Фальсификация исторических источников и конструирование этнократических мифов

В. В. Эрлихман Фантастическая «Хроника Ура Линда»

Недавно на книжных прилавках Москвы появился объёмистый том под названием «Хроника Ура Линда». Аннотация сообщает, что перед нами «древнефризская руническая книга об изначальных миграциях расы атланто-нордов… и об изначальном арийском матриархате». Казалось бы, перевод столь ценного источника должен изрядно обогатить историческую науку. Но восторга со стороны учёных почему-то нс наблюдается…[419]

Впервые о «Хронике» мир услышал в 1871 г., когда нидерландский историк Ян Герардус Оттема издал её текст в переводе на голландский язык. По словам Оттемы, рукопись была получена им от бывшего прораба судоверфи Корнелиса Овер де Линдена, который, в свою очередь, унаследовал её от деда. Корнелис, как и Оттема, был фризом — представителем маленького народа, живущего на севере Нидерландов и северо-западе Германии. Фризы испокон веков занимались рыболовством и морским разбоем, ревниво охраняя свою независимость и древние предания. Хранило их и семейство Овер де Линден, имя которого по-фризски звучало как Ура Линда — «над липами», то есть «за липовой рощей». По словам Корнелиса, в семье из поколения в поколение передавалась рукопись с непонятными значками, вроде бы повествующая о закопанных где-то сокровищах. Потеряв надежду расшифровать манускрипт, прораб на старости лет решил продать его учёным — хоть какая-то выгода!

К тому времени возникло Общество по изучению фризской истории, члены которого усердно собирали старинные документы и вещи. Один из них, библиотекарь Элко Вервийс, узнал о рукописи, но Корнелис выдал ему только собственноручно переписанные копии нескольких страниц, которые Вервийс, разумеется, расшифровать нс смог. Через пару лет прижимистый корабел неожиданно передумал и вручил Оттеме, состоявшему в том же обществе, сразу всю рукопись. Чудеса продолжались: уже через год историк сумел перевести достаточно сложный текст и предъявил его читающей публике. Та ахнула: в «Хронике» утверждалось, что она написана в 1256 г. и скопирована с ещё более древнего манускрипта, начало которого относится к 2194 г. до н. э.! Именно тогда, по утверждению авторов рукописи, опустилась на дно океана прародина белой расы — Атлантида или «Атланд». К тому времени белейшие из белых — предки фризов, свято хранившие чистоту крови, — успели переселиться в район Северного моря. Там они успешно оборонялись от «низших рас» до самого конца «Хроники», обрывающейся незадолго до римского вторжения в I в. до н. э.

Ошалевшие от радостного изумления историки начали внимательное изучение памятника. Тут-то и выяснились неприятные вещи: «рукопись XIII в.» была написана на фабричной бумаге, изготовленной около 1850 г. «Древней» её сделали искусственно, подкоптив в дымоходе. Странным оказался и её язык, где древние фризские слова щедро мешались с современными голландскими в совершенно невероятных грамматических сочетаниях. Что касается «рун», которыми была записана «Хроника», то ими оказались искажённые буквы латинского алфавита, которым была придана форма древнегерманских рунических знаков. Рукопись, якобы составленная разными авторами на протяжении 3000 лет, была написана в едином стиле, притом не похожем ни на один известный памятник европейской языческой традиции. Вдобавок в тексте обнаружились прямые заимствования из нескольких сочинений XIX в., включая книгу «Руины» французского литератора Константина Вольнея. Несколько критических статей разгромили «ценную находку» в пух и прах. Репутация Оттемы, продолжавшего отстаивать подлинность «Хроники», была погублена.

Казалось, «Ура Линда» невозвратимо канула в Лету вместе с другими подделками. Но полвека спустя у неё объявился новый защитник — голландский филолог Герман Вирт, родившийся в 1885 г. С юности он был увлечён не только поиском «праязыка человечества», но и защитой чистоты германской расы и культуры. В Первую мировую он добровольцем вступил в немецкую армию, а позже перебрался вместе с супругой в Германию, поселившись в Марбурге. Там он продолжил изучение истории и в 1928 г. издал книгу «Происхождение человечества». Одним из её источников стала «Хроника Ура Линда», к подлинности которой Вирт отнесся весьма своеобразно. Он признавал, что рукопись возникла в XIX в., но считал, что она переписана с более раннего оригинала и большей частью повествует о подлинных событиях — об этом говорили найденные им в тексте параллели с событиями древнейшей истории германцев.

Впрочем, на текстологических мелочах Вирт не зацикливался, главным он считал пафос «Хроники», направленный против «низших рас» и христианства: «Попы говорят елейные слова, но при этом незаметно подрывают всё, что касается фризов». Вовсе не случайно публикация немецкого перевода «липового» сочинения совпала с приходом Гитлера к власти и была датирована «1933 годом, когда немецкий народ вернулся к Чести и Свободе». Вирт давно питал симпатию к национал-социализму и постарался отразить это в своём переводе, с помощью многочисленных исправлений текста придав ему отчётливый «коричневый» оттенок.

«Ура Линда» — не хроника в полном смысле слова, а собрание туманных легенд, законов и моральных заповедей. Начинается она с рассказа о том, как Мировой дух Вральда и Ирта-Земля родили трёх дев: «Лиду из раскалённой пыли, Финду из горячей пыли, Фрейю из тёплой пыли». Сообразно температуре сёстры имели разный характер: «Лида была черна, курчава, как барашек, а глаза её сияли подобно звёздам. Её поступки направлялись её страстями, а о законах она ничего не хотела знать… Финда была желта, а её волосы были подобны конской гриве. Она написала тысячу законов, но при этом не придерживалась ни одного из них… Фрейя была бела, подобно утреннему снегу, а голубизна её глаз превосходила голубизну радуги… Первое, чему учились её дети, была внутренняя дисциплина, а второе — любовь к добродетелям».

Первоначально потомки трёх сестёр населяли остров Атланд, точнее, Альтланд, что по-немецки означает «древняя земля». Потомки Фрейи жили мирно и благополучно под властью мудрых «народных матушек», а вот их родственники вели себя из рук вон плохо. Они воевали, грабили, уничтожали природу, а самые неуёмные даже вступали в связь с животными, породив дикие «низшие расы». Творчески дополняя «Хронику», Вирт объявил самой нечистой из рас евреев и каким-то образом разглядел в одном из древних наскальных рисунков Бохуслена в Швеции «содомитский акт праеврея со свиньёй». Вскоре расплодившиеся мутанты начали совершать набеги на миролюбивых детей Фрейи, которым пришлось искать новую родину в Европе. Недочеловеки между тем продолжали свои безобразия и в итоге вывели из себя Вральду, который утопил их в море вместе с Атлантидой. Впрочем, не всех — их потомками, по Вирту, стали африканские людоеды и кровожадные «евреи-ацтеки» Центральной Америки.

В Новой Атлантиде (она же остров Туле) потомки Фрейи, принявшие имя фризов, то есть «свободных», продолжали подчиняться матушкам, каждая из которых жила в крепости и имела священную лампу. Избирая себе военных вождей, фризы не только успешно отражали атаки «низших рас», но и завладели всей Западной Европой — например, греческую культуру создала их матушка Минерва-Элления, в которой нетрудно опознать античную богиню. Фризами были будущие боги Тор и Вотан (Один), а также Будда, который отождествляется с Кришной и Христом (эта «глубокая» мысль взята из сочинения упомянутого Вольнея). Постепенно, вполне по Марксу, неравенство в распределении власти и богатства испортило фризов и перессорило их друг с другом. Рассерженный Вральда снова открыл небесные шлюзы и потопил грешников — теперь на месте их родины лежит мелководная Доггер-банка в Северном море. Пользуясь этим, дикие финны-мадьяры (потомки Финды) начали одну за другой завоёвывать земли фризов, оставив им только Нидерланды. Но и на них в конце повествования нацелились хищные взгляды завоевателей-римлян и их пособников — христианских миссионеров. Составитель хроники заклинает земляков не верить расово неполноценным пришельцам, храня чистоту крови и обычаев.

Эта масштабная и довольно стройная историческая мифология чем-то напоминает сочинения Толкиена. Правда, последние никто, кроме вконец заигравшихся «ролевиков», не принимает за истинную картину событий. А вот поверить в истинность «Ура Линды» многим хотелось — слишком уж хорошо она вписывалась в контекст «ариософии», возникшей в конце XIX в. как синтез теософии с великогерманским шовинизмом. Её враждующие школы объединялись верой в величие германской нации, страстью к «тайным наукам» и неприязнью к христианству и «мировому еврейству», между которыми иные ставили знак равенства, требуя возврата к языческому «вотанизму».

На фоне прочих ариософов, часто невежественных и психически нестабильных, профессор Вирт выглядел вполне достойно. Его лекции посещали вожди Третьего рейха. Ещё в 1929 г. он познакомился с Гитлером, а создатель СС Гиммлер авторитетно заявил, что «Ура Линда» «истинна, поскольку подлинным является её ядро». В теорию и практику эсэсовцев вошла разработанная Виртом теория рун — «лучей божественной благодати». При поддержке нацистов в городке Бад-Доберан был создан Центр по изучению духовной истории, который в 1935 г. превратился в общество «Аненэрбе» — «Наследие предков». Эта организация занималась широким кругом проблем: искала в Тибете следы древних арийцев, а в Пиренеях — Святой Грааль, пыталась вылечить рак, изобретала новую религию взамен христианства. Именно по её заказу доктора Рашер и Менгеле ставили изуверские опыты на заключённых концлагерей.

Формально «Аненэрбе» возглавил Вирт, но конкуренты уже начали копать под него. Его обвинили в том, что он подменяет мужественный патриархат сентиментально-расслабляющим материнским культом, осуждает завоевательные войны и «перетягивает одеяло» на родную Голландию, объявляя немцев не вполне чистокровными. Из комментариев к «Ура Линде» вырывали крамольные цитаты: «Тот, кто забирает у другого свободу, сам становится несвободным. Насилие, которое исходит от нас, к нам же и возвращается».

Поводом для опалы Вирта стали проведённые им раскопки в Швеции — найденные там «арийские древности» оказались поддельными. В 1937 г. Гиммлер уволил профессора и включил «Аненэрбе» в структуру СС. Впрочем, никаким репрессиям Вирт не подвергался и продолжал мирно заниматься ариософскими изысканиями вплоть до конца войны. С приходом союзников он попытался изобразить себя жертвой нацизма, но его звание оберштурмбаннфюрера СС говорило само за себя. После двух лет в тюрьме он эмигрировал в Швецию, а потом вернулся в Марбург и снова занялся исследованиями «пракультур». Книг он больше не издавал, держался замкнуто и только в 1960-е гг. начал переписываться с единомышленниками вроде чилийца Мигеля Серрано. Вирт скончался в феврале 1981 г. почти совершенно забытым. Вспомнили о нём благодаря «Хронике Ура Линда», которую сегодня снова поднимают на щит поклонники «крови и почвы».

Так кто же был автором «Ура Линды»? Этот человек, живший в середине XIX в., должен был владеть пером, хорошо знать историю и пылко любить фризскую старину. Прораб Овер де Линден никак не удовлетворял этим условиям, поэтому долгое время авторство приписывалось одному из причастных к находке «Хроники» любителей древностей — Элко Вервийсу или Яну Оттеме. Ещё одним кандидатом стал поэт и проповедник Франсуа ХаверШмидт, тоже состоявший в Обществе любителей фризской истории. В 2004 г. фризский историк Гоффе Иенсма в своей книге «Разоблачённое божество» восстановил схему фальсификации: Вервийс подбирал материалы для «Хроники», ХаверШмидт их литературно обрабатывал, а Овер де Линден организовывал «пиар», рассказывая направо и налево о доставшейся ему от предков рукописи.

Похоже, бывшему прорабу за это неплохо заплатили, а вот остальные участники операции действовали вполне бескорыстно. Их целью было пробудить национальную гордость фризов и поднять их на борьбу за независимость. В этом не было ничего невозможного — добилась же незадолго до этого свободы Бельгия, тоже подвластная Нидерландам! Та эпоха вообще была богата национальными движениями, нередко опиравшимися на всевозможные подделки. Можно вспомнить «Краледворскую рукопись» чешского антиквара Вацлава Ганки, «Старинные бретонские баллады» Ла Вильмарке, «Боянов гимн» князя Сулакадзева. В тот же ряд органично вписалась «липовая» хроника. Её новое явление случилось в период, когда фальшивки отвечали уже не национальным, а политическим потребностям. Знаменитая «Влесова книга» призвана была удревнить историю России и теснее связать её с общеарийским язычеством в интересах русских националистов. Национал-социалистам Германии для той же цели была предложена «Ура Линда» в её виртовской интерпретации.

Сегодня, когда языческая ариософия пытается заполнить временно опустевшую нишу национальной идеи, «Хроника» привлекается ей на помощь. Не случайно её главным пропагандистом выступает «евразиец» Александр Дугин[420], а переводчиком книги стал его ученик Андрей Кондратьев[421]. В свои 23 года он успел блестяще освоить немецкий язык и изучить весь круг ариософско-мистической традиции, питавший творчество Вирта. Правда, за пределами этого круга его эрудиция порой хромает — отсюда в книге появляются «хессы» вместо жителей немецкого Гессена, «гуанхи» вместо гуанчей и «каунти» вместо обычного английского «графства». Впрочем, это не умаляет заслуг молодого учёного, который не только перевёл объёмное сочинение Вирта, но и снабдил его не менее объёмистым комментарием, имеющим самостоятельное значение как свод любопытных (хотя и достаточно спорных) сведений из области «пракультур».

Ещё более любопытен подход переводчика к вопросу о достоверности «Ура Линды». В предисловии к книге он пишет: «Публикуемую нами «Хронику» можно рассматривать как фальсификацию… можно боготворить или проклинать, но это не даёт нам основания выбрасывать такой яркий памятник из культурной истории человечества». В итоге достоверность «яркого памятника» выносится за скобки (ведь подтвердить её решительно нечем), и «Хроника» ничтоже сумняшеся ставится в ряд подлинных исторических свидетельств. А это, вполне по-виртовски, даёт основание возводить на её основе масштабные концепции прошлого, в которых уютно обосновывается теория о «высших» и «низших» расах.

Непонятно, правда, зачем отечественным ариософам брать напрокат всю эту немецкую «вральду» — ведь с её точки зрения они безоговорочно относятся к «недочеловекам». Возможно, их привлекает страстный консерватизм «Хроники», её атаки против капитализма и глобализации, невозможные в I в., но вполне объяснимые в XIX. Возможно, нравится псевдоарийская мистика, все эти «круги Юла» и «колёса Кродера». А может, цель более глубока и не вполне осознаётся даже адептами «Ура Линды». В своё время эту цель сформулировал Гитлер, заявивший: «Эти профессора и мракобесы, которые создают собственную нордическую религию, портят мне всё. Почему я допускаю это? Они вносят сумятицу, а всякая сумятица плодотворна».

«Сумятица», внесённая в умы немцев паранаучными теориями, взорвала их веру в здравый смысл, заставив поверить в вызывающе иррациональные бредни фюрера. Сегодня ту же роль играют «новые истории» Фоменко, Суворова, Бушкова и иже с ними, уже расшатавшие общественное сознание до опасных пределов. Но «Ура Линда» вряд ли примкнёт к ним — слишком уж антикварны её идеи для наших современников. Похоже, ей так и предстоит остаться страшноватой сказкой а-ля Толкиен, адресованной поклонникам «расовой чистоты».

М. С. Гаджиев «Албанская книга» и её роль в сложении лезгинской этноцентристской мифологии

В числе загадочных древних письмён до последнего времени оставалось оригинальное письмо Кавказской Албании, которое, по сведениям Корюна (V в.), Хоренаци (V в.) и Каланкатваци (VII в.), было разработано в начале V в. н. э. армянским религиозным деятелем и просветителем Месропом Маштоцем и священником и переводчиком албанином Бениамином с позволения албанского царя Асвагена и епископа Иеремии[422]. По данным письменных источников, в Албании были открыты школы для обучения новому письму, на албанском языке была создана учебная и религиозная (христианская) литература, велась официальная переписка.

По информации Каланкатваци, произошло это важнейшее событие «в те времена, когда императором греческим был Феодосий Младший, царём Армении — Врамшапух, царём Персии — Иазкерт, а царём Алуанка — Есвален»[423]. Это сообщение определяет временные рамки создания албанского алфавита: как известно, император Феодосий II Младший правил в 408–450 гг., шаханшах Иездигерд I — в 399–420 гг., царь Армении Врамшапух — около 388–414 гг., царь Есвален (Асваген) — в конце IV — начале V в. То есть разработка кавказско-албанской азбуки была осуществлена в период между 408 г. (начало правления Феодосия II) и 420 г. (конец царствования Врамшапуха). Но согласно более достоверным, как представляется, сведениям Корюна, разработка кавказско-албанского алфавита была осуществлена при армянском царе Арташесе (около 420–428), сыне царя Врамшапуха, и, очевидно, судя по предшествующему контексту его сочинения, в самом начале правления Арташеса. Это событие, которому в ближайшем будущем исполнится 1600 лет, имело огромное культурно-историческое значение и открыло новую страницу в истории письменности Кавказской Албании. Оно ознаменовало развитие образования и письменной культуры, становление рукописной книжной культуры.

Памятники самобытной албанской письменности, в существовании которых исследователи не сомневались, долгое время считались безвозвратно утерянными. Но в 1937 г. профессор И. Абуладзе обнаружил в хранящейся в Матенадаране армянской рукописи XV в.[424] албанский алфавит, приведённый в тексте наряду с другими алфавитами (арабским, греческим, сирийским, латинским, грузинским, коптским). Спустя 10 лет в Мингечауре при раскопках под руководством С. Казиева был найден первый памятник албанской письменности — каменный алтарный постамент с надписью по бордюру, а вскоре — ещё шесть кратких текстов на различных предметах, относящихся к VI–VIII вв.[425]

Однако дешифровка подлинных памятников албанской письменности, как неоднократно отмечалось специалистами, была затруднена рядом объективных причин, которые и обусловили существовавшие разночтения. Основными из них являлись ограниченность и неудовлетворительность корпуса надписей[426], существенные расхождения в начертании букв албанского алфавита рукописей XV–XVI вв. и графем надписей VI–VIII вв., неустановленность форм и фонетических значений большой серии букв[427] и др. И дальнейшие успехи в деле изучения, дешифровки албанской письменности были связаны с последующими поисками, с пополнением корпуса албанских надписей.

С 1990-х гг. албанская письменность стала объектом откровенной фальсификации. В 1990 г. была опубликована статья X. Мустафаева, в которой была предпринята попытка дешифровки и чтения Мингечаурской надписи на постаменте на основе азербайджанского языка[428], хотя авторитетные исследователи, опираясь на исторические свидетельства и анализ албанского алфавита, давно предполагали близость албанского языка к современному удинскому, относящемуся к лезгинской подгруппе дагестанской группы языков. С этого же времени (и ранее) некоторыми азербайджанскими исследователями были предприняты грубые и несостоятельные попытки доказательства исконно тюркской этноязыковой принадлежности таких восточнокавказских племён, как албаны, удины, гаргары и др.[429]

Своеобразной ответной реакцией, получившей широкий общественный резонанс, стало «обнаружение» в 1991 г. «страницы из неизвестной албанской книги», о чём поведал журнал «Лезгистан»[430]. В анонимной заметке, сопровождавшейся публикацией этой «страницы», отмечалось, что «текст книги, написанной албанскими буквами, ещё не прочитан», сообщалось о неких лицах, владевших рукописью и снявших с неё копию, и содержалось обращение к читателям с просьбой проинформировать журнал о владельцах книги и её судьбе. При этом редакция журнала не рассказала читателям о том, как попала к ней «страница из старинной книги» и кто сообщил о её владельцах, не зная что-либо о них. Замечу, что в дальнейшем сведения об этих лицах так и не появились в печати.

Два года спустя профессор, доктор химических наук Я. А. Яралиев успешно дешифровал текст этой страницы на основе современного лезгинского языка, о чём широко поведали весной-летом 1993 г. национальные газеты «Алпан», «Самур», «Садвал», «Лезгистан хабарар», «Лезги газет», «Дагестанская правда». В дальнейшем обнаружились и копии остальных 49 страниц рукописи, получившей название «Албанская книга». Полный перевод её, сделанный Я. А. Яралиевым, был первоначально опубликован в газетах «РикIин гаф» («Сердечное слово») и «Лезги газет» («Лезгинская газета»), а затем отдельной книгой вместе с факсимиле копии, с переводом албанских и псевдоалбанских эпиграфических памятников, соответствующими комментариями и эссе о Кавказской Албании и генетических корнях лезгинского языка[431].

Это «открытие» получило большой резонанс в местной прессе и было преподнесено как «сенсация века», «открытие мирового значения», приравниваемое к открытию Трои, а о самой подлинности рукописи говорили, что она «не вызывает сомнения». Как заявил в интервью газете «Лезгинский вестник» ректор Института ЮЖДАГ, профессор, доктор философских наук Н. О. Османов, «профессора Яралиева Ярали, который разгадал тайну древнеалбанской письменности, Учёный совет Института собирается представить на соискание Нобелевской премии» (!)[432]. Ректора не смутило то, что правом выдвижения обладает только определённый круг учёных-номинаторов, определяемый Нобелевским комитетом. По-видимому, ректор не знает об этом.

В своих предисловиях Я. А. Яралиев сообщает, что фотокопии этой рукописи, хранившиеся в архиве покойного лезгинского поэта 3. Ризванова, были переданы ему его сыном Д. Ризвановым, а сама рукопись «в объёме отдельных 50 страниц плотной пожелтевшей бумаги с голубоватым оттенком» находилась у поэта и в дальнейшем бесследно исчезла»[433]. Странно, что рукопись была «в объёме отдельных 50 страниц». Очевидно, «переписчик» (в отличие от средневековой нормы) использовал только одну сторону листа для письма, хотя следовало ожидать более экономное отношение к бумаге. Замечу, что в своих публикациях в «Дагестанской правде» об этом «открытии» другой сын поэта, тогда журналист, а ныне ответственный работник Министерства по национальной политике, информации и внешним связям Республики Дагестан Р. Ризванов, ничего не сообщал о происхождении рукописи и её копии, отмечая лишь «обнаружение» древнеалбанского текста, «чудом сохранившегося до наших дней», и информируя читателей, что газета «Самур» написала на днях «о находке ещё 49 страниц древнеалбанской рукописи», дешифровкой которых занялся профессор А. Мусаев[434].

Сразу отмечу, что ни дешифровщики, ни журналисты, писавшие об «открытии древнеалбанской рукописи», ее не видели. Настораживало не только само отсутствие оригинала, которым якобы кто-то владел, снимал с него копии, но и странное «исчезновение» рукописи, «всплытие» копий в различных местах и т. д. Удивляло и то, что «текст оказался написанным на чистейшем лезгинском языке… и настолько понятным, словно был написан ещё вчера»[435], хотя речь идёт о «рукописи», якобы созданной более десяти веков назад. Напрашивался целый ряд вопросов относительно окутанного вуалью таинственности обнаружения и происхождения рукописи и её копий, заслуживающие самостоятельного «расследования», которое, впрочем, ни к чему не привело бы, ибо перед нами возник откровенный фальсификат-«подкидыш», который воистину «был написан ещё вчера».

Обращал на себя внимание сам графический стиль, характер почерка и знаков, приближенных к современному письму, а не средневековому курсивному кавказскому (армянскому, грузинскому). А это должно было иметь место, ибо албанское письмо, имеющее общее происхождение, формальные и типологические параллели с армянской и грузинской письменностями, существовало не изолированно и должно иметь общие с ними тенденции графического (начертательного) развития. То же касалось пунктуации, которая в рассматриваемой рукописи предстаёт весьма развитой: это наличие не только абзацев, но и крестиков, отделяющих одно предложение от другого, тогда как в родственных армянской и грузинской системах письма в средневековый период использовалось двоеточие и реже троеточие. Сейчас, после открытия в 1996 г. профессором 3. Алексидзе албано-грузинских палимпсестов V в. в монастыре Св. Катерины на Синае[436], видно, что ничего подобного в албанском письме не было.

Проведённые анализ текста «Албанской книги» и сопоставление сведений, имеющихся в ней, с достоверными историческими фактами, показали, что это не «древняя албанская рукопись», а чистой воды подделка, созданная в наши дни и грубо фальсифицирующая историю[437]. Цель этой подложной рукописи — показ исключительности и превосходства конкретного народа, демонстрация древности его цивилизации, государственности, высокой культуры, что в итоге должно было послужить основанием для далеко идущих амбициозных историко-культурных, политических и территориальных претензий и притязаний в условиях социально-экономического кризиса, процессов сепаратизма и обострения этнополитической ситуации на постсоветском пространстве в 1990-х гг.

Анализ текста этого фальсификата показал, что создан он был человеком, неплохо знакомым с литературой по истории и культуре Кавказской Албании и обладающим определёнными воображением и творческой фантазией. Причём наблюдаемый параллелизм не подтверждаемых в исторических источниках сведений, содержащихся в «Албанской книге» и в ряде работ 3. и Р. Ризвановых (особенно в «Истории лезгин»)[438], опубликованных до «открытия» и дешифровки этой «древней рукописи», раскрывает автора (или авторов) этого фальсификата.

Название Кьвевар (в переводе с лезг. — «Двое ворот») как албанское наименование Дербента часто фигурирует в «Албанской книге» и неоднократно в «Истории лезгин»[439]. Между тем специалистами — языковедами, топонимистами, историками, этнографами, археологами, географами — такой топоним не зафиксирован, что даёт основание говорить о его вымышленном происхождении. Мало того, этот придуманный в наши дни термин попал в эпос «Шарвили», который в значительной степени оказался подверженным «творчеству» искателей лезгинского фольклора. (Современная «редакция» эпоса о славном предке Шарвили, созданная поэтами 3. Ризвановым и Б. Салимовым, — тема отдельного разговора, который, будем надеяться, начнут все-таки литературоведы и фольклористы.)

