Фамильные ценности

7

— В то утро погода переменилась: впервые ледяной ветер не исхлестал мне лицо в ту же секунду, как я высунула голову из палатки. Я уже стала привыкать к этому и даже с нетерпением ждала этого мгновения, потому что это были реальные ощущения, сильное, бодрящее прикосновение, которое проникало в мой уединенный темный подводный мир. А потом холод заставлял меня радоваться возвращению в мою тюрьму, и я сворачивалась калачиком в сохранившемся тепле между спальным мешком и пальто. Но когда я выползла наружу тем утром, появилось чувство пустоты. Воздух пах немного иначе, землей и сыростью, стало гораздо теплее. После обычных утренних процедур я села у входа палатки и выставила наружу ноги, обутые в ботинки. Моя последняя победа. Я была так аккуратна, спокойна и послушна, что теперь получала ботинки каждое утро, и цепь протягивалась и запиралась поверх них, поэтому я могла выходить наружу, вместо того чтобы пользоваться судном в палатке. Я шла вдоль цепи, туго натягивая ее до тех пор, пока не подходила к дереву, и мне приносили судно.

Не знаю, как вам объяснить, что это для меня значило, но, поверьте, это возвращало мне чувство, что я человек, чувство, которое я совсем было потеряла. Я брала с собой куски туалетной бумаги и влажные салфетки, чтобы протереть руки и тело. Меня не слишком беспокоило, что я проделывала все это на глазах людей, которые меня охраняли, возможно, потому, что я не видела их и не слышала. У меня было ощущение, что я прячусь в своем личном мирке. Потом я садилась у входа палатки и завтракала. Мне крошили хлеб в кофе с молоком только первые два или три дня, чтобы легче было глотать. Наверное, им просто не хотелось кормить меня с ложечки. Как-то я попросила разрешения поесть сама и почти все пролила. Помню, как жидкость и размокшие кусочки хлеба скользили по шее на грудь. Тогда у меня не было другой одежды. Лишь значительно позже мне принесли спортивный костюм.

Поэтому утром я снова с трудом глотала резиновый хлеб и жесткий пармезан. Хуже всего, что я даже не могла пытаться жевать подольше, потому что они торопились и держали передо мной тарелку. Но даже так — каким же наслаждением было сидеть почти на улице и вдыхать свежий воздух! Я старалась не поднимать лицо к небу, ловя тепло утреннего солнца, потому что это расценивалось ими как «игра в сыщика»: когда я один раз так сделала, мою голову с силой опустили вниз.

Тяжелая цепь на лодыжке всегда была слишком туго натянута, и через несколько дней я была почти уверена, что там образовалась рана. Однажды утром я попросила Лесоруба взглянуть на нее, и на следующий день он наложил какую-то мазь. Попозже он сделал повязку с пластырем на лодыжку, а на цепь надел пластиковую трубку, какие надевают на велосипедные цепи, чтобы продлить срок их службы. Почему бы им просто не ослабить мою цепь? Какая нелепость. Я решила, что в следующий раз попробую получить яблоко или еще какую-нибудь свежую еду — мне нужны витамины — и хотя бы маленький кусочек мыла. Дождалась возможности и поговорила с Лесорубом, когда он остался один. Пока я попросила только яблоко. Одна просьба за один раз. Мыло не так важно.

К этому времени я пришла к выводу, что обычно к вечеру возле меня остается только двое охранников, и Лесоруб — чаще других. Днем среди присутствующих частенько появлялся какой-то босс. Я знала это, хотя ко мне он никогда не подходил. Все боялись его: иногда, когда я просила Лесоруба о каких-нибудь новых уступках, он отвечал, прижавшись губами к моему заклеенному уху: «Не могу. Босс не велел». Я была совершенно уверена, что он не лжет.

Я поняла и кое-что еще. Например, мой слух, привыкнув к затычкам, начал различать звуки и узнавать их новое, приглушенное звучание.

