяся и пребывающая в себе самое. Вот для кого должны быть все вещи, а не для себя самое, для Него и через Него. Он есть сущность, действие, жизнь и всякая вещь, но мы — нет, если только не в Нем.

Тебе надобно возыметь бездонное оставление себя. Как же бездонное? Вот камень, если он упадет в бездонную воду, то будет погружаться все время, не находя себе дна. Так и у человека должно быть бесконечное погружение и нисхождение в не имущего основания Бога, и в Нем подобает ему основаться, какая бы тяжесть на него ни свалилась, внутренняя либо внешняя тягота или же собственный недостаток, каковые попущены Богом для твоего сугубого блага. Все сие должно погрузить тебя глубже в Бога. И ты при этом не должен узреть своего основания, коснуться его, замутить, не должен искать своего и помышлять о себе, но помышлять должен о Боге, в Которого погрузился. Кто взыскует чего-то, тот Бога не ищет. К Нему должны обратиться вся твоя благосклонность и твое помышление, в Нем же опора твоя. Ему слава, Ему произволение, верность — Ему, а не пользе, удовольствиям, возвышению и нашей награде[1121]. Ищи лишь Его одного, поговори с возлюбленным Сыном: «Не ищу Моей славы, но славы Отца»[1122]. Знай, если ты ищешь чего-то иного, то нет в тебе правды и чего-то тебе не хватает. Стеклянный сосуд, сколь бы прекрасен он ни был, если в себе имеет отверстие с игольное острие, то он уж не цел. Как бы мал ни был скол, сосуд все же не полон и не совершен.

Не ужасайтесь, любимые чада, вы еще достигнете этого. В Царстве Небесном есть люди большие и малые, подобно тому, как и [здесь] можно сыскать крупных людей, великанов, и хилых людей, таких, что их можно сбить пальцем, но и они все-таки — люди. Так и в жизни духовной, среди тысячи не сыщешь совершенного человека либо едва сыщешь его. Одни покинули себя и находят себя в неоставленности раз в году: «Увы и увы, — [восклицают они, —] я все еще обретаю тебя. Я-то уж думал, что тебя схоронил, а ты, к несчастию, жив!» Иные приходят в себя раз в месяц, третьи раз в неделю, другие раз в день, а еще кто-то несколько раз в течение дня. Им тоже нужно с рыдающим сердцем сказать: «Увы и увы без конца, милостивый Боже, как я в этом слаб! Ах, что же будет со мной, ибо я, несчастный, так часто натыкаюсь на себя самого. Но все-таки мне нужно себя без конца покидать, iterum relinquo mundum, я должен начать еще раз». Тебе надо умирать, преодолевать [себя самого], обращаться в ничто все снова и снова до тех пор, пока это тебе не удастся. Полет одной ласточки нам не возвещает о лете, но если их много и они часто летают, то понимаешь, что лето не за горами. Если оставишь себя единожды, дважды или XX раз, то ты еще не совершен из-за этого. Но, воистину, коль скоро такое случается часто, снова и снова, то что-нибудь да выйдет из этого. Над лекцией размышляют так долго и так часто, пока ее не усвоят. Посему пусть человек оставляет себя опять и опять, и тогда он в этом навыкнет и будет покинут во всем. У нас всего в достатке, кроме старания и внимания. А то приходят некоторые люди и рассуждают о высшем совершенстве, сами же еще не приступали к тому, что к ним ближе всего. Да они не могут оставить себя из-за небольшого словца, не покинули ни творений, ни мира, ни себя самое.

Чтобы всем нам быть оставленными так, как того от нас требует Бог, в этом Он да поможет. Аминь.

I Здесь начинается первая глава «Книжицы любви»

О sapiencia eterna! О Вечная Премудрость, Ты — излучение и свечение[1123] Отеческой сущности, сотворившей все вещи из ничего. Ради того, чтобы обратить согрешившего человека к радости рая и указать ему путь возвращения посредством Своего медоточивого нрава и жития, Ты пожелала спуститься в сию долину печали и захотела принести Себя в жертву Отцу, подобно сладкому агнцу, во имя совершенного искупления и исправления. — Отвори сердце мое желанием Твоей драгоценнейшей крови, дабы мне неизменно взирать на Тебя, Царя всех царей и Владыку всех властелинов, чистой веры очами. Возложи мое знание на раны Свои и мою мудрость Себе на рубцы, да буду возрастать лишь в Тебе, истинная Книга любви, и в Твоей смерти, отлагаясь всех преходящих вещей, дабы впредь я был не я, но чтобы Ты вечно оставался во мне, я же в Тебе, соединенные прочными любовными узами.