И в «Албанской книге», и в «Истории лезгин» упоминается топоним Кьвепеле. (в переводе с лезг. — «Два холма») как албанско-лезгинское наименование ранней албанской столицы Кабалы[440]; хотя специалистами такой топоним не установлен, что указывает на его искусственный характер.

Среди различных албанских племён в «Албанской книге» и в «Истории лезгин» называются племена кас, кюр/кур, бил/фил, шар/шарв[441], которые в подлинных письменных источниках не встречаются.

Согласно «Албанской книге», «Микран, (т. е. Михран — основатель новой албанской династии Михранидов. — М. Г.) спасаясь, убежал в Алупан вместе со своими 200 тысячами мужей курдских (здесь и далее выделено мной — М. Г.) племён»[442]. А в статье 3. Ризванова под символичным названием «Два фрагмента о научных фальсификациях», опубликованной за четыре года до дешифровки «Албанской книги», в том же номере журнала «Лезгистан», что и «обнаруженная страница из неизвестной албанской книги», читаем: «…небольшое курдское княжество неподалёку от Гянджи было впервые создано курдом Михраном. Из курдского рода Михранидов происходил и известный полководец Джаваншир»[443]. Но ни один письменный источник не даёт даже намёка на курдское происхождение Михрана, Михранидов, их связь с курдами. И в противоположность этим утверждениям «Албанской книги» и 3. Ризванова у Мовсеса Каланкатваци[444] содержатся указания на знатное персидское происхождение Михрана, являвшегося родичем Хосрова II Парвиза.

В противовес сведениям античных писателей «патриотично» настроенные авторы «Истории лезгин» считают, что «дружный отпор местных племён» вынудил Гнея Помпея «покинуть пределы Албании»[445], что весьма созвучно информации «Албанской книги» о борьбе албан с легионерами «полководца Пумпи»[446]. Хотя по данным античных авторов (например, Плутарха)[447], албаны потерпели поражение, и албанский царь Ороис (Ород) выдал Помпею заложников, которые позже приняли участие в триумфальном шествии римского полководца. Античные авторы, описывая кавказскую кампанию Помпея 66–65 гг. до н. э., опирались на свидетельства очевидцев — участников похода и реляции о походе. На что, интересно, опирался автор так называемой «Албанской книги»? Вряд ли на народную память, которая по прошествии восьми веков (рукопись якобы была написана, судя по её тексту, в VIII в.) могла сохранить многие нюансы, созвучные сведениям античных писателей. Очевидно, автор фальшивки был знаком с трудами Плутарха, Диона Кассия, Аппиана и др., правда, в русском переводе.

Согласно «Албанской книге», супруга шаханшаха Хосрова II Ширин являлась удинкой (т. е. албанкой), будучи дочерью некоего утикца[448]. На этот счёт близкого мнения, высказанного до дешифровки «Албанской книги», придерживается Р. Ризванов, называющий её албанской царицей[449]. По достоверным же историческим данным — имеются в виду сведения, содержащиеся в сочинениях современников Хосрова и Ширин: в «Истории» Феофилакта Симокатты, «Церковной истории» Евагрия, «Истории» Себеоса, в Анонимной сирийской хронике, — Ширин была арамеянкой, уроженкой Хузистана, соотечественницей Григория Форатского.

Наконец, в книге Ризвановых и в «Албанской книге» приводится 12-частное деление лезгинско-албанского календаря, и названия шести месяцев соответствуют друг другу: ибне — ибне, нава — (нава) сардум, тIул — туьлен, баскIум — баскIум, фундукI — фундукI, эхен — экнагъ[450]. Эти наименования восходят к названиям месяцев 12-частного албанского календаря: хаба (хибна), навасардон, тулини (тулэн), бочкон, бонтоке, эхнай (ехна), которые зафиксированы средневековыми армянскими авторами и были предметом изучения специалистов-лингвистов Э. Агаяна, А. Шанидзе, А. Абрамяна, В. Гукасяна (некоторым названиям месяцев предложены удинские этимологии). Между тем профессиональными этнографами, специально занимавшимися народным лезгинским календарём (А. Г. Трофимова, С. С. Агаширинова, Г. А. Гаджиев), выявлено 24-частное деление, и наименования этих периодов не соответствуют названиям месяцев албанского календаря.

Приведённые параллели совпадения «творчества» наводят на мысль об авторстве так называемой «Албанской книги» и служат ещё одним подтверждением того, что мы имеем дело с фальсификатом. Отмеченные же выше соответствия календарных систем (как и многое другое) преследовали цель «увязать древних Албанов с Лезгинами, которые и являются прямыми их потомками»[451] (выделено мной — М. Г.). Эта же задача стояла перед автором (или авторами) «Албанской книги», написавшим рукопись видоизменёнными албанскими буквами на современном лезгинском языке (разбавленном двумя сотнями придуманных слов, которые заменили заимствования из других языков) и доставившим впоследствии мнимую радость «открытия» своим дешифровщикам.

Эта фальшивка дала возможность различным лезгинским общественным и политическим деятелям утверждать, что «в основе албанской письменности и государственного языка лежит лезгинский язык»[452], что лезгины являются прямыми потомками албанов, что албанский язык «в основном сохранился в современном лезгинском языке»[453]. Ссылаясь на сообщение «Албанской книги» о том, что «Алупу (по «Албанской книге» — младший сын Таргума, этнарх и эпоним албанцев. — М. Г.) были предоставлены земли от нижнего моря (т. е. Средиземного, по интерпретации дешифровщика. — М. Г.) до верхнего (т. е. Каспийского. — М. Г.) и от нижних гор до верхних»[454], они констатируют, что «народы, говорившие на пралезгинском или близком к нему языке, проживали на юге Балканского полуострова, территории Малой и Передней Азии и занимали большую часть Кавказа»[455].

За этим последовали «дешифровки» на основе лезгинского языка Фестского диска, надписи на секире из Аркалохори, иероглифического письма критских печатей, линейных писем А и Б, кипро-минойского письма на табличках из Энкоми, доказательства прямого генетического родства современного лезгинского языка с хаттским (протохеттским), минойским (микенским), а собственно лезгин — с шумерами, пелазгами, этрусками и т. д. и т. п.[456]. Для примера приведу только три показательных этнокультурных вывода этих «исследователей»:

«Шумеры имеют прямую генетическую связь с лезги»;

«Культура аккадцев, вавилонян и ассирийцев в основном была культурой лезгиноязычных народов — шумеров и хурритов, поэтому к истории и культуре этих народов нынешние лезги как потомки кутиев (утиев), хурритов, урартов имеют прямое отношение»[457];

«Лезгиноязычные племена являются участниками создания древнегреческой мифологии»[458].

«Албанская книга», таким образом, послужила своего рода катализатором и основой в сложении современной лезгинской этноцентристской мифологии. В этой системе взглядов ярко выражены основные тенденции и мифы, свойственные этнократическому подходу в исторических исследованиях. Это прежде всего доказательство глубочайшей древности и автохтонности своего народа на его современной этнической территории и за её пределами на обширных пространствах, как правило, «от моря до моря». Затем — установление «великих» и престижных «прямых» предков, определение и утверждение генетической связи этих предков с великими цивилизациями древности. Наконец, притязание на культурные (прежде всего письменность) и политические (наличие древней государственности) достижения и приоритеты, что, в свою очередь, должно легитимировать «претензии на строительство своей государственности и в наше время»[459].

Появление на свет «Албанской книги» и формирование развивающейся лезгинской этноцентристской мифологии было обусловлено изменившейся в конце 1980-х гг. общественно-политической ситуацией в стране, распадом СССР, вызвавшим рост национального самосознания, обострение этнополитической ситуации, появление массы национальных движений и т. д. В результате развала СССР лезгины стали одним из разделённых народов, оказавшихся по обе стороны российско-азербайджанской границы и испытывавших «неудобства» в сфере национального и социально-культурного развития, образования и т. д. ещё в советский период со стороны азербайджанского руководства, проводившего политику «тихой» ассимиляции.

Образованное в июле 1990 г. и зарегистрированное в мае 1992 г. Лезгинское народное движение «Садвал» («Единство»), объявленное вскоре в Азербайджанской Республике террористической организацией, поставило в числе главных политических целей не только объединение лезгин Дагестана и Азербайджана и создание независимого государства Лезгистан, но и написание «истинной» истории лезгин, которая «нуждается в объективном исследовании и интерпретации без идеологического и националистического давления»[460]. Одним из важных источников в создании такой «подлинной» национальной истории и выступила «Албанская книга», содержащая богатейшую «информацию» по истории и исторической географии, этнонимике и календарю, культуре и идеологии Кавказской Албании. Чего стоит, например, перечень целого ряда вымышленных писателей, поэтов, архитекторов, полководцев, деятелей науки и культуры, который открывает «гениальный писатель» Джамаг, предстающий предшественником (а, возможно, и вдохновителем) великого Низами Гянджеви, в «борьбу» за определение национальной принадлежности которого ныне вступили лезгинские, цахурские, аварские интеллектуалы.

В Программе «Садвала» специально акцентировалось внимание на «крайне важном значении истории, гуманитарных наук в деле воспитания молодого поколения», которое «должно расти на здоровой духовной основе нации, питать любовь к отчей земле»[461]. Безусловно, важные и известные декларации, однако тогдашние лидеры «Садвала» и нынешние интеллектуалы с национал-мифологизированным сознанием стали питать и питают свой народ, в том числе и молодежь, явно нездоровой, суррогатной духовной пищей.

Появление фальшивой «Албанской книги», псевдонаучных исследований и открытий началось с «перестройкой», с ростом национального сознания под флагами этнической исключительности. Как тогда любил говорить Михаил Горбачёв, «процесс пошёл». И, очевидно, этот процесс появления националистически окрашенных «открытий», «сенсаций» и фальсификаций, к сожалению, прекратится не скоро.

И. В. Зайцев «История татарских ханов, Дагестана, Москвы и народов Дешт-и Кипчака» Ибрахима б. Али Кефеви. Компиляция или подделка?

Сочинение Ибрахима б. Али Кефеви (ابراهيم افتدى بن على فذىكغدوى) «История татарских ханов, Дагестана, Москвы и народов Дешт-и Кипчака» (تراريخ تاتار خان و طاغستان وستر و دثت تمبجاق اولكشذكد) историкам известно не так хорошо, как другие крымские исторические тексты. Первое (румынское, в Пазарджике)[462] издание труда Ибрахима б. Али-эфенди Кефеви[463] было подготовлено известным крымско-татарским политическим деятелем (одним из основателей партии «Милли Фирка») Джафером Сейид Ахмедом (Сейдаметом) Кырымлы (1889–1960) по рукописи, купленной в Стамбуле на широко известном книжном базаре Саххафлар крымским адвокатом Омером Фуад-беем (на рукописи имелась его личная печать и рукописная пометка о количестве листов манускрипта, датированная 5 апреля 1927 г.)[464]. В 2005 г. Исмаил Отар предпринял в Эскишехире новое издание текста[465].

Существует также польский перевод этого произведения (кажется, единственный перевод на европейский язык), выполненный Абдуллой Зинни (Сойсалом)[466]. Публикация перевода сразу же вызвала ряд упоминаний сочинения, правда, весьма поверхностных[467]. Между тем и позднее в исторических трудах зарубежных авторов (в частности, турецких) сочинение Кефеви использовалось не столь активно[468]. В отечественных работах, насколько мне известно, «История» Кефеви не упоминалась, а его данные не использовались[469].

Едва ли не первым, кто обратился к этому труду, был Ахмет Зеки Валиди Тоган (Валидов). В 1928 г. он опубликовал в стамбульском журнале «Ени Тюркистан» предварительную информацию об этом памятнике[470].

В стамбульском же журнале «Emel» в 1961 г. (Sayi 6, Eylül; см. об этом издании ниже) также появились выдержки из этого сочинения, которое было достаточно высоко оценено турецкими историками. В европейской науке оно не получило сколько-нибудь внятного отклика, если не считать уничтожающего приговора 3. Абрахамовича: «Мутная компиляция, лишённая ценности»[471].

Автор сочинения — Ибрахим б. Али Кефеви (или Кефели, т. е. связанный происхождением с Кафой), по собственному свидетельству, секретарь (диван-кятиби) крымского хана Фетх-Гирея II (правил в 1149–1150/1736–1737)[472]. Пазарджикское издание не имеет нумерации страниц (правильная последовательность обеспечивается традиционным способом — с помощью хафизов). Труд Ибрахима б. Али состоит из небольшого предисловия и 14 глав. Приведём их названия: 1. О государстве западных татар; 2. О стране Украина; 3. О роде и видах казацких племён; 4. Ногайские племена; 5. О крымском хане, кубанских татарах и ногайских племенах; 6. О Москве и Русской стране. 7. О населении Дагестана; 8. Об истории Чингиз-хана; 9. О Джучи-хане (это не столько история самого Джучи, сколько его потомков. — И. З.); 10. О ханах узбеков; 11.0 потомстве третьего сына [Чингиз-хана] Октай-каана (т. е. Угедея); 12. О потомстве Тули-хана; 13. О государстве Хулагу-хана; 14. О странах, всё ещё находящихся в подчинении ханов Чингизова дома и других татарских племён.

Рукопись была переписана Абд ал-Джалилем Ремзи в 1213/1798–99 г., судя по фотографии двух начальных страниц манускрипта, опубликованных Абдуллой Зинни, вполне разборчивым насхом по 24 строки на странице. Список был изготовлен, скорее всего, в Османской империи, что следует из заголовка в две строки: «…автор этой летописи — писарь дивана татарского хана Ибрахим-эфенди б. Али-эфенди Кефеви…». Конечно, в самом Крыму (тогда уже российском) в это время автора никогда бы не назвали «писарем дивана татарского хана», тогда как в Османской империи выражение татар хан по отношению к крымским Чингизидам употреблялось повсеместно. Судьба рукописи такова: после покупки она была передана Джаферу Сейдамету для издания, а последний подарил её Исмаилу Отару, в библиотеке которого и хранится манускрипт ныне. Таким образом, румынское издание и переиздание Исмаила Отара, снабжённое факсимиле, остаются надёжными источниками текста.

Один из рукописных сборников библиотеки Стамбульского университета (№ 270), датируемый по одной из частей временем после 1188/1774 г., содержит среди сефарет-наме и сочинений, посвящённых отношениям Османской империи с Россией, Германией и другими европейскими странами, также и труд (на л. 166–187) под названием «Tatar Hanlan ve Werkes ve Nogay ve Dagistan ve Moskov ve Kazak ahvali». Последнее сочинение может являться списком труда Кефеви, поскольку по содержанию, по всей видимости, посвящено тем же проблемам. Однако схожесть названия не должна вводить в заблуждение о тождественности сочинений. Более того, труды с близкими заголовками, посвящённые истории Московского государства, народов Дагестана и татарских государств — наследников империи Чингиза, в османской исторической традиции не редкость. Для примера укажем на сборник исторических отрывков из труда турецкого историографа Ахмеда Джевдет-паши (1822–1895) по той же тематике и с близким названием[473].

Внимательный читатель, подробно рассмотрев сочинение Кефеви, не может не задаться целым рядом вопросов. Во-первых, это язык «Истории»: простой и довольно ясный турецкий, он совершенно не соответствует языку известных нам крымских исторических текстов XVIII в.; он очень далёк от языка крымской канцелярии указанного времени и ближе всего подходит к турецкому, на котором говорили и писали в начале XX в. Причём не обошлось и без курьёзов. Автор специально останавливается на этимологии слова казак/ козак и приходит к странному для татарина выводу, что оно произошло… от польского слова коза (казаки будто бы одевались в козьи шкуры). Как известно, казак — слово тюркское по происхождению, и для крымчанина-тюрка этимологизировать его на славянской почве совершенно абсурдно. Между тем эта версия происхождения слова была выдвинута впервые польскими историками XVI в.[474], не знавшими тюркских языков.

Во-вторых, это поразительные несообразности текста: то беспомощность и вопиющее незнание автором географии (даже Крыма и Дешт-и Кипчака), употребление несвойственной терминологии, не существовавших на момент предполагаемого написания этнонимов, названий и слов; то подробнейшие сведения, скажем, о славянском этногенезе и древнейшей русской истории. «Двести лет назад, — пишет, например, автор в шестом разделе, — Русское государство получило название Москва оттого, что город Москва сделался его столицей. Согласно авторитетным историческим повестям прежде из ханов племени Авай на востоке вышли с многочисленными людьми три брата. Старший — Рус, второй — Лех и третий — Чех». Именно эти три брата и основали русское, польское и чешское государства. В государстве Руса правили его потомки Рокрик и Игор (اغوروروتريق) т. е.[475] Рюрик и Игорь, а потом и сын Рокрика Эстварслас (ا ستوا رسلاس — Святослав)[476], который увеличил русские владения. Его сын Ладимир (لاديصر) стал обладателем Московской страны. Ладимир (Владимир) в 987 г. принял христианство. После завоевания русского государства татарами в 1210 г. князья были вынуждены платить харадж. Так продолжалось до 1500 г., когда Иван б. Васил Слепой объединил страну, которая была поделена между несколькими князьями, и стал править ею. В 1504 г. трон отца занял его сын — Василий Гаврил. Кефеви, безусловно, путает Василия II Васильевича Слепого, Ивана Васильевича III и Василия III Ивановича. Что за эпитет/имя Горыл/Гаврил, мне неизвестно. Но в некоторых западноевропейских источниках также существует подобная несуразица: «У великого князя Ивана Васильевича Гроздина был старший сын Иван — от тверской княжны Марии, второй сын Гавриил, прозванный Василием, — от греческой царевны Софьи, и другие младшие [сыновья]. Иван умер при жизни отца и оставил сына Димитрия, которого дед хотел назначить своим наследником. Но Софья уговорила великого князя посадить Димитрия в тюрьму, а престол отдать Гавриилу, оттого, что Димитрий был слишком молод»[477]. Ничего подобного нет в современной автору крымской и османской историографии. Это означает, что этногенетическая мифологема происхождения славянства могла быть заимствована Кефеви у кого-то из западнославянских историографов (по крайней мере, он должен был быть с ней хорошо знаком).

Средневековые славянские и западноевропейские авторы, пытаясь найти обоснование истоков славянского этногенеза в Библии (в основном в Пятикнижии), порой приходили к противоположным выводам. У Длугоша (XV в.) прародителем славян был некий Негно, сын Алана из рода Иафета. У М. Меховского (начало XVI в.) утверждается: «Надо знать, что славяне произошли от Иавана, сына Иафета, через Элиза». Другие авторы в качестве славянского первопредка чаще называют сына Иафета Мосоха (Мешеха) либо его племянника Рифата[478]. Версия М. Меховского о прародителе Иаване[479], вероятно, и была источником сведений Кефеви. Племя по имени Авай вполне могло явиться плодом неправильного понимания библейского имени Иаван. Легенда о Лехе, Чехе и Русе в тексте Кефеви — плод заимствования истории о хорватских братьях, явившейся результатом скрещивания данных чешской и польской анналистики[480], из какого-то славянского источника, возможно даже хроники М. Меховского[481].

Но это не снимает всех вопросов. Крайне странно употребление предполагаемым автором-мусульманином христианского летосчисления, причём параллельно с датами по хиджре.

Кефеви приводит весьма подробные данные о внешней политике России. Так, он сообщает о посольстве Петра I в Бухару во главе с Флорио Беневени. Автор называет его عن اصل راغوزالى ا يلجئ مسغوركش ناص فلوريواولوب. («упомянутый посол по имени Флорио, уроженец Рагузы»)[482].

Флорио Беневени, в сентябре 1718 г. посланный в Бухару, вернулся в Москву только в начале декабря 1725 г. В декабре 1727 г. он уехал на родину, в Рагузу (Дубровник): следы его после отъезда теряются[483]. Откуда секретарь крымского хана мог знать о тайной миссии российского посланника, да ещё обладать такими подробностями, как полное имя дипломата? Видимо, и тут источник «Ибрахима б. Али» следует искать где-то за пределами Крыма, например в России, причём не современной предполагаемому автору. Дело в том, что впервые материалы посольства Флорио Беневени были частично опубликованы только в XIX в.[484].

Более того, упомянутая несколько раз в тексте в связи с польскими и запорожскими событиями русская чариче (так на османский лад пишется слово «царица»), не может быть никем иным, как Екатериной II, а значит, текст не мог быть составлен ранее этих событий[485].

Наконец, даже данные, которые сообщает историк сам о себе, также сомнительны: должность диван-кятиби в указанное время занимал не автор, во всяком случае, не Ибрахим б. Али. Занимал её другой придворный историограф и поэт, происходивший из крымского рода Ширин, Абд ал-Гаффар Кырыми, автор известной «Умдет ат-теварих» («Суть историй» — всеобщая история от сотворения мира, в которой особое место уделено Чингизидам и особенно Крыму)[486]. Он был секретарём дивана (диван-кятиби) при Каплан-Гирее I (1730–1736) и ту же должность занимал при преемнике этого хана — Фетх-Гирее II (1736–1737). Ни один из крымских хронистов первой половины XVIII в. (ни Абд ал-Гаффар Кырыми, ни Саид-Гирей, и, добавим, ни позднейшие историки вплоть до 20-х гг. XX в.) не упоминают Ибрахима б. Али, который занимал столь высокую должность при дворе и в силу этого должен был быть хорошо известен современникам и потомкам.

К сожалению, внешняя критика манускрипта (например, данные о бумаге, на которой он написан) не позволяет однозначно высказываться в пользу его поддельности: И. Отар в новой публикации, кроме размеров рукописи, никаких данных не даёт. Однако всё же можно заметить, что почерк мало походит на крымские и османские образцы первой половины XVIII в., а скорее присущ более позднему времени.

Примеров подделок тюркоязычных исторических и литературных памятников в мире известно немало. Большой шум вызвало, скажем, сочинение Микаиля-Башту б. Шаме Тебира «Сказание о дочери Шана» (недавняя статья О. Прицака полностью сняла вопрос о подлинности этого фальсифицированного произведения). Не так давно появилась информация о поддельности «Рисале-йи Татар-и Лех» (произведения, сочинённого будто бы в 1558 г. и сохранившегося в рукописи начала XVIII в., опубликованной А. Мухлиньским)[487].

В любой подделке следует прежде всего усматривать цель её создания (фальсификаторами всегда преследуются те или иные цели — финансовые, националистические, часто политические). Можно усмотреть эти цели и в сочинении «История татарских ханов…». Автор хотел прежде всего доказать извечную агрессивность Москвы, территориальные притязания русских, имперские амбиции по отношению к тюркским народам. Это — главная мысль сочинения. Всё изложение подчинено именно ей. Из истории Кефеви следует и вывод о традиционной дружбе между Польшей и народами Дешт-и Кипчака, которая сдерживала военные притязания России и была залогом мира в регионе. Всё это вполне укладывается в концепцию эмигрантов-крымчан, и особенно Джафера Сейдамета. Появление «Истории татарских ханов» в начале 30-х гг. XX в. (к печати рукопись была подготовлена в 1930 г.) было очень симптоматично: актуальное ещё со времён гражданской войны сочинение как нельзя кстати пришлось в канун грозных потрясений в Германии, России и Польше.

Кто же стал автором подделки? Вряд ли им был Абдулла Зинни Сойсал (крымский татарин, живший в Турции, а потом в Польше, ученик Т. Ковальского, преподаватель турецкого языка в Восточном институте Варшавы)[488], переводчик сочинения Кефеви на польский (иначе неточностей и явного непонимания текста было бы, вероятно, меньше). Был ли автором сочинения сам Джафер Сейдамет (Кырымер)? В начале своей политической карьеры он склонялся к эсерам, затем стал всё более впадать в военно-диктаторские амбиции, состоял членом ЦК «Милли Фирка», исповедовал идею создания в Крыму при поддержке Турции национального татарского государства. В правительстве генерала Сулькевича, которое держалось у власти с 25 июня по 15 ноября 1918 г., Джафер Сейдамет был министром иностранных дел. После гражданской войны Джафер жил в Стамбуле, занимаясь в том числе и литературным творчеством (он был европейски образован, знал несколько языков)[489]. Его перу, например, принадлежит книга об Исмаиле Гаспринском (1934), в 1930 г. в Варшаве он выпустил в свет на польском языке сочинение «Крым». Джафер неоднократно бывал в Польше, подолгу жил там, а также имел тесные контакты с добруджинскими татарами. Вместе с другим видным представителем крымской диаспоры Мюстеджипом Улькюсалем он сотрудничал с пазарджикским журналом «Emel» («Стремление»)[490]. В 30-е гг. XX в. в Польше добруджинская тема звучала в востоковедной литературе довольно отчётливо[491].

Кырымер всегда интересовался крымской историей. Еще в 1910 г. крымскотатарское подпольное общество «Ватан», созданное незадолго до этого с участием Сейдамета, принимает решение об издании собственных книг и статей. Причём один из членов общества Абдульхаким Хильми специально работает над языковым упрощением, дополнением и снабжением примечаниями «Гюльбун-и ханан»[492]. Вскоре этот труд был напечатан в Стамбуле. Национальная история в деятельности общества занимала большое место.

Как представляется, только дальнейшее скрупулёзное изучение памятника (если только не откроются новые обстоятельства) позволит решить вопрос об авторе (авторах?), определить источники сочинения, выявить, возможно, подлинные пласты текста (в этом случае важна степень редакторской работы), уточнить идейную направленность произведения и т. д. Вполне очевидно, что это сочинение — очень поздняя компиляция, претендующая на древность[493].

Д. Колодзейчик, который связал этот труд Кефеви с последствиями крымского похода Миниха 1736 г.[494], обратил внимание на то, что в факсимиле титульного листа нового издания читается фраза tercüme оlunmuşduk — т. e. «было переведено»[495]. Можно было бы предположить, что текст Кефеви является переводом-переработкой какого-либо иноязычного труда.