«Пш-ш, пш-ш, пш-ш» — звук как от капавшего в уши воска, но на расстоянии. Охотники! Неудивительно, что мои похитители не решились подавать друг другу сигналы выстрелами. Вспоминая, как мы пробирались сюда на четвереньках, я поняла, что охотники могли ходить на кабана и, конечно, у них была свора собак. Я проводила — или тратила — часы, представляя, как они случайно обнаружат наше укрытие, следуя за любопытными собаками. Я сочиняла десятки сценариев, которые заканчивались моим освобождением. Я даже точно выбрала момент, когда смогу рискнуть и закричать: «Помогите! Помогите!» Но реальность каждый раз разбивала мои иллюзии, и на это были две причины. Во-первых, даже если они обнаружат лагерь и увидят моих вооруженных стражей, они наверняка подумают, что это просто компания других охотников, и пойдут своей дорогой. А во-вторых, и это куда труднее объяснить, я обещала Лесорубу, что буду хорошо себя вести и молчать, — это необходимое условие моего выживания, которое он, в свою очередь, гарантировал. Если бы охотники обнаружили меня в первые дни моего плена, я бы вопила изо всех сил. Но не теперь. Меня подавили. Я дала слово. Я бы промолчала.

«Пш-ш, пш-ш, пш-ш». В те дни, когда раздавались эти звуки, мои стражи бывали раздражительны, все, включая Лесоруба. Через некоторое время я вспомнила, что охота запрещена по вторникам и пятницам. Сама я никогда не охотилась, но у нас маленький домик в деревне, и я позволяла Тесси побегать свободно только в эти дни. Мне попадалось так много убитых собак, порой застреленных случайно, порой нарочно. В дни, когда не было охоты, я напряженно вслушивалась, дожидаясь, пока Лесоруб останется один: частично из желания человеческого общения, ну и, конечно, для того, чтобы добиться каких-нибудь маленьких уступок.

К тому времени как я разобралась в ситуации с охотниками, меня стали лучше кормить. Лесоруб объяснил: когда обнаружилось, что по ошибке вместо моей дочери похитили меня, было много споров и возникли проблемы с деньгами. По очевидным причинам он не посвятил меня в детали, только сказал: «Действительно облажались».

Спустя некоторое время босс решил извлечь пользу из новой ситуации и вложить несколько тысяч лир в то, чтобы сохранить мне жизнь. Я сказала бы даже, сохранить жизнь всем нам, потому что мои стражи ели и пили то же, что и я, и долгое время у нас не было ничего, кроме хлеба, пармезана, вина и воды. Но однажды утром чудесный аромат готовящейся еды просочился в палатку, и, когда молния открылась и я вылезла наружу, на моем подносе стояла тарелка с чем-то горячим. Это были спагетти с томатным соусом! Я чувствовала аромат чеснока, обжаренного в оливковом масле. Лесоруб положил мне в правую руку ложку:

— Я тебе их порезал. А то, если станешь есть вилкой, все останется в тарелке. Бутыль справа от тебя.

— Спасибо! — искренне поблагодарила я. Спагетти и красное вино! Но я не сумела съесть много, хотя поначалу запахи разбудили аппетит и растопили комок ужаса, который сжимал горло. К этому времени я просто хотела жить, даже если придется жить так, как сейчас. Я отчаянно старалась впихнуть в себя еду, чтобы выразить свою признательность. А то в следующий раз они не станут беспокоиться, а мне обязательно надо нормально питаться, чтобы сохранить силы. На вкус еда была превосходна, но челюсти скоро окаменели, нестерпимо заболели уши, а съежившийся желудок протестовал.

— Вы превосходно готовите! — восторженно сказала я Лесорубу, надеясь, что он простит меня за то, что я не доела, не станет высмеивать как «богатую суку». — От запаха томатного соуса у меня впервые появился аппетит.

Понял ли он, что я имела в виду? Но он не стал надо мной смеяться и не рассердился, когда я объяснила, что моему желудку нужно время, чтобы приспособиться к нормальной еде.