О anima mea! О душа моя! Войди же ненадолго в себя, в сокровенность своего сердца и поразмысли о том, что ты избрала себе супругом и своим возлюбленным вечную Премудрость небесного Отца, а также о том, что во свидетельство сего любезного супружества ты накрепко запечатлела в сердце своем Его имя. Хорошенько припомни ту милость, с какой Он тебя искупил Своей смертью. Обратись к себе самой, возлюбленная душа моя, и, прежде чем мы закоснеем в грехах, увенчай нас рубиново-алыми розами с главы нашей нежной Премудрости. Пусть никогда не случится, что лишимся мы летних цветов пресветлого луга Его сладостных слов и ароматных деяний, дивно благоухающих всяческими добродетелями и всяческой снисходительностью, дабы Возлюбленный, Которого мы никогда, к сожаленью, не видели в плотском обличье, обрел жилище в наших сердцах, и дабы Тот, Кого мы познали как высшего и Кто ради нас сделался низшим, — дабы мы Его не презрели, но себя к Его пригвоздили кресту, чтобы посредством Него, словно царским путем, взойти к блаженству в веках.

О spes mea! О, единственное упование от моих юных дней, утешение моего сердца, Ты, подательница радости, Ты, рассеивающая страдание и устраняющая всю мою скорбь Своей медоточивой отрадой, Вечная Премудрость, сладчайший Иисусе Христе, в Тебе же глубоко сокрыт клад всякой мудрости и всякого ведения, Ты, милостивый Господи, — ибо Ты Своим благим нравом явил миру добрый пример и претерпел непомерные муки, дал [нам] познать божественную силу многими великими знамениями, предузнал час кончины Своей, решил разделить последнюю трапезу с милыми Тебе учениками, преподав им таинство святой Твоей плоти и крови, а затем, после того как смиренно омыл им ноги и сладостно наставил, взошел на Масленичную гору и, пока ученики Твои почивали, преклонил колена и с великим усердием воззвал к Отцу Своему со словами: «Pater, Отче, если возможно, да минует Меня мука сия! Впрочем, не как Я хочу, но как Ты»[1124]. И покрылся струящимися каплями кровавого пота из-за бесконечного ужаса Своего сердца пред грядущими муками, их же Твоя нежная плоть, рожденная от царского рода, должна была претерпеть от исполненных злобы людей, — воззри на смятенный страх и печаль моего сердца, окропи его сими, словно розы, алыми каплями, чтобы оно Тобой укрепилось во всех скорбях и превратностях и в Тебе, подлинная радость, неизменно находило утеху.

О salutare meum! О, спасение и счастье мое, моя лучезарная слава, сладчайший Иисусе Христе! В страхе Своем Ты получил утешение от ангела, вернулся к Своим ученикам, обнаружил их спящими и поведал им о Своем грядущем пленении. Ты был окружен толпою убийц, но Твоими властными словесами они были обращены вспять и повалены наземь. Затем Ты был предан лживым лобызанием в сладостные уста и крепко-накрепко связан, но и тогда не забыл о Своем милосердии и исцелил отсеченное ухо. Когда Твои ученики, покинув Тебя одного, разбежались, о, все мое упование, Ты был предан в не знающие жалости руки. — Ах, единственное спасение мое, разреши узы души моей, не отступай от меня и не позволь мне никогда от Тебя отделиться.

О fortitudo mea, etc. О небесная твердыня и опора души моей, сладчайший Иисусе Христе, из заточения Ты сперва немилосердно был отведен в дом Анны и спрошен безжалостными иудеями, сидевшими у огня, да и самим этим Анной, об учении Твоем. Когда же Ты им милостиво отвечал, тебя жестоко ударяли по ланитам Твоим. О сияние вечного света и зерцало без меры, сколь постыдно были завязаны Твои светлые очи, нечистыми плевками испачкан Твой ласковый, приветливый лик, изранена Твоя белоснежная выя, более красивая, чем прекрасные лилии, когда по ней били, в насмешку Тебе задавая вопросы! — Поведай, возлюбленный Господи души моей, как от Тебя, прежде чем возгласил петел, трижды отрекся святой Петр, как Ты милосердным взглядом Своих добрых очей заставил его возрыдать, и позволь моему сердцу увидеть Тебя, зеркало вечности, да презрю ради Тебя всякое временное наслаждение и буду во всяком искушении любовно созерцаем очами Твоего милосердия.

О copiosissima, etc. О достаточное искупление мира, сладчайший Иисусе Христе, после великих страданий, перенесенных Тобою в течение ночи вплоть до утра в доме правителя Анны, дабы всему миру открылись Твое мученичество и любовь Твоя, Ты спозаранку, подобно нежному, молчаливому агнцу, был отведен во двор Каиафы и там окружен, подобно злодею, лютыми толпами черни. И смиренно стоял Ты, мой дивный Спаситель, перед судьей, был несправедливо [им] обвинен, и Тебе, Божиему Сыну, кричали грозными голосами, что повинен Ты смерти. — Даруй мне, возлюбленный Господи, кроткое смирение, дабы уподобиться Тебе, возвышенному образу, и терпеливо переносить ради Тебя все превратности жизни.