Однако факсимиле титула, приложенное к польскому изданию, даёт абсолютно однозначное чтение: tahrir ve testir olunmuşdur — т. е. «было написано и начертано»[496].

Одно текстологическое наблюдение, возможно, поспособствует выявлению иных, кроме западных (польских и латиноязычных), источников текста Кефеви[497]. В описании Полтавской битвы (время правления Гази-Гирея) целый пассаж текста со слов ta derun-i vilayet-i Moskov olan[498] почти совершенно совпадает с соответствующим фрагментом «Умдет ат-теварих» Абд ал-Гаффара Кырыми (время правления того же хана)[499]:

Таким образом, очевидно, что либо Абд ал-Гаффар Кырыми черпал свои сведения у Кефеви, либо наоборот. Однако Абд ал-Гаффар в числе аккуратно упомянутых им источников своего труда Кефеви не называет. И так как он сам был современником битвы и опирался в своём описании многих событий того времени на собственные впечатления и воспоминания, пользоваться каким-либо современным ему источником Кырыми не было смысла.

Последнее наблюдение ещё раз убеждает в том, что труд Кефеви — поздняя компиляция, созданная в начале 20-х гг. XX в. (в 1928 г. появилась уже первая печатная информация об этом памятнике) за пределами Крыма, скорее всего, группой антироссийски настроенных крымских татар, связанных с Польшей.

М. Б. Кизилов Ильяш Караимович и Тимофей Хмельницкий: кровная месть, которой не было[500]

Ещё один из первых биографов С. Шапшала (1873–1961) крымчакский[502] историк-любитель Лев Исаакович Кая писал: «Подробное изложение биографии Шапшала потребовало бы написания… целой книжки о нём и его жизненных приключениях. Его жизнь была ими не беднее, чем жизнь графа Монте-Кристо»[503].

Действительно, родившийся в Бахчисарае в 1873 г., востоковед, дипломат, герой нескольких художественных рассказов и глава восточноевропейской караимской общины Серая Шапшал провёл бурную и полную самых удивительных приключений жизнь. Известный в караимской среде как Серая бен Мордехай, в российское и советское время Шапшал называл себя Серая или Сергей Маркович Шапшал, зачастую добавляя к своему имени такие почётные тюркские титулы, как «Хаджи» (Паломник) или даже «Хан» Шапшал. Особенно помпезно звучало его имя в польский период, когда он именовал себя Jego Exellencja Szapszal Hadzy Seraja Han[504]. Практически сразу после окончания в 1901 г. факультета востоковедения Санкт-Петербургского университета Шапшал был отправлен в Персию: официально — для выполнения роли учителя при сыне шаха, а на практике он совмещал вышеупомянутые педагогические функции с ведением агентурной деятельности по поручению российского МИДа. В 1908 г., используя своё политическое влияние, Шапшал был одной из главных фигур, подавивших конституционно-демократическую революцию в Персии[505]. После избрания его в 1915 г. на пост Одесского и Таврического гахама (хахама), административного и духовного главы российских караимов, Шапшал, казалось бы, отходит от политических интриг, но продолжает, тем не менее, поддерживать контакты с самыми высокими лицами Российской империи, включая царскую семью. Будучи в эмиграции в Турции после революции и начала Гражданской войны, в 1927 г. Шапшал был избран на пост Трокского гахама, т.с. главы польско-литовской караимской общины. Затем, проживая в Вильне (позднее Вильнюсе) с 1928 г., Шапшал находит общий язык с польской, литовской, нацистской и, наконец, советской администрацией, закончив свой жизненный путь в качестве научного сотрудника Академии наук Литовской ССР в 1961 г.[506]

Все это время, с 1896 г. и вплоть до последних дней своей жизни, Шапшал занимается собирательством антиквариата, рукописей, монет и других предметов истории и культуры, а также написанием той или иной степени убедительности академических работ[507]. В тюркологической и особенно караимской среде вплоть до наших дней бытует крайне почтительное, если не сказать апологетическое отношение к Шапшалу. На наш взгляд, тем не менее, большинство его научных трудов, посвящённых истории караимов, не выдерживают строгой академической критики. Более того, некоторые из опубликованных им документов являются фальсификациями, направленными прежде всего на возвеличивание роли караимской общины в мировой истории. В этом смысле Шапшал, безусловно, является продолжателем европейской «романтической» традиции «удревнения» истории своих народов. В караимской историографии на поприще подделывания документов ему предшествовали такие караимские деятели, как Авраам Фиркович, Мордехай Султанский и Авраам Леонович.

Особый интерес, на наш взгляд, вызывает опубликованный Шапшалом псевдоисторический документ, связывающий Тимофея Хмельницкого, сына казацкого гетмана Богдана Хмельницкого, с переяславским полковником Ильяшом Караимовичем и караимами Чуфут-Кале. Как будет доказано ниже, данный документ является безусловной подделкой.

Итак, в 1955 г., через два года после смерти Сталина и за год до XX съезда КПСС, в «Вопросах истории», одном из крупнейших советских академических журналов, в колонке «Письма и заметки» была опубликована научная заметка С. Шапшала «О пребывании Богдана Хмельницкого и его сына Тимофея в Крыму»[508]. В этой заметке Шапшал сообщает об обнаружении им на полях венецианского караимского молитвенника 1528 г.[509] записи на татарском языке о пребывании Тимофея Хмельницкого в аманатах (заложниках) у крымского хана Ислам Гирея в 1648 г. Позвольте мне привести полный текст этой записи в том виде, в каком её опубликовал сам Шапшал, — в авторском, по его словам, переводе с татарского (комментарии к тексту М. Кизилова):

Так звучит опубликованный Шапшалом текст — по его словам, перевод с татарского. У любого читателя этого документа мало-мальски знакомого с историей казаков, караимов и Крымского ханства, несомненно, сразу должен возникнуть ряд недоумённых вопросов, так как содержание данного источника, прямо скажем, не совсем вписывается в историческую канву той эпохи. Дабы упредить эти вопросы, Шапшал пожелал дать разъяснение значения этого документа:

Как и большинство других поддельных текстов, данный документ и разъяснения его публикатора не выдерживают никакой критики. Попробуем для начала подробно разобрать и проанализировать этот текст с точки зрения банальной исторической логики и здравого смысла. Во-первых, представляется совершенно невозможным, чтобы иудейская караимская община могла столь решительно отказать крымскому хану, верховному правителю их государства. Иудеи-караимы всегда беспрекословно выполняли любые, даже самые изуверские и унизительные требования крымских ханов, не имея никакой физической возможности противостоять хану, его армии и чиновничьему аппарату. Караимы не имели на Чуфут-Кале собственного гарнизона, и более того, по мусульманским законам им вообще было запрещено носить оружие[525]. Самым ярким примером, пожалуй, будут события 1777 г., когда Девлет Гирей и Селим Гирей несколько раз под различными предлогами вымогали у местных караимов деньги, грабили их, пытали и творили жестокий произвол[526]. Образцами подобного рода ханского произвола по отношению к караимам пестрят многие другие источники раннего нового времени. Таким образом, данный документ прямо противоречит вековой практике реальных исторических взаимоотношений между мусульманскими правителями Крыма и их подданными-раайя (иудеями и христианами).

Во-вторых, ни один из доступных источников (а их тысячи), повествующих о религиозных практиках и этнографических обычаях караимов, не упоминает о наличии у них обряда кровной мести (канлы в тексте Шапшала). Практика кровной мести, присущая некоторым мусульманским и немусульманским народам (например, чеченам, дагестанцам и др.), была практически неизвестна даже крымским татарам, а уж тем более совершенно чужда иудеям-караимам. Таким образом, этот документ прямо противоречит всем доступным источникам по религии и этнографии восточноевропейских караимов.

В-третьих, упоминающийся в тексте топоним для обозначения караимского кладбища в Иосафатовой долине (возле города Чуфут-Кале), «Балта-Тиймез» (тат. «топор не коснётся»), также не упоминается ни в одном другом историческом документе XVII–XX вв. Впервые его упоминает в 30-е гг. XX в. всё тот же Серая Шапшал, связывая этот топоним с никогда не существовавшими языческими практиками (прежде всего т. н. «культом священных дубов») крымских караимов[527]. Данные практики опять же не упоминаются ни одним другим аутентичным источником по истории и религии восточноевропейских караимов. Таким образом, по нашему мнению, «культ священных дубов» и топоним «Балта-Тиймез» были введены в оборот самим Шапшалом и не являются отображением реальных исторических событий.

Ряд других, более мелких деталей также представляются нам совершенно нереальными и псевдоисторическими. Что это за загадочный «Эрби»? Как уже упоминалось, эта простонародная форма, искажение традиционного древнееврейского титула «рабби», едва ли могла быть использована образованным караимом, предполагаемым автором этой записи. Почему этот «Эрби» остался анонимом? В любом документе того времени вслед за титулом «рав», «рабби» или «рибби» должно было следовать имя (например, «рав Серая»), иначе упоминацие почтительного титула без имени его носителя просто не имело бы смысла. Далее, почему два других караима, упоминающихся в документе, носили примечательно тюркские имена Ходжаш и Тохтамыш? Анализ караимских документов и надгробных памятников того времени показывает, что около 95 % мужчин-караимов носили традиционные библейские имена[528], и тот факт, что оба главы караимской общины Чуфут-Кале имели тюркские имена, представляется весьма маловероятным. Науке также неизвестен сановник Ислам Гирея Сююн Ага, каковой, несомненно, должен был бы упоминаться в других документах.

Сомнение вызывает также тот факт, что документ был написан на татарском языке. Действительно, где-то с XVI–XVIII вв. караимы начинают использовать крымско-татарский язык не только в качестве разговорного языка, но и для перевода Библии. Тем не менее самые ранние известные на настоящий день образцы караимских документов, где использовался бы крымско-татарский язык, датируются XVIII в.[529] Несомненно, что наиболее вероятным кандидатом для написания подобного рода исторической заметки был бы иврит (древнееврейский), на котором крымскими караимами XVII в. были написаны тысячи документов, теологических трактатов, молитвенников, писем и исторических заметок. В связи с этим выбор крымско-татарского в качестве основного языка для написания исторического документа также представляется достаточно маловероятным.

Немалые подозрения вызывают также обстоятельства «находки» этой записи: Шапшал не приводит ни факсимиле документа, ни точного архивного описания (с указанием номера книги, количества страниц и т. п.) экземляра печатного караимского молитвенника 1528 г., на котором якобы была оставлена эта рукописная запись. Его пояснение, что этот молитвенник принадлежал «некоему Каракашу из Бахчисарая» и что позднее он хранился «в караимской национальной библиотеке «Карай Битиклиги» в Евпатории», на наш взгляд, также не является достаточным и детальным. По нашим сведениям, этот экземпляр молитвенника не был в распоряжении никакого другого караимского или не-караимского исследователя и его не видел никто другой, кроме Шапшала.

Далее, ещё в XIX и XX в. ряд исследователей выражал серьёзное сомнение в том, что Тимофей Хмельницкий вообще когда-либо был в Крыму в качестве заложника, считая этот сюжет вымыслом историков XVII в. В частности, польский востоковед Богдан Барановский полагал, что «поздние сообщения различных летописцев о пребывании [Богдана] Хмельницкого в Крыму… о том, что он оставил там сына как заложника и т. п., вероятнее всего, являются вымыслом фантазии»[530]. Крупнейший арменолог и украиновед Ярослав Дашкевич прямо писал, что Тимофей Хмельницкий никогда не был в Крыму в качестве заложника[531].

Уже все вышеперечисленные соображения общего порядка однозначно указывают на то, что данный документ является не чем иным, как фальсификацией. Более того, проведённые нами в 2002 и 2008 гг. архивные исследования позволили прийти к однозначному выводу, что автором этой фальсификации является сам Серая Шапшал.

Итак, в апреле 2002 г. во время работы в архивном фонде С. Шапшала в рукописном отделе Библиотеки Академии наук Литвы (ф. 143) в Вильнюсе нами была обнаружена тетрадь с выписками из разных опубликованных и архивных сочинений (д. 918), начатая Шапшалом в Константинополе в 1927 г. Лицевая сторона второго листа этой тетради содержала сразу же вызвавший мой интерес документ на крымско-татарском языке еврейской графикой (крымско-караимский полукурсив). Данный документ, написанный рукой самого Шапшала, содержал две различные версии вышеупомянутой истории о попытке поселения Тимофея Хмельницкого в Чуфут-Кале. Верхний вариант, позднее отвергнутый и перечеркнутый Шапшалом, содержал качественно иную версию событий. Так, там присутствовало имя ханского посланника-чауша — Талабей, в то время как во втором варианте он остается безымянным. Темиш Хмельницкий (как звучит его имя во второй версии документа и в переводе, опубликованном Шапшалом) именовался в первой версии Тимофеем, а все события излагались в более сжатом виде. Нижняя, «чистовая» версия документа практически полностью соответствует опубликованному Шапшалом переводу, но и там заметны следы переноса слов с места на место, многочисленные вставки, поправки и т. п.[532] Такого рода описки, интерполяции и вариации абсолютно невозможны в случае, если автор работает с оригинальным текстом, переписывая его с доступного ему архивного документа.

Более того, в 2008 г., благодаря помощи И. Зайцева (Москва), я ознакомился с письмом С. М. Шапшала академику Михаилу Николаевичу Тихомирову, одному из редакторов журнала «Вопросы истории», где Шапшал и опубликовал свою фальшивку. Это письмо содержало ранний и более полный вариант статьи о Тимофее Хмельницком, татарский вариант текста, транслитерированный кириллицей (!), а также перевод текста приблизительно в том виде, в каком он был опубликован в «Вопросах истории»[533]. Этот текст значительно отличается от двух вышеуказанных версий, хранящихся в Литве, прежде всего фонетической транслитерацией. Так, к примеру, слово evinde («в доме»), именно таким образом чётко записанное еврейской графикой в двух других вариантах текста, в третьем варианте транслитерируется как ÿjÿndä, и т. п. Более того, там присутствует несколько более серьезных изменений. К имени Хмельницкого добавлен титул «гетман», а хан, ранее остававшийся анонимным, назван по имени: Ислам Гирей. В этом варианте, предназначенном для публикации в «Вопросах истории», Шапшал также удалил последнюю фразу на иврите, заменив сё кратким тюркским словом сене («счет», «число»; здесь в значении «год»)[534]. Подобного рода вариативность опять-таки абсолютно невозможна, если автор работает с оригинальным текстом документа.

Всё вышеупомянутое является окончательным доказательством того, что данный текст представляет собой фальсификацию, автором которой был сам Серая Шапшал. Неясным остается, пожалуй, лишь вопрос о точной дате составления этого поддельного документа. Он не мог быть написан ранее 1927 г., когда Шапшал начал вести свой дневник. Вероятнее всего, документ был составлен уже в послевоенное время, не позже 1953–1954 гг., и вписан в старую тетрадь, начатую ещё в Константинополе в 1927 г.

Из комментариев Шапшал а к тексту (см. выше) явствует, что одним из главных героев этого «источника» (несмотря на то что его имя не упоминается в самом документе), вокруг которого, собственно, и вертится интрига кровной мести, является казацкий полковник Ильяш (Эльяш) Караимович. По мнению Шапшал а, выходец из Крыма (из рода Узунов) Ильяш Караимович даже после получения им звания полковника реестровых казаков продолжал поддерживать связи со своими сородичами-караимами в Крыму. Именно по этой причине караимы Чуфут-Кале были канлы (т. е. в состоянии кровной мести) с Богданом Хмельницким (и, соответственно, его сыном Тимофеем), казаки которого в 1648 г. убили Караимовича.

Шапшаловский сюжет, несмотря на всю его апокрифичность, содержит крупицы исторической правды: реестровый полковник Ильяш Караимович действительно существовал и действительно был убит казаками Богдана Хмельницкого. Чтобы до конца разобраться с опубликованным Шапшалом «документом», представляется интересным порассуждать, кем же был реальный Ильяш Караимович. Несколько казацких и польских источников XVII в. предоставляют нам достаточно скудные и не всегда достоверные сведения об этом историческом персонаже. Можно предположить, что Ильяш (Эльяш) Караимович родился, вероятнее всего, в конце XVI — начале XVII в. В 1637 г. вместе с Иваном Барабашем в качестве предводителя реестровых казаков он участвовал в подавлении восстания Ивана Сулимы и Павла Павлюка. В 1638 г. он участвовал в подавлении следующего казацкого восстания, получив при этом серьёзное огнестрельное ранение при форсировании реки Пшол (Pszol). В 1646 г. в должности есаула Караимович вместе с Иваном Барабашем и Богданом Хмельницким прибыл в Варшаву для переговоров с королем Владиславом IV[535]. В мае 1648 г. вместе с Барабашем и другими старшинами реестровых казаков Ильяш Караимович был предательски убит взбунтовавшимися соратниками Богдана Хмельницкого[536].

Надо сказать, что сведения источников и мнения исследователей относительно биографии Караимовича чрезвычайно сумбурны, фрагментарны и порой прямо противоречат друг другу. Так, к примеру, в источниках нет однозначного написания его имени. Исследователю могут встретиться такие формы написания, как Эльяш, Хэльяш, Ильяш, Илляш, Илиас, Илья и даже Iван Iлляш. Ещё сложнее с его фамилией (или прозвищем). Если в научно-исследовательской литературе XIX–XX вв. он однозначно зовется Караимовичем, то в ряде источников он именуется просто Ильяш или Ильяш Переяславский[537]. Более того, многие источники часто путают его с другими казацкими лидерами — Иваном Барабашем и Вадовским, которые постоянно упоминаются вместе с Караимовичем. Наиболее парадоксально сообщение Самовидца, полагавшего, что Богдан Хмельницкий хитростью похитил королевские грамоты-привилеи не у Ивана Барабаша (как об этом пишут другие источники), а все у того же Караимовича[538]. Именно с этого ключевого события, собственно, и начался казацкий бунт 1648 г. Мнение Самовидца поддержал известный малоросский историк Николай Костомаров, добавивший также, что Караимович — это всего лишь прозвище Ильяша, в то время как Альбрехт Радзивилл называл его по фамилии — Вадовский[539]. Именно по этой причине, по всей видимости, караимский автор Влодзимеж Зайончковский называл в своей энциклопедической статье Караимовича «Ильяш Караимович Вадовский»[540]. Сообщение Самовидца заставило российских комментаторов трудов Самуила Величко предположить, что Иван Барабаш и Ильяш Караимович — это одно и то же лицо[541]. Так или иначе, судьбы этих трёх лиц — Вадовского, Барабаша и Караимовича (если мы полагаем, что они были тремя разными историческими фигурами) — были, несомненно, тесно переплетены. Имя Караимовича почти всегда упоминается вместе с именем Барабаша, и более того, все трое — Вадовский, Барабаш и Караимович — были заколоты пиками в один день, 4 мая 1648 г., сторонниками Богдана Хмельницкого.

Нет также однозначности с его достижениями на воинском поприще. Точно известно, что он был (старшим) реестровым полковником и есаулом переяславских казаков[542]. Тем не менее некоторые источники и более поздние (XIX–XX вв.) исследователи утверждают, что он был также избран казацким старшиной и гетманом[543]. Как бы то ни было, несмотря на все вышеупомянутые сложности в трактовке источников относительно его биографии, можно однозначно утверждать, что Ильяш Караимович действительно существовал и был реальным историческим лицом, одним из крупнейших лидеров реестрового казачества до начала «ребеллии» Хмельницкого.

Особенно важным для нашей статьи является вопрос этнического происхождения Ильяша Караимовича. К глубокому сожалению «романтических» караимских авторов XX–XXI вв., ни один из источников XVII в. не сообщает никакой информации о его гипотетическом караимском происхождении. Более того, несмотря на фамилию Караимович, один из наиболее достоверных источников по истории казаков, современник тогдашних бурных событий, скрывшийся под псевдонимом Самовидец, сообщает, что Караимович был… армянином[544].

Откуда же тогда такая говорящая фамилия (прозвище)? К сожалению, далеко не всегда исторические фамилии и прозвища давались в строгом соответствии с теми или иными персональными качествами их носителей. Так, к примеру, из еврейско-казацкой истории известно, что фамилия Христианский давалась, как правило, только евреям-выкрестам, Белый и Белов — шатенам и брюнетам, Чёрный — блондинам и т. п. Т. е. совершенно не обязательно, что фамилия Караимович указывала на происхождение от этнических караимов. Караимовичем мог быть, к примеру, человек бывший в услужении у караима. Кроме того, известно, что в Восточной Польше (нынешней Западной Украине) слово караим зачастую имело дополнительную пейоративную окраску, природа которой остается невыясненной. Ясно лишь, что этот достаточно распространенный в Восточной Польше пейоративный термин вряд ли может быть связан с малочисленной караимской общиной, насчитывавшей тогда не более 3–4 тысяч человек по территории всей Речи Посполитой[545]. Более того, большинство людей, носивших (и носящих сейчас) относительно распространённую фамилию Караим не имеют ни малейшего понятия о её происхождении и не отслеживают никаких караимских предков в доступном им прошлом[546].

Всё вышеперечисленное красноречиво свидетельствует в пользу того, что фамилия Караимович сама по себе совершенно не обязательно указывала на караимское происхождение её носителя, Ильяша Караимовича. О том, что фамилия Караимович совсем не значит, что её носитель был караимом, указывал ещё в 30-е гг. XX в. М. Блюм[547]. Тем не менее, даже если он всё же и был изначально рождён в караимской (не будем отрицать, что минимальная доля вероятности подобного рода происхождения этой фамилии всё же присутствует) среде, начав военную карьеру среди казаков, он был бы просто обязан перейти в православное христианство. Быть одновременно иудеем-караимом и казацким предводителем для того времени, несомненно, было просто невозможно. Судьба караимов (и евреев-раббанитов), перешедших в христианство, в ту эпоху была достаточно однозначна: с переходом в иную веру они полностью разрывали вес контакты со своей общиной, прошлым, семьей и т. п., начав новую жизнь в качестве новообращенна-христианина. Их потомки уже, как правило, не имели ни малейшего представления о вере и происхождении их родителей[548]. Так что сведения Шапшала о том, что Караимович (если мы представим на мгновение, что он всё же был караимом) мог поддерживать контакты с караимской общиной и после крещения и начала его военной карьеры, представляются абсолютно невозможными.

Предоставив специалистам по истории запорожского казачества право дальнейшей дискуссии относительно биографии Караимовича, хотелось бы исследовать далее романтический миф о «караимском полковнике Караимовиче» в современной историографии — опять-таки дабы яснее понять мотивы, побудившие Шапшала на создание сфабрикованного им документа.

Миф о храбром караимско-казацком полковнике стал формироваться, пожалуй, прежде всего самим Шапшалом ещё в дореволюционное время в бытность его одесским и таврическим гахамом в 1915–1920 гг. Впервые имя Караимовича появляется на страницах караимской печати, пожалуй, в 1918 г. Шапшал именует Караимовича «Хатман Элиша» и пишет, что, «по преданию, он не поладив со своими сородичами в Кале, ушел к казакам и вел с ними войну против русских»[549]. Что еще более интересно, уже в самой ранней публикации на эту тему, Шапшал попытался сделать Караимовича потомком героического караимского рода Узунов, первым из которых был Элиягу Узун, якобы оборонявший Кырк Йер (Чуфут-Кале) от генуэзцев в 1261[550]. Увы, в данном случае Шапшал сам стал жертвой мистификации одного из своих караимских предшественников, Авраама Фирковича. Как явствует из исторических источников, генуэзцы никогда не нападали на Чуфут-Кале, а нижняя часть надгробной эпитафии Элиягу, опубликованная Фирковичем в его Авнэ Зиккарон (Вильно, 1872), является несомненной фальшивкой[551].

В межвоенной Польше и Литве формирование этой мифологемы активно продолжил сам Шапшал, а также некоторые другие караимские и некараимские авторы того времени[552]. Особо следует отметить луцко-караимского любителя-лингвиста Александра Мардковича, опубликовавшего отдельную брошюру, посвящённую биографии Караимовича как выдающегося военного, патриота, насмерть верного Польше и польским королям[553]. Кстати, необходимо отметить, что сформированное Мардковичем и другими караимскими авторами представление о «непоколебимой» верности Караимовича польскому королю также является абсолютно неверным. Действительно, до конца своих дней Караимович был реестровым казаком на службе польской короны. Тем не менее, будучи человеком своего времени, Караимович активно участвовал в разного рода политических интригах. Так, в 1647 г., к примеру, по сообщению С. Грондского и других летописцев, Караимович вместе с Барабашем перешёл на сторону магнатов, противников короля Владислава[554]. Ещё в 30-е гг. XX в. брошюру Мардковича о Караимовиче критиковал один из еврейских журналистов М. Блюм[555].

Кульминационным пунктом в формировании мифологемы о Караимовиче, несомненно, явилась вышеозначенная публикация Шапшала 1955 г. в «Вопросах истории», одном из крупнейших исторических журналов Советского Союза[556]. С этого момента сюжет о храбром караимском полковнике, ранее бывший уделом «мелко-националистической» караимской историографии, если можно так выразиться, был узаконен и прошел своеобразную легитимацию в виде публикации в официальной советской прессе.

