Фантастическая династия Абрамовых. Лучшее. Книги 1-7

ПРОЛОГ ГАЛИЛЕЯ, НАЗАРЕТ, 33 год от Р.Х., месяц Нисан

Кормчий промахнулся — по обыкновению уже. Считалось: несколько миль туда, несколько — сюда, невелика погрешность. А идти шесть почти миль по склонам Фавора — каменистым и колючим от прямо-таки сабельно-острых кустов, но все же красивых — низких, зеленых, с пушистыми кисточками красных цветов, второй на исходе час уже плестись, сбивая ноги, проклиная и Кормчего, и страну эту, Богом зачем-то избранную, душную, — это, конечно же, работенка для низших в Службе, для Номеров.

У Номеров нет имен, им не положено. Им надлежит беспрекословно принять назначенный Путь, точно и в срок пройти его, а потом вернуться и принести данные Пути, чтобы Большой Совет решил: стоит ли его, Путь этот, вести дальше, к точке финала, а если стоит, то как и кому.

Так что усталость — пустое, главное — Путь, а он, похоже, выводит к цели.

Впрочем, где искать цель?

Говорили: лучше бы сразу в Иерусалим, лучше бы сразу в самую гущу. Другие возражали: а если промах, если попадешь в лето или даже осень — кого и что тогда искать в Иерусалиме? Воспоминания? Мифы?..

Но, судя по всему, здесь сейчас — весна. Может быть — апрель. Может быть, скоро — Пасха…

Шестой присел на горячий камень под невысоким, но разлапистым и оттого тенистым дубом — их много росло на склоне, — снял сандалии, вытряхнул из них песок, застрявшие в ремешках камни, вытер краем груботканой льняной туники гудящие подошвы ног. Впереди, в четверти часа дороги, лежал крохотный грязно-белый Назарет. По-местному — Нацрат. Или Нацерет. Сколько домов? Вряд ли больше сотни, если считать по крышам, белыми грибами прилепившимся к зеленому склону. Конец Пути? Лучше бы-Начало, Печка, от которой назначено плясать. Сказано в Книге: «Из Назарета может ли быть что доброе?» Это и надо узнать Шестому — может или не может, но если уйти от иносказаний Книги к местной реальности, то вряд ли стоит чужаку-путнику ожидать в городе что-либо доброе: жители его, как считалось, пользовались весьма дурной репутацией.

Впрочем, что Шестому до их репутации! У него — Сила, о коей они не ведают.

Однако сегодня он был стариком. Еще крепким, жилистым, седобородым, сухим от солнца и дорог, но уже согнувшимся под грузом лет и той спокойной мудрости, которую дарят человеку эти лета.

Он неторопливо, устало шаркая кожаными мягкими сандалиями, шел по узкой и пыльной улице, не улице даже — тропинке, утоптанной сотнями подошв, вдоль неровных и низких известняковых стен домов, пещерами вросших в мертвую землю. Он ловил на себе настороженные взгляды жителей, взгляды исподлобья, из-под бровей, из-под платков, надвинутых на брови. Он не хотел замечать эти взгляды, он легко кланялся каждому встречному, даже детям, кланялся, бесстрашно выбегавшим к нему, он должен казаться очень утомленным, прошедшим длинную и трудную дорогу, но не просящим ни еды, ни ночлега. На куске ткани, в несколько раз сложенной и опоясывающей бедра, висела кожаная фляга с водой, а в сумке лежал хлеб, ему ничего не требовалось от жителей Назарета, он не отяготит их ничем, разве что — вопросом.

Шестой остановился у темного, не впустившего полуденного солнца квадрата входа в низкий дом, вбитый в гору, у которого стояли две женщины, одна, молодая — в голубом платье (или тоже тунике?) и синем платке, покрывавшем голову и плечи, другая, постарше — в белом, а поверх — в темно-сером покрывале, прихваченном на плече железной пряжкой.

— Мир вам, — склонил голову перед ними Шестой, — могу ли я узнать у вас правильную для себя дорогу?

— Мир и тебе, почтенный, — вежливо, но равнодушно ответила одна — та, что постарше. — Спрашивай.

Смотрела на странника острыми черными зрачками — будто колола.

— Я ищу дом обручника Йосефа сына Элиягу.

— Древодела?

— Да, уважаемая.

— Пойдешь этой дорогой, отец, — она указала рукой вдоль витой улочки, — у синагоги свернешь к востоку; вниз, минуешь Источник, потом опять немножко вверх, в гору, а там сам увидишь. Это недалеко… — и с сомнением добавила: Хотя ты, наверно, давно в пути?

— Я не устал, моя госпожа, — ушел от ответа Шестой. — Я признателен тебе за помощь. Да будут светлы твои одежды и в горе ив радости…

Он еще раз поклонился и медленно, шаркая нарочито, двинулся прочь, согнутой жесткой спиной ощущая долгий колючий взгляд.

Услыхал между тем вслед прощальное:

— И тебе того же, почтенный.

Недоверие, боязнь пришлеца, даже слабого старика — горькая мета времени, думал он, не слишком хорошо знающий это время и этот мир, разве что по Книге, так она — не учебник истории, но свод легенд, по ней разве что Дух почувствуешь, но не Букву. Они привыкли бояться всего: священников и солдат, прохожих и проезжих, зноя и холода, ветра и дождя. К слову, галилеяне — люди для власти и ближних соседей опасные, так считается почему-то, да и вся Земля Израилева сегодня и во все времена — котел кипящий, а что выплеснется — один Бог знает.

А между тем дошел до синагоги.

У местной синагоги народу мало было. Торговцы — всего четверо — раскинули свои товары по грязным холстинам, брошенным прямо на пыль дорог: глиняная посуда, кожаные сандалии, краски, платки… Терпеливо стояли ослы, жались к ним маленькие ослики. По крохотной площади, если можно было так громко назвать пятачок земли среди домов, бродили редкие пыльные овцы, которых хозяева не увели в хлев. Ну и дети, конечно, любопытные, шумные, жестковолосые, смуглые, они мгновенно окружили прохожего, молча шли около: хотелось думать уважительно.

Шестого не оставляло ни на миг опасение, что в его одежде, в его поведении, в говоре, в осанке и походке, наконец, могло быть что-то не то, что-то чужое, чуждое этому миру и этому времени. Он, Шестой, был первым здесь, до сих пор никто не доставал до этого временного порога, поле-генераторам не хватало мощности, и только новое поколение тайм-капсул позволило увеличить дистанцию броска сразу на два столетия, к сожалению, автоматически увеличив погрешность попадания во время. На таких расстояниях — до полугода погрешность, может даже больше. Он ушел первым в первый век на первой тайм-капсуле, и его, конечно же, готовили к броску «на глазок», хотя на Службу работали серьезные Хроно-счетчики, история давно стала почти точной наукой. Но ее точность проверяется работой «в поле», и полевые разведчики, Номера по терминологии Службы, бывало, горели именно на мелочах, которые впрямую зависят от меры этого зыбкого «почти».

Пока, правда, все шло по расчетам, вон и апрель на дворе, подходящий месяц, и образ старика недурен, но эти взгляды, это наг стороженное молчание, эта внешняя неприветливость жителей — что в том?..

Шестой был из лучших, Служба надеялась на его практически звериное чутье, звериную реакцию. Пока они не подводили ни разу, а он ходил в прошлое первым не однажды. Век двенадцатый, Киев. Век девятый, Карпаты. Век шестой, бритты… Да мало ли!.. И всегда возвращался. А другие, случалось, не смогли…

У Источника толпились женщины с глиняными узкогорлыми кувшинами, набирали воду, которая в Назарете считалась целебной, даже раны, говорят, залечивала.

Шестой поклонился женщинам.

— Мир вам, — сказал смиренно. — Мне нужен дом Йосефа-древодела.

— Я провожу, почтенный, — неожиданно вызвалась пожилая, скорее, даже старая женщина, маленькая, худая, с морщинистым желтым лицом, подняла наполненный водой кувшин, поставила на плечо, пошла впереди, чуть скособочившись от тяжести, подхватив свободной рукой концы черного длинного платья.

Шестой попытался было забрать у нее кувшин, но она отвела руку, с удивлением глянула на него, и он опять со страхом подумал, что делает что-то не то, не принятое здесь. Или только этой женщине нежеланное? Хотя нет, он же старик, старше ее, она уважительно к нему относится, это традиция, зачем зря дергаться… Отступил. Пошел на полшага сзади. Думал: все идет хорошо, просто он не привык еще к новой оболочке, тем более что под ней — прежняя сила, прежняя ловкость. Не пытайся вспомнить о них — и тебя будут просто уважать, пусть даже не без инстинктивной настороженности…

Они быстро дошли до не маленького по здешним масштабам дома, тоже будто врытого в сухую галилейскую землю, но, видно, хозяева были побогаче иных, потому что к основному дому, около которого бродили три черно-серых овцы, примыкала дополнительная каменная пристройка, возле входа в нее, Прислоненные к стене, стояли свежеструганые колья. Или не колья — черенки для чего-то. Для мотыг?..

— Он там, — сказала женщина. — С сынами.

Насторожился: с какими именно сынами?..

Женщина пошла к дому, навстречу ей выбежала другая, молодая, молча приняла тяжелый кувшин, понесла к двери, откуда, из черноты, выглянули на свет две курчавые детские головенки…

Дочь?.. Невестка?.. Внуки?..

Надо подождать, прекратить гадания, на то он и Номер, чтобы понять все.

Он шагнул в прохладную полутьму пристройки.

— Мир дому вашему, — сказал. — Хлеба и воды вашему столу. Рукам-работы…

Глаза мгновенно привыкли к темноте, которая и темнотой-то не была, низкая дверь и два маленьких окошка-бойницы у потолка позволяли все видеть. Даже работать позволяли. Что и делали у грубого низкого стола — вероятно, потомки назвали бы его верстаком — двое мужчин: старый и помоложе, хотя тоже в годах. Третий, совсем молодой, в углу собирал что-то похожее на колесо с лопастями так, во всяком случае, показалось. А первые двое ладили из струганных досок нечто вроде небольшого корыта или просто ящика. Шестой не знал, не был посвящен в такие «древнеплотницкие» подробности: визит его короток и точечно нацелен, лишние знания обретать ни к чему да и некогда. Хотя он за свою работу в Службе не раз убеждался в простой истине: ничего нельзя считать лишним, пока ты в броске…

— И тебе того же, — ответил старший. — С чем пришел, незнакомец?

Был он невысок, чуть лыс спереди, традиционно густобород, еще крепок и кряжист. Руки, тяжелые, жилистые, великоватые для его тела, не прекратили работы. Он только взглянул на пришлеца и продолжил дело, а второй — сын? — даже глаз не поднял. Старшие говорят, младшие молчат — так, что ли?.. А ведь тоже не так уж молод, сын его, хотя повыше отца, строен, лицо тонкое, словно резное, бородка черная, редковатая, короткая, волосы уже с сединой, курчавые, длиннее, чем положено приличиями. Третий — с «колесом», — напротив, явно заинтересовался вошедшим. Перестал работать, смотрел во все глаза: юный, куда более на отца смахивающий, любопытный.

— Я просто иду, — начал Шестой.

Он знал, что ему надо говорить. Он знал, что ему надо говорить в любом просчитанном случае. И этот текст, как и многие другие, Операторы тысячу раз проигрывали на Биг-Брэйне, пока тот не положил на выходе акцептованный конечный вариант. Или иначе: конечный вариант со множеством вариаций развития. Шестой знал, что точность акцепта — не выше ноль-пяти, риск достаточно высок, но это уж был его риск — Номера. Он просто механически помнил все варианты и знал, когда что сказать — в зависимости от возможной, тоже просчитанной, реакции собеседников. Он не понимал, почему надо говорить именно этот текст и именно в таких случаях, и не задумывался о том. Не его дело. У операторов — свое, они спецы, у него — свое, он в нем тоже — спец.

— Я просто иду, — медленно повторил он положенное, — иду и ищу. Ибо сказано: пусть тот, кто ищет, не устает искать, пока не найдет. А я до сих пор не нашел…

Трое смотрели на него без недоумения, что было, знал Шестой, хорошей реакцией, верной, смотрели и молчали, будто ждали какого-то продолжения.

Оно последовало.

— Я брожу среди людей и смотрю им в глаза, а они или смотрят мне в глаза, или отворачиваются. Скажите мне, кто из них прав? Отец и старший сын переглянулись. Сын сказал осторожно:

— Те, что смотрят…

Нежелательный ответ, опасный, вызывающий подозрения, но, как и следует, тоже просчитанный.

— Нет, — не согласился Шестой, — те, что смотрят, не могут увидеть. А те, что отворачиваются, боятся, ибо догадываются, что однажды я увижу их души, и вот они-то и правы. Ибо сказано: познай то, что перед лицом твоим, и тогда увидишь то, что скрыто. Произнес и — замер в ожидании встречной реплики.

— Кем сказано? — резко спросил старший сын. — Нет в Законе таких слов, не оставил их Моше.

— Разве за Моше не пришел другой?

Это была фраза-ключ. И она не сработала. Абсолютно нежелательный, минимально возможный, практически флуктуационный вариант, который Биг-Брэйн, естественно, тоже просчитал, иначе быть не могло, иначе не стоило посылать Шестого в бросок, но вариант, грозящий наиболее страшным для Истории сломом…

— Какой другой? Кого ты имеешь ввиду?

Значит, все-таки — слом… И судя по всему, очень сильный и очень опасный. Печально, что он. Шестой, принесет весть о нем…

Старый-престарый усталый путник тяжело опустился на колени на холодный земляной пол, вытянул руки, уложил в ладони лицо. Прошептал с горечью, но так, чтобы его услыхали:

— Никто не бросил огонь в мир, и значит, мне нечего охранять… — Поднял голову: — Кто вы, добрые люди? Кто ты, Йосеф-древодел, и кто твои сыновья? Кто их жены и кто их дети? Я никого не вижу…

Шестой не ждал, что придется прибегнуть и к этой вариации. Иосиф, — так привычнее для современного Шестому слуха, — 'шагнул к старику.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Наверно, я прочитал его… Где — не спрашивай. Я очень устал. Мне страшно.

Это звучало абсолютной правдой: Шестому было страшно. Иосиф и сын его подхватили Шестого под руки, легко подняли.

— Ты отдохнешь у нас, — сказал отец. — Девочки снимут с тебя сандалии и омоют ноги. Мирьям, жена, подаст всем обед, ты сядешь с нами за стол и всех увидишь. У меня пятеро сынов, две дочери, только дочери не с нами живут, они живут в семьях мужей. А внуков у меня уже семеро. Только у младшего, у Яакова, — он кивнул на юного плотника, который тоже подошел к отцу, — у него пока нет жены, а у меня нет внуков от него… — Говоря все это, он и сыновья медленно вели Шестого на воздух, на солнце, где и впрямь толпились шесть или семь ребятишек, старшей, девочке, было на вид лет двенадцать — тринадцать, а на руках у нее пускал слюни, видимо, младший. — Вот они, внуки мои, — терпеливо, как с больным, говорил Иосиф с Шестым, ведя его к дому. — Трое — дети моего старшего, троих он мне уже подарил, а остальные…

— Кто твой старший? — перебил его Шестой, быстро, словно не было мучительной усталости, выпрямляясь и поднимая голову.

— Да вот же он, ты видишь его…

Тот, высокий, с тонким лицом, легко и радостно улыбнулся Шестому. За этой улыбкой не пряталось ничего, кроме обыкновенного душевного равновесия, рожденного миром в семье и относительным миром в окружающих людях, доброй работой, заметным достатком, спокойным и ясным завтрашним днем.

— Старший мой, — говорил Иосиф. — Иешуа, Иегошуа… Древодел получше меня. Да и то сказать — пора, сорок лет зимой минуло. А мальчишкой был — никакого сладу…

Это был конец Пути. Шестому больше нечего делать в Галилее, не надо идти в Иерусалим, не надо ждать Пасхи, последней субботы и первого воскресенья. Или, точнее, — Воскресения, с привычно бо-о-льшой буквы. Его не будет. Будет только то — с маленькой. А оно Шестого не интересует.

Номера находят слом. Дальше — работа для Мастеров.

ПРОЛОГ — 2 ЕВРОПА, ДОВИЛЬ, 2157 год от Р.Х., месяц январь

ПРОЛОГ — 3 ЕВРОПА. ДОВИЛЬ. 2157 год от Р.Х., месяц январь

ПРОЛОГ — 4 ЕВРОПА. ДОВИЛЬ, 2157 год от Р.Х., месяц январь

ДЕЙСТВИЕ — 1 ЭПИЗОД — 1 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 6 год от Р.Х., месяц Нисан

Петр шел по улице, по единственной, имеющей название — Терапийонская, шел от Северных ворот — вниз, мимо Храма, в Нижний город, а вернее, протискивался сквозь предпасхальную толпу, сквозь бело-черно-золото-красно-голубую, шумную и жаркую людскую мешанину, он наступал на чьи-то ноги, ему наступали на ноги, несильно били локтями в живот и грудь, подталкивали в спину, да и он вел себя столь же бесцеремонно, легко и походя распускал руки, вполголоса огрызаясь на древнееврейском, на арамейском, на греческом, слышал в ответ тоже ласковые пожелания на разных языках, однако все было вполне безобидно, просто уличная дневная толпа жила давно привычным ритуалом движения, которое вполне возможно было бы описать красивым математическим уравнением. Впрочем, Петр был далек от математики, в частности, и от прочих точных наук вообще. Он назывался Мастером, а эта фантастически редкая профессия — или все-таки образ жизни? — позволяла ему быть чистым эклектиком, знать всего понемногу, все быстро схватывать и запоминать, обо всем обязательно иметь представление, поскольку людей много и все они — разные, и знания у них — разные, и интересы, и желания, и мечты, и мысли. Да, истина куда как банальна, но мир-то как раз и держится на банальных истинах, небанальные его то и дело норовят сковырнуть. Но пока, к счастью для мира, не выходит.

Петр, повторим, протискивался сквозь толпу, которая ближе к Храму, к лестнице и мосту, ведущим на торговую галерею, становилась максимально непроходимой, вязкой, и привычно блокировал в мозгу оглушительный фон из множества знаний, интересов, желаний и мыслей, в избытке копившихся в головах встречных и попутных прохожих, тем более что знания эти — по определению! — были невелики и зачастую неверны, интересы примитивны, желания наивны, а мысли…

Но прорвалась сквозь барьер одна опасная — вдруг прорвалась: какая у мужика, то есть у него, у Петра, красивая золотая пряжка с золотой же цепочкой на поясе… То ли восхищение, то ли все-таки жадная зависть с подспудным желанием срезать означенную пряжку, когда Петр зазевается: в такой толпе это сделать несложно. Прислушался: да, желание срезать все отчетливее, сильнее…

Петр невольно поднял глаза и встретился с юным и по-юношески длинноволосым парнем, с едва проросшей темной бородкой, одетым в одну нижнюю рубаху бедняка, сделанную из грубой толстой ткани, в довольно-таки грязную прямую рубаху, малость тронутую — скользяще отметил Петр — серой плесенью, так называемой платяной проказой, частой болезнью одежды нищих.

Парень двигался чуть слева и сзади Петра, поспевая за ним в тесноте. Скорее всего поначалу он продирался навстречу, заметил богатую пряжку на богатом и праздном прохожем, вот и развернулся мгновенно — в надежде на поживу. А Петр, сражаясь с фоном, упустил маневр. А может, и славно, что упустил?..

— Что тебе понравилось? — Петр быстро, наотмашь, огорошил парня коротким и неожиданным для того вопросом, так же быстро, предупреждая паническое бегство, ухватил его за руку, поддернул к себе. — Пряжка? Зачем она тебе?

— Откуда… — Парень не сдержал изумления, но — честь ему и хвала! — сумел собраться и с максимально возможным достоинством спросить: — Мне она не нужна, досточтимый. Разве я не вправе восхититься прекрасным?.. Но я поражен вашей проницательностью.

Говорили на арамейском. Скорее всего парень пришел в город с севера.

Петр по-прежнему крепко держал его руку, хотя это казалось странным и не слишком приличным: что нужно богатому господину от нищего прощелыги? Но в данном случае Петру плевать было на все местные правила приличий: впервые за двое суток своего бытия в Иерусалиме Петр услышал паранорма, пусть слабенького, пусть неумелого, не знающего о своей паранормальности, но все же, все же. Даже если этот парень в итоге окажется пустышкой, Петр радовался: есть начало.

Он не просто умел, говоря по-бытовому, как, кстати, любили говорить его коллеги по Службе, слышать мысли. Он умел выискивать людей с паранормальными способностями, с пси-полем, а отыскав подобного, умел развить в нем эти способности — естественно, до того максимального предела, который допускает конкретный человеческий мозг. У всех известных Петру паранормов, у всех, лично обученных им, этот предел различен: у кого — ближе, у кого — дальше. Вероятно, и у самого Петра тоже был — где-то, когда-то, как-то! — такой предел, но Петр не знал его. Не дошел. Не уперся.

Пока? Может быть — пока. Но именно потому, что Петр не ведал предела своим паранормальным способностям, он и звался Мастером. Их всего — пятнадцать. На целую планету Земля о ее двенадцатимиллиардным населением. Всего пятнадцать человек!

В самом деле, Петр имел право не любить точные науки и считать себя эклектиком.

Тем более что все пятнадцать работали на Службу Времени, а у Службы имелись лучшие математики, лучшие технари, лучшие историки, лучшие лингвисты, лучшие все-кто-бы-то-там-ни-был, плюс в любом желаемом количестве, а Мастеров всего пятнадцать. Можно бы сказать: каждый — на вес золота, да только не придумали, еще столько золота, чтобы уравновесить ценность этих пятнадцати для Службы. Да что там — для Службы! Для Земли! Так, во всяком случае, любил говорить Первый — главный инспектор Майкл Дэнис, и Петру нравилось, как он говорил.

— Как тебя зовут? — спросил, стараясь высокомерно, Петр, не ответив на толковый вопрос парня.

— Шауль, — сказал парень, хотя и упираясь, но все же идя за Петром: ах, любопытство, любопытство, которое сгубило какую-то английскую кошку, еще неизвестную в местных палестинах. Кстати, буквально: в Палестинах…

— Щауль, сын Закарии из рода Хавакука. Я из Галили.

— Из Галили — это хорошо, — проговорил Петр, опять поражаясь, как ему славно везет сегодня. Паранорм, да еще и из Галилеи!.. — А что ты делаешь в Иершалаиме, сын Закарии? Только не говори, что ты пришел сюда на Хаг Песах, на праздник опресноков. Я все равно не поверю.

— Почему? — к месту удивился Шауль.

— А где же твой отец Закария? А где твоя мать… Как, кстати, имя твоей уважаемой матери?

— Ее имя Элишева, она из рода Агарона… Она и все родственники здесь, в городе. Мы остановились неподалеку от Храма. А отец — дома, он — священник в нашей синагоге, служит сейчас. Он не мог пойти с нами… А я просто пошел погулять. Сам. Один. Я же недалеко…

Петр отчетливо слышал, как в голове Шауля — или Саула, Савла, по-современному, — живут, сосуществуя, не смешиваясь, несколько пластов. Пласт явный — проговариваемый, пустой, заболтанный. Пласт иной — скрыть истинное, тайное, но такое по-детски смешное; ну сбежал он от родственников, ну не сказал им о том, захотелось и впрямь пошляться по великому городу, может, даже и спереть чего подороже. Вот пряжку, например… И третий пласт — интерес, интерес жадный: кто он — незнакомец, богач, что хочет? И ведь ни малейшего страха — только желание знать.

Хороший мальчик, очень перспективный.

Только почему сын священника так бедно одет? Что, этот Закария экономит на сыне?..

Впрочем, это пустое любопытство.

— Помнишь слова из книги Шмот нашего Учителя Моше:

«Пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной»? А ты прошел и что? Пряжка тебе моя понравилась, украсть решился… — Петр смухлевал, передернул истинный смысл слов Моисея, справедливо полагая, что мальчик, даже сын священника, не слишком силен в знании Торы. — Я подарю тебе ее, если ты пойдешь со мной.

— Куда? — Умен, пронырлив, а ведь испугался. Петр явственно почувствовал липкое. С этим чувством у него ассоциировался страх.

— Не бойся. Я не имею дела с мальчиками. Я люблю женщин. Я просто хочу говорить с тобой.

— О чем? — Липкое мгновенно ушло.

Поверил? Или почувствовал, что Петр говорит правду? Скорее второе…

— О жизни, мальчик. О твоей жизни. О жизни других людей, которые умеют видеть и слышать. Ты понимаешь, что это редкое свойство — умение видеть и слышать? Умеющий видеть — увидит многое, о чем не подозревают другие. Умеющий слышать — услышит… — И быстро, опять наотмашь, не давая расслабиться:- Скажи — что?

— Не знаю… — Парень явно задумался. Шел, уже не сопротивляясь, и Петр отпустил его руку. — Может быть, других людей? Может быть, ветер? Воду? Деревья? Траву? Я прав?

— Ты прав. Но мне кажется, что главное — слышать то, о чем люди не хотят говорить. Боятся, что их услышат.

— Но если они боятся, зачем их слышать?

— Чтобы знать, чего не надо бояться. И чтоб не боялись.

— Чужих? Врагов?

— Не бояться врагов — это очень просто, мальчик. Куда труднее — не бояться самого себя.

— Я не боюсь, — жестко сказал Саул.

— Я надеюсь, — ответил Петр.

И вдруг — как крепки мы задним умом, мы все, даже Мастера, великие из великих! — осенило: Закария и Элишева, Елисавета из Галили, то есть Галилеи! Совпадение? Мало ли людей с такими именами в Галилее? Но Закария — священник, а его жена — из рода Ааронова…

— У тебя есть братья?

— Есть. Один. Только он младше меня — Йешайагу. А еще — сестра…

Сестра Петра не интересовала.

— Сколько тебе лет? — перебил он Шауля.

— Четырнадцать исполнилось зимой. В прошлом году. Я прошел бармицву, я уже взрослый.

Петр замолчал, вспоминал намертво вдолбленное в него Биг-Брэйном. Если Иисусу сейчас — двенадцать, то два года разницы — это многовато. Но многовато — если опираться только на канонические тексты, а они — неточны, это уже ясно. По канону разница между мальчиками — едва полгода, год. Ну и что? И полгода или два года — не разница на дистанции в два тысячелетия, права Клэр. А мальчик-то, Саул, — перспективен, с ним можно работать, из него может получиться неплохой проводник.

— Почему же тебя назвали Шаулем?

Дурацкий, конечно, вопрос. Мальчик с недоумением смотрел на Петра:

— Я не знаю. Просто назвали…

Дурацкий вопрос — для Саула. Для Петра — вполне закономерный. Как отцу-священнику по имени Закария назвать первенца, если некто, известный в надмирных пространствах как Архангел Гавриил, явил себя Закарии во время службы в храме и возвестил тому о грядущем рождении в семье сына Иоанна, то есть Йоханана, который станет предтечей Мессии. Или — в позднейшей транскрипции Предтечей, с большой буквы.

Однако назвали Саулом.

Не явился Архангел, не объявил пророчества? Или евангелист Лука выдал желаемое за действительное?

Петр предпочел второе. Это объяснение в путанице имен куда надежнее коррелировалось с причиной броска…

— Знаешь, я буду звать тебя Йохананом, — мягко сказал Петр вторгся в податливый мозг парня, закрепил там этот нехитрый трюк со сменой имен, сделал это для Саула естественным и, главное, легко принимаемым. — И отцу с матерью скажи: ты теперь Йоханан.

И все-таки парень сопротивлялся. Сильным он мог оказаться, понимал Петр, его паранормальность очевидна. А разве Петру нужно что-то иное? Психо-матрица готова только для Иисуса. Саул-Иоанн изменит себя сам — с помощью Петра, естественно.

— Как я им объясню? Они не поймут. Я для них — Шауль.

— Поймут. Придется понять. Скажешь: так решил Учитель. И если будут у них еще сыновья, пусть знают: Йоханан уже есть.

— Вряд ли еще будут. Родители немолоды…

Что ж, с возрастом Закарии и Елисавета Лука не напутал. А с именами… Значит, он, Петр, и вправду станет для Саула-Иоанна Учителем. Петр был абсолютно уверен: он нашел — неожиданно, случайно, странно, словно ниспослано свыше! — человека, который может быть предельно необходим проекту «Мессия». Другое дело: необходимо ли сие самому мальчику…

Впрочем, Петр — Мастер, для него главное — Цель, а все остальное — вспомогательные средства. В том числе и люди.

Хотя парня жаль, жаль…

И все же, несмотря на лишние высокие чувства, первый урок/ следовало закрепить. Да и проверить — закрепленное…

Петр остановился, хотя в плывущей толпе это было и нелегко, положил руки на голову парня. Помыслил:

— Ты запомнил — как тебя зовут?

И услышал в ответ еле различимое, далекое-далекое, тоже по-мысленное:

— Запомнил, Учитель. Йохананом…

А между тем они пришли.

Пора познакомить Иоанна — именно так, забыли Саула! — со спутниками. Да и, кстати, следует сообщить в Службу о нежданной вариации Пути.

Они свернули в узкий отросток, убегающий круто вверх от шумной торговой улицы, и остановились перед двухэтажным грязно-белым каменным домом, выглядящим весьма богато для Нижнего города, как, впрочем, и должно быть в районе богатой улицы и практически на границе с действительно парадным районом — Верхним городом. Как, добавим, и должно соответствовать социальному уровню того, кем Петр существовал в Иерусалиме.

— Входи. — Петр толкнул дверь перед Иоанном.

— Вы здесь живете?

— Когда я в Иершалаиме, то здесь. Заходи. Я познакомлю тебя с моими друзьями. Они тоже станут тебя учить.

— Чему? — Петр чувствовал робость, вдруг возникшую в Иоанне. Если страх у него ассоциировался с липкостью, то чувство робости вызывало вкус лимонной кислоты. Это очень индивидуальные ощущения, присущие только Петру. У каждого Мастера они были свои.

В большой комнате за круглым низким столом возлежали на кушетках двое. Первый — молодой еврей в голубом хитоне без пояса, босой, короткобородый, лицо холеное, жесткое, с маленькими черными глазами. Второй — пожилой, толстый, длиннобородый, явно мерзнущий в каменном зале, поэтому кутающийся в шерстяной плащ, гиматий, не снявший с ног высокие закрытые сандалии. Это были помощники Петра, пришедшие в бросок вместе с ним: Жан-Пьер Мерсье, Старший Техник Службы, и Кевин Бакстер, тоже Техник, но еще психолог и историк. Они тянули легкое галилейское вино из серебряных кубков и о чем-то лихо беседовали друг с другом.

— Знакомься, — сказал Петр Иоанну, нерешительно остановившемуся на пороге. — Доктор Давид бен Матари… — толстый улыбнулся Иоанну, — и доктор Асаф бен Кайаффа, — молодой чуть кивнул, глядя на гостя поверх кубка.

— Кого ты привел к нам, Петр? — надменно Спросил доктор Асаф. — Надеюсь, он достоин знакомства с нами…

— Несомненно, — ответил Петр, улыбаясь. — Он — хороший мальчик и будет нам полезен. Его зовут Йоханан. Он из Галили, сын Закарии и Элишевы. Он способен учиться, у него хорошее поле. Мы станем учить его, пока сможем, пока хватит времени. А когда придет пора покинуть Иершалаим, мы покажем ему, куда надо идти и куда должен привести его Путь, назначенный нами, и назовем его Предтечей…

Молодой, Асаф или Жан-Пьер, резко поднялся, подошел к Иоанну, взял того двумя пальцами за подбородок, пристально всмотрелся в глаза.

Иоанн терпеливо ждал.

— Ты уверен? — спросил Асаф у Петра.

— Я редко ошибаюсь.

— Матрица у нас одна.

— Вторая не понадобится.

Асаф отпустил Иоанна, быстро пошел по залу — от стены к стене, как привык у себя в лаборатории.

Давид-Кевин, продолжая возлежать на кушетке, лениво сказал:

— Пусть мальчик подождет в другой комнате. — И к Иоанну: — Не обижайся, друг. Все будет хорошо, Петр никогда никого не обманывал.

Иоанн взглянул на Петра. Тот кивнул:

— Я позову…

Иоанн вышел, и Давид-Кевин, отхлебнув кислого галилейско-го, столь же лениво спросил:

— Сколько тебе понадобится времени, чтобы сделать из него Крестителя?

— Говори: Предтечу, Нет пока такого слова — Креститель, время не пришло… А сроку?.. Неделя, — сказал Петр. — Или две. Или месяц. Я не знаю пока.

— Это сейчас, — усмехнулся Давид-Кевин. — а через двадцать лет?

— Вряд ли больше. Я заложу в него спящую программу. А в следующий бросок — разбужу. Он — не Мессия, он — только проводник, паранорм одной функции.

— А с чего ты взял, что этот малый — тот самый Иоанн? Закария, Елисавета сколько таких пар в Галилее? Две, пять, десять?.. Сейчас ты заложишь в него монопрограмму на проповедь Крещения или Очищения, так и вправду точнее, на проповедь явления Мессии, а где-то рядом растет настоящий Иоанн, который к этой проповеди придет сам. Что будем делать тогда?

— Ты паникер, Давид. Будет только один Иоанн Креститель. Второй Галилее не явится. Я так решил, и это моя проблема. Оставь ее мне.

Асаф прекратил пустое хождение по залу, затормозил перед Петром — только за подбородок его не взял, как Иоанна.

— У нас есть Цель, — яростно проговорил. — Мы не можем отвлекаться. Ты не имеешь права!..

И тут Петр закаменел лицом. Сказал жестко:

— Вы не можете отвлекаться — вы и не станете. А я имею право на все. Ты забыл, Асаф, кто я…

И Асаф будто сдулся, как воздушный шарик, будто даже ростом стал меньше.

Сказал виновато:

— Извини, Мастер. Не держи на меня зла.

— И в самом деле, — засмеялся Давид, — это ж его операция, ты чего, Жан-Пьер?.. Кончайте спорить, зовите парня, нальем ему вина и начнем разговоры. Неделя, две, месяц — Мастер определяет… Да, кстати, Петр, ему бы надо рубашку постирать: совсем заплесневела…

— Мы ему сегодня новую купим. — засмеялся Петр.

ОТСТУПЛЕНИЕ Из бесед Мастера-3 Петра Анохина (далее — М.) с экспертом-историком Службы Соответствия Клэр Роджерс (далее — Э.)

М. У меня времени — кот наплакал, а вопросов к вам — миллион.

Э. Попробуйте успеть.

М. Я уже помню наизусть весь Новый Завет, сейчас работаю с Ветхим…

Э. По логике, надо было наоборот. Начинают сначала.

М. Да знаю я! Торопился. Исправлять затруднительно, сами понимаете… Я читал стенограмму совещания Большого Совета плюс — знание всех канонических евангелий плюс добротное, в свое время, изучение истории…

Э. И ваш миллион вопросов — о хронологических нестыковках, так?

М. Угадали. У вас есть ответы?

Э. Точных — нет ни у кого. Существуют варианты. Среди них есть для меня предпочтительные.

М. Предпочтительные — по каким принципам?

Э. Предпочтительные — по исторической логике. Я же не только историк, я же еще и психолог… Не тратьте время зря, задавайте свои вопросы. Начнем с первой сотни, если ваш миллион — не фигура речи. Первый — дата рождения Христа, угадала?

М. Естественно. Когда же он все-таки родился?

Э. Точно скажу одно: не в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря нулевого года по христианскому летосчислению.

М. Это-то я понял, это даже Церковь давно признает. Но когда: в четвертом году до, извините, Рождества Христова? В пятом? В седьмом? И как быть с ежегодно празднуемой датой Рождества?

Э. Начнем с жизни и смерти Ирода Великого, поскольку евангелистские тексты однозначно утверждают, что Мессия родился в период его правления. Он и впрямь был великим правителем — со знаком «минус» или со знаком «плюс», это на абсолютную величину не влияет. Иудейскую провинцию Римской империи при Ироде можно назвать процветающей. Расцвет — по сравнению с предшествующими периодами — строительства, торговли; великолепные отношения с Римом; спокойствие внутри страны, правда, выстроенное на хорошо отлаженной системе тотального сыска и немедленных наказаний за неповиновение, очень часто — массовых наказаний. Да, он был диктатор, тиран, деспот, самодур, параноик, везде и всюду видевший заговоры, даже в собственной семье. Он повелел казнить истинно любимую им жену Мариамну — абсолютно параноидальный поступок, который, по свидетельству историков, еще более повлиял на психику Ирода. Позже он казнил своих сыновей Александра и Аристобула, это восьмой год до Р.Х., извините за аббревиатуру…

М. Я слушаю, слушаю…

Э. Незадолго до смерти, а именно — в пятом году, у Ирода возникают подозрения в отношении третьего сына — Антипатра. Кстати, вот слова императора Августа, с которым у Ирода при жизни сложились прекрасные отношения, но сказанные после смерти царя: «Лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном»… Годом раньше наместником Рима в Сирийской провинции, куда входила Иудея, стал Публий Квинтилий Вар…

М. В Евангелии от Луки — Квириний…

Э. Либо ошибка евангелиста, либо результат последующих правок. Ну и похожесть имен: Квинтилий — Квириний… Так вот, Квинтилий судил Антипатра по просьбе Ирода, Антипатр не смог доказать свою невиновность, был заточен в темницу и за несколько дней до смерти отца предан казни. Еще раз извините за архаичность терминологии: это влияние стиля Иосифа Флавия… Кстати, вы его не успели прочесть? Я имею в виду «Иудейские древности»?

М. Когда?

Э. Найдите время, это необходимо. Я подготовлю вам максимально краткий список книг, который вы просто обязаны усвоить. Вы же — Мастер, у вас — свои методы во всем, в том числе — в чтении… Но — дальше. Ироду было уже за семьдесят, он был тяжело болен. В начале марта четвертого года он умер. Когда же он успел отдать приказ об «избиении младенцев» в Вифлееме?.. Напрягите память, выдайте соответствующую цитату из Матфея.

М. И напрягать не надо… «тогда Ирод, увидев себяосмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал от волхвов».

Э. Спасибо. Потрясена, как всегда… Полагаю, приказ «об избиении» был отдан в дни максимального психического надлома — практически доказанное предательство третьего сына, обострившаяся смертельная болезнь… Я думала об этом с точки зрения психологии. Здесь возможны частые моменты эпилептиформного выпадения сознания — не только неуправляемые реакции… Но — вопрос: зачем уничтожать всех младенцев «от двух лет и ниже», если Мессия родился только что? Например, в декабре пятого года… Не проще ли уничтожить только новорожденных? Куда меньше шуму! Рим боялся всех Израильских земель вообще и Иудеи, в частности. Рим считал провинцию котлом страстей и внимательно следил за поступками Ирода. Казнь жены, сыновей, несомненное раскаяние: он — по Флавию сам занялся воспитанием детей казненных Александра и Аристобула, пятерых мальчиков и двух девочек, он гордился внуками, вероятно, даже любил их… Но тиран есть тиран, даже физически угасающий. В стране продолжаются массовые казни — легитимные, по мнению Ирода, поскольку он казнил лишь тех, кто выступал против власти Рима: оттуда внимательно следили за ситуацией в Иудее, лишние немотивированные массовые смерти Риму не были нужны. А тут — младенцы. Вифлеем — городок крохотный, амфитеатром расположенный на горе, одноэтажный, точнее полупещерный. Сколько могло быть в нем жителей тогда? Две тысячи? Три? Вряд ли больше. Сколько новорожденных? Едва ли два десятка. Никто бы из римлян и не узнал… Но слово сказано: «от двух лет и ниже». Это уже под сотню детей. Тоже, конечно, можно скрыть. Вот вам первый аргумент в пользу того, что младенец Иисус родился не позже декабря седьмого года… Следующий аргумент — перепись населения…

ДЕЙСТВИЕ — 1 ЭПИЗОД — 2 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 6 год от Р.Х., месяц Нисан

— Ну, где же вы были, не отставайте, идите скорее! Иосиф нервничал, махал руками, стараясь не потерять в толпе бело-голубой платок своей жены. Марию жестко влекло бесконечным людским потоком через северные ворота в гигантской стене Иершалаима. Она испуганно прижимала к себе дочек, сбивая им шаг, но опасения, что девочки потеряются, были сильнее здравого смысла просто спешить за мужем — ходили слухи о том, что в городе пропадают дети. То ли их крадут, то ли еще что-то — страшнее, непонятнее…

Вот уже который год семья Иосифа, как и многие другие семьи Назарета, в полном — и куда как немалом! — составе приходила на Песах в Великий город. Лишь однажды Иосиф паломничал без Марии — она побоялась тронуться в четырехдневный почти путь с новорожденной дочкой. А так — ежегодно, как и положено правоверным… И каждый год, после праздника, они собирались у внешней высоченной, до облаков! — стены Великого города, возле ворот, и ждали своих соседей и родственников, чтобы дорогу домой преодолевать вместе. Так легче. Да и безопаснее, к слову…

В Иерусалиме, однако, оставалось еще немало пришлого люда — из Галили, Шомрона, со склонов Рамат а-Голан, да отовсюду; шел третий день праздника, можно было уже возвращаться, верно, но люди стремились задержаться подольше в большом городе. Первые два дня в Храме и его окрестностях народу было великое множество — это Святые дни, и каждый иудей, пришедший на Песах, старался не покидать своего найденного места на Гар а-Баит, Храмовой горе: принесение в жертву ягненка — это, конечно, главное, это само собой, но необходимо молиться Богу в положенные для этого часы. А сегодня можно и осмотреться, побродить по улицам, сделать покупки или просто прицениться к заморским и местным товарам.

Но Иосиф задерживаться в городе не мог. Дома, в Назарете, все хозяйство осталось под присмотром соседа — безногого Ашера. Старик к тому же слаб слухом, да и без этого обидеть калеку каждый может, а воров и лиходеев всяческих в Назарете всегда доставало.

По окончании Святых дней Иосиф собрал семью и велел всем готовиться к походу домой. На рассвете сказал всем:

— Ахим с семьей в полдень отходит в Нацерет. Еще кое-кто пойдет. Я думаю, нам надо быть с ними. Собирайтесь к полудню — справа от ворот я вас буду ждать. И пойдем с Божьей помощью. Только не потеряйтесь. Мирьям, ты знаешь дорогу. Купи себе что-нибудь, платок или украшения, но недорогое. И береги детей — люди говорят: здесь теперь опасно. Иешуа, пойдешь со мной, я тебе город покажу.

Иешуа в Святом городе был уже второй раз. В прошлом году Иосиф решил, что сын его уже достаточно вырос, чтобы приступить к изучению Закона, присутствовать при богослужениях, учиться понимать их и, конечно же, неуклонно соблюдать посты. Скоро — время бармицвы, время прийти к Торе и прочесть раввину заранее подготовленную драшу, что означает — стать взрослым. Подвижному, живому Иешуа отцовское обучение казалось неимоверно скучным, а высокие головные уборы священников в Храме мальчика просто очень смешили. Однако Иосиф не отступал от задуманного — сделать из сына правоверного еврея — и вколачивал в него знания, иногда в буквальном смысле: рука у древодела была тяжелой. В их захолустном городке сына некуда было отдать учить Закону, а педагог из Иосифа нетерпеливый и нетерпимый, и Иешуа частенько ходил с синяками — весьма болезненной расплатой за собственную непонятливость…

— Йосеф! Смотри, что я купила! — Мария наконец выбралась из толпы к мужу, в одиночестве ожидавшему ее на насыпи возле стены.

Она достала из большой кожаной сумы бронзовое ожерелье и браслет широкий, с ажурными узорами. Иосиф лишь мельком посмотрел на украшения, кивнул и начал озираться по сторонам. Мария отдышалась, померила еще раз браслет, вытянув руку перед собой, удовлетворенно покачала головой: да, красиво! — спросила:

— А где Иешуа?

— Я сам хотел бы узнать, где этот щенок, — зло сказал Иосиф. — Пять минут назад еще вместе шли, а пришел сюда — его нет! То ли я проглядел, как он сбежал куда-то, то ли…

Мария удивилась — нечасто ее непогрешимый муженек прилюдно признавался в собственных ошибках, но уж если и признавался, то злился на себя очень сильно. А заодно и на окружающих. Она по себе знала, что значит — попасться под руку обозленного мужа, поэтому отошла в сторонку и детей поближе посадила. Вот ведь история вышла: муж решил погулять с сыном по городу, то есть взялся за нечастую для себя обязанность — следить за ним, да только не уследил, сам Иешуа и потерял.

За сына Мария особо не тревожилась. Знала; парень толковый, да и битый: выкрутится, найдется…

— Мирьям!

— Слушаю тебя… — Иосиф встретил взгляд, полный готовности исполнить все, что угодно, лишь бы муж не сердился.

— Карауль детей и вещи, я пойду поищу этого паршивца.

— Конечно, Йосеф.

Он любит Иешуа, все-таки любит, думала Мария, кричит на него то и дело, колотит частенько, но ведь любит. Нелюбимого не стал бы он так усердно обучать Закону и своему ремеслу — древодела, плотника. Да и как можно мальчика не любить, ведь Иешуа — первенец, а это для мужчины, для отца значит очень многое. И дочек Иосиф любит… А характер?.. Так ведь — мужчина. Хозяин-Мария посмотрела на детей — сидят, сосредоточенно из камешков складывают что-то, улыбнулась: хорошая у нее семья. Да и вообще, где дети, там всегда хорошо.

А солнце меж тем, задержавшись в зените, начало свой долгий дневной путь к закату. Мария по-прежнему терпеливо сидела на сухой, горячей насыпи, обняв руками колени. Она могла долго сидеть так. Она умела ждать, как умели ждать все жены галилейские. Дочки, уставшие от игр, спали рядышком, носами уткнувшись друг в друга. Как щенята. Подходил Ахим, спрашивал Иосифа, говорил, что ждать опасно, скоро начнет темнеть, он с семьей уже собирается отходить в сторону дома, да и многие другие семьи тоже. Мария умолила подождать еще немного, сказала, что Иеиуа пропал, они боятся, как бы с ним не случилось чего, парень-то любопытный, к людям доверчивый.

Ахим обещал подождать. Отошел, недовольный.

Из северных ворот Иершалаима нескончаемым потоком текли люди. Паломники, пришедшие на Песах, возвращались в свои города и поселки. Лица у людей усталые — оно и понятно: жизнь вне дома, вне бытовых привычек во все времена утомительна… Много калек. Они приходят в Святой город в надежде на чудесное исцеление. Мало кто его находит, чудеса редки. Кое-кто не выдерживает дороги. Еще по пути на праздник Мария видела у дороги немощных стариков, мертво лежащих в пыли. Их покинули силы, и они уже никогда не дойдут ни до Иершалаима, ни до своего дома. Путь в обе стороны оказался длиннее их жизни. И маленьким тоже трудно… Закон в принципе позволяет женщинам и детям оставаться дома, но раз муж приказал, значит, надо идти. В их семье — так, да и во многих других, похоже, то же самое. И нельзя иначе.

Иосиф расположил свою семью слишком близко к воротам. Шум, пыль, крики животных — и как только детям удается спокойно спать? По обе стороны от ворот прохаживались воины в плотных кожаных панцирях на груди и в круглых шлемах. На поясе у каждого висел короткий меч. Бойцы пристрастно вглядывались в толпу, вероятно, ждали волнений, но по случаю праздника у усталых и все же веселых, довольных людей не было, похоже, никакого желания — да и сил? — нарушать порядок. Мария не знала, откуда эти воины, знала лишь, что римские, значит варвары. Они всегда приходили в Иершалаим в дни праздника: в Риме побаивались волнений, и часть гарнизона прокуратора, обосновавшегося в спокойной Кесарии, на эти дни перебиралась в притертую стеной к Храму крепость Антония.

Впрочем, Марию это ничуть не заботило.

В многоголосье толпы она уловила наконец знакомые голоса. Привстала, всматриваясь: и вправду Иосиф тащит сына за ухо, тот брыкается, орет — то ли от боли, то ли от обиды, а отец ему вторит — этот уж точно от ярости…

И все же нашелся, слава Богу!

— Пусти, пусти! Больно!

— Сейчас я тебя пущу! — Иосиф отпустил ухо мальчика и отвесил пинок под зад.

Иешуа, не удержавшись, шлепнулся прямо в пыль у ног матери. Мария присела возле него, пригладила волосы, поправила рубашку.

— Ты знаешь, где я его нашел? — Иосиф привычно злился, лицо его было красным, на лбу проступил пот. — В самом Нижнем городе! Он, видишь ли, решил прогуляться с каким-то богато разодетым толстяком! Чуть ли не в обнимку!..

— Отец, он обещал мне показать… — Иешуа размазывал по лицу слезы.

— Что же, интересно, он тебе обещал показать?.. Будто ты не слыхал, что такие вот богачи и отлавливают глупых непослушных мальчишек, обещают им все, что на ум придет, а потом… — Иосиф осекся: пожалуй, сыну еще рановато знать, что бывает потом.

Иешуа был другого мнения.

— Что потом, отец? — Мальчик немного успокоился под ласковой рукой матери, смотрел на отца снизу вверх — покорно, сама смиренность.

— Потом будет потом. Собирайся давай. Домой идем…

Подтянулся Ахим, другие соседи. И впрямь скоро темнеть станет, а ночевки в пути не менее опасны, чем сам путь. Люди всякие попадаются…

А «богатый толстяк» в это время тоже горестно переживал происшедшее.

Туника у Кевина Бакстера — Давида, как он теперь звался, — порвалась мощно, почти до пояса. Со смачным хрустом. Странно, что он еще успел подумать о низком качестве местной ткани — кулаки Иосифа рассекали воздух в опасной близости от его головы — только и успевай уворачиваться. Усиливать конфликт ответными ударами Кевин-Давид не стал, хотя мог легко справиться с могучим плотником, но — инструкция не позволяла. Она, инструкция всеучитывающая, почти ничего не позволяла, вот разве что убежать от разъяренного отца, наконец отыскавшего любимого сына. Убежать — по инструкции это было в самый раз. Спеша узкими улочками, проходами проще говоря, Нижнего города подальше от места стычки, вверх, домой, Кевин успокаивал себя мыслью о том, что самый лучший воин — это тот, что никогда не воевал. Уходить от конфликтов — тоже мастерство. Это, кажется, не только инструкция, но и древняя китайская мудрость. Только вот что Петр скажет?.. Ему плевать и на инструкцию, и на древних китайцев со всей их хваленой мудростью… Прав оказался Кевин!

— Что значит не привел? — Петр выглядел спокойным, да и спросил вполне мирно, но Кевин преотлично знал, что таится за этими спокойствием и миром.