О Царь над всеми царями и Владыка над всеми властителями, Ты был поставлен пред судиею Пилатом и перед ним оклеветан, а им самим спрошен о Твоем Царстве. Ты же сказал: «Царство Мое не от мира сего»[1125]. Чтобы нам не лишиться спасения нашего, Ты не захотел отвечать на многие вопросы его. Когда Пилат объявил Тебя невиновным пред иудеями, то они возопили, именуя Тебя, Создателя всего, совратителем, и отвели тебя к Ироду. Поскольку Ты и ему ответил молчанием на все вопросы его, он и вся его челядь над Тобой насмехались и, облачив для пущего позора в белоснежные одеяния, отослали Тебя обратно к Пилату, и Ты, сладостный агнец, был пред ним осужден львиными рыками к мукам и распятию вместо Вараввы. — Обнови в сердце моем весь позор, который Ты претерпел ради меня, дабы оно более не заботилось о земном, но взирало лишь на Тебя и в сей временной скоротечности могло вечно оставаться там, где только и обретается истинная радость. Аминь.

О solus princeps, etc. О единственный Властелин, Первоначало всех сущих и Предводитель всех сонмов[1126], сладчайший Иисусе Христе, руки Твои были сурово распластаны, Тебя, обнаженного, привязали к жесткой колонне, нещадно били плетьми, облекли в багряницу, увенчали терновым венцом, насмехаясь, приветствовали и неумолимыми дланями били по священным ланитам. С окровавленным ликом, в терновом венце, в багрянице Ты был выведен к не ведающим милосердия, которые враждебными криками требовали предать Тебя смерти. Убоявшись их воплей, смертный судья вынес смертельный Тебе приговор, Подателю жизни. — Подай мне, грешнику, чтобы я мог омыть одеяния, запятнанные нечистотами моих прегрешений[1127], в Твоей живительной крови и чтобы мне постоянно носить подобие креста Твоего на своей плоти[1128], радостно дожидаясь последнего Твоего, вечный Судия, приговора. Аминь.

Эй, сердце мое, успокойся на короткое время и погляди на возлюбленную и избранную Премудрость, как Она повсюду окроплена и забрызгана каплями крови, выступившими от жестоких ударов плетей, посмотри, как с Ее нежного тела на землю здесь и там стекают на землю кровавые струи. О, как я скорблю о Тебе, сладостная сладость души моей! Как могли Тебя так жутко избить, видя Твою столь совершенную плоть, Твои прямые и стройные члены, из милосердия не избавив Тебя от того, чтобы покрыть ранами все Твое тело! Но я хотел бы удостовериться в том, что Ты все сие допустила с одним лишь намерением: втянуть меня полностью в Свою любовь, когда, лучшая, Ты вполне подставляешь Себя худшим ударам ради меня... Ну же, душа моя, обними твою Премудрость, забывшую о Своей красоте ради великой любви к тебе! Ты должна по справедливости наградить Ее из любви столькими поцелуями, сколько Она ради тебя претерпела напастей. Взгляни также, требую я, на Его удивительный лик, в коем обретается полнота всяческой благодати. Как алеет он от капель ало-розовой крови, истекающих из небесного рая — Его красивой и приятной для взора главы, из нее же изливаются кровавые струи от ран, нанесенных лютыми колючками терна. — О, любовь моя, этими самыми потоками крови, стекавшими с Твоего чудного лика и окровавившими ланиты Твои, ороси главу души и плоти моей, чтобы силою их плоть вошла в подчинение разуму, а разум подчинился дражайшей воле Твоей. Аминь.

О sancto sancta, etc. О святейшая, вечному Отцу наиболее угодная жертва, сладчайший Иисусе Христе, будучи приговорен судией к постыдной казни на кресте и взвалив на Свои плечи Царство Небесное[1129], Ты был с позором изведен и громогласно осмеян, и дети бросали Тебе грязью в лицо. Вместе с отъявленными злодеями Тебя привели на лобное место и, обнажив, распростерли на лежащем кресте. Ах, руки и ноги Твои были стянуты вервями и беспощадно прибиты гвоздями к его перекладинам, и, когда его подняли, Ты был позорно повешен между [землею] и небом. — Даруй же, Царь мой, рабу Своему претерпеть вместе с Тобой Твои страсти, понести [крест Твой], чтобы мне быть здесь распятым вместе с Тобой и вместе с Тобой царствовать в вечности. Аминь.