Пока я сидела, отставив поднос и ожидая приказа вернуться в палатку, я почувствовала запах кофе. Кофе с тостами, горячий и ароматный, на утреннем воздухе! Тут же я представила утро дома, новости по радио, спутанный клубок мягких волос Катерины, ее мятая белая шелковая сорочка. Тоска по прошлому обрушилась на меня. Она была такой острой, что я отказалась от кофе, сказав Лесорубу:

— Пейте сами. Мне достаточно запаха.

Я подразумевала именно это, но он ответил грубовато:

— На всех хватит, раз сделано, так пей.

Он не понял. Да и как он мог? В руки мне сунули горячую чашку, и я выпила кофе. Потом мне дали что-то еще. Яблоко! Мне были нужны витамины, однако я не решалась съесть его. Я нюхала, гладила его, прижимала к щеке, пыталась представить его цвет — почему-то я была уверена, что это сорт «Грэнни Смит». Я сжимала его в ладонях, пока оно не согрелось, и вспоминала студенческие дни на севере штата Нью-Йорк, где осень означает мокрые опавшие листья вдоль сельских дорог и тележки с горами хрустящих сочных красных яблок, банками сидра и яблочного уксуса на продажу. Как безразлична я была тогда к печальной действительности этого мира! Я попыталась представить, что значила бы для меня газетная статья о некоей женщине, ставшей жертвой похищения где-то далеко в Италии, женщине, которую бандиты приковали к дереву цепью.

Да ничего, разумеется. Это было бы так же нереально, как далекие дни моего студенчества нереальны для меня сегодня. Так мы смотрим на себя и свои поступки во сне — скорее как сторонние наблюдатели, чем действующие лица. Если я когда-нибудь снова вернусь в нормальный мир, возможно, я смогу сложить вместе половинки моей расколотой личности — себя до и себя после этой истории. Пока же я должна сосредоточиться на том, чтобы выжить, на различных мелочах, небольших победах — вот на этом яблоке. Я сгрызла все, прожевала сердцевину и косточки, на вкус похожие на орехи. Мне нравилось яблоко, но в этом было и нечто демонстративное. К тому же я не хотела казаться богатой стервой, которая в состоянии съесть яблоко, только если его почистили и порезали на ломтики серебряным ножичком в каком-нибудь изысканном ресторане.

И ведь действительно, с тех пор как я вышла замуж, я ела яблоки исключительно в таком виде, но в солнечные августовские дни моего студенчества мы вгрызались в жесткую сердцевину яблока, словно дети, и сок стекал по нашим подбородкам. Так же я ела и сейчас, хотя вынуждена была откусывать маленькими кусочками, потому что было больно широко открывать рот. Они все заметили и почувствовали фальшь в том, что я съела сердцевину. Мне показалось, что Лесоруб смотрит на меня.

— Обычно ведь ты так не ешь?

— Яблоко вкусное, и косточки как орешки. Я так ела яблоки в детстве и когда была студенткой. Я жила там, где выращивают удивительные яблоки.

Завтрак закончился, но никто не велел мне залезать в палатку, я сидела на свежем воздухе, размышляя о днях, проведенных в университете. Пыталась вспомнить имена сокурсников, но не смогла, за исключением двух или трех. Я потеряла с ними связь, да и вообще с Америкой остались лишь деловые контакты. А значит, не только похищение сломало мою жизнь. Отъезд из Америки, развод… Такие события происходят без предупреждения, поэтому мы не пытаемся на них повлиять или что-то исправить. Возможно, следовало мысленно вернуться назад и обдумать свою жизнь. Может, именно это было истинной причиной моего желания устроить показ новой коллекции в Нью-Йорке.

Я оставила эту мысль, чтобы вернуться к ней позднее, когда отправлюсь назад в палатку. Пока я находилась снаружи, мне хотелось насладиться воспоминаниями об университетских днях. Я редко вспоминала об учебе, может, потому, что это было счастливое время, а долго обычно помнятся неприятности, горе, унижения. Я почувствовала внезапную острую тревогу. Права ли я была, уговорив Катерину поступить на факультет литературы и философии? Во Флоренции это нелегко. Факультет переполнен, плохо организован, да и учиться скучно. Она за полтора года кое-как сдала один экзамен из пяти. Похоже, это была ошибка, я приняла решение второпях, чтобы отвлечь ее от разочарования в танцах…

Легкий стук по плечу. Пора обратно в палатку.