Он стоял в низком дверном проеме, легко умещался в нем — низкорослый, и тщетно пытался унять частое, сбившееся дыхание: бегать с таким пузом — тяжкий труд. Ох уж эти Мастера, горестно думал он, все-то у них получается, никогда-то они не ошибаются…

— То и значит — не привел! Взял вот и не привел… — Он пытался одновременно оправдаться и сохранить остатки собственного достоинства. — Нет, правда, я уже и поговорил с ним, и заинтересовал, повел было с собой, но тут налетел его папаша, как ураган Эль-Ниньо, и ну махать кулаками. Отобрал парня у меня, тунику вот порвал…

— Постой. Не тараторь. Ты хочешь сказать, что мальчишку мы упустили, так? И где же его прикажешь теперь искать? — Петр по-прежнему сидел — сама внимательность.

— Я узнал, что они отходят в Назарет от северных ворот. Все вместе: родня, соседи… Сейчас они, наверное, еще недалеко. Можно догнать…

Последнюю фразу Кевин-Давид сказал без особой настойчивости. Еще одна пробежка по жаре доконала бы его совсем. Да и в конце-то концов — не его это работа: гоняться за объектами, хотя Петр всегда утверждал, что в броске у всех — одно дело…

Но Петр вдруг проявил несвойственное ему милосердие.

— Ладно, Давид. — Он всегда называл партнеров теми именами, которые они носили в броске. — Отдышись, сядь. Перекуси, наконец. Вот барашек, вино, маца вполне съедобная.

Петр умел не усугублять ситуацию. Он мог бы наехать на Кевина, заставить все переделывать, даже настучать на него начальству, наконец. Ну и что бы это дало? Кевин — обыкновенный человек, ему можно и — более того — положено ошибаться. Никто Петру помощников не навязывал, сам выбрал, потому что ходил с ними не в первый бросок, привык, сдружился даже, по-своему, правда, — не сближаясь, не умел и не хотел лезть в чужую душу, а в свою тем более не пускал. Партнеры — да. Добрые приятели — несомненно. Но — не больше. Ибо «больше» не позволяло неукоснительно действующее правило: когда «обыкновенные люди» ошибаются, вдело вступают Мастера. Это нормально, так — всегда, все к этому привыкли, да и сам он-тоже…

А когда ошибаются Мастера?… Нет, лучше иначе спросить: а ошибаются ли Мастера вообще?..

Оборвал себя: не до рассуждений сейчас, надо догонять Иешуа.

— Асаф, вставай! — Петр легко коснулся лба спящего на кушетке техника. Просыпайтесь, сир, вас ждут великие дела…

Кому, как не французу, должно отреагировать на классическую цитату из далекой книжной истории его родины?

— Что? Какие дела? Что случилось? — Жан-Пьер щурился спросонья, глядя на улыбающегося Петра.

История прекрасной Франции была от него столь же далека, как и сама Франция.

— Вставай. Пойдем мальчишку искать.

— Как искать? — Техник с трудом встал, помотал головой, поискал глазами кувшин с вином — спать днем в таком климате в душном помещении — тяжко. А просыпаться — еще тяжелее. — Как искать? А Кевин разве…

— Кевин — разве. Упустил. Проиграл бой. Хорошо, что по очкам… Пошли. По дороге проснешься.

Они прошли Иерусалим насквозь за полчаса. С юга, из Нижнего города, — на север, по все еще забитому народом бесконечно длинному Терапийону. Празднующая и праздная толпа сильно затрудняла движение. Петр и Жан-Пьер поначалу протискивались, как могли, вовсю работая локтями, но, быстро сообразив, что так они и к закату не дойдут до выхода из Иерусалима, Петр создал перед собой мысленный блок.

В данном случае он звучал примерно так: «Расступись!» Именно — примерно, потому что в голове каждого, кто мешал им пройти, возникало некое неодолимое желание зачем-то податься в сторону: то ли окликнул кто-то, то ли увидел у торговца нечто яркое, позарез нужное, то ли именно в сию секунду понадобилось свернуть в переулок… Люди бессознательно повиновались мысленному приказу Мастера, но не ощущали никакого приказа, да его и не было — общего. Ну, случилось так, что единственными кто не, отвлекся ни на миг, шел, не сворачивая, оказались двое — Жан-Пьер и Петр. Жан-Пьер даже не удивился. Он к месту вспомнил давнее: Париж, двадцатые годы двадцатого века, раннее-прераннее осеннее утро, дождливая полутьма, пустынная рю де Риволи и — будто взявшийся ниоткуда, мчавшийся на бешеной для того времени скорости автомобиль. Мастер-семь Крис тогда просто вытянул вперед руку — и машина остановилась. В метре от Мастера. Водитель, правда, через стекло вылетел, резковато получилось. В том броске надо было спасти одного физика. Капица, кажется, его звали…

Но — дошли.

У выхода из города было очень людно. Толпа, конечно, не такая плотная, как на улице, но суматохи не меньше. Торговцы, животные, дети, солдаты… Если бы пришлось искать мальчика здесь, то куда проще — визуально, без сканирования. Уж очень много разных мыслей?; мешанина, скопище, хаос, невозможно сосредоточиться. В прошлый раз семью Иосифа или Йосефа Петр нашел относительно просто. Во время общей молитвы, на площади перед Храмом. Все думали об одном и том же. Почти синхронно, Легко было просканировать эфир и услышать мысль маленького Иешуа. А дальше — слежка. И такой бездарный результат — спасибо Кевину. Но в этой толпе… Петр сообразил: объект же уже на пути к Назарету. Уйти далеко не успели…

— Асаф, курс — на север. Дорога в Назарет.

— Понятно, Мастер…

Назаретяне шли вместе, лишь разбившись на небольшие группы — по разговорам, по интересам. Все паломники знали друг друга давно, многие были соседями, а иные — родственниками. Все обсуждали большой город Иершалаим все-таки с завистью обсуждали, хотя и с почтительной завистью, с уважением: уж больно он отличался от их маленького, грязного Нацрата. Женщины наперебой говорили об украшениях и платьях из невиданных материй, привезенных финикийскими купцами, мужчины судили о женщинах и ценах на скот. Кое-кто вел беседы о Законе, вспоминались слова священников Храма. Шли не спеша, дорога длинная, хотя и знакомая: некоторые ходили по ней трижды в год: на Песах, Шаву-от, или Пятидесятницу, и праздник Кущей. Каждый израильтянин согласно Закону должен посещать Иершалаим по этим праздникам. Бросить хозяйство могли, конечно, не все, да и длинный — трех-, а то и четырехсуточный! — переход тяжеловат, вот и получается: в Иершалаим — только на Песах и Гамацот, на праздник опресноков.

Но сейчас все мысли уже о доме.

Позади всех, чуть поотстав, шли двое: один высокий, чернобородый, в белых одеждах, с богатой золотой пряжкой на поясе, второй — в голубом хитоне, с короткой бородой, моложе первого. И никто их не замечал, никому, казалось, до них дела не было, хотя и странно: чужие они явно, не из Нацерета. Здесь о каждом знали почти все: кто где живет, как кого зовут, у кого сколько детей, но эти двое…

Петр непрерывно внушал окружающим: «Смотри сквозь нас…» И неторопливо искал нужную мысль.

«…синее платье с голубой накидкой…» — это вон та молодая женщина. Муж пожалел денег — купить ей подарок.

«… колеса скрипучие какие, придем — смажу…» — мужчина, ведущий осла, запряженного в одноосную повозку.

«…как болит спина. А до ночлега еще далеко. Дойти бы…» — старуха с мешком через плечо, на лице — боль.

Нет, не то, все не то…

«…толстый мужик в красивых сандалиях… что он хотел от меня?» — о чем подумал отец?

Ага! Вот ты где, маленький Иешуа! Спасибо за «толстого мужика», Кевину понравилось бы…

Петр всмотрелся в бредущих людей и увидел мальчика, чьи мысли он только что слышал. Да, Иешуа, вчера еще у тебя не было этой ссадины на коленке… Пацан, что и говорить. Петр усмехнулся: будущий Мессия с оттопыренными ушами и разбитыми коленками.

Однако работа. Мастер и Техник ускорили шаг и поравнялись с семьей Йосефа. Петр лишь на секунду задержался — подошел к смертельно усталой старухе с мешком, слегка коснулся плеча.

И как реакция — мгновенная мысль.

«…вот странно! Ветерок подул, и спину отпустило…»

Петр улыбнулся — довольный. Подумал: давненько не лечил людей прикосновениями, как библейский — книжный! — Иисус, навыка, однако, не потерял. Ничего, маленький Иешуа, все своим чередом, я и тебя этому научу…

Иосиф, как и многие, вел на длинной веревке ослицу, запряженную в повозку. На повозке сидела Мария с двумя дочками. Иешуа шел впереди. Как взрослый мужчина, которому не пристало праздно сидеть, а положено следить за дорогой: то и дело попадаются крупные камни, их надо столкнуть с пути, колеса не должны на них наезжать.

Вдруг в голове мальчика прозвучал тихий, но очень отчетливый вопрос:

«Ты хотел бы быть таким, как твой отец?»

Иешуа испугался — такого с ним никогда не случалось! — но скорее машинально, по инерции, нежели осознанно, ответил мысленно:

«Да».

Новый вопрос, чуть погромче, но все равно — как бы изнутри:

«А тебе хочется узнать, что хотел от тебя тот толстяк в красивых сандалиях?»

«Да».

Иешуа начал оглядываться по сторонам и увидал шедшего рядом высокого, красивого, богато одетого мужчину. Откуда он взялся? Никого на дороге не было, кроме назаретян…

Встретился с ним глазами, и опять в мозгу прозвучало:

«Я расскажу тебе. Пойдем со мной».

Странно, но Иешуа не испытывал страха, он знал: страх должен быть, но незнакомец казался мальчику таким добрым…

«Ты ангел?»

«Да».

Мужчина протянул руку, Иешуа взял ее, они отошли к обочине дороги, остановились.

«А родители…» — подумал мальчик, но тут же услышал мысль незнакомца:

«Не бойся, ты их скоро увидишь»…

— А где Иешуа? Мирьям, ты не видела сына? — Иосиф притормозил ослицу, оглянулся по сторонам. Он привычно начинал злиться: опять этот непоседа пропал.

«Иешуа идет с детьми Салмона-кузнеца», — возникла в голове Иосифа успокаивающая мысль.

— С детьми… Салмона… — пробормотал растерянно Иосиф и потянул ослицу дальше.

А Жан-Пьер веселился по дороге в Иершалаим:

— Два богатых извращенца похитили мальчишку у родителей и ведут его к третьему в дом…

— Успокойся, Техник! — Петр резко оборвал Жан-Пьера.

Мало того, что он молол полную чепуху, он еще мешал Петру сосредоточиться на мысленной беседе с мальчиком.

«А ты по-прежнему не боишься. Молодец!»

«Не боюсь. А откуда вы знаете?»

«Я знаю все про тебя».

«Все-все?»

«Все-все».

«А что вам от меня надо?»

Петр почувствовал во рту лимонный привкус — парнишка все-таки робеет.

«Не бойся. Мы сделаем тебе подарок и отпустим».

«Подарок… подарок».

Это слово вихрем завертелось у Иешуа в голове. Петр чувствовал сладкую радость, имбирный запах предвкушения чего-то приятного, еще какие-то запахи и вкусы. Эх, мальчик, мальчик… Нечасто же ты слышал слово «подарок» за свою жизнь.

Петр замолчал. Вернее, остановил мысль-беседу. Думал: сильные эмоции можно почти трогать. Страх — липкий и кислый, радость сладкая, мягкая, как сахарная вата, — вот уж древний продукт! Зависть, ревность — выпуклые, скользкие, горьковатые на вкус. Иногда такая трансформация чувств мешала. Особенно за едой. Ешь, предположим, рыбу, а твой сосед по столу радуется собственной шутке. И рыба получается приторной, как мед… Петру еще повезло. Иные Мастера чувствуют человеческие эмоции как боль, а иные как звуки. Приходится постоянно себя блокировать, чтобы не сойти с ума от моря ощущений. А Петру общение — что лавка с пряностями: все время чем-то пахнет.

Впрочем, бывают и неприятные запахи. Горе, например. Оно пахнет тлением. Страшный запах…

И все же эта ноша — жизненная необходимость для Мастеров. Приходится работать с разными людьми, думающими по-разному, на разных языках. Иной раз в мыслях и хозяину-то трудно разобраться — не то что стороннему человеку, пускай он хоть трижды Мастер. А эмоции у всех одни и те же. Житель двадцать первого века и монах инквизиции радуются, завидуют, боятся совершенно одинаково. Налицо — удобство и простота. Для Мастера, естественно…

Он снова начал мысленный монолог, обращенный к Иешуа. Монолог — ни о чем, просто набор добрых, теплых, успокаивающих слов. Они сейчас были очень нужны мальчишке. Да и Петру — тоже. Иешуа должен научиться думать в резонанс с Мастером. Как близкие люди умеют понимать друг друга с полуслова, так Петр и Иешуа должны — и как можно скорее, времени нет вовсе! — начать понимать друг друга с полумысли. Да что там — совсем без слов, даже мысленных! Импульс поступок. Жесткая причинная связь. Тем более что она должна установиться сейчас и на долгие годы вперед…

Узкими, извилистыми улочками Иершалаима, то и дело натыкаясь на без устали празднующие компании, Петр, Жан-Пьер и Иешуа дошли до дома, где их ждал, похоже, славно отдохнувший Кевин.

— Это Давид бен Матари, доктор, ученый. — Петр представил Кевина. Похоже, ты с ним уже знаком. Он посмотрит твою коленку.

— А она у меня и не болит, — весело ответил Иешуа.

Давид-Кевин встал с кресла, улыбнулся знакомцу протянул руки.

Они не раз работали вместе, Кевин знал, как поступит Петр.

— Спи! — Петр крикнул — именно крикнул! — громко и резко Маленькое загорелое тело обмякло на вовремя подставленных руках Кевина. Он поднял его и бережно уложил на низкий топчан укрыл шерстяным плащом.

— Пусть поспит, нам нужно все подготовить. Чем меньше он увидит, тем меньше придется чистить ему память.

Петр присел возле спящего мальчика, прожил ему ладонь на лоб. Лоб был сухим и прохладным.

— История только начинается, мальчик — тихо сказал Петр. — Твоя и наша История…

— Ксожалению начинаются вечер и темень, — проворчал сзади Кевин. — А я понятая не имею как зажигается эта чертова лампада.

Аппарат для внедрения психо-матрицы, придуманный и по роенный умельцами из Технической Службы, был довольно громоздким. Массивный деревянный сундук, ящик с простыми геометрическими узорами на крышке. Обыкновенный атрибут обыкновенного жилища обыкновенного еврея. В таком ящике, например, хранят пресный хлеб для Песаха, а в другие дни — что-то другое, что положено хранить. Такие сундуки есть в каждом доме, и в доме Иосифа — наверняка. Техники, открыв ящик, осторожно извлекли из него большой черный металлический параллелепипед и несколько маленьких прозрачных кубиков. Далее на свет появились провода и ажурная сетка.

Плотно закрыв дверь и завесив холстиною окна, Жан-Пьер и Кевин приступили к сборке агрегата. Петр тоже знал и как его собирать, и как им пользоваться, но справедливо решил, что третий в работе профессионалов будет лишним. Он сидел и смотрел на мир но спящего Иешуа. В неровном свете масляных горелок и дешевых жировых свечей — собрали все источники света, какие смогли, — лицо мальчика казалось темно-желтым, почти коричневым. Привычному ко всяким временным передрягам Петру было почему-то зябко, несмотря на жару. Он взглянул на Техников: они слаженно выполняли свою прозаичную работу — для них прозаичную. «Черный ящик» — точный прибор для корректировки самой неточной в мире науки Истории — уже почти был собран, оставалось лишь подсоединить к нему ту самую ажурную сеточку и надеть ее на голову Иешуа. Петр, повидавший — и исправивший! — на своем, статочно длинном профессиональном веку множество сломав, больших и маленьких, все никак не мог избавиться от невесть откуда взявшейся сентиментальности, доселе абсолютно ему несвойственной. Вот он — Мессия, спит перед ним, улыбается чему-то и пускает слюни в подушку. Ангелы не трубят, небеса не раскрывайте никакого божественного света, лишь дрожащие огоньки свечек… В сознании Петра возникло вдруг дурацкое номенклатурное слов «профнепригодность». Ты же Мастер. Ты должен быть хладнокровен, отстранен от происходящего. Все — театр. Ты — режиссер, а не зритель, рыдающий в темноте зала. Почему ты вдруг начал распускать сопли перед этим мальчишкой? Что за идиотские слова: «пенсия», «неполное служебное соответствие», почему они крутятся мозгу? Тебе же всего сорок два!..

— Мастер, все готово. — Шепот Кевина прервал мысленный — или, точнее, бессмысленный! — монолог Петра.

— Секунду, коллеги…

Петр поднялся, открыл дверь и вышел во дворик.

Прохладный ветерок, стрекот и звон ночных насекомых, отдаленные крики празднующих людей… Свежо. Боже, какая тяжелая голова, это, наверно, из-за масляных горелок. Коптят… Надышался…

Он вошел в дом, посмотрел на Техников.

— Ну?

Жан-Пьер и Кевин переглянулись: что так ломает Мастера, что за сопли в рабочее время? Обычное дело, обычные сроки…

— Давайте команду, Мастер.

Петр еще раз взглянул на спящего Иешуа. На голову мальчика была натянуга сетка, непослушные волосы перепугались с проводами.

— Поехали.

Кевин вложил в прибор заранее приготовленный диск, чуть помедлил и нажал кнопку.

«Поехали». Вот ведь словечко-то какое. С него началась космическая эра, и с него же начинается христианство на планете Земля. Даже смешно.

Впрочем, об этом Петр думал много позже.

ОТСТУПЛЕНИЕ — 2 Из бесед Мастера-3 Петра Анохина (далее — М.) с экспертом-историком Службы Соответствия Клэр Роджерс (далее — Э.)

М. Что за перепись? У Луки: «И пошли все записываться, каждый в свой город». Вы это имеете в виду?

Э. Да. Продолжите цитату.

М. «Пошел также Иосиф из Галилеи, из города Назарета, в Иудею, в город Давидов, называемый Вифлеем, потому что он был из рода Давидова…»

Э. Точно. В Римской империи перепись населения происходила раз в пять лет. Власти хотели знать, сколько в державе налогоплательщиков. Правила переписи соблюдались неукоснительно. Одно из правил — проходить цензовую перепись там, откуда родом отец или дед, и подвластность потомка любого колена далекому «отцу» или «деду» не нарушалась, пожалуй, со второго века до нашей эры. Объявлена перепись — и те, кто когда-либо покинул Отчий дом, обязаны вернуться туда. Даже если никакого дома давно нет. Последнее — как раз об истории рождения Христа. У семьи Иосифа в Вифлееме ничего не было, ребенок — по Матфею — родился в хлеву: там, где семья нашла временный приют… Логично, что Ирод взял на вооружение римскую методику… Иосиф Флавий подробно пишет о «второй переписи» шестого-седьмого года нашей эры, а о первой упоминает вскользь. Кстати, вторую перепись действительно провел в Иудее бывший консул Сульпиций Квириний, и весьма успешно провел… Что же до первой, то думаю, что это еще не была перепись в чистом виде. Скорее, своего рода — «проба пера», нечто вроде клятвы на верность императору Августу, которую должны были принести абсолютно все жители провинции. Флавий относит это событие к седьмому либо шестому году до нашей эры и пишет о наказании шести тысяч фарисеев, отказавшихся принести клятву. Забавная подробность; все шесть тысяч были приговорены всего лишь к уплате денежного штрафа. Правда, немалого.

М. Августу нужны были деньги, а не казни?

Э. Верно. Он — прагматик, в отличие от Ирода. Тем более что Иудея приносила не так уж много денег в виде прямых налогов, так что лишние не помешали бы…

М. А почему Ирод не добавил некую физическую кару от себя?

Э. Какой смысл? Акция фарисеев не направлена лично против него, есть прекрасная возможность немножко побыть гуманистом… Но вопрос в другом. Зачем проводить столь масштабную акцию, как перепись, в середине зимы, когда страна становится практически малоподвижной? Из северных территорий, из Итуреи, из Трахрнитиды, даже из Галилеи зимой трудно куда-либо уходить, особенно беднякам. Там в декабре отнюдь не тепло — два-три градуса выше нуля, в это время люди сидят по домами, а скот — по хлевам и стойлам.

М. А как же Лука, рождение младенца: «В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего»?

Э. Хороший вопрос. В Талмуде сказано, что стада следует пасти с марта по начало ноября. Так что появление стада на вольном выпасе именно в дни Рождества — сомнительный факт. Скорее он говорит в пользу «летней» или «осенней» версии… Еще одно. Мария — на последнем месяце беременности. Неужели Иосиф повел бы ее в неблизкий путь в декабрьские холода? Сомневаюсь. Для клятвы Августу хватило бы его одного, как главы семьи. Другое дело — летом или весной… Носам факт переписи — еще одно указание на то, что Иисус родился в седьмом или, в крайнем случае, шестом году.

М. И вовсе не в конце декабря?

Э. Точно.

М. Что касается года — согласен. Но лето, осень или весна… Простите, Клэр, пока все вами сказанное — весьма косвенное доказательство.

Э. Вернемся к прямому. Вифлеемская звезда. В седьмом году — вы читали стенограмму совещания, помните мое выступление — Юпитер и Сатурн действительно сошлись в Рыбах, Кеплер все вычислил верно. Он же вычислил, что соединение планет происходило трижды в течение года. Впоследствии расчеты Кеплера не однажды подтверждались. Началось сближение в конце февраля.

Юпитер вышел из Водолея и двинулся к Сатурну в Рыбах. Гелиактический, то есть отчетливо видимый, восход планет случился в апреле, они находились на расстоянии восьми градусов долготы друг от друга. Двадцать девятого мая произошло полное сближение планет в двадцать первом градусе созвездия Рыб. Оно продолжалось два часа. Второе соединение было третьего октября в восемнадцатом градусе Рыб. Четвертого декабря — третье, а в январе шестого года Юпитер ушел в Овен.

М. Откуда пришли волхвы? «С востока» — слишком широкое понятие…

Э. А не важно — откуда. Из Вавилона. Явление отлично наблюдалось на всем Ближнем Востоке. Там, к слову, астрология была куда как почитаема. Рыбы — знак Запада, знак Средиземноморья. В иудейских традициях — это знак Израиля и Мессии. Юпитер — планета царей. Сатурн — покровитель Израиля, вавилонские астрологи считали его покровителем земель Палестины. Итак, следите за мыслью. Волхвы — или ученые, халдеи, — впервые наблюдали соединение двух планет в конце мая. Посчитав это знамением, они тронулись в путь — в земли Израилевы. Считайте, что путешествие заняло месяца полтора. Тогда они появились в Иерусалиме в июле. Иначе — Христос мог родиться в июле…

М. Мог?.. Что-то вам в этой версии не по душе.

Э. Верно. Не стал бы Ирод назначать перепись до исхода июня, не стал бы будоражить народ, испортив им праздники Пасхи и Пятидесятницы. Да и вряд ли волхвы сразу пошли в Иерусалим: восток нетороплив, да и второе сближение вполне возможно было рассчитать — даже в те времена… Они и дождались второго знамения — третьего октября. Тут-то трое волхвов отправляются в дорогу. Сияние Вифлеемской звезды постоянно сопровождало их. В это время вполне могла проходить перепись: жара спадает, праздников нет… К концу переписи Иосиф с Марией уходят в Вифлеем. Четвертого декабря, повторим, происходит третье соединение Юпитера и Сатурна, в ночь на пятое — под свет звезды! — мог родиться Иисус.

М. Но почему Ирод так легко поверил волхвам в том, что «родился Царь Иудейский»?

Э. Помните у Матфея: «…собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу?» Первосвященники и книжники свое дело знали профессионально. Вряд ли они не вспомнили — причем быстро, времени нет! — предсказание пророка Михея, сделанное за семь столетий до того: «И ты, Вифлеем — Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдет мне Тот, который должен быть владыкою в Израиле». Не исключено, что и вспоминать не пришлось: волхвы шли именно в Вифлеем, руководствуясь этим пророчеством.

М. Значит, ночь с четвертого на пятое декабря седьмого года до нашей эры… Все равно — версия, только версия…

Э. Согласна. Но — максимально достоверная. Кстати, известный историк Климент Александрийский, живший во втором-третьем веках уже нашей эры, в прекрасной и таинственно запутанной книге «Строматы» называет — точнее, рассчитывает! — четыре возможные даты рождения Христа: двенадцатое марта, девятнадцатое мая, семнадцатое июня и — совсем близко! — восемнадцатое ноября седьмого года. И никакое не двадцать пятое декабря…

М. А оно откуда взялось?

Э. Римляне-христиане постарались. В триста двадцать пятом году на Никейском Соборе этот день был назначен днем Рождества. В принципе, логично, поскольку даты рождения Мессии никто не ведал, а совместить ее с традиционными языческими праздниками зимнего солнцестояния — Брюмалиями — отличная идея. Двадцать пятое декабря — последний день сатурналий, карнавальной недели. Совместить два праздника, чтобы сначала христианам не опасаться гонений, а впоследствии одним вытеснить другой…

М. Спасибо. Я, кстати, закончил читать Ветхий Завет и перешел к вашему списку. Еще два дня — и мне будет с вами полегче. А то вы меня просто придавили эрудицией.

Э. Милый Петр, это — не эрудиция. Это — примитивный ликбез, поскольку ваша любознательность торопливее ваших непостижимых способностей.

М. Я снова тороплюсь. С днем рождения — более или менее… А день смерти? То есть год…

Э. Давайте не станем посягать на то, что зовется возрастом Христа, я уже говорила. Тридцать три года. Прекрасная цифра! Прибавьте ее к году рождения, добавьте еще четыре месяца — до апреля, до песаха — получится двадцать седьмой…

ДЕЙСТВИЕ — 1 ЭПИЗОД — 3 ИУДЕЯ. ИЕРШАЛАИМ, 6 год от Р.Х., месяц Нисан

Салмон-кузнец пытался расстелить на земле большое покрывало, но не давал ветер, вздымал его парусом, сворачивал, рвал из рук. Детей это страшно веселило, они то забирались под летающее покрывало, то скакали поверх.

Солнце уже садилось, но пока еще не стемнело, путники, шедшие из Иершалаима домой, в Назарет, спешили устроиться на ночлег.

— Ну-ка прочь, неугомонные! — Салмон не злился. Он вообще редко злился на детей. — Лучше бы помогли мне… Мара! Возьми ребят!

Жена кузнеца изловила за концы рубашек сразу всех четверых визжащих ребятишек, усадила в стороне. Пятый, самый старший, которого она не сумела поймать, бегал вокруг, дразнился и кричал что-то маловразумительное, но воинственное.

— Салмон, а где Иешуа?

Кузнец поднял глаза и увидел Иосифа-древодела.

— Йесеф, а мне-то почем знать, где твой сын? Мне вон за своими уследить бы.

— Но ведь мой сын шел всю дорогу с твоими детьми… — Иосиф знал: Салмон любил пошутить и мог сейчас просто над ним потешаться. По-доброму, по-соседски. Но Иосифу было не до шуток. Мальчика надо было найти, накормить и уложить спать: завтра, чуть свет — опять в дорогу. А мальчишка пропал. И тут еще этот Салмон со своими дурацкими шутками…

Однако кузнец говорил сейчас серьезно:

— Да не было его с нами, Йосеф. Правду говорю. Мара! Ты не видала Иешуа, сына древодела?

Женщина укутывала детей в одеяла — ночи нынче холодные, и хоть огонь хорошо горит, озябнуть все равно можно. На окрик мужа повернулась, отвлеклась, ослабила внимание: мальчишки тотчас же воспользовались этим и бросились врассыпную. Вот бесенята! Да устают они когда-нибудь или нет?!

— Салмон, теперь сам будешь их ловить. — Все-таки Мара была чуть раздражена: сказывалась усталость от целого дня пути. — Что ты спрашивал?

— Я-то поймаю… Я спрашивал… то есть Йосеф спрашивал: не было ли с нами Иешуа, сына его?

— Да, нет, не было. С чего ему быть с нами? — Она пожала плечами и отошла.

Пусть разговаривают: пока муж соберется, она сама уже детей отловит и спать уложит.

В глазах Иосифа было отчаянье. Он опять потерял сына. Не в городе, где можно запросто исчезнуть в толпе, а на дороге, на открытой местности. Как? Да и куда ему здесь деться?

— Салмон, но где же тогда Иешуа? — Иосиф задал совершенно бессмысленный вопрос.

— Сосед, успокойся. Найдется твой парень. Поспрашивай у людей, может, кто и видел, может, с кем из наших и заболтался. Но с нами его не было, это точно. А был бы, разве я стал бы скрывать?..

Салмону не до меня, думал Иосиф, да и то понятно: у самого вон сколько ребят. И с чего только я решил, что Иешуа с ними? Словно шепнул кто… Мирьям тоже не видела, как и когда он пропал. Это понятно: ей за девочками следить надо. Зря я на нее накричал при людях, плачет сейчас небось. Это я потерял Иешуа, я, прах меня побери!.. Темнеет уже… Что же делать? Наверно, надо возвращаться в Иершалаим, смотреть по дороге, а если нет — искать в городе…

Иосиф был прав: искать Иешуа следовало в городе. Иешуа сладко спал в доме в Иерусалиме, а Петр и Техники уже с нетерпеливым опасением ждали его пробуждения.

— Мастер, может, с ним что не так? — Лицо Техника Кевина было потным и красным: духотища в доме — невыносимая.

Петр и сам видел, что мальчик спит, как и спал все время после операции: крепко, не шелохнувшись. Если бы не чуть заметное дыхание, стоило бы заподозрить неладное. А может, его и следует уже заподозрить — это неладное. Процесс внедрения матрицы прошел гладко, без сложностей. Слишком даже гладко. Перестраховщики из Технической Службы напророчили, что во время передачи данных в мозг объекта может происходить все, что угодно: конвульсии, судороги, повышенная двигательная активность. Даже внешние изменения произойти могут: например, появится седина. Никто ничего пока про матрицу не знает… Но с Иешуа внешне все было в порядке. Спал себе спокойно и ухом не вел. Странно. Петр всерьез начал волноваться: а может, вообще ничего не вышло? Может, чудо-аппарат подвел? Может, какой-нибудь «внедритель» в аппарате неисправен? Да нет, невероятно, чушь какая… Жан-Пьер словно угадал его мысли.

— Не нравится мне все это, Мастер. Мальчик никак не отреагировал на операцию. Даже не проснулся. Более того: ни один параметр не изменился. А если… — не договорил, словно испугался собственной мысли.

И правильно сделал.

Кевин-Давид, начавший было споро упаковывать оборудование, притормозил, подозрительно взглянул на Мастера и Техника, утер в который раз пот. Сказал категорично:

— Даже и не думайте. Повторно мы его не можем обрабатывать. У него мозги просто закипят. Что в инструкции написано? Симптомы могут проявиться. А могут и не проявиться. Мы все сделали правильно. И нечего волноваться. Ждем. Еще не вечер… Открыли бы лучше окна, а то задохнемся все здесь.

— Дай-то Бог, чтобы ты оказался прав, — пробормотал Петр, помогая Жан-Пьеру снимать с окон холщовые, узкие полотнища, придуманные ими в качестве занавесок: ну не нашлось такого предмета в городе.

В голове появилась парадоксальная мысль: с чего бы это Богу помогать им? Если он сам не создал Мессию, то уж помощи от него в этом не жди… Скорее наоборот.

— Мастер, нам бы спать лечь. Завтра ночью — домой. Выспаться надо бы… Жан-Пьер смотрел на Петра с усталой улыбкой: мол, мы-то не Мастера, а простые люди. Слабые и немощные. Вымотаться себе позволили…

— Да-да, конечно, — поспешно разрешил Петр. — Ложитесь, отдыхайте, я вас разбужу.

Техники с явным облегчением переглянулись и улеглись, не раздеваясь, на топчаны в разных углах комнаты. Через минуту они уже крепко спали.

А вот к Мастеру сон не шел. Вообще, в бросках он всегда был напряжен настолько, что сон привык считать пустой тратой исключительно ценного времени. Да ему и легко удавалось проработать трое и более суток подряд безо всякой усталости. Разве что сделаешь четыре-пять коротких — минутных! — подзарядок, и опять — как огурчик. Так и сейчас… Со стороны это, конечно, выглядит странно: босой здоровый мужик сидит в какой-то странной позе, глаза полуприкрыты, раскачивается чуть-чуть. Но на самом деле в это время в тело босого мужика входит энергия, легко забираемая от всего окружающего: от деревьев, от земли, от электрических проводов… Очень хорошо помогает!.. А вид?.. Да что вид?.. Техники привыкли, они и не такие штучки Мастеров видали, а всем остальным это наблюдать не обязательно.

Утром чуть свет всех поднял сам Иешуа.

— Равви, Равви… — шепотом звал мальчик, тормоша спящих за плечи.

Петр, который прилег-таки поспать, мгновенно открыл глаза.

— Проснулся?.. Чего шумишь?

— Я хочу… Ну…

— Понятно. Там, во внутреннем дворике. — Петр показал рукой на дверь. Поищи, найдешь.

Иешуа резво выбежал из комнаты.

Дворик — небольшая, четыре примерно метра на четыре, открытая площадка, куда имелся выход из дома, с полупустым каменным бассейном и чахлым оливковым деревом посередине, — был со всех сторон окружен высокими, в рост человека, известняковыми стенами. Жили бы хозяева — был бы двор чистым и ухоженным. А так, здесь валялось всякое ненужное барахло: сломанная мебель, какие-то деревяшки, треснувшие кувшины — хозяин дома обитал в другом месте и не слишком усердно следил за чистотой. В углу высилась каменная загородка с дырявой полотняной занавеской. Там-то и располагалось то, что в Иерусалиме считалось туалетом.

Из комнаты, где жили Мастер и Техники, на этот дворик выходило одно окно. Петр встал возле него и принялся наблюдать за эволюциями мальчика. Стены-то, конечно, высокие, но если ему захочется убежать, то при известной изобретательности это может получиться. Так что лучше проконтролировать…

Вспомнились вчерашние дурачества Асафа: двое извращенцев поймали мальчика. Теперь один извращенец подглядывает в окошко…

А Иешуа убегать и не собирался. Вернулся в комнату, забрался с ногами на топчан, сидит, молчит.

— Ты как себя чувствуешь? — Петр спрашивал в полный голос: Техники уже проснулись и с любопытством наблюдали за подопечным.

— Хорошо, Учитель. Только…

— Что только?

— Только я не помню… кто вы. — Мальчик уже окончательно пришел в себя, и в нем начал расти страх.

Петр чувствовал это. Ласково, стараясь страх погасить, произнес:

— Не бойся, сегодня тебя заберут твои родители. Хочешь есть? Мастер произносил что-то еще, столь же случайное, малозначащее — просто чтобы не молчать, а сам посылал в мозг Иешуа успокаивающие сигналы: «безопасность», «уют», «спокойствие».

— Да, я бы поел. — Глаза мальчика потеплели, страх проходил.

Любопытно, что Иешуа никак не отреагировал на упоминание о родителях, отметил Петр. Как будто ему все равно. Вчера он хотя бы спрашивал о них, а сегодня… Петр постоянно сканировал мысли мальчика, но в них никак не отображалась тоска по матери и отцу, по дому, по сестрам. Интересно…

Интересно-то интересно, но Петр не преминул мысленно усмехнуться: все-таки профессиональные реакции Мастера куда как далеки от общечеловеческих. Другой бы обеспокоился: как так, ребенок не помнит о родителях, не думает, не волнуется, — а Петру всего лишь интересно. Научный, стало быть, интерес…

Пока Кевин Бакстер собирал на стол, Жан-Пьер с Мастером вышли из дома на улицу, точнее — в проулок между стенами домов, такой провинциально тихий, мертвый даже. Только у стены напротив тяжко, со стонами ворочался нищий: ему вчера, видимо, по случаю праздника много и часто наливали кислого, вроде бы легкого, но коварного галилейского вина, и он, до конца, похоже, не протрезвев, тупо глазел на двух богато одетых господ. Проворчал что-то, отвернулся, улегся поудобнее.

Иерусалим — город контрастов. Истина банальная, но, как оказывается, исторически справедливая.

— Мастер, — сказал Жан-Пьер, — я так понял, вы уже почистили мальчика? Он ничего не помнит…

— Да, Асаф, вчера ночью я им позанимался. Кое-что стер, кое-чему научил. Снял блокаду с биополя. Оно пока слабенькое, но должно развиться. Вот что меня волнует, так это матрица. Точнее, ее молчание. Что-то здесь не так. — Петр смотрел Сквозь дверной проем на Иешуа, жадно уплетающего холодное мясо.

— А мы и не знаем, что так, а что не так, Мастер. Мы — первые. На нашем опыте станут учиться;

— Если станут, если будет — чему… Право, очень хотелось бы… задумчиво сказал Петр. Поежился. — Пошли-ка в дом, зябко что-то.

Давид-Кевин полностью занял внимание мальчика, рассказывая ему какую-то смешную историю. Техник не просто рассказывал — он ее играл: строил рожи, жестикулировал, менял голос, коверкал слова. Иешуа заливался смехом: от настороженности не осталось и следа. Все-таки не зря Петр обратил внимание на еще одно — педагогическое — образование Кевина Бакстера, когда перечитывал перед броском его досье. И ведь раньше не раз читал, но прихотлива память человеческая: не нужен был Бакстер-педагог — Петр и не помнил о нем…

— Иешуа, ты поел? — Петр сел за низкий столик напротив мальчика. — Доктор, уберите, пожалуйста, все со стола. Хотя нет, чашку оставьте.

На низком мраморном столе, в самом центре одиноко осталась небольшая глиняная чаша без ручек. Обыкновенная дешевая чашка, грубая, тяжелая, каких много в небогатых еврейских домах.

— Смотри, Иешуа…

Мастер поймал взгляд мальчика, глазами указал ему на чашку. Она чуть пошевелилась, словно раздумывая, а потом стала двигаться к мальчику. Телекинез, трюк из начальной школы… Глаза Иешуа округлились, он закричал, отскочил неловко. В следующее мгновение он уже сидел на корточках в дальнем углу комнаты. Обхватил руками коленки, дрожал. Петр поймал чашку, вздохнул, посмотрел на Техников. Те посмеивались.

— Нечего хихикать. — Подошел к Иешуа, сел рядом. — Ну, чего ты боишься, глупый. Это же не страшно…

— Она… сама! — Мальчик источал едко кислый запах, ощущаемый только Петром — запах страха.

— Она не сама. Это я ее двигал. Успокойся. Ты тоже так можешь. Я тебя научу, хочешь? — Кислота становилась не такой резкой, к страху примешалось любопытство.

— Я смогу ее подвинуть? Как? — Иешуа недоверчиво глядел на Мастера: что же он за человек? Кто эти двое? Как я здесь оказался? Как двигалась чашка?..

Петр легко читал мысленные вопросы мальчика.

— Если ты не будешь убегать, я тебе все покажу. — Взял за руку, подвел к столику, усадил на подушку. — Смотри…

Чашка, постукивая донышком о столешницу, затанцевала на середине стола. Мальчик секундно вздрогнул, в глазах промелькнул испуг, но сразу же пропал. Без моего вмешательства, подумал Петр, успокаивать не пришлось. Молодец Иешуа, ты быстро учишься…

— Как это, Учитель?!

— Смотри на чашку. Упрись в нее взглядом. Представь, что ты двигаешь ее рукой… Да нет, руки убери! Глазами, только глазами… Иешуа выпучил глаза, уставился на чашку, подался вперед…

— Не получается. Учитель. Я не понимаю, что надо делать.

— Получится. Не торопись, попробуй еще. Представь, что ты толкаешь большой камень. Тебе тяжело. Напрягись… Да убери же ты руки!.. Ну!..

Мальчик набрал воздуха, задержал дыхание, сжался — чашка не шелохнулась.

— Не получается.

Петр встал позади Иешуа, положил ему руку на затылок, прошептал на ухо:

— Сейчас получится. Ты только верь, что получится… Ну, давай…

Чашка как бы нехотя, медленно поползла к краю стола.

— Я чувствую это, Учитель! — радостно крикнул Иешуа, повернул сияющую рожицу к Петру. Чашка затормозила.

— Не отвлекайся. — Мастер чуть отстранил руку от головы мальчика: дальше сам. — Продолжай.

Чашка под взглядом Иешуа, чуть подрагивая на ровной поверхности стола, медленно, ползком перемещалась к краю. Доползла, остановилась. Мальчик взглянул на Мастера, тот слегка кивнул: давай дальше. Чашка резко дернулась, соскочила со стола на подушку для сидения, затем на пол. Под восторженным взглядом мальчика каталась по полу, подскакивала, переворачивалась, пока наконец не раскололась, ударившись о стену.

— Простите, — с сожалением произнес Иешуа.

— Не страшно. — Петр улыбался. — Новую купим. А ты молодец, Иешуа. Не устал?

— Нет, Учитель! — Мальчик явно готов был двигать в комнате все — от мебели до стен.

— На сегодня хватит. Делай так иногда, чтобы не забыть, но никому не показывай свое умение. Понял?

— Понял. — Мальчик кивнул. — А почему?

— Просто не показывай. Об этом никто не должен знать… — Сказал, закрепил мысленным блоком в голове Иешуа: «никому не показывать».

Все-таки мальчик чуть изменился… Петр смотрел на Иешуа, собирающего глиняные черепки разбитой чашки. Что-то неуловимое, непонятное даже Мастеру… Чуть сдержаннее стали реакции на происходящее вокруг? Да. Поумерилась детская восторженность? Пожалуй… И еще — этот взгляд… Как будто он понимает, что с ним происходит… Только как понимает? И что понимает?..

— Иешуа, зачем они тебе? — Петр смотрел на кучку глиняных обломков в руках мальчика.

— Я возьму на память. Один. — Иешуа аккуратно сложил черепки на стол, выбрал самый ровный, почти прямоугольный, зажал в кулаке.

— Хорошо, — улыбнулся Мастер. — Не хочешь прогуляться? Ответом был молчаливый кивок. Иешуа взял протянутую руку Петра, и они вышли на улицу. Жан-Пьер сказал:

— Похоже, надо потихоньку готовиться к обратному броску. Петр вернется, все должно быть собрано; Эй, Давид бен Матари, вставай!

Кевин был иного мнения.

— Успеем. Петр вернется не скоро. Давай лучше сходим, галилейского еще купим. Оно здесь очень ничего.

— Вот именно: ничего, — презрительно сказал Жан-Пьер. — Пустое место…

По его справедливому мнению, настоящее вино могло быть родом лишь из одной страны. И это явно не Галилея первого века.

— Ты сноб, Жан-Пьер. — Кевин подтолкнул француза к выходу. — Пойдем проверим: может, в местные супермаркеты бордо завезли…

А Мастер и главный персонаж проекта «Мессия» в это время шли не торопясь по утреннему Терапийону, приходящему в себя после вчерашнего гулянья. Впрочем, праздник продолжался и сегодня, но в городе уже почти не осталось паломников; догуливал свое в основном местный люд. Суетливая жизнь большой улицы большого города уже не впечатляла Иешуа, как раньше. Мальчик успел насмотреться на всякое за мигом промчавшиеся четыре дня. Да и мысли его были заняты беседой с Петром — легкой беседой ни о чем. Обсуждали погоду, одежду богатых иноземных купцов. Мальчик рассуждал о том, как было бы здорово, если бы люди могли летать по воздуху как птицы и передвигаться по воде безо всяких лодок. И все это мысленно, не произнося ни звука. Петр настойчиво тренировал Иешуа: пусть привыкает к чужому голосу, звучащему в мозгу. И пусть учится строить свои мысли четко, как фразы.

Дошли до Храма.

По широкой каменной лестнице поднялись на тоже широкий, просторный даже, арочный мост, вошли в крытую высокую галерею. В ней было прохладно и оживленно. Близилось самое бойкое торговое время — полдень. Купцы побогаче раскладывали свой товар на прилавках — каменных высоких столах, торговцы победнее расстилали холсты прямо на земле. Из-за поворота, из перпендикулярно уходящего продолжения галереи раздавалось мучительное блеяние: там еще торговали ягнятами и баранами, жертвенник еще ждал новой крови. А здесь кричали менялы. Здесь можно было обменять все, что угодно, любые монеты любых стран, объединенных Римом; да не только их — вообще любых! Благодатное время праздника позволяло неплохо заработать на паломниках. Выменянные вчера у приезжих купцов товары продавались сегодня по совсем другой, более высокой, цене — другим купцам, которые повезут купленное в иные города. Крики торговцев, перебранки покупателей, шарканье ног, звон металла, стук дерева и камня — такие обычные для торгового места звуки сливались в единый шумовой фон — достаточно высокий. Поневоле приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным. Но не Петру и Иешуа. Пробираясь сквозь толпу, они продолжали вести безмолвную беседу.

«Не устал? Давай спустимся»… «Нет, не устал… Такие высокие стены… У нас в Нацрате таких не видели…»

Они снова спустились вниз, к подножию стен Храма. Несмотря на архитектурное единство комплекса — да, с точки зрения Петра, именно так и следовало называть Храм! — в нем четко и строго соблюдалось социальное и ритуальное деление. Храм — это всего лишь понятие, включившее в себя разностороннюю жизнь евреев вообще и священнослужителей, левитов, коэнов в частности. Храм был всем! Местом ритуальных жертвоприношений. Местом молитв не обязательно, но все же, все же. Местом торговли. Местом встреч деловых людей со всего мира: если они — верующие евреи, конечно. Или не евреи — греки, критяне, римляне. Новообращенные, прозелиты. Иными словами — торговой биржей, где в дни праздников совершалось множество внушительных сделок, и Храм имел с них положенную долю. Поэтому и банком был Храм, ибо также и десятая часть дохода каждого жителя доставалась Храму. И деньги не лежали мертво — работали. Выдавались ссуды, возвращались долги с процентами. Зря, что ли, римляне — и не только они! — с назойливой регулярностью покушались на богатства Храма. Законными и абсолютно незаконными способами. Конечно же, священникам это не нравилось…

Петр смотрел на Иешуа. Если верить Евангелиям, много лет спустя этот ставший взрослым и мудрым — мальчик скажет таинственное; Кесарю — кесарево…

Из галерей нельзя было попасть в собственно Храм. И наоборот тоже. Путь непосредственно на площадь — к самому Храму — начинался от южной стены. Сначала следовало омыть себя в многочисленных — крохотных и не очень — бассейнах, миквах, ибо никто не мог идти к Храму, не совершив короткого, в дни праздников весьма делового обряда очищения.

Петр и Иешуа не миновали микв, вошли в высокие ворота, спустились в просторное подземелье через тоже подземный каменный ход. Мокрая одежда мгновенно стала холодной, неприятно облегла тело. Впрочем, ненадолго. Они поднялись по ступеням на свет и оказались на огромной площади вокруг Храма. Крытые галереи, где Петр с Иешуа только что бродили, отсюда казались просто глухими высокими стенами, ограждающими площадь по периметру, в которых выступали вмурованные в известняковые камни колонны. Да они и были, по сути, стенами: орущий и спешащий мир остался по ту сторону подземелья.

Здесь было существенно тише. Бело-розово-голубая мраморная громада Храма с остро заточенными золочеными кольями по крыше вдоль фасада, с тоже золотыми капителями на витых колоннах у входа, внушала благоговение: что ж, перед лицом Господа не очень-то и пошумишь. Зато и загажено перед его лицом было — не пройдешь, не замаравшись. Идти приходилось через потоки крови животных, которую смывали в финале празднеств: открывали водяные ворота и заполняли площадь водой. Потом левиты, стоя в воде по бедра, скребками чистили камень, сгоняя кровь и воду в ущелье Кидрон через редко открываемые ворота Милосердия.

А пока приходилось идти по крови. Сандалии мгновенно промокли, мерзко хлюпали.

Огромный левит-охранник у ворот, ведущих во двор женщин, Эзрат Нашим, встретился взглядом с Петром. Мастер ощутил неприятный холод, исходящий от мощного и мрачного представителя второй храмовой касты. И еще подозрительность: без повода, но по привычке.

Иешуа тоже почувствовал:

«Какой неприятный человек».

«Почему ты так подумал?»

«Не знаю. Холодно…»

Занятно: те же ощущения, что у Петра. Почему? Случайность? Надо будет проверить реакцию на другие проявления чувств…

Вошли в Эзрат Нашим — последнее место, куда допускались женщины. Их много было здесь: галдели, судачили. Похоже, совсем не ощущали святости места. Сквозь их толпу, мимо двора Назореев, мимо двора Прокаженных — в ворота Никанора, в Эзрат Исраэль, дальше которого могли идти только левиты. Там был жертвенник, там была бойня. Простых евреев туда не допускали.

Зато сюда к ним, в Эзрат Исраэль, священники приходили сами. Вот и сейчас в углу двора на низких каменных лавочках сидели двое — в длинных льняных рубашках, ефодах, перетянутых разноцветными, зелено-красно-пурпурными поясами, и в круглых тяжелых, тоже льняных тюрбанах. А рядом, прямо на камнях, собрались верующие люди, в основном — молодежь. Голоса раввинов в нагретом воздухе звучали громко, распевно. Петр прислушался: священники, естественно, вели привычную послепасхальную беседу об Исходе, о далекой даже для этих дней истории рождения праздника Пасхи, опресноков, Хаг Гамацот. Слушали их рассеянно, больше глазели по сторонам, впечатленные золотой реальностью Храма, а история — она ж давно была, к тому ж не раз слышана…

— Моисей и Аарон пришли к фараону страны Айгиптос, — скучно говорил один из раввинов, повторял тысячи раз повторяемое, не вкладывая в слова не то что страстности, — даже грамма эмоций, — и сделали так, как повелел им Господь. Аарон бросил жезл свой перед фараоном и перед рабами его, и жезл сразу превратился в змею! — Раввин опять заученно сделал положенную в этом месте паузу, чтобы усилить впечатление от рассказа. Но то ли слушатели не желали впечатляться, то ли все как один попались исторически подкованные, поэтому ожидаемого священником гула восхищения Божьей силой не последовало.

Помолчав малость для приличия, раввин продолжил. Он рассказывал историю про десять египетских казней, ее Иешуа узнал сразу — не прошло зря отцовское «ударное» обучение. Но сейчас мальчик впервые осмысливал сказанное, вникал, чувствовал интерес, даже ощутимую потребность в этой истории. Он неотрывно смотрел на священника, ловил каждое его слово. Странно, но давно знакомый рассказ звучал почему-то по-другому — как новый.