О lux, etc. О ясный свет полудня и солнечного бега высший предел, сладчайший Иисусе Христе, припомни, с какой любовью молился Ты Отцу Своему за распинавших Тебя, за деливших Твое одеяние, бросавших жребий о хитоне Твоем и за постыдно насмехавшихся над Тобою, Царем всех царей, в Твоей крайней нужде, и как по бесконечному милосердию Своему Ты милостиво благословил раскаявшегося разбойника. А затем, от шестого до девятого часа, от сострадания померк свет небес, и Ты великим гласом возопил к Отцу Своему. О неисчерпаемый кладезь воды живой, вспомни, как Ты иссяк на кресте и возжаждал от непомерной сухости, как Тебя напоили уксусом и желчью, а Ты произнес: «Consummatum est»[1130][1131] — и предал священную душу Свою Отцу Своему. О Царь небес и земли, по причине кончины Твоей все стихии и светила небесные необычайными знамениями явили сострадание к Тебе, свидетельствуя о Твоей власти. А после горькой кончины позволил Ты, Господи, вися на кресте, вскрыть Себе бок, дабы кровью и водами, истекающими из него, оживотворить все мертвое и сухое и напоить Собою, из Источника жизни, все измученные жаждой сердца. Затем Ты бы снят с креста, погребен, а на третий день воскрес и сел одесную Отца Своего как Господь всего сущего, все обратив к Себе кончиной Своей. — Обрати меня к Себе, возлюбленный Господи, и восприми в Свою благодать по бесконечному милосердию Своему и позволь, чтобы драгоценная кровь, которую Ты излил за весь мир, подобно непорочному агнцу, просила за меня перед очами Родителя Твоего, [Его] милостиво склонила ко мне и предоставила полное возмещение за все мои прегрешения как славная и достойная жертва. О прибежище мое, мой покров и Спаситель, позволь напомнить Тебе о беспредельной любви, вынудившей Тебя претерпеть ради меня горчайшую смерть на кресте, чтобы Ты милостиво простил злодеяния, совершенные мной, нечистым грешником, и сохранил меня от будущих грехов и всякого зла в любовной ране у Тебя на боку, направил в страшных бедствиях стези мои к святому концу и даровал мне созерцание Твоего вечного мира! Аминь.

II Здесь начинается иная глава «Книжицы любви»

О сладчайшая небесная Дева Мария, избранная среди всех красавиц, наподобие лилии дольной[1132], глубинами божественного ведения и Премудрости, чтобы воспринять своим девическим телом и достойно взрастить Того, Кого дожидался весь мир. Когда, о пречистая Дева, ученики сообщили тебе, со слезами в очах, о заключении твоего Сына в темницу, от леденящего ужаса содрогнулись все материнские жилы, и ты пошла к дверям дома Анны, не увидишь ли там своего Чада, но тебя прилюдно оттуда изгнали и не дали войти. Из-за этого ты горько заплакала и сказала: «О возлюбленное Чадо мое и зерцало очей моих, кто даст главе моей влаги и источник слез очам моим, чтобы мне оплакать великое злодеяние, каковое свершилось нынешней ночью над моим любезным Сыном?» А потом ты и Мария Магдалина стали ходить вокруг дома, дабы, если удастся, увидеть Учителя вашего в столь великой и ужасной нужде. Когда ты услышала, что святой Петр, предводитель двенадцати, от Него клятвенно отказался, о моя Госпожа, и обо всех прочих злодействах, учиненных над Ним, то от сердечной печали едва не лишилась ты чувств. Когда же святой Петр вышел из дому навстречу тебе и поведал, как обезображен лик твоего Сына, то из-за этого сердце твое, цветок розы, пронзила невыносимая боль. Ранним утром, когда Сына твоего повели из дома Анны во двор Каиафы, ты, встретив Его по пути, увидела Его милый и исполненный дружелюбия лик, столь часто доставлявший твоему сердцу радость, — теперь он был жестоко заплеван. Когда подошла ты к Нему, причитая, и хотела обнять, то тебя от Него с бранью постыдно оттолкнули руками, не знающими сострадания. А ныне взираешь ты на Него, царящего в вечной славе. — Прими меня, пречистая Дева, под свой особый покров и испроси мне, чтобы единородный твой Сын уберег меня от беспорядочного жития, бесчинной любви и сообщества нечестивых, и благодатно даровал мне, чтобы страсти Его сладостным образом во мне прибывали, а всякая прочая сладостность убывала. Аминь.