— Спасибо за яблоко. Не только потому, что оно было восхитительным на вкус, но еще и потому, что свежие фрукты или зелень помогут мне остаться здоровой, а это так же важно для вас, как и для меня. Ведь так?

— Хватит болтать! Снимай ботинки.

Ежедневная рутина: утреннее умывание, кормление, возвращение в палатку, попытки размять мышцы, время размышлений, кормление, снова возвращение в палатку, долгое время для размышлений, цепь и замок на запястье, спальный мешок, ночь. Ничего не меняется. Я и не хотела никаких изменений, кроме освобождения. Вот это однообразие и было моим миром, моим утешением. По утрам я говорила Лесорубу «доброе утро», по вечерам желала «спокойной ночи». Он почти всегда мне отвечал. Только изредка он становился грубым, обычно из-за ссор с охранниками или с таинственным боссом.

Яблоко заставило меня впервые задуматься, какая это, должно быть, проблема — доставлять продукты и все остальное в такое отдаленное место. Я была благодарна за минеральную воду, бумажные полотенца, а сейчас еще и спагетти. Я догадалась и о причине, по которой они так настаивали на соблюдении правил гигиены, при этом никогда не позволяя мне как следует помыться. Возможно, под рукой просто не было источника воды. В район, прилегающий к реке, могут часто ходить кабаны и соответственно охотники. До сих пор я размышляла только о своем положении, но с этого момента стала задумываться и о судьбе своих похитителей. Не то чтобы мое мнение о них изменилось. Я продолжала бояться Мясника, ощущая исходящие от него волны ненависти и его потенциальную жестокость, которую сдерживало только присутствие Лесоруба. Маленький, с костлявыми пальцами — тот, кого я называла Лисом, часто пытался играть со мной злые шутки, однако я решила не реагировать. Я ненавидела его запах и особенно не любила брать от него еду. Мои преувеличенные выражения благодарности за изменения в еде, конечно, были ему только на руку. Однажды вечером, когда я сидела у входа в палатку в ожидании ужина, он подошел вплотную и взял мою правую руку:

— Есть кое-что новенькое для тебя, попробуй.

Я была очень осторожна, с тех пор как он сделал такое впервые. Тогда Лесоруб вырвал у меня еду прежде, чем я поднесла ее ко рту. Позднее он рассказал, что это был упакованный квадратик сливочного сыра, покрытого толстым слоем зеленой плесени. На этот раз Лис положил что-то теплое мне на руку и подтолкнул ее ко рту. Я услышала искаженный звук его громкого хихиканья, когда в смятении отшатнулась от его пениса. Его голос прошептал прямо в мое ухо-раковину:

— Ну что, не хочешь взять его в рот? Может, вместо этого мне облизать тебя?

Это был один из тех редких дней, когда Лесоруба не было, и я покрылась испариной от ужаса при мысли, что Лис и Мясник могут со мной сделать. Но я подумала: похоже, Лесоруб главный среди них, он отвечает за мое состояние перед боссом. Они не решатся надругаться надо мной даже в его отсутствие. Он не раз напоминал, что я должна быть благодарна ему за то, что со мной прилично обращаются, и я действительно испытывала благодарность. Я не смогла бы его узнать, даже голос — вряд ли.

Когда, перед тем как мне следовало заползти в палатку, Лесоруб застегивал цепь у меня на лодыжке и наклонился близко, я спросила:

— Вы поменяете повязку на глазах сейчас?

— Позже.

