Фаина Раневская. Клочки воспоминаний

Вам отпущено свыше…

В августе этого года замечательной русской актрисе Фаине Георгиевне Раневской исполнилось бы 100 лет. Ее знают и любят зрители разных поколений по участию в фильмах «Мечта», «Подкидыш», «Весна», «Золушка», по потрясающим театральным работам — миссис Сэвидж («Странная миссис Сэвидж»), Люси Купер («Дальше — тишина»), Филицата («Правда — хорошо, а счастье — лучше»), да и многим другим. Ей одинаково удавались и ярко комедийные, и исполненные глубокого драматизма роли…

Предлагаем вашему вниманию воспоминания людей, близко знавших актрису, — ее партнеров по сцене и друзей, поклонников. А также сохранившиеся записи и высказывания самой Фаины Георгиевны.

«…Раневская приезжает на спектакль рано. И сразу начинает раздражаться. Громогласно и безадресно. Ей отвечают тихо и робко — дежурные, уборщицы, актеры, — они не могут поверить, что великозвучное „Здравствуйте!!!“ относится к ним. Раневской кажется, что ей не ответили на приветствие. И лампочка горит тускло. И ненужная ступенька, да еще полуспрятанная ковровой дорожкой. Раневская раздражается, придирается. Гримеры и костюмеры трепещут. Нередки слезы. „Пусть эта девочка больше не приходит ко мне, она ничего не умеет“, — гремит голос Раневской. Я сижу в соседней гримерной и через стенку слышу все. Как режиссер я обязан уладить конфликт — успокоить Фаину Георгиевну и спасти от ее гнева несчастную жертву. Но я медлю. Не встаю с места, гримируюсь, мне самому страшно. Наконец, натянув на лицо беззаботную улыбку, я вхожу к ней.

— Я должна сообщить вам, что играть сегодня не смогу. Я измучена. Вы напрасно меня втянули в ваш спектакль. Ищите другую актрису.

Я целую ей руки, отвешиваю поклоны, говорю комплименты, шучу сколько могу. Но сегодня Раневская непреклонна в своем раздражении.

— Зачем вы поцеловали мне руку? Она грязная. Почему в вашем спектакле поют? У Островского этого нет.

— Но ведь вы тоже поете… и лучше всех нас.

— Вы еще мальчик, вы не слышали, как поют по-настоящему. Меня учила петь одна цыганка. А вы знаете, кто научил меня петь „Корсетку“?

— Давыдов.

— Откуда вы знаете?

— Вы рассказывали.

— (Грозно). Кто?

— Вы.

— Очень мило с вашей стороны, что вы помните рассказы никому не нужной старой актрисы. (Пауза. Смотрит на себя в зеркало.) Как у меня болит нос от этой подклейки.

— Да забудьте вы об этой подклейке! Зачем вы себя мучаете?

— Я всегда подтягиваю нос… У меня ужасный нос… Не лицо, а ж… Ищите другую актрису. Я не могу играть Островского без суфлера. Что это за театр, где нет суфлера?!

— Фаина Георгиевна, и я, и Галя, мы оба будем следить по тексту.

— Вы — мой партнер, а Галя — помреж. Суфлер — это профессия! Не спорьте со мной!.. Что это за театр, где директор никогда не зайдет, чтобы узнать, как состояние артистов! Им это, наверное, неинтересно.

В дверях появляется внушительная фигура директора театра.

— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Раневская подскакивает от неожиданности:

— Кто здесь? Кто это?

— Это я, Фаина Георгиевна, Лев Федорович Лосев. Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, отвратительно. Вы знаете, что в нашем спектакле режиссер уничтожил суфлерскую будку? И я вынуждена играть без суфлера.

— Фаина Георгиевна, у нас в театре вообще нет суфлерской будки.

— А где же сидит суфлер?