Immediatum refugium, etc. О, скорое прибежище всех согрешивших, всемилостивая дева Мария, когда Чадо твое повели на распятие, ты не могла к Нему подойти из-за множества столпившегося народа. Тогда, преисполненные скорби сердечной, ты и Мария Магдалина пошли другою дорогой. Наконец-то вы встретились. До крайности изможденный, Он благостно преклонил пред тобою главу со словами: «Ах, Матерь!», словно бы говоря: да воздастся тебе благодарность за все, что ты для Меня когда-либо сделала, и особенно за твою последнюю верность: что, верная, оставшись с Ним вместе, когда Его покинул весь мир, в великой скорби ты шла за Ним вслед, вплоть до места, где распяли Его, и когда Его сняли с креста, прикрыла Его платком со своей головы. О, возлюбленный цветок всяческой благодати, как содрогалось сердце твое из-за свирепых ударов грозного молота, прибивавшего ко кресту Чадо твое, как оросилось твое одеяние драгоценной кровью, бежавшей из ран твоего единородного Сына. Твое сердце наполнилось печалью и горечью, ибо перед своими очами увидела ты Чадо свое (Оно в детстве так часто и весело улыбалось тебе, нежной Матери), позорно висящим в великом страхе и скорби и со всех сторон поношаемым, и ты Ему в страданиях никак не сумела помочь. Тебе множество раз пронзил душу меч Симеона[1133]. И была ты поручена Чадом своим возлюбленному ученику Иоанну. А потом, увидав, как острое копье пронзило Ему бок, ты упала без чувств, поскольку лишилась, о Матерь всяческой благодати, всякого утешения ради спасенья людей. — Посему, эй, возлюбленная наша Заступница, обрати ко мне очи твоего милосердия, напомни Чаду своему о тех причитаниях, о той скорби и боли, которую ты претерпела во время страданий Его, чтобы Он, по твоей усердной молитве, научил меня умирать для этого мира, сделал из меня угодного Себе человека, никогда во гневе не отвращал от меня Своего милосердного лика и утвердил меня вплоть до самой кончины в Своей любезнейшей воле.

О virgo, etc. О прекраснейшая Дева, твои скорбные вопли подвигли сердца многих людей к состраданию, даже тех, что к тебе не питали приязни, словно ты была их собственной матерью, когда они узрели великую скорбь и печаль по твоему милому Чаду, бывшую в твоем чистом сердце. Кто даст очам моего сердца, чтобы они видели, как ты стояла возле креста и с состраданьем взирала, поспешно принимала руки своего единородного Сына, когда они были освобождены от гвоздей, жарко их целовала и с любовью прижимала их к своему любвеобильному сердцу! Ах, Господи Боже, увидеть бы мне спасение лица моего, когда Его сняли с креста, как Он скорбно лежал на твоих материнских коленях, услышать бы мне скорбный твой плач и твои горькие причитания и возгласы, возносимые тобой оттого, что твое сладкое Чадо было столь свирепо убито, ты же лишилась всей своей радости! Ах, милостивый Господи, если бы сумел я увидеть, как в сей скорбный час любезный святой Иоанн пал со стенаниями на сердце Возлюбленного своего, как, горько рыдая, бежал святой Петр, как рядом заламывала руки над своим покойным Учителем Мария Магдалина и как святой Иаков, брат Господень, схожий с Ним обликом[1134], плакал и горевал над Его телом, да и другие ученики скорбели о своем любезном Учителе и оплакивали Его. О пречистая Дева, как непомерна была горькая боль твоего чистого сердца, сколь нестерпим его страх! — Ах, сладостная Дева, нынче прошу я тебя, чтобы страданьем своим ты во всякое время воспламеняла сердце мое в любви к своему единородному Чаду и оберегала меня, единственная защита всех грешников, от всякого искушения. Аминь.

О fons, etc. О изобильный источник всяческого наслаждения, сладчайшая небесная Дева, когда жестокая смерть забрала твое любимое Чадо, Спасителя всех человеков, и в один миг лишила тебя, Деву, возвышенную над всеми творениями, желанного утешения и дивной любви, которую ты питала к Нему многие годы, ты пожелала, рыдая и простирая руки свои, чтобы тебе вернули твое только что почившее Чадо, Каковое тебе не хотели отдать живым и любезным всем людям, хотя бы умершим и отверженным ими. Когда в этом тебе отказали, ты пожелала быть погребенной вместе с Возлюбленным. Когда же и в этом тебе было отказано, ты упала на гроб от безутешного горя. И едва опекавший тебя Иоанн захотел тебя увести от него, ты, полная горя, возопила к нему, чтобы он не причинял тебе зла и неправды, разлучая с твоим сладостным Чадом, и умоляла его, чтобы он оставил тебя здесь дожидаться кончины. Все же стоявшие рядом, о путеводный пример всяческой чистоты, были подвигнуты твоими словами к состраданью и плачу. Потом, когда возлюбленный ученик оттащил тебя против воли от гроба и привел тебя в город, сколь скорбный образ явился народу, о всеблаженная Дева, едва он увидел тебя, входящую в окровавленном одеянии, ибо, когда стояла ты под крестом, на тебя стекала священная, горячая кровь. Даже каменные сердца были этим подвигнуты к состраданию! Но сколь жестоко была ты изранена страданиями своего Чада, столь сильно и от всего сердца обрадована, когда Он в славе явился тебе по Своем воскресении. Нынче возвышена ты своим возлюбленным Чадом и величественно восседаешь в небесном дворце, подобно королевской супруге, выше всех сонмов небесных, удостоенная быть особой заступницей пред Богом за всех прегрешивших. — А посему, Мать милосердия, распростри надо мною свое одеяние алого цвета, залитое кровью твоего единородного Чада, защити меня в радости, горе и в превратностях века сего и испроси для меня совершенный конец: в благом разумении, в не знающем сомнения уповании и божественном утешении, чтобы мне радостно насладиться твоим возлюбленным Чадом, сидящим одесную Отца Своего в Своей вечной славе. Аминь.