К чести последующих исследователей истории казачества следует отметить, что после 1955 г. очень немногие из них купились на эту, на наш взгляд, достаточно очевидную фальшивку. Тем не менее эта апокрифическая история благополучно перекочевала в классическую биографию Хмельницкого, напечатанную в серии «Жизнь замечательных людей»[557]. В послевоенное время Ильяш Караимович стал одним из главных героев романа о Богдане Хмельницком пера известного украинского писателя Ивана Ле. Автор писал о Караимовиче как о выходце из «рода умных караимов», но, по-видимому, не был знаком с опубликованным Шапшалом «документом»[558]. Кроме того, ссылки на героическую фигуру Караимовича и на опубликованный Шапшалом «документ» являются общим местом в многочисленных и многотиражных любительских публикациях современных караимских авторов как стран СНГ, так и Литвы и Польши[559]. Помимо караимских националистов, данная фальшивка с энтузиазмом воспринимается многими татарскими и украинскими националистами, тщетно ищущими наличие «украинского» следа в истории Крыма и Крымского ханства[560]. Увы, из анализа источникового материала неопровержимо явствует, что Ильяш Караимович едва ли имел хоть какое-то отношение к караимам в то время, как история о Тимофее Хмельницком и «кровной» мести караимов является обыкновенной фальшивкой.

Возвращаясь к самой подделке текста о «кровной» мести, представляется интересным поразмышлять, какими мотивами руководствовался Шапшал, фабрикуя этот «источник». В принципе, на наш взгляд, у него не было насущной необходимости фальсифицировать этот документ. По всей видимости, идея о создании документа о Караимовиче могла возникнуть у Шапшала еще в 2030-е гг. XX в. В отличие от ряда рукописей и колофонов, сфабрикованных его караимским предшественником Авраамом Фирковичем, этот документ не сулил караимам никаких социальных или экономических льгот и преимуществ. Вполне вероятно, на написание этого документа Шапшала вдохновило чтение трудов Николая Костомарова, в достаточно возвышенных и не слишком научных тонах писавшего о пребывании Богдана Хмельницкого и его сына в Крыму в качестве заложника (как было сказано выше, большинство серьёзных учёных полагает, что Тимофей Хмельницкий никогда не был в Крыму в качестве заложника)[561]. Другим «источником» для Шапшала, несомненно, послужили путевые заметки немецко-российского учёного П. С. Далласа, писавшего в конце XVIII в. об уважительном (и не более) отношении караимов к деревьям, произраставшим на кладбище в Иосафатовой долине близ Чуфут-Кале[562].

Тем не менее можно предположить, что, публикуя эту фальшивку, Шапшал преследовал определённую политическую цель. Как мы помним, в 1954 г. Советский Союз пышно праздновал 300-летие Переяславской Рады и присоединения Украины к России. В том же 1954 г. по беззаконному указу генсека Никиты Хрущёва самый престижный и «лакомый» кусочек СССР, Крымский полуостров со всеми его жителями, здравницами и курортами, был «презентован» Украине в качестве своеобразного подарка на этот юбилей. Рассмотренный нами в статье «документ», имеющий отношение одновременно к украинской, крымской и караимской истории, был опубликован Шапшалом всего лишь год спустя, в 1955 г. Не была ли публикация этого документа обусловлена желанием подчеркнуть значимость мнимых караимско-казацких связей и тем самым показать близость польско-литовских и крымских караимов к украинской истории? В известной степени, если мы почитаем опусы современных украинских националистов, активно использующих эту фальшивку, можно сказать, что этой цели Шапшал достиг. С другой стороны, как уже было сказано выше, в 50-е и 60-е гг. публикация Шапшала не имела особенного резонанса, и никаких дополнительных льгот и привилегий караимы после этого не получили.

Кроме того, несомненно, что важным фактором в процессе создания этой фальшивки была теория Шапшала о происхождении караимов от хазар, тюркского народа, частично принявшего иудаизм в Средние века. Полагаем, что Шапшал вполне искренне верил в несемитское, тюрко-монголо-чувашское происхождение караимов, и за неимением источников, подтверждающих происхождение караимов от хазар, он решил попросту их изобрести — путём искажения показаний источников и, как в данном случае, путём прямой фальсификации. «Документ» о Тимофее Хмельницком должен был показать, что «караимский» культ почитания дубов, якобы уходящий корнями в давнее время, был аналогичен древопоклонническим практикам средневековых хазар и, как следствие, был «доказательством» хазарского происхождения караимов. Кроме того, этот «документ» ещё раз подтверждал само наличие несуществующего культа «священных дубов» у караимов ещё в XVII в. и в очередной раз «показывал», что караимская вера была далека от иудаизма, а сами караимы не являются этнически евреями. Как уже говорилось выше, этот культ, собственно говоря, не отмечен ни в одном аутентичном караимском источнике XIII–XIX вв. и является изобретением самого Шапшала[563].

Необходимо также отметить, что этот «документ» сыграл значительную роль в процессе, если можно так выразиться, «милитаризации» караимской истории — «милитаризации», осуществлённой самим Шапшалом и его последователями[564]. Дело в том, что начиная приблизительно с межвоенного периода и вплоть до наших дней караимские националисты стараются представить мирное караимское население Восточной Европы в роли «неустрашимых и храбрых воителей», что едва ли одобрили их богобоязненные исторические предки, которые были преимущественно торговцами и ремесленниками. Данная тенденция «романтической» милитаризации истории своего этноса является общей чертой многих националистических идеологий XIX–XX вв. Можно припомнить также, что в Российской империи, в отличие от евреев-раббанитов, призывавшихся в армию начиная с 1827 г., караимы добились освобождения от воинской службы и стали служить в армии лишь со времён закона о всеобщей воинской повинности 1873 г.[565] Караимы доблестно сражались в рядах российской армии после 1873 г., но документы выразительно молчат о каком-либо участии караимов в военной деятельности как в средневековое, так и в раннее новое время. Те же из «средневековых» документов, на которые ссылаются современные караимские авторы, являются по большей части «романтическими» фальшивками, подобными той, которая исследуется в нашей статье[566].

Возвращаясь к Шапшалу и его исторической концепции, следует отметить, что глава караимской общины деятельно старался по крупицам «собрать» сведения о военном прошлом караимов, не гнушаясь искажать показания источников и, как было показано в этой статье, даже фальсифицировать их. Из его статей и неопубликованного наследия явствует, что Шапшал пытался представить казака Ильяша Караимовича и его соратника, войскового есаула Левко Бубновского[567], в качестве некоего переходного звена от караимов к русским казакам-субботникам (славянским прозелитам XIX в., перешедшим в иудаизм караимского образца). Более того, по его мнению, в XVII в. «немало караимов служило на Украине в казаках», т. е. Караимович и Бубновский были представителями общей тенденции вступления караимов в ряды казачества[568]. Увы, источники ничего не говорят нам о многочисленном переходе караимов в казачество, в то время как движение русских казаков-субботников, безусловно, изначально не имело ничего общего с караимами.

Данная фальшивка была опубликована Шапшалом в его достаточно преклонные годы. Как показывает исторический опыт его старшего коллеги Авраама Фирковича, фабрикация документов порой носит достаточно немотивированный характер, каковой не несёт в себе никакого рационального зерна, за исключением желания «выразить» себя подобно тому, как, скажем, поэт выражает себя сочинением стихов. Именно такой, достаточно иррациональный характер носили такие известные фальшивки, имеющие отношение к крымской истории, как «Записки готского топарха»[569], «Маджалисский документ»[570] или «византийская» рукопись о взятии турками Мангупа, купленная И. Андреевским, кстати, в лавке купца-караима в 1838 г.[571] С другой стороны, за каждой из этих фальшивок при желании можно найти те или иные скрытые политические или идеологические мотивы. Следует также припомнить наличие других поддельных исторических источников на тюркских языках. Наиболее любопытным в контексте нашей статьи будет, пожалуй, поддельный труд «История татарских ханов», якобы написанный Ибрахимом бен Али Кефеви. На деле эта «История», по-видимому, была сфальсифицирована в 30-е гг. XX в. татарским политическим деятелем и националистом Джафером Сейдаметом (1889–1960)[572]. Отметим, что Сейдамет лично знал Шапшала и его работы и использовал исторический пример «тюрков-караимов» в своих пантюркских идеологических целях[573]. Несомненными подделками являются также «Сказание о дочери Шана» Микаиля-Башту ибн Шаме Тебира и, по-видимому, «Рисале-и Татар-и Лех»[574].

Следует также отметить, что текст о «кровной мести» был самой важной, но далеко не единственной фальсификацией, сфабрикованной Шапшалом. Несомненной подделкой также являются некоторые «источники», находящиеся в его рукописных работах, опубликованных уже после смерти Шапшала его последователями. Среди них особо стоит выделить т. н. «хазарские» стихи (бейты), якобы свидетельствующие о происхождении караимов от хазар[575]. Кроме того, более чем сомнительной нам представляется также караимская песня на крымско-татарском о крымских народах, датированная якобы 1785 г.[576]

Большое сомнение также вызывает и опубликованное Шапшалом в Польше в 1934 г. письмо о визите знаменитого польского поэта Адама Мицкевича в караимскую общину Гезлева (Евпатории) в июне 1825 г.[577] Это письмо было чрезвычайно «удобно» найдено в 1934 г., в то время когда караимы так нуждались в благосклонности польского правительства. Несмотря на то что некоторые специалисты считают данное письмо подлинным[578], польский исследователь Ст. Маковский предположил, что здесь имеет место либо ошибка издателя письма С. Шапшала, либо сознательная мистификация. По его мнению, в пользу данной гипотезы свидетельствует ряд соображений, а именно отсутствие каких-либо других источников о столь ранней дате пребывания поэта в Крыму (июнь 1825 г.), а также отсутствие таких основополагающих элементов, как дата, обращение к адресату письма и подпись автора[579]. Однозначно говорить о подлинности или поддельности этого письма представляется затруднительным, пока не будет обнаружен его оригинал или полная факсимильная копия. Тем не менее хочется отметить, что власти города Евпатории, безусловно, поторопились с решением поместить мемориальную табличку на стене дома, где мог останавливаться Мицкевич, не проведя сначала всестороннего исследования этого вопроса.

Более того, как уже упоминалось выше, в результате своей общественной и академической деятельности Шапшал ввёл в оборот ряд никогда не существовавших псевдоисторических терминов и топонимов (например, «гахан» вместо евр. «гахам», «Балта-Тиймез» вместо традиционного «Иосафатова долина», «Чуфт/Джуфт-Кале» вместо «Чуфут-Калс» и т. п.). И наконец, он мифологизировал и тюркизировал представление о караимской истории и этногенезе в караимской общине в Восточной Европе, фактически подменив караимскую этническую идентичность — от традиционной иудео-караимской до псевдоисторической тюрко-хазаро-караимской. Пожалуй, прежде всего именно его мифологизаторская работа заставила нацистских идеологов поверить в несемитское происхождение караимов — и тем самым спасла караимов от ужасов Холокоста. Тем не менее благие намерения Шапшала и забота о выживании вверенной ему паствы никак не может служить оправданием в деле фальсификации документов уже после Второй мировой войны, когда караимам ничего не угрожало.

Какие же выводы может сделать читатель из данной статьи о несуществующей кровной вражде между крымскими караимами и запорожскими казаками? Представленные нами аргументы не оставляют никаких сомнений в том, что опубликованный Шапшалом текст никак не мог быть оригинальным документом. Кроме того, нами также публикуются малоизвестные данные о биографии казацкого полковника Ильяша Караимовича, который, как явствует из данной статьи, являясь важной фигурой польско-украинской истории, едва ли мог быть караимом как в этническом, так и в религиозном смысле этого слова. Как следствие, нами в очередной раз демонстрируется полная несостоятельность аргументации подавляющего числа современных караимских и некараимских авторов, ссылающихся на работы Шапшала и пытающихся представить торговцев и ремесленников караимов как военное сословие. Равно псевдоисторическим является также упоминающийся Шапшалом в тексте «документа» и в комментариях т. н. «культ священных дубов», никогда не практиковавшийся религиозными ригористами иудеями-караимами, а также созданные Шапшалом «топонимы» Чуфт-Кале и Балта-Тиймез. К сожалению, ссылки на эти абсолютные псевдоисторические топонимы и сюжеты являются общим местом в современной научной и популярной литературе в Крыму, Польше, Литве и Украине[580]. В свете всего вышеуказанного следует ещё раз указать на необходимость крайне тщательного анализа любого сообщения многочисленных караимских авторов ХIХ–ХХ вв. (А. Фиркович, М. Султанский, А. Леонович, С. Шапшал, С. Шишман, А. Зайончковский и пр.). К сожалению, большинство из этих авторов имели тенденцию искажать, тюркизировать и романтизировать историю караимов в угоду собственным националистическим интересам.

Ну и наконец, несомненно, что сюжет о мнимой попытке поселить Тимофея Хмельницкого в Чуфут-Кале и об отказе местных караимов принять его немедленно должен быть вычеркнут из исследований по истории запорожских казаков и крымских караимов как явная и бесспорная фальшивка. Тимофей Хмельницкий, по всей видимости, вообще никогда не был в Крыму, караимы никогда не отказывали крымскому хану в попытке поселить в Чуфут-Кале знатных узников, а убитый в 1648 г. Ильяш Караимович никогда не поддерживал контактов с местной караимской общиной и, вполне вероятно, вообще не был караимом. Раскрытие псевдоисторического характера документа о Тимофее Хмельницком чрезвычайно важно также и с точки зрения современной политической ситуации в Крыму, когда украинское правительство всеми правдами и неправдами пытается доказать историческую «правомочность» беззаконного присоединения полуострова к Украинской ССР Никитой Хрущевым в 1954 г.[581]

М. Блюм (1935). Отрывок из статьи «Караимы в Троках в 1935 году»[582]

Недавно появилась брошюра на польском языке об одном из таких героев, Ильяше Караимовиче. Кто такой этот герой и откуда он? Он жил в XVII столетии на Украине и стоял во главе казацкого полка в Переяславе. Времена тогда были неспокойные и опасные для Польши. Попытки гетманов закрепостить казаков, бывших дотоле вольными людьми, вызвали бурю бунтов и восстаний. Гетманы усмиряли эти бунты с помощью… казацких же полков, которые поступали к ним на службу. Вышеуказанный герой, бывший в числе сторонников Польши, был командиром подобного полка. Он отличался большой храбростью в сражениях с восставшими казаками, и ему посчастливилось победить даже знаменитого казацкого атамана Ивана Сулиму. Но финал его истории был печален. Когда произошло жестокое восстание Богдана Хмельницкого, к нему присоединилось множество казаков, служивших в реестровых войсках. В составе полка Караимовича также нашлись приверженцы Хмельницкого, которые восстали против своего начальника, сторонника Польши, и убили его. Вся эта история имела бы смысл, если бы мы могли быть уверены, что этот Караимович… действительно был караимом. И каким образом у автора этого рассказа есть подобная уверенность, если об этом нет никаких сведений в источниках? Ведь одно имя само по себе не может ещё служить достаточным доказательством. Сколько гетманов в те времена носили имя «Жидовский» (т. е. еврейский), но, тем не менее, никому из еврейских историков и в голову не пришло рассказывать байки и чудеса о величии «Жидовских» [казаков][583].

Разумеется, легенда о Караимовиче является выдумкой, но эта выдумка соответствует нынешним условиям в Польше, где общественность находится в руках офицерства. Милитаризация караимского юношества есть не более чем часть бессмысленных действий караимского духовенства, сеющего вражду к еврейским массам, дабы этими враждебными чувствами закрепить свою власть над бедной караимской общиной.

С. М. Шамин Легендарная переписка турецкого султана и другие подделки XVII столетия

Каждый фальшивый документ создаётся конкретным автором и запускается в оборот с какой-то определённой целью. После того как подделка обнародована, автор уже не властен над её судьбой. Одни фальшивки очень быстро забываются, оставляя лишь незначительные следы своего бытования. Другие после разоблачения становятся «хрестоматийными» примерами фальсификации и обретают долгую жизнь в литературе соответствующего профиля. Однако некоторые фальсификаты оказываются крайне живучими. Даже после разоблачения они вновь и вновь возвращаются в литературу, тиражируются в массовой культуре. На мой взгляд, степень «живучести» подделки определяется тем, в какой мере она соответствует идеологическим потребностям общества. Это особенно хорошо видно в тех случаях, когда подделки оказываются в новой для себя культурной среде. Ниже мы проследим судьбу нескольких фальсифицированных текстов, попавших в XVII столетии в Россию через европейские газеты.

Европейская периодическая печать стала привлекать внимание русского правительства уже в начале XVII в., т. е. практически сразу после начала издания первых газет. Со второй половины столетия в Посольском приказе начали составлять куранты (компилятивные обзоры иностранной прессы). Среди прочих статей на русский язык переводились и вымышленные «новости». Одним из наиболее показательных примеров является памфлет, опубликованный с датой 19 июня 1670 г. в качестве сообщения из Гамбурга. В нём рассказывалось о том, что во многих немецких городах произошли землетрясения, сильно напугавшие жителей. Церковные колокола звонили сами собой. В шведском же городе Калмере, когда больше 100 человек собрались к причастию, сосуд с вином распался на две части. При этом «со воздуху» раздался голос, пояснивший, что это наказание за неверие в «католицкие веры». Вслед за описанием столь очевидных знамений автор сообщил о принятии католицизма многими людьми на Нижней Эльбе[584]. Рядом с этой статьей на полях имеется помета кого-то из русских читателей, выразившего своё отношение к публикации: «лукавство засылочное». Данная надпись на «подносном» (предназначенном для зачтения царю и боярам) экземпляре курантов существенно отличается от обычных переводческих и писцовых помет. К настоящему моменту её автора установить не удалось, однако она, безусловно, принадлежала должностному лицу очень высокого ранга. Легкое «разоблачение» данной фальшивки вполне объяснимо. Она создавалась кем-то из католиков как средство борьбы с распространением протестантизма. В России такой проблемы не существовало, и фальшивка, попав в русскую культурную среду, сразу же вышла из обращения.

Совсем иначе сложилась судьба «Сказания о двух старцах». В нём рассказывается о появлении в разных городах Европы двух проповедников, предрекавших конец света. Это сочинение неоднократно с вариациями публиковалось в европейской прессе[585] на протяжении XVII–XVIII столетий. Сочинение имело вид обычного газетного сообщения. Сюжет «Сказания о двух старцах» довольно прост. В некоем городе (Палермо, Неаполе, Менге и других, место действия в разных редакциях менялось) появлялись два странно одетых старца, говоривших на необычных для этой местности языках. Старцы рассказывали о том, что Бог разгневался на людей за их грехи и скоро наступит конец света. Власти города (светские или церковные) арестовывали пророков и допрашивали их, а потом отправляли в Рим. Допрос выявлял благочестие старцев. Их святость в некоторых редакциях подкреплялась чудесами. К примеру, телега, на которой старцев отправляли в Рим, рассыпалась под ними, спадали оковы, открывались запертые двери. «Новость» о появлении пророков сопровождалась списком их пророчеств, которые чаще всего охватывали ближайшие 10 лет[586]. После того как указанная в тексте дата конца света проходила, издатели «подновляли» сё. Бродячие проповедники предсказывали войну, голод, мор, землетрясения, уничтожение огнём частей света и т. д. Содержание пророчеств в разных редакциях частично изменялось. Своим источником они имели тексты Нового Завета. К примеру, пророчество о том, что «будет едино стадо и един пастырь», цитирует Евангелие от Иоанна (Ин. 10:16), хотя и не имеет смысловой связи с притчей о добром Пастыре. Впрочем, содержание пророчеств лишь в общих чертах соответствовало Священному писанию и могло вызывать самые разные ассоциации. Об этом свидетельствует приписка к «Сказанию о двух старцах» в одном из русских сборников начала XVIII в. Её автор пометил: «Ищи о сем в отнотлии [так в тексте] книги Иезекииля пророка во главах 38 и 39. Да в Апоколепсисе в 3 и в 13, в 17, в 18 и в 20 главах. Апостола Петра в послании в зачале 67-й. Павла апостола во 2 послании к Тимофею глава 3-я, зачало 295 о человецех»[587]. Можно предположить, что неточное цитирование было продуманным авторским приёмом, который заставлял читателя самого искать наиболее убедительные именно для него аллюзии.

Идеологическое содержание «Сказания о двух старцах» вполне очевидно. Пророки критикуют образ жизни католиков, а преследует их католическая церковь. Само упоминание о скором конце света также радикализировало общественные настроения. Как любезно указал автору данной статьи А. И. Алексеев, своего рода «криминальный шлейф», который тянется за текстами, близкими по содержанию к «Сказанию о двух старцах», сформировался в странах Западной Европы гораздо ранее XVII в. Как свидетельствует Откровение Иоанна Богослова, появление последних пророков (Откр. 11. 3–7) произойдёт при господстве антихриста, деяния которого они будут обличать. Более того, текст Откровения не оставляет никакой роли за официальной церковью. Острота этих вопросов в официальной теологии снималась в комментариях, которые сглаживали конфликт между ожиданием всеобщего Страшного суда и продолжающейся жизнью человечества. Тексты, где речь шла о пророчествах двух старцев, несли в себе заряд острого социального протеста и в странах Западной Европы были связаны с мессианскими движениями от флагеллантов до анабаптистов. Прежде чем стать стандартным оружием в полемике между католиками и протестантами, тексты о двух старцах широко использовались как инструмент борьбы еретических хилиастических движений против официальной церкви. Острейшая борьба между католиками и протестантами обеспечивала сочинению в европейских странах долгую жизнь[588].

Казалось бы, что вне культурного пространства Европы такое сочинение не имело перспективы для тиражирования. Однако на протяжении XVII в. «Сказание о двух старцах» не менее шести раз переводилось в Посольском приказе и как минимум трижды проникало в русские рукописные сборники[589]. На Украине памфлет также вызывал устойчивый интерес[590]. Он оказался востребованным у православного населения, страдающего от католической экспансии. В России же им воспользовались противники церковной реформы середины XVII в. и преобразований Петра I[591]. Можно назвать две причины неожиданного универсализма «Сказания о двух старцах». Первая из них — это общехристианская основа культуры России, Украины и Европы. В двух старцах любой сколько-нибудь начитанный христианин видел двух пророков, чьё появление должно предшествовать Судному дню. Вторая — наличие острого конфликта между религиозными конфессиями: католиками/протестантами, католиками/православными, никонианами/старообрядцами. Во всех трёх случаях фальшивка оказалась направленной против господствующего исповедания.

Особенно интересна судьба этого текста в старообрядческой книжной традиции. Старообрядцы не только включили в свой круг чтения протестантский памфлет, но и стали перерабатывать его под российские нужды. «Сказание о двух старцах» сопровождалось комментариями, которые фактически представляли собой отдельное сочинение, озаглавленное «Объявление настоящаго времени, что явилося на седьмьсотои год». Его автор перечисляет реформы Петра I, связанные с европеизацией русского общества, перемежая их с цитатами из различных сочинений. Признаки конца света, предсказанного двумя пророками, старообрядческий автор видел в появлении гербовой бумаги, брадобрития, введении немецкого платья и обычаев, табака, увеличении числа кабаков. Особенно подробно комментируются перемены в одежде: «Одежду жены имеют зело неподобно, и неискусно груди выняты, паче же рещи наги и безерамны показуются»[592]. Как видим, отредактированный соответствующим образом религиозный памфлет старообрядцы использовали для критики светских властей. Правительство хорошо осознавало опасность «Сказания о двух старцах». В XVIII столетии поиском и изъятием списков этого документа занималась Тайная канцелярия[593]. Таким образом, правительство, которое обеспечило многократный перевод сочинения на русский язык, было вынуждено тратить значительные усилия на борьбу с его распространением в народной среде. Судя по большому числу сохранившихся до наших дней списков, борьба эта была безуспешной. Конец тиражированию «Сказания о двух старцах» положила постепенная секуляризация европейской, а затем и русской культуры. В XIX столетии прежде неистребимый текст полностью вышел из обращения.

Легендарная переписка турецкого султана — другой пример проникновения европейских подделок в русско-украинскую культурную среду. Произведения этого цикла также имеют достаточно примитивный сюжет. Часто (хотя и не всегда) они составляют пару из высокомерного послания турецкого султана и дерзкого пародийного ответа. Эти тексты распространялись в Европе в качестве антитурецких памфлетов. Их литературный характер никогда не ставился под сомнение серьезными исследователями, а европейское происхождение доказано американским учёным Д. К. Уо[594].

Исключительно антитурецкое значение «переписка» сохраняла не слишком долго. Уже в XVII в. «Легендарное послание турецкого султана немецким владетелям и всем христианам» попало в состав протестантского памфлета в качестве описания грозной кары, которой Бог наказывает католиков за притеснение протестантов в Венгрии[595].

Наиболее интересна судьба другого произведения этого цикла — «Легендарной переписки турецкого султана с Чигиринскими казаками». Его перевод первоначально вошёл в русскую книжность как антитурецкий памфлет. Однако наиболее широкое распространение текст получил уже с середины XVIII столетия на Украине. В поздних украинских вариантах сочинения мы видим адаптацию памятника к новым историческим условиям. Вместо Чигиринских казаков в нём появились гораздо более популярные запорожцы, а текст обогатился ярким украинским фольклором. Украинский вариант «переписки» приобрёл особую популярность после того, как в 1872 г. журнал «Русская старина» опубликовал это сочинение по трём различным спискам с комментариями Н. И. Костомарова[596]. В том же году был издан другой вариант переписки запорожцев с турецким султаном[597]. Актуальность сочинения усилило новое обострение отношений с Турцией, вылившееся в русско-турецкую войну 1877–1878 гг. В это время с каким-то из вариантов письма запорожцев познакомился И. Е. Репин. Забористый текст послания вдохновил художника на создание картины «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»[598].

Появление картины Репина предало «переписке» запорожцев с султаном новое качество. Если в XVIII–XIX вв. благодатной почвой для распространения произведения оставались войны с Османской империей, то теперь талант Репин создал обобщающий образ национальных героев, объект национальной гордости русских и украинцев. Появление картины Репина обеспечило «письму запорожцев» общероссийскую известность. Репродукции картины оказались в домах самых разных людей. Желание узнать, что же вызывает у казаков такой смех, возникало постоянно. Одна из репродукций «Запорожцев» висела на даче И. В. Сталина. Его дочь С. Аллилуева писала, что Сталин «обожал эту вещь и очень любил повторять кому угодно непристойный текст этого самого ответа»[599]. Из цитаты видно, что Сталин знакомил окружающих с поздней версией послания, так как в редакции XVII в. нет ничего неприличного. Очевидно, что некоторая скандальность позднего текста способствовала его популярности.