— У нас нет суфлера. Но Сергей Юрьевич мне говорил, что Галя…

— Сергей Юрьевич — мой партнер, а Галя — пом. реж… Суфлер — это профессия. Но я благодарю вас, что вы зашли. Теперь это редкость… Странное время. Суфлерской будки нет, пьес хороших нет, времени ни у кого нет, а зрительный зал полон каждый вечер…

Так случилось, что многие годы она провела почти безвыходно в четырех стенах. Но сохранила острое любопытство к жизни во всех проявлениях. Едкая насмешливость при постоянно возвышенном складе ума и сердца. Не терпела „тонность“ в обращении, но при этом для нее органически была неприемлема малейшая фамильярность. Тяга к общению и потребность к одиночеству. Безмерная печаль и могучий нутряной оптимизм… Вся семья эмигрировала после революции. Она — единственная из семьи — осталась. С народом, с революцией, с русским театром. Так говорила Раневская — не с трибуны, не в интервью, а в своей комнате один на один среди разных других разговоров. Канаты, канаты сплетались в ней! Огромный масштаб. Карта в размер самой местности. Глубина памяти в размер века… Ей бы Грозного играть! Вот тут бы она выдала, да жаль — роль мужская…»

Трудно о ней писать. Она как-то вываливается из всех рамок. Раневская «пошла в актрисы», не имея ни поддержки, ни протекции. Без специального образования (не приняли в театральный институт как неспособную!), она осталась в ранней молодости совсем одна (вся ее семья эмигрировала). Ее поводырем была лишь вера в призвание… Я часто вспоминаю Фаину Георгиевну дома после спектакля. Войдя в квартиру, скинув пальто, она опускалась в кресло в передней, предельно усталая, «выпотрошенная», очевидно, от этой огромной эмоциональной отдачи на сцене и в то же время возбужденная, взбудораженная тремя-четырьмя часами этой полной отдачи. Часто она была еще в гриме… На мой вопрос обычно отвечала: «Играла ужасно! Совсем не могла играть! Какая же я бездарная!» — «Но сюда уже звонили люди, бывшие на спектакле, выражали свой восторг. Говорят, ты играла чудесно…» — «Ах, что ты их слушаешь! Я была совсем не в роли, а аплодисменты… Просто зрители по-доброму принимают все, что я делаю, — они меня любят!»

…Большую часть личной жизни Раневской составляла переписка. Письма приходили со всей страны: добрые, наивные, глупенькие, интересные и пустенькие, и на все Фаина Георгиевна непременно отвечала: «Это невежливо — не отвечать, да и как же можно обидеть человека!» Сотнями покупала я ей почтовые открытки для ответов, и всегда было мало…

Раневская не признавала сочувственных слов, а немедленно оказывала помощь чем только могла даже совсем незнакомым людям. Будучи сама без денег, отдавала последнее. И делала это легко, просто, не придавая значения. Говорила: «Самое главное — я знаю: надо отдавать, а не хватать. Так и доживаю с этой отдачей»… Из всех писателей мира — самый любимый, боготворимый — Пушкин. Он постоянно был с ней. На столике у кровати и на письменном столе всегда жили томики Пушкина. «Все думаю о Пушкине. Пушкин — планета!»

…С Анной Андреевной Ахматовой ее связывала многолетняя дружба. Особенно она стала тесной в эвакуации, в Ташкенте, куда Ахматову привезли совсем больную из блокадного Ленинграда. Трогательно выхаживая ее, Фаина Георгиевна отдавала что повкуснее из своего скромного пайка и по ночам героически выламывала доски из заборов, чтобы протопить ее печурку…

Фаина Георгиевна была прекрасным импровизатором. Когда у нее собирались друзья, она рассказывала и проигрывала забавные сценки из прошлой и нынешней жизни — по ходу уморительно смешного текста возникали утрированные до гротеска и все же очень достоверные персонажи. То это были шансонетки, виденные ею в кафешантанах в юности, то целая армия квартирных хозяек, у которых она снимала комнаты во время работы в провинции, то продавцы в магазинах.