III Здесь начинается третья глава оной «Книжицы» Любовная беседа души под крестом с Супругом своим, совлеченным с креста [Иисусом] Христом

Quid, dilecte mi, что, Возлюбленный мой, что, исполнение всех желаний моих, что, милостивый Господи, я Тебе должен сказать, когда я онемел от любви? В сердце моем полно слов любви, сумел бы только произнести их язык! Бездонно то, что я испытал, бесконечно то, что я возлюбил, а посему бессловесно все то, что я имею в виду. И вот, Ты — мой Царь, Ты — мой Господь, Ты — любовь моя, Ты — радость моя, Ты — мой добрый час, Ты — счастливый мой день, Ты — все, что способна дать сердцу радость любви; и потому, о чем, Возлюбленный мой, о чем еще говорить? Ты — мой, а я — Твой[1135], и так должно оставаться всегда! Как долго моему языку оставаться безмолвным, когда взывает вся моя внутренность? Или я должен молчать лишь потому, что не могу иметь при себе Возлюбленного своего во плоти? Нет, ни за что! На Того, Коего душа моя столь преданно любит, она взирает очами моего сердца, она Его созерцает, воспринимает Его. Я вижу Возлюбленного моего лежащим под дикою яблоней;[1136] обессиленный от ранений любви, Он не может подняться. Свою голову Он склонил на присного Своего, под Ним расстелено ложе из цветов Божества, Он окружен советом достойных апостолов. И вот я начинаю свободно вещать, будучи в порочности своей пеплом и прахом[1137]. Мне хочется говорить к Господу моему, к Супругу моему, к ясной и любезной Вечности и Премудрости, никто не может меня удержать. Желаю беседовать с Возлюбленным моим, ибо сего жаждет сердце мое, прежде, нежели Он скроется с глаз и Его, умащенного благовониями, положат во гроб.

Поведай мне, Возлюбленный мой, что сие означает: душа моя так долго и усердно домогалась Тебя, и я Тебя никогда не мог отыскать? Я искал Тебя всю ночь напролет в радостях мира сего, но не обрел ничего, кроме великой горечи сердца, ничего, кроме неизменной печали и скорби в человеческих образах[1138]. В школе тщеславия я научился сомневаться во всем, ни в чем не находил я Тебя, чистая Истина, и поэтому, следуя собственной воле, бессмысленно носился по горам и долам, подобно коню, когда тот не обуздан и в губительном неистовстве рвется навстречу оружию[1139]. Несчастная душа моя заплутала в глубокой тьме, нередко объятая муками смерти[1140] и преисподней, мучительно утопая в бушующих потоках безрассудности с петлей вечной смерти на шее. В каждой вещи Ты являл мне многообразное и злое несовершенство, однако, если желал и Тебе было угодно, Ты посылал внутрь меня свет Свой и Свою истину, прежде вовсе мне не известную, Ты обращался ко мне, и меня укреплял, и извлекал из бездны земной. Затем Ты милосердно меня поднимал, если я падал, указывал мне, где я ошибался, сладостным гласом меня призывал, когда я от Тебя убегал, и открыто во всякой вещи являл, что Ты, воистину, — Бог милосердный и что я по справедливости должен совлечься мира сего и из глубины своего сердца предаться Тебе.

Посему, прощай же, прощай, ложный мир, отныне и навсегда![1141] Пойди прочь, лживый мир, порочная любовь; да сгинет приязнь и благоволение, с которыми я относился к этому миру без всякой благодарности [с его стороны], ибо я хочу предать себя полностью в руки Того, Кто меня спас и Кто многим прочим, столь же беспутным, как я, попустил заплутать и во цвете юности умереть, а меня милосердно приблизил к Себе. За это должна ты, душа моя, восхвалить и благословить из основания своего сердца Того, Кто вскормил и обновил юность твою, как юность орла[1142]. Хвали Его, благословляй Его, возноси все снова и снова, во веки веков, и не забывая о тех многих благодеяниях, которые Он тебе оказал.