— …и, увидев такое дело, призвал фараон своих мудрецов и чародеев: пусть теперь они попробуют сделать то же самое своими чарами. Каждый из них бросил на землю свой жезл, и жезлы их тоже превратились в змей, но… — указательный перст горе, — жезл Ааронов поглотил их жезлы. Фараон сильно разозлился, его сердце ожесточилось, и он не послушал Моисея и Аарона, о чем Господь их заранее предупредил.

— Как это — поглотил?

Обычай позволял задавать вопросы раввину, даже вступать в дискуссию, излагать свое мнение, но услышанный тонкий мальчишеский голос заставил священника поморщиться: ох уж эти дети! Нет — просто слушать, так с глупыми вопросами лезут. Как это — поглотил? Взял — и поглотил. Дураку ясно…

Но тем не менее оглянулся, глазами поискал перебившего.

— Чего ты не понял, мальчик?

— Я не понял, как это жезл Ааронов поглотил их жезлы? Священник вздохнул и сказал:

— У Аарона был жезл, осененный чудом Господним, и чудо это оказалось сильнее того, что творили волхвы фараона. Ясно тебе?

— Ясно. А откуда у волхвов такие жезлы? — не унимался Иешуа.

— Боги земли Мицраима дали их волхвам.

— Какие боги? — Иешуа удивленно смотрел на священника. Слишком, подумал Петр, удивленно.

— Ну… какие у них там были боги? — Раввин повернулся к сидящему рядом коллеге, ища поддержки, — Ну, вот, например, бог солнца Ра… Кто еще?.. Другие, много их…

— Но ведь Бог — один?

По толпе слушающих прошел ропот: экий наглый мальчишка — спорит с самими раввинами!

— Да, мальчик, Бог — один. Это единственно верная истина. И имя его мы произносить не вправе, ты знаешь, так он завещал Моше… — В беседу вступил второй священнослужитель. — А всякий, кто исповедует многобожие заблуждающийся язычник.

— Тогда кто же помог фараоновым волхвам творить чудеса с жезлами? Может, сам Господь наш?

Раввины удивленно переглянулись. Этот наглый малец с разбитой коленкой говорил совсем не по-детски.

— Мальчик, — священник наклонился к Иешуа, — подумай сам, как Господь мог помогать чародеям фараона творить все эти чудеса? Он же обещал свою помощь Моше и всему народу Израильскому, а не фараону. Ты ведь помнишь?

— Помню. Но зачем тогда Бог говорил, что он ожесточит сердце фараоново? Неужели он не мог смягчить его, и тогда не пришлось бы Аигиптосу страдать от всех этих мучений?

Раввин нервно погладил бороду.

— Слушай, мальчик… Как твое имя?

— Иешуа, сын Йосефа из Нацерета.

— Ох, Нацрат, Нацрат… Слушай, Иешуа. Фараон должен был сам отпустить еврейский народ, своим собственным решением. Господь всемогущ, но справедлив. Он не стал фараона подталкивать к этому.

— Но он же… — Иешуа поднялся с земли и теперь Стоял глаза в глаза с сидящим раввином. — Он же сам сказал: «Я ожесточу сердце фараоново, и явлю множество знамений Моих и чудес Моих… Фараон не послушает вас…» Получается, Господь мешал сам себе. Так?

— Нет. Он хотел показать свое могущество египтянам, чтобы эти язычники уверовали: вот он: бог — Един и Велик. Так-то! — Священник для вескости стукнул оземь своим посохом, как будто тоже хотел показать какое-нибудь чудо.

Чуда не произошло. Иешуа не унялся:

— Но он же мучил не только египтян, но и всех евреев! Жабы, кровавая река, мошки… Зачем ему было заставлять страдать избранный им же народ?

Иешуа говорил так складно, что раввин, похоже, забыл: перед ним — всего лишь подросток. Ему-то было невдомек, что все слова, произносимые мальчиком, сначала говорил высокий, богато одетый мужчина, стоявший неподалеку. Говорил не вслух, мысленно…

— А я тебе объясню! — кипятился священник. — Сначала Бог давал понять, что все кары, спускаемые Им на землю Айгиптоса, предназначаются для всех без исключения людей, и лишь когда понял, что фараон не поддается, Он стал оберегать евреев от своих казней.

Люди, сначала сторонне наблюдавшие за спором мальчика и священника, теперк слушали внимательно, заинтересованно. Кто-то из толпы подал голос:

— А как волхвы фараона смогли повторить Господни чудеса?

— Да, — подхватил Иешуа, — как им удалось это? Ведь Бог один, и египтянам, как вы говорите, не помогал. Неужто они обладали силой, равной силе Господа?

Раввин улыбнулся:

— Если они и смогли сотворить нескольких змей, подобно тому, как это сделал Господь, то уж сотворить Мир и людей на Земле им никак не удалось бы. Не равняйте силу Господа с жалкими умениями египетских жрецов.

Хороший ответ, подумал Петр. В умении полемизировать священнику не откажешь. Эка он ловко ушел от опасной для него дискуссии весьма древним, выходит, демагогическим приемом. А ну, кто усомнился в силе и славе правителя, военачальника, партии, Бога, наконец? В кандалы его, в застенки, в лагеря!.. Проходили. Не было народа, который через все это не проходил бы… Надо заканчивать. Становится опасно. В первую очередь для Иешуа и его родителей: опасно в буквальном смысле слова. Ересь никогда не прощалась… Другое дело, что сам Иешуа даже не вспомнит, о чем таком опасном он беседовал в Храме…

Священник снисходительно смотрел на умолкнувшего мальчика и на окружающих слушателей. В тишине спросил — не без легкой угрозы:

— Ну что, еще вопросы будут?

Вопросов, в принципе, могло быть много, но задавать их не стоило. Тем более что в Эзрат Исраэль вбежал мужчина. Иосиф. Остановился, дыша тяжко. Мать не могла пройти, осталась в Эзрат Нашим.

— Откуда ты, мальчик? — спросил раввин. — Где твои родители?

Я был прав, подумал Петр, пора сворачивать комедию. Финальные реплики и — на поклон.

«Скажи им, что ты дома. У Отца своего».

«Дома? Но я ведь…»

Иешуа, милый, не время спорить!..

«Говори!» — Петр послал Иешуа мощный импульс.

Взгляд мальчика стал стеклянным. Громко, чеканя слова, он произнес:

— Я дома здесь. У Отца своего.

«Молодец! Повтори еще раз. Они должны это запомнить».

Иешуа повторил, несколько произвольно:

— Мне должно быть здесь. В доме, который принадлежит Отцу моему. А вы здесь — только слуги… Раввины опешили.

— Какой отец? Здесь — Храм. Да как ты смеешь, наглец, мальчишка!..

И тут Иосиф, молчавший доселе, подал голос. Испуганный, надо сказать.

— Иешуа, сынок!..

— Вот и отец объявился. Хозяин Храма, — тихо, будто сам себе, сказал кто-то.

Шутку оценили. Дружный хохот громом зазвучал среди каменных колонн.

Иешуа равнодушно посмотрел на Иосифа, отвернулся, продолжая сидеть ровно, с прямой спиной — каменно сидеть.

Буквально: каменным болванчиком, подумал Петр. Чрезмерная зажатость… Хочется надеяться, что это пройдет: контакт должен быть легким и естественным для окружающих…

Иосиф, не обращая внимания на смешки и дурацкие шутки, упал на колени, обнял мальчика.

— Наконец-то ты нашелся! Мы уж думали, потеряли тебя совсем… Ну, куда ж ты пропал? — причитал он, торопливо гладя волосы Иешуа.

Все это было совсем не похоже на жесткого, жестокого иной раз, отца.

— Мы вернулись в Иершалаим, искали тебя по дороге, целый день шли… Как ты здесь очутился? — Иосиф спрашивал и сам себе удивлялся: никакой обычной злости, только отчаянная радость от встречи. — Иешуа, ответь, не молчи!

Мальчик смотрел на отца все тем же стеклянным взглядом. Ответил ровно:

— Зачем меня искать? Или вы не знали, что мне надлежит быть в доме Отца моего?

Опять смешки раздались. Ну чем не радость для публики: мальчик-дурачок, совсем болезный…

Хорошо, Иосиф, поглощенный своим неожиданным счастьем, не услышал ответ сына.

— Вставай, сынок, пойдем… — Он рывком поднял мальчика, взял за плечи, повел прочь.

И Петру пришла пора уходить. В общем он был доволен первым контактом. Да, есть шероховатости, мальчик еще сырой, но потенциально — возможности гигантские. А ведь это — только момент подсадки матрицы. Она еще практически не работает: Петр вел мальчика. Но вряд ли он смог бы его вести, если бы не она, не ее присутствие в мозгу Иешуа. Напрасно боялся Кевин, что внедрение не заладилось. Еще как заладилось! Да, матрице еще вживаться и вживаться — в мозг, в сознание, в душу. Особенно — в душу, если быть максималистом. Плюс — немножко мистиком. Через девятнадцать лет сегодняшний маленький мудрец станет взрослым и мудрым чудотворцем. Сейчас Петр уверен был в том. Матрица если и не действует пока в прямом смысле этого слова, то существует наверняка, Техники хлеб зря не едят. Все прошло нормально. Точно по инструкции.

Однако какой цинизм: называть Библию — инструкцией…

И еще. Вероятно, те, кто две без малого тысячи лет вгрызался и вгрызается в самое по-крестьянски обстоятельное — да простится Петру это определение! — из писаний апостолов — Евангелие от Луки, вероятно, они прочитывали между строк рассказа о двенадцатилетнем отроке куда больше, нежели произошло только что. Как там? «И все дивились ответам его…» Скорее, возмущались. Смеялись.

Настроение было отличным. Идя по Иерусалиму в сторону дома, Мастер насвистывал услышанную здесь же мелодию, удивительно похожую на одну песню из его времени.

А вопрос уже возникал сам собой: какое время — его?..

ОТСТУПЛЕНИЕ — 3 Из бесед Мастера-3 Петра Анохина (далее — М.) с экспертом-историком Службы Соответствия Клэр Роджерс (далее — Э.)

М. Интересно, что было бы, если б мы не послали Шестого в первый век…

Э. Вам работать, Петр. Но запомните, загните где-нибудь в памяти уголок: вы делаете то, что в любом случае кто-нибудь да сделал бы. Или, скорее, все само собой сложилось бы — рано или поздно…

М. Что вы имеете в виду?

Э. Я имею в виду Христа. Мессию. А уж как его звали бы — Иисус, Иоанн или Павел, — для Истории решающего значения не имеет.

М. Клэр, вы что? Как не имеет? История знает именно Иисуса, Иешуа из Назарета, Назаретянина…

Э. Наша история — да. Но агент Шестой увидел пожилого плотника в Назарете…

М. И ничего не услышал о том, что в пределах Галилеи или Иудеи объявился Мессия под другим именем.

Э. В тот год не объявился. А годом позже или десятилетием позже объявился. Иначе быть не могло. Надо учитывать революционную ситуацию.

М. Какой революции?

Э. Христианской. Самой великой революции в истории человечества.

М. Эка вы! В чем же ее величие?

Э. Петр, вы специально прикидываетесь дауном, да? Для чего? Для того, чтобы я для вас сформулировала идею? Вы все прекрасно понимаете сами! Вы просто используете меня, причем — даром. И вопросики эти ваши провокационные, с которых вы беседы начинаете. Вы думаете, я ученая дура и купилась?

М. Поймали, Клэр. Прикидываюсь дауном. Но именно потому, что никоим образом не считаю вас дурой, использую напропалую. Каюсь, посыпаю главу пеплом. Хотите — прогоните. И никогда со мной не разговаривайте. Но мне действительно позарез нужно проверить свои куцые соображения — вашими. Вы заметили: как только я возвращаюсь из броска-сразу к вам…

Э. Что ж мне, плакать от счастья?

М. Лучше говорите со мной. У вас есть мнения, а у меня — сомнения, простите за дурную рифму. Моих знаний хватает только на них. А ваши чаще всего превращают их тоже во мнения…

Э. Чаще всего?

М. Сомнения — вещь упрямая. А я ведь почти все время-там…

Э. И как там?..

М. Трудно, Клэр. Люди — живые. Им больно. Поэтому я и мучаю вас, и буду мучить. И прошу вас: все-таки считайте меня хитрым дауном, так и мне и вам будет легче. Мне — задавать глупые вопросы, вам — отвечать на них. Ладно?

Э. А вы и впрямь Мастер, Петр… Если не секрет, сколько вам отроду?

М. Какой тут секрет! Сорок два.

Э. И сколько чужих жизней вы прожили?

М. Не так и много. Всего — одиннадцать. Просто двенадцатая какой — то другой оказалась…

Э. Берегитесь ее, Петр. Мне — шестьдесят шесть. Из них сорок три я живу в вашей двенадцатой жизни. Не так, как вы, конечно, но не легче от того. Это время — заразно. Оно затягивает намертво, а иногда даже убивает…

М. Я живучий, Клэр. Это время действительно мертво затягивает, тут вы правы, но я же — Мастер. Сумею сладить…

Э. Дай вам Бог, Петр. Или не дай Бог… Ну, ладно, забыли лирику. Итак революция. Почему великая? По многим причинам. Во-первых, она зрела более тысячи лет. Во-вторых, она произошла не спонтанно, взрывом, как известные нам революции типа тоже Великой Французской или еще более великой — Октябрьской, а почти незаметно, мягко, медленно и продолжалась долго, столетия… В-третьих, она сначала захватывала души, потом сознания, а только потом телеграф и почту. И то — телеграф и почту, извините за вольность, захватывали не революционеры, а те, кто всегда приходит на их место — собиратели падали…

М. Это вы об отцах Церкви?

Э. Нужна формулировка? Извольте — об отчимах. Настоящие отцы были ловцами человеков, ловцами душ, а не их собственности…

М. Тут, знаете ли, тоже были свои… э-э… перегибы, мягко говоря. Кровищи-то…

Э. Революции не бывают бескровными. Только сначала казнят революционеров первых, и только третьи или десятые, прикрываясь святостью первых, приступают к пролитию крови в промышленных масштабах.

М. Я позволю себе добавить «в-четвертых»: в этой революции первые возникали спустя столетия друг от друга, и их было много…

Э. Не так и много. Просто революционная ситуация накапливалась столетиями, а прорывалась в те моменты, которые и были революционными. Как там у классика: «низы не хотят, а верхи не могут…»

М. Первый — Авраам, так?

Э. Естественно.

М. И что у него были за «верхи»?

Э. Что за дурацкая манера все понимать буквально!

М. Не злитесь, Клэр. Я же — даун.

Э. Да, верно, дорогой даун… Авраам дал евреям Бога, веру, свою собственную — то есть Богом данную — землю и, главное, единство, основанное на идее богоизбранности народа. Именно с Авраама начинается история евреев как народа, именно ему Бог отдал вечные права на землю Ханаанскую, которые с тех пор напропалую оспариваются кем ни попадя, именно Авраам повел свой народ на разрыв с язычеством — это ли не революция! Монотеизм в истории человечества начался с Авраама. Так что он — революционер, принадлежащий сегодня всем народам, исповедующим единобожие, а не только евреям.

М. «Я сделаю тебя отцом множества народов…» Э. И сделал. Христианство. Иудаизм. Мусульманство. Три четверти мира! Куда какое множество!.. М. Иудаизм?

Э. А что вы удивляетесь? Да, иудаизм. До конца Иудейской войны, до семидесятого года нашей эры иудей был всего лишь жителем Иудеи, а не последователем иудаизма.

М. А до того…

Э. До того без малого две тысячи лет существовал Бог, множилась Вера, росла, крепла, процветала Религия. Вот так: просто Бог, просто Вера, просто Религия. И еще — просто Храм. Без имени… Имя Бога, как вы знаете, вообще не упоминалось. Третья заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно».

М. А не напрасно?

Э. Словесная эквилибристика, Петр, вам ли к ней прибегать… Откуда кто знает, что напрасно, а что нет? Если, тем более, за ошибкой следует наказание!

М. Иудаизм и по сей день не изменяет третьей заповеди.

Э. Он не изменил заповеди. Он изменил принципы Богослужения. В основе Религии в течение девятнадцати веков было жертвоприношение Богу. Вот идея: если ты хочешь обратиться к Богу, делай это не с пустыми руками. Сам Господь подтвердил это: «…и пусть не являются пред лицо Мое с пустыми руками»… Может быть, я пристрастна, но Религия до появления иудаизма, как такового, была яркой, многолюдной, звонкой, внушительной. Что я вам говорю: вы видели Храм… Иудаисты предпочли камерность, молитву, явную обособленность от внешнего мира. Мне кажется, что испуг, поселившийся в душах Йоханана Бен Заккая и его учеников в дни страшной Иудейской войны, стал некой подспудной доминантой иудаизма. Я не сравниваю, не говорю, что лучше и что хуже, что правильно, а что нет. Я лишь высказываю свою точку зрения.

М. Можно еще вопрос, Клэр?

Э. Завтра, Петр. Я устала, простите. Вы же все равно завтра заявитесь и начнете меня выжимать, да?.. Ну, так потерпите… Кстати, ваш мальчик уже удивил разумом и ответами своими храмовых учителей?

М. Э-э… ну, вообще-то да. А что?

Э. Ваша работа?

М. Наша.

Э. А вы никогда не задумывались, перечитывая Евангелие от Луки, что апостол описал в этом эпизоде всего лишь процедуру бар-мицвы? Поймите, я не о вашей работе в поле, я лишь по-своему толкую евангельскую историю от Луки, которой придается бессмысленно, на мой взгляд, большое значение… Вашему Иешуа тринадцать?

М. Нашему?.. Нашему — двенадцать с хвостиком. Э. Не обижайтесь. Нашему, нашему… Семья приходила в Иерусалим раз в год, чаще Иосиф не мог позволить отлучаться от дома и хозяйства. Значит, в следующий раз они придут в Храм, когда Иисусу будет тринадцать с хвостиком. То есть бар-мицву он вынужден будет пройти в деревенской синагоге у малообразованного раввина. А ему хотелось — в Храме… Он просто решил поправить своих родителей, поэтому и сбежал от них — в Храм. А они застали его как раз во время службы, где он публично выполнял мицву, чтобы стать «сыном заповеди» и, как взрослый уже, выполнять законы, данные Моисею Богом… Я ничего не знаю, Петр, что задра-шу, то есть лекцию, вы ему приготовили, какими знаниями его напичкали — вероятно, все было, как подразумевал Лука, — но в одном уверена: в этом эпизоде, Петр, заложен ключ к будущему характеру мальчика. Он всегда будет стремиться стать первым и всегда будет поступать по-своему. Запомните, Петр, это — ключ к его характеру, а значит, и ко всем его грядущим поступкам: он — первый. А вы, как вам это ни грустно, всегда будете после него…

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 1 ИУДЕЯ, КУМРАНСКОЕ УЩЕЛЬЕ, 24 год от P.X., месяц Шеват

Петру было зябко, он кутался в шерстяной плащ, закрывал им лицо от ветра, но все эти мелкие ухищрения не спасали от холода — еще зимнего, конец января на дворе, зима в этом году оказалась холоднее обычного, а в горах — особенно. Как они здесь живут, думал Петр, не в силах унять внутреннюю дрожь, как они терпят эти вечные изнуряющие холода, сюда ведь даже летом не доходит жара из долины Иордана.

Петру было искренне жалко Иоанна: столько лет в Кумране, столько лет немыслимых самоограничений — и это с его характером, и по сей день тяжело выносящим изоляцию и от мира, и от ближайших соратников. О такой ли судьбе для единственного сына мечтал священник Закария?.. Вряд ли, вряд ли… Хотя Иоанн не слишком озабочен переживаниями старых родителей. У него иная судьба, и причиной ее стала та — давняя для Иоанна и невероятно близкая для Петра встреча Учителя и Ученика на забитой гуляющим народом тесной улице Терапийон празднующего Песах Иершалаима.

Тогда был шестой год, сейчас — двадцать четвертый. Тогда Иоанну было тринадцать, совершеннолетие по иудейским понятиям, изучение всерьез Закона, правил и таинств богослужения под руководством отца, и все-таки — мальчишеские игры, все-таки острое не по-детски желание мирского вопреки предначертанному отцом жизненному пути, он еще Саулом был, а никаким не Иоанном — до встречи с Петром… А сейчас ему — тридцать два, не так давно исполнилось, взрослый мужчина, прошедший длинный и невероятно трудный для него путь служения аскетическому Богу ессеев в Кумранской обители и уже начавший исполнять свое евангельское предназначение — Крещение, которое еще не стало Крещением, а называется Иоанном то Посвящением, то Очищением, и проповедь явления грядущего Мессии. И это ему — с его яростным, непримиримым характером, с его постоянным желанием не просто найти во всем истину, а вгрызться в нее, не поверить ей, а проверить ее на прочность, — как же ему бесконечно трудно!

Если быть честным перед самим собой — а Петр всегда предпочитал честность, если к тому же ее не надо выносить на суд внешний, а можно оставить внутри себя, в душе, в тайной области самокопаний, — то он-то и есть главный виновник совсем не слабых жизненных испытаний ученика.

Хотел ли их ученик?

Кто сейчас скажет?!

Да и кто спрашивает ученика…

Иоанн неожиданно возник из темноты, научно говоря — материализовался, спросил:

— Не замерз, Раввуни?

Раввуни, Равви. Буквально — великий господин. Практически — Учитель. Иоанн привык называть так Петра, а Петр легко принимал это имя: он ведь и был Учителем, кем еще…

— Замерз, — сварливо ответил Петр. — Ты опоздал.

— Кто из нас опоздал… — Петр не видел в ночи, но, судя по изменившемуся тону, Иоанн позволил себе иронию. — Я — на мгновения, ты — на месяцы. Я тебя давно заждался, Раввуни.

— Я не видел тебя месяц, как ты начал посвящать людей. Что изменилось?

— Многое. Например, людей стало больше.

— Это же хорошо.

— Кому?

— Тебе. Ты знаешь, что говорят о тебе в пределах Израилевых. Даже в Шомроне. Даже в Десятиградии.

— Знаю. Слухи здесь легкокрылы. Они опережают дела.

— Что тормозит дела?

— Какие дела? — Иоанн рассмеялся. — Посвящение? Проповеди? Рукопись?.. Я в начале дороги, Равви, а слухи кричат, что я и есть Машиах и ждать иного не стоит… — Он оборвал смех. — Вставай, Равви. Камень холоден. Надо носить с собой козлиную шкуру, а я вижу — у тебя ее нет.

— Спасибо. — Петр встал. — Ты хорошо видишь в темноте.

— Привычка. Я слишком долго живу в горах. — Петру показалось, что он голосом подчеркнул слово «слишком». А может — только показалось…

— Ты устал?

— Разве это важно, Раввуни? Оставим ненужный разговор. Скоро начнет светать, мы едва успеваем к броду. А люди уже собрались. Давно собрались, ждут. Я не был в долине три дня. Не стоит испытывать их терпение…

Он пошел первым, легко находя в темноте горную тропу. Петр шел не отставая: он-то уж точно видел ее, эту каменистую узкую дорожку, бегущую по ущелью, как видел широкую прямую спину ученика, словно летящего над землей. Петр давно не мог слышать его, как это получалось девятнадцать лет назад, в Иерусалиме, а потом в Вифлееме, в доме Закарии и Елисаветы. Иоанн научился блокировать мысли и делал это сознательно и когда хотел. По крайней мере когда Петр рядом… Иоанн, как и предполагал Петр, оказался отличным паранормом, более того — куда сильнее, чем предполагал Петр. Петру с ним становилось все труднее и труднее: характер, опыт, талант — взрывная оказалась смесь, трудноуправляемая. Особенно — на расстоянии в две с лишним тысячи лет. Здесь, в Иудее, Петр — по местному времени — бывал сначала два-три раза в год, потом чаще, последнее время — ежемесячно, оставаясь здесь по неделям, но все равно этого оказывалось мало.

Петр давно отказался от выполнения каких-либо побочных заданий Службы Времени, и Совет согласился с ним, сосредоточив его только на проекте «Мессия». И все равно — постоянная необходимость общаться с Биг-Брэйном, со специалистами Службы Соответствия, с Клэр Роджерс, отличной, хотя и малость суховатой, необходимой позарез собеседницей, с книгами, которые она не уставала подбрасывать Петру, с Техниками, которые капризничали и не желали неделями торчать в первом веке, и, поскольку с их нежеланием никто в Службе не считался, капризы изливались на Петра, а он уж точно — не железный, ему вон на холодном камне сидеть вредно…

А Иоанн оказался очень сильным объектом. Посильнее Основного. Во всяком случае, пока…

Когда спускались в долину Иордана, начало светать.

Петр не устал поражаться неожиданным и резким контрастам природы края. Из горной уныло-каменной январской зимы — в нежаркую, конечно, но уже по-весеннему теплую долинную зиму, в по-весеннему яркую зиму — с широкими листьями пальм, с еще не распустившимися, но уже зелеными розовыми кустами, со странными на вид, давно вымершими во времена Петра бальзамовыми деревьями, с колючим кустарником, — конечно, как без него, — однако даже он ухитрялся не испортить контраст.

У плоского широкого каменистого брода через реку их ждали. Естественно, не их, кому был нужен Петр, ждали Предтечу, ждали человека, которого всерьез считали Машиахом, Мессией — вопреки тому, что он еще только возвещал о явлении настоящего Мессии. Но людям свойственно верить глазам, а не ушам.

Их еще не заметили, еще надо было спуститься в долину, но Иоанн, по-прежнему молча идущий впереди, заметно прибавил шаг.

О чем он думает?.. Петр мучительно желал услышать ученика, давно желал, но не получалось, не мог пробить блок. Ученик оказался под стать Учителю. Правда, плюс упрямство… Петр иногда размышлял, что, родись Иоанн на пару тысяч лет позже, он легко мог бы стать шестнадцатым Мастером Службы Времени.

Как-то он сказал о том Майклу Дэнису, Главному инспектору Службы.

— Давайте перебросим его к нам, — засмеялся Дэнис.

— Невозможно, — ответил Петр, удивляясь легкости предложения Инспектора. Он нужен там.

— Когда-то он станет ненужным…

— Извините, Главный, — сказал Петр, — разве вы не знаете о его конце?

— А что там было? — Дэнис не утруждал себя знанием исторических подробностей многочисленных проектов Службы.

— Ему отсекли голову. До сих пор существует в христианстве печальный праздник — День усекновения главы Иоанна Предтечи…

— Вот как? — Дэнис нимало не удивился. Он вообще не любил удивляться. Удивление, считал, — помеха действию, тормоз, нет на него времени. — Жаль, жаль… Тогда вас пока по-прежнему останется пятнадцать, увы.

И все. И весь разговор. А Петру идти шаг в шаг за самым лучшим из когда-либо бывших у него учеников, мучиться полным неведением того, что варится в его голове, какие планы вынашиваются, какие решения зреют, и жалеть, что все остальные были там — в двадцать втором веке, а этот, лучший, — навсегда останется в первом.

Иногда Петру казалось, что Иоанн догадывается о своей судьбе. Он гнал от себя эту мысль: она больно напоминала о холодной бесчувственности его, Петра, уникальной профессии… Извечная человеческая самозащита: этого не может быть, потому что…

Потому что — и точка.

Кстати, о какой рукописи проговорился Иоанн? Он что, начал что-то писать? Бог мой, как интересно! Надо бы спросить, так ведь не захочет — не скажет. А непросчитанное действие ведомого в проекте может — и бывало так! — повлиять на конечный результат. И тут Петр — со всеми его хвалеными талантами — не успеет, не вмешается, не исправит, что там еще с «не» начинается…

Их увидели.

Толпа — человек сто, сто с лишним на первый взгляд — оживилась, издалека слышно — зашумела. Сидевшие, лежавшие поднялись, подались навстречу, замахали руками.

Петр разобрал слова, вернее, слово, скандируемое: мессия, мессия… Иоанн приветственно поднял руки, как марафонец, победно промчавшийся по дистанции, так и шел к людям — с поднятыми руками. Даже не шел — бежал почти. И Петр за ним, как никому не известный и абсолютно ненужный попутчик. Забавно: он легко поймал ровную глухую ревность, текущую из толпы. Ревность имела горький вкус йода, не морской воды, на нем настоянной, а чистый, медицинский, малоприятный вкус. Чувство было понятным: почему кто-то лучше остальных, почему избран? Иоанн словно тоже поймал это чувство, почти побежал вперед, напрочь забыв о Петре, оставив его позади. И вкус йода мало-помалу стал исчезать.

Из толпы навстречу выступил белобородый старец в белых, уже не слишком чистых одеждах.

— Мы заждались тебя, Раввуни…

Странно, но Петр ощутил, как где-то глубоко в груди неприятно кольнуло. Тоже ревность? Смешно. И никакого йода.

— Сколько раз я повторял вам, люди, чтобы вы не называли меня Учителем. Иоанн шел сквозь толпу, легко касаясь ладонями голов, лиц, рук. — Сколько раз я повторял вам, что Учитель грядет к нам и приход Его будет неожиданным, но скорым, я чувствую, чувствую Его шаги. Я лишь предтеча Учителя, я очищаю души ваши в воде на покаяние, но идущий следом сильнее меня…

Петр прекрасно понимал, давным-давно убедился, что слова евангелистов, вложенные ими в уста персонажей Святой Истории, не суть точны, куда как условны. Они — литература, не более того. Но, помня наизусть все тексты Нового Завета, он невольно оценил почти точную цитату из Матфея, произнесенную сейчас Иоанном: «Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня…» так запомнил Петр русский перевод. И отметил тут же: Иоанн не произнес — не захотел? не подумал? в голову не пришло? — финала цитаты: «…я недостоин понести обувь его».

К чему он ведет? Что за свою игру затеял?

Петр всерьез начинал опасаться. Месяц он не видел ученика — тот здорово изменился, внутренне изменился. Впрочем, бессмысленное добавление: никаких внешних проявлений чувств Иоанн себе давно не позволял.

В лучах не по-январски теплого солнца Иоанн и вправду выглядел больше чем просто Предтечей. Высокий, вровень с Петром, а у того законные метр восемьдесят восемь, широкоплечий, бронзоволицый и бронзовотелый, несмотря на январь солнце днем в горах хорошо поджаривает, мускулистый, скорее даже накачанный тяжелая работа в обители действует на мускулатуру не хуже силовых тренажеров, когда-то темноволосый, а сейчас — посветлевшие длинные волосы, тоже светлая борода, узкое точеное, как из камня, лицо, ярко-голубые, взлетевшие к вискам глаза. И яростная — почти на крике! — речь.

— Я очищаю вас в воде, а Он будет очищать вас духом и огнем, ибо вслед за водой всегда приходит огонь, который сжигает наши сердца верой в Бога и ненавистью к врагам Его. И только сильные духом выдержат силу этого огня. Знайте: Он соберет пшеницу Свою в житницу Свою, а пустую солому уничтожит огонь, который Он зажжет в ваших душах…

Петр впервые слушал проповедь Иоанна, одновременно восхищался и недоумевал. Восхищался великолепной лексикой, яростным темпом, идущей изнутри силой убеждения, чеканной простотой формулировок, истинно библейской простотой. И одновременно недоумевал: откуда Иоанн взял эти библейские формулировки. Ну не прочел же он Евангелие от Матфея, чушь, чушь!.. Или все же они, эти канонические формулировки, не были сочинены евангелистами, но были услышаны ими?..

И поневоле — в Службе осудили бы его за намеренную провокацию ведомого, вырвалось у Петра, как у одного из толпы:

— Почему ты говоришь, что несущий дух и огонь идет следом за тобой? Если это так, то ты — первый, ты…

Иоанн медленно-медленно — словно рапидом снятый эпизод — повернул к Петру лицо. Солнце висело точно над его головой, золотом подсвечивая волосы, а лицо было в тени, почти не видно лица. Может быть, так и возникла у иконописцев идея нимба, машинально и отстранение подумал Петр.

— Зачем ты спросил меня об этом, книжник? — Иоанн, прервав проповедь, обращался к Петру, но никто не возроптал, все слушали, сочтя это естественным продолжением проповеди, говоря современно Петру — этаким ораторским ходом. — Не тебе о том судить, потому что вижу: ты знаешь больше, чем спрашиваешь. Тогда зачем спрашивать? Тебе ведомо тайное, книжник, ты пришел проверить меня. Но я умею прочесть твои мысли, а ты мои — нет. И я скажу тебе то, что должен сказать, что ты — и, быть может, люди, пришедшие в долину Ярдена, чтобы очистить с себя грехи земные и посвятить души Богу единому, — что ты и они хотите услышать от меня, от всего лишь Предтечи. Да, я не ошибся, несущий дух и огонь идет следом за мной, но он есть Муж, который давно стал впереди меня, потому что Он был прежде меня. Я удовлетворил тебя, книжник?

Он не стал дожидаться ответа Петра, сбросил с себя давно развязанное, распахнутое черное покрывало, оставшись в белой набедренной повязке и в легких кожаных сандалиях, и вошел по пояс в воду.

Петр невольно внутренне содрогнулся: вряд ли температура воды в Иордане превышала сейчас десять градусов.

Но люди привычно — вот вам вневременная странность! — выстроившись в очередь, легко, не страшась и, похоже, не ощущая холода, входили в реку, не снимая одежд, покорно склоняли головы перед Иоанном, а он медленно проводил пальцами по лицам — от лба до подбородка, и безжалостно, трижды каждого, окунал в воду с головой.

Петр сел под невысокой пальмой, закрыл глаза. Если оценивать со стороны этот неожиданный или, точнее, не ожидаемый Петром эпизод, судить его… ну, скажем, по правилам бокса, по вечным правилам какого-то древнего маркиза Куинсберри, то Иоанн выиграл его. И не по очкам — нокаутом. Начисто. Петр лежит и отдыхает.

Господи, опять неожиданно — ну все сегодня не по замыслу! — взмолился Петр, помоги понять человека. Я же — Мастер! Я же из невесть какого века прибыл сюда на замечательной машине времени, я же умнее, опытнее и мудрее всех их, вместе взятых. А он, этот вчерашний уличный воришка, оказался мне не по зубам. А если завтра то же случится с главным объектом? Нет, нет, сам себя оборвал, там этого быть не может, там — психо-матрица, процесс управляем по определению, хотя тоже сложностей — навалом. Но здесь Предтечу создал он сам, Петр-Мастер, он вложил в него то, что хотел, что мог, что замышлял, тогда откуда взялось остальное? Да черт бы с ним, с остальным! С какого такого ляда он дословно шпарит Евангелие от Иоанна? Да еще вроде показывает Петру, что знает, что тот знает, откуда цитаты, да простится Мастеру столь неловкий литературный оборот.

Он пишет рукопись? Какую рукопись? С какой стати? Никакой книги Креститель не написал, она даже в апокрифах неизвестна! Логично предположить то, что уже предположил: смысл фраз, касающихся истории Крещения и попавших в синоптические тексты, — точен, евангелисты знали его из одного источника и практически одинаково повторили в своих евангелиях. Логично, логично, а все нелогичное, вздорное, не вписывающееся в запрограммированную в двадцать втором веке на основании — вот ведь парадокс сродни бреду! — документов первого-второго, все это, мешающее делу — прочь, прочь!

Легко сказать, однако…

Посвящение продолжалось уже больше часа. Петр малость замерз, сидя под деревом на холодной — уж ненамного теплее того кумранского камня! — земле. А Иоанну, казалось, — хоть бы что! Он работал истово, как — знал Петр — делал в жизни все. Он верил в то, что делал, он видел, что нужен людям, ежедневно толпами приходящим в долину Иордана, что их и впрямь становится с каждым днем больше и что явление Мессии — хочет он того или нет! — состоится вот-вот: иначе с чего бы Петр вернулся так неожиданно, А вообще-то для него, для Иоанна, — всегда неожиданно. Петр не, предупреждал его о своих приходах. Да никого он не предупреждал, не считал нужным.

Случайна ли оговорка, думал Петр: «хочет он того или нет»? И сам себе отвечал: нет, не случайна. Иоанн — паранорм, он чувствует неизмеримо сильнее любого нормального человека, а стало быть, он ловит не сказанное Петром, даже не помысленное, хранимое в подсознании. Все предыдущие — многолетние для Иоанна — беседы о его миссии, о его предназначении явить миру осязаемую веру в давно ожидаемое явление Машиаха, обрести славу Предтечи и Посвящением — Крещением оно станет потом, после креста! — заставить людей измениться нравственно, — все эти разговоры — летними, осенними, зимними, весенними ночами в горах Кумрана, а до того — в Вифлееме, в доме родителей, — надежно и прочно определили и построили судьбу Иоанна. Казалось Петру и его начальству — без сбоев, ан нет, явные сбои!..

Иоанн рвется на откровенный и, не исключено, чрезвычайно важный для него разговор. Отлично! Петр готов к нему. Как всегда. Хотя и не ведает, о чем он пойдет…

В стороне от брода, от места Посвящения, стояла палаточка, сложенная из козьих шкур. В ней ночевал Иоанн, когда не возвращался в Кумранскую обитель, коротал темное время суток. Поодаль, метрах в двухстах, грудились еще подобные палатки. Их сложили паломники: кто-то для себя — сначала, а потом они остались для всех, кто не успел очиститься днем и должен был дождаться нового утра. Впрочем, знал Петр, были и такие, кто просто жил здесь постоянно — в терпеливом ожидании обещанного прихода Мессии.

Солнце стояло высоко, уже чуть-чуть грело. Иоанн вышел из воды, принял от какой-то женщины большую чистую холстину, крепко растер ею тело. Набросил плащ.

Сказал людям:

— Время. Покормите детей и поешьте сами. Нельзя терять силы, Богу нужны здоровые не только духом, но и телом. А я вернусь скоро.

Быстро пошел к своей палатке, махнул рукой Петру.

Они сидели вдвоем в тесной и теплой полутьме, резко пахнущей скверно выделанной кожей. У Петра в сумке был хлеб и овечий сыр, немного зелени, а кто-то из паломников принес к палатке кувшин с козьим молоком.

Ели молча. Иоанн явно проголодался, ел жадно, плохо прожевывая, торопясь. Его утомлял размеренно однообразный процесс Посвящения, повторяющийся изо дня в день. Его темперамент, отлично ведомый Петру, требовал новых действий, новых шагов, даже новых слов, ибо — опять-таки Петру было известно — все проповеди Иоанна на берегу реки Иордан в общем-то сводились к одному: к завтрашнему, к послезавтрашнему, к скоро-ожидаемому-но-невесть-когда-назначенному явлению Иисуса. Он, Иоанн, и рад был бы изменить тему, но так его наставил Петр, а при всех своих предсказуемых или непредсказуемых взбрыках Иоанн был послушным учеником. Плюс — адресно направленное воздействие паранорма. И пусть — на паранорма тоже, но заблокировать мысли — это вам не высшая математика, это просто природный талант и сила, а у Петра еще — умение, опыт и суперпрофессионализм.

Поэтому он с нетерпением ждал разговора с Иоанном, ждал, когда тот не выдержит молчания, начнет, невольно раскроется.

Так и вышло.

— Расскажи мне о Машиахе, Равви. — Иоанн все-таки был спокоен, и вопрос прозвучал непринужденно и вполне естественно: кому, как не Предтече, знать о том, кто идет следом.

Тем более что Петр никогда не скрывал от ученика ни его, Иоанна, задачи, ни собственного знания об идущем следом.

— Что знаю я, Йоханан, то знаешь и ты. — Для начала Петр попробовал уклониться от разговора, выманивал Иоанна, заставлял раскрываться.

Что знает Петр — это Петр сам знает. А вот что знает, вернее, предполагает Иоанн, то есть Йоханан?

— Каждый раз, ведая мне о нем, ты говорил чуть больше, чуть подробнее. Выходит, от раза к разу твои знания о Машиахе умножались. На какую величину они умножились теперь?

Петр усмехнулся: осторожничает ученик, не хочет ломиться напропалую. Умный.

— Шауль… — Иногда, очень редко, когда разговор предполагал высокую степень доверия, даже интимности, Петр называл его старым именем, и Иоанн не возражал, не сопротивлялся.

А сейчас резко перебил:

— Меня зовут Йоханан!

— Хорошо, Йоханан, — послушно согласился Петр. — Ты помнишь все предсказания Пророков о грядущем явлении Христа…

— Их все помнят, — опять перебил Иоанн. И опять Петр стерпел. Понимал: вопрос слишком долго зрел. Как нарыв. И наконец — прорвался.

— Но ты знаешь время, когда он придет.

— Ты назвал мне его.

— Более того: я тебя вел к нему. Я готовил тебя ко встрече с Мессией, и, кроме тебя, никто в мире не может и не должен быть первым на пути его к Истине.

— Почему я?

— Помнишь день, когда мы впервые встретились?

— Конечно.

— Это было много лет назад, ты был совсем ребенком: тебе моя пряжка понравилась…

— При чем здесь она?

— Здесь — ни при чем. То твое смешное желание сказало мне o тебе многое. И главное — то, что ты — паранорм.

— Что это значит?

— Не притворяйся. Ты знаешь греческий. Ты умеешь слышать мысли. Ты умеешь внушать другим свои мысли. Ты умеешь управлять людьми, и тебе все равно, сколько их — один или сотня. Ты умеешь видеть сквозь стену и сквозь землю. Ты умеешь заставить цветок — расти, а зверя — слушаться. Даже сейчас мы говорим с тобой вслух, потому что ты не хочешь, чтобы я услышал твою боль…

— Ты научил меня всему…

— Спасибо за то, что ты понимаешь это… Я увидел в тебе паранорма и сумел выпустить его наружу. Разве тебе плохо?

Иоанн молчал, отвернувшись. Он не хотел, не умел врать. Он раскрылся неожиданно, и Петр буквально вздрогнул от могучего импульса боли, обрушившегося на него. Она ничем не пахла — эта боль. Она просто передалась Петру, и он увидел себя — маленького слабого человека, стоящего перед холодной и беспросветной тьмой Завтра.

— Когда он придет, я стану тебе не нужен? — тихо спросил Иоанн.

Спросил по-прежнему вслух, хотя блок был снят. Теперь молчал Петр. Он тоже не умел врать — близким людям.

А ближе Иоанна здесь ему был только Иешуа. Или — наоборот.

Как говорят: оба ближе…

— Хорошо, — сказал Иоанн. В голосе его прорезалась жесткость. — Я понимаю: у каждого — своя дорога. Я свою пройду до конца. Вероятно, мне придется умереть?

Петр закрылся наглухо — ни щелочки, ни просвета. Буркнул:

— Не сходи с ума. Ты пойдешь дальше, но — следом. Это же твои слова, вспомни: там, у реки…

— Нет, не мои. Когда-то давно я подслушал их у тебя… Скажи: почему он, а не я? Правда, что он — лучше?

Странно, но Петр не мог точно ответить. Он и сам не знал, почему должен считать, что кто-то из его учеников лучше, а кто-то слабее, кто-то нужнее, а кто-то бесполезнее, кто-то — на века, а кто-то — на время, отпущенное даже не для жизни — для выполнения конкретной и ограниченной во времени задачи. Как на войне…

История виновата? Та, что была всегда, с которой рождались и умирали сотни поколений, и в то же время — та, которую он, Петр, должен начать и подарить этим грядущим поколениям?.. Легко все валить на нее. Привычно. А для него никто не лучше — ни Иоанн, ни Иешуа. Они оба — его рук дело. Ну, не рук — опыта, знаний, желания, воли. Но — его. И впервые за годы своей невероятной профессии Петр встал перед вопросом, который тоже пришел в его жизнь из давней Истории, но которым он до сих пор ни разу не задавался: почему цель оправдывает средства?

В данном конкретном случае цель шла сейчас из далекого Назарета сюда, в теплую долину реки Иордан, цель шла, чтобы начать отсюда свой бесконечный Путь во времени, чтобы совершить — как Клэр говорила? — самую великую в истории человечества революцию — куда там Французской или Октябрьской! А средство сидело в душной козьей палатке и не понимало, почему его Путь — конечен.

Петр протянул руку и коснулся кончиками пальцев губ Иоанна.

— Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

Иоанн не отстранился, сидел каменно. Сказал:

— Не было этого.

— И не будет, — сказал Петр. — Ты не хуже, и он не лучше. Вы оба — мои ученики. Вы оба мне одинаково дороги. И я никогда не оставлю ни одного из вас. Мы вместе начали великое дело, и, если мне не изменяет интуиция, конец его еще очень далек.

В общем-то он ни в чем не соврал Иоанну, если иметь в виду двухтысячелетнюю историю христианства. Но вот ведь какая странная штука: он сейчас вообще не думал о христианстве. Он думал только о двух мальчиках, которых встретил двадцать лет назад: одного — случайно, другого спланированно. Он думал о них, о весьма странном для себя чувстве буквально отеческой любви к ним, давно выросшим и сформировавшимся, чувстве, которого он, профессионал бросков, никогда ни к кому не испытывал и права испытывать не имел, думал о нем и абсолютно непрофессионально верил в абсолютно непрофессиональную правдивость своего странного обещания.

Как там у любимого им Даля: и на старуху бывает проруха. И Мастера могут иной раз выдавать желаемое за действительное.

ОТСТУПЛЕНИЕ — 4 Из бесед Мастера-3 Петра Анохина (далее — М.) с экспертом-историком Службы Соответствия Клэр Роджерс (далее — Э.)

М. Мы остановились на монотеизме евреев, который вы считаете величайшей религией в истории человечества. Я не перепутал формулировку? Мог перепутать, много событий прошло гам, давно с вами не встречались…

Э. Да, давненько… Перепутали, конечно. Я говорила о революции в сознании, которую совершила Религия — простите, я ее называю с большой буквы…

М. Я слышу.

Э. Не сомневалась… Знаете, иногда у меня складывается ощущение, что здесь поработали наши спецы — из Службы: настолько все продумано точно и без сбоев на огромный срок — два тысячелетия.

М. Увы, Клэр, мы знали бы…

Э. Значит, евреи сами такие умные и дальновидные. Нет, серьезно, развитие Религииот Авраама до Христа — это идеальный пример для учебника по «public relations» на все времена. Нужно кому-то выстроить пропагандистскую кампанию читай Тору или Ветхий Завет, изучай, вгрызайся в строчки и влезай между них. Все мудро продумано по этапам…

М. Валяйте по этапам.

Э. Сначала — прелюдия. Время до появления Религии. То есть — до рождения Авраама… Где Бог, по утверждению Торы, поселил первого человека?

М. Э-э… в раю…

Э. А где был рай, то есть Эдем?

М. Ну, на востоке.

Э. Точно, мой милый даун, все вы знаете, но прикидываетесь изо всех сил… Ладно, я же приняла ваши правила игры — играем дальше… Эдем или Ган-Эден — по Книге Бытия — находился там, откуда вытекала река, орошающая райский сад и разделяющаяся на четыре других реки: Фисон, Гихон, Хиддекель, или Тигр, и Евфрат. Тигр и Евфрат — уже мощный современный ориентир. Фисон и Гихон — реки, так сказать, спорные, но спор никогда не выходил за пределы Колхиды, Каспийского моря, Персии и, самое дальнее, Индии. Все-таки, говоря сегодняшним языком, — Ближний Восток. И даже будучи изгнанными из рая, юноша Адам и девушка Ева далеко уходить не захотели, поселились рядышком…

М. Откуда в вас эта ирония: юноша Адам, девушка Ева… Вы же любите этих героев…

Э. Конечно, люблю. Я же говорила: я живу в них во всех… Но не могу ж я читать экспресс-лекцию некоему дауну абсолютно всерьез. Да и если всерьез, то и Адам был юношей, а Ева — девушкой.

М. Думаете, даун всерьез не врубится?

Э. Помните: «человечество, смеясь, расстается со своим прошлым»?.. Чушь это! Человечество, смеясь, живет и помнит. А библейская история — не всегда и не везде логична и ясна, огромное количество недоговоренностей, временных лакун, противоречий… Не надо книгу считать Историей, надо искать в ней Историю, а найдя — смеяться от радости. Мне очень часто удавалось смеяться от радости.

М. Убедили.

Э. Значит, добрались мы до Аврама или Авраама. Кстати, жил он — по Библии — в Уре Халдейском, и археолог же сэр Чарльз Леонард Вулли считал, что обнаружил в раскопках Ура остатки дома Фарры и его сына Аврама… Так вот, Фарра жил себе в Уре и вдруг взял Аврама, жену его Сару, своего внука Лота сына Арана, и пошел себе в землю Ханаанскую, но по дороге, в Харране, умер в возрасте двухсот пяти лет. А Аврааму — я буду так его называть, через два «а», так мне удобнее, — было уже семьдесят пять…

М. Вопрос. Откуда такие огромные сроки жизни? Кажется, человечество знало секрет долголетия. Адам прожил девятьсот тридцать лет. Сиф — девятьсот двенадцать. Енос — девятьсот пять. Каинан — девятьсот десять. И так далее…

Э. Полагаю, это не возраст лично человека. Это тот срок, в течение которого жила память о нем в его потомках. Иносказательно — время, которое он, давно умерший, оставался живым для детей, внуков, правнуков, праправнуков. Своего рода память поколений. О самом человеке. О его делах. О его заветах. О том, что он оставил после себя. Не случайно Иисуса называли сыном Давидовым, ибо он был из рода Давидова, а царь Давид — фигура не просто знаменитая, но даже культовая.

М. Еще вопрос. Земля Ханаанская — это по имени Ханаана, сына Хама и внука Ноя?

Э. Нет, есть версия, что слово «ханаан» означает «низменность». Так называлась полоса вдоль Средиземного моря, где и жили хананеяне — люди низменности, в прямом смысле термина. Пророк Исайя этим именем зовет Финикию, пророк Софония — землю филистимлян. Поэтому, полагаю, впоследствии землей Ханаанской стала называться местность к западу от реки Иордан. Есть и другой вариант происхождения названия. В начале третьего тысячелетия до нашей эры, когда, собственно, и возникла древнейшая цивилизация, эта земля оказалась между весьма крупными конгломератами — Месопотамией и Египтом. Через эту землю шли караванные пути, здесь возникло уникальное мастерство красить льняные и шерстяные, белые изначально ткани в разные цвета с помощью моллюсков, обитающих в прибрежных водах. На языке Междуречья — аккадском — краска значит «кнаа», отсюда слово «Кнаан» или «Ханаан» — «Страна красок». Этот вариант красивее, поэтому мне нравится больше… Туда, в «Страну красок», и шел Фарра.

М. Не дошел.