Актуальность картины Репина существенно усилилась в годы Великой Отечественной войны. Образы запорожцев были переосмыслены в антифашистском плакате (1942). Место казаков XVII в. заняли украинские партизаны, которые писали письмо «Гаддольфу Гитлеру». Появился и новый вариант «письма». Он не имел непечатных выражений, однако сохранял колорит первоисточника. К примеру, Гитлеру рекомендовали: «Про це скажи Герингу, Гебельсу и Риббентропу, и поцелуй их за одно в…»[600]

Этот вариант из возможных для распространения в печати является самым жёстким. Более «фольклорные» версии не могли публиковаться в официальных изданиях, что препятствовало распространению сочинения. Ситуация изменилась после появления Интернета. В нем «Письмо» распространяется массово. В августе 2007 г. таких публикаций обнаружилось менее ста, а в апреле 2008 г. — уже более двухсот. Размещённый на yandex.ru сервис «Пульс блогосферы» показывает, что в блогах данный текст встречается постоянно. Мне удалось обнаружить в Сети только поздние варианты памфлета, причём многие тексты содержат непечатную лексику. Иногда о характере информации предупреждает сообщение: «Внимание! Ненормативная лексика! Содержание этой страницы или секции может показаться некоторым читателям непристойным или оскорбительным». Спектр сайтов, где вывешено письмо, крайне широк — от «Православного Форума Апостола Андрея Первозванного» до сетевых дневников, объединяющих автомобилистов. Автоматический поиск информации о «Письме» выдаёт даже порносайты, обычно не публикующие литературные памятники XVIII в. Выявить какую-либо социокультурную группу, в которой преобладает интерес к данному сочинению, оказалось невозможным. Можно лишь отметить, что среди читателей преобладают русские и украинцы. Любопытно, что при интернет-публикации данного письма очень редко сообщается о его литературном характере. Обычно текст рассматривают как подлинный документ. При этом высказываемые иногда сомнения зачастую тоже не в полной мере соответствуют реальности. К примеру, скептически настроенный комментатор одной из публикаций отметил: «Письмо имеется в многочисленных вариантах, начиная от XVII в., но, скорее всего, это просто апокриф, волна интереса к которому возникла аккурат к русско-турецкой войне 1877–78 гг. Именно тогда Репин и решил написать картину — социальный заказ, так сказать»[601].

Особенно ценны для анализа произведения те сетевые дневники, где текст «Письма» обсуждается. Обнаружилось, что существует проблема «национальной идентификации» запорожских казаков. В период существования Российской империи и СССР русские люди привыкли осознавать запорожских казаков с картины Репина как «своих». Несмотря на появление на политической карте независимой Украины, многие русские пользователи Интернета продолжают воспринимать «запорожских казаков» в том же культурном ключе. К примеру, пользователь LiveJournal Анастасия Львова, которая, судя по фотографии, принадлежит к молодому поколению, прокомментировала текст так: «Я восхищена. Падонкам[602] не дорасти. Кто б так на заявление СШАмерики отвечал бы (посмотрела вчера телевизор — травма)»[603]. То же самое видим и в информационных изданиях. К примеру, на сайте Демократия, ру. (10.08.2007). В материале «Поток сознания, или "Запорожцы пишут письмо турецкому султану — 2"» сообщалось: «Все выступления вице-спикера Государственной Думы Российской Федерации Владимира Жириновского — публичные, как и должно быть у нормального политика. И видеопослание президенту США Бушу по вопросу Ирака, полностью воспроизведенное на Компромате. ру, должно занять свое место в библиотеке. Подальше от глаз детей». Как видим, образ запорожцев продолжает использоваться в системе «Россия — её главный внешний враг». Только в наше время в блогах турок и немецких фашистов сменили США.

Наиболее острой дискуссия оказывается в тех случаях, когда участники обсуждения обращают внимание (хотя бы случайно) на то, что запорожцы с картины Репина по национальности именно украинцы. Тогда дискуссия в блоге быстро уходит от начальной темы и приобретает националистический характер. При этом турки практически не выступают как объект критики. Приведём в качестве примера две такие дискуссии, возникшие после размещения «письма запорожцев». Поскольку в блоговом обсуждении проблемы обычно участвуют несколько человек, диспут распадается на отдельные диалоги. Мы не будем воспроизводить его полностью, а приведём лишь наиболее яркие высказывания, которые позволяют понять общее направление обсуждения.

На «Православном Форуме Апостола Андрея Первозванного» дискуссия постепенно перешла к теме голодомора. Участник диспута из Украины писал: «Революция задумывалась и делалась в России. При молчаливом потворстве и/или активной поддержке русских, т. к. если б не было поддержки БОЛЬШИНСТВА, то революция не состоялась бы. А Украина, хочу напомнить, на момент революции была вполне самостоятельным государством, которое уже начали признавать другие государства (правда, за такой короткий срок только Аргентина успела). И большевики НАПАЛИ на Украину и ОККУПИРОВАЛИ её. Поэтому историческая ответственность лежит на титульном народе — русских»; «Так я ж говорю — подавляющее большинство русских не справились с большевиками. Это я и называю "исторической ответственность русского народа" за происшедшее»; «ТРИ голода в Украине были по вине центрального правительства в Москве». Приведём также один из ответов его российского оппонента: «Если я дам цитаты про вывозимый с России хлеб во время голода (скажем в том же Поволжье), то Вы извинитесь на этом форуме перед народом России за свой пещерный русофобский бред?»[604] Как видим, обсуждение «письма запорожцев» вылилось в спор по наиболее острым и болезненным проблемам русско-украинских отношений.

На форуме клуба RaccWars (Санкт-Петербург), объединяющего автомобилистов, обсуждение текста «письма» также обернулось дискуссией националистической направленности, хотя и значительно менее острой. Её краткость даёт возможность привести высказывания с относительно небольшими сокращениями, что позволяет наблюдать механизм постепенного обострения обсуждения: 1. «Занимательную переписку вели казаки с султаном, я вам скажу…»; 2. «Я рыдала. Хохлы как всегда в своем репертуаре»; 3. «Суперски!!! Достойный ответ!!! Нахрен этим гадам зазнаваться! А то, блин, царь над царями— псих над психами! Тока это не хохлы, это украинцы! Хохлушками можно называть меня, Анжелу… потому что украинцы живут на Украине, а хохлы, там, где лучше!»; 4. «Ну если такая "национальность" определяется местом рождения, то и в этом случае к хохлам меня не отнесть: я тогда…СССР-ка (звучит-то как неприлично), как, впрочем, и все тутошние жители, рождённые в СССР, но никак не хохлушка — к их нации не имею никакого отношения (и слава Богу, потому как их ну терпеть ненавижу!), а там, где лучше живут не хохлы, а евреи»; 5. «А у меня видать корни с той стороны. Иногда, знаете ли, хочется вареной картошечки с укропчиком, теплого хлебца, чесночку с зеленым лучком, сальца из морозилочки с тоненькими мясными прожилками, и все это под горилку… эээх. Тока чур не пугаться — не из хохлов я. С Кубани»; 6. «С дества две вещи (чёртово слово, наверняка ошибся) не люблю — расизм и негров»; 7. «Анжела, прости, бога ради, если задела тебя за живое. Конечно, быть гражданкой Украины это нынче позор… Хотя странное определение "национальности" по месту рождения… получается, что я немка, ведь имела неосторожность родиться в Германии. Только зря так этого чураешься — ведь всем известно, что хохлушки мужчинам нравились, нравятся, и будут нравиться!!!»[605].

Таким образом, мы видим, что антитурецкий памфлет, проникший в XVII в. из европейской прессы в русскую и украинскую литературу, постепенно потерял своё первоначальное значение и стал тиражироваться как свидетельство величия национального духа русских и/или украинцев. Со временем его популярность только растёт, а попытки отдельных учёных обратить внимание на апокрифический характер текста игнорируются общественным сознанием. Вряд ли можно сомневаться, что голос специалистов будет услышан только после того, когда общество найдёт более действенные средства для формирования своей национальной и культурной идентичности.

А. Е. Петров, Л. А. Беляев, А. П. Бужилова Между наукой и областной администрацией: опыт фальсификации останков Ивана Сусанина с помощью заданной интерпретации археологических и судебно-криминалистических исследований

Практика подделки святых мощей известна учёным со времён христианского Средневековья. Народу всегда требовались вещественные доказательства чудес и святости. Не случайно одним из желательных признаков для канонизации святого выступает наличие нетленных останков. Соборы и монастыри по всей Европе соревновались в коллекционировании как можно большего количества бурых частиц человеческой плоти, которые можно было более или (чаще всего) менее достоверно связать с именами почитаемых святых. Уже тогда сложилась традиция подшучивать над такими увлечениями, и византийский поэт первой половины XI в. Христофор Митиленский позволил себе написать:

Но в случае с почитанием «святых мощей» принцип веры определяет святость. Вопросы подлинности не стоят столь остро, как в случае с останками национальных исторических героев.

В 2006 г. вся страна стала свидетелем рождения новой фальсификации — обретения останков символа «романовской народности» и антипольского патриотизма Ивана Сусанина. Приметой времени стало использование в «опознании» новейших комплексных методик, занимающих передовые позиции в современной исторической науке.

Общество испытало настоящий «культурный шок» после обнародования результатов археологического и судебно-криминалистического исследований.

Этот стресс усиливал целый ряд обстоятельств, и прежде всего устойчивое представление о том, что Сусанин завёл коварных поляков в болото (другая версия — в непроходимую чащу) и погиб там вместе с ними. Точнее, несколько раньше их. Вспоминаются строки Кондратия Рылеева:

Эпический вариант этой трактовки представлен в опере М. И. Глинки «Жизнь за царя» и массе литературно-поэтических опусов о костромском Горации[607].

Неудивительно, что чувство восторга смешивалось в умах наших сограждан с чувством недоумения: если герой сгинул вместе с поляками в непроходимой трясине, то откуда взялись останки?

Ситуация осложняется тем, что в наши дни далеко не все почитатели истории убеждены в реальности подвига Сусанина. Красивый и актуальный для первой половины XIX столетия миф об Иване Сусанине прожил, не привлекая внимания критиков, не более шести десятилетий[608]. В начале же 1862 г. (год миллениума призвания Рюрика, которое тогда трактовалось в качестве начала Российского государства) в февральском номере «Отечественных записок» появилась статья Н. И. Костомарова «Иван Сусанин».

Конечно, для не прошедших суровую школу постмодернизма современников Николая Ивановича его выводы стали жестоким ударом. Для нас, ныне живущих, заключения крамольного историка не кажутся чересчур радикальными: «Страдание Сусанина есть происшествие само по себе очень обыкновенное в то время. Тогда козаки бродили по деревням и жгли и мучили крестьян… Могло быть, разбойники, напавшие на Сусанина, были такого же рода воришки, и событие, столь громко прославленное впоследствии, было одним из многих в тот год. <…> Могло быть, однако, что в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди, но уж никак тут не был какой-нибудь отряд, посланный с политической целью схватить или убить Михаила. <…> Таким образом, в истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одной из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в Смутное время; действительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находился новоизбранный царь Михаил Федорович — это остается под сомнением...»[609]

Костомаровский рефрен «могло быть» стал своего рода эпиграфом к продолжающимся полтора столетия спорам. Дух сомнения витал над образом Сусанина и его подвигом всё это время. И было отчего. По сути, наш список источников ограничивается одной грамотой царя Михаила Фёдоровича 1619 г. со смутным описанием подвига Сусанина[610] да несколькими актами позднейших правителей, в которых явно видна тенденция к развитию сюжета в пользу потомков дочери костромского героя.

Любопытно, что даже знаменитое на весь свет отчество Ивана Сусанина — Осипович в этих источниках не упоминается. Нет и известий о его родителях. Большой честью для дворцового крестьянина (пусть и погибшего) было уже то, что царская грамота именовала его полным именем — Иван. Зять героя Собинин везде именуется по этикету XVII в. Богдашкой. В ту эпоху отчество вообще являлось прерогативой бояр и дворян. Крестьян официально называли уменьшительной формой имени и прозвищем. Выходит, если бы отца Сусанина звали Осипом (Иосифом), то тогда и его прозвище было бы Осипов, а не Сусанин. Сусанна — имя женское, это может указывать на то, что Сусанин рос без отца. Первое отчество (Иванович) в литературе Сусанину дал Н. А. Полевой в драме «Костромские леса» (1841). Отчество Осипович появилось лишь два десятилетия спустя в беллетристике, но оказалось вполне по душе и учёным мужам[611]. Забавно, что и в новейшей судебно-криминалистической экспертизе идентифицированы останки именно Ивана Осиповича Сусанина[612].

Всё это вместе взятое повлияло на формирование в обществе довольно туманного образа героя, который не то был, не то не был, но куда-то завёл каких-то поляков и прочую немчуру:

Эдакий фантом, пригодный разве что уж только для совсем кондовой псевдопатриотической пропаганды либо для анекдотов периода застоя и перестройки, смысл которых состоял в том, что Сусанин предлагал всему Политбюро указать нужную дорогу. Вместе с тем уже в 1970–80-е гг. стало ясно, что образ Сусанина, пусть даже в виде мифа (а мы сегодня скажем — «места памяти»[613]), стал индикатором общественно-политической платформы. Образ костромского Горация стал той интеллектуальной игрой с неожиданными трактовками, полюсами оценки «верю — не верю», которая наглядно обозначала ментальный раскол между официозным патриотизмом и патриотическим критицизмом. Образ критика в весьма забавном виде вошёл в патриотическую поэзию советской поры:

Принимаясь за поиски Сусанина, необходимо учитывать весь этот контекст. Сегодня специалисты-историки могут вести дискуссии о подлинности истории о Сусанине. Но в априорную возможность найти и точно идентифицировать его останки не поверит ни один здравомыслящий и неангажированный исследователь. Да и в головах наших «штатских», не участвующих в «боях за историю» сограждан с трудом укладывалось, как можно было найти могилу героя и опознать его останки. Оказывается, можно, если правильно сформулировать цели, обеспечить ресурсы и организовать эффективный менеджмент.

За доказательство реальности событий далёкого 1613 г. и раскрытие подвига Сусанина в качестве одного из «определяющих обстоятельств в возрождении российской государственности» взялась костромская наука. В 2001 г. губернатором области была утверждена и профинансирована Программа исследования памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина. Настораживают уже цели этой научной программы: «…определить (здесь и далее выделено нами. — Авт.) предполагаемое место захоронения Ивана Сусанина»; «провести археологические раскопки на некрополе»; «выявить из группы захоронений погребенных, соответствующих времени и параметрам Ивана Сусанина, а именно: захоронения начала XVII в., относящиеся к мужским, старше 40 лет, имеющие следы насильственной смерти»; «провести современными методами судебной медицины идентификацию выявленных останков и возможную принадлежность их Ивану Сусанину». Мы цитируем «Аннотацию результатов проведенных археологических и судебно-медицинских исследованиях (так в оригинале! — Авт.) по идентификации останков Ивана Сусанина», подготовленную главным археологом Костромы и заместителем начальника департамента культурного наследия, культуры и туризма Костромской области С. И. Алексеевым[614].

Цели ясны! Задачи определены! Осталось освоить бюджеты. Не беда, что уже цели с научной точки зрения поставлены некорректно. Интересно, что определение сельского погоста с. Исупово в качестве места захоронения героя само по себе является открытием. В обширной краеведческой литературе и самом серьёзном на сегодняшний день исследовании об Иване Сусанине костромского историка Н. А. Зонтикова выдвигалось две версии местонахождения могилы земляка: Ипатьевский монастырь и с. Домнино[615]. Эти версии тоже носят вероятностный характер, но имеют и некоторые обоснования, связанные с местными преданиями. Село Исупово же никогда не рассматривалось в этом качестве.

В «Аннотации результатов…» излагаются сведения о результатах трёхлетних раскопок назначенного места захоронения, даётся отчёт о найденных нательных крестиках, количестве эксгумированных останков (около 400), подробно рассказывается о квадрате Д–1, где «обнаружено вторичное захоронение (перезахоронение 13а), представленное группой трубчатых костей и черепной коробкой», на которой «имелся след от рубленой раны, приведшей к летальному исходу». Любопытно далее: «Датирующих находок перезахоронение не содержало, однако результаты стратиграфических наблюдений (выделено нами. — Авт.) позволяют определить время его первоначального захоронения между концом XVI и серединой XVII вв.». Всё! С этого момента научный поиск для губернаторских археологов закончился. Начался интереснейший процесс запрограммированного доказательства.

Дело даже не в антропологическом или судебно-криминалистическом исследовании. Группы, проводившие их, сделали свою работу добросовестно[616]. Проблема в заданности интерпретаций и постановке вопросов. Попробуем понять разницу. Если задать вопрос так: «Принадлежат ли эти останки Ивану Сусанину?» — что, по-вашему, сможет ответить добросовестный учёный? А если спросить: «Имеются ли признаки, исключающие принадлежность костных останков из перезахоронения 13а Исуповского некрополя Ивану Осиповичу Сусанину?» Не исключено, что таких признаков не найдётся практически у всех сверстников предполагаемого Ивана Сусанина.

Достоверность полученных результатов быстро «затвердили» на всероссийской научной конференции «Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность». По версии С. И. Алексеева, конференция «отметила высокий научный уровень проведенных работ». Видимо, эта формулировка должна была окончательно установить в глазах просвещённой публики достоверность научных результатов. Но и тут мы имеем дело с недобросовестностью.

Из «Резолюции… конференции» от 15 марта 2006 г. подписавший эту резолюцию секретарь форума С. И. Алексеев выжимает лишь то, что необходимо для выполнения поставленных губернатором задач. Даже сухой слог такого официального документа выдаёт наличие нешуточной дискуссии вокруг этого вопроса: «Участниками конференции проявлен пристальный интерес к результатам междисциплинарных исследований памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина. Конференция признает, что данный круг исследований проведен на высоком научном уровне и демонстрирует позитивный опыт комплексного подхода к решению проблемы идентификации личности. Для дальнейшей конкретизации сведений об Иване Сусанине должен быть проведен расширенный поиск новых исторических источников». В сущности, в переводе с профессионального жаргона на общегражданский язык это заключение о том, что данную проблему невозможно решить на основании имеющихся данных даже с помощью самых современных научных методик. Но кому же в наше время важны детали? «Результаты исследований были введены в научный оборот и представлены общественности» на конференции, которая «отметила высокий научный уровень проведенных работ». Точка! И что из того, что научная истина не определяется демократическим голосованием?

Сенсационные результаты были растрезвонены по всему миру. Не нашлось ни одной газеты или телеканала, забывшего сообщить о сенсации. Страстность репортажей нагнеталась близостью визита Президента В. В. Путина в Кострому и ещё актуальной тогда дискуссией о национальной идее в свете нового праздника «народного единства» против «поганых ляхов». Вспомнились забытые строки:

Костяк из Смутного времени оказался очень своевременным и в новом тысячелетии. Давайте разберём наш скелет, так сказать, «по косточкам».

Мы решили проверить некоторые данные «Аннотации результатов…» С. И. Алексеева по первоисточникам. Таковыми являются хранящиеся в архиве Института археологии РАН ежегодные научные отчёты о проводившихся на некрополе раскопках[617]. Эти материалы были подняты из хранения, тщательно изучены и сопоставлены с данными, представленными С. И. Алексеевым. В результате появились любопытные наблюдения. Археологические раскопки на Исуповском некрополе проводились широкой площадью, по выдававшимся Отделом полевых исследований Института археологии РАН Открытым листам, вполне профессионально (руководитель работ — А. В. Новиков). Полученные научные результаты достаточно представительны. Они зафиксированы с помощью описаний, чертежей и фотографий с принятой для таких работ степенью точности; фиксация достаточно полно представлена в отчётной документации. И хотя можно поставить вопросы о необходимости столь широкого вскрытия позднесредневекового некрополя, а также о степени точности датировки отдельных погребений и восстановлении общей стратиграфии, сколько-нибудь серьёзных методических претензий к проведённым раскопкам не возникает. Напротив, совершенно очевидно, что только эти отчёты могут и должны служить главным документом, на который следует опираться при оценке качества идентификации.

Особого внимания заслуживает «Отчёт о раскопках… в 2002 году» (Ф. Р–1. Ед. хр. № 23084), к которому должны были бы апеллировать авторы идентификации. Однако при сопоставлении данных «Аннотации результатов…» и хранящихся в архиве Института археологии РАН материалов выявлены серьёзные расхождения, ставящие под сомнение результаты идентификации.

Вот главные из расхождений:

1. Вызывает удивление упоминание в «Аннотации…» 2006 г. какого-то «деревянного реликвария», в котором якобы производилось вторичное захоронение костей Ивана Сусанина. В «Отчёте…» за 2002 г. о нём нет никаких упоминаний.

2. В «Аннотации…» названо как возможное погребение Ивана Сусанина «погребение № 13а за 2002 год» в квадратах Г, Д — 1,2. Но в соответствующем «Отчёте о раскопках…» (Ф. Р–1. Ед. хр. № 23084) погребения за таким номером вообще нет. По-видимому, номер 13а присвоен позже, уже в камеральной обстановке, когда одной из групп останков решено было придать особое значение. Можно предположить, что речь при идентификации идёт о погребении под номером 13 или по меньшей мере об одном из погребений в указанных квадратах Г, Д — 1,2. Однако в отчёте явно не показано никакого костяка, который можно было бы (пусть предположительно) связать с Иваном Сусаниным.

Под номером 13 в «Отчёте…»[618] описан не один, а по крайней мере два костяка: детский (ребёнок 7–8 лет) и фрагменты взрослого (30–35 лет, указан рост 166 см — видимо, он восстановлен по длинным костям?). Отметим, что погребения описаны, что называется, «рутинно», наряду с десятками других погребений; никакого особого внимания им не уделено, и речь о соотнесении одного из них с Иваном Сусаниным в тексте отчёта не идёт. Текст отчёта подтверждён фотографиями и чертежами. На фотографии и чертеже погребения № 13, а также на плане зачистки 7-го штыка[619], действительно, отчётливо виден скелет ребёнка, справа от которого — две длинные кости ноги взрослого человека в естественном сочленении. Вероятно, это остатки ранее существовавшей и разрушенной (при погребении ребёнка?) могилы. К таким же остаткам могут относиться разбросанные вокруг черепные крышки (не менее четырёх); их фрагменты; отдельные кости нескольких скелетов. Наконец, разрозненные кости есть на планах предыдущей и последующей зачисток указанных квадратов, что естественно для существовавшего столетиями и многократно перекопанного некрополя.

Какой была процедура выделения из всех этих останков так называемого «погребения 13а» и какие для этого имелись основания, в представленных документах не сказано. Судя по материалам «Отчёта…», усматривать среди этих останков сознательное вторичное перезахоронение нет никаких причин (в случае с ножными костями в естественном сочленении этому противоречит даже их сохранное состояние — при перезахоронениях через сколько-нибудь значительный промежуток времени все сочленения, как правило, распадаются).

3. Авторами идентификации принята дата останков в пределах конца XVI — середины XVII в., но конкретных оснований для этого не приведено. На основании материалов «Отчёта…» дату определить невозможно: вероятно, она установлена по двум обломкам крестика-тельника, но в альбоме «Отчёта…» нет ни прорисовки, ни фотографии этих находок. Общий материал некрополя не настолько ясен, чтобы дать основания для выяснения хронологического соотношение костяков ни в указанных квадратах, ни с костяками остальной части кладбища.

4. В документе С. И. Алексеева идёт речь о повреждениях черепа из «погребения 13а». Но в «Отчёте…» за 2002 г. ни один из черепов, найденных внутри и вблизи погребения № 13, не включён в специальное перечисление всех черепов с травмами, «в том числе рубленого характера»[620]. Это особенно важное замечание. Поскольку полевые археологи и антропологи, проводившие первичное обследование, не отмечают никаких повреждений черепа (черепов) при словесном описании погребения № 13 и костных останков вокруг него, вполне вероятно, что на обследованных ими костяках никаких повреждений не имелось. По-видимому, предлагаемый к идентификации череп происходит с другого, нежели указанный, участка.

«Отчёт о раскопках…» за 2002 г. не содержит информации, которая позволила бы идентифицировать «погребение № 13а за 2002 год», указанное в позднейшей «Аннотации…», ни как возможное погребение Ивана Сусанина, ни в качестве погребения какого бы то ни было конкретного, исторически известного лица вообще. Более того, складывается впечатление, что «погребение № 13а» в том виде, как оно описано в представленных документах, — просто произвольно сконструированная выборка (из лежавших в районе детского погребения № 13 костей?).

Следует иметь в виду, что непредвзятая атрибуция погребения на позднесредневековом грунтовом могильнике при полном отсутствии наземной маркировки отдельных могил объективно представляет невероятную по сложности задачу. Дело дополнительно осложняется отсутствием документальных сведений о местоположении могилы внутри некрополя или каких-либо иных свидетельств о месте и обстоятельствах совершения этого погребения.

Итак, в свете представленных археологических материалов попытка выделить погребение Ивана Сусанина среди раскопанных на Исуповском некрополе выглядит неудачной. Нет никаких сомнений в том, что с точки зрения археологии на основе столь недостоверных данных об обнаружении останков Ивана Сусанина в Исуповском могильнике говорить пока не приходится.

Может быть, результаты, полученные выдающимся современным криминалистом В. Н. Звягиным, проясняют вопрос? Увы, нет. Обнаруженные в ходе криминалистической экспертизы признаки черепной травмы от удара по голове оружием с острым краем (предположительно топор) сами по себе могут только объяснить причину смерти индивида, чьи останки подверглись научному анализу. К сожалению, факт травмы черепа без исчерпывающего археологического контекста не может быть решающим фактором идентификации личности Ивана Сусанина.