…В дни рождения Раневской объявлялся «день открытых дверей». И с утра до позднего вечера принимала она гостей, нарядная, приветливая, особенно красивая. Стол ломился от яств на взятой у соседей «напрокат» посуде. В этот день приезжала непременно Галина Уланова, художники Вадим Рындин, Милий Виноградов и… да всех и не перечесть. А со стен смотрели фотографии с восторженными словами, которыми она очень гордилась. «Самому искусству — Раневской», — утверждает Борис Пастернак. «Великой Фаине с любовью — Святослав Рихтер». И горячо любимый Качалов, закуривая, хитро улыбаясь: «Покурим, покурим, Фаина, пока не вернулася Нина». Уланова в «Жизели», и Шостакович, и Нина Тимофеева в «Макбете», и Твардовский, и Инна Чурикова, и Николай Акимов, и Мария Бабанова, и Любовь Орлова — они смотрят с фотографий, шлют ей свое поклонение, свою любовь.

А впрочем, о ней не расскажешь в коротких строках. Ее надо было слышать на сцене и видеть на экране…

Подготовила Елена КУРБАНОВА

Фаина Раневская: Я так люблю жизнь

27 августа 1896 года родилась актриса Фаина Георгиевна Раневская

Перед Фаиной Георгиевной Раневской театр и кино в долгу: за свою жизнь она сыграла не так уж и много. Зато каждая из ее ролей — маленький шедевр. Раневская была потрясающей актрисой и совершенно уникальной личностью.

Этим записям — двадцать с лишним лет. Я тогда пришла к Фаине Георгиевне Раневской за интервью. Скромная квартира, старая, потертая мебель, списанная из Театра имени Моссовета, где Раневская работала. Украшали комнату лишь высокие, под потолок, растения в кадках.

Еще были полки с множеством книг, которые хозяйка всем раздаривала. А на стене — фотографии Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Максимилиана Волошина, Владимира Маяковского, Галины Улановой, Василия Качалова, с надписями, полными любви и восхищения. Автограф Дмитрия Шостаковича был заклеен полоской бумаги.

— Он обо мне очень хорошо написал. Неловко показывать, — объяснила Раневская.

Встретила меня Фаина Георгиевна, сидя в любимом кресле и зябко кутаясь в темное драповое пальто с огромными пуговицами. Почему-то эти пуговицы особенно запомнились. И еще — поразительно светлое, лучащееся лицо Раневской под шапкой седых волос. О себе Фаина Георгиевна говорила мало, скупо, больше — о дорогих ее сердцу людях.

А потом Раневская в уютной кухне угощала меня кофе и дефицитными деликатесами из «заказа». От хозяйки ни на шаг не отходил лохматый пес-дворняга по кличке Мальчик. Когда-то он попал в эту квартиру с перебитыми лапами и был бесконечно предан выходившей его актрисе. Помню, как я была счастлива, когда Раневская доверила мне прогулять Мальчика по Тверскому бульвару. Сама Фаина Георгиевна из-за больных ног ходила с трудом, и собачьи прогулки обычно поручала соседке, отдавая ей за это половину скудной театральной зарплаты. А брать интервью мне так и не пришлось. Раневская просто вручила исписанные четким почерком страницы: «Ответы уже готовы. А вопросы придумаете сами!»

Вот ее воспоминания.

Со Станиславским я встретилась раз в жизни. Я переходила Леонтьевский переулок, где он жил, и увидела седую голову Константина Сергеевича — он ехал на извозчике. От неожиданности в трансе закричала: «Мальчик мой дорогой!» Он расхохотался, кивнул мне и послал воздушный поцелуй. Родилась я в конце XIX века, обмороки были еще в моде — и я широко этим пользовалась. После воздушного поцелуя моего божества я, естественно, поспешила упасть в обморок. Систему Станиславского я не знаю, книга же его «Моя жизнь в искусстве» — всегда со мной. Станиславский-актер был моим потрясением. Особенно «въелся» в меня его Крутицкий из комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты».