На самом деле я хотела спросить, принесет ли он газету со статьей обо мне, как обещал, но не решилась из страха показаться навязчивой. Он ушел с моими ботинками, я вползла внутрь и устроилась поверх спального мешка, поскольку в тот день холод отступил. Я обнаружила, что, если кладу руки под шею и поддерживаю голову так, чтобы не давить на «камни» в ушах, боль вполне терпима. Однако после нескольких ночей сна в такой позе страшно разболелись плечи, поэтому я стала использовать для поддержки рулон туалетной бумаги. Я с нетерпением ждала этого момента уединения, как ждут просмотра любимой развлекательной телепрограммы. Но мое развлечение ограничивалось мыслями и воспоминаниями. Было в этом даже что-то притягательное после многих лет постоянной гонки, бесконечных усилий, необходимых, чтобы удержаться на плаву, ловкого жонглирования средствами, которых не хватало, а затем, позже, — стараний сохранить с таким трудом выцарапанный у судьбы успех.

Только однажды, в детстве, я испытала те же чувства. Я выздоравливала после болезни — кажется, это была корь — и должна была оставаться в постели. Это особое чувство уединенности, которое приходит, когда спокойно лежишь в кровати и слушаешь, как мир продолжает снаружи крутиться без тебя, узнаешь голоса, окликающие друг друга по дороге в школу, звуки машин, радио, работающего этажом ниже, пылесоса. У меня была книжка для раскрашивания и цветные карандаши, сборная картинка-головоломка, изображающая лошадей на снегу, и превосходная новая книга — даже в моей заплесневевшей палатке я воскрешала в памяти удовольствие от запаха глянцевой обложки и свежей типографской краски, — которую я не могла читать, из-за того что болели глаза. Даже тогда, в детстве, я высоко ценила наслаждение часами, которые полностью принадлежали мне.

Понимаю, вам кажется странным сравнивать пленницу, прикованную цепью в палатке, и девочку, лежащую в мягкой постели. Но была ли я тогда более свободной? А сейчас Лесоруб был моей иногда доброй, порой сердитой нянькой, которая кормит и отвечает за меня. Первое время я пыталась бороться с растущей зависимостью от него, но потом перестала и позволила событиям идти своим чередом. Почти ничего не происходит без веской причины, и я точно знаю, что, если бы я не доверилась ему, я бы умерла. От непроходимости кишечника, от заражения крови в раненной цепью ноге — да от чего угодно. И это была бы понятная, но не главная причина. На самом деле я не смогла бы выжить без человеческого общения. Иначе — смерть, а я хотела жить.

Я, наверное, вспомнила все, что могла, о событиях моего детства, хороших и плохих, воспоминания захватывали меня полностью, так что часто даже перерыв на еду казался ненужным, особенно когда пищей служили черствый хлеб и сыр. У меня не было аппетита, еда превращалась в вынужденный механический процесс. Я предпочитала этому мысленные странствия в прошлое. Думаю, Лео в этом похож на меня. Знаю, он всегда проводил много времени, погружаясь в размышления, даже когда был маленьким. Нередко он бывал молчалив, сосредоточен на своих рисунках, иногда я слышала, как он что-то бормочет, тихо разговаривает сам с собой. В своем воображении он жил второй, очень насыщенной жизнью. По вечерам я читала ему книги на английском языке — в школе все предметы велись на итальянском, а я считала, что он должен знать свой язык и литературу: «Тома Сойера», «Николаса Никльби», «Алису в Стране чудес». А еще мы вместе прочитали на английском «Одиссею» и «Илиаду» и кое-что из Библии.

Уже тогда, в раннем детстве, они были такие разные — Лео и Катерина. Он мог часами блуждать по своему воображаемому миру, тогда как Катерине требовалась компания. Ей нравилось с кем-нибудь поболтать, она обожала маленькие подарки — крошечных кукол и миниатюрных китайских зверюшек. У нее было что-то вроде коллекции. Я хотела и с ней читать книги, но она предпочитала, чтобы это делал отец, а значит — всегда только на итальянском. Знаете, эти отношения между маленькими девочками и их отцами. Мне даже не позволяли присутствовать, если они были вместе! Потом, когда он ушел, ее нельзя было оставить ни на минуту. Не важно, что я была занята, она никогда не готовила уроки одна, однако при этом приходила в ярость, если я пыталась помочь. Она кричала на меня: «Я могу сама все сделать! Но ты должна стоять рядом!»