Nunc igitur, dilecte mi, ну же, Возлюбленный мой, молю Тебя, яви мне, Ты ли — то высшее блаженство, коего с такой жадностью искала душа моя? Впрочем, мне сие достоверно и несомненно известно, что это Ты. Наука о естестве[1143] поведала мне о Тебе, божественная наука[1144] мне достаточно Тебя показала, да и творения все удостоверили мне, что это Ты! И если Ты тот, кого жадно желает лицезреть целый мир, как мне узнать Тебя в том, кто беспомощно распростерся под позорным древом креста? Я искал Твое Божество, а нахожу Твое человечество, искал Твоей славы, но Ты мне являешь униженность, жаждал сладостности, но обретаю [лишь] горечь. Что же сказать мне? Ты меня ввел в искушение, и я искушенью поддался. И все-таки мне несомненно известно, что всякую вещь Ты сотворил по порядку в подлинной Премудрости, однако не позволяешь к сему прикоснуться, пока не освободил меня от препятствия грехов. Тот не узрит Тебя в Твоем высшем достоинстве, кто пренебрег Тобой здесь, лежащим в отверженности. И поскольку нашел я Того, Кого любит душа моя, то как мне удержаться от плача, коль скоро я вижу Тебя, беспомощно лежащего пред очами моего сердца? И когда я слышу, как Тебя оплакивают и стенают по Тебе, то что мне остается делать, как, с сердечным воплем и с застланными слезами очами, не обнять Тебя бережно, о, живоносный Источник, руками своего сердца, не прижать к себе и не облобызать с горестным сердцем? Не смущают меня поблекшие губы Твоих уст, не отвратительны мне окровавленные члены Твоего тела, нет, но вызывают у меня еще большую любовь к Тебе и желание целиком принадлежать Тебе, ведь, когда я вижу Тебя в облике мертвого человека, то поступаю как лукавый голубок при потоках вод[1145] и обращаю свое правое око горе, к возвышенному величию Твоего Божества, и так обретаю Тебя, сокровище счастья, Коего прежде всякой вещи украсили Бог и природа.

О sydera errancia, о вы, блуждающие светила, — говорю о вас, беспокойные помыслы, — я заклинаю вас цветущими розами и лилиями долин, то есть всеми святыми, процветшими добродетелями, да не станете мне докучать! Отступите от меня ненадолго, дайте побыть с Ним хотя бы часок, позвольте поговорить мне с Возлюбленным, насладиться благом подле Него. О, все мои сокровенные чувства, внемлите Ему! Ему вручите себя, сердце и очи! Ибо сей — мой Возлюбленный, Он бел и румян, избранный среди всех людей этого мира![1146] О сладчайший Иисусе Христе, сколь блаженны те очи, что видели Тебя живым, во плоти, [сколь блаженны те уши,] что слышали Твои сладостные словеса, ибо лишь Ты и достоин любви, Кого, без подобных Тебе, породил этот мир. Твоя голова, в своей равномерно простирающейся во все стороны благосклонности, подобна образу неба в высшей его красоте. Ей в самом деле пристало быть главой этого мира;[1147] а органы сей головы суть все избранные. Золотистые локоны Твоей головы волнисты[1148] и похожи на дивное поле с цветущими кустами и зелеными ветками. Но сейчас она жестоко иссечена острыми шипами и вся покрыта кровавой росой[1149] и каплями полуночной влаги. Ах, горе мне! Его очи, которые были столь ясными, что, подобно орлиным зеницам, не мигая, смотрели при солнечном блеске и сверкали, словно светлый карбункул, — эй, я вижу, они померкли и закатились, как у какого-нибудь обычного мертвеца. Его брови, парившие, как темные облачка, в свете солнца и красиво его оттенявшие, Его нос, словно башня прекрасной стены, Его алые щеки, горевшие, наподобие роз, обезображены из-за жестокого обращенья, поблекли и сильно осунулись... О Возлюбленный мой, как Ты стал не похож на Себя! Нежные губы Твои, напоминавшие багряные розочки, которые еще не раскрылись, Твои уста, бывшие школой всяческой добродетели и всякого знания, из которых источались Премудрость и разумение, ибо они были бочонком[1150] патоки, молока и меда сладостных, живительных слов, из них истекавших и питавших всякое благочестивое сердце, — и вот эти уста запеклись и совершенно иссохли, так что нежный язык прилип от жажды к глотке. Миловидный Твой подбородок, подобный уютной ложбинке между холмами, осквернен нечистотами. Сладостная гортань Твоя, из которой раздавались сладчайшие речи, так что все те, кто их слышал, пронзались сладкими лучами любви, сожжена уксусом и горькой желчью. Ах, как, увы мне, обезображен дивный Твой лик, радостный и дружелюбный, словно рай всех наслаждений, на котором безмятежно покоился взгляд всякого ока! Теперь-то мне видно, что нет в Тебе ни красоты, ни благолепия! Миловидные руки Твои, округлые, гладкие и прекрасные, как будто точеные, украшенные благородными камнями, и ноги Твои, похожие на колонны из мрамора, утвержденные на базе из золота, — обессилели от бесчисленных пыток, которые они претерпели. Твое нежное тело, напоминающее изяществом возвышенный холм, нарядный и поросший лилиями, залито кровью и столь истощилось, истерзанное жестокими муками, что можно было бы пересчитать все его кости[1151].