Если обнаруженные в ходе раскопок Исуповского кладбища материалы действительно можно отнести к Смутному времени, то зафиксированное В. Н. Звягиным определённое число рубленых ран конечностей и головы у некоторых индивидов может лишь отражать безымянный эпизод этого неспокойного периода истории, но не служить определяющим фактором гибели именно Ивана Сусанина и обманутых им поляков, а не другого человека и его современников. Вообще же, травмы, подобные той, что имеется на «идентифицированном» черепе, отмечаются на останках от 4 до 15 % мужского населения, жившего в эпоху Средневековья и раннего Нового времени. Проведённая Павлом Ивановым генетическая экспертиза лишь косвенно подтвердила родство нескольких индивидов в рамках единой сельской округи. Этот факт не вызывает никаких сомнений и является правилом для сельских погостов. Необходимого же генетикам материала для полноценного анализа ДНК археологи представить не смогли.

Анализ портретного сходства предполагаемого Ивана Сусанина и его потомков, давно переселённых вниз по Волге, доказал невероятную похожесть. Этот факт, как и предыдущие, способен лишь подчеркнуть, что на кладбище захоронены предки ныне живущих уроженцев этого района, в том числе и родственников Сусаниных-Собининых. К сожалению, и этот анализ не может достоверно подтвердить, что череп, полученный В. Н. Звягиным из рук археологов, принадлежал Ивану Сусанину.

Таким образом, приведённый ряд доказательств судебно-медицинской экспертизы нельзя рассматривать как исчерпывающее решение проблемы. Раздутое прессой заключение археологов и заинтересованных в этой сенсации людей из администрации области лежит на их совести. В. Н. Звягин в своём анализе лишь пытался привести историю гибели предложенных для криминалистического анализа индивидов, а его заключение использовали в роли весомого доказательства идентификации личности, что, как видим, было неправомерным.

В заключении Института археологии РАН, сделанном по запросу Министерства культуры России в 2006 г., специально обозначено, что представленные факты не дают оснований для идентификации личности Ивана Сусанина. Выходит, что губернаторские денежки «ушли в песок». Из заявленных в Программе целей можно считать выполненной лишь одну — «провести археологические раскопки на некрополе». Действительно, соответствующие масштабные раскопки на сельском погосте имели место, но этого нельзя сказать об остальных задачах. С научной точки зрения не удалось доказать, что некрополь Исупово является «предполагаемым местом захоронения Ивана Сусанина»; никак не обосновано и вычленение «из группы захоронений погребённых, соответствующих времени и параметрам Ивана Сусанина». Ясно, что в таком виде костромская научная общественность не могла представить свои результаты щедрому и требовательному начальству. Началась игра в интерпретации с присущей ей лингво-логической казуистикой. Это хорошо известный метод введения подделок в «научный оборот». Законченный вид манипуляции приобрели в уже упомянутой «Аннотации результатов… исследований по идентификации останков Ивана Сусанина». И эти результаты, по сути создающие исторический фальсификат, были благосклонно приняты областным руководством.

Весьма примечательны обстоятельства, приведшие к запросу Минкультуры России в московский Институт археологии РАН. Оказывается, в начале июня 2006 г. губернатор Костромской области обратился в Администрацию Президента Российской Федерации с просьбой об организации торжественного «захоронения останков Ивана Осиповича (опять! — Авт.) Сусанина». Администрация Президента дала соответствующее поручение — «разобраться». Вероятно, если бы нс отрицательный отзыв академического института, неизвестно, чьи кости под именем Ивана Сусанина (да, чуть не забыли — Осиповича) уже покоились бы, благоухая ароматами мирра и ладана, под сводами Ипатьевского монастыря — бывшего Костромского музея, находящегося ныне под заботливой и хозяйственной дланью архиепископа Костромского и Галичского Александра, — и спокойно дожидались бы канонизации. Теперь придётся повременить. Напомним, что вопрос о канонизации ставился перед патриархом Алексием II ещё в 2002 г. Предстоятель РПЦ тогда проявил осторожность: «Ваш соотечественник Иван Сусанин совершил жертвенный подвиг, но, думаю, к этому нужно подходить осторожно, поскольку надо подробно изучить жизнь Ивана Сусанина и найти критерии, которые позволяют прославить того или иного подвижника в лике святых». Тогда же, по сообщению ИТАР-ТАСС, глава РПЦ выразил надежду, что работа по изучению исторических сведений об Иване Сусанине будет продолжена и её итоги «позволят принять правильное взвешенное решение…». Как раз в 2002 г. кипела работа на раскопе Д–1 в Исупово.

Едва ли мы когда-нибудь получим достоверные сведения о нескольких десятилетиях жизни Сусанина до подвига. Поэтому радужные перспективы церковного прославления героя Смутного времени связаны главным образом с торжественным «перенесением мощей», скажем, в очень кстати отвоёванный у государственного музея Ипатьевский монастырь, и неизбежно воспоследующими чудесами у гроба. Но для всего этого требуется время, а инвестиции в туризм, в том числе и в паломнический, нужны уже сейчас. Поэтому возникают новаторские программы по раскручиванию «костромских брендов» — Снегурочки, Ивана Сусанина и царя Берендея, с каждым из которых «случайно» совпадает название продукции местных ликёро-водочных заводов.

Но сейчас не время маленьких изменений, а эпоха постановки крупных задач. Это становится предельно понятно после изучения Концепции областной целевой программы «Историко-культурное, природное и духовное наследие Костромской области (до 2020 года)»[621]. Основами для осуществления этой масштабной концепции являются:

— национально-историческое признание Костромской земли в качестве родины символа российской государственности — царствовавшей более 300 лет династии Романовых;

— наличие целого ряда исторически сложившихся и широко используемых в настоящее время культурно-исторических образов-символов (Иван Сусанин, Снегурочка, «Берендеево царство»).

Среди основных целей проекта — «обеспечение притока инвестиций в развитие историко-культурного, природного и духовного потенциала области, развитие туристической индустрии и увеличение числа рабочих мест; культурно-нравственное просвещение и воспитание всех возрастных и социальных групп населения области, формирование морально-этических качеств и гражданских чувств».

По мнению разработчиков, реализация проекта «Сохранение и использование историко-культурного, природного и духовного наследия Костромской области» «будет иметь непременный успех при соблюдении следующих основных условий:

Наличие желания и политической воли (выделено нами. — Авт.) осуществлять последовательный подход к работе по стратегическому плану. Стратегическое планирование — это непрерывный процесс.

Стратегический план только тогда оказывается действенным инструментом, когда работа над ним совмещается с проработкой конкретных планов действий и целевых программ.

Стратегический план — это плод работы не одной лишь администрации и даже не только её сотрудничества с консультантами. Это результат процесса, в который вовлечены представители всех заинтересованных сторон, результат конструктивных обсуждений и общественного согласия.

Вовлечение в программу сохранения и развития наследия значительной части населения области.

Активное использование возможностей системы непрерывного образования и просвещения по воспитанию социально- и личностно значимых отношений всех слоёв населения.

Гибкое сочетание элементов надведомственного, межведомственного, ведомственного и общественного управления подготовкой и реализацией программы».

Многоведомственное управление, желание и политическая воля — это, конечно, хорошо. Но достаточно ли этих командных принципов при постановке научных задач? Ответ видим уже в Приложении 7, разворачивающем перед нами захватывающие перспективы «программных мероприятий по археологическому исследованию цивилизационных процессов в Костромском Поволжье в древности, Средневековье и в русское время». Вот какие результаты ожидают получить наши костромские коллеги:

«В течение 7–10 лет возможно получить следующие результаты: удревнить костромскую историю как минимум на 13 000—14 000 лет (здесь и далее выделено нами. — Авт.); решить проблемы происхождения и исторических судеб ряда значимых для истории Костромского Поволжья этно-социокультурных организмов, изучить их материальную и духовную культуру; решить проблему времени и характера происхождения Костромы, как минимум на 100 лет раньше официальной даты основания города; решить проблему исторической географии костромских землевладений Романовых, исследовать их подворья в с. Домнино и костромском кремле; решить проблему идентификации Ивана Сусанина, исследовать и реконструировать усадьбу его зятя Богдана Собинина в д. Деревеньки.

Практическая значимость проекта:

Полученные результаты будут иметь как фундаментальный, так и практический характер. К последнему можно отнести использование продукции в учебно-образовательной, воспитательной и информационной сфере, в развитии регионального туризма».

В приведённом тексте выделены фразы, которые даже студентам исторических факультетов непозволительно использовать при постановке исследовательских задач: в них звучит предрешённость результата. И если для администраций

259

всех уровней это несомненный позитив, то для науки и культуры — погибель. Прискорбно, что в нашем случае дело не в том, что археологи некомпетентны. Эпоха и эстетика взаимоотношений власти и науки (особенно в регионах) предопределяют появление подобных «проектов». Злая шутка судьбы состоит в том, что мы прикладываем массу сил, ресурсов и времени для возрождения из небытия «химер прошлого», часто в этой суете спотыкаясь о реальные памятники истории и культуры, на которые не остаётся ни заботы, ни средств. Именно так случилось недавно в Суздале, где было обнаружено реальное захоронение подлинного героя Смутного времени — князя Дмитрия Пожарского.

И вот уже костромское научное сообщество нацелили на новый юбилей — 400-летие династии Романовых на российском престоле. Этот праздник, как мы все понимаем, без Сусанина не пройдёт. Будут новые памятники. Будет и народное единство. Но уже сейчас ясно, что появятся и новые фальшивки. Опыт с поддельными костями Сусанина не пропадёт:

Жалованная (Обельная) грамота царя Михаила Федоровича зятю Ивана Сусанина Богдану Собинину, 1619 год

«Божией милостью, мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, по нашему царскому милосердию, а по совету и прошению матери нашея, государыни, великия старицы инокини Марфы Ивановны, пожаловали есма Костромского уезда, нашего села Домнина, крестьянина Богдашка Собинина, за службу к нам и за кровь, и за терпение тестя его Ивана Сусанина: как мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси в прошлом 121 (7121 год от Сотв. Мира, т. е. 1613 от Р.Х. — Авт.) году были на Костроме, и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, а тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина в те поры литовские люди изымали и его пытали великими, немерными пытками и пытали у него где в те поры мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович веся Русии были, и он Иван, ведая про нас, великого государя, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, а польские и литовские люди замучили его до смерти. И мы, великий государь, царь и великий князь Михайло Федорович всея Русии пожаловали его, Богдашка, за тестя его Ивана Сусанина к нам службу и за кровь в Костромском уезде нашего дворцового села Домнина половину деревни Деревнигц, на чем он, Богдашка, ныне живет, полторы чети выти земли велели обелить с тое полудеревни, с полторы чети выти на нем, на Богдашке, и на детях его, и на внучатах, и на правнучатах наших никаких податей и кормов, и подвод, и наметных всяких столовых и хлебных запасов, и в городовые поделки, и в мостовгцину, и в иныя ни какия подати имати с них не велели; велели им тое полдеревни во всем обелить и детям их, и внучатам, и во весь род неподвижно. А будет то наше село Домнино в который монастырь и в отдаче будет, тое полдеревни Деревнищ, полторы чети выти земли ни в который монастырь с тем селом отдавать не велели, велели по нашему царскому жалованью владеть ему, Богдашке Собинину, и детям его, и внучатам, и в род их во веки неподвижно. Дана сия наша царская жалованная грамота в Москве лета 7128 (1619) ноября в 30 день».

Общее заключение

1. Проведенное медико-криминалистическое исследование каких-либо признаков, исключающих принадлежность костных останков из реликвария 13а некрополя «Исупово» Ивану Осиповичу Сусанину не обнаружило.

Костные останки из реликвария 13а принадлежали мужчине восточнобалтийского антропологического типа в возрасте 45–50 лет с длиной тела 164 ± 2 см.

2. Повреждения черепа мужчины из Реликвария 13а, не имеющие признаков заживления, указывают на насильственную смерть и вполне соответствуют обстоятельствам мученической кончины Ивана Сусанина.

3. По краниологическим данным погребения П1, П4, П5, П8 реликварий А2 некрополя «Прискоково» и реликварий 13а некрополя «Исупово» принадлежали представителям одной семейной группы, связанных друг с другом кровным родством.

4. Признаки внешности мужчины из реликвария 13а некрополя «Исупово» присутствуют в облике достоверно известных потомков Ивана Сусанина в VIII–XV поколениях.

Научный руководитель Проекта профессор В. Н. Звягин.

Аннотация результатов проведенных археологических и судебных медицинских исследованиях по идентификации останков Ивана Сусанина

Личность Ивана Сусанина и обстоятельства его подвига до последнего времени были окутаны завесой неопределенности. Последняя была результатом узкой источниковой базы, повествующей о подвиге Ивана Сусанина, что послужило основанием для различного рода толкований обстоятельств его подвига и даже выражения сомнений относительно реальности событий, связанных со спасением Михаила Романова костромским крестьянином.

С другой стороны, если подвиг Ивана Сусанина имел место, он стал одним из определяющих обстоятельств в возрождении российской государственности в начале XVII в. и выхода из «смуты». В настоящее время в условиях движения России по пути реформ, роста интереса к своим историческим корням, оказалось невозможным мериться с двусмысленностью наших знаний об Иване Сусанине и его подвиге. С целью решения проблемы реальности подвига костромского патриота и выявления его обстоятельств администрация Костромской области в 2001 г. утвердила Программу исследования памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина. Указанная Программа преследовала следующие цели:

1. на основании изучения исторических свидетельств определить предполагаемое место захоронения Ивана Сусанина;

2. провести археологические раскопки на некрополе;

3. выявить из группы захоронений погребенных, соответствующих времени и параметрам Ивана Сусанина, а именно: захоронения начала XVII в., относящиеся к мужским, старше 40 лет, имеющие следы насильственной смерти;

4. провести современными методами судебной медицины идентификацию выявленных останков и возможную принадлежность их Ивану Сусанину.

К решению указанной Программы были привлечены видные российские специалисты:

1. Научное руководство археологическими исследованиями памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина осуществлялось Алексеевым Сергеем Ивановичем — консультантом-главным археологом комитета по охране и использованию историко-культурного наследия администрации Костромской области;

2. Археологические исследования Исуповского некрополя выполнены Новиковым Александром Викторовичем — начальником Научноисследовательского реставрационного центра Областного государственного учреждения «Наследие» комитета по охране и использованию историкокультурного наследия администрации Костромской области;

3. Медико-криминалистические исследования костяков Исуповского и Прискоковского некрополей, комплекс натурных и камеральных исследований, связанных с идентификацией костных останков Ивана Сусанина выполнены под руководством Звягина Виктора Николаевича, доктора медицинских наук, профессора, лауреата Первой национальной премии лучшим врачам России «Призвание», заслуженного врача РФ;

4. Палеоантропологический анализ костяков Исуповского некрополя выполнялся Васильевым Сергеем Владимировичем, доктором исторических наук, заведующим отделом антропологии Института этнологии и антропологии РАН.

В 2001 г. комитета по охране и использованию историко-культурного наследия администрации Костромской области совместно с ОГУ «Наследие» приступил к археологическим исследованиям памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина. Археологические исследования проводились в д. Деревеньки (местожительство зятя И. Сусанина Богдана Собинина), с. Исупово (где располагалась усадьба Ксении Шестовой-Романовой (инокини Марфы) — матери Михаила Романова), на Исуповском селище (место казни Ивана Сусанина), Исуповском некрополе (место захоронения Ивана Сусанина), Прискоковском некрополе (место захоронения потомков Ивана Сусанина с сер. XVII в.). В ходе историко-архивных изысканий было выяснено, что Иван Сусанин был захоронен не в д. Домнино или на погосте в Спас-Хрипелях, а на Исуповском некрополе.

Общая площадь исследований Исуповского некрополя с 2002 по 2004 годы составила около 327 кв. м. Суммарное количество регулярных захоронений равно 146, перезахоронений 217, в общей сложности были исследованы останки около 400 индивидов XVI–XVIII вв., погребенным по христианским канонам.

Наиболее многочисленную категорию находок Исуповского некрополя составили медные нательные кресты, которых встречено 288 экз., как правило, расположенных на груди погребенного. Кроме нательных крестов сопровождающий материал включал пуговицы, бусины, слезницы, перстни.

Интерес вызвала группа погребений в кв. ГД–1/2 раскопа 2002 г. В кв. Д–1 было обнаружено вторичное захоронение (перезахоронение 13а), представленное группой трубчатых костей и черепной коробкой. На последней с левой стороны имелся след от рубленной раны, приведшей к летальному исходу (результаты паталого-антропологического анализа профессора В. Н. Звягина). Датирующих находок перезахоронение не содержало, однако результаты стратиграфических наблюдений позволяют определить время его первичного захоронения между концом XVI и серединой XVII вв.

Медико-криминалистический анализ останков перезахоронения 13а проводился группой судебных медиков во главе с профессором В. Н. Звягиным. Череп принадлежал мужчине 45–50 лет с длинной тела 164 ± 2 см. Его облик соответствует восточно-балтийскому типу, широко распространенному в русском населении. Для представителей этого типа характерны низкий рост, кряжистая фигура, широкая голова, широкое лицо с массивной нижней челюстью, довольно широким слегка вогнутым носом с плоским основанием, жесткие светлые волосы, светлые маленькие глаза, светлая кожа (прил. 3). На черепе обнаружено два рубленных повреждения левой теменно-височной области, проникающие в его полость, с обширным отщепом костей вследствии их распора (прил. 2). Кроме того, отмечена массивная травма костей, образующих костный нос. Данное повреждение возникло от удара тупым твердым предметом (обух топора, нога в грубой обуви и т. п.).

Проведенный анализ по фенотипу показал, что реконструированный облик мужчины из перезахоронения 1За Исуповского некрополя обладает общими чертами внешности с достоверно известными потомками Ивана Сусанина, относящимися к восточно-балтийскому антропологическому типу.

Проведенное медико-криминалистическое исследование не обнаружило каких-либо признаков, исключающих принадлежность костных останков из перезахоронения 13а Исуповского некрополя Ивану Осиповичу Сусанину.

15 марта 2005 г. результаты археологических и медико-криминалистических исследований были введены в научный оборот и представлены общественности а рамка работы всероссийской научной конференции «Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность», которая отметила высокий научный уровень проведенных работ (прил. 4).

Приложение: 1. Выкопировка из «научного заключения о проведенных археологических и судебно-медицинских исследованиях по идентификации останков Ивана Сусанина: общее заключение — на 1 л. В 1 экз.

2. Копия фото рубленного повреждения черепа из реликвария 13а — на 1 л. в. 1 экз.

3. Портретная реконструкция (В. Н. Звягина) лица Ивана Сусанина по черепу — на 1 л. в 1 экз.

4. Резолюция всероссийской научной конференции «Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность» — на 3 л. в 1 экз.

Заместитель начальника департамента, главный археолог С. И. Алексеев

Резолюция Всероссийской конференции «Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность». Кострома, 15 марта 2006 г.

14–15 марта 2006 г. в Костромской области в г. Костроме состоялась Всероссийская научная конференция «Смутное время в контексте становления российской государственности и личность Ивана Сусанина: мифы и реальность».

Открыл конференцию губернатор Костромской области В. А. Шершунов. Приветственное письмо от Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго к участникам конференции огласил Архиепископ Костромской и Галичский Александр. С приветствием обратился также Главный советник полномочного представителя Президента Российской Федерации в Центральном федеральном округе В. Н. Брусницын.

В работе конференции приняли участие ведущие ученые и специалисты страны в области истории, археологии, антропологии и судебной медицины из нескольких регионов России… <…>

Ряд докладов касался историографического и источниковедческого анализа материалов об Иване Сусанине (А. А. Севастьянова, Л. И. Сизенцева).

Впервые введены в научный оборот результаты междисциплинарных комплексных исследований памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина: итоги их археологического изучения (С. И. Алексеев, А. В. Новиков); медико-криминалистические и молекулярно-генетические вопросы идентификации останков Ивана Сусанина и его потомков (В. Н. Звягин, Н. В. Нарина); некоторые аспекты антропологического исследования Исуповского некрополя (С. В. Васильев, С. Б. Боруцкая); роль вещественных источников в хронологии Исуповского и Прискоковского некрополей (А. К. Станюкович).

Участники конференции подчеркнули, что события начала XVII в., получившие название Смутного времени, определили дальнейшую судьбу России. Этот период в отечественной истории, ознаменовавшийся бурной политической борьбой, вызвал всплеск народного патриотизма и укрепление российской государственности. Инициаторами освободительного движения против польско-литовских интервентов выступили старинные русские города — Нижний Новгород, Кострома, Ярославль. Духовно-нравственной объединяющей силой народно-освободительного движения выступила Русская Православная Церковь, лидер которой, патриарх Филарет, лично испытал муки многолетнего польского плена. Духовная твердость Русской Православной Церкви позволила отстоять религиозную чистоту русского народа от насаждаемого католицизма.

Подъем народно-освободительного движения, образование народного ополчения во главе с К. Мининым и Д. Пожарским увенчался освобождением Москвы, созывом Земского собора и призванием на царство Михаила Романова. Вопрос возможности воцарения новой династии решался весной 1613 г. на костромской земле. Здесь состоялся подвиг Ивана Сусанина, который рассматривается как часть народного сопротивления иноземным интервентам.

Конференция признает, что период Смутного времени и проблемы возрождения и укрепления российской государственности в начале XVII в. в настоящее время чрезвычайно актуальны для исторической науки и требуют дальнейших углубленных исследований.

Участниками конференции проявлен пристальный интерес к результатам междисциплинарных исследований памятных мест, связанных с именем Ивана Сусанина. Конференция признает, что данный круг исследований проведен на высоком научном уровне и демонстрирует позитивный опыт комплексного подхода к решению проблемы идентификации личности. Для дальнейшей конкретизации сведений об Иване Сусанине должен быть проведен расширенный поиск новых исторических источников.

Принимая во внимание мнение Русской Православной Церкви, конференция считает целесообразным достойное увековечение памяти Ивана Сусанина путем строительства часовни с мемориальным комплексом, в котором должен быть воссоздан его скульптурный облик по методу М. М. Герасимова.

Участники конференции отмечают высокий уровень организационного и материально-технического обеспечения ее работы. Учитывая важность рассмотренных на конференции вопросов, участники считают, что необходимо издать её материалы.

Подводя итоги конференции, ее участники отметили своевременность и актуальность обсуждаемой тематики. Не подлежит сомнению, что исторический опыт духовно-нравственного подвига русского народа по освобождению России от иноземных интервентов в начале XVII в., объединяющая роль Русской Православной Церкви, укрепление российской государственности — созвучны современной жизни нашей страны и не могут не быть востребованы народом России.

Секретарь конференции Алексеев С. И.

О. Ю. Бессмертнная Ахметуковедение: создание национального писателя в адыгейском литературоведении

Фальшивки как особая категория подделок, связанная с групповыми интересами, важный источник, помогающий лучше понять общественные настроения и тем самым дух времени, и особенно подделки, отражающие те групповые интересы и общественные настроения, что связаны с процессами нациестроительства[623], не исчерпываются только текстами. Фальсифицированными могут оказаться и образы некоторых реально существовавших исторических персонажей, чья деятельность в реальности полностью или частично не совпадала с той преувеличенной культурной и национальной ролью, которой они наделяются благодаря переинтерпретации исторической реальности. Такие переинтерпретации зачастую осуществляются коллективно. Поддельные тексты становятся, конечно же, важным средством подобной переинтерпретации.

Примером такой фигуры с биографией, фальсифицированной в интересах формирования национального мифа, является писатель рубежа XIX–XX вв., известный в адыгском литературоведении под псевдонимом Юрий Кази-Бек, настоящей фамилией которого считается фамилия Ахметуков. Он же известен российским исламоведам под именем Магомет-Бек Хаджетлаше-Скагуаше (ок. 1870–1929). Рассмотрению творчества Ахметукова и восстановлению его биографии ещё с конца 1950-х гг. посвящаются литературоведческие труды (издающиеся в основном в Нальчике, Черкесске и Майкопе) и кандидатские диссертации; можно уже встретить и термин, выделяющий эти исследования в особую область, — «ахметуковедение». Эту фигуру рассматривают здесь как самого плодовитого адыгского писателя своего времени, представителя последнего периода адыгского просветительства, но такого представителя, которому удалось в его литературном творчестве выйти за рамки собственно «просветительства» и приблизиться к «истинному реализму». Когда о нём говорят как о личности, то могут предложить аналогии с Н. Гумилёвым (аналогии, проводимые по глубине его характера, богатству мировидения и авантюрной жилке)[624].

Между тем в трудах, создающихся в урало-поволжском (татаро-башкирском) или столичном пространстве, эта фигура служит как примером провокации, предательства и стяжательства, так и иллюстрацией тех методов, которыми царское правительство боролось с прогрессивными стремлениями мусульман России. Эта интерпретация основана на том факте, что М.-Б. Хаджетлаше действительно сотрудничал со структурами МВД, являясь издателем журнала «Мусульманин» (Париж, 1908, 1910–1911) и газеты «В мире мусульманства» (СПб., 1911–1912), атакже на том обстоятельстве, что в зависимости от читательской аудитории он не избегал писать как за, так и против мусульман[625].

Сами различия социальной памяти об этой фигуре, восходящие к различиям восприятия Ахметукова-Хаджстлаше в соответствующих регионах ещё при его жизни, характеризуют особенности нациестроительства в северокавказском (где особенно акцентировалась этническая составляющая национальной идентичности) и татарском (где в конструировании нации существенная роль отводилась исламу) узусах[626]. И в том и в другом случае речь идёт, разумеется, о способах создания образа этого персонажа. Наиболее интересными в контексте использования (и пользы) фальшивок нам представляются пути конструирования образа «самобытного национального писателя» в адыгском литературоведении.