Бедная Катерина… Мы совершаем так много ошибок с нашими детьми, но, даже оглядываясь в прошлое, кто может сказать, что правильно, а что — нет? Ей был необходим отец, а он был… тем, кем он был. Он уделял детям мало внимания, а потом мы развелись. Не знаю, в моих ли силах было что-либо изменить? Я отлично преуспела в самообвинениях. Прежде всего я винила себя за то, что вышла замуж за Уго, — этим я дала своим детям сумасбродного отца и лишила стабильности в жизни. Как вы понимаете, это глупое обвинение: без него они бы просто не появились на свет, в другом случае это были бы совершенно другие люди. И потом, к моему стыду, я была безнадежно в него влюблена. После розоволицых скучных американских мальчиков он был просто ослепителен.

Что я могла сделать, когда он ушел, чтобы возместить Катерине его отсутствие — ведь она хотела вовсе не моего внимания? Я прибегла к обману — все мы иногда так поступаем с нашими детьми. Маленькие подарки, о которых я говорила, что это от него. Если б возможно было вернуть прошлое, я не стала бы этого делать, сейчас я понимаю, что это была ошибка, но мое сердце обливалось кровью, когда я видела, как она, тихая и молчаливая, ожидала его возвращения. Я просто не знала, чем еще ей помочь.

Его смерть, как ни страшно такое говорить, во многих отношениях принесла нам облегчение. Катерине было только десять, Лео четырнадцать. И самой моей грандиозной уловкой стало «завещание», которое делило между ними две трети семейного состояния по достижении совершеннолетия. Уго действительно оставил завещание, но оно включало лишь его фантазии, а я превратила их в реальность. По договоренности с нашим юристом детям об этом не сообщили, поэтому, пожалуйста, ничего никому не говорите.

Я сделала то, что сделала, чтобы защитить их от правды об отце, — именно так я себе тогда говорила. Сейчас я сомневаюсь, что это было моим истинным мотивом. Наверное, перекраивая реальность, я казалась себе богом. Оставить своим детям реальное наследство и память о заботливом отце — это заставляло меня ощущать себя доброй, великодушной, могущественной. Но ведь это было действительно наследство Брунамонти, просто Уго ничего не сделал, чтобы позаботиться о нем и о своих детях. Мной управляло тщеславие… Тщеславие и самонадеянность. Понимаете, Уго тогда уже ничем не владел. Он вспоминал о собственности, только когда хотел занять под ее залог денег, и никогда о нас не заботился. Прошло немало времени, прежде чем я рассчиталась с ним и получила контроль над состоянием. Я продала небольшую часть имущества, чтобы начать свой бизнес и отложить деньги для каждого из детей.

Как раз перед смертью Уго Лео пришлось пройти через страшные испытания, возможно, самые страшные в его жизни. Они встречались в каких-то барах в городе. Уго был доведен до плачевного состояния, его вид потряс и напугал Лео. Катерина, слава богу, была избавлена от этого, но его смерть стала для нее ужасным ударом. Она не пролила ни слезинки. Она вообще никогда не плачет. Я уверена, что и мое похищение не заставит ее заплакать. Меня очень пугает, что она держит все переживания в себе. Тогда она была слишком мала, чтобы что-то понять в завещании, и я отдала ей единственную принадлежавшую Уго вещь — обтянутый кожей письменный прибор, который он получил от своего отца. Я сказала, что отец очень хотел, чтобы он достался ей, и она всегда его ценила. Это ошибка? Или нет?

О, ну почему он не мог хоть немного о ней позаботиться, что бы он при этом обо мне ни думал? С ней я потерпела неудачу, я уверена в этом. А сейчас послужу причиной еще больших переживаний, снова сделаю их бедными… Простите… Я знаю, что говорю путано. Разве я виновата в случившемся? Разве причиной всему я? Я оставила главные двери открытыми… Они винят меня? Сейчас, минутку, это пройдет…

Я хотела вам рассказать… Господи, да о чем же?… Ах да, то утро, когда Лесоруб менял пластыри у меня на глазах. Он разрешил мне самой снять старые, вместе с марлей, чтобы было не так больно. Пока я этим занималась, он наклонился поближе и растолковал мне, почему это необходимо: через некоторое время пот и жир с кожи размягчают и ослабляют повязку и появляется риск, что я смогу смотреть под или над ней. Он вновь предупредил меня «для моего же собственного блага» сказать ему, если это произойдет.