Что сказать мне еще, Возлюбленный мой? Члены Твои, все вместе и каждый в отдельности, — они насыщали собой, как целая груда даров благодати, чувства людей и увлекали их всех, исполненных нетерпения, — нынче стали в образе смертном такими, что сердечно ранят горьким страданьем чувства всех тех, кто Тебя любит. О горючие слезы, ныне лейтесь вы непрерывно из основания моего сердца и орошайте все раны Возлюбленного моего! Ибо, какое же сердце может быть настолько железным и каменным, что его не сумеют смягчить только что Тобою полученные, столь многие и ужасные раны, Сладостный мой? Эй, Сладчайший, кто позволит мне умереть вместо Тебя? Хочу, чтобы вся моя сила умерла вместе с Тобою, чтобы весь мой состав был умерщвлен вкупе с Тобой и чтобы душа моя сораспялась вместе с Тобой. О, сколь блаженно тот умирает, кто, как крепкий боец, вступает вместе с Тобой в битву за добродетели, кто не отступит из-за страданий, не ослабнет от радостей, но упорно воюет и умирает всякий день добровольно. Не будет ли тот сладко изранен, кто прилежно созерцает раны Твои и кто ради их созерцания освобождает себя от всего, что препятствует в этом.

Consurge, consurge, поднимись, поднимайся, о сердце мое, восстань и облачись силою Божией, держись мужественно, будь стойко, веди себя отважно[1152], ничего не бойся и не отступай! Никогда более не обращайся в бегство, держи пред глазами своего Царя и Вождя, Который за тебя так упорно сражался, претерпел смертельные раны, попрал смерть Своей смертью и протянул тебе в помощь Свою сладкую длань. Посему надлежит тебе радостно подвизаться в битве Божией против Голиафа, имею в виду злого врага [рода человеческого]. Посмотри, у тебя есть самая крепкая защита: глубокие раны Его сердца. Кто к ним обратится, тот будет спасен. Это безопасные места Энгадди, недоступные для всякого сброда[1153], но ведомые лишь чистым духам и открытые только для них. Здесь-то и укрывайся во всех превратностях жизни своей, так будешь спасен от всех твоих недругов.

Вот, гляди, Возлюбленный мой, покуда жив, желаю я созерцать в горечи своего сердца раны Твои, хочу их торжественно почитать и учиться лишь по Тебе, дивная Книга любви, ибо в Тебе, о полный кладезь всего вожделенного, обретаю я благодать и отпущенье того, что греховно. Ты защищаешь меня от искушений и всяких напастей, а я нахожу в Тебе самый благородный образчик для того, чтобы жить и приближаться к Тебе, высочайшее совершенство. Ах, посему чего же еще мне ждать от Тебя на этой земле? Моя плоть и сердце мое должны обрести оскудение всего преходящего, ведь Ты — Бог моего сердца и часть моя во времени и во веки веков[1154]. Любимый Возлюбленный, только в Тебе обретаю я весь мой достаток, а потому, если я только снискал Твою приязнь, то сие для меня, как будто я приобрел весь этот мир. Любовь Твоя, о Возлюбленный мой, затмила во мне красоты всех жен, ведь всякое имеющее тот или иной облик творение едва ли представляет собой хотя бы малый символ; оно обращается в сплошное ничто пред лицом Твоей возвышенной неизреченности и, в собственном смысле, лишь являет Тебя, первопричину и начало всякого изобилия.

Эй, восстань, душа моя! Прошу тебя, запиши сие в сердце своем и поразмысли об этом прилежно, дабы тебя никогда не ввел в заблуждение лживый блеск какого-либо [тварного] образа, твоего сердца не увлекла привязанность к постороннему и ты не нарушила верности прекраснейшей супруге своей, Вечной Премудрости. Нет, душа моя, не взирай больше вспять и не взваливай на себя тяжелого бремени этого мира. Подумай о том, что во всем и повсюду тяготы и страдание духа. И поскольку в сем мире невозможно прожить без страданий, сделай так, чтобы страданье твое принесло тебе пользу, дабы посредством него ты стала отважным рыцарем Божиим, и восприми его так, чтобы краткими скорбями стяжать себе вечное блаженство. Аминь.

О Иисусе, сладчайший Ты мой, всеблаженная Премудрость моя, Слово Отца, конец и начало всего, взгляни [на меня] милостивыми Своими очами, ибо я, несчастный человек, — невзрачная пылинка и слабая плоть, а спасение человека не в его власти, но в благой Твоей милости. Ах, Господи, вспомни о горестной смерти, ее же Ты претерпел ради меня, недостойного грешника, и сохрани мое доброе произволение, пробужденное Тобою во мне. О мое Милосердие, не покидай меня! О Защита моя, не отступай от меня! О мой Спаситель, будь мне подмогой, позволь мне умереть для этого мира и быть погребенным в Твоем гробе с Тобою, надежно схоронившись от засады врагов, дабы меня не могли отлучить от Тебя ни смерть, ни жизнь, ни сиюминутное счастье[1155]. Наша любовь должна преодолеть своей силою смерть[1156], и пусть сей союз любви между нами обоими, о Возлюбленный мой, сохранится и пребудет от века и до века. Аминь.