Э. Зато дошел Авраам. И тут начинается первый этап развития Религии. Казалось бы, единый Бог уже был известен, он создал небо и землю, он создал первого человека, он не просто давал людям о себе знать, но делал это куда как настойчиво и мощно. Всемирный потоп. Разделение языков и возникновение многоязычия. Разрушение Вавилонской башни… Лень перечислять, перечитывайте Книгу Бытия. Но глупые недалекие люди по-прежнему приносили жертвы множеству керамических, каменных, деревянных божков. И тогда Бог избрал среди людского племени нового носителя идеи монотеизма. Им стал Авраам, тогда еще Аврам. «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе; и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое…»

Аврам безропотно послушался, взял с собой Сару, жену, и Лота, племянника, и всех своих людей. И пришли они в землю Ханаанскую. Там он сделал первый жертвенник Господу. Потом — голод в Ханаане заставил их уйти в Египет, потом вполне приличная жизнь там, уход обратно — к месту жертвенника, разделение с Лотом — тот ушел к востоку, раскинув «шатры до Содома», еще одно общение с Богом по поводу земли, данной Аврааму, и, наконец, — внимание! — получения от Бога Завета: «потомству твоему дам Я землю сию, от реки Египетской до великой реки, реки Евфрата: Кенеев, Кенезеев, Кедмонеев, Хеттеев, Ферезеев, Рефаимов; Аморреев, Хананеев, Гергесеев и Иевусеев». Это, по сути, был официальный договор с Богом, который сделал Аврама своим избранником. Иначе — вот Начало Религии: Завет. Договор о земле. Декрет, если угодно.

М. Вы стали называть его Аврам — через одно «а»…

Э. Да. Авраамом — через два «а» — он стал позже, когда ему стукнуло девяносто девять. Он был бездетен, и это его с женой очень мучило. И тогда Бог продлил Завет. Он явился герою и сказал: «И поставлю завет Мой между Мною и тобой, и весьма, весьма размножу тебя… Я — вот завет Мой: ты будешь отцом множества народов, и не будешь ты больше называться Аврамом, но будет тебе имя: Авраам, ибо Я сделаю тебя отцом множества народов». Не обращайте внимания на тавтологию, в Библии это — один из обычных литературных приемов… И дальше сказал Бог: «Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя… ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя в роды их…» Знамением же Завета, договора между Богом и Авраамом, стал обряд обрезания, довольно подробно Богом же Аврааму и проясненный… Кое-кто из ученых считал и считает, что, объявив себя Богом Авраама и его потомков, Господь не назвал себя единым, одним Богом. То есть не дал прямого указания — отказаться от многобожия и принять монотеизм. Мол, впрямую об этом он сказал только через пять веков Моисею. Никогда не разделяла мнения буквоедов! Все сказано! Один народ — один Бог! Поэтому историю монотеизма, уверена, следует вести именно от Авраама, получившего Завет…

М. И обрезание… Но с обрезанием — понятно. И я не склонен спорить с вами по поводу примата Авраама в монотеизме. Согласен полностью. Но что дает лишняя буква в имени?

Э. Буквально? Сына Исаака, которого Аврааму родила Сара, ставшая по велению Господа Саррой — через два «р». Тогда считалось, что любое изменение имени человека, даже добавление всего одной буквы, мгновенно вело к кардинальному изменению судьбы. В данном случае — старики Авраам и Сарра родили сына. Заметьте: Бог выбрал Авраама и все его потомство. Вот первое свидетельство богоизбранности народа. Но мало засвидетельствовать и успокоиться. Законы «public relations» диктуют непрерывность кампании. И в этой непрерывности уместны и даже необходимы как боковые мероприятия — например, разрушение Содома и Гоморры и спасения Богом по просьбе Авраама племянника Лота, — так и работающие на основную линию. Таким событием — едва ли не главным в истории Религии! — стало требование Бога принести ему в жертву единственного, выстраданного сына Исаака. И Авраам согласен. Он покорно три дня ведет сына к месту жертвы, сам готовит жертвенник и собирает дрова для сожжения. Но Богу не нужна жертва, ему важна лишь готовность ее принести: он отводит руку отца, Исаак остается жить. То есть Бог измерил верность Авраама нечеловеческой мерой страдания. И Авраам прошел испытание, подтвердив свою богоизбранность… Кстати, опять кстати — очень много «кстати», но что поделаешь! — с этого момента Богом наложен запрет на человеческие жертвоприношения и подарен ритуал, который будет жить вплоть до рождения христианства: в жертву принесен был к месту подвернувшийся баран…

М. Итак, земля на веки вечные, богоизбранность народа, ритуал, рожденный из испытания на веру — вехи Завета.

Э. Да. Религия родилась. Дата — примерно девятнадцать веков до рождения Христа… Авраам перед смертью благословил Исаака, и тот стал носителем Завета. Когда Исаак умирал, он тоже благословил своего сына Иакова и передал ему Завет. Как и сказал Бог, Религия, Вера продолжались в потомках Авраамовых… Еще «кстати». Один эпизод из жизни Иакова, внука Авраама. Однажды он боролся с чужаком всю ночь до зари, никто никого не мог одолеть, лишь чужак повредил Исааку бедро. А поутру взмолился: отпусти! Исаак, видимо, что-то подозревая, заявил: не отпущу, пока не благословишь меня. И тот не отказался: «отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь»… Еще один «РЯ»-ход: Бог не оставляет избранных им, время от времени является им в том или ином обличье. Исаак отметил: «Я видел Бога лицом к лицу, и сохранилась душа моя». Слово «Израиль», означающее «боровшийся с Богом», стало таким образом этнонимом, именем праотца, переходящим к потомкам как название народа. У Иакова было двенадцать сыновей, каждый стал родоначальником, в русском варианте слово «род» превратилось в «колено». Отсюда — двенадцать колен Израилевых. То есть родов, идущих от Исаака-Израиля. И здесь имя каждого родоначальника, то есть главы колена, тоже превращается в этноним. И очень важным становится отцовское благословение, которое по обычаю может получить только старший сын. Исаак-Израиль отдал его не старшему, Рувиму, а четвертому сыну — Иуде, первые три, Рувим, Симеон и Левий, — из-за разных проступков упустили возможность получить благословение отца. Со временем колено Иудино дало царскую династию, получила наибольшую долю в Земле Израилевой — или Стране Обетованной — и даже сохранилось поныне…

М. Иуда получил благословение от отца и Завет, поскольку не успел к тому времени нагрешить, как три его старших брата. А ведь именно ему принадлежала идея продать купцам Мадиамским младшего брата Иосифа, которого братья не любили и завидовали любви отца к нему. А купцы продали Иосифа в Египет. А отцу наврали, что Иосифа разорвал некий хищный зверь… Поступок, прямо скажем, не из гуманных…

Э. Не спорю. Сюжет «Предательство Иосифа своими братьями» имеет явные литературные корни. Скажем, египетское «Сказание о двух братьях»… Да и по разным деталям библейской истории про Иосифа легко предположить, что сюжет вставной и более поздний. Скажем, упоминание о серебряных деньгах — они появились в Египте не ранее шестого века до нашей эры… Да, не важно! Красивая история с прекрасным финалом. Иосиф из египетского пленника в итоге превращается в наместника фараона, во второе лицо в иерархии власти Египта. А тут подоспели в Ханаане очередные голодные годы, Иаков с сыновьями переселился в Египет, встретился с потерянным сыном, тот братьев простил, а добрый фараон велел поселить их в прекрасной плодородной местности. Идиллия! Но она положила начало, очередному — теперь долгому! — египетскому житию израильтян. Сказано в Книге Исход: «А сыны Израилевы расплодились, и размножились, и возросли, и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та»… Вот ведь как!.. Я сказала бы, что любовь к сытной жизни позволила сынам Израилевым предать Завет, данный Богом Аврааму… Сначала жили они, как почетные гости и равные соседи, но позже, когда в Египте завершилось правление чужеземцев — гиксосов, идиллии пришел естественный конец. Как утверждали наши недавние предки, «награда нашла героя». Еще из Исхода: «И восстал в Египте новый царь, который не знал Иосифа, и сказал народу своему: вот, народ сынов Израилевых многочислен и сильнее нас; перехитрим же его, чтобы он не размножался… И поставили над ним начальников работ, чтобы изнуряли его тяжкими работами». То есть начались десятилетия рабства. И вот тут пришел черед следующему великому этапу в развитии Религии родился Моисей.

М. Я уже достаточно неплохо помню историю Исхода.

Э. Дословно?

М. Иначе не умею.

Э. Тогда я не стану повторять этапы биографии Моисея. Начнем сразу с явления Господа. Именно явления! Авраам мог лишь слышать голос, а Моисею было позволено увидеть сначала Ангела в «пламени огня из среды тернового куста», а потом оттуда же услышать голос Бога: «Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова». И приказ: «Выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых».

М. «Являлся Я Аврааму, Исааку и Иакову с именем „Бог Всемогущий“, а с именем Моим „Господь“ не открылся им; и Я поставил завет Мой с ними, чтобы дать им землю Ханаанскую… Я Господь, и выведу вас из-под ига Египтян, и избавлю вас от рабства их… И приму вас к Себе в народ и буду вам Богом… И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, и дам вам ее в наследие. Я Господь». Прямо подпись под приказом…

Э. Заметьте, разговор этот был тогда, когда Моисей занимался вполне будничным делом: пас овец своего тестя. Но пас он их на горе Хорив, на Божьей горе, которую мы знаем как Синай. И с тех пор почти все-встречи — именно встречи! — Моисея с Господом происходили на горе Синай. Кстати, сыны Израилевы, ведомые Моисеем, в начале пути почти год прожили там «станом против горы»… Моисей — как и Авраам, как и Ной, — без колебаний, на одной вере, исполнил все повеления Бога. Вывел свой народ из Египта, с помощью «казней Египетских» преодолев сопротивление фараона. Путь из Египта в землю Ханаанскую вынужден был растянуть на сорок лет, чтобы выросло сильное, готовое к любым тяготам поколение, не знающее рабства. На горе Синай Моисей провел сорок дней и ночей, и там Бог дал ему и народу Своему десять заповедей, множество предписаний, касающихся как общественной жизни, так и богослужения. С горы Синай Моисей принес две скрижали Завета с десятью заповедями, позволил себе в гневе — увидел золотого тельца, идола! — разбить их, высек новые скрижали, и Бог вновь начертал на них заповеди после второго сорокасуточного пребывания Моисея на Синае… Какое уважение к человеку! Впрочем, кое-какие наставления Бог дал Моисею и в. Синайской пустыне — в специально поставленной скинии. Там же, в пустыне, Моисей принес жертву Завета, которой посвятил свой народ Господу и обязал исполнять Закон, поставил жертвенник и двенадцать камней — по числу колен Израилевых… Впрочем, я все это перечисляю больше для себя, чем для вас: стройнее приходим к выводу, что с Моисеем Бог поработал куда серьезнее, нежели с Авраамом и сыновьями…

М. Итак, первый Завет или договор — о земле. Второй — о Законе. А третий?

Э. Третий — это уже ваша тема: Сын Божий. Но до него «PR-акции» продолжались последовательно и обильно. Я имею в виду пророков. То есть тех святых людей, которых именно Бог выбирал из сынов Израилевых, чтобы так или иначе разъяснять уже данный и написанный Моисеем Закон: предупреждать, предостерегать, возвещать волю, напоминать о делах Божьих в прошлом. Ну и предсказывать будущее. Пророки — это репродукторы или микрофоны — поправьте меня, я не сильна в технике, — с помощью которых Бог разговаривал со своим народом. И они предсказывали, и весьма точно предсказали, явление Христа…

М. И на нем заканчивается божественный «пи-ар»…

Э. Последовательный, продуманный, умный — да. Две тысячи лет без малого. Дальше пошел хаос и разброд — тоже две тысячи лет.

М. Уже с малым.

Э. Рождение Мессии. Откровения Мессии. Распятие Мессии. Воскресение Мессии. И самое гениальное — финал: Вознесение Мессии. Иными словами — обещание вернуться. Вот этапы. Первый разговор с Богом и — надежда на встречу. Встреча с Богом и — надежда на свободу и мир в собственной земле. Еще несколько встреч с Богом и — надежда жить на этой земле по Закону, данному Богом. Жизнь по Закону и — надежда на присутствие Бога на земле, пусть даже в образе Сына Божьего. И наконец, обретение уже не просто Закона, но Учения, и — надежда на Второе Пришествие.

М. То есть на Страшный Суд, Армагеддон, Апокалипсис…

Э. В первую очередь — на возможность обрести на земле Ханаанской, земле предков — Царство Божье…

М. В этой двухтысячелетней выстроенности, продуманности вы видите величие Религии?

Э. А вы нет?.. Именно так! Она выстраивалась от зарождения, от начала — до финала. Надеялись — до промежуточного. Оказалось — до последнего, буквально. Дальше — потихоньку, но верно дробящееся христианство. Дальше — агрессивное мусульманство. Дальше — робкий, ушедший в моления иудаизм. Ну, и секты — как протест против затянувшегося ожидания Второго Пришествия. Протест против обмана.

М. Считаете, был обман?

Э. Любой «пи-ар» всегда — обман. «Пи-аровцы» выродились. Шапито осталось, а клоуны уехали.

М. Что же, по-вашему, может спасти веру? Или многие веры, извините за дурной стиль…

Э. Что? Второе Пришествие.

М. Выходит, нет спасения…

Э. Выходит, что нет…

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 2 ИУДЕЯ, ДОЛИНА РЕКИ ИОРДАН, 24 год от Р.Х., месяц Шеват

Иешуа был уже близко — естественно, что Петр чувствовал это. Они с Иоанном все-таки сумели завершить вчерашний день без особого напряга. Иоанн закончил посвящать народ, когда уже совсем стемнело, ночевать в долине осталось человек тридцать. Иоанн еще долго сидел с ними под деревьями, говорили о вполне земном: о детях, о стариках, которые так и не сумели и не сумеют прийти к Предтече, о незлой на сей раз зиме, о том, хватит ли до весны припасов самим, да и скоту тоже… Иоанн ничего никому не проповедовал, говорил с людьми просто и вполголоса, словно боясь потревожить вечернюю темно-претемно-синюю тишину, в которой позволено было жить лишь речному говору, шелесту жестких пальмовых листьев на легком ветру, да иногда — обиженному, пронзительному крику птицы. Что за птица — Петр не знал.

Только в конце вечера Иоанн взрывом нарушил мирный, вполне домашний настрой беседы. Когда кто-то из темноты негромко посетовал, что, мол, шестой день здесь ночует, дома дела стоят, а Машиах все не идет и не идет, Иоанн ответил резко, даже грубо:

— Кто звал тебя сюда? Никто! Сам пришел. А не нравится — уходи. Машиах вряд ли будет рад твоему присутствию, нетерпеливый…

Взлетел с земли, быстро ушел в сторону, к реке, стоял там, молча смотрел в ночь. Петр видел — мог видеть, — как часто и глубоко дышит ученик, будто успокаивает себя, задувает раздражение, вызванное нечаянным, искренним, но больным для Иоанна вопросом. Откуда ж тот, спрашивающий, мог знать, что больно Предтече?..

Петру казалось даже, что он слышит стук сердца ученика — сильный и частый, конечно же — только казалось, поэтому он даже не поднялся, не подошел: пусть сам с собой справляется, сколько можно!

А кто-то из старших счел нужным подойти.

Сказал, как извинился:

— Не сердись, Предтеча. Он же не со зла — по глупости. Что взять с землепашца? Не хотел он…

— Я знаю, — неожиданно мирно ответил Иоанн. — И ты меня прости, отец.

— За что же? — удивился старик. — Вижу: устал ты. Отдохни, поспи. Дни у тебя сейчас дли-и-инные…

Иоанн заснул быстро и спал беззвучно. А Петр долго лежал без сна, словно оттягивая приход дня завтрашнего: бессонница легко удлиняет ночные часы… Потом тоже уснул — едва ли на час и проснулся раньше Иоанна, выбрался из палатки в предутренний холод, стараясь не разбудить ученика. Спустился к реке, умылся, нашарил в потайном карманчике, спрятанном с изнанки плаща, капсулу со стимулятором, проглотил. Не любил химии, но не сидеть же, в самом деле, медитируя, впитывая необходимую для жизни энергию, на виду у просыпающихся паломников. Не поймут.

Вот тогда и почувствовал приближение Иешуа.

И понял, что Иоанн тоже его почувствовал.

Он вышел из палатки и замер, повернув лицо на север. Закрыл глаза.

Петр подошел, встал рядом. Иоанн, не открывая глаз, не поворачивая головы, спросил:

— Он идет?

— Да, — ответил Петр.

— Как я его узнаю?

— Так же, как сейчас почуял.

— Он — тоже… — запнулся на мгновенье на чужом слове, — паранорм?

— Конечно. Как ты. Как я. Иначе не могло быть.

— Что мне делать?

— Что обычно. Посвящать людей.

— И его?

— Он — как все.

— А после?

— Все будет так, как задумано.

— Кем? Тобой, Раввуни?

Как искусительно было бы ответить: да, мною! Но Петр избежал искушения: дело — да, его, но слава — нет, она принадлежит здесь другому. Или пошире другим. Пусть она останется с ними.

— К чему пустые вопросы? Я только Учитель — твой и его. А вы — Учителя человеков. Но задумано и предначертано все — Господом, ты знаешь это не хуже меня… — И сменил тему: — Позавтракаешь? Остался сыр, хлеб…

— Потом…

Иоанн сбежал к реке, на ходу сбрасывая темное ночное покрывало, с шумом, с брызгами ухнул в воду — мальчишка, а не муж тридцатидвухлетний. И словно сигнал какой подал: из палаток люди пошли к нему, на дороге в долину показались первые сегодняшние паломники. Начинался день — как другие.

А Петр от завтрака отказываться не стал.

Жевал подсохший сыр, запивал молоком. Думал: какие они разные — Иешуа и Иоанн. Один — огонь, сила, мощь, постоянное нетерпение, желание объять необъятное и, кстати, умение это сделать: знания Иоанна для его времени велики, едва ли не энциклопедичны, паранормальные возможности — удивительны. Восемнадцать лет назад Петр разбудил мозг мальчика, как ни высокопарно это звучит, а уж дальше учителю приходилось только направлять ученика, путь показывать. Далеко он прошел по этому пути…

Но и другой на своем не тормозил.

Петру иной раз казалось, что матрица, подсаженная Иешуа тоже восемнадцать лет назад, так себя толком и не проявила. Он не однажды теребил Техников, те наотрез: нет, не может быть, это все — матрица. А для Петра «это все» было обычным развитием тоже очень сильного паранорма, способного в итоге на все известные в двадцать втором веке паранормальные проявления. Петр, появляясь в Назарете, так же профессионально учил Иешуа, как и любого своего ученика, лишь объективно и с некоторым мистическим страхом отмечая, что таких учеников у него никогда не было и, по идее, быть не может. Вот тогда он вспоминал о матрице…

С Иешуа было легче, чем с Иоанном. Можно сказать, что он — более послушный ученик, только слово «послушный» удобно плохому учителю. Петр был превосходным, поэтому он считал Иешуа учеником-единомышленником, который легко и с желанием принимал учебу — не послушанием, а пронзительным видением цели.

Мальчиком еще он полюбил читать. Ему не хватало скудной библиотеки, если можно так назвать те рукописи, что имелись в синагоге Назарета. Поэтому он постоянно совершал вылазки в соседние городки, а приходя в Иерусалим трижды в год — один, родители ходили с ним только на Песах, — зарывался в чтение с головой. Петр сам очень много вложил в него, в его память — вот, кстати, еще зачем приходилось постоянно возвращаться в свое время, в итоге Петр сам стал ходячей библиотекой — Клэр Роджерс просто отдыхает… Странно, но книжная премудрость нравилась Иешуа больше, чем постоянные тренировки телепатических, телекинетических и прочих ларанормальных способностей. Нет, давалось ему все легко, просто знания Иешуа ценил явно больше, чем умение.

Но не брезговал и работой с отцом. Плотничал, столярничал, неплохо у него выходило, отец давно перестал злиться на некогда нерадивого сына: того словно подменили. Знал бы, что не словно…

С годами Иешуа полюбил уходить в горы, на пастбища, забирал семейное небольшое стадо, а то и у родственников и соседей прихватывал, пропадал там в одиночестве. Его тянуло к одиночеству, пастушеские обязанности были явным, хотя и полезным предлогом. Часто Петр делил с ним это одиночество, но однажды почувствовал, что Иешуа стал тяготиться его присутствием на пастбищах. И наоборот: после того, как побыл один, Иешуа особенно стремился к общению с Петром — словно хотел проговорить с учителем что-то, передуманное и перечувствованное наедине с самим собой. Или все-таки — с Богом, который для Иешуа реально существовал.

Петр спрашивал у Техников: что это — такие частые уходы в себя? Те отвечали — довольные: матрица приживается, все идет преотлично. Что значит «приживается», как она там приживается — всего этого Петр не понимал и считал, что Техники тоже толком не понимают и не могут внятно объяснить. Но всякий раз после таких «приживаний» Иешуа становился все более и более отстраненным и отстраненным — именно так, от слова «странный»! — словно матрица пробуждала в нем нечто, Петру непонятное. Но в общем-то ожидаемое: проект, напомним, звался «Мессия»…

Трудные у Петра ученики. Каждый — по-своему. И впервые в его долгом педагогическом опыте ученики постепенно, но верно — осознанно! — уходили от него. Или точнее: настойчиво растягивали тот невидимый поводок, на котором он все-таки пока старался удерживать их. Оставалось не так уж много времени впереди, Петр надеялся, что удержит — до конца…

Иешуа появился перед закатом.

Он шел в небольшой — человек десять — толпе паломников, которые, понял сразу Петр, не ведали — с кем идут. Просто попутчики.

Иоанн услышал Машиаха. Прервал посвящение толпящихся у берега и уже в воде людей, повернул голову к идущим, потом растерянно — Петр чувствовал, что растерянно, — поискал глазами Петра. Увидел его сидящим на склоне, вроде успокоился, сказал громко:

— Помните — кто вчера был здесь со мной, — я сказал вам, что скоро явится человек, который идет впереди меня и который был прежде меня? Помните? Так вот он… — Иоанн простер руку к спускающемуся в долину Иешуа.

Люди у реки застыли: обещанное — свершалось… Иешуа ничем не выделялся из спутников, разве что — ростом. Он тоже был высоким — под стать Иоанну. Только волосы его были длинными и темными, как и коротко подрезанная борода. Он не видел Петра, да и не искал его. Он смотрел только на Иоанна, потому что знал о том, что Предтеча, чья слава действительно гуляла от Беэр-Шевы до Кесарии, тоже обучен Петром. Иешуа — в отличие от Иоанна — не ревновал Петра к сопернику и не сравнивал свое предназначение с его, не пытался выяснить — чье круче. Он редко расспрашивал Петра об Иоанне — даже когда тот стал посвящать народ. Не потому, что не любопытен, но лишь потому, что судьба Иоанна пока не пересеклась с его судьбой. Всему свой час, считал. Лишь в последнюю встречу сказал:

— Я приду к твоему ученику в ближайшие дни. Я чувствую, что пришла пора. Ты будешь там?

Как и Иоанн, Иешуа называл Петра на «ты». Сначала, в детстве, было «вы», а потом, с годами, когда ученики взрослели и мужали, а Петр оставался все таким же, каким они впервые увидели его, «вы» естественно умерло и возникло «ты». И уж конечно — не Петр, а Кифа, что тоже означало «камень». Петру это даже нравилось.

— Конечно, я буду там, — подтвердил Петр.

— Вот и славно, — улыбнулся Иешуа. — Вот и познакомимся.

И все. И никаких переживаний. Посвящение или Очищение — необходимый и неизбежный этап в служении Иешуа. А то, что Предтеча — собрат по, так сказать, школе, так это и вправду славно!

Пожалуй, стоит сознаться, что Петр сейчас нервничал куда более их двоих вместе взятых. В Технической Службе уточнили время полной активации психо-матрицы. Оно вот-вот должно наступить. Может быть — сегодня. Может быть завтра или послезавтра. Но момент активации, предупреждали Петра, непременно будет связан с каким-то событием в жизни или даже судьбе Объекта — с каким-то серьезным событием. Ничего более серьезного в эти дни, чем Посвящение, Петр не знал. Поэтому и дергался: вдруг да что произойдет с учеником — непредсказанное и непредсказуемое. Произойдет, а он, Петр, не сможет вмешаться — как не мог в свое время вмешаться в постоянные «уходы» Иешуа: тот не давал. Понимал, конечно: не давал и ничего плохого не случилось, напротив. И сейчас не может случиться. Не должно.

Все умеют логично утешать себя. Мало кто умеет утешить.

— Как ты узнал его? — спросил Иоанна тот старик, что накануне вечером уговаривал не обижаться на собеседника. — Вы встречались раньше?

— Нет, не встречались. Ни разу… — оглянулся на Петра, словно ища поддержки. Или — нужные слова. Впрочем, они у него всегда сами находились нужные… — Я не знал его, но для того я и пришел крестить людей, чтобы увидеть его и узнать.

— Тебе был знак свыше?

Иоанн опять посмотрел на Петра.

Сказал — вдруг легко и радостно улыбнувшись:

— Конечно. Как же иначе? А разве ты не замечаешь?.. Заходящее красное солнце, внезапно показавшееся из-за легких облаков, нимбом висело над головой Иешуа. А облако, все же надвинувшееся на диск, при большом желании можно было принять за голубя. Не объяснять же, в самом деле, что Иоанн просто почувствовав Мессию. Или услыхал. Впрочем, для телепатии это — синонимы.

— Да-да, я вижу! — закричал старик и, упав на колени, протянул сухие руки навстречу идущему.

И все остальные последовали примеру старшего. И те, кто шел с Иешуа всю дорогу, тоже вполне ко времени и к месту прозрели, пали ниц, а Петр в миллионный раз подумал, что ментально Иешуа полностью готов к своей великой миссии: вон, как говорится, даже глазом не моргнул, принял происходящее как должное. Вот и ладушки! Как, скажите, иначе должны люди встречать Мессию? Только так. Естественная реакция.

Мудрый Иешуа не стал подходить к Петру — с чего бы? Один из паломников, незнакомый человек. Он лишь улыбнулся ему, как улыбался всем здесь, он знал, зачем шел, и все знали, зачем он пришел, и Иоанн знал и молча ждал, стоя по колени в холодной воде. Иешуа аккуратно снял с себя темно-коричневое шерстяное покрывало, положил его на камень и вошел в реку прямо в кожаной обуви — как и Иоанн вчера. И протянул руки Иоанну. И Иоанн взял их в свои, склонил голову и поцеловал их.

Петр знал, как трудно дался ученику этот поступок, а Иешуа, видимо, понял, услышал Иоанна, бесчисленные и назойливые сомнения его услышал, тоже наклонился и поцеловал Иоанна в лоб.

Ах, какие они у меня молодцы, совсем не по-библейски счастливо подумал Петр.

— Посвяти меня, Предтеча, и очисти душу мою, — просто сказал Иешуа, прекрасно сознавая, что все сказанные сейчас слова будут запомнены и разнесены по стране и сказать надо то и так, чтобы легко было запомнить и разнести.

И Иоанн почувствовал серьезность момента.

— Посвящаю тебя тем, что дал мне Господь для Посвящения Ему человеков водой, — громко и достаточно торжественно произнес он, — чищу тело твое для того, чтобы ты, идущий впереди, мог чистить души людей — тем, что тебе для Посвящения дал Господь: Духом святости Его…

Сложно, подумал Петр. Но ничего: евангелисты потом упростят и подредактируют — как все должно быть. И уж конечно, заменят Посвящение на привычное и, увы, логичное Крещение.

Иоанн провел пальцами по лицу Иешуа и — Петр не исключил, что не без тайного, тщательно скрытого от подслушивающих, удовольствия! — окунул с головой в воду. И еще два раза повторил процедуру. Абсолютно мокрый и, судя по всему, вполне счастливый Иешуа обнял тоже не сухого Иоанна, и они расцеловались.

В Библии об этом — ни слова.

Но народ — принял. Зашумел, задвигался вокруг Предтечи и Машиаха, кто-то запел маловнятное, кто-то тянулся к благословению, кто-то просто и незатейливо прыгал от радости.

Момент, если честно, был не просто серьезный — исторический. Первое явление Машиаха народу! Первый выход Иешуа-назаретянина не в качестве вечного ученика, но в роли Учителя. Именно с этого момента начался звездный и скорбный путь Иисуса как по земле Сынов Израилевых, так и дальше — по времени, в страшную даль! И для первого выхода он выглядел очень убедительно — никаких замечаний к роли. Хотя чего восхищаться? Он же не играл ее — жил в ней. Или лучше — просто жил.

Петр внезапно почувствовал, как страшно устал. Вдруг навалилось что-то, в глазах потемнело — грань обморока. Полез в давешний карман за капсулой стимулятора, проглотил — вроде отпустило. Увидел встревоженные лица учеников. Помыслил им: все в порядке, жив я, жив… Встал, потащился к палатке — подальше от празднества. Лег и сразу заснул. Как выключили.

А включили обратно — Иешуа с Иоанном, которые вторглись в тесное козлиное пространство, затормошили, разбудили Петра.

— Сколько я проспал? — ошарашенно спросил Петр.

— Долго, Равви, — засмеялся Иешуа. — Ночь уже пришла.

— Надо бы поесть, — сказал Иоанн. — Что-нибудь осталось?

Осталось от вчерашнего, и сегодняшнее добрые люди донесли: все те же хлеб, сыр, зелень, молоко. Дорожная пища. Петр всегда был неприхотлив в еде, профессия приучила.

Ели молча.

Петр нет-нет да поглядывал: что изменилось в Иешуа? И отмечал: ничего не изменилось. Как был — спокойный, не слишком торопливый в движениях, часто улыбающийся не только собеседнику — в данном случае сотрапезникам, — но и самому себе, чему-то внутри себя. Опять появились мысленные блоки — и у Иешуа, и У Иоанна. Петр полагал, что блоки — не от него, а друг от друга: все-таки сторожатся ученики, не хотят открываться. Иоанн — это понятно, это предполагалось. А Иешуа-то с чего? Иоанн ему — не соперник, скорее — помощник. Если уж совсем принизить роль Предтечи — всего лишь человек, громогласно объявивший о приходе Назаретянина. Конферансье. Мавр сделал свое дело…

Но сказать так, значит абсолютно не понимать те общественные законы, которые неписано существовали в религиозной ситуации первого века. Вне зависимости от роли — и заслуг! — Службы Времени вообще и Петра лично, более того — задолго до их незваного прибытия в Палестину в этом ближневосточном котле религий готовилась акция явления Сына Божьего. Отлично спланированная «пи-аровская», как говорится, акция! Клэр права: религия евреев, как величайшая монотеистская религия, едва родившись, начала готовить логичные, продуманные, на века растянутые действия, разделенные на этапы и долженствующие не просто сохранить религию на те же века, но и завоевать ею мир. Сначала — души, то есть нематериальную составляющую мира. Потом — все то, что за душами, то есть земли, страны, собственность, власть.

И Бог бы с тем, что Религия в итоге послужила лишь основой, фундаментом для христианства! Как без фундамента? Да к тому же такого прочного, абсолютно неразрушаемого, времени неподвластного. Плюс хитрость, в том фундаменте запрятанная — богоизбранность одного народа. Все остальные народы — лишь следующие за ним, Бог их не избрал…

Аарон… Моисей… Иисус Христос… Три ключевых имени на многотысячелетнем пути монотеизма. Все остальные персонажи истории, уложенной в книги Ветхого Завета, лишь предсказывали появление следующих. Сам Моисей, пророки смутных лет существования Сынов Израилевых и их веры — все обещали явление Мессии. Он, Христос, был придуман едва ли не с самого начала, и Иоанн последнее звено между надеждой, тысячу с лишним лет, со времени Моисея, питавшей веру, и реальностью, исполненной — тут Петр мог законно погордиться! — современниками Петра.

Иоанн и Иешуа — неразрывная пара. Последний из пророков, не просто предсказавший Мессию, но явивший его миру. И совершивший над ним таинство крещения, на котором две с лишним тысячи лет держится христианство. Жаль, что сегодня они всего лишь — два живых человека, не могущих понять свои роли в грядущей Истории…

— Спасибо за ужин, — сказал Иешуа, вытирая губы краем платка. — Пора и поговорить…

— О чем ты хочешь говорить? — спросил Петр.

— Обо мне. О брате моем, ныне обретенном, о Йоханане. О тебе, Равви…

— Начинай… — Петр отдал инициативу, хотел помолчать, послушать.

— Йоханан знаменит, — осторожно начал Иешуа, — весть о нем и его деяниях разлетелась повсюду. Он посвящает людей Богу и предсказывает явление Машиаха. Сегодня он сказал, что Машиах — я, и люди поверили, что я, четыре дня и три ночи шедший с ними из Галиля на юг, деливший с ними хлеб и ночлег, что я и есть Помазанник Божий…

— Ну, поверили, — сказал Петр. — И что?.. Будь попроще, Иешуа, ты не перед толпой выступаешь…

Иоанн молчал. Не он начал разговор — не ему встревать. Плюс — непонятно, Что хочет «обретенный брат».

— А если не я? Если Йоханан ошибся?

Иоанн в темноте хмыкнул.

— Йоханан не ошибся, — раздраженно сказал Петр. — Йоханан просто не мог ошибиться, потому что он знает то, что знаю я. И что знаешь ты, кстати… — не удержался, подколол.

И тут же подумал: зря подколол. В голове Иешуа варилась сейчас немыслимая каша. Все, что Петр годами вкладывал в него — знания, образы, умение, силу, память, волю, что еще?.. — в один момент ни с того ни с сего перемешалось и потерялось в мешанине. Еще вчера знавший свое предназначение в жизни, более того — абсолюта уверенный и своих знаниях, сейчас Иешуа растерялся или, точнее, потерялся — в знаниях как раз и потерялся. Петр отчетливо слышал просьбу о помощи и почувствовал угрызения совести: надо помочь. И надо, чтоб Иоанн помог тоже.

Что происходит? Да просто все, что Иешуа затвердил в теории, сегодня стало практикой. Реальностью. Как если бы человек, долго и тщательно учивший чужой язык по учебникам, вдруг разом оказался бы в стране, где этот язык — родной, И назад пути нет. И надо проверять: не врали ли учебники.

Л Иоанн опять заблокировал мозг, паранорм хренов, и помощи от него, похоже, ждать не следует. Пока он не разберется, кто здесь кто…

Впрочем, можно грешить и на матрицу. Тогда — скверно. Тогда — неизвестно, что будет дальше.

Ничего нет сейчас опаснее, чем растерявшийся Иешуа — рядом с Иоанном. У того и так крыша едет от ощущения собственной неполноценности перед объявленным Мессией, он вон все сделал, как должен был сделать, себя ломал, гордость свою непомерную уродовал, а долгожданный Мессия — весь в сомнениях…

Плевать на матрицу! Она виной или не она, а ситуацию надо исправлять… Петр сосредоточился, закрыл глаза и вторгся в означенную кашу из образов, умения, силы и т. д., мягко вторгся в мозг Иешуа и стал бережно расставлять все по полочкам, раскладывать по ячейкам, это — сюда, то — туда, сортировать «по уму», или иначе — выводить пациента из состояния внезапного стресса. Именно пациента! У психиатров, современников Петра, — а среди них есть сильные паранормы, правда, только в своей профессиональной области сильные, не дальше, — этот процесс почему-то именовался «гольфом». Но почему «почему-то»? Образно. Все белые шарики — по своим лункам… Только у психиатров всегда имеет место толковый помощник — мощный прибор, под названием «сортер», многократно усиливающий силу мозгового воздействия или пси-атаки — тоже термин оттуда. А у Петра — только он, Петр, и есть. А это страшно тяжело…

И вдруг он ощутил, что ему помогают. Кто-то второй существует в мозгу «пациента», кто-то робко, по-ученически влез в «гольф» и не стал сразу бить по шарам клюшкой, а принялся подавать эти клюшки игроку. Если сказать по-людски усилил воздействие Петра, наложил свою пси-атаку на его. И стало легче. И дело быстрей поехало. И ушли опасения — мешавшие, кстати, «гольфу», отвлекавшие, что ученики не поймут друг друга, не договорятся, не станут пусть не друзьями, но непременно — партнерами. И когда Петр понял, что Иешуа — в порядке, что он снова стал самим собой — знающим, умеющим, сильным, волевым, продолжать бессмысленно, — Петр отключился, посидел пару секунд с закрытыми глазами, пряча силу, гася ее, утишая, а потом открыл их и сказал:

— Спасибо, Йоханан. Я горжусь тобой. А теперь поговори с Иешуа.

И Иоанн ответил:

— Конечно, поговорю, Кифа. Нам есть о чем поговорить.

Он впервые назвал Петра не привычным — Учитель, Раввуни, а по тому имени, которым Петр здесь себя сам называл. «Петрос» — камень по-гречески. Значит, по-арамейски — Кифа. Кольнуло что-то внутри? Нет, подумал Петр, ничто не кольнуло. Период ученичества закончен. Нет больше учителя и учеников, есть партнеры, соратники. А по определению Учитель — вот он: сидит напряженно, медленно приходит в себя. И то верно: пси-атака — штука серьезная, реальные пациенты вышеназванных психиатров сутки от нее отходят, а Иешуа — практически сразу.

И еще облегченно подумал Петр: счастье, что не матрица виной… И тут же мелькнуло: а если все же, все же?..

Они говорили долго. Почти до рассвета. Петр не вмешивался. Просто слушал. Да и никому из них не требовалось его вмешательства. Сами все оговорили, взвесили, отмерили, по местам расставили. Они — не соперники, они — соратники. Иоанн остается, Иешуа уходит. Иоанн продолжает начатое, Иешуа идет дальше. Придет срок — они объединятся. Они сразу узнают, когда срок придет. И тогда Иешуа станет впереди, а Иоанн будет рядом, но — вторым. И сила двоих станет общей силой.

И страшной силой, подумал Петр. Только не станет. Не назначено так. Но пусть их! Они пойдут порознь, но будут чувствовать себя вместе — до той поры, пока один не уйдет совсем. Как назначено.

И еще подумал Петр: странно, что ему не нашлось места в образовавшемся союзе сил. Забыли сгоряча?..

Не стал напоминать.

А между тем пришла пора уходить — для Иешуа. Петр собирался задержаться, а если честно — вернуться в Службу: дела были. А если совсем честно — не хотелось тащиться по пустыне четверо суток. Он встретит Иешуа в Назарете.

— С тобой пойдет мой ученик, — сказал Иоанн Иешуа. — Он тоже из обители, правоверный ессей. Но слушал меня и понимал меня. Я знаю, ты найдешь себе спутников сам, но не отказывайся от первого. Ему нечего делать в обители, ему тесно там. Он умеет думать и может смотреть вперед.

— Я возьму его, — согласился Иешуа. — Как его имя?

— Ашер. Сам из Галиля, а родители умерли. Он очень сильный и мужественный.

Мужественный? По-гречески — Андреус. Иначе — Андрей. Один из будущих апостолов? Странно, подумал Петр, что Иоанн ничего ему не сказал о том, что собирается кого-то послать с Иешуа. Петр знал Ашера. Хороший парень. Действительно сильный… Иоанну нужен свой человек в окружении Иешуа?..

Положа руку на сердце, Петр начинал опасаться ученика. А если еще куда-нибудь руку положить, то можно бы и поймать себя на крамольной мысли: славно для дела, что однажды один уйдет совсем…

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 3 ИУДЕЯ, ДОЛИНА РЕКИ ИОРДАН, 24 год от Р.Х., месяц Шеват

Иешуа и Ашер отправились в путь, когда солнце, буквально протиснувшись сквозь низкие январские облака, подсветило и реку, и зелень на берегу, и камни — подсветило, но не согрело. Для «согрело» — рано еще. Зима.

Петр пообещал догнать путников, попрощался с ними, а сам полегоньку собрался в Иерусалим: там, в Нижнем городе, в давно купленном доме, в вырезанном в известняке подвале или подземелье — уж как ни назови, так все верным окажется, — Техники в свое время смонтировали приемный блок для тайм-капсулы. На всю Израильскую землю таких блоков было всего два: этот, в Иерусалиме, и второй — неподалеку от Назарета, Каны, Капернаума, в пещере на склоне Фавора. Не исключено — там, где впервые высадился Шестой, Петр не знал точно.

Он простился и с Иоанном, ему-то как раз ничего не обещая. Мол, возникнет надобность — увидимся, ты знаешь, где я буду, там я сейчас нужнее. Иоанн все понял или сделал вид, что понял, но никак внешне не рефлексировал: его, похоже, успокоил долгий разговор с Иешуа. Или не успокоил — примирил с неизбежным. Неизбежное привычно толпилось у воды, терпеливо ждало процесса. Иоанн столь же привычно разделся, вошел в холодную воду Иордана и начал ожидаемый процесс Посвящения. Который день по счету?.. Сколько людей прошло через эту зимнюю купель?.. Сотни? Пожалуй, за тысячу перевалило. Сколько из них пойдет за Христом, Помазанником, официально — кто усомнится в слове Иоанна? — названным так вчера народу? Говоря книжно — декларированным. Сегодня — нисколько не пойдет. Сегодня только весть вперед побежит — о том, что Мессия наконец-то явился. И примут ее к сведению. И будут ждать доказательств: никто нигде и никогда не верил декларациям. Раз Мессия, Машиах — докажи. Предъяви силу. Подари чудо…

В общем, логично, считал Петр. Но за чудесами как раз дело не станет. Какое там первое? Где?.. Если ничего не изменится — через несколько дней, в Кане Галилейской. И дальше — по писаному…

Он еще раз бросил взгляд на реку, подождал, не обернется ли Иоанн. Тот не обернулся. Не до того. И Петр, не торопясь, пошел в сторону Великого города это недалеко, часа три хорошего ходу, И еще через час он окажется в Службе, а там — горячий душ, сауна, ионный массаж, шелковые простыни на постели, Гайдн или Малер в квадропространстве комнаты… Представил все это и даже засмеялся. Вслух. Этакий местный одержимый бесом. О чем размечтался? Действительно смешно. Петр понимал, что все перечисленное сейчас не имеет для него никакой реальной ценности — даже в воспоминаниях. Человек — существо неприхотливое, как бы он ни хотел иного. Он легко привыкает к отсутствию горячей воды, к однообразной пище, к неудобному, подчас холодному ночлегу. Он — ментально! легко делает окружающее своей жизнью и не ищет иной. Разве что в первые минуты, часы или дни — у кого как. И для Петра сейчас не было ничего удобнее, чем его не слишком свежая, но хорошо обношенная туника, или кутонет по-местному, его меиль, длинная темно-коричневая безрукавка и сверху — плащ или, точнее, мантия — теплая, в полы которой запрятано немало нужных технических штучек. Действительно нужных — из будущего. Вот без них — это как без рук. Но чего о них беспокоиться? Они — здесь. Всегда с собой. И он сам — здесь. И ему хорошо здесь. Он здесь — дома. И пусть кому-то сие странным покажется — плевать. Сказано в Законе Моисеевом: «всякое место, на которое ступит нога ваша, будет вашим». Так оно и есть, все верно. Этот мир — его место. А остальное действительно — от лукавого.

Он легко поднялся на склон и — замер в удивлении. Было от чего. Навстречу, далекая еще, метрах в пятистах отсюда, двигалась к реке процессия. Впереди шли латники, если уместно использовать «чужой», римский термин. В любом случае это были вооруженные короткими копьями и маленькими круглыми кожаными щитами люди в коротких красных юбках, в кожаных же нагрудниках, в наколенниках, в остроконечных кожаных шлемах. Похожи на римлян, но не римляне: те имели право на ношение мечей, да и щиты у них были большие, прямоугольные, и доспехи металлические. А эти скорее — дворцовая стража. Так, вероятно, и было: они приближались, и Петр видел, что позади них четыре здоровенных мужика тащат на плечах нечто вроде паланкина, деревянного, богато украшенного золотом. И сзади шла стража.

Кто это? Зачем?..

Петр резко развернулся и побежал вниз к воде — предупредить Иоанна, скорей, скорей. Но тот сам что-то, видно, почувствовал, повернул голову к западу, прислушался. Буквально прислушался, хотя процессия позади Петра шла тихо. Петр встретился глазами с Иоанном, поймал просьбу: останься, не уходи пока, я не слышу, кто это…

Впрочем, тревоги в мыслях ученика не обнаружилось.

А Петр начал дергаться: он-то как раз остро чувствовал опасность, ее болотный запах просто заполнил, заполонил окружающее пространство, воздух болотным духом пропитался. И не понимал Петр — откуда это. Он тоже не слышал ничего тревожного оттуда — из этой компактной группы воинов-стражников, даже из паланкина тоже ничего тревожного не слышалось, а ведь кто-то там сидел. Иначе: он не мог объяснить внезапно и страшно возникшее чувство опасности, оно шло откуда-то из подсознания, откуда-то из-за объяснимых пределов его паранормальности. Да, были и необъяснимые. Они проявлялись редко, но всегда оттуда, из-за этих пределов, приходили точные сигналы. И нечего искать объяснений: раз есть сигнал опасности, значит, опасно.

Вопрос: кому? Или для кого?

В любом случае поход в Иерусалим временно откладывается. Он не может уйти и оставить Иоанна одного — каким бы тот великим и могучим себя ни считал.

Иоанн лишь на мгновение отвлекся от Посвящения паломников, когда процессия появилась на склоне и начала спускаться к воде. Глянул лишь и — вернулся к старику в белой рубахе, пожелавшему очиститься перед долгой дорогой в Царство Божье. Привычно окунул его в реку, привычно провел пальцами по лбу и лицу, стирая, сбрасывая в воду дурные помыслы, привычно что-то говорил ему, неслышное Петру.

А процессия достигла берега. Стражники остановились, тяжело и часто дыша: видимо, темп путешествия был высок. И здоровяки осторожно опустили паланкин на траву. Петр впервые видел подобное средство передвижения, не встречалось оно ему в землях Израилевых. Казалось, оно пришло откуда-то с далекого востока, а может, даже из другого времени, где-то читал он о том, вон даже термин «паланкин» вспомнил. А из оного паланкина змейкой высунулась смуглая женская рука в золотых персидских браслетах на узком запястье, и на тонких пальцах сверкнули огоньками рубины и сапфиры, вправленные в золото знаменитыми египетскими мастерами. Рука отбросила красную, тоже шитую золотом занавесь, и взошло лицо.

Это Петр, донельзя ошарашенный явлением, почему-то вспомнил строчку из каких-то старых стихов: «Когда взошло твое лицо…» И чего-то там дальше, дальше не вспоминалось…

А на самом деле лицо просто возникло, и немедленно из паланкина возникла женщина, так сказать, целиком и во плоти. Что касается плоти — слов у Петра, всякое повидавшего в разных временах и странах, не было. Она вышла из паланкина — ослепительно красивая, приветливо улыбающаяся, высокая (метр семьдесят шесть, автоматически определил Петр), в длинной, шитой золотом мантии из дорогого пурпура, с золотым обручем на черных, смоляных волосах, собранных на затылке в огромный тяжелый шар, спрятанный опять-таки в золотую сеть, а посреди лба на обруче имел место очень немаленький алмаз.

Короче, дорогая явилась женщина. Золотая. Драгоценная.

Ну, Петр оказался не одинок в своей ошарашенности, все в легком ступоре пребывали, даже Иоанн на минуту замер, застыл. Смотрел на нее, не понимая: кто она? Откуда? Зачем сюда?.. А она на сей эффект явно и рассчитывала, засмеялась, чуть склонила голову и сказала мягко:

— Здравствуй, Предтеча. Я очень давно шла к тебе, трудно шла, сквозь сомнения и страхи, сквозь неверие и боязнь поверить, и вот, наконец, пришла. Спасибо тебе, что дождался меня.

Иоанн ожил и немедленно спросил. Однако вежливо. С уважением.

— Кто ты, госпожа моя? Назови свое имя.

— Имя, данное мне при рождении матерью Мирьям и отцом Аристобулом, несчастным сыном Ирода Великого, потерялось во многих зимах и во многих летах, которые прошли с тех пор, а люди давно называют меня — Иродиадой. Зови и ты так.

Так вот кто она! Жена тетрарха — четвертовластника — Иудеи Ирода Антипы, сына Ирода Великого… Легкость браков здесь всегда поражала Петра. Иродиада замужем за собственным дядей. А он ее увел от своего старшего сводного брата, тоже — ее дяди. Ирода Филиппа первого. Знаменита в истории своей лютой ненавистью к Иоанну Крестителю, который — по евангелистам — без устали обличал ее и ее нового «мужа» в блуде, в разврате. И дообличался в итоге, сложил голову. Буквально…

Вот откуда ощущение опасности, подумал Петр. Все-таки она была здесь, все-таки пришла, а мы ее не просчитывали так, мы предполагали, что все случится заочно, поскольку ни в одном Евангелии ничего нет о ее приходе к Крестителю. И то, что должно случиться, случится позже, много позже. Месяца через два. Иоанн не сказал о ней пока ни одного дурного слова, он ее вообще не упоминал в своих проповедях на Иордане. По проекту «Мессия» все это — впереди. Какого лешего она вообще приперлась сюда? Ведь не креститься же, в самом деле, хочет…

И мгновенно — Иоанну:

«Будь осторожным. Это — опасность. Я чувствую опасность».

И тут же — ответ:

«Откуда опасность, Кифа? Какая опасность? Просто женщина… Ну, блудница, да, грязная, скверная, но всего лишь женщина. Красивая… Я ее прогоню, ей здесь не место».

И опять — Петр:

«Ни в коем случае! Ты веришь мне? Я тебя никогда не обманывал. Будь с ней вежлив, сначала выслушай и только потом — решай. А лучше посоветуйся. Я остаюсь…»

И снова — Иоанн, с усмешкой:

«Спасибо, что остаешься, мне приятно… Я не стану спешить, согласен. Я буду вежлив и выслушаю ее. В конце концов, и блудница имеет право на свое слово…»

— Я знаю о тебе, — сказал Иоанн женщине.

Именно так: «знаю». Кто в Иудее о ней не знал!..

Иоанн вышел из воды и стоял рядом с ней — огромный, мощный, загорелый, мокрый. От него несло холодом реки и чуть-чуть — терпким мужским потом, поскольку работа его — пусть даже и в воде, — была физически утомительной. Конвейерной. Потливой.

А от женщины пахло сладкими благовониями, разнообразием которых была славна и богата Иудея в цивилизованном торговом мире и секрет которых, с сожалением подумал Петр, утерян, исчез в веках. Похоже, вместе с бальзамовыми деревьями, которыми во множестве засадил сад своего дворца в Ерихо, в Иерихоне, дед Иродиады Ирод Великий, отлично соображавший, что именно в его стране приносит прибыль.