— Лежи спокойно и никогда не тереби ее. Вот так, хорошо. Давай сюда. Будь поаккуратнее с марлей на глазах.

— Я не могу лежать спокойно: вспоминаю, думаю о разных вещах…

— О чем?

— Сегодня — о времени, проведенном в университете.

— Тебе повезло. Мне пришлось бросить школу в четырнадцать, я годами не видел ничего, кроме овец, пока не начал собственный бизнес.

— Чем вы занимаетесь?

Он не ответил.

— Если у вас собственный бизнес, что вы делаете здесь? Вы злитесь из-за того, что у вас не было возможности учиться, да?

— Нет, не из-за этого! Я занимаюсь этим, потому что у меня нет выбора. Я сбежал из дома в пятнадцать и приехал сюда к родственникам. Я думал, что смогу часть времени работать пастухом и продолжать учиться в школе. Поаккуратнее, марля сползла…

— Ай!

— Давай сюда.

Я потерла раздраженное от клеящего слоя пластыря лицо.

— И вы пошли в школу?

— Пошел в школу? Ни черта! В первый год, проведенный здесь, я вынужден был зарабатывать, переправляя еду похитителям.

— Но позднее, когда вы стали старше, почему вы не бросили это занятие?

— Это невозможно. Не позволят. Это навсегда. Как же ты меня развеселила, когда рассказала жалостливую историю о своей тяжелой жизни. Такие, как ты, не знают, что такое нищета… — Его голос оборвался на полуслове, в ушах звучал только шум прибоя.

Он замер и убрал руку. Я потянулась за ним, но он оттолкнул меня. Прошуршала застежка палатки. Я почувствовала запах нового человека, но внутрь он не вошел. Я ощутила напряжение Лесоруба. Кажется, человек снаружи что-то сказал. Я точно знала, что это босс. Затаилась, как мышь, пока не услышала, как молния закрылась и не почувствовала, что Лесоруб расслабился. Босс ушел. Это был не простой визит. Я уже научилась узнавать то напряжение, повисавшее вокруг, когда он был здесь, но лишь раз поняла, что он смотрит на меня. Я скоро выяснила, какая причина привела его сюда — помимо желания проверить состояние товара, которым, полагаю, он руководствовался обычно.

— Открой глаза, — услышала я. Открыла. Хлопковая куртка Лесоруба, его огромные руки, мнущие использованный пластырь, оливковый свет в палатке.

— Ты, кажется, боялась ослепнуть, да?

Какое облегчение! Мои глаза сразу же обследовали палатку. Принес ли он газету? На нем, разумеется, была лыжная маска, и все же я попыталась взглянуть ему в глаза.

— Газета. Вы обещали…

Он принес не целую газету, а только статьи обо мне — две страницы. На первой была моя старая фотография — когда я еще была моделью. Тот мир разрушился, и обломки уплывали от меня. А на следующей странице… Не могу передать вам, как меня это подкосило! Газетчики раздобыли фотографию Лео двухлетней давности. Он смотрит на ней через плечо назад, прямо в камеру, светлые волосы немного длиннее, чем он носит сейчас, одет в толстый узорчатый свитер. На газетной полосе виден был только крошечный кусочек свитера, но я помнила его так хорошо — красный и зеленый узор на белом фоне. Остальная часть фотографии выглядела сознательно размытой, хотя, возможно, это была просто плохая газетная копия. Снимали во время зимнего отпуска, я приколола фото к доске для заметок в офисе. Как они ее заполучили?

И фотография Катерины! Моя маленькая девочка! Не могу сказать, когда она была сделана, но точно недавно. Можете себе представить, что я почувствовала, когда узнала воротник одной из моих шуб. Мысль о том, что она таким образом искала утешения, разбивала мне сердце. В школе, когда у меня было свидание с мальчиком, я надевала его свитер. Это словно объятие, со мной оставался его запах. Я зарыдала, хотя даже без пластыря рыдания оставались у меня глубоко в груди, я привыкла бояться слез. Плакала так сильно, что так и не прочла ни слова, ведь вскоре Лесоруб забрал газету и положил в карман. Эти снимки взволновали, потрясли меня, вернули в действительность. Мои милые чудесные дети!