Первое. Биографическая реконструкция в ахметуковедении основывается в важной своей части на одной из автобиографий, придуманной себе Ахметуковым и представляющей, по существу, один из его литературных текстов. Таких автобиографий им было придумано несколько — в зависимости от ситуации и адресата, каковому предназначалась соответствующая история его жизни. Ахметуковедение между тем берёт на вооружение лишь раннюю. Таким образом, оно оказывается основанным на таком поддельном тексте, который, хотя и служит прославлению не коллективных славных предков, а предков индивидуальных (не менее славных), обретает через фигуру «национального писателя» общенациональное измерение.

Второе. Интерпретация литературного творчества Ахметукова как творчества, отвечающего национальным традициям, игнорирует вторичность его писательства, основанного преимущественно на воспроизведении образа кавказца и Кавказа вообще, сложившегося в русской литературной традиции. Разумеется, влияние русской классической литературы (наряду с другим вскрываемым источником творчества писателя — адыгским фольклором) в ахметуковедении признаётся, причём как черта позитивная; одновременно подчёркивается самобытность и оригинальность автора в переработке этих влияний. Однако характер этой переработки напоминает скорее преобразования кавказской темы в массовой, а то и лубочной литературе[627]. По существу, ахметуковедение вслед за своим героем заимствует из совокупности таких ориенталистских образов и идею, и сам способ интерпретации «границы», разделявшей собственно «русское» пространство (пространство метрополии) и Кавказ. Одновременно, увиденная таким образом граница и служит созданию, отграничиванию, национальной литературы, какой она предстаёт под пером Ахметукова.

Третье. Зачастую встречающееся игнорирование (намеренное или нет) фактов, которые содержатся в источниках, известных исследователям-ахметуковедам, включает отрицание (а то и замалчивание) одной из двух версий происхождения писателя. Скорее всего, по происхождению он был евреем, Григорием Яковлевичем Этингером, примерно в 17 лет крестившимся вместе с семьёй в православие[628]. Основываясь на идее общего происхождения, нациестроительная парадигма — и отвечающее ей создание национальной культуры — требует непременного совпадения этничности своего героя с этническим «субстратом» конструируемой нации, его принадлежности к «своим». Между тем национальные «бестселлеры» отнюдь не всегда создаются людьми, к таковым принадлежащими. Более того, даже формирование идентичности внутри соответствующего «национального» пространства может не быть обязательным: Ахметуков-Хаджетлаше, росший в Тифлисе и Одессе, не многие годы жил на Северном Кавказе (среди аналогий первым вспоминается младший современник Хаджетлаше — азербайджанский писатель Курбан Саид, создавший в 1930-х гг. национальный шедевр, повесть «Али и Нино», в действительности — Лев Нуссимбаум, бакинский еврей, эмигрировавший в Германию; отмечу, однако, что он вырос на той же бакинской почве, к какой принадлежал как Курбан Саид[629]).

Сказанное позволяет подчеркнуть не только конструируемый характер нации и её базового концепта — национальной культуры, и не только «пористость», прозрачность культурных границ. Описанное явление ставит также вопрос о том, что позволяет «чужакам» порой наиболее полно отвечать «национальным» запросам — потребностям национального конструирования. Такое конструирование в большой части оказывается зависимым от взгляда извне на соответствующие «национальные особенности», в нашем случае — от русского образа Кавказа.

Кроме того, хотелось бы отметить включённость, таких дисциплин, как литературоведение (считающееся порой одной из относительно удалённых от острия политических проблем гуманитарных наук), в процессы нациестроительства. Ахметуковедение в своих недавних образцах представляет свидетельство актуальности этих процессов. Противопоставляя себя советским запретам на исследование тех или иных сюжетов (каким отчасти была деятельность Хаджетлаше), оно вместе с тем прямо наследует те подходы советского литературоведения, которые базировались на примордиалистском и эволюционистском понимании национального развития, в частности национальной литературы. В целом трудно переоценить роль советского опыта в том, как идут нациестроительские процессы: здесь смыкаются результаты советской национальной политики[630] и унаследованное из этого опыта прагматическое отношение к истории. В частности, замкнутость научных институтов в стенах «национальной» территории создаёт местную систему научных авторитетов и правила отношения к ним. Одновременно, осознанное подчинение интерпретации источников политической задаче — какой становится реабилитация Ахметукова в противостоянии трактовке фигуры Хаджетлаше Л. И. Климовичем — не вызывает этических проблем.

Для иллюстрации этих тезисов ограничусь лишь одной цитатой — из того, упомянутого выше текста, который лёг в основу «биографии» Ю. Кази-Бека Ахметукова в ахметуковедении и который, несомненно, написан им самим:

Литературность этого рассказа вряд ли может вызвать сомнения. Здесь очевидна и претензия автора (представляющего себя героем повествования) на обладание славными предками-горцами, и демонстрация их «трагической вины» перед Россией (ошибочная эмиграция и враждебность русским), которую он теперь должен искупить, вновь став лояльным подданным Российской империи. В таком тексте целесообразно анализировать не его фактологическую составляющую, освобождая его от литературности, как это происходит в ахметуковедении. Напротив, здесь значимо то, как в нужном автору политическом русле преобразуются литературные и массовые стереотипы о Кавказе и его месте между Россией и Турцией, ибо это характеризует и автора, и ожидания читательской аудитории, на которую он ориентируется. Но это — предмет другого исследования.

Ю. Шамилоглу «Джагфар тарихы»: как изобреталось булгарское самосознание

Во время моего визита в Казань в июне 1998 г. произошёл забавный случай. Я прибыл в Казань на конференцию, посвящённую источниковедению истории Золотой Орды. Последнее обстоятельство ясно характеризовало меня как специалиста в области татарской истории. Во время конференции ко мне подошли местные жители (не из числа учёных, принимавших участие в конференции), которые рассказали мне, ничего не подозревающему гостю, о неизвестной истории булгар Поволжья. Первым делом они заявили, что считают себя булгарами, а не татарами. Пожилой господин вообще большую часть времени называл себя членом клана Дуло. Утверждение это меня поразило. И к нему я ещё вернусь позже.

Самая волнующая подробность, которой он со мною поделился, заключалась в том, что существует свод источников булгарской истории, сохранённый на протяжении XX в., но впоследствии скрытый органами КГБ. По словам моего собеседника, эти материалы появились вновь лишь недавно и были неофициально опубликованы в трёхтомном издании под названием «Джагфар тарихы» (или «История Джагфара»). Написал их Бахши Иман в 1680 г. Один экземпляр этого сборника мне посчастливилось купить[633]. Другой источник, опубликованный под заголовком «Шан кызы дестани», остался мне недоступен[634]. Эти материалы, претендующие на роль подлинных исторических источников IX–XVII/XVIII вв., рассматриваются в роли первостепенного, скрытого от общественности исторического наследия булгарского народа, который сегодня, по мнению некоторых, получил ошибочные названия «казанские татары», «волжские татары» или просто «татары».

Эта совокупность источников рождает несколько важных вопросов, которые я и постараюсь кратко рассмотреть, а именно: кто такие казанские татары? кем были булгары? каково было самосознание волжских булгар в прошлом? является ли публикация этого сборника источников важной вехой в изучении истории волжских булгар и их потомков или же это сконструированная подделка? каково соотношение между современным самосознанием казанских татар и современной же булгарской самоидентификацией?

Как я неоднократно замечал, история казанских татар, современной мусульманско-тюркской народности средневолжского региона, обычно рассматривается в виде сложной и порой противоречивой цепи самосознания: волжские булгары, мусульмане, татары и казанские татары. Первым звеном в этой цепи казанские татары считают волжских булгар, средневековую тюркскую народность. Тем не менее тексты эпитафий волжских булгар указывают на более близкое сходство их языка с языком современных чувашей, а не казанских татар[635].

Второе звено в этой цепи — ислам. Из описания путешествий Ибн Фадлана явно следует, что волжские булгары приняли ислам к 922 г. В то время как все татары — мусульмане (исключением являются лишь татары-кряшены, то сеть татары, насильно обращённые в христианство после завоевания Казанского ханства русскими в 1552 г.), современные чуваши не имеют никаких доказательств того, что когда-либо в своей истории они были мусульманами. Современные татары считают, что имеют непрерывную исламскую традицию с X в.

Следующее звено в этой цепи — историческое использование этнонима татары. Несмотря на то что этноним татары встречается в древнетюркских рунических надписях (расшифрованных только в конце XIX в.), обычно казанские татары связывают раннее использование этого названия с государством, известным как Золотая Орда[636]. Его население в источниках XIII–XIV вв. называлось как монголами, так и татарами[637]. В XV–XVI вв. это название также ассоциировалось с населением Казанского ханства и других государств позднего золотоордынского периода[638]. Последнее звено в этой цепи самосознания — современные казанские татары, которые рассматривают своё прошлое данной последовательностью определений и которые живут на территориях, имеющих отношение к Волжской Булгарин, Золотой Орде и Казанскому ханству.

В статье, опубликованной в 1990 г., я предположил, что эта широко известная цепочка самоопределений была канонизирована в качестве национальной исторической традиции или национального мифа казанских татар в XIX в. Шигабутдином Марджани (1818–1889), отцом национальной истории казанских татар[639]. Я утверждал, что, поскольку Марджани был первым, кто представил татарской общественности эту цепочку идентичностей на её родном языке в качестве хорошо сформулированной теории о территориальной нации современных казанских татар, он должен считаться отцом современного национального самоопределения казанских татар. После появления в Татарстане русского перевода моей статьи на эту тему произошёл настоящий взрыв интереса среди татарских ученых, последователей Марджани — первого национального историка. И действительно, трудно найти более ранний пример такого национального историка где-либо ещё в тюркском мире.

Другими словами, сегодня мы можем представить себе самосознание казанских татар в форме современного конструкта точно так же, как и национальное сознание любой другой народности в Европе, Азии, Африке и обеих Америках. Для того чтобы находить объяснения огромному количеству противоречий, составляющих любой подобный конструкт, необходима убеждённость. С течением времени любое самосознание развивается. Это видно на примере эволюции идеи территориальной нации современных казанских татар вплоть до формализации татарской национальности в ТАССР в составе СССР и до попыток переосмыслить роль Татарстана в Российской Федерации сегодня. В конце концов, как и любой подобный конструкт, он неминуемо оспаривается и подвергается сомнению.

Происхождение различных булгарских государств связано с государством Кубрата (Qobrat/Qubrat), располагавшимся на реке Кубань в Причерноморских степях в первой половине VII в.[640] Потомки Кубрата разделились на несколько групп. Первая мигрировала в Камско-Волжское междуречье, чтобы образовать там Булгарское государство, подвластное Хазарскому государству. Другая группа осталась на Северном Кавказе (возможно, это были предки сегодняшних северокавказских балкарцев). Наконец, третья группа в VII в. переселилась на Балканы. Последняя образовала Дунайское Болгарское государство в союзе с местными славянскими племенами под властью хана Аспаруха (приблизительно в 681–700 гг.). Придунайские болгары сохранили лишь некоторые следы своего первоначального тюркского языка и культуры, так как они вскоре славянизировались[641].

Многие основополагающие аспекты ранней истории дунайских болгар (так же, как и их язык!) известны только по значительно более поздним данным. В то время как учёные уверены, что правящим кланом дунайских болгар был клан Дуло, на самом деле этот род известен только из знаменитого болгарского «Именника болгарских ханов». По Бешевлиеву его реконструкция такова[642]:

1. Авитохол правил 300 лет, клан его Дуло, его год [т. е. год начала его правления] дилом твирем.

2. Ирник жил 150 лет, клан его Дуло, его год дилом твирем.

3. Гостун, заместитель, он один правил 2 года, его клан Эрми, его год дохе твирем.

4. Курт правил 60 лет, клан его Дуло, его год шегор вечем.

5. Безмер, 3 года и его клан Дуло, его год шегор вечем.

6. Эти пять князей с бритыми головами правили на другом берегу Дуная 515 лет. Затем пришел князь Исперих на этот берег Дуная. И так это до сих пор.

7. Князь Эсперих, 61 год, клан его Дуло, его год верени алем.

8. Тервел, 21 год, клан его Дуло, его год теку читем.

9… 28 лет, клан его Дуло, его год дван шентем.

10. Севар, 15 лет, клан его Дуло, его год тох алтом.

11. Кормисош, 17 лет, его клан Вокиль, его год шегор твирим. Этот князь поменял клан Дуло на Вихтун.

12. Винех, 7 лет, его клан Укиль, их год [обоих] шегор алем.

13. Телец, 3 года, его клан Угайн, его год сомор алтем. И этот [был] из-за остальных.

14. Умор, 40 дней, его клан был Укиль, его [год] дилом тутом[643].

Предполагается, что этот список основан на более ранних булгарских источниках и датируется, возможно, XIII–XIV столетиями, однако сохранился он только в списках XV–XVI столетия и более поздних[644]. Поскольку этот «Имснник» очевидно включает данные полулегендарного характера, его точность в отношении лиц и событий, которые по большей части происходили на тысячелетие ранее, естественно, открыта для критики. С другой стороны, булгарские тюркские слова в списке (дилом твирем, дохе твирем, шегор вечем, верени алем, теку читем, дван шентем, тох алтом, шегор твирим, шегор алем, сомор алтем, дилом тутом) сопоставимы с тем, что известно относительно средневекового булгарского тюркского языка из других источников[645]. Можно было бы предположить, что действительно существовал источник VII–VIII вв. или более поздний, который мог послужить основой для «Именника».

Насколько я знаю, у нас нет иных свидетельств в ранних, современных событиям источниках, для того чтобы утверждать, что правящим кланом Дунайской Болгарии был клан Дуло. Оставляя в стороне проницательный анализ Прицака[646], трудно нарисовать всеобъемлющую картину клана Дуло без имён его членов-правителей. Дьюла Немет высказал мнение, согласно которому и с исторической, и с лингвистической точки зрения Дуло соответствует венгерскому титулу дьюла в силу тесных связей между ранними венграми и булгарами[647]. Другими словами, у нас слишком мало исторических оснований для того, чтобы обсуждать в деталях расхожее мнение, связывающее клан Дуло у дунайских болгар с названиями других выдающихся племён и племенных союзов, известных из истории древней и средневековой внутренней Азии.

Как сказал бы профессор А. Рона-Таш, опасно строить гипотезу на вершине другой гипотезы. В силу полулегендарного характера сведений, содержащихся в «Именнике» и имеющих отношение к Дуло как правящему клану у дунайских болгар, а также в силу отсутствия дополнительных источников было бы преждевременно делать на основании только этого единственного источника вывод о том, что Дуло были правящим кланом в Волжской Булгарин, поскольку нет данных из других источников, которые это бы подтверждали.

Трудно проследить независимое существование волжских булгар после завоевания и интеграции Волжской Булгарин в состав Золотой Орды. Появление кипчакоязычного населения, монгольское иго, а затем чума к концу XIV в. полностью изменили и этническую, и лингвистическую карту Поволжья. После этого трудно даже пытаться описать, кем могли быть волжские булгары.

Тем не менее имя булгар продолжало занимать особое место в истории народов Поволжья. Обратимся, например, к классическому анализу наиболее важных татарских исторических источников, который предложил М. А. Усманов[648]. В своей книге он анализирует «Джами ат-теварих» Кадыр Али Джелаира (1602 г.), анонимное сочинение «Дафтар-и Чингиз-наме» (конец XVII в.), «Теварих-и Булгарийя» Хисамиддина б. Шерефеддина Булгари-Муслими и «Теварих-и Булгарийя» Таджаддина Ялчигула. Только из этого простого перечисления понятно, что истории Волжской Булгарии занимали заметное место в татарской литературе последних пятисот лет, а один из этих авторов даже называл себя «булгарином»[649].

Один из упомянутых трудов — «Теварих-и Булгарийе» Хисамиддина б. Шерефеддина Булгари-Муслими, недавно заново опубликованный в Казани[650], не был известен учёным до 1846 г., когда его описал И. Н. Березин[651]. Некоторые относят этот труд к XVI в., другие (начиная с Марджани и заканчивая М. Усмановым) считают его гораздо более поздним произведением или же сильно критикуют текст[652]. Я должен однозначно подтвердить вторую точку зрения. В этом источнике не только искажено изложение основных фактов, относящихся к эпохе Чингиз-хана и даже Тамерлана, но он ясно упоминает Надир-шаха Афшара, который родился в 1688 г. и был правителем Ирана с 1736-го до своей смерти в 1747 г.[653] Таким образом, речь должна идти о сочинении второй половины XVIII или даже XIX в., хотя, безусловно, некоторые его фрагменты могут основываться на более ранних источниках. Другой упомянутый труд — «Теварих-и Булгарийя», или «Тарих-нама-и булгар», написанный Таджаддином Ялчигулом в 1220/1805 г. и недавно заново изданный в Уфе[654], характеризуется М. Усмановым как наивный и не очень убедительный[655]. Эту точку зрения я также должен однозначно подтвердить.

Как мы можем объяснить устойчивое употребление термина «Булгар» в этих «досовременных» источниках. Известно, что традиционные формы «досовременной» идентичности включали идентичность, основанную на религии, местных связях и племенной принадлежности. Таким образом, традиционная «досоврсменная» идентичность должна была бы быть такова (приведём несколько примеров): мусульманин, христианин или иудей; «происходящий из Казани», «происходящий из Самарканда» или «происходящий из Туркестана»; джелаир, кунграт или найман. К Новому времени знания о племенной принадлежности у казанских татар были утеряны. Важный вопрос: насколько вписываются истории булгар, созданные на Средней Волге, в эти рамки и в какой связи они состоят (и состоят ли?) с государством Волжская Булгария? Я бы предположил, что булгарские истории этого времени не могут отражать современное им булгарское национальное самосознание, поскольку идея «территориальной нации» к тому времени в Российской империи известна не была.

Рассмотрим небольшой отрывок из «Теварих-и Булгарийе» Хисамиддина б. Шерефеддина Булгари-Муслими, а именно историю обращения волжских булгар в ислам. Согласно этому источнику в 9 г.х. (630 г.) пророк Мухаммад послал Абд ар-Рахмана б. Зубайра, Зубайра б. Джада и Тальху б. Усмана к булгарам проповедовать ислам. Согласно тому же источнику правителем булгар в то время был Айдар-хан, а его визирем — Барадж. Этот отрывок текста выглядит весьма спорным по многим причинам: при жизни Мухаммада Исламский халифат только начал своё распространение за пределы Аравийского полуострова, а булгары во время Мухаммада и Кубрата, вполне возможно, ещё не переселились к месту слияния Волги и Камы. Те же сведения (с небольшой разницей в именах) повторяются и Ялчигулом[656]. Учитывая эти данные, я бы утверждал, что труд Хисамиддина б. Шерефеддина Булгари-Муслими — отчасти попытка написать (или подделать, или воспроизвести подделку) исламскую историю народов Поволжья, которая восходит к принятию ислама в эпоху государства волжских булгар.

Недавно Аллен Франк, также основываясь на подобных историях булгар, пришёл к выводу, что ранее существовало булгарское общинное самосознание. Франк сравнил его с идентичностью современных казанских татар, о котором я писал выше[657]. Однако, как я уже отмечал, Франк путает различные ранние формы донациональной общинной идентификации с современными идеологическими конструктами территориальной нации.

Вопрос о существовании общинного самосознания волжских булгар в XVI–XIX вв. требует дальнейшего детального рассмотрения. Я не убеждён, что оно когда-либо существовало. Попытки же отдельных мыслителей XVIII–XIX вв. защитить его во взаимосвязи с мусульманским прошлым представляют собой обратный пример нарушения связи с прошлым.

Ещё один важный вопрос, который я хотел бы затронуть в этом эссе, — является ли издание сборника материалов, известное под названием «Джагфар тарихы», важной вехой в изучении волжских булгар и их потомков или же это продуманная фальсификация, предпринятая с целью подкрепления аргументов современных защитников булгарского национализма? Я утверждаю, что данная работа является несомненной сплошной фальсификацией, возможно, продолжающей традиции более ранних фальсификаций истории булгар[658].

Фальсификация документов, исторических источников и других памятников материальной культуры — распространённый феномен[659]. В досовременный период подделка документов могла служить для обоснования юридических требований. В более поздние же периоды особую популярность получили подделки знаменитых произведений искусства. Как я уже упоминал выше, скорее всего, «булгарская» история XVIII–XIX вв. являет собой лишь попытки отобразить фиктивную связь с исламским прошлым. Но в XX в. фабрикация исторических источников (в том числе и археологических) могла производиться с иными целями, прежде всего для того, чтобы подкрепить претензии представителей современных наций на древнее историческое прошлое[660]. Таким образом, данный феномен часто является продуктом роста числа национальных идеологий, современного процесса, появление которого часто связывается с периодом французской революции. В Европе множество источников было сфабриковано сторонниками той или иной территориальной нации. Некоторые из них даже становились частью национального исторического мифа страны (как в случае со знаменитым источником по истории Ирландии). Источники, сфабрикованные сторонниками территориальных наций, настолько вплетаются в национальные мифы страны, что становится трудно установить реальный ход истории[661]. Ещё один интересный пример представлен в работе Шоры Ногмова «История адыгейского народа». Очевидно, что это произведение, написанное до периода подъема на Кавказе национальных идеологий, во многом повторяет исторические работы Карамзина с целью создать местную историческую традицию своего ссвсрокавказского народа[662].

Не так давно разгорелась международная дискуссия, посвящённая сочинению Якоба Анконского, опубликованному под названием «Город света»[663]. Это сочинение выдавалось за дневник путешествия в Китай еврейского купца Якова, уроженца города Анконы в Северной Италии. Подразумевалось, что Яков выехал из Венеции в апреле 1217 г., достиг Зайтуна (современный Гуанчжоу, провинция Фуцзян) и вернулся в Венецию в мае 1273 г., таким образом, опередив на четыре года Марко Поло. По словам переводчика, это сочинение написано на простонародном итальянском языке с большим количеством еврейских слов. К сожалению, владелец этой уникальной рукописи не согласился показать оригинал переводчику и даже раскрыть своё имя. Однако из-за сенсационного характера этого текста, спорной природы исторических данных, которые он содержит, а также невозможности для учёных ознакомиться с его оригиналом многие выражали скептицизм относительно аутентичности этого труда[664]. Конечно же, это напоминает нам споры, которые всё ещё сопровождают вопрос о подлинности описания самого Марко Поло!

«Таинственное» исчезновение «древних» исторических работ идёт рука об руку с подделкой исторических источников. Продолжается долгий спор о том, было ли написано «Слово о полку Игореве» (уникальная рукопись которого пропала во время пожара в Москве в 1812 г.) вскоре после событий 1185 г., описанных в произведении, позднее, в средневековый период, или же даже в XIX в. в качестве научной фальсификации[665]. Ф. Нурутдинов в своём введении к публикации «Джагфар тарихы» (у меня также вызывает недоверие отнесение данной работы к волжско-булгарскому периоду), чтобы подкрепить своё утверждение о подлинности потерянных материалов, явившихся первоосновой для «Джагфар тарихы», также заявляет о загадочном исчезновении в 1920 г. рукописи «Кыссаи-Юсуф», написанной Мухаммадом Гали[666].

«Джагфар тарихы» — это явная попытка объединения ссылок на путешественников, известных из других источников. Например, глава 8-я «Гази Барадж тарихы» под названием «Прибытие великих послов» содержит информацию о прибытии из Халифа послов Ахмеда Ибн Фадлана (около 922 г.)[667]. Глава 18-я этого произведения «Булгары и правление Колына и Анбала» содержит информацию о прибытии Абу Хамида аль-Гарнати (1153 г.)[668]. Это частичное совпадение с известными источниками было использовано в качестве аргумента в доказательство подлинности «Джагфар тарихы».

В «Джагфар тарихы» также содержится информация из других неоднозначных источников. Глава 3-я «Период булгарского балтавара» упоминает Дуло, известного ещё только по дунайско-болгарскому «Именнику болгарских ханов». Кроме того, «Джагфар тарихы» повествует о сомнительных исторических личностях, встречавшихся в ранних вариантах «булгарской» истории, например у Муслими в «Теварих-и Булгарийе». Ещё один пример: имя Барадж, которое можно встретить в ранних «булгарских» источниках и более поздних генеалогиях (шаджара), в «Джагфар тарихы» принадлежит важной фигуре — Гази Бараджу. В то же время М. А. Усманов считает появление необычного имени Барадж в «Теварих-и Булгарийе» уникальным для средневековой татарской литературы[669].

Материалы «Джагфар тарихы» выявляют и другие исторические проблемы, включая анахронизмы, слишком многочисленные для освещения в данном эссе. Как можно объяснить столь раннее появление этнонимов «татар», «куман» и др. в булгарской истории VII–X вв., как это представлено в данном произведении? Были ли первые хроники, о которых здесь упоминается, написаны на арабском, персидском или тюркском языках? Так как в VII–X вв. не было исламско-тюркской литературы, то и другие использованные в документе средневековые «булгарские» источники с хронологической точки зрения представлены здесь слишком рано относительно остальной мусульманско-тюркской литературы[670].

Также вызывает любопытство, как «изобретательный» переводчик этого произведения, судя по всему любитель, смог автоматически преобразовать все даты хиджры досовременных исламских текстов в григорианское летоисчисление в процессе перевода на русский язык? Нет необходимости замечать, что один год хиджры часто соотносится с двумя григорианскими годами. Этот аспект перевода одного летоисчисления в другое никак не отражён в работе.