— Ты, я слышала, говоришь людям о Царстве Божьем, — ноздри женщины раздулись, словно почувствовав этот мужской запах, и не противным он ей показался, а напротив — привлекательным, звериным, злым, — ты очищаешь людей водой и святым прикосновением от грехов их земных, и дело твое зовется атбала, то есть погружение и очищение. Не может человек, который грешен, помыслы которого нечисты, мечтать о Царстве. Я правильно понимаю?

— Ну-у… в общем, да, — очень осторожно сказал Иоанн.

Петр внимательно слушал женщину и не слышал опасности, а между тем запах болота не исчезал, может, только стал потише, поглуше. Петр легко читал ее мысли, они были просты и незатейливы: ей нравился Иоанн. Она шла — или, точнее, ехала — сюда из обыкновенного любопытства: слышала о Предтече, встречала людей, которые прошли атбалу, чисто по-бабски, — вожжа под хвост попала, — захотела сама увидать этого сумасшедшего, ни на миг, ни на йоту не верила ни в какое Посвящение-Очищение, ни в какое Царство, ни даже в Мессию, обещаемого пророком. А он, пророк, — вон какой оказался!

Она ж его просто-напросто хотела! Как баба. Или как царица — ну, жена тетрарха, да, а все равно царица! — может хотеть простолюдина, и связь с ним ни по каким царским уложениям о наказаниях не сочтется греховной и, соответственно, наказуемой.

Она засунула руку под мантию, пошарила где-то в складках, выпростала ладонь: на ней лежали два камня — рубин и сапфир, и большая, неровная жемчужина.

Она протянула ладонь Иоанну.

— Ты помнишь? — спросила с улыбкой. — «Я положу камни твои на рубине и сделаю основание твое из сапфиров; и сделаю окна твои из рубинов и ворота твои из жемчужин, и всю ограду твою — из драгоценных камней». Ты же помнишь, я уверена! Пророк Йешаягу говорил это именно о Царстве Божьем… А теперь так говорю я. Я принесла тебе камни, возьми их. Пусть они станут всего лишь символом слов Пророка, но пусть они будут у тебя, поскольку ты готовишь людей в дорогу.

— Но поведу-то их туда не я… — хрипло сказал Иоанн. Не то он сказал!

Петр видел, что ученик растерялся, что долгие темные годы в обители, где женщины серыми мышками скользят мимо и сквозь, долгие годы работы и учения в тесноте скал, годы смирения духа и плоти, годы поста, абсолютное неумение вести себя с этим чудом из мифа, из легенды, из Торы, — например, из книги Притчей Соломоновых, — боязнь даже этого чуда — все тормозит Иоанна, его обычно стремительно летящая мысль с лету напоролась на преграду, которую и не преодолеть.

А женщина видела смущение Предтечи и наслаждалась им. И тогда Петр счел необходимым вмешаться:

«Возьми камни. Смотри ей в глаза!» Иоанн не понял:

«Зачем? Я не нуждаюсь ни в каких символах. Что мне с ними делать?»

Петр настаивал:

«Возьми. Держи их в открытой руке. Потом поймешь». Иоанн подставил ладонь — большую, грубую от постоянной, тяжкой физической работы, изрезанную линиями, по которым ему никто никогда не гадал, да и зачем? — и женщина ссыпала в нее камни.

Петр продолжил:

«А теперь стань перед ней на колени, вырой у ног ее ямку…» Иоанн перебил, и Петр услышал торжество:

«Я вспомнил! Спасибо, Раввуни, ты опять мне помог! Она все соврала. Я вижу игру…»

Что ж, отлично, что видит. Там, в Книге Книг, была не игра, там все было всерьез, на истерике, на надрыве. Там евангельский персонаж Иоанн всерьез и настойчиво обличал грязную женщину, блудницу — за греховную связь с собственным дядей при живом муже, тоже, кстати, собственном дяде. Долго обличал. Орал во весь голос. И на всю Иудею. Поневоле возненавидишь такого и потребуешь его головы. А здесь — игра. Здесь — по-другому. Но результат будет тот же: отсеченная голова Предтечи. Иначе, к несчастью, невозможно…

Но вот только что он вспомнил? Петр ничего не хотел ему напомнить, лишь подсказать ход. Уместнее было бы сказать: «Я понял». Ну да ладно, все сомнения — потом, после…

Иоанн — уже другой, привычный, уверенный в себе и в своих поступках, которого Петр знал и всегда хотел знать, — медленно опустился на колени перед Иродиадой, по-прежнему держа камни на раскрытой ладони. Другой рукой, сильными пальцами с задубевшими плоскими ногтями — что твои лопаты! — начал осторожно рыть ямки у самых носков глухих кожаных сапожек женщины. Она даже не сдвинулась, с любопытством смотрела вниз, на руки Иоанна, на его могучую спину, по которой вполне можно было изучать мышечное строение: supraspinatus, trapezius, deltoideus, latissimus dorsi… Она просто ждала, что же учудит этот великолепный мужик, для кого не жаль ни рубина с сапфиром, ни морской жемчужины, которых к тому же у нее навалом, девать некуда.

И все ждали. И Петр тоже.

Иоанн вырыл три ямки, аккуратно опустил в каждую по камню, засыпал землей. Потом резко повернулся к Петру, бросил:

— Подай нож мне, брат.

Петр мгновенно вытащил из кармана в поясе маленький острый нож, протянул Иоанну.

Тот, по-прежнему не вставая с колен, поднял голову, сказал Иродиаде:

— Смотри, женщина…

Сделал на левом запястье глубокий надрез, поднес руку к засыпанным ямкам кровь закапала на землю, легко уходила в нее, сухую, сыпучую…

— По Закону все очищается кровью, — объяснил Иоанн. — Без пролития крови не может быть прощения.

Иоанн был открыт для Петра — сознательно? — и Петр легко слышал его, понимая, что он делает, что задумал, и в общем-то соглашаясь с ним: сейчас полезна проповедь, подкрепленная действием. Люди смотрят, слушают и слышат, а Иродиада сама, в конце концов, напросилась…

Иоанн поднялся, посмотрел по сторонам.

«Тридцать локтей — вправо. Под деревом…» — подсказал ему Петр.

Иоанн обернулся, увидел в указанном Петром месте здоровенный камень, глыбу просто — серый, обточенный временем, вросший в землю.

«Примерно семь талантов…» — еще раз подсказал Петр, умеющий максимально точно определять на глаз и веса, и размеры, и расстояния. Камень весил двести двадцать — двести тридцать килограммов. Семь талантов — как раз около двухсот.

Иоанн подошел к камню, нагнулся, обхватил его половчее, напрягся, мышцы взбугрились от непомерной нагрузки… Не мог он поднять эту дуру, никак не мог — хотя бы потому, что размеры камня требовали строп или сетки, руками тут нечего было делать даже Гераклу. Но никто и не собирался — руками. Как когда-то в Иерусалиме, в доме в Нижнем городе, подросток Иешуа двигал по столу каменную чашку, а потом разбил ее, сохранив на память отколотый черепок, — он, знал Петр, и по сей день бережно хранил этот черепок, — так и Иоанн довольно рано и стремительно овладел искусством телекинеза. Он — как, впрочем, и Иешуа — не считал свое умение чем-то чудесным и использовал его исключительно в подручных целях. Как сейчас, например. Камень, конечно, не чашка, но Петр поможет ему. Двести с лишним килограммов — ерунда для пары хороших спецов телекинеза…

Но игра есть игра.

Иоанн с огромным напряжением — даже мышцы лица мелко дрожали! — вырвал из земли камень, медленно выпрямился и, медленно выжав его на полусогнутых руках, опустил на шею. Шел, тяжко ступая, вдавливая подошвы в землю. Убедительно выглядело, совсем по Станиславскому. Театр.

Зал, как говорится, замер. Люди воочию увидали чудо и реагировали на него соответственно: остолбенели, рты пооткрывали, глаза повыпучивали — нормальная реакция. И пусть это чудо никак не лежит рядом с грядущими чудесами Христа — ну силач, ну подъемный кран, всего-то… — Иоанн имел на него моральное право. И славно, считал Петр, что не чужд ученик сценических эффектов. Се человек?.. Вот он донес камень до политых собственной кровью схронов и бухнул его на них с двухметровой высоты. Камень упал на место, как будто сто лет там лежал. А что до отсутствия этого чуда в синопсисах, так там вообще об Иоанне — кот наплакал…

И тогда Петр, отключившись от Иоанна, смог услышать Иродиаду.

Восхищение, восторг, непонимание, всплывшее из каких-то дальних недр почитание и желание, желание, желание, тысячу раз желание — все это лавиной ворвалось в мозг Петра. Он немедленно обалдел и заблокировался. Однообразная женщина. И к цели своей идет неуклонно и неустанно. Несгибаемо. Другой бы сдался на милость, даже — наверняка! — удовольствие получил бы, но тогда это была бы совсем другая история с совсем другими персонажами. Не с Петром и главное! — не с Иоанном.

Он встал перед ней во весь рост, поставил ногу на камень.: — Мы говорили о Царстве Божьем? — спросил, дождался ответного кивка, продолжил: — Но не поможет богатство в День Гнева, так написано Соломоном, а не прожив этот День, не взойти в Царство Божье. Вот — камень, положенный на твои сокровища. Никто не сдвинет его и не возьмет себе тобой принесенное. А тебе — за то, что принесла, — прощается через мою кровь…

— Что прощается? Что я сделала не так?

— Зачем ты вообще пришла?

— Я же сказала: поговорить с тобой. Посмотреть…

Капризно, сердито, на повышенных тонах, но Петр слышал растерянность. Или, точнее, все-таки больше — недоумение. И понимал природу этого недоумения. Проста была природа, проста, как тот камень на земле. Она красавица-раскрасавица, любой мужик при виде ее должен падать ниц и целовать следы ног ее, чтобы она хотя бы заметила его. А тут — сама пришла, сама! И ее, видите ли, прощают — за то, что пришла…

Честно говоря, Петр на ее месте тоже недоумевал бы. Он и на своем недоумевал: Иоанн безжалостно ломал канон. Вел, похоже, к адекватному каноническому финалу, но — совсем другим путем. Как быть? Опять надеяться на то, что грядущие евангелисты все подкорректируют?..

— Я не римская статуя, на которые, говорят, римляне любят подолгу смотреть. Что ж, это их дело, я не судья им. А мое — вот… — Он обвел рукой реку, берег, деревья, людей, по-прежнему в молчании слушающих этот странный, абсолютно непонятный диалог. — Если ты пришла очиститься и посвятить душу свою Богу, как все эти люди, то зачем драгоценные камни? Я — не царь Шломо, и ты — не царица Савская. А на пути к Богу, к Царству Его не нужны сапфиры и рубины. Сказано: лучше знания, чем отборное золото, а мудрость лучше жемчуга. И раз уж ты сослалась на пророка Йешаягу, то вспомни, чьи слова ты вложила в свои уста…

Что-то темное, глухое, недоброе рождалось в женщине, поднималось из глубины, растекалось, горело. И Петр опять ощутил запах болота.

Иродиада стояла молча, смотрела, не мигая, на Иоанна.

— Не помнишь, — сказал Иоанн. — А это — не слова Пророка, но слова самого Господа нашего, которые он обратил к трижды несчастной земле Израильской. Разве ты вправе говорить его словами?

— Но ты же взял камни! И руки мои целовал!

Иоанн неожиданно засмеялся. Весело. Громко.

— Я просто не хотел тебя обижать. Ты очень красивая. Зачем обижать красивых женщин? Это все равно что обидеть ребенка… Я же сказал, что ты прощена, нет греха на тебе. Вернись в дом человека, с которым решила жить, подумай: вдруг сумеешь поверить. А если поверишь по-настоящему — приходи вновь: я с радостью проведу тебя через атбалу, через Посвящение.

Что ж, Петр опять был прав, не подвело его предчувствие. Буквально: то, что перед чувством. До. А часто — вместо, как сейчас. Вот она — опасность. И от того, что на сей раз пришла в облике красивой женщины, меньше она не становится.

— Но ты же взял камни… — уже со слышимой злостью повторила она, не очень понимая, похоже, что именно повторяет. Так — слова…

К болотному духу примешался удушливый запах пожарища. Так пахнет ненависть.

А Иоанн вновь засмеялся.

— Забери их… — и указал на валун.

И молчавшие до сей секунды люди засмеялись. Возможно, представили себе картиночку… И впрямь — смешно.

Иродиада резко повернулась, нырнула в паланкин. Крикнула оттуда:

— Домой!

И стражники тяжко — устали! — потрусили обратно. И скоро скрылись. А запах пожара, залитого болотной жижей, не исчез.

Петр кивком позвал Иоанна за собой, отошел в сторону — так, чтоб люди не слышали.

— Ты ее обидел, — сказал Иоанну.

— Я знаю, — жестко ответил тот. — Но она позволила себе присвоить слова Господа. Ты же сам мне напомнил. Это не просто грех, это преступление. Я еще слишком мало наказал ее.

Опять он говорит: «напомнил». Это сейчас Петр сообразил, что Иродиада процитировала слова из книги пророка Исайи, вложенные им в уста Бога. А тогда Петр этого сам не вспомнил, он лишь хотел подтолкнуть Иоанна к легкой игре, к некоему таинству ради таинства, без особого смысла, которое должно было завлечь женщину, заинтриговать, и, главное — не спугнуть, а значит, отодвинуть во времени трагический евангельский конфликт. Петру требовался срок, чтобы толково подготовить его. И Иоанна — тоже. Чтобы все соответствовало канону. А Иоанну не потребовалось. Он все сделал по-другому, но — сразу.

— Ты ее смертельно обидел, — сказал Петр. — Ничего нет страшнее смертельно обиженной женщины.

— Страшнее? Мне ли бояться ее?

— Тебе, — сказал Петр. — Кому ж еще… — Он подтянул пояс, запахнул мантию. На миг прижался щекой к щеке Иоанна. — Прощай, Йоханан.

— Легкого тебе пути, Кифа… — Иоанн стоял, смотрел вслед. Отойдя на десяток шагов, Петр обернулся:

— Я хотел спросить… Почему ж ты не осудил ее за то, что она вышла замуж за Антипу? При живом муже…

— А за что ее осуждать? — недоуменно спросил Иоанн. — Это не мое дело. Это ее жизнь. Ее и Антипы. Грех, конечно, но… Она ж красавица, она имеет право выбирать…

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 4 ГАЛИЛЕЯ. НАЗАРЕТ. КАНА, 24 год от Р.Х., месяц Адар

— Унылый же здесь пейзаж!.. — Петр сидел на большом, теплом камне, вросшем в землю, у порога дома Иешуа.

Кругом не было ни души.

Назарет, — Нацерет, Нацрат, — мягко говоря, не самый густонаселенный город в Галилее, а рано утром он кажется совсем мертвым. Город! Да какой это город, так — едва деревушка, приклеившаяся к склону горы, где все достопримечательности — лишь крохотная синагога да родник, источник, считающийся здесь целебным, а проще — святым.

Насчет святости — Петр не знал, но вода ему нравилась. Она была мягкой и чуть сладковатой, от нее ломило зубы, как в детстве: Петр отлично помнил родник в городке Синий Бор, что под Новосибирском, где он проводил летние месяцы в доме бабушки.

Впрочем, пейзаж в Синем Бору тоже не отличался разнообразием.

— Очень унылый пейзаж! — повторил Петр, но уже по-русски. Да хоть по-марсиански говори, все равно до тебя никому нет дела.

Пыльную тишину лишь изредка нарушало отдаленное блеяние овцы. Почему-то одной. Остальные спали, что ли?..

Почти неделя прошла с того времени, как Петр, Иешуа и Ашер, еще не ставший Андреем, пришли в этот город и остановились в родном доме Иешуа. Четыре долгих дня пути вдоль Иордана по однообразной до отупения степи, потом сразу, как фокус — по-зимнему выцветшая, приглушенная, но все же отчаянно яркая и богатая растительность Галилеи, финал пути, и вот теперь — полное ничегонеделанье, от которого тоже, впрочем, устаешь. Петр, конечно же, привык к Назарету за много лет общения — или все-таки работы?.. — с Иешуа, даже полюбил городок по-своему, но сейчас хотелось просто поворчать. И еще — расколоть эту треклятую тишину, помочь овце.

— Скука смертная! — выкрикнул Мастер.

— Что за странный язык, на котором ты иногда говоришь? — Голос Иешуа, стоящего в дверном проеме, был тих и спокоен.

Казалось, здешняя тишина для жителей Назарета священна и всячески ими охраняется. Они даже говорят полушепотом.

— Проснулся? С добрым утром! Прости, если я тебя разбудил. — Петр спрыгнул с камня и подошел к Иешуа. — Как вы тут живете? — Привычно, в тысячный, наверное, раз удивился: — Здесь такая скукотища!

— В Нацерете людям некогда скучать, — по-прежнему тихо и тоже в тысячный раз произнес Иешуа. Он не стал поддерживать игру Мастера, он никогда ее не поддерживал. — Здесь все работают… Нам скоро идти, Равви. Я разбужу Ашера.

— Вот уж где давно не был, так это на свадьбах, — вслух пробормотал Петр.

Вчера Мария ушла в Кану, на праздник бракосочетания каких-то друзей-родственников, и просила Иешуа не задерживаться.

— Бери своих друзей и приходите, — сказала она. — Встретишь кого из соседей — тоже приглашай, еды и вина всем хватит.

Как же, хватит!.. Мастер тогда только ухмыльнулся про себя: вина-то как раз хватить не должно. Иначе… Сколько раз за время его работы в Службе звучало это слово: иначе. Должно быть именно так, а не иначе, а если будет иначе, следует сделать так-то, иначе будет то-то… От этих постоянных расчетов, во время коротких визитов домой, голова уже напоминает Биг-Брэйн. Техники, счетчики, зануды из Службы Соответствия роем крутятся подле Мастера, иной раз мимолетно вспоминающего об отдыхе но тут же понимающего, что это непозволительная роскошь и до него еще ой как далеко! Им всем надо отвечать, соглашаться или возражать, спорить, запоминать информацию, которую они вываливают на работающий в предельных режимах мозг, а он у Петра вовсе не Биг, а, напротив, самых обычных размеров, разве что умеет поболе иных. От этой суеты скрываешься в глубочайшем прошлом, а тут — пожалуйста: тоска изумрудного цвета. Бездействие. Вязкое, текучее время… Воистину человек — вечно недовольное животное. Даже Macтер, который на самом деле — суперчеловек. Тем более: ему следует быть супернедовольным.

— Равви, вы будете завтракать? — Раздумья Петра прервал Ашер, невысокий, крепкий парень, лет двадцати пяти, с редкой бороденкой и намечающейся лысиной.

— Зови меня просто Кифой, хорошо?

Еще там, в Кумране, когда Иоанн представил Мастеру Ашера, своего лучшего ученика, он сказал:

— Это Учитель.

Петру это тогда не понравилось — какой он учитель, если рядом — Иешуа, который и станет единственно Учителем, у него по определению не может быть никаких учителей, тем более — кто такой Петр? Чему и когда он учил? Откуда взялся?.. Пришло время г скрывать свое наставничество, а если и можно оставить что-то, так всего лишь — старшинство… Но Петр ничего не сказал, и всю дорогу Ашер так и называл его — Учитель. Но теперь хватит. Его роль и впрямь меняется, он теперь даже не намек на учителя, он просто Кифа. Камень. В смысле кремень-человек. А если хотите — один из учеников. Пусть и первый.

— Просто Кифа. Хорошо, — с улыбкой ответил Ашер. — Садись, поедим.

Раз по имени, значит, на «ты». Логично. Поесть действительно не мешало бы, до Каны четыре часа пешего хода.

— До Каны три часа хода. Если быстрым шагом, то можно дойти за два. Иешуа, разламывая хлеб, не без легкого ехидства смотрел на Петра.

Ничего себе! Теперь постоянно держать мысленный блок надо, так, что ли? Как с Иоанном?.. Петр слегка опешил. Иешуа сызмальства умел читать мысли Петра, но делал это только по необходимости. А тут — поди ж ты! Подкрался незаметно. Теперь уже и не отвлекись и не расслабься.

Петр заперся в своем сознании и стал пристально наблюдать за Иешуа выдаст ли он себя, обнаружит ли свои тщетные попытки проникнуть в его, Мастера, мысли. Это вам не Иоанн — стихийный паранорм, способный на большее, чем многие Мастера Службы, но запрещенными приемами не пользующийся. А у Иешуа — матрица. Сколько дали — столько и используй, выше головы не прыгнешь. А дали-то на самом деле очень много. Куда больше, чем ты догадываешься, дорогой мой будущий Мессия. И теперь уже понятно: куда больше, чем он, Петр, считал, чем предполагали Техники, эту матрицу сочинившие. Или кто там у них ее сочинил…

Вот и еще одна проблемка появилась: надо постоянно себя контролировать, не пускать пронзительный взгляд Иешуа за бетонную стену мысленного блока. Тебе, Иешуа, многого знать не положено по штату. Очень многого.

А он и не пытался проникнуть.

Спокойно завершили трапезу, посидели чуть-чуть, помолчали, да и в дорогу тронулись.

Мрачное низкое февральское небо сообщало всему окружающему грязно-серый цвет. Изреельская долина, остающаяся красивой и величественной круглый год, даже зимой, сейчас, в феврале, в период дождей, столь нечастых и оттого всегда нетерпеливо ожидаемых в Галилее, была похожа на раскисшее футбольное поле гигантских размеров. Туман скрывал от глаз окружавшие долину горы, даже Фавор скрывал — основной ориентир на местности, и поэтому казалось, что путники идут наугад. В тумане все направления одинаковы. Но Иешуа, родившийся и выросший в этих местах, хорошо знал, куда он ведет Петра и Ашера. Ему не одну сотню раз приходилось ходить из Назарета в Кану и обратно, по различным — поручениям родителей, к друзьям, даже к той симпатичной черноглазой девушке… О ней Иешуа предпочитает не вспоминать. Петр знал почему: поезд давно ушел, как говорится, девушка замужем, и сейчас, вспомнив эту историю из жизни будущего Мессии, грустно улыбнулся про себя. Кто бы мог позволить Пророку земную любовь? Уж не Петр, точно…

Опыт — сын ошибок трудных. Пушкин. Кана — деревня еще меньше Назарета, но вот удивительно — опрятнее и чище. И дома здесь как-то ровнее, и люди улыбчивее. Или, может, просто солнце выглянуло из-за туч, пока они шли?.. Петр изучал обстановку, осматриваясь по сторонам. Кто-то из Номеров здесь уже наверняка был, Разведслужба работает тщательно: Кана — важный этап в операции «Мессия», и случайностей быть не должно.

По пути на свадьбу встретились люди, знакомые семьи Иешуа, он пригласил их идти с собой, и теперь к дому, где слышалось шумное веселье праздника, подходили не трое, а семеро.

Это был богатый по местным меркам дом. По местным: где-нибудь в большом городе, в Иерусалиме, например, он выглядел бы куда как убого — вряд ли лучше тех, что тесно заполнили пространство Нижнего города. Двухэтажное, щербатое строение с малым количеством узких, выложенных в пористом, грязно-сером известняке окон, высоким — в шесть ступеней, крыльцом и маленьким внутренним двором. Два этажа — редкость для галилейских деревень. Да и дом сложен из известняковых блоков, а не из земляного кирпича. Есть достаток…

У входа стоял кто-то из родни то ли жениха, то ли невесты и радостно встречал каждого пришедшего — как родного брата. Улыбался желтозубо, хлопал по плечу, пытался шутить даже. Наверное, от таких, как он, через семнадцать столетий и произошли американцы — нация с вечной резиновой улыбкой на лице: Петр думал беззлобно, даже весело. Хорошее настроение с утра никуда не делось.

Внутри висел тяжелый чад от коптящих свечей и лампад, который не выветривался, несмотря на не по сезону продуваемые окна. Но это ничуть не смущало гостей, коих набилось сюда весьма солидно.

Халява. Воистину доисторическое явление! И никто никогда не посвящал этому научному вопросу отдельное исследование, думал Петр, окончательно поддавшись общему веселью. За все время, что существовал проект «Мессия», Мастеру не так уж и часто приходилось смеяться. Все больше мудро поучать, указуя перстом на небо — иногда в переносном смысле, а иногда и в прямом. Этакий волхв. А волхву не след веселиться и ликовать. Но на то он и Мастер, чтобы и волхвом быть, и книжником, и пророком, и актером, и психологом, и еще — Кем понадобится. В одном, как говорится, флаконе…

Пришельцев, казалось, никто и не заметил, все готовились к главной части праздника — собственно обряду. Гости, шумя и толкаясь, располагались у стен центральной комнаты: садиться во время обряда нельзя, а из второго ряда смотреть никто не хотел. Раввин, облаченный в светлую шерстяную накидку с голубыми полосами, ждал посередине комнаты, пока все не угомонятся. Перед ним, на небольшом возвышении, покрытом дубленой, овечьей шкурой, стоял жених совсем молодой парень. Красивый, высокий, худощавый.

Церемония началась. Невеста, девушка с острыми чертами лица, черными волосами и удивительно белой кожей, в сопровождении родителей прошла к помосту, где ее ждал жених, встала рядом. Бросила на своего суженого едва заметный игривый взгляд и сразу же посерьезнела: свадьба — мероприятие ответственное.

Над головой брачующихся — жуткое словечко всплыло в памяти Петра — висел специальный свадебный балдахин, хупа. В полумраке комнаты он казался кроваво-красным.

Мать Иешуа стояла у стены, в группе женщин, они улыбались, перешептывались. Петр поймал взгляд Иешуа, кивнул в сторону Марии: вон, мол, матушка. Иешуа посмотрел в ее сторону и улыбнулся. Отношения с матерью у сына были не вполне библейские — вовсе не враждебные, добрые, не как с другими родственниками. После смерти отца год назад — в марте двадцать шестого, Петр застал похороны — вся родня откровенно осуждала Иешуа за то, что тот практически совсем отстранился от работы по дому, по хозяйству, не понимала и не принимала его — странного для них — ухода… куда? Сначала — в себя, пока в себя, понимал Петр. И впрямь: разобраться в себе, в собственных ощущениях это и есть начало. И опять Петр понимал: разборки эти оказались трудными, болезненными для Иешуа. И абсолютно непонятными для родных.

Но они дали результат. Иешуа вернулся к делу отца, потому что заказы не прекращались, а жить на что-то надо было, тем более что Иешуа остался единственным мужчиной в маленькой семье: мать и он сам. Сестры повыходили замуж еще при жизни Иосифа, обитали отдельно.

В этом варианте жизни Бог не дал Иешуа братьев. А что до сегодняшнего настроения, так ему было не слишком уютно на чужой свадьбе. Мастер отчетливо улавливал смесь из легкого раздражения, ожидания и… стеснения. Терпи, Иешуа, усмиряй себя, учись собой властвовать, тебе же и не с таким количеством людей придется общаться… Впрочем, сейчас в мозгу Иешуа, как и было назначено, просыпалась матрица, а техники заранее обещали всякие аномалии в поведении объекта во время этого процесса. Так что Петр не сильно беспокоился. Вспомнил свои давние сомнения: а проникла ли матрица в мозг маленького тогда еще Иешуа? Теперь-то все однозначно: работает. Осталось выяснить — как…

Раввин прокашлялся, показал рукой куда-то в глубь комнаты а затем на жениха и невесту. От теснящихся у стены людей отделилась группа из десяти человек — все мужчины, которые встали полукругом позади молодых. В комнате повисла тишина, только слышно было потрескивание жировых светильников. Священник оглядел собравшихся и, видимо, удовлетворенный, принялся читать шева брахот — семь специальных благословений. Читал громко, зычно, но при этом на удивление нудно. Мастер отвлекся от зрелища, даже слушать перестал, просто разглядывал пришедших на праздник людей. Очень они были разные. Что побогаче стояли поближе к жениху и невесте, а победнее — теснились вторыми рядами. Женщины располагались отдельно — в самом дальнем углу комнаты. Юные и старухи все вместе.

Возможно, еще что-то происходило в церемонии — Петр не уловил. Стоял, полуприкрыв глаза, снимал напряжение. Устал…

Молитвы закончились, и молодоженам поднесли чашу с вином. Они по очереди отпили из нее по глотку — символ того, что молодые обещают друг другу разделять все беды и радости семейной жизни. Под пристальными взглядами собравшихся жених взял руку невесты и, что-то ей сказав, отчего она опять заулыбалась, надел на указательный палец бронзовое кольцо.

Петр наклонился к Андрею:

— Что он ей сказал?

— Они всегда говорят одно и то же, — чуть удивленно ответил юноша. — По Моисееву закону, через это кольцо ты посвящена мне.

Раввин громко сказал:

— Ктуба!

Люди одобрительно зашептались. Ктуба — это своеобразный брачный контракт. В нем перечислены права и обязанности молодоженов. Это вызвало живой интерес у публики, потому что в документе рассказывается о приданом, работах по хозяйству и даже кое-что интимное.

Петр внимательно выслушал священника. Ктуба, писанная на старом листе папируса, норовящего вырваться из рук раввина и свернуться в трубочку — так, как она издревле хранилась в синагоге, — оказалась стандартной и без особых пикантностей, единой для всех, кто вступал и будет вступать в брак в Кане. Папирус недешев, а типовой договор подходит всем законопослушным евреям. Так и обещала Клэр, когда загружала Петра литературой с описанием различных обрядов. Добрая половина этих знаний Мастеру в жизни не пригодится, но миссис Роджерс, видимо, пеклась об общем энциклопедическом развитии Петра и не щадила его память. А Петр, как прилежный ученик, запоминал все предложенное, благо это не требовало особых усилий — мнемотехника у Мастера на высоте.

Тем временем обряд закончился. Раввин повернулся к гостям, сделал театральную паузу, после чего резко вскинул вверх руки — знак того, что официальная часть завершена и можно переходить к пиру и веселью, Тут же заиграли спрятанные в соседней комнате музыканты, люди сломали ряды, стало тесно. Звенел всеми восемью струнами киннор, свистел халил, легкая свирелька из тростника, громко бухал тоф. Петр еще раз отметил, что хозяева — не бедны. Скорее, напротив, раз смогли пригласить хоть и крохотный, вполне деревенский, если судить по набору недорогих инструментов, но все же оркестрик. Музыкантам даже если они соседи, — надо платить. Кстати, покойный Иосиф, отец Иешуа, иной раз получал заказы на изготовление киннора или небела — струнных инструментов на деревянных рамах… Добровольные помощники из соседей разносили глиняные блюда с кушаньями, в основном — рыба, овощное пюре, хлеб, фрукты и кувшинчики с вином.

Петр думал: вино — главный герой сегодняшнего праздника. При подготовке проекта «Мессия» персонал Службы Времени, в той или иной степени занятый в проекте, заставили прочитать Новый Завет. Абсолютно всех: начиная от оперативных работников, заканчивая лаборантами и референтами. Про чудо в Кане тоже, естественно. И именно один из младших лаборантов и предложил ошеломляюще простой способ претворения библейского чуда в жизнь. В общем-то он пришел со своей до идиотизма примитивной и оттого обидной для высоколобых спецов идеей еще до того, как группа, разрабатывавшая проект, озадачилась проблемой превращения воды в благородный напиток. Но его выслушали, пожали руку, выписали премию и… помчались в ближайший супермаркет — покупать винный концентрат. Незатейливое дитя высоких химических технологий — красненький кристаллик, который при попадании в воду растворяется, превращая ее в нечто весьма похожее на обычное столовое вино. Конечно, Техник Жан-Пьер Мерсье долго морщился и выступал по поводу качества этого напитка, который он даже вином не называл, но по большому счету вкуса древнего галилейского вина никто не знал, современное же не слишком отличалось по качеству от недорогих южноафриканских, австралийских или чилийских, так что этот выход команде разработчиков проекта показался наиболее приемлемым. Кстати, Жан-Пьеру впоследствии довелось-таки оценить вкус здешних вин, и он признал, что от концентратного местные «напитки» мало отличаются.

Если бы юный лаборант не появился со своей бытовой идеей, то скорее всего был бы рассмотрен вариант массового гипноза. Люди пьют воду, а им кажется, что это вино. Метод трудоемкий и малонадежный. Любят же в Службе делать все через… Усложнять, в общем.

Сейчас Мастер нащупывал в потайном кармашке своего плаща коробочку с красными кристаллами, призванными творить историю, и от осознания того, что все идет «чертовски по плану», ему было тепло на душе.

Иешуа сидел на длинной низкой скамье у стены и отрешенно наблюдал за происходящим. Играла музыка, праздно толпились люди в ожидании начала застолья, метались женщины, умудряясь проскальзывать в тесноте между гостями и при этом ничего не рассыпать и не разлить. Петр подошел, сел рядом.

— Что, Иешуа, не весел, что головушку повесил? — На арамейском эта фраза не звучала рифмованной, но Мастеру нравилось говорить русскими пословицами и цитатами, переводя их на древний язык.

— Да нет, Равви, просто задумался о своем. — Иешуа не обманул Петра, да и как обманешь человека, видящего все твои мысли насквозь?

Да и зачем? Он действительно думал о своем. Думал о посвящении, о том, что с ним что-то не так после купания в холодном Иордане. Мир стал выглядеть по-другому, Иешуа стал по-другому себя в нем ощущать. Теперь люди больше не делятся на добрых и злых, на жадных и щедрых. Как-то все иначе… Все посвященные так себя чувствуют? Или только он? Какие-то изменения произошли в нем, но какие — понять он пока не мог.

Ничего, скоро поймешь. Петр сделал так, чтобы Иешуа отчетливо услышал эти слова. Услышал мысленно. Иешуа отреагировать не успел — рядом присела Мария, взяла сына за руку, улыбаясь, начала говорить.

— Ну, вот, свободная минутка выдалась. — Она говорила быстро, сбивчиво, часто переводя дыхание. — Ты обязательно должен попробовать рыбу — она получилась просто необыкновенной. Это — Хана, я так не умею. Иешуа, ты попробуешь? — Не дожидаясь ответа, заговорила вновь: — Только вот вина не хватает. Не рассчитали, что столько гостей будет. А я предупреждала Хану, что вина не хватит, а она, ну ты же ее знаешь, только отмахивалась. Теперь не знает, как быть. Иешуа, как быть?

Иешуа, казалось, слушал мать внимательно, даже почтительно, но лишь Петру было ведомо, что на самом деле будущий Мессия внутренне морщился: о чем она хлопочет? Какие пустяки.

Мария продолжала:

— Вот и я не знаю, что делать. Как же так? Вина всем не хватит. Ты представляешь, что скажут потом люди? Хана устроила своей дочери свадьбу и пожалела вина для гостей. Это же позор! Иешуа, как ты думаешь, что можно сделать?

— Чудо, — тихо сказал Иешуа.

Мария засмеялась:

— Ну, сделай. Сделай, пожалуйста, сын, избавь свою тетку от позора.

Мария умела с улыбкой относиться к проблемам. Чудо! Даже смешно. Она уже встала, собралась уходить обратно, помогать Хане, но Иешуа схватил ее за руку и спросил:

— Мать, ты правда хочешь, чтобы я сделал чудо? Чтобы вина всем хватило? — спросил резко, повысив голос.

— Сынок, о чем ты говоришь? Это, конечно, весело, но сейчас и верно надо что-то придумывать. Пусти, я пойду.

— Я сделаю это! — Иешуа встал со скамьи. Мария посмотрела на сына удивленно: что это он? Но еще больше недоумевал Петр. С чего это Иешуа раньше времени собрался делать чудеса? И главное, как? Мастер сам намеревался сказать. Иешуа о том, что ему следует сотворить чудо — превратить воду в вино. Волшебный кристалл делает свое красное дело, а Иешуа остается только пожинать плоды успеха — Петр бы внушил ему, что это он совершил невозможное. А тут вдруг нате вам — сам ринулся в атаку. Ох уж эта матрица! Сказать о ней, что она ведет себя непредсказуемо, — просто промолчать. Ну да ладно. Собрался делать чудо делай. Кристаллики-то все равно у Петра. Слегка озадаченный, Петр обратился к Иешуа:

— Как это ты, любопытно мне, собираешься решить эту проблему?

— Не знаю. Пока. Но чувствую — могу. Ты понимаешь меня, Учитель?

— Честно говоря — нет. Но раз чувствуешь — твое дело. Иешуа промолчал. Петр тоже ждал. Что же начнет делать его ученик? Куда толкает его психо-матрица? А главное — с чего это вдруг? Петр не успел ему дать никаких инструкций! Собирался прямо сейчас, но не успел!

Иешуа резко двинулся в сторону «кухни». Готовка происходила под открытым небом во внутреннем дворике дома. Петр поспешил за Иешуа — ситуация начинала выходить из-под контроля.

В углу двора, по горло зарытые в землю, торчали три больших глиняных кувшина, где хозяева держали вино. Их заполняли осенью, после сбора винограда. Три кувшина — не так уж много на семью. Вино, давно знал и на себе испытал Петр, в галилейских семьях часто употреблялось вместо воды. Как и козье молоко: воды в стране было мало, да и стоячая, собираемая в дворовые каменные или глиняные ямы, она была небезопасной для питья. Правда, в Назарете и Кане с водой неплохо — есть родники. Но какая жизнь без вина! То ли хозяева не рассчитали, то ли не учли свадебные потребности, но теперь кувшины были почти пусты. Можно послать за вином, купить, но в Кане и неподалеку вряд ли кто пожертвует своими запасами, а до склонов Рамат а-Голан, где в деревнях всегда есть вино на продажу, далеко. И вправду — беда…

Иешуа нагнулся над кувшинами, всмотрелся в черную холодную пустоту. Люди, бывшие при кухне, заинтересованно смотрели на высокого человека в светлой одежде.

— Эй, уважаемый! Там почти ничего нет. Хочешь вина — иди к гостям, мы сейчас принесем все, что осталось. — Какой-то толстый человек, следивший за огнем, неторопливо шел к Иешуа. — Давай, давай, иди, нечего тебе здесь делать.

Иешуа резко повернулся к нему, вытянул руку:

— Стой! Не подходи ко мне. Лучше принеси воды.

— Какой воды?! Кому ты приказываешь?! Иди отсюда… Толстяк схватил Иешуа за руку и потянул было к выходу, но вмешался Петр:

— Не кипятись, добрый человек. Ты что, не местный? Это ж родственник хозяев. Из Нацрата. Тебе следует быть повежливей. — Мастер был сама доброжелательность.

— Но здесь кухня, гостям не должно сюда заходить… Вам что-то надо, чего нет на столе? Скажите, мы принесем, если найдем. Что?

— Принеси воды, — повторил Иешуа.

Мужчина удивленно взглянул на Иешуа, затем на Петра.

— Ты слышал его. Наполни водой пустые кувшины. Пожалуйста. — Мастер улыбнулся.

Иногда можно убедить человека, не прибегая к парапсихологии. Простой улыбкой.

Толстяк, пожав плечами, пошел за водой.

— Почему ты велел ему налить воду в кувшины из-под вина? — Иешуа спросил спокойно, но в голосе его чувствовалась подозрительность.

— Ну-у… я подумал… — Мастер, подыскивая ответ на заставший его врасплох вопрос, как бы невзначай подошел к углу, где из земли торчали горлышки кувшинов. Рука сжимала кристаллики. Одно незаметное движение…

«Кифа, остановись!» — Слова Иешуа прозвучали в мозгу Мастера.

Он прорвал блокаду, промелькнула мысль. По крайней мере в одну сторону.

— Ведь тебе же нужна вода… — Петр сделал вид, что ничего не почувствовал, — Ее можно налить в эти кувшины.

— Учитель, я сам, — отчеканил Иешуа.

Петр ощущал исходящую от него абсолютную уверенность в своих действиях. Осознанное убеждение в том, что ошибки быть не может. Самоуверенный болван, разозлился Петр. Хочешь превратить воду в вино? Сам? Пожалуйста! Действуйте, коллега! Очень интересно понаблюдать, как ты будешь это делать…

— Учитель, я хочу остаться один. Да что же он, опять мысли читает?

— Ты хочешь прогнать со двора всех людей? — Петр не скрывал иронии в голосе. — А как же готовка? Они ведь заняты.

— Много времени это не займет.

Вот ты и проговорился, Иешуа!

— А что это, позволь полюбопытствовать? — Мастер вскинул брови и наклонил голову — само внимание.

— Чудо, — просто ответил Иешуа. — Кифа, попроси, пожалуйста, всех удалиться, у тебя это хорошо получится.

Спокойствие Иешуа еще сильнее раздражало Петра, но он, естественно, не подавал виду. Хотя все понятно — матрица бушует, объект совершает немотивированные поступки, может неадекватно реагировать на действительность. Ладно, Бог с тобой, делай как знаешь, подумал Петр, внутренне сдаваясь.

— Бог со мной… Не волнуйся. — По лицу Иешуа скользнула легкая улыбка. Спасибо, Кифа.

Господи, как же от него надо теперь блокировать мозг? Бетонной стеной, что ли?..

Петру в самом деле не составило труда убедить людей, занятых приготовлением пищи, что они сейчас нужнее внутри дома. Через пару минут двор был свободен. Мастер подождал лишь толстяка, который притащил для Иешуа с десяток больших бурдюков, полных родниковой воды, умощенных на тачку с маленькими колесиками.

— Спасибо, — кивнул Иешуа, — теперь иди.

Толстяк покорно подчинился. Петр, заходя за ним в дом, оглянулся на Иешуа: одинокая светлая фигура в пустом дворике-колодце. Мастер вздохнул и задернул за собой холщовую завесу.

Минут пятнадцать Петру удавалось удерживать людей в комнатах дома. Просто: он внушил им всем внезапную усталость, желание сесть, лечь, упасть, где стоишь… Но сильнее усталости голод: гости желали горячего, вина, фруктов. Продолжения свадьбы хотели. Так что Мастеру пришлось отпустить двух человек. Тем более Иешуа просил лишь немного времени.

Спустя пару минут один из отпущенных примчался назад с круглыми глазами, подбежал к хозяйке дома и стал что-то ей нашептывать. Петр быстро вышел во двор. Иешуа сидел в углу двора, рядом с кувшинами, тупо уставившись в землю. Блока не было: Петр чувствовал, как ученик смертельно устал.

— Кому вина?! — Звонкий голос самого молодого из гостей бодро прозвучал в шуме праздника.

Ответом ему стал гул оживления.

То там, то здесь Петр улавливал одобрительные реплики, смысл которых сводился к простому: «Ну, наконец-то!» Многие гости давно ощутили на собственных желудках нехватку вина, но лишь некоторые знали, что оно опять внезапно появилось. И так бы и не узнали, не растрезвонь об этом тот самый толстяк, что принес воду.

Уже через полчаса всем гостям было известно, что вон тот тихий молодой человек, Иешуа из Нацерета, опорожнил кожаные бурдюки с родниковой водой, а в пустых кувшинах непонятно откуда появилось замечательное вино. Многие так и не поверили в рассказ толстого восторженно изумленного гостя, даже услышать его не пожелали: чего голову-то ломать, если вина — залейся. Иные, опасливо оглядываясь на Иешуа, старались не приближаться к тому углу, где он по-прежнему сидел, обхватив голову руками. Вино-то и впрямь было каким-то необычным, такого никогда никто не пробовал ни в городах Изреельской долины, ни в самом Иершалаиме. Петр чувствовал исходящую от людей прохладу настороженности с небольшим количеством загнанного поглубже первобытного страха перед чудом. Праздник продолжался, но уже не так легко и весело, как вначале. Разговоры были только о вине и различных чудесных явлениях, которые доводилось так или иначе наблюдать каждому из присутствующих. Кто-то припомнил, как спасся, чуть было не утонув в реке, благодаря какому-то божественному свету. Кто-то рассказывал о чудесном излечении ребенка от проказы. Иешуа никто как бы и не замечал. Лишь Петр, подойдя к нему и сев рядом, увидел, что он плачет. Сквозь прижатые к лицу ладони проскальзывали слезы, а тело сотрясалось мелкой дрожью. Мастер положил руку на плечо Иешуа, тот встрепенулся, отнял руки от лица, взглянул на Петра полными страха раскрасневшимися глазами.

— Как это, Учитель? — Петр ощутил ледяную волну отрицательных эмоций. Как я это сделал?

— А что именно ты сделал, Иешуа? — Мастер старался держаться спокойно.

— Я… ну, я просто захотел… я даже не знаю как… я перелил воду в кувшины, не прикасаясь ни к чему. Захотел, чтобы она там оказалась… А потом… захотел почувствовать, что это не вода, а вино. Я подумал, что это наваждение… но они-то все нормальные, они-то все пьют настоящее вино! Учитель, что я сделал?! — Последние фразы Иешуа практически прокричал, обратив в свою сторону несколько боязливо-удивленных взглядов.

А в самом деле, что он сделал? Переместил большой объем воды из одной емкости в другую — нехитрый телекинетический трюк. Разве что многовато воды было — вес большой, но тренированному мозгу Иешуа, да еще с помощью матрицы, будь она неладна, это по силам. А вот превратить воду в вино… Может, и впрямь массовый гипноз, как и предполагалось ранее, при разработке плана? Мастер протянул руку с чашкой, показал на нее мальчишке с кувшином, сновавшему между гостей, и через мгновение в ней уже плескалось вино. Настоящее. Вкусное. Только холодное, как вода из родника. Мастер не поддавался гипнозу никогда, иначе он не был бы Мастером. Осушив чашку до дна, он по-прежнему не понимал, что происходит. Это настоящее вино!

Неожиданная мысль, легко все объясняющая, вдруг возникла в сознании Петра: ну конечно же! Телекинез!.. Петр сунул руку за пазуху, в потайной кармашек, где лежали заготовленные заранее кристаллы винного концентрата…

Кристаллы были на месте. Все до одного.

В кувшинах стыло доброе галилейское вино.

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 5 ГАЛИЛЕЯ, НАЗАРЕТ. КАПЕРНАУМ, 24 год от Р.Х., месяц Адар

Народная молва — великая сила! На следующий день после Свадьбы в Кане, похоже, вся Галилея знала о некоем чудотворце, который превращает воду в вино, разгоняет на небе облака, поворачивает реки и двигает горы, но самое главное лечит людей. О своей неожиданной популярности Иешуа узнал сразу, как проснулся.

Ну, может быть, вся Галилея — гипербола, преувеличение, страна велика, но из Назарета казалось именно так.

С праздника вчера вернулись очень поздно, практически к утру. Всю дорогу от Каны до Назарета Иешуа шел молча, глядя в землю. Впрочем, помалкивали все: и Андрей, и Петр, и обычно говорливая Мария. После того, что произошло, а именно — после явного, никому не понятного и оттого страшного для обыкновенного человеческого менталитета чуда, болтать на отвлеченные темы не хотелось. О самом чуде спрашивать тоже побаивались: мало ли как Иешуа отреагирует? Петр чувствовал, как от Андрея и Марии исходят волны недоумения, легкого страха и отстраненности.

Да и как себя вести, когда сталкиваешься с чудом? Этому никто никого никогда и ни в каком времени не учил.

Неловкая, в общем, обстановочка для спутников чудотворца…

Поспать удалось часа четыре. Уже было совсем светло, когда Мария тихо вошла в комнату Иешуа, наклонилась над сыном и шепотом, чтобы не разбудить Петра и Андрея, сказала:

— Иешуа, сынок, проснись! Там к тебе пришел кто-то…

Он, казалось, и не спал вовсе. Повернулся к матери, посмотрел на нее красными, опухшими глазами и спокойно спросил:

— Кто?

Петр и Андрей, конечно, проснулись.

У ограды дома Иосифа-древодела сидели двое бедно одетых людей, рядом с ними на носилках лежал укутанный в плащ молодой паренек с очень худым лицом. Увидев выходящих из дома троих мужчин и женщину, сидящие быстро поднялись с земли и сразу же согнулись в поклоне. Повисла пауза. Иешуа молча смотрел на нежданных визитеров, а те продолжали стоять склоненными.

Тишину нарушил Петр:

— Здравствуйте, уважаемые! Легка ли была дорога?

— Здравствуй, почтенный! Мир дому вашему, семье — здоровья. Когда есть надежда — путь всегда в радость. — Говоривший, мужчина среднего возраста, выглядел очень уставшим, но, похоже, изо всех сил крепился, чтобы никто этого не заметил.

Мария — чуткая женщина — предложила:

— Пройдите в дом, поешьте, отдохните… — Вдруг осеклась, бросив взгляд на лежащего на носилках юношу. — А это кто?

— Это сын мой, — Сказал мужчина. — Он болен. Мы пришли к вам из Ципора, нам рассказали, что у вас живет человек, творящий чудеса. Он сможет вылечить его. — Последняя фраза была произнесена утвердительно.

Пришелец смотрел на Петра, видимо, полагая, что наиболее солидно выглядящий мужчина и есть тот самый кудесник. А остальные — не в счет.

— Что с вашим сыном? — подавшись вперед, спросил Иешуа. Спросил ровным тоном, с легкой долей заинтересованности, как заправский врач, которому не до эмоций: работа — рутина! Мужчина не понял, растерялся даже, смотрел то на Петра, то на Иешуа, а тот продолжал допытываться:

— Как его имя? Как ваше имя? Давно это с ним? — Ни дать ни взять профи от медицины, только стетоскопа не хватает и истории болезни в руках.

— Я — Реувен, а сын мой — Хаим. — Пришелец отвечал нерешительно, все еще не понимая, кто же здесь главный. — Лихорадка у него. Неделю уж как. Горячий весь, бредит постоянно.

Молчавший все время второй мужчина, пришедший с Реуве-ном или, привычнее для Петра, Рувимом, дополнил:

— Хаим наступил на что-то и потом заболел. Вот, посмотрите… — Он откинул плащ с ног юноши, и всем стало видно, что на стопе у того жуткий гнойный нарыв. Ступня распухла и посинела.

— Э-э, братец, да тут без антибиотиков не обойтись, — подумал Петр, едва увидал рану. Заражение налицо. Вернее, на ноге. Подумал спокойно, так как перед броском его снабдили неимоверно обширным набором лекарств от множества болезней. Даже от таких, которых в древней Иудее не могло быть по историческим причинам. Причем весь набор спокойно уместился в обычную походную суму, какие в здешних местах популярны у кочевого народа.

Иешуа же тем временем продолжал проявлять активность:

— Мать, покорми людей, видишь, они устали с дороги. Ашер, помоги ей, хорошо?

Тактичный Андрей только кивнул и скрылся в доме. Мария, чуть задержав на сыне удивленный взгляд, жестом пригласила пришельцев внутрь. Рувиму не хотелось оставлять сына, но он, видимо, понимал, что мешать врачу-чудотворцу не должно. Какому из двух?.. Он так и не сообразил, кто же из оставшихся с сыном мужчин и есть тот самый, кто вылечит Хаима. Иного результата он не представлял. Петр слышал сто простенькие мысли и чувствовал мешанину: страх, жалость, усталость, голод, но — главное! — незыблемую веру в исцеление. Но означенные голод и усталость взяли свое, и он, чуть поколебавшись, прошел в дом. За ним последовал его безымянный спутник.