В театральную школу я не была принята по неспособности. Педагогом, сделавшим меня актрисой, была известная в то время артистка Павла Леонтьевна Вульф — человек необыкновенной доброты. Она стала со мной работать, устроила в театр в Крыму, куда была приглашена на гастроли. В Крыму нам очень помог Максимилиан Волошин — иначе мы там умерли бы с голоду. Павла Леонтьевна была ученицей прославленного артиста Давыдова, другом Комиссаржевской. И мне она преподала то, что узнала от своих учителей. Лучшие традиции театра стали мне дороги, а все, что связано с карьеризмом, саморекламой, — чуждо.

Мне так близок Пушкин! Я не расстаюсь с ним и не перестаю удивляться его гению. Пушкин — это непостижимое чудо и… мой главный режиссер. Помните, Лаура в «Каменном госте»:

«Я вольно предавалась вдохновенью, / Слова лились, как будто их рождала / Не память рабская, но сердце…»

Когда я прихожу с репетиции, кидаюсь без сил на кровать, а там пушкинский том открытый. Читаю то, что давно знаю наизусть, — и все равно нахожу новое. И всегда плачу. А знаете, я ведь тридцать восемь лет прожила в доме Натали на Большой Никитской. Там роскошные комнаты разделили на коммунальные клетушки. И я жила в лакейской.

Анну Андреевну Ахматову я очень любила, молилась за нее. Она была моим идолом. Когда мы говорили с ней о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся делалась воздушная, неземная. Памятник Пушкину в Москве Ахматова не любила — уверяла, что Александр Сергеевич так никогда не стоял. И ненавидела двух женщин — Наталью Николаевну Гончарову и жену Достоевского Анну Григорьевну Сниткину. Говорила: «За мещанство!»

Она считала, что Достоевский женщин не знал и Настасью Филипповну в «Идиоте» поэтому придумал: «Никакая женщина не бросит сто тысяч в печку, в камин, в огонь!» Ахматова очень «чувствовала» писателя. Когда я впервые читала «Мертвые души», то поначалу смеялась, а потом стало страшно — так и не дочитала. Сказала об этом Анне Андреевне, а та в ответ: «А знаете, кто такой был Гоголь? Дьявол, душенька!» Я испугалась, закричала даже… Докторскую мантию, которую Ахматова получила за границей, она называла смешно — «ученое манто». Еще, помню, в Анну Андреевну влюбился Гаршин — племянник писателя — и она собралась за него замуж. Я тогда сочинила двустишие:

Ахматова так хохотала!

Я «переспала» почти со всеми театрами Москвы — все искала святое искусство. В телевизионной передаче обо мне ведущая спросила: «И где же вы его нашли?» Я ответила: «В Третьяковской галерее». А в наш театр вхожу, как в дворницкую, только вот квасом не пахнет.

Мои любимые роли — в пьесах Чехова. Переиграла почти во всех — конечно, то, что могла. В молодости очень любила роль Наташи в «Трех сестрах». Меня всегда интересовал вопрос — почему я, человек душевно опрятный, ужасно люблю играть негодяек? Почему наслаждаюсь, когда играю спекулянтку Маньку в «Шторме» — роль, которую с разрешения автора сочинила сама? Наверное, мне просто интересно показывать то, что во мне самой отсутствует. Сейчас вот репетирую няньку Фелицату в комедии Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше». Но Фелицата мне нравится, она — добрая. А знаете, почему эта пьеса сейчас современна? Там все — жулики!

Ненавижу о себе говорить или писать. Слова Стендаля: «Когда у человека есть сердце, лучше, чтобы его жизнь не бросалась в глаза», — это и мой принцип. Вот только не понимаю, как я с таким принципом пошла на сцену.

Я сама — застенчивая. Играть боюсь страшно! А играю шестьдесят лет. И все боюсь, боюсь…

Как-то меня спросили, почему я живу так скромно, почти бедно — нет ни фарфора, ни хрусталя. По-моему, разговор был в кухне, я что-то жевала. И сказала: «Мое богатство в том, что мне оно не нужно!»

Воспоминания актрисы сберегла Татьяна ИСКАНЦЕВА