Связь с уже существующими историческими материалами представляет для автора данного собрания сочинений филологические ловушки. Например, в главе 3-й «Период булгарского балтавара» и главе 4-й «Правление чёрных булгарских беков» форма балтава означает официальный булгарский титул. Несмотря на то что дефектная форма балтавар была известна из источников, в последнее время тюркологи сходятся во мнении, что данная форма, по сути, является восстановленной от el täbär > булгарского yiltever. Источник, претендующий называться внутренним булгарским документом, скорее всего, дал бы верную форму. В то время как некоторые учёные убеждены, что «Булгар» и «Биляр» являются в источниках названиями одного и того же города (основываясь на том факте, что «Биляр» — это среднебулгарская форма слова «Булгар»), в главе 18-й «Булгар» и «Биляр» — названия двух разных городов. Также можно составить длинный список предположительно булгарских имён из этого источника и с удивлением обнаружить, что такие классические булгарские лингвистические черты, как ротацизм (з > р) и ламбдацизм (ш > л), в них не присутствуют. Кроме того, я думаю, не следует даже упоминать о примерах народной этимологии, присутствующих во всём тексте.

После краткого анализа основных проблем представленного текста, вне всякого сомнения, можно сказать, что данная работа является вымышленным документом XX в., «изобретением традиции». Полное опровержение его потребует комментария, равного по размеру произведению-оригиналу. Но я нс могу даже представить себе, что кто-либо из историков или тюркологов потратит на это своё время. Тем не менее я нашёл занятной параллель между более ранними «булгарскими» источниками XVIII–XIX вв. и этой работой XX столетия.

Несмотря на то что существовали предложения по использованию слова «булгар» для определения нового национального самосознания казанских татар, это так и не стало альтернативной идеологией в досоветское время. К примеру, даже последователь Шигабутдина Марджани Ризаеддин Фахреддин использует в некоторых своих работах термины «булгарские тюрки» и «казанские тюрки»[671]. Мне кажется, что это отражает разногласия в использовании терминов «татары» и «тюрки», существовавшие в то время из-за теории Исмаила Гаспринского о великом пантюркском самосознании. Конечно же, позднее понятия «булгарские тюрки» и «казанские тюрки» перестали бы существовать, уступив место официальным национальным вариантам «татары» или «казанские татары», формально утверждённым и узаконенным в СССР.

В советское время в адрес казанских татар звучали негативные высказывания за их связь с монголами и так называемым татарским игом Золотой Орды: в интерпретации российской национальной истории, а впоследствии и в советской интерпретации монголов (и, следовательно, казанских татар) обвиняли за всё воображаемое зло, пережитое Россией в тот период истории. И хотя обзор перемен и поворотов в истории XX в. не входит в задачу данной работы, я просто хотел бы заметить, что такое отношение полностью зависит от идеологии и не имеет ничего общего с профессиональным изучением средневековой истории. Но к нашей теме имеет отношение тот факт, что для некоторых казанских татар их самосознание стало слишком противоречивым в годы советской власти.

Я полагаю, что принятая в СССР в официальной версии советской истории практика очернения имени татар и монголов, последовавшая отчасти из-за негативной интерпретации роли «татарского ига» в русской национальной истории, привела к реакции отторжения в татарском самосознании, оставила на нём своего рода клеймо. Это стало весомым основанием для отрицания татарского самосознания и для предоставления вместо него более привлекательной альтернативы: «Мы не татары, мы — булгары!» (которая также имеет подтекстом «Мы не монголы, мы — булгары!»). Это были небольшие, но красноречивые дополнительные элементы в защиту булгарского самосознания в поздний советский период[672]. Даже сегодня некоторые группы проводят активную работу, обращаясь к внутренним и международным организациям с просьбой изменить официальное название данной современной этнической группы с «казанских татар» на «булгар»[673].

С какой целью была написана «Джагфар тарихы»? Я думаю, ответ ясен — с целью создать историческую основу для того, чтобы казанские татары (самосознание которых стало результатом современного конструкта под авторством Шигабутдина Марджани) сегодня могли называть себя «булгарами», а не «татарами». Это согласуется с идеологией и целями современных булгаристов. Более ранние попытки подделать «булгарское» прошлое были связаны с исламской легитимностью (законностью), а не национализмом. И только в начале XIX в., в период появления среди мусульман-тюрков Российской империи новых категорий национального самосознания, понятие «булгарские тюрки» стало допустимой альтернативой понятию «казанские татары». Но в своё время эта идея не получила широкого распространения. По моему мнению, в ответ на обвинения и неправильное отношение к самосознанию татар в XX в., особенно в советский период, идея «булгарского» самосознания приобрела новый импульс. Это отличает её от вариантов «булгарской» истории XVIII–XIX вв., созданных с целью укрепления взаимосвязи с исламским прошлым. Оспорив название современной территориальной нации, известной с XIX в. как «татары», взамен предлагается точное название народа — «булгары». Конечно, такая «булгарская» идеология — это тот же конструкт, только конструкт

XX в. По этой причине современные заявления о «булгарском» самосознании и удивительные притязания на своё происхождение от клана Дуло должны считаться современным «изобретением традиции».

А. Е. Петров Необулгарская идея и легитимизация поддельного свода Джагфара

Размышления Юлая Шамилоглу о «Джагфар тарихы» (далее — «ДТ») как вымышленном документе прошлого столетия в контексте изобретения булгарской традиции вызвали у меня некоторые соображения, развивающие, впрочем, основные его наблюдения. Я, безусловно, согласен с тем, что полный научный комментарий к трём томам сочинений И. М.-К. Нигматуллина, или его сына, или ещё кого-то — дело бессмысленное и очень трудоёмкое. Это обстоятельство, конечно, будет использовано адептами и пропагандистами фальшивки для её дальнейшего продвижения в жизнь. Впрочем, если бы дело обстояло иначе, как, например с «Влесовой книгой» или псевдонаучными творениями академика Фоменко, которые достаточно полно раскритикованы квалифицированными учёными, это мало что изменило бы.

Жизнь фальшивки прекращается со смертью идеи, ставшей импульсом к её созданию. Фальшивый частнособственнический акт становится бесполезен с национализацией или исчезновением собственности, о передаче которой в нём говорится. В этом смысле сборнику псевдобулгарских летописей уготована ещё весьма долгая активная жизнь. Объективная неясность этногенеза татар приводит к идейному разброду в современном Татарстане. Споры между т. н. булгаристами и татаристами несколько утихли, но противоречия отнюдь не сняты. Эти противоречия порождают конструкты, подобные «Джагфар тарихы».

В крайней версии булгаризма, сформулированной Ф. Г.-Х. Нурутдиновым, домонгольская «булгарская народность» не исчезла и развивалась наряду с другими тюркскими этносами региона. Золотая Орда и Казанское ханство относятся к «фальсификациям истории», а Булгарское государство продолжало своё независимое существование в Среднем Поволжье непрерывно с VII до конца XVI в. Более того, древние булгары построили Трою, основали Шумер, под именем этрусков заселили Италию, заложили Киев, а Русь с VII по IX в. входила в состав Булгарского государства[674]. Такой подход определил особое отношение булгаристов к целому ряду событий истории, связанных с противостоянием Русского государства и тюрко-монгольских государств Поволжья. В этом ряду — нашествие Батыя, казанские походы и, конечно, Куликовская битва.

Не случайно, в отличие от общественности, выражающей негативное отношение к воспоминаниям о Мамаевом побоище, булгаристы вовсе не видят на Куликовом поле предков современных казанских татар. «Надежным источником» для столь впечатляющих обобщений выступает поддельная летопись «Джагфар тарихы»[675]. Естественно, что в самом этом «историческом источнике» имеется довольно нетривиальное булгарское описание Куликовской битвы[676]. Юлай Шамилоглу сделал ряд очень важных общих замечаний по тексту этой фальсификации, заставляющих добросовестного исследователя прошлого народов Поволжья сделать однозначный вывод о жанре этого писания. У многих исследователей возникнут и собственные частные замечания. Таковые возникли и у меня после прочтения раздела, посвящённого весьма близкому мне сюжету — рассказу о Куликовской битве.

В небольшом и крайне занимательном сообщении о сражении 1380 г. войско Мамая, благодаря удали маленького булгарского отряда, уступающего вдвое противостоящей ему рати Дмитрия (по этому тексту едва ли её можно назвать русской), опрокинуло левый фланг противников. Булгарин по имени Гараф из арбалета убил руководившего боем с русской стороны Михаила Бренка.

Казалось, победа уже близко, но Мамай совершил роковую ошибку. Он издали, с холма, «на котором находились развалины древней крепости Хэлэк», не рассмотрел, почему именно булгары замедлили своё движение вперед. Они просто встретили на своём пути болото, а темник принял это за проявление трусости. Мамай послал в бой отряд мангытов — «подогнать булгар ударом в спину». Но, оказывается, булгары и мангыты, выражаясь словами героя Фрунзика Мкртчяна из фильма «Мимино», испытывали друг к другу «такую личную неприязнь», что, позабыв о превосходящем их вдвое противнике, сцепились между собой.

Но и это не сразу повлёкло за собой поражение. Князь Дмитрий, называемый в этом тексте просто «бек», переодетый для собственной безопасности в одежду простого воина, увидев разгром своего левого фланга, обратился в бегство с кучкой приближённых. Когда князь мчался мимо леса, в котором скрывался Засадный полк, свои приняли его за татарина и обрушили на Дмитрия одно из заранее подрубленных для сооружения завала деревьев. Булгарская хроника с сожалением констатирует: «Но бек (князь) все же остался жив». Затем последовал не то чтобы сокрушительный удар русского Засадного полка. Однако это явление конников из леса произвело неизгладимое впечатление на командира войск центра ногайского князя Бармака, который «бросился прочь мимо остервенело бьющихся друг с другом булгар и мангытов…» «Мчась на большой скорости мимо них, Бармак крикнул во всю мочь о полном разгроме». После этого булгары и мангыты стали чинно покидать поле боя, продолжая «резаться друг с другом на ходу». Ценнейшей добычей русских стали две пушки, привезенные булгарами с собой, и их конструктор — мастер-оружейник Ас. Это, похоже, стало главным итогом Куликовской битвы для Москвы, т. к. из этих пушек впоследствии стреляли по Тохтамышу со стен Кремля.

Вот такой образ сражения даст нам булгарская псевдолетопись. Причины возникновения таких фальшивок понятны и хорошо известны — это не первая и, вероятно, не последняя историческая подделка. Не новы и методы создания. Хорошо видно, как необузданная фантазия автора сочетается с общей начитанностью или наслышанностью. Для достижения необходимого результата в морс лжи всегда следует растворить несколько крупиц истины. В этом рассказе помимо авторской смекалки видны следы знакомства со сведениями позднего источника о Куликовской битве, «Сказания о Мамаевом побоище», или литературой, его пересказывающей (построение русских полков, переодевание Дмитрия и Бренка, обретение Дмитрия под сломанным деревом), правда, все эти сведения свежо и занятно интерпретированы.

Впрочем, настолько ли «свежа» эта трактовка? В 1864 г. в «Календаре» Академии наук была опубликована статья Н. И. Костомарова «Куликовская битва»[677], послужившая началом бурной научной дискуссии, перипетии которой оживлённо обсуждались просвещённым обществом. У Костомарова получилось, что Дмитрий Донской, «как показывают все дела его, не отличался пылкой отвагой». Вывод был обоснован оригинально истолкованными «летописными» фрагментами. Н. И. Костомаров объяснил обмен доспехами с Михаилом Бренком желанием князя избежать опасности, «неразлучной с положением великого князя, особенно под великокняжеским знаменем, которое издалека привлекало удары врагов», «иной причины быть не могло»[678]. Но яростный гнев оппонентов вызвало его резюме: «Но кажется, что Димитрий нарядил своего боярина великим князем с тою именно целию, чтобы сохранить себя от гибели и ещё более от плена…»[679]. Следуя за текстом одной из позднейших редакций «Сказания о Мамаевом побоище» (Киприановской), помещённой в Никоновской летописи, Н. И. Костомаров следующим образом изобразил поведение Дмитрия в битве: «Великого князя между простыми воинами сбили с коня, он сел на другого коня; но бросились на него четверо татар, сбили с коня, погнались за ним. Князь Новосильский оборонял его, Димитрий почувствовал на своих доспехах несколько ударов, побежал в лес, запрятался под срубленное дерево и там улегся чуть не без чувств»[680].

Вероятно, Н. И. Костомаров сознательно эпатировал учёную публику и понимал, какая последует реакция вслед за его публикацией. В автобиографии он написал: «Дело было в том, что я, руководствуясь источниками, указал на такие черты в личности Димитрия Донского, которые противоречили сложившемуся о нём и ставшему как бы казённым мнению как о доблестном и храбром герое княжеских времён. Против меня поднялась целая буря патриотического негодования»[681].

Уже прославившийся ранее непатриотичными выводами в отношении личности Ивана Сусанина[682], Костомаров вновь навлёк на себя обвинения в недостатке патриотизма и в злонамеренности его методики освещения важнейших событий русской истории. Историк воплотил в этом исследовании собственное кредо: никто не лишен недостатков, люди — существа противоречивые, и право историка изображать их личности во всей совокупности черт характеров, невзирая на то, кем были эти личности для современников и потомков.

Важнейший свой методологический принцип Костомаров охарактеризовал так: «В важных исторических событиях иногда надобно различать две стороны: объективную и субъективную. Первая составляет действительность, тот вид, в каком событие происходило в своё время; вторая — тот вид, в каком событие напечатлелось в памяти потомства. И то и другое имеет значение исторической истины: нередко последнее важнее первого. Так же и исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам даётся гораздо большее значение, их качества идеализируются: у них предполагают побуждения, каких они, быть может, не имели вовсе или имели в гораздо меньшей степени. Последующие поколения избирают их типами известных понятий и стремлений»[683].

Этот посыл Н. И. Костомаров блестяще иллюстрировал разоблачением официальной легенды о Сусанине, доказав, что, произвольно трактуя тот или иной документ, можно сильно удалиться от истины. Но, к сожалению, источниковедческое мастерство отказало Николаю Ивановичу в его изыскании о Куликовской битве. Уязвима была сама источниковедческая аргументация историка, на что и указал М. П. Погодин, привлёкший те же источники, иначе их интерпретировав. Сегодня, имея уже иные возможности и иную совокупность сведений, мы можем снисходительно хихикать над нашими великими предшественниками, с пеной у рта спорившими об интерпретации легендарных известий поздних источников. Но едва ли это правильно. Кстати, сам Костомаров впоследствии пришёл к выводу, что в случае с Куликовской битвой не стоило так доверять спорному отрывку летописи. Сомнения и терзания историка забылись, а его оригинальная интерпретация событий Мамаева побоища, как видим, продолжает свою жизнь в новейших «древнебулгарских летописях».

Не исключено, что «ДТ» — подделка совсем недавняя, т. к. некоторые пассажи отдают ни с чем не сравнимым этнопассионарным винегретом Л. Н. Гумилёва. Подобно «последнему евразийцу», увековеченному в памятнике на Петербургской улице в Казани, авторы «Казанской истории» в кратком отрывке разворачивают захватывающую солянку из разновременной смеси народов, этносоциальных групп, частных мотиваций групповых действий и глобальных последствий, вытекающих из «личной неприязни». Правда, если это так, то и гумилёвские построения были освоены автором «Казанской истории» строго в соответствии с современным национальным интересом Великой Булгарин. Забавно читать о генетической неприязни булгар к ногаям, особенно если принять во внимание, что это самоназвание у последних возникло уже после Куликовской битвы и связано с именем Едигея.

Много интересного «ДТ» предлагает и для других новых суверенных государств, ищущих собственную идентичность. Так, в рассказе о Куликовской битве среди воинских контингентов Мамая упоминаются «анчийские казаки». Без особых пояснений невозможно понять, что за этнографическая группа имелась в виду. Не соотносить же её с ачинскими казаками Сибирского казачьего войска XIX–XX столетий! Но приложенный к «историческому своду» словарь древнебулгарских терминов объясняет, что анчийцы — это первоначально гуннские части из иранцев, славян и булгар Украины, охранявшие границы Украины и ходившие в походы вместе с гуннами; впоследствии — украинцы[684].

А. Блок в своё время определил российскую идентичность словами: «Да, скифы — мы!» Вероятно, теперь Союзу писателей Украины придется создавать гимн гуннам.

Забавное объяснение «ДТ» даёт известию о том, как бек — Дмитрий оказался под сломанным деревом. Оказывается, воины Засадного полка, скрывавшиеся в дубраве, посекли деревья для организации лесного завала. Это действительно хороший приём для того, чтобы заставить конного противника спешиться и замедлить ход на лесной дороге, где открытое пространство легко перекрывается стволом упавшего дерева. Какой смысл подрубать деревья воинам, чья тактическая задача состояла в том, чтобы до поры скрыться с глаз неприятеля за лесом, а затем в нужный момент вступить в бой в открытом поле? «ДТ» этого противоречия не объясняет.

Для создателей таких «свидетельств прошлого» придирки, подобные моим, — хлеб насущный. Завяжется дискуссия о подлинности, а там, как говорится в старом анекдоте, «не то он украл шапку, не то у него украли шапку…». В результате источник заживёт! Это главное. Вот и «Джагфар тарихы» уже живёт. На основе этого «источника» в Казанском государственном педагогическом университете создан и опубликован курс лекций по истории татарского народа[685]. Автор, вводя в свои лекции этот «источник», заменяет его источниковедческий анализ следующим пассажем: «В дополнение к известным русским источникам мы используем информацию о Куликовской битве, содержащуюся в труде известного поэта, историка XVI в. Мухаммедьяра (он же Бу-Юрган) «Казан тарихы» («Казанская история»). Использование сведений из ранее неизвестного широкому кругу читателей, а также специалистам-историкам позволит (так в тексте. — А. П.), на наш взгляд, осмыслить одни аспекты истории Куликовской битвы и переосмыслить другие»[686]. Очень символично, что автор лекций забыл назвать это «ранее неизвестное широкому кругу» НЕЧТО источником. Впрочем, занятен и его список «известных русских источников». Во всей главе о Куликовской битве помимо упомянутого сочинения Бу-Юргана использовано десять работ. Это книги С. Ф. Платонова, С. М. Соловьёва, историко-библиографические очерки С. В. Бушуева и Г. Е. Миронова, справочник Б. Г. Пашкова, статьи и монографии М. Н. Тихомирова, М. Каратеева, В. Шавырина (эссе о Неделимом поле, напечатанное в 1997 г. в журнале «Родина»), М. Е. Сафаргалиева, А. Н. Кирпичникова и, конечно, Л. Н. Гумилёва. Любопытно, что из десяти «русских источников» четыре не использованы ни разу. Три (Соловьёв, Сафаргалиев и Кирпичников) привлечены к освещению вопроса о численности войск (от 1 до 3 ссылок). Гумилёв (3 ссылки) и Шавырин (5 ссылок) используются для подтверждения деталей собственной гипотезы. В качестве русской летописи выступает биографический справочник Б. Г. Пашкова (28 ссылок). Бу-Юрган использован ровно 30 раз. Подсчет ссылок — не простое буквоедство: арифметика даст наглядное представление о главном источнике автора. Исчезают иллюзии о том, что в лекциях для будущих педагогов использован хоть какой-нибудь подлинный исторический источник.

Подробно перелагая подделку, лектор учит: «Не следует забывать, что описание выигранных или проигранных сражений минувших эпох не должно подпитывать шовинистические настроения у нынешних и грядущих поколений, формировать у них представления о превосходстве одного народа над другим»[687]. Полноте! Откуда взяться этим шовинистическим представлениям? Читайте разные книги «Джагфар тарихы» и увидите, в частности, какой именно народ сохраняет своё лицо в противостоянии предводителя-труса с военачальником-идиотом. Видимо, в такой ситуации только булгары и могли показать себя с лучшей стороны, победив всех врагов, причём по обе стороны фронта.

Одерживать воображаемые победы в вымышленных битвах, описанных в выдуманных источниках, нетрудно, особенно если очень хочется. Этот мотив мне понятен. Но зачем рекламировать подобные подделки в рамках серьёзных научных конференций? Я был крайне удивлён, когда в 2005 г. на конференции, посвящённой Куликовской битве, в Государственном историческом музее услышал обсуждение известий «Казан тарихы» в таком духе: конечно, история этого памятника не до конца ясна, но ряд сведений весьма интересны[688]. Затем последовала публикация доцента рязанской Академии права и управления И. А. Гагина, в которой выводы об исторической достоверности ряда сведений «ДТ» звучат еще более отчетливо[689].

Автор статьи излагает «каноническую», т. е. предложенную авторами фальшивки версию создания и «обретения» псевдоисточника. Признаёт её правдоподобной. Потом указывает на общие (отмеченные уже во введении Нурутдинова) слабости публикации: «не отвечает академическим требованиям»; опубликована в переводе на русский язык; даты хиджры переведены в юлианское летоисчисление. Именно эти моменты, по мнению создателей и пропагандистов «Свода», должны были вызвать сомнения учёных в подлинности. Исходя из этого и составлена легенда об «обретении» псевдоисточника. Замечу, что, конечно, перечисленные здесь обстоятельства не добавляют доверия к документу. Но заключение о поддельности «ДТ» не связано только с этими фактами.

Далее доцент И. А. Гагин пишет: «…однако многое говорит и о подлинности определённой части издаваемого перевода «Джагфар тарихы». Прежде всего, его большая информативность»[690]. Информативность, несомненно, большое достижение. Но когда она выступает единственным критерием подлинности источника, могут произойти смешные метаморфозы. Думаю, что даже «ДТ» по своей информативности не сможет сравниться с эпопеей Толкиена «Властелин колец». Но является ли цикл романов об отважном хоббите и истории Средизсмья историческим источником?

Изложение рассказа «Казан тарихы» о Куликовской битве И. А. Гагин сопровождает краткими комментариями. Ах! В «источнике» содержится упоминание о пушечном мастере Асе и булгарских туфангах! «Если верить Мохаммеду Бу-Юргану, у булгар в описываемое время уже было огнестрельное оружие…»[691] Подумайте только, умиляется наш «наивный» исследователь «версии участия волжских булгар в Куликовской битве», в тексте упоминается болото! А ведь только новейшие исследования ландшафта Куликова поля показали «возможность наличия болотистых местностей в низинах»[692]. Невероятно, но «наш источник» под именем Артан упоминает Литву! Значит, знал! Удивлению И. А. Гагина нет предела — и о привилегированности мангытов ведает! Естественно, наш «доверчивый» источниковед делает вывод, «что автор строк вполне мог быть либо очевидцем события, либо писал на основании впечатлений очевидца». Конечно! Откуда же ещё можно было почерпнуть такой эксклюзив?!

Мне всё представляется не столь умилительным и очевидным. Во-первых, мы знаем лишь точную дату публикации подделки — 1993 г., но не знаем точного времени её создания. Без дополнительных документов и свидетельств об обстоятельствах её создания мы этого точно и не узнаем. Можно говорить лишь о том, что, как правило, момент создания фальшивки, предназначенной для широкого круга потребителей, отделяет от момента её обнародования весьма незначительный промежуток времени (не более десятилетия). В нашем случае временем создания «ДТ» является вторая половина прошлого века (это максимальная древность данного «документа»). Поэтому все уникальные сведения, так восхитившие И. А. Гагина, авторы (они же — «очевидцы») могли почерпнуть в специальной и популярной литературе о Куликовской битве XIX и большей части XX столетия. Первые итоги наблюдений палеогеографов и палеоботаников о ландшафте древнего Куликова поля были обнародованы Н. А. Хотинским в 1983 г.[693] Это к вопросу об упоминании болота. Впрочем, вывод о возможности наличия болотистых местностей в низинах балок мог сделать любой наблюдательный человек, знакомый с природой в бассейне рек Волги и Дона. Интереснее не то, откуда авторы столь «информативной» «ДТ» взяли известную всем информацию, а то, почему они выпустили из вида другую, не менее существенную. Ведь об огнестрельном оружии у булгар известно и до Куликовской битвы. Информация об этом русских источников связана с взятием Болгара великокняжеским войском в 1376 г. Вероятно, это событие не является надлежащим контекстом для презентации технологического приоритета булгар.

Любые дискуссии с адептами фальшивок по частным вопросам всё равно сведутся к общему ценностно-идеологическому восприятию проблемы. Так происходит и с первым «независимым» исследователем «ДТ» И. А. Гагиным. Он резюмирует, что основной причиной неприятия «ДТ» учёными «является та ситуация, которая побудила бахши Имана приступить к составлению свода». Поясню, что ситуация эта — башкирское восстание 80-х гг. XVII в. Бахши Иман — секретарь канцелярии сеида Джагфара (отсюда и наименование всего свода, объединившего различные летописи, включая «Казан тарихы», которые были доступны в тот момент идеологам башкирского освободительного движения). Гагин считает, что помимо передачи подлинных источников Иман кое-что присочинил во славу Великой независимой Булгарин. Вот поэтому въедливые источниковеды и обиделись. Такая постановка вопроса позволяет говорить, что в основе свода лежат всё же подлинники, на которые наслоились небольшие выдумки Имана, ошибки при переводе на русский язык и несуразности, связанные с переписыванием и восстановлением сгинувшего списка «ДТ» сыном последнего его хранителя. В перспективе и при определённом огрублении деталей такая постановка вопроса подменяет археографическое отношение к этому тексту идеологическим: мол, противники «ДТ» не признают славного исторического прошлого Великой Булгарин. А это уже напрямую связано с отмеченным Ю. Шамилоглу конструированием новейшей булгарской идентичности и к подлинной истории отношения не имеет.

Востребованность нсобулгарской идеи в современной России предопределяет ответ о витальности этой подделки. Брюзжание учёных-буквоедов и разбор очевидных признаков фальшивки не играют в идеологическом процессе никакой роли. Единственный итог научной критики состоит в дезавуации такого текста как исторического источника и маргинализации сферы его использования. Его использование становится невозможным в построении научного доказательства. При этом, к большому сожалению, фальшивки, подобные «ДТ», сохраняют своё влияние в общественно-публицистическом поле.