Когда во дворе стало пусто, Петр присел на свой любимый камень и с интересом стал наблюдать, что же будет делать Иешуа. Мастер ожидал услышать в мыслях ученика хоть какую-то растерянность, хоть какое-то сомнение в себе великом, даже, естественно, готов был к просьбе о помощи, но Иешуа действовал так уверенно, что можно было подумать, что он, во-первых, носит за пазухой диплом медицинского института, а во-вторых, всю жизнь специализировался на гнойных ранах. Присел, осмотрел внимательно нарыв, приподнял ногу юноши, потрогал отек. Хаим чуть слышно застонал: видимо, даже легкое прикосновение причиняло ему боль.

Иешуа поморщился, но продолжал щупать опухшую ступню. Наконец, опустил аккуратно на землю, прикрыл краем плаща. Обернувшись к Петру, попросил:

— Принеси, пожалуйста, воды. Чистой.

Ну разумеется. Вода — универсальное лекарство… Петр прошел в дом за водой, попутно заглянув в комнату, где находились его вещи. В том числе та самая сума странника, невзрачная, серая, сшитая из грубой кожи. В потайном ее кармашке лежала обойма ампул с разноцветными бирками, одну из которых Петр и прихватил с собой. Взяв не слишком большой кувшин с родниковой водой, он вытащил из горлышка деревянную пробку и, сломав ампулу, влил ее содержимое в воду. Закупорил кувшин, прихватил глиняную чашу, вынес все Иешуа.

«Доктор» по-прежнему сидел у ног Хаима на корточках, скрестив руки.

— Давай приподнимем его и дадим напиться — видишь, какие у него потрескавшиеся губы? — Мастер кивнул на бледное лицо больного.

Иешуа не возражал. Вдвоем кое-как напоили из чашки молодого человека, пролив изрядную долго воды мимо. Попив, Хаим едва-едва улыбнулся, не открывая глаз, — пусть едва-едва, зато верный признак облегчения хотя бы одной из мук жажды.

— Теперь дай мне кувшин. — Иешуа требовательно вытянул руку. — Дай кувшин, дальше я — сам.

— Пожалуйста. — Петр пожал плечами. — Посмотреть-то мне можно?

Ответа не последовало. Иешуа был занят. Он принес длинный кусок ткани, смочил его водой и повязал на ступню юноше. После этого обхватил забинтованную ногу ладонями, закрыл глаза и посидел так несколько минут.

Петр молча наблюдал. Просили не мешать — не мешаю. Тем более что тут ни помочь, ни помешать не получится. Все уже предрешено…

Иешуа резко встал, прихватил кувшин с остатками воды, взглянул на Петра. Довольно улыбался.

— Все с ним будет хорошо. Полей мне на руки, пожалуйста.

— Конечно.

Обеззаразить руки после того, как ты поковырялся в гнойной ране, кишащей болезнетворными бактериями, — здравый поступок. Тем более что водичка-то теперь волшебная — с примесью такого снадобья, которого ни в одной аптеке Земли двадцать второго века не сыщешь, — собственная разработка химотдела Технической Службы — «УПБМ». «Универсальный подавитель чего-то там». — Петр не помнил, как расшифровываются буквы «Б» и «М», но прекрасно знал, что одна такая ампулка способна творить настоящие чудеса, этот Хаим уже через пару дней ходить начнет, а еще через неделю — бегать и танцевать. Было бы с кем.

Мастер тоже был доволен собой. Он любил, когда ситуация не выходила из-под его контроля.

Закончив с омовением рук, Петр и Иешуа прошли в дом, где трапезничали отец Хаима и его спутник. Завидя вошедших, Рувим вскочил и взволнованно спросил у обоих:

— Ну что?

Петр наконец решил внести конкретику. Показав на Иешуа, он торжественно произнес:

— Машиах, в которого вы столь справедливо верите, сделал все, как нужно. Правда, Иешуа?

— Правда, — просто ответил Иешуа. Ему явно не понравился возвышенный тон Петра. Тем более что он уловил скрытую в его словах иронию.

— Я же говорил, что Хаим поправится! Я верил, верил!.. — Оставив еду, Рувим выбежал на улицу.

Иешуа и Петр, напротив, сели за стол. Мария поставила перед ними по миске с горячим чечевичным супом. Молчаливый спутник Рувима как ни в чем не бывало продолжал с наслаждением наворачивать похлебку — похоже, здоровье Хаима его не сильно заботило.

В комнату вернулся радостный Рувим и с грохотом пал ниц перед Иешуа. С грохотом — потому что на колени. Как бы мениски не выбил: Петр вправлять их не умел.

— Спасибо, Равви!

Петр быстро взглянул на Иешуа: было любопытно, как тот отреагирует на лежащего в его ногах благодарного человека — не смутится ли? Ничего подобного. Иешуа лишь приподнял бровь, посмотрел коротко, не переставая черпать ложкой похлебку.

Рувим заплакал:

— Равви! Ты спас моего сына! Равви! Как мне тебя благодарить? Вот, у меня есть… — Мужчина завозился, не вставая с колен, пытаясь достать что-то из складок одежды, но Иешуа остановил его:

— Не надо ничего. Лучшей благодарностью мне будет твоя вера в меня. Хорошо?

Рувим заплаканными глазами смотрел на Иешуа и, улыбаясь, кивал:

— Да, не сомневайся!

— И еще, — продолжил Иешуа, — никому пока не говори, что здесь произошло. Ты понял меня?

Иешуа переспрашивал, потому что безудержно ликующий Рувим не казался особо вменяемым. Он улыбался, по его лицу текли слезы, он часто и мелко кивал головой и громко всхлипывал.

Петр с сочувствием глядел на все это, думал: чего ж это он так рьяно благодарит Иешуа, если Хаим как лежал лежнем на улице, так и лежит, а первые признаки выздоровления появятся только через двадцать четыре часа? Если бы удалось сделать ему нормальную инъекцию, то тогда парень ожил бы уже к вечеру, а так — через сутки, не раньше. Верит, видать, папа Рувим в чудесное исцеление сына волшебником из Назарета.

Безымянный тем временем отложил пустую миску, хлопнул себя обеими руками по животу и громко произнес:

— Ну, раз дело сделано, нам пора отправляться назад. Поднялся, подошел к Рувиму, потянул за одежду: поднимайся, мол, пошли. Слегка поклонился Иешуа и Марии:

— Спасибо вам за все…

Рувим посеменил за ним, по-прежнему бормоча маловнятные благодарности.

Деловой мужик, подумал о его спутнике Петр. Интересно, на предстоящем пути, сотканном почти сплошь из чудес и волшебства, часто ли будут попадаться такие вот непробиваемые персонажи? Чудо? Хорошо! Мертвый воскрес? Замечательно! Пойдем — поедим… А может, к чуду так и надо относиться — по-потребительски, буднично?

Петр вышел из дома. Иешуа встал рядом. Впереди, метрах в трехстах уже, брели трое. Именно так — брели. Никто никого не нес. Лишь двое старших легонько поддерживали третьего, который пока неуверенно, но вполне самостоятельно передвигал ноги. И было предельно ясно: он дойдет…

— Почему ты ему запретил говорить об излечении сына? — поинтересовался Петр.

— Чтобы он немедленно всем об этом рассказал, — усмехнулся Иешуа. — Народ прост: чем страшнее запреты, тем слаще их нарушать…

Ну и что ж, что Петру это показалось довольно циничным? Ученик хотел известности, искал ее, а способ достижения — куда как безобиден. Маленькая хитрость…

В тот день Иешуа ни с кем почти не разговаривал — был занят своим первым ремеслом: правил лодку для одного рыбака из Капернаума. Конечно, в рыбацком городе были и свои плотники, но Иосиф, когда был жив, считался в округе самым лучшим в своем деле, и ради хорошей работы заказчики не ленились тащить на ослах, запряженных в повозки, свои прогнившие суда за тридцать с лишним километров. Или двадцать два поприща — как сказали бы здесь. Верили в то, что мастерство отца передалось по наследству сыну. Что в общем-то соответствовало действительности…

Лишь к вечеру, закончив работу, Иешуа подошел к Петру, сидящему на неизменном своем камне. Присел рядышком, потер покрытые мозолями ладони друг о друга, тихо спросил:

— Зачем ты помешал мне сегодня?

Петр слегка опешил: о чем это он?

— Ты что, Иешуа, я к твоей лодке и не приближался даже!

— Утром. Когда я хотел помочь юноше из Ципора, ты опередил меня. Ты сделал свое чудо раньше. Ты не дал мне даже попробовать! Думал, я не замечу? — Голос Иешуа постепенно повышался. — Ты не веришь в меня! А мне надо, чтобы в меня верили, понял? Иначе я ничего не смогу! — Иешуа теперь уже просто кричал. Лицо его покраснело, на шее взбухли вены. — Мне нужна людская вера! Твоя, Марии, Ашера! Вы должны в меня верить! Все! Ясно?.. Или не мешайте. — Последнее было произнесено тихо, почти шепотом.

Иешуа смотрел на Мастера прищуренными глазами, под кожей ходили желваки. Петра окатило холодной чернотой — зло, идущее извне, именно так его чувствовал Мастер.

Не знал Петр своего ученика — таким…

На крик сына из двери показалась Мария, но тут же скрылась в доме: мужчины спорят, женщина не суется.

— Хорошо, Иешуа. — Петр был серьезен и действительно озабочен. Матрица матрицей, но на нее все валить тоже не стоит. Иешуа обретает в себе — себя, это надо понимать не технически, а просто по-человечески. — Я не буду тебе впредь мешать. Но когда и если тебе понадобится моя помощь, знай: я рядом. Ты попросишь — я помогу. Не попросишь — не стану. Ладно? — Мастер говорил спокойно, одновременно посылая в сторону Иешуа успокаивающие импульсы.

Впрочем, безуспешно, он чувствовал, как они отскакивали от мощнейшей блокады, привычно уже выстроенной учеником.

Иешуа не ответил.

Так закончился день.

Наутро, встав пораньше, Иешуа, Андрей и Петр погрузили свежепочиненную лодку на специальную повозку, запряженную ослом, и отправились в Капернаум. Лодку следовало вернуть заказчику, получить с него деньги и, может быть, забрать следующую.

Предстоял полный день неспешного пути. Все это время Петр думал о том, что ему сказал Иешуа тем вечером.

Вера… Ему нужна вера людей в него. Чем больше людей, тем больше веры. Чтобы творить чудеса, ему просто необходима эта треклятая несчитанная вера! Что она для него значит? Как он может использовать ее? Как ее измерить, наконец? И вообще, есть ли что мерить? Вопросов больше, чем ответов! Впервые приходится сталкиваться с тем, что вера, как таковая, может помочь не духовному, но абсолютно материальному. Или это обыкновенное заблуждение Иешуа?.. В последнее время его ученик частенько стал темнить. Как знать, вдруг давешний его вопль о вере лишь плод фантазии или, что хуже, — хитрости? Как с запретом говорить о чуде….

Капернаум неожиданно открылся путникам, едва они взошли на очередной холм. Поселок, который тут почему-то называют городом, чуть больше Назарета, вплотную придвинутый горами к Генисаретскому озеру, озеру Генесар, которое тут почему-то называют морем. Уже отсюда, издалека, были видны лодки рыбаков, лежащие на берегу. Где-то там, в одном из рыбацких домиков, в изобилии раскиданных по побережью, жил хозяин той, которую Иешуа отремонтировал накануне.

День был слишком ветреным, и рыбаки не спешили выходить на промысел. На суше тоже работы хватало. Кто-то чинил сети, кто-то сортировал давешний улов по корзинам, чтобы отнести его на рынок, а там продать за бесценок. Рыбы в Капернауме слишком много, чтобы она стоила дорого. Петр давно отметил для себя любопытную вещь: в местном языке не существует названий видов рыб, всякая рыба — просто рыба. Большая или маленькая.

— А-а, плотник из Нацерета! Скоро же ты сделал работу. — Пузатый рыбак с радушно разведенными руками вышел из ветхого строения, служившего складом снастей и жильем одновременно.

Из соседнего домика тоже выглянул мужчина и крикнул куда-то в сторону:

— Эй, Яаков, иди сюда! Иешуа из Нацерета лодку привез! Очень скоро вокруг лодки собралась небольшая толпа — в основном рыбаки или их жены. Дружно сгрузили лодку с повозки, стали шумно обсуждать, как всегда, добротную работу известного плотника.

Иешуа отвлек мальчишка — оборванец, худющий, как скелет, он тянул его за край одежды.

— Что тебе от меня нужно, мальчик? — мягко спросил Иешуа.

— Ты ведь плотник из Нацерета? — Парнишка пытался выглядеть серьезно, хмурил брови, но хитринка в глазах была видна слишком отчетливо.

— А что ты хотел?

Парень не ответил. Хихикнув, он опрометью помчался куда-то в глубь города с воплем:

— Плотник из Нацерета уже здесь!

Внешне Иешуа никак на это не отреагировал, однако Мастер ощутил резкую перемену настроения своего ученика. Смесь каких-то непонятных чувств обуревала Иешуа. Неприятное предчувствие, неуверенность, может, даже боязнь чего-то. Петра вдруг осенило: Иешуа просто волнуется! Нервничает, как студент перед экзаменом. Учащенное сердцебиение, бледнота кожи, сумбур в мыслях… Все признаки. Вот только не из-за лодки это. За лодку Иешуа спокоен — он починил ее на славу: вон рыбаки все хвалят, никак нахвалить не могут. Значит, заплатят славно… Нет, здесь дело в другом.

Очень скоро Петру удалось подтвердить свою догадку. Рыбак, заказавший ремонт лодки — толстяк по имени Фома, — пригласил Иешуа, Петра и Андрея к себе в дом: поесть, отдохнуть с дороги и переночевать перед обратным переходом. На ужин (естественно, рыбный) пришло еще несколько мужчин — друзья Фомы. В самом разгаре пиршества, когда вино уже многим развязало языки и начались сугубо мужские разговоры, сдобренные крепкими выражениями и обычными для всех времен и народов физиологическими подробностями взаимоотношений полов, Петр заметил, что в дверях скромно стоит молодая женщина — крестьянка, а подле нее — ребенок. Непонятно только, мальчик или девочка — дитя было абсолютно лысо и настолько грязно, что определить пол не представлялось возможным.

— Полегче, братья, полегче! — Петр сказал это громко, чтобы услышали все. Непристойности прекратились. Мастер показал утихшим рыбакам на женщину. Давайте пощадим ее уши!

Всеобщий смех был ему ответом. Посыпались возгласы:

— Да она все лучше нас всех знает!

— Сама может рассказать и не такое!

— Эй, красавица, что тебе здесь надо?

Все время молчавший Иешуа произнес:

— Она пришла ко мне.

Хохот еще громче.

— К тебе, плотник? Зачем ты ей? Разве только починить руки ее дитяти?

Теперь Мастер заметил, что у мальчика-девочки совершенно сухие руки — две безвольно болтающиеся плети, тонкие, бледные. Кости, обтянутые кожей.

— Неужели вы думаете, что я могу чинить только лодки? — Иешуа встал и надменно — чужая для него реакция! — оглядел собравшихся.

— Погоди, я сейчас принесу тебе долото! — Один из напившихся вдрызг рыбаков попытался встать, но не удержался и повалился на сидящих.

Это вызвало новый приступ веселья. Да и шутка его многим острой показалась.

Иешуа, абсолютно не обращая на них внимания, выбрался из шумного дома, отвел женщину в сторону, за ним вышел Петр.

Ночь уже опустилась на рыбацкий поселок, с озера дул резкий ветер. Женщина ежилась от холода, закрывая полами одежды своего ребенка.

Придерживая растрепанные ветром длинные волосы, Иешуа спросил:

— Ты пришла ко мне? Можешь не отвечать, я знаю — ко мне. Скажи только зачем я тебе? Кто я, по-твоему?

— Ты Иешуа, чудотворец из Нацрата. Машиах. Ты лечишь немощных, избавляешь женщин от бесплодия и воскрешаешь мертвых. Так? Это люди говорят… — В голосе женщины сквозило сомнение.

Теперь Иешуа позволил себе рассмеяться. Посмотрел на Петра:

— Люди врать не станут! Так, Кифа?

Петр был ошеломлен. Вот тебе и беспроволочный телеграф — за два дня в разные концы Галилеи разнеслась весть об Иешуа-волшебнике, Иешуа-враче, Иешуа-еще-Бог-знает-ком. Да и обещание свое Рувим из Ципора, как и ожидалось, не сдержал: разболтал всем, кому смог, о чудесном исцелении сына. Мухой разболтал!

— Ты права, женщина, все так и есть. — Иешуа принимал игру: доктор значит, доктор!

Он присел возле ребенка, выпростал у него из-под одежды одну руку, внимательно изучил. Дитя глядело на собственную конечность, как на отвлеченную вещь, — пустым, ничего не выражающим взором.

— Я вылечу ей руки. — Иешуа, сидя на корточках, повернулся к Петру, смотрел пристально, серьезно. — Я сам вылечу ей руки.

На слове «сам», было сделано явное ударение. Впрочем, Мастер и не собирался вмешиваться в «чудотворение» Иешуа: дал обещание — изволь сдерживать, тем более что походная аптечка полевого агента Службы Времени была бы здесь бессильна. Ребенок родился с атрофированными руками — операция помогла бы, а так…

— Равви, это мальчик, — тихо произнесла женщина.

— Что? — Иешуа поднял на нее глаза.

— Ты сказал «вылечу ей», а это мальчик, Навот, мой младший сын.

— Мальчик, — рассеянно повторил Иешуа. — А какая разница? Скажи мне, женщина, ты веришь в меня?

Крестьянку вопрос смутил. Петр уловил недоумение: как это так? Что значит «веришь, не веришь»? Если лечишь людей и они выздоравливают, то чему здесь можно не верить?

— Ну… да… — нерешительно сказала.

— Послушай, — Иешуа встал перед ней в полный свой, немалый рост, — это простой вопрос, и мне важно знать правдивый ответ. Веришь ли ты, что я помогу твоему сыну?

Иешуа, прищурясь, вглядывался в растерянные глаза женщины. Усиливавшийся ветер срывал с ее головы платок.

Вообще, погода портилась. Причем стремительно. На озере зарождался настоящий шторм, низкие тучи, невидные в темноте, скрывали луну и звезды. Истерично кричали птицы, чутко реагирующие на изменения погоды. Иешуа выглядел если не грозно, то весьма величественно — высокий мужчина в светлых одеждах, с длинными развевающимися волосами, одухотворенным лицом, стоял ровно, незыблемо — неподвластный набирающей силу буре.

Очень кинематографично — Петр смотрел на эту картину глазами человека из будущего.

Из домика потихоньку выходили рыбаки — трое еще державшихся на ногах приятелей, интересовавшихся, куда подевался их дорогой гость. Увидев Иешуа, они оперлись о косяки двери, вглядываясь в ветреную темень, с пьяным любопытством ожидая, что же будет дальше.

Иешуа стоял к ним спиной. Вот он наклонился к женщине и, перекрикивая ветер, спросил:

— Так ты веришь?

— Да! — крикнула она в ответ.

Иешуа неожиданно развернулся к стоящим позади рыбакам и резким, как выстрел, указующим жестом невольно заставил их отпрянуть.

— Вы! Вы верите в меня? Верите, что я смогу вылечить сына этой женщины? Верите, что маленький Навот, возмужав и окрепнув, будет выходить с вами в море и тащить сети с рыбой? Верите, что он станет первым в Кфар-Нахуме силачом? Вы верите в то, что я сделаю его таким?

Иешуа говорил это громко, почти кричал, ветер относил его слова в сторону, но рыбаки все слышали. Они были ошарашены картиной медленно приближающегося к ним явно одержимого бесом человека, которого они всегда знали как добропорядочного плотника из Назарета. Теперь он смотрел на них, как смотрел бы сам Бог. Эмоциональное воздействие усиливалось вытянутой впе-, ред рукой, с перстом, указывающим на них, плюс бурей, штормом, гоном облаков по черному небу… И впрямь — кино.

Мастер искренне наслаждался зрелищем.

Впечатлительные капернаумские рыбаки, простые ребята, с трудом отведя взгляд от Иешуа, переглянулись, пожали плечами, перекинулись парой коротких фраз, утонувших в шуме ветра. Самый рослый из них — Яаков, чуть подавшись вперед, прокричал:

— Да! Иешуа, да!

— Люди верят в меня! — беглый взгляд на Петра. — Верят! Я чувствую! Воистину верят!

Преодолевая напор уже совсем разгулявшегося шквала, Иешуа подошел к Навоту, которого по-прежнему крепко держала мать, встал перед ним на колени, обхватил руками его голову. Держал так, будто хотел ее сдавить с двух сторон, как дыню. Мальчик смотрел на Иешуа испуганно, по щекам текли безмолвные слезы, тотчас мешавшиеся с каплями дождя, но вырваться он и не пытался. Отпустив мальчика, Иешуа, не вставая, оглянулся по сторонам, увидел, что под ногой у женщины застрял лист, обыкновенный лист, сорванный шальной стихией с какого-то дерева и теперь лежавший придавленным кожаной подошвой простой крестьянской сандалии. Иешуа осторожно взял его, расправил, положил перед Навотом на землю.

Тут уже Петру — не Мастеру Службы Времени из двадцать второго века, а страннику из первого — пришлось зримо, напоказ поражаться абсолютно ненаучному чуду, как какому-нибудь… ну, как, скажем, рыбакам из Капернаума, которые прямо рты поразевали.

Лист спокойно лежал на земле. Не придерживаемый, не придавленный ничем, просто лежал, будто и не выл кругом ураганной силы ветер, носящий вихрем по побережью Генисаретского озера тысячи его собратьев, таких же оторванных от родного дерева листьев.

Нет, удержать его под ветром было не так уж и сложно, обыкновенный телекинез наоборот — не двигать мыслью, но мешать движению, однако до сих пор Иешуа почему-то не стремился проявлять телекинетические способности. Разве что давно, еще ребенком…

Что он еще проявит, не без опаски подумал Петр, что дала ему матрица?..

Рыбакам, подошедшим поближе, все тоже было хорошо видно. Лист недвижно лежал у ног мальчика.

Иешуа шепнул ребенку на ухо что-то и положил руку ему на затылок. Петру вспомнилась сцена почти двадцатилетней давности в иерусалимском доме маленький Иешуа тоже проходил через это: дядя-паранорм, рука на затылке, прыгающая чашка. Это и в самом деле несложно.

Представление продолжалось.

Мальчик нагнулся к листку, невольно выбравшись из-под маминого прикрытия ветер с готовностью подхватил его лохмотья и принялся играть с ними. А лист спокойно ждал. Нерешительным жестом Навот потянулся к маленькому зеленому пятну на сером, мокром песке. В бывших безжизненными еще минуту назад пальцах вдруг возникло движение — неровное, ломаное. Рука ребенка, подрагивая, приблизилась к листку и медленно, очень осторожно подняла его с земли. Мальчик держал лист аккуратно, почти нежно, словно боясь повредить хрупкую паутину жилок, но ветер не вырывал его из слабых пока пальцев Навота, хотя так должно было случиться, не будь…

Петр удивленно поймал себя на странной мысли: не будь это… чудом? Да, только что он стал свидетелем настоящего чуда. Свидетелем не опосредованным, как в Кане, на свадьбе, а непосредственным, стоящим рядом… Непросто же признаться себе в том, что это чудо… Но как?.. В голове человека из насквозь материального времени, где электроника и химия творят то, что житель даже двадцатого, а не только первого века точно назвал бы чудом, не укладывалось: никаких приборов, никакой техники — просто чудо. Мальчик с парализованными руками поднял с земли лист, не улетевший под ураганным ветром.

Как?.. Вопрос, на который еще вчера Иешуа не знал ответа. А сегодня знает?..

Боже, из какого громоздкого, замороченного условностями времени он прибыл! Из времени, где нет места вере, где слово «верю» всегда подразумевает понятие «знаю». Верю, что получится, потому что знаю — как… А здесь — Петр ничего не знал и не понимал. С его огромной колокольни знаний было предельно ясно; никакими паранормальными способностями, будь они трижды, четырежды мощнее способностей Петра, нельзя за пару минут вылечить от рождения парализованного ребенка. Лист удержать под ветром — это просто. Но для Иешуа, не лишенного чувства театральности, лист — атрибут действа. А само действо…

Как все это описывать в отчете?..

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 5 ГАЛИЛЕЯ, КАПЕРНАУМ. 24 год от Р.Х., месяц Адар (Окончание)

Вот, оказывается, как выглядит истинная слава! Толпа народа — с огнем в глазах и мольбами на устах. Иными словами, слава — это не то, когда тебя все знают, а то, когда ты всем нужен.

За последние несколько дней Петр думал о таких понятиях, как «вера», «слава», «чудо», чаще, чем, наверное, за всю свою довольно длинную уже жизнь. Да оно и понятно: работа Мастера, хоть и является самым необычным занятием, которое когда-либо приходилось изобретать человеческому разуму (шутка ли править историю, как кузов помятого автомобиля!), все же традиционно требует в ходе исполнения конкретных задач принимать конкретные решения и совершать конкретные поступки. Вот кнопка, вот лампочка. Кнопку нажал — лампочка зажглась. Все просто. Есть причина, есть следствие. Эфемерное и зыбкое «верю» никогда не подменяет грубое и зримое «знаю». И вот теперь Мастеру Службы Времени приходится сталкиваться с тем, что он сам, закоренелый материалист, апологет вышеназванного «грубого и зримого», классифицирует как «чудо». Как жить, господа?.. Но слишком много непонятного, не должного существовать встретилось ему на этом задании. Служба — полувоенная организация, в ней все подчинено дисциплине и порядку, на все есть инструкции и методические указания. В ходе броска не должно быть ни одного неучтенного камешка, ни одной пылинки, если он или она мешают каноническому или, если угодно, хрестоматийному ходу истории. «Потому что в кузнице не было гвоздя…» Мелочь, гвоздь, но именно он, ничтожная железяка, послужил причиной гибели командира большого воинского формирования. Детский стишок из глубин смутного времени очень хорошо иллюстрирует отношение к мелочам в Службе.

А тут вам, пожалуйста: некий индивид, объект по-нашему, непонятно каким способом врачует людей, да еще в таких количествах, что историей это не замечено не будет. А значит, и Службой. Кто ответственный? Мастер-3 Петр. Пожалте отчетец, полковник Анохин! А полковник, грызя перо, как школьник, отвечает: «А я не знаю, что писать-то». Идиотизм какой-то! Давным-давно расшифрованы, поняты и тысячи раз воспроизведены такие явления, как телекинез, телепатия, глубокий массовый гипноз. Даже телепортацию уже освоили, правда, только с неживыми предметами крайне малой массы и на небольшое расстояние. Да что там! — путешествия во времени — пусть и засекреченная, но реальность. Правда, еще не очень хорошо изученная, но это дело времени, простите за невольный каламбур.

Словом, про все Служба знает, все Служба умеет, а вот «чудо»… Такого наименования на складе нет. А значит, и в природе тоже. Ах, вы, сугубый материалист Петр, стали иного мнения? Отлично! Приносите сюда ваше «чудо», мы его измерим, взвесим, разрежем и посмотрим, какого оно состава и цвета внутри. Не можете? Значит, его нет, вашего «чуда». Что недоказуемо, то не существует. Как там у какого-то классика: «Если ты не можешь объяснить чудо, допусти существование Бога».

Ну, вот, допрыгался, Петр, уже сам с собой разговаривать начал.

В любом случае для отчета отговорка есть всегда: матрица. Сами изобрели, сами и расхлебывайте, как она там работает. Но для чего ей нужна «вера», которую ото всех постоянно требует носитель матрицы? Топливо она для нее, что ли?.. Мастер Петр не знает. Мастер Петр просил к психо-матрице подробные описание и инструкцию, но Техники отвечали уклончиво и таинственно показывали пальцем в потолок — это значит, что вся документация хранится под личным контролем Дэниса, шефа Службы. А объяснить устно или на пальцах? А устно или на пальцах — не можем, поскольку сами работаем вслепую. Матрица для нас — «черный ящик», артефакт, знаем, что на входе, видим, что на выходе, а как действует тайна сия велика есть. Ее, тайну эту ужасную, начальство сильно оберегает. Может, инопланетных шпионов опасается, может, еще кого или чего. Вот и ты. Мастер, работай вслепую, проще говоря — методом тыка.

Банальна истина, как всякая истина: человеческий мозг задействован процентов на двенадцать от свой мощности. У гениев — больше. У Бетховена, быть может, на пятнадцать, и эти три лишних процента сделали его великим композитором. Лишние — работающие! — проценты Эйнштейна подарили миру теорию относительности. А Леонардо? Винер? Галилей? Пушкин?.. Десятки, сотни имен людей, вырвавшихся за пределы, отведенные природой возможностям человеческого мозга. К слову, и Мастера… Тоже, наверно, лишние два-три процента у них работают, и славно работают…

А что до лечения… В конце концов, во все времена рождались целители, умеющие лечить наложением рук, то есть, говоря научно, управляющие биополем человека. Биополем в двадцать втором веке управлять худо-бедно умеем, скорее, все-таки — бедно и худо, хотя кое-какая аппаратура придумана и создана, но вот целенаправленно готовить тех, кого в двадцатом веке назвали экстрасенсами, увы, никто не в силах. Ген экстрасенсорный не выявлен. Родился — значит, славно. Чистый самотек… Пока Иешуа творит понятные и приятные людям чудеса экстрасенсорики. Что дальше?..

Одно лишь было запрограммировано Биг-Брэйном изначально: если объект носитель матрицы опасно выходит из-под контроля, у Петра есть указание на ликвидацию оного. В физическом, естественно, смысле. Даст Бог, до этого не дойдет дело!..

Бог пока Мастеру благоволил.

Петр и Андрей стояли на крыше дома капернаумского рыбака Фомы. Домик располагался на самом берегу озера Генесар. В ясную погоду отсюда хорошо видно ущелье на другом берегу, похожее на голову лошади. Но смотреть вдаль, то есть отрешаться от мирской суеты, нынче повода не было. Вся суета, то есть все события вершились прямо здесь, в нескольких метрах от наблюдающих. Со стороны противоположной озеру, из поселка, местными жителями гордо именуемого городом, к дому стекался народ. Огромное количество. Насколько хватало глаз — все неровные и в общем-то условные улочки Капернаума, тропинки, скорее, были заполнены людьми.

Кричащими, молящими, молчащими, смердящими, больными и здоровыми, молодыми и дряхлыми. Казалось, вся Галилея явилась сюда, чтобы устроить этот странный митинг. Лишь два дня прошло с того момента, как Иешуа исцелил парализованные руки капернаумского парнишки. Два коротких дня. Для распространения новостей масса времени, как оказалось.

Иешуа сидел в доме и в буквальном смысле принимал больных. Этакий земский врач. В качестве ассистентов были местные рыбаки, третьего дня сильно пораженные увиденным чудом и крепко уверовавшие в чудесные умения плотника из Назарета. А ему, плотнику, только этого и надо. Больше веры — легче делать чудеса.

Материалист Петр уже усвоил эту рабочую закономерность…

Поток больных начался рано утром. Первым принесли местного калеку Исава. Старика в Капернауме знали все — он был завсегдатаем рыбного рынка. Выпрашивая подачку, ползал по земле, волоча за собой тонкие серые обездвиженные ноги. Исав был безумен и все время выкрикивал странные, никому не понятные фразы, но к его воплям все в поселке уже давно привыкли. Однако после той достопамятной бури, наутро, когда торговцы только раскладывали свой товар, никто не слышал знакомых криков безумца. Кто-то решил выяснить: часом, не умер ли старик, и, поискав, нашли его сидящим под деревом и плачущим. Увидев людей, он утер слезы и очень отчетливо сказал: «Здесь Спаситель!» После этого он больше не бредил, а только тихо просил прохожих отнести его «к Спасителю».

С него-то, с Исава, все и началось.

Теперь, когда солнце уже высоко, через руки Иешуа успело пройти человек сто — сто пятьдесят. Петр, начавший было считать, вскоре сбился и бросил это дело. Кому тут нужна документальная точность?.. Уж не ему лично. По предварительным прикидкам, Иешуа уже намного превысил количество излеченных, означенное в четырех Евангелиях.

Если поначалу Иешуа тратил на каждого пациента по пятнадцать или двадцать минут, то теперь только прикасался рукой к больному или, напротив, подносил его руку к своему лбу и отпускал. Люди благодарили его, пытались расплатиться, совали деньги, просили забрать скот, но Иешуа только улыбался в ответ. Эффективность лечения, правда, была всегда разной. С парализованными конечностями назаретянин справлялся довольно неплохо, а вот полностью недвижимых людей поставить на ноги ему пока не удавалось. Он просил не уносить их, обещал, что займется позже. Но так или иначе люди уходили счастливыми, даже если сразу не происходило резких изменений в лучшую сторону в их болезни. С абсолютно необъяснимым ехидством — с чего бы? — Петр отметил, что одним махом очистить кожу прокаженного Иешуа не может. Многое он, в общем, не может сразу, с ходу. Но люди веровали в свое выздоровление и, похоже, щедро делились верой со своим врачевателем. С каждым новым человеком Иешуа становился все менее напряженным, начал улыбаться, шутил с рыбаками, стоявшими у входа и сдерживавшими народ. Мастер явно ощущал изменения, происходившие в его подопечном — не было теперь темных мысленных блоков, не было придушенных эмоций. Иешуа источал дивный сладко-розовый запах, который был способен уловить только Петр, запах счастья.

Кстати, о запахе. Очень скоро воздух в доме пропитался теми ароматами, которые свойственны нищим, калекам, живущим на улице беднякам, да еще добавить к этому — гнойные раны у многих, тоже запашок — не из сладких… В общем, Петр вежливо удалился на крышу — и воздухом подышать, и масштабы нашествия сирых и убогих оценить.

Счастье. Вот вам еще одно эфемерное понятие, которого нет в скупом лексиконе докладных, объяснительных, рапортов и прочей отчетной макулатуры. Надо с этим мириться. Никогда не было, а теперь вот будет. Петр был настроен решительно — мало ли чего никогда не было! В его нынешнем задании все для всех впервые — и для Службы, и для него самого.

В ровном море толпы, почти на горизонте, Петр со своего наблюдательного пункта вдруг увидел нечто странное, нехарактерное для происходящих событий. С окраины поселка, взрезая людские массы, к побережью, а значит, и к дому Фомы двигались всадники. Плотный отряд порядка двадцати человек старался держать постоянную скорость, не обращая внимания на то и дело попадавшихся под копыта людей. Мастеру с его суперзрением было хорошо видно, что люди, ехавшие верхом, были вооружены дубинками, копьями и луками, а на голове у каждого повязан кроваво-красный платок.

Сомнений не было — это зилоты. Летучие, неплохо оснащенные, почти неуловимые отряды зилотов — борцов за независимость от римского правления, периодически возникали то там, то здесь, совершали налеты на римские патрули, грабили дома лояльных властям людей и безжалостно убивали всякого, кто симпатизировал чужеземцам. Все это вершилось под девизом: «Никакой власти, кроме власти Закона, и никакого царя, кроме Бога». На отряды зилотов римлянами периодически устраивались облавы, но, как правило, уничтожить полностью их не удавалось — хорошо знающие местность, родившиеся на этой земле люди легко терялись среди простого населения, которое к зилотам относилось хорошо, хотя и побаивалось. А как не опасаться вооруженного человека?..

Через несколько минут конный отряд, оттеснив от дома всех прочих людей, жаждавших чуда, занял пятачок перед входом. Всадники были возбуждены, несмотря на явную усталость, лошади фыркали, трясли мордами и роняли на песок пену. Зилоты привезли раненого. Он лежал на попоне ничком, уткнувшись лицом в гриву, привязанный к шее коня широким кожаным ремнем. Одежда на его спине пропиталась кровью: видимо, рана была большая и глубокая. Четверо спешившихся людей отвязали раненого, осторожно пронесли его в дом, положили перед Иешуа. Самый широкоплечий и мощный из приехавших — предводитель, склонил голову и произнес:

— Приветствуем тебя, Равви! Мы приехали за помощью к тебе. У нас раненый. Ты сможешь ему помочь?

Иешуа на секунду задержал взгляд на оружии, которое пришедшие не выпускали из рук, и ответил:

— Конечно. Как его имя?

— Его зовут Иуда. А я… — Говоривший чуть изменился в лице, горделиво приподнял голову. — Я — Варавва. Ты знаешь, кто мы такие?

— Мне все равно, кто вы. — Иешуа невозмутимо глядел Варавве в глаза. Этот человек ранен. Вот что важно. Кем бы он ни был, я вылечу его.

— Ты стал бы лечить римлянина или самарянина? — спросил Варавва с нажимом.

— А они разве не люди? Разве они не испытывают боли? Молодец Иешуа, подумал Петр. Спокоен, как скала. А от этого Чапаева иудейского ненависть ко всем и вся так и прет.

Варавва зло сплюнул на пол и вышел. За ним последовали остальные.

Иуда лежал перед Иешуа на низком топчане лицом вниз и тихо стонал. Назаретянин разорвал на нем одежду, обнажив огромную, через всю спину, рану с ровными краями. Не иначе римский меч, отметил Петр, скользящий удар наотмашь. По закону, только римлянам позволялось носить такое оружие. Но зилоты были бы плохими воинами, если бы не брали трофеи… Иешуа снял с раненого остатки одежды, явив взорам не только грязное, в синяках, тело, но и тот самый короткий римский меч, пристегнутый к поясу. На рукоятке, там, где должен был быть орел герб римского войска, красовались теперь вполне определенного вида шрамы: новый хозяин меча камнем стесал ненавистную эмблему.

Иешуа внимательно осмотрел рану, промокнул ее куском ткани, чем вызвал громкий стон, присел на корточки перед лицом Иуды, взяв за подбородок, поднял ему голову.

— Я помогу тебе. — Иешуа каждый раз произносил эту фразу перед тем, как творить очередное медицинское чудо.

— Не старайся, Равви, мне уже не помочь, — прохрипел Иуда, — силы оставляют меня.

— Ты знаешь, а я ведь могу и убить тебя, — раздумчиво сказал Иешуа, — могу отнять у тебя жизнь. Ты веришь в это?

— Добить меня сейчас нетрудно. — Иуда изобразил подобие: улыбки на лице.

Его не удивило, что кудесник-врачеватель предлагает ему смерть, Он сам хотел ее. Петр и Иешуа это явственно ощущали.

— Ты не хочешь жить, Иуда. Как мне исцелять тебя без твоего желания и без веры?

— Не старайся, Равви, оставь меня. Я не хочу жить калекой, я не чувствую своего тела, а воин без тела… Разве ж это воин?

Удивительная способность пусть обреченно, но все же иронизировать, несмотря на кровавые пузыри на губах и жуткую рану на спине, заставила Петра почувствовать уважение к разбойнику-зилоту. Вглядевшись, Мастер увидел, что удар римского меча сокрушил Иуде ребра и повредил позвоночник, — вот почему он жалуется на отсутствие чувствительности в теле.

— Нет, Иуда, ты хочешь жить. Это я знаю лучше тебя. Я даже знаю, зачем тебе следует жить. Ты еще не выполнил своего предназначения. Да! — Иешуа покивал головой, словно соглашаясь с самим собою. — Я вылечу тебя. Ты не будешь калекой. Ты не веришь — ну и не надо. Зато я верю. — Голос его становился все громче, тон яростней. — Потом ты пойдешь со мной, бросив все, чем жил раньше. Ты мне нужен, понял?

— Да, Равви. Я понял. Пусть будет так, как ты говоришь. — В хрипе Иуды слышалось удивление.

Вот вам и еще одна нестыковка, отметил Мастер, уже машинально отметил, привычно. Биг-Брэйн рассчитал, что своего Иуду Иешуа найдет среди капернаумских рыбаков, как это и должно быть, как это сказано в каноне, а он, поди ж ты, зилот…

Пока Петр размышлял о том, сколько еще непредвиденностей подкинет ему своенравная История, Иешуа занимался врачеванием пострадавшего разбойника. Методы, надо сказать, были те еще. Запустив сомнительной чистоты пальцы прямо в рану Иуде (бедняга аж взвыл от боли), Иешуа закрыл глаза и что-то прошептал. Затем наклонился и плюнул прямо в разрез. Кровотечение, как ни странно, почти сразу остановилось. Смоченной в вине длинной полосой ткани назаретянин обернул тело Иуды, закрыв тканью рану, и велел Андрею и Фоме отнести его в глубь дома прямо на топчане.

— Кончилась твоя война, Иуда.

Едва Иешуа успел произнести это, как во дворе послышался шум, крики, ржание лошадей и… звон оружия.

Петр рванул из дому и остолбенел: на крошечном пространстве между капернаумскими домишками шла тоже крошечная, но вполне настоящая война. Никуда не уехавшие зилоты, ждавшие результатов лечения своего соратника, отчаянно отбивались от невесть откуда взявшихся римских воинов. Римляне были пешими, но появление их было столь внезапным, что зилоты не успели вскочить на лошадей и поэтому не имели своего главного козыря — стремительности и мобильности. Да и сам «боевой плацдарм» и окружающая его толпа, никуда, к удивлению Петра, не сбежавшая, а, наоборот, с интересом и без боязни наблюдавшая за «войной», не дали бы всадникам пространства для маневра. А в пешей рукопашной схватке у легионеров было несомненное преимущество. Оно состояло в первую очередь в привычном, отточенном мастерстве, а во вторую — в очень удобном именно для пешей схватки вооружении: в больших прямоугольных щитах, которыми воины ловко отбивали свирепые удары зилотов и из-за которых производились точные выпады копьями и мечами. Да и численностью римляне превосходили эилотов значительно. Уже минуту спустя легко раненный в плечо Варавва сорвал с головы красную повязку, взмахнул ею, подавая знак товарищам, и весьма успешно исчез в толпе, охотно его скрывшей. Его примеру мгновенно последовали и остальные. Лишь один боец не успел убежать — его настиг тот же самый удар меча, который свалил Иуду: наискось через всю спину. Но в этом случае уже со смертельным исходом.

Стычка закончилась вдруг и сразу — как и началась. Зилоты исчезли, римлянам стало не с кем драться. Спокойно, почти равнодушно — вот уж работа так работа! — легионеры убрали мечи, кто-то оттащил в сторонку труп; К Петру подошел один из воинов, видимо, главный, вежливо спросил:

— Что здесь делали эти разбойники? Петр, показав рукой на Иешуа, стоящего позади, в проходе между домами, сказал:

— Это лекарь. Они принесли ему раненого. Легионер нахмурился:

— Где он? Где раненый? Несите его сюда!

— Он умер. — Голос Иешуа был тих, носолдат расслышал сказанное.

— Умер? От чего?

— Его ударили мечом в спину. Почти надвое рассекли. Его принесли уже мертвым, я не смог ничего сделать.

Петр впервые видел, как Иешуа лжет. Спросил мысленно:

«А если он попросит показать ему тело?»

«Не попросит». — Иешуа был уверен.

Легионер задумался, поскреб небритый подбородок. Помолчал. Петр отчетливо слышал, как тяжело, каменным жерновам подобно, ворочались в его голове под остроконечным шлемом медленные мысли. До чего-то доворочались, потому что он сказал:

— Это хорошо. Хорошо, что он умер. А то бы мы вас… ну, не важно. Эти зилоты час назад напали на сборщика налогов с охраной. Один из моих ребят полоснул мечом какого-то из разбойников. Теперь все сходится. Только вот, бараны тупоголовые, не уберегли самого мытаря. Ранен он. Боимся, что погибнет. Уж очень его покалечили… Тогда не сносить нам головы… И вам тоже.

Римлянин говорил спокойно, почти дружелюбно, но за этим спокойствием мощно ощущалась готовность вытащить опять свой короткий меч и укротить (или укоротить) всякого, кто будет ему перечить. Он это умел и своего умения таить не собирался.

— Покажите раненого, — спокойно сказал Иешуа. Вот уж кому наплевать было на умение легионера махать мечом. В рядах легионеров наметилось шевеление, двое воинов вынесли вперед лежащего на щите человека. У него был вспорот живот, лиловые внутренности вывалились, одежда залита кровью. По толпе, окружавшей дом и все это время покорно безмолвствовавшей, — для людей все было зрелищем, и смерть, и излечение, и бой, и все толково чувствовали, на что как реагировать, — прошел одобрительный ропот. Все здесь знали мытаря Левия — галилеянина, состоявшего на службе у Кесаря. Он ходил по домам с тремя легионерами охраны и собирал налоги, не делая разницы между богатым и бедным. Если последняя ледащая овечка подлежала изъятию, он ее изымал. То, что люди будут голодать после этого, его не заботило. Поэтому не слишком, мягко говоря, любящий Левия народ был весьма рад очередному зрелищу: злобный римский мытарь с кишками наружу.

Бесчувственного мытаря внесли в дом. Командир легионеров пожелал понаблюдать за процессом чудодейственного излечения и сел возле входа на деревянный ящик. Понятно было, что теперь он с Левия глаз не спустит — мало ли что иудейский врачеватель может сделать с местным врагом народа!

Но увидеть процесс ему не удалось. Равно как и всем остальным. Иешуа сел возле мытаря, потрогал его лоб, произнес:

— Он мертв. Вы принесли мертвого человека.

— Как мертв? — Легионер вскочил.

— Просто. Мертв. Как бывают мертвы люди.

Воин схватил Иешуа за Одежду:

— Он был жив! Ты убил его, гнусный колдун!

— Нет, — спокойно отвечал назаретянин. — Он мертв. И я этому рад. И ты этому рад. — Иешуа смотрел без улыбки, колко смотрел.

— Я. Этому. Рад, — механически произнес легионер.

Глаза его остекленели, он отпустил Иешуа, отошел — весь какой-то сгорбленный. Иешуа продолжал:

— Ты этому рад. Люди этому рады. Всем хорошо. Пойди и скажи, что мытарь умер, пусть назначат нового.

Воин, печатая шаг, как на параде, вышел из дома.

Петр улыбался про себя: его ученик неплохо освоил мастерство гипноза. Плюс, как уже понятно, к телекинезу. Всего пара слов — и этот вояка уже под контролем.

Снаружи римлянин устроил короткое шоу.

Подобно американскому проповеднику, он расставил руки и безумно закричал:

— Мытарь Левий умер! Вы рады?

Толпа сдерживать себя не стала. Очередной этап зрелища — очередная планированная реакция. Радостный гомон прошелся над Капернаумом и утих на самой его окраине.

Собрав свое крошечное войско, командир легионеров ушел в неизвестном ни Петру, ни Истории направлении.

А Левий оказался жив. И Иешуа знал об этом. К концу дня мытарь даже мог ходить, постанывая и держась за живот, на котором розовел совсем свежий, чудесным образом возникший шрам.

А Иешуа сегодня солгал. Любопытный для него поступок.

Вечером, прокручивая в памяти богатый событиями день, Петр понял: за все довольно долгое время, что он знает Иешуа, ему практически не приходилось уличать своего ученика во лжи. Правда, конкретных случаев не припомнить, и было это только в детстве, пожалуй… А нынче — ложь крупная, да еще два раза подряд, да еще кому лгал: отчаянным представителям власти — римлянам.

За ужином спросил:

— Иешуа, а ты не боялся, когда лгал этому римлянину?

Иешуа отложил кусок хлеба, задумался.

— Боялся?.. А чего мне бояться? То, что я ему сказал, для него ложью не является. Он ведь правды не знал. Ложь, Кифа, становится ложью только тогда, когда правда известна обоим. А то, что я его заставил поверить в смерть Левия, — это не обман. Это просто нечто, чего нет. А «нет» и «есть» — понятия зыбкие, разница между ними настолько незаметна, что любой, если кто-то захочет, может поверить и в «есть» и в «нет». Заметь: если кто-то захочет. Или по-другому: если кому-то надо. Мне было надо, Левию было надо, нам всем, и тебе тоже, было надо — и римлянин поверил. А ведь это именно ты, Кифа, научил меня внушать людям то, чего нет на самом деле! — Иешуа опять начинал говорить на повышенных тонах, закипать.

— Это называется «гипнос». По-гречески — «сон». — Петр попробовал увести ученика от темы.

Но ученик никуда уходить не хотел.

— По-гречески — быть может. А по-простому это называется обман! Чего ты от меня ждешь, Кифа? — Иешуа поднялся с подушки, на которой сидел, заходил по комнате.

Многочисленные свидетели этой сцены с удивлением наблюдали за происходящим. Рыбаки, Иуда, Андрей, сам Левий, вокруг которого и разгорелся спор, — все собрались нынче за ужином. А тут — такое дело, совсем непривычное: Машиах рассердился!

И похоже, не на шутку. Опять матрица гуляет, традиционно уже и все-таки с непониманием, замешанном на легком страхе, подумал Петр, опять немотивированная злость, опять неожиданные поступки. Матрица — чужим разумным существом, этаким захватчиком-инопланетянином! — ворочалась в мозгу Иешуа, умащивалась поудобнее, чтобы слиться с сознанием, стать незаметной… Нет, точнее, самим сознанием и стать.

— Ты ждешь от меня святости? — почти кричал Иешуа. — Как от Йоханана? Так вот, я — другой! Я точно знаю, чего хочу! Я вижу цель! И пойду к этой цели. Я избран, ты знаешь это, и знаешь, кем я избран! Он дал мне цель! И если надо, я стану обманывать, или, если хочешь, творить гипнос. И если надо… — Пауза, заполненная лишь потрескиванием масляных светильников и прерывистым дыханием молчащих слушателей, невольных свидетелей. — Если надо, буду убивать.

Мягко говоря, неожиданное заявление'…

А Иешуа продолжал:

— Да, Кифа, да. Ты не ослышался. Будь честен со мной и сам с собой. Признай — обман повсюду. Даже ты… Ты ведь давно обманываешь меня. Я помню, с чего все начиналось, Кифа! С обмана! Ведь так, Кифа, я прав?.. И даже теперь, спустя столько лет, я так и не знаю, кто же ты такой на самом деле… Ты показал мне, что я — избран, но кто послал тебя?..

В как обычно заблокированном мозгу Петра невольно проскользнула мысль, ни для кого, впрочем, не предназначенная; тебе и не следует знать, для твоего же блага.