Я попыталась успокоиться и подумать, на какой стадии находятся переговоры о выкупе.

Представляла приезд Патрика, думала: позвонили ему мои похитители или еще нет? Я хотела знать, сколько они запросят, и обсудить это с Лесорубом, потому что все еще была убеждена, что у них ложная информация, а я собиралась рассказать им о моих реальных возможностях, которые они смогут проверить. Подсчитывала, сколько времени потребуется на то, чтобы собрать деньги, мне было интересно, как они сговариваются о таких вещах. Я была уверена, что освобождение должно быть совсем близко — времени прошло так много! — именно эта мысль заставляла меня есть и пытаться сохранить себя в хорошей форме. Но у меня не было никакой информации, а сейчас газета уже лежала в его кармане, я упустила свой шанс. И не имело смысла просить. Я все еще рыдала, почти выла, и не смогла бы ничего прочитать.

— Синьора, успокойтесь. Вы не должны плакать.

Голова в черной маске отодвинулась от моего уха, и я попробовала снова взглянуть через узкие прорези ему в глаза, послушно перестав рыдать:

— Почему вы назвали меня синьорой? — Он не ответил. — Потому что я вас вижу, да?

Он впервые обратился ко мне официально, на «вы» — так, как мы разговаривали бы там, в реальном мире. До сих пор он всегда пользовался невежливым «ты». Я попыталась извлечь выгоду из этого внезапно обретенного чувства собственного достоинства и попросила:

— Пожалуйста, позвольте мне побыть без пластырей подольше.

— Я так и собирался сделать. Ты должна написать письмо, — перешел он вновь на «ты».

Я смутно припомнила другое похищение, с письмами, полными полемического или политического вздора, разосланными самым разным людям — одно было отправлено архиепископу Флоренции. Они этого хотят от меня, воображая, что у меня есть влиятельные друзья?

— Но я не знаю никаких влиятельных людей…

— Не имеет значения. Выбери друга. Кого-нибудь не из твоей семьи, чью почту не будут проверять. И кто не пойдет в полицию, а то тебе будет хуже. Вот — будешь отсюда списывать, это босс подготовил. Это просто заметки. Ты должна написать своими словами.

Это было требование выкупа! А я все это время воображала, что они позвонили, все идет своим чередом, деньги готовят, и мое освобождение — это вопрос нескольких дней.

— Вы хотите сказать, что до сих пор не связались с моей семьей? Но ведь чем дольше вы ждете, тем больше риск?

Он только улыбнулся:

— Читай давай!

Что еще мне оставалось делать? Я уткнулась в заметки, и мое разочарование, отчаяние из-за растраченного ими впустую времени подвигло меня на язвительное замечание:

— Понимаю, почему вы хотите, чтобы я писала по-своему. Он ведь двух слов связать не может.

Это явно не приходило моему охраннику в голову. Лесоруб вырвал у меня листок, и я увидела, что он не знает, как мне ответить, и что его собственный итальянский не настолько хорош, чтобы он мог заметить ошибки. Удовлетворенная своим маленьким триумфом, я забрала бумагу и прочитала до конца.

— Вот. — Он кинул толстый журнал и лист линованной бумаги мне на колени и дал дешевую пластмассовую ручку. — И поторапливайся. — Он говорил резко, мое замечание его рассердило.

Свет еле пробивался в палатку через окошко из прозрачного пластика: она стояла под деревьями и, кроме того, была забросана ветками. Но я писала, почти вслепую, слабый свет позволял лишь более или менее придерживаться линий. Я нервничала и волновалась от мысли, что это письмо — связь с моими детьми, с внешним миром, надеялась, что это волнение заглушит ужасное разочарование от открытия, что требование выкупа еще не было предъявлено.