Мощный блок рассыпался, как трухлявая доска. — Не следует знать? — Иешуа улыбался. — Кифа, ты признаешь свою ложь! Ложь во имя безопасности, ложь во спасение… Знаешь, Кифа, ты прав. Так и должно поступать, если есть настоящая цель. Я не ведаю твоей. Но у меня, повторяю, есть собственная, и ты пока идешь со мной по одной дороге. Верю, что и дальше дорога у нас одна. Значит, если тебе можно лгать, то мне и подавно.

Успокоился, как выключился. Сел обратно на подушку. Гости дома Фомы, да и сам хозяин, озадаченно молчали, пытаясь понять, зрителями чего они только что были — низвержения Машиаха либо, наоборот, его возвышения.

Страна крайностей, время крайностей. Черное и белое. Злое и доброе. Верное и неверное… А как насчет полутонов?..

У Петра остался еще один вопрос, который он хотел задать Иешуа без свидетелей. Для этого не нужно было уединяться — мысленную беседу подслушать невозможно.

«Иешуа, ты собираешь вокруг себя таких разных людей… Опасно разных. Например, зилот и римский прислужник — сборщик налогов… Они ведь — враги. И значит, в твоей команде — враги. Хорошо ли так?..»

«Нет, Кифа. Теперь они не враги. Они объединены общей идеей и не могут быть врагами. А прошлое их… Вот, Левий, мытарь: он обладает редким для людей свойством — умеет быть верным. Он был верным своему делу, даже понимая, что грабит своих земляков. Он оставался верным, невзирая на людскую ненависть к нему. Такая вера — драгоценный камень в горе пустой земли. Поверь, уж я-то знаю толк в вере…»

«А Иуда, зилот, зачем он тебе?»

Провокационный вопрос. Петр хотел услышать версию ответа Иешуа.

«Иуда умеет воевать. Он хороший воин. И опять редкое свойство: он не знает жалости, если сражается за правое дело. А нам воины будут нужны… Я ощущаю свою силу, Кифа, она рвется из меня, но у меня всего две руки, а мне нужны десятки, сотни рук!»

«Какова она, твоя цель?»

«Ты прекрасно знаешь ее. Ты вложил ее в меня — давно, когда я был ребенком. Вложил, потому что знал, что я — избран. Ты учил меня жить, но однажды я понял, что твои знания и твои желания — это всего лишь основа для большего. Меня называют Машиахом? Я и есть Машиах!»

«Ты торопишься, Иешуа…»

«Я не тороплюсь, ты ошибаешься. Я выжидаю. Я сказал: сила рвется у меня из рук. Это так. И с каждым днем ее становится все больше и больше. И однажды мне не удастся удержать ее».

«Я не вправе мешать тебе. Очень надеюсь, что ты умеешь понимать и видеть, и если ты поймешь, что поторопился, и увидишь, что ошибался, ты скажешь мне… Да, еще. Иметь силу — не штука. Уметь управлять ею — вот высшее мастерство. Ты умеешь?»

«Ты учил меня, Кифа, тебе ли не знать…»

И добавил вслух:

— Не беспокойся: мне ее еще копить и копить. Но когда я пойму, что накопилось достаточно, то сумею верно направить ее.

— И куда, если не секрет?

— Есть город, который ослеплен гордыней. Ты знаешь, о чем я говорю. Мне его дано вразумить…

Город, ослепленный гордыней, — это, конечно, Иерусалим. Только как Иешуа собирается его вразумлять? Силой слова?.. Как известно, это у него не получилось… Иначе? Каким-нибудь неканоническим способом?.. Петр не ведал такого способа. Разве что римская армия под командованием Тита Флавия? Но это произойдет не скоро, и Титу, и его солдатам надо пока подрасти, а может, и вообще — родиться. Тридцать пять лет еще до осады Иерусалима, до начала его гибели.

Что-то задумал Иешуа, что-то все-таки са-а-авсем неканоническое. Или вовсю пользуется тем, чему научил его Петр. Как он недавно сказал: «Ты научил меня внушать людям то, чего нет на самом деле!» Если так, то учеба дала хорошие результаты…

Знал бы Петр, где упадет, соломки бы подстелил.

А ведь Иешуа еще и другое сказал — о силе: «Мне ее еще копить и копить».

ОТСТУПЛЕНИЕ — 5 Из бесед Macтepa-3 Петра Анохина (далее — М.) с экспертом-историком Службы Соответствия Клэр Роджерс (далее — Э.)

М. Мне все реже и реже удается с вами побеседовать.

Э. Редко возвращаетесь в Службу?

М. И возвращаюсь редко, и провожу здесь крайне мало времени.

Э. Тянет назад? Ностальгия по первому веку?

М. Признаюсь.

Э. Понимаю вас. И завидую… Тогда что вас заставило потерять драгоценное время и прийти ко мне?

М. Потерять?.. Клэр, не заставляйте меня в полный голос страдать из-за того, что наши встречи стали редкими. Мне очень не хватает роли дауна, но проект требует моего почти постоянного присутствия. Это и есть главная причина, а ностальгия — довесок… Знаете, я уже научился сам превращать свои сомнения во мнения. Пришлось научиться…

Э. Давно пора. Все вы прочитали, все вы поняли, мозгами Бог не обидел… Что все же ко мне привело, сознавайтесь?

М. Абстрактный вопрос. Но для меня важный. Стоит ли мне, как Мастеру Службы, стремиться к тому, чтобы реальные события в ходе осуществления проекта во всем соответствовали текстам Евангелий?

Э. Однозначно — нет!

М. Однозначно? Отчего такая категоричность?

Э. Милый Петр, милый даун, вы читали… ну, что… ну, например, «Три мушкетера»?

М. Естественно.

Э. Дюма, как известно, пользовался подлинными записками Д'Артаньяна, реально существовавшего человека. Вы могли бы изучать по «Трем мушкетерам» историю правления Людовика XIII? Или хотя бы фрагменты истории корпуса мушкетеров? Или жизнь кардинала Ришелье? По глазам вижу ответ: нет. Правильно, это всего лишь — книга. Бумага с буквами, хитро сложенными в слова, а слова еще более хитро сложены во фразы. Такой вот фокус, называемый литературой… А что есть Библия вообще и евангелия в частности? Бумага с буквами, хитро сложенными в слова. Литература… Другое дело, что и в «Трех мушкетерах» немало достоверного, бывшего в действительности, и в евангелиях — тоже, наверняка. Но книга есть книга. Сначала капитан Д'Артаньян, сочиняя мемуары, тщательно правил жизнь, чтобы выглядеть лучше — красивее, умнее, сильнее. В общем, значительней. А евангельские тексты скорее всего сначала пересказывались из уст в уста первые потери правды, потом записывались по памяти — еще потери, еще коррекция, потом переписывались, потом переводились на греческий… И на каждом этапе вносилась, скажем так, необходимая для конъюнктуры времени правка. Так что не относитесь к ним как к историческим хроникам. Они написаны всего лишь людьми. Плюс — много позже описываемых событий. Самые древние переводы четырех евангелий — старый Сирийский и старый Латинский — датируются второй половиной второго века. Отсюда — вероятные сроки написания оригиналов. Точных данных нет, приблизительные — вторая половина, конец первого века. Нет и безупречных доказательств авторства. Кто-то считает, что Матфей, Марк и Лука — это лишь имена, титулы, а не реальные авторы. Кто-то считает — это и мое мнение, — что изначально был некий записанный оригинал, которым пользовались трое авторов трех синопсисов — от Матфея, от Марка, от Луки, созданных явно ранее четвертого — от Иоанна…

M. Это-то хоть точно?

Э. Полагаю, что оптимально точно. Абсолютно точного нет ничего. Но один только пример. В трех синоптических текстах есть предсказания Господа о гибели Иерусалима и разрушении Храма, а в Евангелии от Иоанна — ни слова. Для автора четвертого текста — это давным-давно прошедшее событие… И написаны четыре текста с разными целями и для разной аудитории. Скажем, Евангелие от Марка написано — так считается — для вновь обращенных христиан из язычников. Там подробно объясняются еврейские обычаи, еврейские выражения, мало выдержек из Ветхого Завета. Иоанн вообще писал позже всех, его текст явно предполагает, что читатели знакомы с тремя другими текстами, он не утруждает себя описанием подробностей жизни Христа. Кстати, именно поэтому Евангелие от Иоанна не считается синоптическим… Короче, подобьем итоги. Я оставила бы два предположения. Первое — что все четыре текста написаны либо по рассказам очевидцев — может быть, именно апостолов. Второе — что они основаны на каких-то записках плюс устные предания, бережно хранимые в общинах. Лука о том честно сообщает: «Как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова…»

А как они передали? Что передали? Что вспомнили, а что нет? Что захотели рассказать, а что скрыли?.. Повторяю, Петр: это — книга. Пусть Книга Книг, но все равно — бумага с буквами, сложенными в слова. Хотите верьте, хотите — нет. Ваше право. Право как человека, но и как Мастера, профессионала — тоже. Я бы на вашем месте вообще не относилась к описанному как к догме.

М. Тем более что в самих текстах много несовпадений, да?

Э. Тем более. Но бог бы с ними, с несовпадениями! Кто-то так помнит, кто-то иначе: «время — вещь необычайно длинная», немудрено запутаться. Нечаянно или намеренно — не суть важно. Любые воспоминания, повторяю, всегда скорректированы памятью в лучшую сторону. А вот на явные исторические ошибки я обратила бы внимание.

М. Что вы имеете в виду?

Э. То, чего не могло быть по определению.

М. Например?

Э. Например, не мог Синедрион судить Иисуса так, как описано. Законы в Иудее соблюдались точно. А по закону члены Синедриона не имели права разбирать уголовные дела вне Храма. Христос был официально обвинен в богохульстве, а заседание проходило не в казенном помещении, а в доме первосвященника. Это первое. Второе. Заседание проходило ночью, а Синедрион по закону обязан был начать и закончить любое слушание до захода солнца. Третье. Категорически запрещалось разбирательство уголовных дел накануне праздника и тем более в праздник. А тут — Пасха. Да Синедрион прекращал заседания за неделю до Пасхи!.. Лень перечислять, но буквально все, связанное с захватом Христа, с судом над ним, с его казнью, никак не соответствует той правовой реальности, что существовала и неуклонно соблюдалась в стране. Закон был действительно законом, и об уважении к Синедриону говорит то, что все обвиняемые сами приходили на слушание их дел, будучи вызванными на определенный день, и приходили безропотно — как, кстати, однажды произошло с самим тетрархом Галилеи Иродом Антипой: вызвали — и пришел как миленький. А за Христом послали стражников. Невероятный факт!.. Все это говорит о том, что смерть Христа была заранее предопределена священниками. А раз так, то зачем нарушать закон и делать вид, что соблюдаются какие-то процессуальные тонкости?.. Толкователи евангелий это понимали и придумывали всяческие оправдания: сдвигали время распятия, растягивали его, полагали, что ошибка в дате — лучше, чем ошибка в сути. Толковать-то легко. Но, как известно, что написано, того не сотрешь… Еще. Не мог прокуратор судить преступника на публике. Для этого была специальная комната, куда допускались только свидетели. Еще. Не найдены свидетельства о существовании «поправки о праздничном помиловании», то есть не было у Пилата оснований миловать ни Иисуса, ни Варавву. В те дни не было. Подобная поправка появилась в Риме много лет спустя, так что Пилат и авторы текстов опередили время… Есть прекрасные работы, убедительно доказывающие несоответствия мифа реалиям. Не стану отнимать ваше драгоценное время: влезьте в Сеть, прочтите сами; вы, знаю, читаете много быстрее, чем я говорю. Просто к чему я все это? Да к тому, что не держитесь за якобы факты, приведенные в евангелиях. Считайте их только литературными, но никак не историческими. И, если необходимо, не бойтесь самостоятельно творить Историю! У литературы есть замечательное свойство: она всегда умела исправлять происшедшее в жизни, превращая его в легенду, в сказку, в миф. Поэтому все предки человеческие — либо чудо-богатыри, либо чудо-злодеи. Так всегда было, так всегда и будет. Дерзайте, Петр, а писатели вас поправят. Это их работа.

М. А если поправят как-нибудь не так? Не так, как в существующих текстах евангелий?

Э. Ох, сомневаюсь! Тексты-то на диво хороши! Отточены-до запятой. Зачем им меняться? Они уже — Канон! А ваше дело грязное: творить основу для писателей, чтобы появилось то, на чем можно сей. Канон выстроить и отточить до запятой. Помните, Петр: ни одна война не похожа на последующие книги о ней. Ни одна историческая личность в литературном варианте не соответствует ее оригиналу. И в этом — великая миссия литературы: создавать Историю такой, чтобы ею можно было либо гордиться и оправдывать действия потомков, либо такой, чтобы ее можно было проклинать и тем самым тоже оправдывать действия потомков. История — наука неточная, а уж исторической литературе сам Бог велел быть только похожей на жизнь. Как портрет на холсте… Так что не бойтесь действовать по ситуации — в этом и заключается ваша работа, насколько я о ней знаю. Ваяйте Историю, а писатели вас все равно скорректируют.

М. Значит, карт-бланш?

Э. В рамках заданной темы, милый даун, в рамках темы…

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 6 ИУДЕЯ. ИЕРУСАЛИМ. 24 год от Р.Х., 1 месяц Таммуз

Петр шел по Иерусалиму, по привычно уже узкой кривой улочке, круто взбирающейся из Нижнего города в Верхний — к дворцу Ирода Великого. Царило лето, точнее — жаркий летний месяц Таммуз, только-только израильские хлеборобы убрали с полей пшеницу, урожай, к сожалению, оказался невеликим, опять придется где-то покупать зерно, а виноградари жили в ожидании скорого и богатого созревания винограда — в следующем месяце Ав, а там и месяц Элул не задержится, начнется сбор ягод, время готовить вино, время закладывать его, счастливое время праздника. Интродукция.

Петр был сегодня римлянином, богатым и, видимо, знатным. Поскольку, с одной стороны, жара стояла немыслимая, дождями даже не пахло, на нем была легкая тонкая лацерна, даже безо всякой туники под ней. Золотая пряжка с большим рубином, застегнутая на правом плече, прочно удерживала одежду даже от распахивания, и это особенно радовало Петра, поскольку он, как уважающий себя римлянин, был под лацерной абсолютно наг. А с другой стороны, раз он направлял свои сандалии не к кому-нибудь, а лично к тетрарху Галилеи Ироду Антипе, коему случилось в эти дни быть в Иершалаиме, то означенная легкая лацерна Петра была девственно бела. Таков протокол.

Он знал, что Антипа безвылазно торчал во дворце, он, как и Понтий Пилат, не любил Иершалаим, приезжал в него вынужденно, он уже имел однажды вызов на Санхедрин, или Синедрион, легко мог быть приговорен к смерти за казнь некоего галилеянина без суда — преступление, непрощаемое даже властителям, однако сумел выкрутиться, но некий подспудный страх перед Великим городом навсегда притаился в нем.

Петр запасся «железным» рекомендательным письмом к Антипе от его знакомого, римского патриция Максимилиана, проезжавшего через Иерусалим три года назад и славно отобедавшего с Антипой. Письмо, конечно же, было сделано в Службе, с некоторым трудом выбито Петром из начальников, поскольку и Кормчий, и, главное, Майкл Дэнис настойчиво не хотели понимать стремления Петра встретиться с тетрархом. Да и желание Мастера увидеть ученика, то есть Иоанна, прочно сидящего в неизвестном пока подземелье, казалось им абсурдным.

— Эта часть Проекта уже отработана, — говорил Дэнис. — Зачем тебе Иоанн? Дай ему спокойно умереть.

После давнего разговора с Петром о паранормальности Предтечи Главный инспектор Службы изволил ознакомиться с тремя синоптическими текстами и больше не задавал дилетантских вопросов о судьбах их персонажей.

— Во-первых, он пока не знает, что умрет, — терпеливо объяснял Петр. Во-вторых, я хочу хотя бы приблизительно понять, когда он умрет, — это важно для Иисуса: после смерти Крестителя он должен усилить активность в Галилее. В-третьих, я надеюсь узнать, где его держат: во дворце Ирода или в крепости Махерон. В-четвертых, имею я право в последний раз повидаться со своим лучшим учеником, имею или нет?

— На мой взгляд, нет, — отвечал Дэнис. — На мой взгляд, это сопли. И потом, с чего ты решил, что тебе удастся его увидеть?

Петр не стал обижаться на явные сомнения в его возможностях. Петр кротко ответил:

— Тогда останутся «во-вторых» и «в-третьих»… В конце концов разрешили. Уважили. И письмо сотворили. И вот он уже идет по прямой и достаточно широкой улице Верхнего города к дворцу, к воротам в его внутренней — западной — стене, где и предъявит письмо.

Иоанн сидел в подземелье уже больше недели. Петр действительно не знал где. Если здесь, в Иерусалиме, — тогда он сумеет встретиться с учеником. Если в крепости Махерон в Перее, то встреча станет куда проблематичней: крепость расположена достаточно высоко в горах — к востоку от Мертвого моря, дорог туда нет, одни только тропы, да и охрана там серьезная.

Его долго никто не трогал, Иоанна. Он все так же терпеливо существовал между Кумранской обителью и долиной Иордана, по-прежнему очищал верующих в водах реки, давно ставших теплыми и ласковыми, он аккуратно нес свою тяжкую ессейскую службу в монастыре и, не исключено, потихоньку писал так и неведомую Петру рукопись. И никуда не рвался. Он никогда никуда не рвался, он умел ждать. Даже когда не знал точно — чего ждать… Время шло, и Петр решил было, что переоценил обиду и гнев самой знаменитой и самой красивой сегодня женщины идумейского рода Ирода. Неужто простила она Предтече? И хотелось бы, чтоб так и было, но и не хотелось. Почему хотелось — это понятно. А вот не хотелось потому что пришлось бы сочинять смерть Иоанна Крестителя, и не просто смерть а мученическую: уж очень подробно описана она в синопсисах. Сочинять смерть и, если по-честному, осуществлять ее, так?.. Даже подумать о том Петру страшно было!.. Может, поэтому и не встречался он почти полгода со своим учеником, не приходил к нему на Иордан, тянул время.

И дотянул. Все-таки схватили Иоанна стражники Антипы. Ничего Иродиада не забыла. Такие не забывают. Такие помнят до смерти. До смерти обидчика, естественно… И все вроде стало на свои места. Евангельские волки — почти сыты, евангельские овцы — пока целы. Пока, Теперь Петра мучил другой вопрос: сколько продлится это зыбкое «пока»?..

Он тоже постоянно спрашивал себя: зачем? Зачем ему встречаться с Иоанном? Четыре ответа Дэнису что-то доказали Инспектору, если и впрямь доказали, но только не самому Петру. Дэнис, по сути, прав: эта часть дела сделана, Иоанн дождется казни, евангелисты ее толково опишут, а у Петра есть Иисус и работы с ним — невпроворот, отвлекаться не надо бы, не надо. Да и простился Петр с Иоанном — там, в долине Иордана, сразу после ухода Иродиады. Навсегда простился, знал, что скорее всего уже не увидятся, не стоит перед самим собой душою кривить. Не думал только, что прощание затянется на пять месяцев…

Но это Петр знал, что навсегда, Иоанн, отлично умевший читать мысли и эмоции Петра, ничего не понял, хотя Петр, помнится, себя не экранировал… Может, не захотел понять?.. А может, Петр и сам все-таки не верил и не верит вопреки до омерзения здравому смыслу! — что Иоанн умрет?..

Так что же, ему необходимо воочию убедиться в смерти, чтобы поверить в нее? Необходимо увидеть отрезанную голову Крестителя, заливающую кровью золотое персидское блюдо?..

Извращение какое-то…

Все прекрасно понимал Петр, но шел во дворец и шел, не сворачивая. Потому что чувство — да, было. Чувство свершившейся Истории, если выражаться высокопарно. А вот предчувствие смерти Иоанна — то, что до чувства имеет место, не появилось до сих пор и не появляется. Как его Петр ни вызывает из-за своих необъяснимых барьеров паранормальности. Что-то мешает ему появиться? Что?..

А вот чего действительно не понимал Петр, так это того, почему именно нынешний день выбрал он для визита к Антипе. Ведь разрешение на этот визит он получил в Службе аж шесть дней назад, но почему-то ждал до пятого дня недели, до начала седьмого часа, до завершения второй молитвы, то есть до половины первого пополудни примерно. В это самое время и подошел к воротам.

Стражники у ворот во дворец читать не умели, тем более — по-латыни, поэтому вызвали старшего стражи. Тот тоже довольно тупо повертел письмо и в меру вежливо пригласил Петра в колоннаду, где стояли тяжелые скамейки из розового карарского мрамора. Оставил его там и скрылся с письмом в левом, или южном, здании дворца. Правое, северное, абсолютный близнец левого, высилось напротив — у северной стены. Их соединяли выстроенные вдоль стен легкие колоннады, крытые частыми поперечными балками, пропускавшими, впрочем, и солнце, и дождь, несмотря на обилие вьющихся растений. Дождя, как известно, не ожидалось, а солнца под листьями все-таки было поменее.

А и ждать-то особо не пришлось.

Через несколько минут из дворца выбежал толстенький человечек в голубой тунике, расшитой по подолу и вороту золотом, подшустрил к Петру и, склонившись, подобострастно сказал на приличной латыни:

— Тетрарх рад узнать, что его посетил столь высокородный господин, и с нетерпением ждет вас во дворце.

И короткой ручкой изящно показал, где, значит, с нетерпением ждет тетрарх. Как раз в левом, южном, дворце, далеко идти не надо.

Петр так и не мог забыть таинственной красоты Иродиады, поэтому, когда увидел Ирода Антипу — впервые в жизни увидел, — разочарование его было болезненным. На стуле с высокой резной спинкой посреди большого и, надо отметить, прохладного зала сидел толстый, точнее — обширный, большой человек, с висячими брылами на красном жирном лице. Он сделал попытку встать, чтобы поприветствовать Петра, но она не слишком удалась, поэтому Петр не стал испытывать слабые физические возможности тетрарха, сам живо подошел к нему, чуть-чуть склонил голову — мы из Империи, знай наших! — и вежливо, но с некоей умеренной долей небрежности сказал:

— Рад, что застал тебя в Иершалаиме, тетрарх Антипа. Мой друг Максимилиан высоко отзывался о твоем гостеприимстве.

— Счастлив оказать тебе такое же, — сказал тетрарх. — Садись. Будь как дома, дорогой Вителлий, — указал на деревянную, обитую парчой скамейку, поставленную у кресла явно для посетителей.

Голос у него был звучный, низкий. Сейчас, когда Петр — ныне, естественно, римлянин Вителлий — сидел рядом, он видел, что Антипа, в принципе, мужик видный и симпатичный — был когда-то, во всяком случае, только разжирел, расплылся непомерно. Да и то сказать: говорят, что мать его, самарянка Мальфака, четвертая жена Ирода Великого, отличалась красотой и изяществом. Но чем он купил прекрасную Иродиаду? Уж точно не внешними данными. Впрочем, Петр не знал, как выглядел ее первый муж — Ирод Филипп, но вряд ли лучше. Жрут и пьют они здесь немерено, за формой не следят. Да и зачем, в самом деле, властителю спортивная форма? Теннис и гольф еще не изобрели, а в римских Олимпиадах участвуют, во-первых, только римляне, а во-вторых, люди происхождения низкого. А женщин завоевывать?.. Но для этого у него есть деньги и власть. Так что Иродиаду он скорее всего именно купил — в прямом смысле.

Хотя… Тут Петр вспомнил историю. Когда будущий римский цезарь Калигула сошлет Антипу к варварам — в Галлию, в тридцать девятом году это еще будет, Иродиада не бросит мужа, отправится в ссылку вместе с ним. Прямо жена декабриста…

— Что привело тебя в наши земли? — поинтересовался Антипа.

— Дела. Был на Кипре. Сейчас держу путь в Дамаск.

— Тебе проще было бы попасть в Дамаск из Тира.

— Разве мог я миновать Иершалаим? — засмеялся Петр.

— Тогда ты успел вовремя, — тоже засмеялся Антипа. — Сегодня — праздник. Сегодня мой день рождения. В гейхале Великого Ирода будет пир.

Что ж, вот и объяснение того странного для Петра факта, он оттягивал визит во дворец до сего дня. Браво! Его интуиция опять не подвела. Предчувствие выждать и прийти точно в срок — опять, по счастью, оказалось сильнее чувства поспешить, идти немедленно по получении письма, потому что Иоанн наверняка ждет… Эх, научиться бы объяснять эти предчувствия — сразу, а не тогда, когда они сбываются — насколько легче было бы работать!

— Прости меня, Антипа, — искренне сказал Петр, — я не знал. А если бы знал, то принес бы тебе достойный подарок.

— Для меня подарок — твое присутствие на празднике. Может быть, он покажется тебе жалким — по сравнению с теми, что ты знаешь в Риме. Тогда не обессудь. Мы в провинции живем просто…

— Не обижай меня, Антипа. Быть гостем тетрарха, да еще и в знаменитом гейхале твоего отца, — честь для любого.

Тут Антипа, похоже, счел обмен любезностями оконченным.

— Праздник начнется в десятом часу, после третьей молитвы. У тебя есть время отдохнуть. Мой слуга проводит тебя в твои покои, принесет тебе все необходимое и позовет, когда настанет час пира.

И в ту же секунду около кресла тетрарха возник, прямо-таки из воздуха материализовался давешний толстячок-коротышка.

Петр встал и поклонился Антипе — чуть ниже, нежели в первый раз. Повернулся и пошел прочь из зала. А коротышка побежал впереди, вывел Петра в колоннаду и повел во второе здание.

Покои, отведенные гостю, оказались всего лишь одной, но очень большой комнатой с тремя высокими окнами. У дальней стены стояла широкая кровать, сделанная из черного дерева, украшенная ярко-синим балдахином с золотыми кистями. Балдахин держали витые колонны, резанные из слоновой кости. Подушки и покрывало — из шитой золотом парчи, огромный персидский ковер на мраморном полу, традиционно низкий квадратный мраморный стол и три кушетки — триклинии около, два деревянных сундука для одежды…

— Где твои вещи, господин? — спросил толстячок. Прокол. О вещах Петр не подумал. А ведь и вправду богатому римлянину негоже путешествовать налегке.

— Я не ожидал подобного гостеприимства, — сказал Петр, — поэтому остановился в рекомендованном мне доме в Верхнем городе.

— Я пошлю за вещами? — полувопрос, полуутверждение.

— Может быть, позже. Пока пусть мне принесут вина. Да и поел бы я…

Третья молитва начинается в девять часов по местному исчислению, то есть в три пополудни — по римскому. Ждать не так уж и долго.

— Конечно, господин. Отдыхайте. Все сейчас принесут.

И исчез — опять в никуда. Может, он тоже — паранорм и владеет искусством телепортации?..

Но шутки шутками, а времени у Петра — кот наплакал. Если верить евангелистам Матфею и Марку, то казнь Иоанна произошла как раз в день рождения Ирода Антипы. В истории, творимой Службой вообще и Петром в частности, очень многое не совпадает с синопсисами. И ладно бы — время все поправит, время и историки. Но ведь не зря интуиция — никак не просчитываемая! — заставила Петра явиться к Антипе именно в этот день. Он хотел убедиться в смерти ученика? Вот возможность, пользуйся!.. Или все-таки что-то другое?.. Что другое?.. Молчала на сей раз интуиция. Видимо, выработала ресурс на день.

Две молодые женщины вкрались в покои и молча, стараясь прикинуться невидимками, расставили на столе блюда с фруктами, большой серебряный кувшин с галилейским вином, еще что-то — тоже в серебряной, большой чаше с крышкой, которую венчала литая из серебра виноградная лоза.

Опять материализовавшийся в дверях толстяк сообщил:

— Я позволил себе сейчас предложить вам легкую пищу, чтобы вы были в силах отдать должное мастерству наших поваров. Это будет совсем скоро…

— Я оценил, — сказал Петр. — Когда скоро?

— Через три или, может быть, три с половиной часа. Я приду за вами.

— Я оценил, — повторил Петр. — Не задерживаю.

Толстяк привычно исчез, и Петр остался один. И было у него в запасе три часа — не больше, не стоит рисковать.

Он выждал пять минут и вышел из покоев.

Он примерно представлял себе планировку дворца. Примерно — потому что в исторических документах она не сохранилась, а телеразведка давала, в принципе, весьма общее представление. И все же варианты имелись. Варианты местонахождения Иоанна, естественно, при условии, что он — здесь, а не в Махероне.

В полдневное пекло маловероятно было встретить кого-либо на территории дворца, со всех сторон, даже со стороны собственного города, закрытого высокой крепостной стеной. Крепость в крепости — вот что представлял собой дворец Ирода. Если Иоанн — в нем, то где могут находиться охраняемые подземные помещения? Вариант первый: под правым, северным, — как обозначили, так и будем называть — дворцом. Тогда скорее всего вход в подземелье — из сада, разведка показала там вход явно под землю. Точно такой же вход имел место с южной стороны — второй вариант. Однако разведчики сочли наиболее вероятным — третий. С севера стены дворца венчали три высокие башни: Мирьям, Фацаэль и Гиппикус, названные Иродом Великим, соответственно, в честь любимой жены, любимого брата и любимого же друга, командира царской кавалерии, и видимые из любого места Иерусалима. И почему-то их отделяла от дворца еще одна стена, создавая таким образом небольшое закрытое пространство. Еще одна крепость в крепости. А в нем, в пространстве, — здание. Двухэтажное, выстроенное закрытым каре, с невысокой башенкой, венчающей одну из стен. Распивание разведчиком Службы большого количества дешевого вина в грязном кабаке Нижнего города с одним из стражей ворот дворца принесло куцую, но кое-что обещающую информацию: в доме — стража. Так сказать, база охраны дворца. Они там ночуют, пьют-едят, короче — живут. И что привлекательно — сами себя не очень-то и охраняют.

Петр решил начать оттуда.

Он легко выбрался из дворца, никем не замеченный — да и некому было его замечать: все слуги, похоже, готовили пир на весь мир в южном здании, — малость пофланировал по пустынной западной галерее и спустился в сад. Сад был прекрасен: тенистые пальмы, алые цветы на ветвях гранатовых деревьев, традиционные смоковницы и масличные деревья, кусты разноцветных роз, явно привезенные сюда, тут и там — небольшие пруды, а в них — весьма экзотичные аквариумные рыбки… Впрочем, Петру было не до красот. Он прошел вдоль северной — внутренней — стены, обнаружил невысокую дверь в ней, толкнул ее и оказался в тесном и пыльном, без признаков растительности дворе, где и вправду стояло мрачноватое, с грязно-серыми потеками на стенах, здание.

Навстречу попались два стражника. Петра они не заметили: пьяны были отчаянно, как двигались — загадка. В день рождения Ирода Антипы от царских щедрот перепало всем. И это еще, как говорится, не вечер. Что будет вечером Петр не представлял, не довелось ему пока гулять на праздниках тезоименитства. Но надеялся, что дальше — больше. И очень это было на руку Петру, как же замечательно сработала его прославленная интуиция!

Он вошел в здание, по-прежнему никого не встретив, и сразу же увидел каменную щербатую лестницу, ведущую вниз, под землю. Согнувшись в три погибели — потолок нависал едва ли не в метре всего над ступенями, он спустился по трем пролетам и очутился в низком коридоре. Света в коридоре было — только от чадящего светильника в углублении, сделанном в стене, около лестницы. Подземелье традиционно образовалось посредством выемки камня для строительства дворца. Или — того же дома стражи, выросшего над подземельем. Практика извечна; снизу выбираем — сверху наваливаем, то есть строим. Все дома в Иерусалиме так выращены.

Тихо было в подземелье, как в могиле. А по сути, могилой оно и служило.

— Йоханан, — негромко позвал Петр. Темнота некоторое время молчала, даже эхо не откликнулось, но вдруг откуда-то возник голос:

— Кто здесь?

Если уж начало везти, так должно везти до конца, считал Петр, отдавая везению большую роль в своем деле… Мастерство мастерством, его, конечно, не пропьешь, но коли не везет, фишка не выпадает — так хоть упейся своим мастерством, ничего у тебя не получится.

Но фишка выпала: голос принадлежал Иоанну, никому иному, слишком давно и хорошо знал этот голос Петр.

— Ты где? — Петр вынул из углубления масляный глиняный светильник, похожий на заварной чайник с коротким носиком. — Ты здесь один?

— Похоже, что один.

В голосе Иоанна не было ни тревоги, ни страха. Обычный голос. Спокойный. Ну, может, удивления немного. И явно — радость.

Вытянув перед собой руку со светильником, Петр пошел вдоль холодной щербатой стены, то и дело спотыкаясь о неровности пола. Как выбирали известняк, так выемки и оставляли — пещера и пещера, не шлифовать же здесь пол и стены. Почти дошел до конца — фитилек вырвал из тьмы густую черноту каменного тупика, — как услышал короткое:

— Стой!

Голос шел откуда-то снизу. Петр опустил светильник и увидел глубоко внизу, в узком каменном мешке, лицо Иоанна, задранное к свету.

— Свалился бы — сейчас бы вместе в яме сидели, — философски заметил Иоанн. — У тебя же свет, Кифа, а ты ничего не видишь. А ведь паранорм… — с явным удовольствием произнес греческое слово, незнанием которого его когда-то упрекал Петр.

Петр присел на корточки, поставил светильник на краю мешка.

— С какой стати? — поинтересовался. — Я бы давно вылез и ушел. Не понимаю, чего ты здесь торчишь.

— Жду, — сказал Иоанн.

— Чего ждешь?

— Мало ли… Тебя, например. Очень давно жду.

— Не ворчи, не время. Я пришел. Давай руку, и пошли… Сказал так и похолодел: что же он предлагает? Бежать? А усекновение главы, а евангельские тексты, а христианский праздник, отмечаемый сотни лет?..

— Я хочу дождаться Антипу, — сказал Иоанн.

— Зачем?

— Я хочу поговорить с ним.

— О чем? — Петр невольно повысил голос и тут же оглянулся.

— Никого нет, — успокоил его Иоанн. — Ты же чувствуешь… И вправду никого кругом не было. А те, что наверху, — тех сейчас за людей держать бессмысленно. Пьяные скоты одинаковы во все времена в любых странах. Праздник. Опять к месту исторический термин «халява».

— Я хочу с ним просто поговорить, — сказал Иоанн. — Как с человеком. Ведь человек же он?.. Я должен сказать ему, что он не имел морального права отнимать жену у брата. Это не по Закону, а он должен блюсти Закон, потому что он сначала — правоверный еврей, и только потом — царь…

— Тетрарх, — машинально поправил Петр, медленно одуревая от слышимого.

Это, по его мнению, говорил не Иоанн. Это, по его мнению, говорил кто-то другой, незнакомый, никогда Петром не знаемый.

Но — голосом Иоанна.

— Все равно — царь, — не согласился голос Иоанна. — Что там Рим считает дело Рима, а сын Ирода Великого должен думать о том, что он властвует над Галилеей и Переей, да и в Иудее — не последний…

— Третий, — опять машинально поправил Петр, в то же время соображая: не сошел ли ученик с ума, с огромного, заметим, ума, с которого сойти — мало не покажется.

Петру уже мало не казалось.

— Имеешь в виду прокуратора и первосвященника? Да, тогда третий. А может, и второй. И его, и Кайафу, первосвященника, назначал Рим. Кто из них первый, а кто второй?.. Я хочу просто понять, что он за человек и имеет ли право царить в землях Ханаанских.

— А если не имеет?

Фигурально выражаясь, Петр дошел до конца, уперся в стену и вдруг обнаружил, что сзади — тоже стена. Идти некуда. Более того, он слышал только слова ученика, но не мысли. То ли их, мыслей, вообще не было, то ли Иоанн поставил мертвый блок и забыл о нем. А тот — стоит себе…

— А если не имеет, пусть откажется от власти.

— Ты ему это предложишь?

— Конечно.

— И он тебя послушается?

— Боюсь, что нет.

— А ты не бойся, — заорал Петр, пользуясь отсутствием всякого присутствия. — Он тебя не послушается, факт! Он тебя прикажет распять на первом попавшемся кресте, может быть, даже — вверх ногами, чтоб недолго мучиться. А сначала он отдаст тебя стражникам, которые как раз проспятся, протрезвеют и с великого бодуна так тебя уделают, что родная мама Элишева не узнает…

— Она умерла, — кротко напомнил Иоанн.

Что Петра еще более разозлило и понесло вразнос.

— Ты кретин, Йоханан! — орал он так, что огонек светильника качался, как под ветром. Орал на греческом, потому что и арамейский, и древнееврейский оказались бедноваты. — Ты блаженный и одновременно одержимый невесть каким бесом. Должно быть, бесом идиотизма. Если ты действительно сошел с ума, тогда я пошел, тогда я ничем тебе помочь не могу. Тогда тебя, наверно, даже не распнут, а выкинут на помойку. А если ты придуриваешься, тогда сними, к дьяволу, свой блок и пошли отсюда немедленно. У нас — Иешуа неизвестно куда понесло. У нас дел впереди — невпроворот. А ты здесь сидишь и несешь чушь…

Замолчал, потому что выговорился. Устал. И еще пока не понял до конца, что же именно он заставляет сделать Иоанна.

И тут же его услышал.

«Наконец-то… А я-то думал, что Кифа, Учитель, меня оставил. Предал».

— То есть? — не сразу врубился в ситуацию Петр. Но только произнес свое дурацкое «то есть», как все понял и-вот уж оказия! — обиделся. Великий Мастер, один из элитных пятнадцати в будущем мире, «могучий и ужасный» в этом, обиделся, как мальчишка, школьник, маменькин сынок. Выходит, все, что нес сейчас Иоанн, — обыкновенная провокация. Всерьез?.. В шутку?.. Ради чего?.. И время ли сейчас для провокаций?..

— Я тебя не провоцировал, — тоже вслух ответил Иоанн, — я хотел, чтобы тебе стало страшно и стыдно. Страшно — что я потерял ум. Стыдно — что ты так долго не шел.

— А ты был уверен, что я приду?

— Сначала — да. А потом стал сомневаться…

— А почему ты сам до сих пор не ушел отсюда? Тебе же это — раз плюнуть!

— Кифа, я не знаю, почему я вообще здесь. Я мог бы уйти и тогда, когда меня брали стражники Антипы, Я мог бы уйти и раньше, когда их только услышал. Но я подумал: а вдруг это нужно тебе? Ты же не шел ко мне не только сюда, ты и на Ярден не шел. Я очень много дней не видел и не слышал тебя.

— Что мне нужно?

— Чтобы меня взяли…

Господи, впервые Петр обратился к тому, чьим именем жил все последнее время. Господи всемогущий, за что Ты меня так?..

Иоанн легко добился своего: Петру сейчас было отчаянно страшно. И невероятно стыдно. Не за то, что он долго не шел: пришел когда задумал, когда, оказывается, и нужно было прийти. Но вот то, что он вообще не имел права сюда приходить, не имел — и по-прежнему не имеет! — права вселять в Иоанна даже надежду на спасение, — вот за это стыдно. За то, что не имеет… Впервые в жизни Петру, Мастеру Службы Времени, было страшно и стыдно потому, что он Мастер, что Служба его — или, точнее, служба, с маленькой буквы, — по определению считает тех, с кем приходится работать во времени, не за реальных людей, а только за некий рабочий материал. А рабочий материал может быть расходным, В Евангелии от Иоанна — другого Иоанна, Богослова, — первосвященник Кайафа выразил, по сути, философию Службы Времени: «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». Куда там Достоевскому с его слезинкой ребенка!.. Нет, конечно, никто не ставит перед собой цель множить людские потери в многочисленных и порой жестких проектах по исправлению сломов. Более того, Мастера в бросках всегда стараются избежать любой смерти любого человека из времени броска — если можно. Вот ключ: «если можно». А если нельзя?.. Если нельзя, то… Что ж, тогда бывает… Нет, конечно, за каждую случайную и неслучайную смерть Мастер несет персональную ответственность, пишет кучу объяснительных записок, защищает свои действия на Большом Совете. И что с того? Петр не помнил ни одного случая, когда бы Совет не согласился с Мастером. Да и как его, Мастера, наказать? Выкинуть на улицу? А кто работать будет? Мастеров-то всего пятнадцать, а народу в прошлом — тьма… И если кто-то из этой тьмы погиб не случайно (ну виноват Мастер, ну бывает…), а именно неслучайно, то есть по Истории он должен был погибнуть, — за что и кого винить? Наоборот: поощрить и наградить. И поставить всем в пример. Иоанн должен погибнуть путем усекновения главы? Должен. Так написано в Истории Тогда, уважаемый Мастер Петр, вытрите сопли и займитесь делом.

— Вот что, — решительно сказал Петр, — вытри сопли и займись делом. Я пришел. Я тебя увидел: живой ты и на первый взгляд довольно здоровый. Не хочешь сам бежать отсюда — сиди в яме и жди меня. Я сейчас уйду, я тут, понимаешь ли, на день рождения к тетрарху Антипе приглашен, неудобно человеку отказывать, а вечером, когда все окончательно перепьются, я вернусь…

Сказал он так, и мысли у него были девственно чисты; ничего постороннего Иоанн в них услышать не мог.

— Хорошо, — согласился Иоанн, — я еще подожду.

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 6 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 24 год от Р.Х., месяц Таммуз (Продолжение)

В так называемые покои, выделенные ему во дворце, Петр вернулся без приключений. Никого не встретил сам, и — надеялся! — никто, им не замеченный, его не засек. Да если б и засек: почему бы это благородному римлянину не прогуляться по прекрасному саду?..

Вообще-то лучше бы ему прогуляться не по саду, а до Нижнего города, до «конспиративной квартиры», то есть до дома с тайм-капсулой в подполе, переодеться в нечто более шикарное, золотишка на себя понавесить потяжелее. Но — некогда. Время к трем пополудни подошло, вот-вот начнется третья молитва, а после нее за Петром придет давешний толстячок и поведет на гульбище. Белая лацерна — вполне официальная для оного гульбища одежда, особенно — для середины жаркого дня, а массивный золотой рубчатый обруч с пятью подвесками, перехватывающий правый бицепс Петра, — скромное, но достаточное для серьезного мужа украшение.

Непривычно кроткий Иоанн, настойчиво торчащий в каменном колодце, — ведь вполне вылезти можно, хоть пройтись туда-сюда, ноги размять! — не шел из головы. Вернуться? Уйти вместе?.. Уж столько отступлений от канонических текстов совершено! Одним больше — кто считает?.. Но одно дело вылечить Иуду, который наделе оказался воином-зилотом, о его профессии-происхождении можно впоследствии потихонечку забыть, а совсем другое — легализовать Крестителя, который живым остаться никак не может. А зная преотлично его бурный и неугомонный характер, Петр был уверен, что, пользуясь исторической терминологией, «лечь на дно», то есть полностью отстраниться от действий, Иоанн не захочет и не сможет. Для него — уж лучше умереть.

Да и надо бы посмотреть, как празднование дня рождения тетрарха пройдет. Вдруг что-то опять не по канону будет, не тай; как у Марка и Матфея описано…

Петр попил вина, съел яблоко, с удовольствием помылся теплой розовой — с плавающими поверх лепестками! — водичкой, попробовал благовония — из красного стеклянного, явно римского происхождения, флакона, а тут и толстячок объявился.

Сообщил почтительно:

— Время, господин. Гости уже собираются. Тетрарх просит вас к себе.

— Я готов, — сказал Петр.

Площадь между северным и южным дворцами явно ожила с тех пор, как Петр вернулся от Иоанна. Гости валом валили на праздник, толпились в колоннадах, среди них сновали юркие слуги, разнося напитки и сладости. Этакий местный аперитив. Преобладали либо чисто-белые, либо назойливо яркие цвета, много золота на туниках — в виде шитья, много золота и драгоценных камней — на шеях, на пальцах рук, на запястьях, на женских прическах, сделанных часто по римской моде: локоны, косы, валики.

Толстяк провел Петра прямо во дворец, где тоже было людно, только публика здесь была явно побогаче и познатнее.

Антипа сидел на том же кресле, что и при знакомстве с Петром, увидел его, махнул рукой, приглашая подойти.

Петр склонился перед тетрархом малость пониже, чем утром, не жалко, пусть двор оценит отношение Рима к правителю Галилеи.

Как двор — Петр не понял, но Антипа оценил.

— Слушайте все! — зычно провозгласил он, голос у него был вполне командирский. — Сегодня в нашем гейхале почетный и приятный нам гость высокородный римский патриций Вителлий…

Он повысил Петра в ранге, тот не называл себя патрицием, и в рекомендательном письме действительно патриция Максимилиана о том — ни слова. Но логика проста: если уж патриций кого рекомендует, так только патриция, и можно ли осудить именинника за легкое тщеславие? Впрочем, и Петру — невредно…

Гости приняли сообщение к сведению, великого волнения Петр не заметил, чему втайне порадовался. При всех театрально-публичных составляющих своей профессии, он светиться не любил. С кем надо будет — сам познакомится.

А Антипа не отставал.

Кто-то из слуг подал Петру большой кубок зеленого матового стекла, налил в него вина.

— Выпьем, римлянин. — Антипа тянул к нему свой кубок. В историческом образовании Петра обнаружился пробел: он не ведал, как в Иудее поздравляют с днем рождения, какие произносят тосты. Однако решил, что стандартный набор пожеланий еще никому никогда не вредил. И не удивит, кстати.

— Твое здоровье, — сказал. Петр. — Удачи тебе в управлении твоими землями, умножения богатств, любви женщин, спокойствия в народе.

— Хорошо сказал! — оценил Антипа и залпом выпил кубок. Петр не отстал. Он не боялся опьянения, легко умел уходить от него, а вот обвинение в неуважении к хозяину — как так не допил за здоровье?! — было бы сейчас для него лишним.

Вино оказалось легким и прохладным, а на вкус — явно лучше тех вин, что попадались ему в странствиях по стране. Тонкий, быстро уходящий — вино-то молодое — след послевкусия требовал повторения дегустации, и Петр шарил глазами в поисках слуги…

— Тебе понравилось? — Голос пришел сзади, нежданно, и Петр мгновенно повернулся, застигнутый врасплох. Очень он этого не любил! Но повернулся и застыл этакою женою Лота. Сравнение из Торы было здесь вполне уместным.

Перед Петром стояла Иродиада, он ее, конечно, сразу узнал. А она его — не могла. Во-первых, вряд ли она запомнила хоть кого-то, кроме Иоанна, — тогда, у реки. Во-вторых, даже если и запомнила, то Петра, а не Вителлия: вместе с одеждой Петр изменил и внешность — волосы, цвет глаз, форма губ… Мелочи, легкая и привычная работа, а эффект — стопроцентный. Тыщу раз проверено.

Петр узнал Иродиаду, но не мог не отметить с изумлением: это была она и-не она. Честное слово, она владела своей внешностью не хуже Петра. В долину Иордана пришла яркая, уверенная в себе и своей броской красоте женщина, пришла царица, и все в ней тогда было пышным, жарким, броским — царским. Как там у классика: «от гребенок до ног». А сейчас перед римлянином Вителлием стояла юная и нежная красавица — тонкая, воздушная, пастельная. Стиль «арт-нуво», которому до рождения — две тысячи лет без малого. На ней почти не было драгоценностей только тонкий золотой обруч на распущенных, чуть волнистых длинных — до пояса волосах да грозди тоже тончайших золотых браслетов на запястьях. Длинная и широкая, волочащаяся по земле туника, ничем не подпоясанная, была практически прозрачна, разве что чуть зафильтрована голубым цветом ткани, и почти не скрывала небольшую, но отменной формы грудь словно бы и нерожавшей женщины: недавняя римская мода, безумно дорогая знаменитая коийская ткань, даже для Рима это было — на грани приличий, а уж для Иудеи…

— Моя жена, — с гордостью сказал Антипа. — Ее назвали Мирьям, как и мать ее отца, моего покойного сводного брата, но в народе ее называют Иродиадой, женщиной Ирода.

— Прости, я не ответил тебе, — Петр склонил перед женщиной голову, — но лишь потому, что потерял дар речи от твоей красоты. А что до вина — да, прекрасное…

— Я хочу с тобой выпить, — сказала Иродиада. И сразу же рядом вырос слуга, налил вина госпоже, Петру, Антипе, но Иродиада словно бы не видела мужа, она смотрела только на Петра, глаза у нее были зеленые-зеленые, как омут. И так же — глубоки.

Странно, но сейчас Петр не слышал ее. Может быть, потому, что поплыл: от глаз этих, от прозрачной туники, от тяжелых волос, от неведомого стиля «арт-нуво» поплыл великий Мастер, который, если честно, никаких земных удовольствий, кроме работы, не имел в землях Израильских. Так что понять можно. И даже простить.

Но не Петру — самого себя.

Тяжко, будто преодолевая сопротивление вязкой и теплой воды, он вынырнул, выплыл, отдышался, пришел в себя.

— За твою небесную красоту! — сказал он и выпил опять до дна. К слову, он же сам хотел выпить еще, он искал слугу, так при чем здесь глаза Иродиады?

— Скажи мне, римлянин, где я могла тебя видеть? — спросила она.

Вот тебе и стопроцентный эффект от «легкой и привычной работы». Еще один паранорм в этой Богом избранной земле?.. Нет, не может быть, Петр услыхал бы, почувствовал бы еще в прошлый раз. Скорее — тысячелетиями знаменитая женская интуиция, фантастическое чутье кошки, коей и являлась эта волшебница — да, злая, но и у злых волшебниц не отнять их волшебных способностей. Хорошее название для рассказа: «Волшебница и Мастер». Был бы Петр писателем — сочинил бы…

— Не думаю, моя госпожа, — сказал Петр. — Разве что во снах… Но вряд ли я мог тебе присниться. Ты мне — наверно, часто, теперь я понимаю…

Она засмеялась. Смех у нее — звонкий, холодноватый, будто льдинки рассыпались… Некорректное сравнение, подумал Петр; откуда здесь льдинки? И сам же себя поправил: вот они. Омут в глазах Иродиады словно бы загустел, потемнел, стал черно-зеленым и отчетливо холодным. Уж на что Петр — волчара опытный, а и ему стало зябко. Неужто вспомнила? Нет, быть того не может! Просто глаза, как писали древние салонные романисты, — зеркало души. Или кто-то другой писал, Петр не помнил. И в зеркале Иродиады никакой души не наблюдалось, ничего не отражало зеркало, пусто в нем было. Зато Петр отчетливо слышал ее: она уже о нем и думать забыла.

— Муж мой, — обратилась она к Антипе, — я хочу сделать тебе подарок. Моя дочь Саломия приготовила для тебя новый танец. Он тебе понравится.

— Прекрасно! — возбудился Антипа. — Всем расступиться!

Он трижды хлопнул в ладоши, и толпа растеклась по стенам, освободив пространство в середине и перед креслом хозяина. Петр остался рядом, а Иродиада скрылась и через минуту вывела в зал совсем юную девушку, почти девочку, лет тринадцати, хотя по еврейским законам она уже могла называться невестой. Саломия, дочь Иродиады от брака с Иродом Филиппом первым, сводным братом Антипы, все-таки выглядела, по мнению Петра, еще ребенком: едва оформившаяся грудь под тонкой белой туникой, короткой, открывающей почти до колен стройные и на удивление сильные ноги. Балетные ноги, сказали бы специалисты из времени Петра. Худые, непропорционально длинные руки, детское, вообще не накрашенное лицо, длинные, как у матери, черные, только прямые волосы. И никаких украшений — кроме множества тонких золотых браслетов на запястьях и лодыжках.

Мамина дочка. Тоже, в сущности, «арт-нуво», ничего на земле нет нового, все уже когда-то было. И не раз, не раз…

Мать отошла, девочка осталась одна.

Она стоял посреди зала под десятками острых глаз, как брошенный птенец, чуть ссутулившись, бессильно вытянув руки вдоль тела, опустив голову. Одна-одинешенька.

Петру бы пожалеть ребенка, посочувствовать, а он, холодный профессионал, всего лишь машинально отметил: пока — никаких отклонений от канона.

Откуда-то сверху зазвучала музыка, оркестр у Антипы был знатный. Петр слышал кинноры или небелы, а может, и то и другое, слышал жесткие и длинные, резонирующие струнные звуки, а что точно за инструменты — узнать не мог. И гортанные трубные голоса вмешались в струнную идиллию: герены и шофары, духовые инструменты, сделанные из рогов животных. А вот их перекрыла серебряная хазозра, означила свой призывный, приказной металлический голос и вдруг притихла, уступив дорогу тонким детским голосам тростниковых дудочек, халилов…

И девочка в центре зала вдруг словно очнулась. Словно именно простого звука деревенской дудочки не хватало ей, чтобы ожить, поднять голову, открыть глаза и посмотреть по сторонам. И увидеть людей. И испугаться. И рефлекторно съежиться, чуть присев, и закрыть лицо ладонями, слегка раздвинув пальцы и выпустив из-под них любопытный взгляд.

И тут жутко бабахнул тоф и нагло вмазали медные кимвалы, мецилтаим.

И это был знак.

Потому что девочка мгновенно выпрямилась, выгнулась, взметнула вверх длинные легкие руки, понеслась по кругу, не касаясь — так показалось Петру! — босыми ступнями мраморного пола, и туника надулась парусом, и исчезли стены, и лето вломилось в пространство танца, и ветер споро понес по небу белые облака, и большие птицы, может быть даже гостящие здесь журавли, долгим клином пропороли глубокую голубизну, и терпко запахло морем, и водорослями, и мокрым песком, что, ясное дело, было вообще бредом, потому что никакого моря в Иершалаиме никогда не наличествовало… Как можно описать танец?

Специалисты-балетоманы, вероятно, вывалили бы целый набор всяких умных терминов, и им самим стало бы понятно все — от первого до последнего па. Но никому больше. Потому что танец неописываем или, точнее, неописуем, особенно если танцует некто, рожденный Богом специально для танца. И ни для чего больше. Эта девочка была рождена для танца, о котором бессмысленно говорить словами, поскольку не придумал никто таких слов! И исчез куда-то угловатый и длиннорукий, худой подросток, журавленок, не ведавший неба. В низком дворцовом небе летела красавица, в сравнении с которой ее великая мама вспоминалась смутно и неопределенно: так, что-то…

И вдруг музыка выдохлась, смолкла. И опять из ниоткуда возник нескладный журавлик, сложивший крылья-руки на узкой груди, робко склонивший лицо, укрытое черным покрывалом волос. Всякое чудо имеет свой финал. К сожалению. А публика вела себя ничуть не слабее, чем где-нибудь в Ла-Скала, Гранд-опера или Большом. Бесконечный длиннющий вопль, а внутри него — отдельные, но многочисленные выкрики, то и дело свист, топот ног, какие-то женщины, видел Петр, плакали, не стесняясь слез. И похоже, танец Саломии был откровением не только для Петра, но и для всех приглашенных, даже для самого Анти-пы. Неужели Иродиада-Мирьям так тщательно — почему? какой смысл? — скрывала и от мужа, и ото всех безудержный дар дочери? Петр с удовольствием послушал бы сейчас Иродиаду, но она стояла далеко, ее фон перекрывался сумасшедшим по накалу фоном десятков зрителей. А девочка неторопливо пошла к маме, словно весь этот орущий восторг не имел к ней никакого отношения. Подошла, ткнулась лицом в шею Иродиады: рост у них одинаковый. Мать что-то шептала дочери.

И еще чудо: Антипа встал со своего кресла. Стоял, опершись рукой о спинку, — огромный, тяжелый, неуловимо похожий на памятник древнему правителю Великобритании Уинстону Черчиллю, до сих пор стоящий в Лондоне.

— Саломия! — крикнул он, перекрывая шум зала. — Девочка моя! Ты — великая танцовщица. Я сделаю для тебя все, что ты хочешь. Проси. Я прошу: проси!..

Петр внутренне принял положение низкого старта. Что дальше?..

Саломия подняла глаза на мать. Та смотрела поверх, не встретившись с глазами дочери. Специально? Все уже сказано?..

Саломия оторвалась от матери, снова пошла к центру зала, по-прежнему свободному от гостей, словно те еще ожидали продолжения танца, остановилась, нескольких шагов не сделав до Антипы смотрела в пол. Так — в пол — и произнесла глухо:

— Прикажи убить твоего пленника.

Зал почти притих, многие не услышали просьбы, зашептались, переспрашивая.

Антипа совершенно искренне изумился:

— И все?

— Все, — все еще уставившись в пол, подтвердила девочка. Петр взглянул на Иродиаду. Та стояла отрешенно, будто просьба дочери вовсе ее не касалась. Каприз взрослого ребенка. Или юной женщины, как хотите.

— Зачем тебе это? — продолжал недоумевать Антипа. Что ж, его можно понять. Он готов был услышать любой каприз. Алмаз в пятьдесят каратов. Дворец в Иерихоне. Ну, наконец, — это уж современные Петру аналогии — отправить девушку в Рим, танцевать перед Цезарем…

— Я хочу, чтобы ты убил пленника.

— Предтечу?

— Мне все равно, как его называет чернь.

Антипа тяжело вздохнул. Петр услышал: не от жалости к Иоанну, он, Антипа, никого никогда не жалел, а об Иоанне, похоже, услыхал только, когда кто-то Иродиада, наверное, — потребовал его ареста. Антипа недоумевал. Просьба была вне его разумения. Слишком сложно для уставшего от обжорства и пьянства мозга.

— Да пожалуйста, — сказал он, — хоть сейчас… Но все-таки: может, еще что-то, посерьезнее?

— Ничего, — тихо ответила Саломия. — И именно сейчас.

— Стража! — крикнул Антипа. И тут Петр шагнул вперед:

— Подожди, господин мой.

— В чем дело? — недовольно спросил тетрарх.

А сквозь толпу лихо продирались стражники.

— Я много путешествовал и многое повидал, — начал Петр, глядя не на Антипу, а на Саломию, которая соизволила малость удивиться и тоже взглянуть на римлянина. — Я знаю искусство танца Айгиптоса-Мицраима и Эллады. Я видел, как поют и танцуют северные варвары. Я наблюдал танцы лучших ритуальных танцовщиц далекой и таинственной Ходду. Я уже немолод, я думал, что давно научился изумляться. Но танец Саломии снова сделал меня молодым и восторженным… Ты выполняешь ее странную просьбу — быть этому. Но дай и мне возможность хоть в малой степени отблагодарить Саломию…

Люди приумолкли. Люди здесь вообще становились не очень-то говорливыми, когда речь держал римлянин. Мало ли что он подумает…

Вот и Антипа спросил осторожно:

— Что ты задумал, Вителлий?

— Позволь мне убить твоего пленника.

В зале опять зашумели: просьба девочки плюс просьба гостя — не чересчур ли?

И тогда вновь заговорила Саломия.

— Как я могу верить тебе, римлянин? — спросила она. — Как я узнаю, что ты не обманул?

Петр ухватил край большого золотого блюда, рванул — посыпались на пол финики, сливы, яблоки.

— Я принесу его голову на этом блюде и положу к твоим ногам, Саломия… Не дожидаясь ответа, выхватил из рук стражника короткий меч, который, кстати, тот не имел права носить. Только римляне могли носить холодное оружие. Но Петр не стал мелочиться. — Пусть стража проводит меня.

— А что, — засмеялся Антипа, — неплохая мысль. И весело. Давай, Вителлий! Это будет отличное блюдо на моем дне рождения. — И сам первый оглушительно захохотал над собственной шуткой.

И все, конечно, его дружно поддержали.

А Петр, взметнув вверх правую руку — с мечом и левую — с отличным блюдом ко дню рождения тетрарха, пошел из дворца. И стража шла вокруг него.

И уже на ходу ликующий взгляд Петра встретился со взглядом Иродиады. Странно она на него смотрела: недоверчиво, настороженно, что-то подозревая, а что — самой непонятно.

Но было уже поздно.

ДЕЙСТВИЕ — 2 ЭПИЗОД — 6 ИУДЕЯ. ИЕРУСАЛИМ, 24 год от Р.Х., месяц Таммуз (Окончание)

В подземелье, где сидел Иоанн, было по-прежнему тихо и темно. Что, в принципе, совсем не странно. Стража довела Петра до каменной лестницы, ведущей в естественную, Природой подаренную тюрьму, и осталась ждать наверху: так захотел Петр.

Старший стражи попытался было возразить:

— Как же вы один, мой господин?.. Преступник опасен…

— Мне?

В голосе Петра слышалось столько презрения, что старший не счел возможным дальше убеждать гостя. Хочет сам — пусть сам на рожон и лезет. В конце концов, им приказано только проводить римлянина. Он все же рискнул предложить Петру:

— Возьмите хороший светильник, — протянул ему большой глиняный сосуд-чайник с высоким языком пламени. — Там темно, как во время тьмы в земле Мацора…

Петр светильник взял.

Спросил для приличия:

— Где он там, пленник этот?

— В самом конце, в яме… Яма-то глубокая. Как вы станете ему голову рубить? Его ж вытащить надо, а он сильный… — Он все еще сомневался в возможностях человека, вволю накушавшегося доброго вина и слегка потерявшего разум от буйных плясок малолетней дочки хозяйки. — Может, мы с вами?..

— Я же сказал, солдат, — надменно произнес Петр, — ждите меня в доме. Никому не расходиться…

Он спустился в подземелье и быстро — светильник хорошо освещал путь дошел до ямы. Иоанна в ней не было, но в одной из штолен тускло мерцал огонек.

— Выбрался все-таки, — с искренним облегчением сказал Петр, влезая, согнувшись в три погибели, в низкую штольню каменоломни. — А то прямо как сирота…

— А кто ж я, по-твоему? — удивился Иоанн. — Родителей у меня уже нет…

Он сидел на корточках, с упором на пятки, положив локти на колени — как сидят, отдыхая, буддийские монахи. Петр тоже сел так, хотя поза эта удобной ему не показалась, бережно положил меч на каменный пол.

— Откуда оружие? — походя, равнодушно поинтересовался Иоанн. — И зачем?

— Меч принадлежит одному из стражников Антипы, — полным ответом удовлетворил Петр любопытство ученика. — Местная стража не имеет права носить при себе холодное оружие, я должен был бы сообщить о явном нарушении прокуратору, но не стал. Поскольку меч нужен мне. А нужен он мне для того, чтобы отрубить тебе голову и принести ее на блюде во дворец — некой Саломии, дочке любимой тобой Иродиады. У меня для этого и блюдо есть… — Он подтянул в штольню из темноты золотое блюдо.

— Что за бред? — теперь уже всерьез удивился Иоанн. — Ты можешь подробнее и без шуток?

— Какие уж тут шутки, — тяжко вздохнул Петр. — Смерть твоя пришла. Послушай…

Ему не хотелось долго пересказывать происшедшее, поэтому он просто сосредоточил себя на нем, а Иоанн легко считал информацию. Все это заняло от силы пятнадцать секунд.

— Я же тебя предупреждал, — сказал Петр. — Ты обидел жену Антипы. Она мстительна и жестока. Сначала тебя взяли по ее, полагаю, наущению, а теперь…

— Теперь понятно… — Иоанн задумчиво смотрел на огонь, шевелил над ним пальцами, словно грел их. — Мстительная — да. Я — дурак, ты прав, Кифа. Мне надо учиться скрывать свои эмоции. Несдержанность вредит делу… Но ведь и смерть моя делу тоже не поможет…

— Это точно, — согласился Петр, не утешая ученика.

— Но почему такие сложности? Почему не проще убить меня без лишнего шума, а не устраивать римский театр с отсеченной головой?

Все-таки странно: Петр не слышал ни малейшего волнения в спокойных размышлениях Иоанна. Только — удивление.

— Римский театр — потому что я и есть римлянин. Кому, как не мне, устраивать здесь спектакли? Это я предложил отсечь тебе голову и принести ее во дворец на блюде. К началу пира. Все, как ты понимаешь, легко и с радостью согласились.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем это тебе?

И мог бы сдержаться Петр — сколько раз сдерживался! — а тут не сумел.

— Знаешь, Йоханан, иногда мне плакать хочется от собственного бессилия и твоей прямолинейности. Столько я в тебя вложил — умений, знаний, сил! — а иной раз слушаю тебя и с ужасом соображаю: все зря, все впустую. Ты становишься тупым, как осел… Что значит: зачем это мне? Ответ однозначен: спасти тебя, увести из этой дыры. Ну, полюбопытствовал бы ты лучше на тему: почему такие сложности — с отсечением головы. Что я принесу на блюде, если хочу, чтоб твоя голова оставалась на твоих же плечах?.. Или почему я, а не любой из стражников?.. Это меня бы утешило, поскольку вопросы небезынтересны…

— Почему ты — это понятно, — перебил его Иоанн. — У Антипы были уже неприятности с Санхедрином из-за казни галилеянина без суда…

— Правильно. Я ему благородно помогаю безнаказанно исполнить желание Саломии, вернее — ее мамочки…

— А вот что ты принесешь на блюде — это, наверно, просто, — спокойно сказал Иоанн.

Петр малость опешил. Именно решение этого вопроса простым ему как раз не казалось. Он его пока не нашел — решение. Или, точнее, не искал. Считал: само объявится, когда час пробьет… А часы между тем тикали, стражники наверху могли и заволноваться: не случилось ли чего со знатным гостем, не свалился ли он в ямку, не нужна ли ему посильная помощь?.. Могли спуститься вниз и обнаружить гостя и пленника мирно беседующими. Скандал! Римляне в Иудее ни с кем ни о чем впустую не беседовали, тем более со смертниками: коль надо убить зачем тянуть время… А оно преступно, понимал Петр, тянулось — и здесь, в доме стражи, и, главное, во дворце, где тоже с понятным нетерпением ждали возвращения храброго римского патриция-воина Вителлия, любителя балета, с трофеем на блюде. Особенно одна — ждала…

— Что ты имеешь в виду?

— Тыкву, — сказал Иоанн. — Ты же помнишь… А что, подумал Петр, толковый вариант. Он-то помнит, как не помнить. Только вариант сей потребует и нервного и ментального напряжения — с ума бы не сойти ненароком, с катушек не соскочить, крышу не упустить! Напряжение тем больше, чем больше людей подлежат — или здесь подстоят? — внушению. А гостей у Ирода — человек триста, специально не считал, но много, много… Но никто его, Петра то есть, за язык не тянул — про голову Крестителя. Сам вызвался принести…

— Можно, конечно, проще, — сказал Иоанн, — Можно, конечно, просто встать и уйти, даже не попрощавшись. Но ведь ты же не можешь — не попрощавшись, да, Кифа? Ты ведь должен сделать все точно — так, как тобой запланировано, да? Ты ведь не случайно придумал про отрезанную голову, что-то это для тебя значит?..

Петр знал: ученик не допускает в своих словах ни грана издевки или хотя бы иронии. Чувство юмора у Иоанна — далеко не самое сильное качество, он всегда, на взгляд Петра, чрезмерно серьезен, а если Петру иногда и чудится ирония в его словах, то тут самое время креститься, раз чудится: Иоанн чужд иронии, он такого слова в словаре не держит. Все — всерьез. Всегда. А значит — и Петр не впервые убеждался в том! — Иоанн догадывается, что все действия Петра, начиная с той, давней-предавней встречи с подростком Саулом на людной улице Иершалаима, все они подчинены какой-то цели, неведомой Иоанну, но явно им ощущаемой. От самого первого, когда Петр потребовал, чтобы Саул с тех пор назывался Иоанном, — до последнего, когда он сказал о своем аресте: «Я подумал: а вдруг это нужно тебе». Только Иоанн сказал эти слова без ярости, без подспудных обвинений, а даже с неким смирением, отнюдь доселе не свойственным ему, а Иешуа, который тоже умный, тоже давно понимает, что Петр знает куда больше, чем говорит — как его прорвало в Капернауме! — тот чуть ли не с ненавистью высказал Петру — нет, не претензии даже, а лишь именно прорвавшееся обвинение учителю, который обманывает ученика. Точнее — недоговаривает. Но Иешуа, который тоже не похож на себя прежнего — они как будто поменялись с Иоанном характерами, хорошо, если на время! — не стремится помочь Петру вслепую, он сначала хочет прозреть, а уж потом… А Иоанн; «Я подумал: а вдруг это нужно тебе…»

Верно подумал. Нужно.

А он, к слову, всегда верно думал.

Петр иногда прикидывал: скажи он Иоанну правду — про живое время, про его Службу, про тайм-капсулы, про все остальное, включая идею проекта «Мессия», как тот отреагирует? И сам себе отвечал: очень не исключено, что — всерьез, что — вполне адекватно.

Может, и придется когда-нибудь сказать, кто это сейчас сможет предвидеть? Может, и придется… Тем более что решение, которое, если уж быть окончательно честным с самим собой, зрело давным-давно, где-то глубоко в подсознании зрело вопреки всяким правилам, уложениям и даже логике, решение это, наконец, созрело. Иоанн останется жить. Кем он станет жить, не Крестителем же, не Предтечей — так это второй вопрос, его и решать — во вторую очередь. А Предтеча умрет, как точно сообщено «городу и миру» евангелистом Матфеем, бывшим римским сборщиком податей; уже попавшим в число верных учеников Христа.

— Тыква, говоришь… — задумчиво сказал Петр. — Где я тебе ее возьму?

— Думаю, в доме есть… — размышлял Иоанн. — Где-нибудь рядом с кухней… Усыпим стражу, пусть отдохнут немного, а тыкву поищем. А потом они проснутся, не вспомнят о том, что спали, и ты с ними пойдешь во дворец. И все будет, как тогда…

Тогда была не тыква. Тогда были камни.

Они с Иоанном — в тот год ему, кажется, исполнилось двадцать пять — шли теплым вечером по дороге из Кумранской обители в Иерусалим. Было тоже лето, темнело поздно, но воздух уже подернулся серо-сизой туманной дымкой сумерек. Пришли почти, оставалось километров шесть, то есть примерно четыре поприща, когда далеко впереди показались всадники. Римский разъезд. Вероятно, они ехали из крепости Антония в Иерихон, во дворец Ирода. Встречаться с ними желания, разумеется, не возникло. И тогда Петр превратил себя и ученика в камни. С собой у него — в одном из множества карманов мантии — был крохотный креатор, прибор, действие которого основано на принципе голографического построения. Вообще-то мощный стационарный креатор может что угодно превратить во что угодно. Человека — в слона. Дерево — в самолет. И так далее, было бы что превращать, была бы основа… Ну, не превратить, конечно, а заставить наблюдателя видеть навязанное. А креатор у Петра был махонький, слабосильный, он даже кустов из двух людей сделать не мог — только камни, нечто бесформенное… Ну, римляне и не обратили внимания, проскочили мимо…

Иоанн прав: из тыквы на блюде получилась бы преотличная голова, да только не было у Петра с собой креатора, как не было ни одного кармана в его легкой лацерне. А мчаться за креатором в известный дом в Нижнем городе — поздно, поезд ушел. Правда, сейчас их двое — паранормов, можно попробовать без креатора, но как проверить — получится или нет? Дело в том, что хороший паранорм может навязать постороннему — или нескольким посторонним — иллюзию, или, точнее, создать наведенную галлюцинацию, да только сам он по-прежнему будет видеть то, из чего эту галлюцинацию сотворил. Иначе — она разваливается.

Было дело: развлекался так Петр в дружеских компаниях с застольями…

— Смотри внимательно, — сказал Петр. — Что ты видишь? Он сосредоточил себя на светильнике, закрыл глаза.

— Вижу кувшин, — сообщил Иоанн, — а теперь в нем — роза… Нет, уже две розы…

Петр открыл глаза: перед ним по-прежнему горел светильник.

— А теперь? — спросил.

— Кувшин с розами, — подтвердил Иоанн. — Хороший кувшин. Подробный. Видимо, римская работа — глазировка очень тонкая…

— А розы?

— Одна красная, другая белая… Слушай, на них капли росы появились…

— Ну, все, — сказал Петр. — Представление окончено.

— Только начинается, — не согласился Иоанн. — Пойдем искать тыкву.

Стражников они уложили спать без всяких сложностей — тем легче, что двое из шести, пришедших с Петром, уже славно кемарили, привалившись затылками к стене первой комнаты.

Тыкву они нашли в заднем дворе под навесом. Хорошую тыкву, желто-коричневую, твердую. Главное — большую. Иоанну очень понравилась.

— Хорошая у меня голова, — порадовался он, — крепкая, здоровая.

— А кровь? — спросил Петр. — Я же должен быть весь в крови. И на себя и на твою голову меня не хватит. Никогда не считал себя сильным гипнотизером.

— Гипнотизер… — Иоанн изучающе повторил новое слово. — От греческого «гипнос», сон… А что? Точно. Все как во сне. Так? — вдруг спросил.

И Петр немедленно обнаружил кровь на своей белой лацерне, кровь на руках, кровь на мече, даже на сандалиях брызги крови.

Засмеялся:

— Неплохо! Побереги силы, они, как я теперь вижу, нам понадобятся. А кровь мы найдем легко…

С кровью и впрямь проблем не возникло: одного жирного голубя хватило, чтобы извозить Петра в крови по уши. Как из боя вышел. Тыкву положили на блюдо и накрыли чудовищно грязной туникой Иоанна — или что там от нее осталось после шести дней отсидки в антисанитарных условиях каменоломни.

— Может, сначала на мне проверишь? — осторожно спросил Иоанн.

— Не буду, — нахально ответил Петр. — Лучше экспромтом. Надежнее. Я себя знаю…

Он отчетливо представлял то, что должны увидеть тетрарх, Иро-диада, Саломия, многочисленные гости. Он так ярко представлял себе это, что суеверно боялся реализовать представление до назначенного срока: боялся растратить силы. Он действительно не числил мастерство гипнотизера в списке своих сильных качеств, если и мог что, то так — на четверочку. Очень надеялся на то, что четверки здесь хватит за глаза.

— Найди в доме какую-нибудь одежду, — сказал он Иоанну, — и поспеши прочь из города на северо-восток. Выйдешь к Ярдену — уйди на два поприща к северу от того места, где ты посвящал людей, и жди меня там. Только спрячься, а я услышу тебя.

— Может, мне все-таки остаться и помочь тебе? Вдвоем надежнее…

— Не стоит. Справлюсь. Лучше, чтобы тебя здесь не видели.

— Тогда я возьму в доме еды и питья на двоих.

— Естественно, — рассеянно согласился Петр.

Ему было не до житейских мелочей. Он уже мысленно входил в дворцовый зал с накрытым тряпкой блюдом на вытянутых руках, он уже шел по мраморным; плитам в напряженном до разрыва воздухе — ожидание, замешанное на любопытстве, страхе, ужасе, торжестве, зависти, восхищении, на множестве чувств замешанное ожидание напрягло атмосферу так, что Петр шел по залу, как сквозь воду, физически ощущая мощную плотность воздуха.

Так все и вышло — как он предвидел.

Только в действительности все оказалось труднее, потому что под грязной тряпкой на золотом блюде лежала не желтая спелая тыква, а окровавленная голова Предтечи, разметавшая по тусклому золоту длинные грязные, свалявшиеся волосы, и мертвые глаза его были широко открыты и тоже напряженно смотрели вперед, будто только они и остались жить — вопреки смерти.

Петр неторопливо двигался по залу, оставив охрану у входа, — окровавленная лацерна, кровь на лезвии меча, брызги крови, размазанные по лицу, и люди расступались, то ли в страхе, то ли брезгливо, оставляя ему широкий пустой проход к креслу, на котором, как и прежде, тяжко восседал Антипа.

— Я выполнил твою просьбу, моя госпожа, — сказал Петр, обращаясь к Саломии, которая, все так же прижавшись к матери, стояла рядом с креслом Антипы.

Петр осторожно положил поднос на пол и резким движением сдернул тряпку.

Выдох ужаса пронесся по залу, именно — выдох, который оборвался бездыханным молчанием: люди стояли не дыша, смотрели, словно загипнотизированные — а какими они были? — и не знали, как поступить, что предпринять. А ведь многие толком и не видели в подробностях, что лежало на блюде и как это «что» выглядело.

Впрочем, для Петра была важна реакция главных действующих лиц. А она оказалась вполне ожидаемой.

Антипа привстал на толстых трясущихся ногах, не отрывая взгляда от головы Предтечи. Петр очень старался. Кровь, по логике, должна была уже вытечь из головы, но по желанию Петра она все еще текла неторопливыми ручейками, заполняла чашу подноса, грозила вылиться на мрамор пола. Так представлял Петр. Сам-то он по-прежнему ничего, кроме спелой тыквы, не видел… Перепуганная Саломия рефлекторно встала на цыпочки, вжалась лицом в мамину подмышку, и только мама, только жена, только женщина с забытым всеми именем Мирьям и отзывающаяся на унизительную кличку — Иродиада, только она, не отрываясь, смотрела на отсеченную голову того, кто посмел ее — лучшую среди лучших! — смертельно обидеть. Смертельно — для обидчика.

Она перевела взгляд на Петра.

Он видел и слышал — злое победное торжество медленно гасло в ней, стихая и уступая место нервной настороженности: как все происходило? что он успел сказать? поминал ли ее? кричал ли от страха неминуемой смерти?.. И неожиданно, вразрез со всем остальным — по-бабски жалостливое: а может, не надо было?.. Жил бы и жил, неизвестно, как бы все могло повернуться…

И опять она спросила Петра:

— Где я могла тебя видеть, римлянин?

И Петр на этот раз ответил жестко и даже зло:

— Женщины Рима, получив однажды ответ на свой вопрос, не переспрашивают вновь. Им хватает здравого смысла не раздражать мужчину непониманием.

Можно считать, он слегка отомстил за Иоанна.

Снова услышал мгновенно вспыхнувшую злость и следом — бессилие: что она против него.

Даже Антипа счел необходимым вмешаться:

— В самом деле, Иродиада, ты переходишь всякую грань… — И к девочке: Ты довольна, Саломия? Твоя просьба исполнена…

— Да, мой господин, — чуть слышно ответила девочка, не отрывая лица от материнской туники. — Спасибо, мой господин.

— И тебе — моя благодарность, почтенный Вителлий. — Антипа даже сделал попытку изобразить поклон. — А теперь пора унести эту гадость прочь, я прикажу слугам.

— Я ее принес, я ее унесу. — Петр-Вителлий поднял поднос, набросил на голову Предтечи остатки туники. — Тем более, мне — пора. Меня ждут в Дамаске, я говорил тебе. Благодарю тебя, тетрарх, за гостеприимство. Возвратясь в Рим, я непременно передам моему другу Максимилиану, что он недооценил его весьма высокую степень.

— Ты не можешь остаться и поехать завтра с утра? — Антипа обиженно надул губы.

— Увы. — Петр из последних сил держал наведение галлюцинации. Мог бы и перестать, конечно, то, что казалось всем головой, было закрыто от глаз, но мало ли что может случиться… — Дела ждать не хотят, они сильнее нас. Я вернусь на обратном пути, если позволишь.

— Конечно, — вскричал Антипа. — Буду счастлив…

Петр понимал, что его скорейший уход был удобен не только ему самому, но и Антипе и всем гостям. Слишком громкой и эффектной получалась смерть, которая по негласным обычаям — должна была быть тихой и никому не известной. Кроме заинтересованных лиц. А так, глядишь — этот римлянин растреплет в столице метрополии о тех развлечениях, которым предаются в провинции. Мало может не показаться… Хорошо еще, что он, римлянин, сам в деле замазан, а то бы опять пришлось встречаться с Санхедрином…

— Да здравствует Цезарь Тиберий! — неизвестно с какой стати крикнул ему вслед Антипа.

А может, так было положено в высших кругах Иудеи — Петр не знал. Но гости весьма дружно подхватили здравицу, и Петр выходил из зала, реально ощущая себя римским императором.

Чужая слава не давила. Давила усталость: все-таки гипнозом должны заниматься гипнотизеры-профи, каждому свое. Только он здесь — как в старину в России земский врач: мастер на все руки. Хотя это же он подумал о Иешуа, но буквально: тот пока — только врач…

Он выкинул тыкву в кусты граната, а поднос оставил на скамейке в колоннаде. Кто-нибудь заберет. Или украдет, от хозяйства не убудет… Надо было еще заскочить в дом в Нижнем городе, переодеться и спешить в месту встречи с Иоанном. Он мог успеть дотемна.

И кстати, успел.

Голова Иоанна была на месте, он сумел где-то помыться и помыть голову, срезал длинные волосы, бороду укоротил — помолодел даже, выглядел вполне достойно в краденном в доме стражи одеянии — в застиранной голубой тунике, прихваченной в талии белым кушаком, в стареньких, ношеных, но вполне прочных сандалиях. Даже легкую мантию прихватил; а вдруг ночи холодными выпадут… Поинтересовался мимоходом:

— Как все прошло?

— Как задумано, — столь же мимоходом ответил Петр.

Хочет — пусть читает, Петр не блокировался. А что прошло, то прошло, бессмысленно перетирать впустую. Впереди — новая проблема: куда девать Иоанна…

Если когда-нибудь Петр решит написать о своем «христианском периоде», если ему дадут о нем написать, то добрую треть книги должно будет посвятить пешим переходам с севера земли Израилевой на ее юг, с запада на восток. Как в древней песне, слышанной когда-то на каком-то бард-сейшене, Петр в юности любил на них бывать: «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Пыль весной, летом, осенью, зимой, хотя зимой иногда и грязь. Кажется, вся страна передвигается по дорогам туда-сюда, туда-сюда, в праздники — больше, в будни — меньше, встретил человека, поздоровался, поговорил о жизни накоротке, смотришь — а через год снова его встречаешь, идешь вместе с десяток поприщ и вновь расстаешься, и только пыль, пыль, пыль в памяти…

Когда Петру приходилось путешествовать в одиночестве, он предпочитал тайм-капсулы: приятно плюс полезно, и ноги целы. А если с кем-то — с Иоанном, с Иешуа, с их семьями в свое время, — то пешедралом. Так и сейчас — до Галилеи, до Капернаума, до временной «штаб-квартиры» Иешуа, обустроенной им в доме тещи своего ученика-последователя Филиппа, которую он вылечил от пневмонии. Вот, кстати, еще одно несоответствие канону: капернаумская теща Филиппа, а вовсе не Петра. Да и то сказать: Петр — это он сам, откуда у него здесь теща? И в своем времени он не женат, Мастера — как монахи, обет безбрачия для них логичен: какая жена сможет вытерпеть их профессию!..

Пока шли, говорили мало: торопились очень. А о происшедшем в Иерусалиме и вообще помалкивали, будто не было его. И о будущем Иоанна — тоже. Иоанн молчал, хотя Петр слышал: что-то невнятное, не умеющее обрести точно сформулированную форму вертелось в голове ученика, но сам он предполагаемое решение сформулировать почему-то не мог, а точнее, не хотел, полностью отдав инициативу учителю. Петру казалось, что эти несколько месяцев вообще ожидания его, Петра, и бесконечная неделя сидения в каменном мешке Иродова дворца не то чтобы сломали Иоанна, но как-то утишили его, усмирили прыть. Вдруг откуда-то объявилось терпение, умение ждать, не торопиться. Ушла постоянно присутствующая в глубоком колодце подсознания простая детская обида: мол, я-не первый… Что это? Мудрость? За шесть-то дней?.. Хотя — плюс пять месяцев, это уже — срок. И еще говорят: тюрьма ломает. Тогда Иоанна она — выстроила… Хорошо бы — так. Хорошо бы — надолго…

А что с ним делать?.. Петр не знал пока решения. Как всегда, ждал: само придет. Как, к слову, пришло в Иерусалиме, во дворце. И будет единственно правильным… А пока — торопиться надо.

В итоге дотопали до Капернаума за двое суток — чуть ли не рекорд.

Петр в дороге вдруг вспомнил давнее уже, спросил:

— А что ты, говорил мне, пишешь?

Иоанн ответил нехотя:

— Так, понемногу обо всем. О том, что вижу, слышу, запоминаю… Мысли свои еще, слова…

— О чем слова?

— О чем могут быть мои слова, Кифа? О Боге, конечно… Не хочет рассказывать — не надо. Хорошо, что факт подтвердил. Пригодится, быть может… Да, еще был разговор. Петр сказал:

— Тебе придется изменить внешность. Немного, чуть-чуть. Предтечи нет, а тебе — жить.

— Немного — это как? Как ты изменил себя, став римлянином?

— Примерно так. Это несложно. Я научу.

— Как скажешь, Кифа… А как ты скажешь, так и будет верно… Выходит, я должен стать другим?

— Другим?.. Не так прямо, не в лоб. Но подумай: зачем нам дурацкие вопросы?.. «А ты, случайно, не Предтеча?..», «Не ты ли меня посвящал на Ярдене?..» Тебя очень многие видели, Йоханан, тебя трудно не запомнить. Так что внешность придется малость изменить… А внутренне… Если сам не захочешь, никто не сможет.

— Хорошо хоть так…

Иешуа встречал их в двух поприщах от Капернаума. Сидел на траве под оливой, смотрел куда-то за пределы человеческого видения. Петр придумал определение, оно ему нравилось. Да и довольно точно описывало отстраненное состояние Иисуса, когда тот упирался взглядом в горизонт и уходил в себя, сидел недвижимо, даже, казалось, не моргал.

Подошли, сели рядом, Петр сказал:

— Иешуа, очнись. Ты откуда тут взялся?

Тот вздрогнул, вернулся, значит, «из-за пределов». Улыбнулся радостно:

— Вас жду.

— Услышал?

— Конечно. Два часа назад. И сразу пошел навстречу… — Обнял Иоанна, прижался лицом к лицу. — Как я скучал без тебя, брат! Кифа, спасибо тебе, что ты выручил Йоханана.

— Всегда готов служить, — буркнул Петр.

Хотя, что душой кривить: он действительно доволен был такой встрече своих двух любимцев, и в первую очередь тому, что все в ней искренне было — и радость, и надежда, и уверенность в том, что все теперь пойдет преотлично. И даже приятное для Петра объяснение этой уверенности: они наконец вместе. Все трое.

И тогда пришло решение — как и должно было прийти.

— Принимай нового ученика, Иешуа. Он пойдет с нами. До конца. Имя его Йоханан, ты знаешь, оно все то же. Только — не Предтеча, тот, к великому несчастью, погиб. А этого назовем Богословом. Йоханан Богослов — звучит?..

— Звучит, — согласился Иешуа. — А Йоханан согласится идти с нами?

Боже ж ты мой, восхитился Петр, он спрашивает у меня, потому что ему неловко спросить у самого Иоанна: пойдет ли он позади — не только на словах, как утверждал во время посвящения Иешуа январской водой Ярдена, а на деле, — в реальности, жизни? Сказать — куда легче, чем сделать. Тем более тому Иоанну, Предтече, Крестителю, которого впервые узнал Иисус и которого много лет знал Петр.

Но ответил Иоанн — другой, который шесть дней ждал Петра в подземелья Иродового дворца:

— Я пойду с тобой до конца. — И повернулся к Петру: — А ты знаешь конец, Кифа? Каким он будет?

— Понятия не имею, — засмеялся Петр.

И в данный конкретный момент он был абсолютно искренен в своих словах, но в то же время знал точно, что впереди у них — огромное множество конкретных моментов и каждый будет корректировать конец или, точнее, финал этой долгой истории. Хотя он все равно получится таким, каким должен получиться.

Шли в Капернаум — по новой иерархии. Впереди — Иешуа, чуть сзади — Петр и Иоанн, самые близкие ученики Мессии, если верить евангелистам.

Иоанн спросил Петра — непривычно робко, будто и не надеясь на ответ, который только что не получил:

— Не обманывай меня, Кифа. Ты знал, как будет сегодня. И знаешь, как будет дальше. Так?

И Петр ответил — серьезно и максимально честно:

— Я знаю, как должно быть. А как будет — знает только Бог. Иоанн помолчал, осмысливая услышанное. Спросил снова:

— Ты когда-нибудь расскажешь мне, как должно быть? Петр молчал. Иоанн не переспрашивал. Так, в тишине, дошли до Капернаума, до дома Филиппа. И тут Петр решился:

— Когда-нибудь расскажу, Йоханан. И очень надеюсь, что ты сумеешь все понять. Только не торопи меня…

В конце концов, что он терял, давая обещание? Ничего ровным счетом. Ему очень нужен был в проекте — а дальше больше! — помощник, соратник, единомышленник. Техники — не в счет, они — вне действия, а внутри действия только он, Петр, и никого рядом. Трудно? Не то слово. Как говорится: знал бы соломки подстелил бы… А Иоанн?.. Если он и вправду — другой, не яростный и бескомпромиссный вчерашний Предтеча, а спокойный и мудрый сегодняшний Богослов, то почему бы и нет? Лучшей кандидатуры Петр и не желал…

Как там в вечной, столетья не умирающей книге Владимира Ивановича Даля?.. Поживем — увидим. Время покажет. Что хорошо, то не скоро. Этой песни — конца нет…

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 1 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 25 год от Р.Х., месяц Адар

Доморощенная гвардия Иешуавступила в Иершалаим в середине марта, или по-местному в самом конце месяца Адар. Город не сопротивлялся, напротив, встретил Машиаха с соратниками гостеприимно: тихой и ясной погодой, призывными криками торговцев, навязчивым людским гамом — непременным атрибутом столицы, и теплом нагретого весенним солнцем камня мостовых.

Теперь их было девять: Иешуа, Петр, Иоанн, с измененными Мастером чертами лица — легко измененными, почти неуловимо, а все ж никто в нем не должен распознать Крестителя, он теперь просто ученик; Андрей, который согласно Истории окажется через много лет Первозванным, рыбаки Фома и Иаков, бывший зилот Иуда, Левий-мытарь, и совсем молодой паренек из Каны по имени Натаниэль или просто Натан. Ему Иешуа вылечил ногу, неправильно сросшуюся после травмы: парень до встречи с Машиахом сильно и уродливо хромал. Выпрямившаяся на глазах у изумленного народа кость заставила Петра в очередной раз мысленно, — а, точнее уже, бессмысленно! — воззвать к небу: о Боги! Что же еще сможет эта матрица? Под Богами, очевидно, подразумевался шеф Службы Времени Дэнис, знавший про матрицу нечто, не положенное никому. Или тоже ни хрена не знавший и поэтому все затемнивший донельзя… Определение «бессмысленно» для Петра — не случайно. К собственному опасению — а, скорее, даже к некоему подспудному страху, — он давно понял, что глупо удивляться все новым и новым проявлениям матрицы в действиях Иешуа, надо просто быть всегда готовым к ним — любым! Как говорили древние, кстати, может, и недалекие современники сотоварищей Петра: «Nil admirari!» — «Ничему не удивляться!»…

Да, о Натане. После чуда, происшедшего с ногой, Натан сам попросился в ученики к Иешуа, а тот не отказал.

Они пришли в Иершалаимпо дороге, тысячи раз исхоженной галилеянами, вытекавшей узкими ручейками из городишек и деревушек северной приозерной земли, ручейками, сливавшимися в итоге в одну реку-дорогу, долгую, упиравшуюся в северные, естественно, городские ворота, по мере приближения к городу обраставшую все большим количеством хижин, лачуг и прочих сооружений, в которых шла жизнь абсолютно такая же, как и внутри городских стен. Но эти места не считались городом. В лучшем случае — пригород. Здесь жили те, кому в городе по тем или иным причинам жить было нельзя — чистильщики одежды со своими зловонными чанами, пожароопасные кузнецы, скотники, державшие в обширных загонах овец для жертвоприношений… Еще здесь обреталось немало тех, кто не хотел бы часто попадаться на глаза представителям закона — римской претории уследить бы за порядком в городе, а уж до трущоб руки точно не скоро дойдут.

Петр с интересом наблюдал за реакцией Натана и Яакова — из всех только они посещали Иерусалим впервые. Громада стены, опоясывающей город, величие башен, многоязыкая разноголосица — все это ошеломило их до крайности. Они вертели головами, то и дело останавливались, терялись в толпе, нагоняя, отставали опять. Классический, хотя и хамоватый, термин — деревня…

Интересный момент: у сопровождающих Машиаха людей, простых, в общем-то от сохи ребят, не было ни грамма напыщенности и высокомерия от осознания того, что они — свита. История знает множество примеров, когда члены свиты были куда пафоснее своего хозяина. Вернее: обратных примеров почти нет, Петр, во всяком случае, не вспомнил. Свита делает вождя. Свита играет короля… Затертые до дыр поговорки. Но всегда работающие. Даже если король — гол. Даже если никакого короля — нет. Свита — самодостаточна. А эти — непосредственны, как дети: охают, удивляясь, кричат, теребят друг друга за одежду — смотри, смотри! Казалось бы малообразованный крестьянин или рыбак должен моментально вздернуть нос: как же, я нахожусь среди избранных! Я приближен к Великому Чудотворцу, которого знает каждый в Галилее. А теперь еще и в Иершалаим пришли — а ну, скорей любите нас! Ничего подобного. Не ведающие, что за фрукт — слава, ученики Иешуа являют мудрость, которая должна быть присуща людям, уже прошедшим непростое испытание славой. И кстати, что редко, вышедшим из него без потерь. Хотя и сам Иешуа не очень похож на требующего великих почестей — идет себе простой, скромно одетый человек, каких здесь многие тысячи, а вокруг — друзья. Просто друзья. Или все же иначе, нереалистичнее — пока друзья… Но Мастер явно ощущал присутствующую у этих «друзей» скрытую гордость, похожую на ту, что испытывает солдат-новобранец, которого только что зачислили в элитное подразделение. Для него слово «счесть» далеко не пустой звук, и он готов за эту честь голову сложить, если понадобится.

Эх, хорошо бы, не понадобилось… Но охрана у Иешуа подобралась неплохая.

Петр предполагал, что ему и всем остальным ученикам придется исполнять некие охранные функции. По крайней мере во время визита в Иерусалим. Уж больно воинственно был настроен Иешуа. Всю дорогу теоретизировал на тему, как, в принципе, можно захватить город небольшим отрядом воинов, кому, как и где располагаться, какие объекты занимать в первую очередь. С Иудой они быстро нашли общий язык на этой почве. Оно и понятно — зилоты в своих кругах частенько ведут такие беседы. Но все, конечно, понимают, что занять город — не штука: если нет никаких праздников, количество легионеров там минимально. А вот удержать захваченное — это уже нереально: за пару дней к городу подтянется огромное войско римских солдат. А они свое дело знают — им города брать не впервой. Так что зилотам оставалось лишь горестно вздыхать, понимая, что многотысячную армию бесстрашных бойцов собрать не удастся. Да и устраивало их, как считал Петр, состояние постоянной партизанской войны. Его прелесть — в термине «постоянной». То есть — непрекращающейся. И, по сути, неостановимой. Никем… Но поупражняться в теории — не зазорно.

Слушая эти беседы, Иоанн загадочно ухмылялся в короткую бороду и качал головой.

А Иешуа подозрительно нравились такие разговоры. У него зажигались глаза, он размахивал руками, объясняя, как следует действовать во время штурма, чертил на песке схемы захвата Храма и дворца Ирода.

Откуда в нем столько воинственности-то? Петр недоумевал: рядовой плотник довольно грамотно, выстраивает — пусть безнадежно теоретически! — военную операцию, над которой даже во время Петра — пацифичное насквозь время трудился бы целый штаб. Помнится, в начале XX века в России уже была похожая история — недоучившийся, обиженный за брата разночинец, с группой единомышленников, за одну ночь захватил власть в столице, а затем и во всей стране. Это оказалось нетрудно — была бы идеология. А уж под ее знаменами сплотятся голодные солдаты, крестьяне и прочий трудовой и тоже вечно обиженный и недовольный люд. Кем-кем, а уж идеологом Иешуа мог быть знатным. Харизматическая личность, слова, подкрепленные делами. Не успел оглянуться, а за тобой уже толпа народа идет.

Кстати, тогда в России, во время революции, среди соратников главного смутьяна, неустанно трудился некий тип со странной фамилией Парвус — личность таинственная и Историей плохо изученная. Точнее, совсем неизученная. Оно и понятно — хороший Мастер Службы Времени не должен светиться уж особо сильно, Парвусом был Мастер-Двенадцать Карл. Среди коллег известный как Карл Двенадцатый. Неплохой мужик, настоящий бюргер с пивным пузом, свойский, не замкнутый, как большинство Мастеров, Петр с ним давно дружит…

— Господин! Господин! — Петра вырвал из раздумий тонкий детский голос. Господин, купите голубя!

Чумазый пацаненок лет шести протягивал Петру активно трепыхающуюся птицу. Голубь, видимо, был только что пойман и с неволей своей пока не смирился. Мастер рассмеялся: доходный бизнес нашел парнишка — ловить голубей и продавать их вдали от Храма за бесценок, перебивая доход торговцев голубями, которые сбывали свой живой товар в Царской Галерее — в непосредственной близости от места жертвоприношения.

— Нет, малыш, мне твоя птица не нужна. — Мастер похлопал паренька по тощему плечу. — Спасибо.

Ребенок, ничуть не разочарованный, отстал от Петра. Иешуа, заметивший эту сцену, улыбнулся и загадочно произнес:

— Голубь — птица хорошая. Святая.

И отвернулся.

Сколько раз Петр бывал в Иершалаиме, пока идет операция? Он не знает. Может, и знают какие-то Техники в Службе, а сам он уже со счета сбился. Сотню раз, не меньше, И каждый раз Храм останавливал на себе взгляд много повидавшего Мастера. Пора бы привыкнуть уже, ан нет — Храм гипнотизирует, как хороший паранорм. Вот и теперь, когда из-за домов, неожиданно нырнувших вниз, к подножию Сиона, стала видна Святая гора Мориа с белоснежной громадой Храма на ней, Петр невольно застыл, в очередной раз пораженный красотой зрелища. Что уж говорить о впечатлительных Натане и Яакове — они вообще дар речи потеряли.

— Нравится? — по-хозяйски спросил их Иешуа. Те закивали:

— Да! Да! Конечно нравится! Он такой… такой…

— Красивый! — по-простому помог им Фома. Все согласились, хотя и понимали, что это слово слишком слабо, чтобы сказать так о Храме.

— Он может стать вашим. — Иешуа задумчиво смотрел на белую башню. — Это для меня совсем нетрудно. Легко.

Ученики насторожились — Машиах опять говорит что-то странное, а значит, важное.

— Только зачем? — Иешуа обернулся, посмотрел вопросительно. — Ответьте, он вам нужен? Я могу его вам подарить, если вы скажете, нужен вам Храм или нет?

Вконец ошарашенные галилеяне испуганно молчали. Странные вопросы задает Машиах.

Обстановку разрядил Петр:

— Да, Учитель. Конечно. Хозяин Храма обладает властью. Властью духовной, которая превыше любой другой власти. Только этот Храм принадлежит Богу — как ты можешь им распоряжаться?

Говоря, Петр сканировал мысли Иешуа: тот не поставил блок. Мысли были странные.

«…Он принадлежит Богу… Именно поэтому я могу им распоряжаться… разрушить… построить…»

Однако вслух было сказано совсем другое:

— Это они думают, что Храм принадлежит Богу. — Иешуа повел рукой вокруг, как бы показывая на людей. — Так думаете вы. А я знаю, что в этом Храме никогда не было настоящего духа, настоящей веры. Поэтому он недостоин стоять здесь. Из его камней нельзя даже построить жилье — они осквернены человеческими заблуждениями, обманом, кровью!

По малоприятному обыкновению уже, Иешуа начал повышать голос.

— Люди в этом Храме приносят жертвы Богу, имя которого они боятся произнести. Опомнитесь, люди! Бог не живет в Храме. Он среди вас! Он везде! Подними камень — там Бог. Преломи ветку дерева — там Бог! Зачерпни в горсть воды из реки — и там Он… Этот Храм — не святое место. Это место, где не прозвучало ни слова правды. А Бог — это правда! На этом месте должен стоять другой Храм, в тысячу раз прекраснее. Потому что он будет истинным! А это… нагромождение камней, скрепленных кровью человеческой. Кто его построил?! Ирод! Человек, перерезавший половину своей же родни, разве может дать что-либо хорошее, святое? Вдумайтесь, слепцы безверные!

Безверные и так стояли в задумчивости. Фома даже перевернул носком ноги булыжник, наполовину вросший в землю, и, ничего под ним не найдя — в смысле, следов Бога, — вернул его обратно.

Следующие десять минут прошли в полном безмолвии. Даже балагурившие раньше Натан и Яаков молчали, изредка поглядывая на Иешуа. А он как будто и не бушевал только что — шел себе спокойно, как на прогулке, мурлыкал что-то под нос. Сказал и сказал. Проехали. Настроение у него менялось-чуть ли не поминутно…

Так и дошли до храмовой горы.

Войти в храмовый комплекс можно разными путями. С западной стороны — двое ворот: ворота Кознов и ворота для неевреев. С северной стороны, возле крепости Антония, — ворота для скота. С юга — Тройные и Двойные ворота: для входа и выхода, соответственно. Из города к ним ведет лестница со ступенями разной величины — поднимающемуся приходилось постоянно смотреть под ноги, иначе оступишься. А сделано это для того, чтобы люди не могли подойти к Храму с высоко поднятой головой. Гордыню оставь, входящий в Храм!.. Дальше — проход через подземную часть, через конюшни и местный скотный двор — и выход на площадь перед Храмом. Этот путь избирают праведники, ведь перед лестницей оборудовано большое количество микв — специальных ванн, для ритуального омовения: нельзя идти в Храм, не смыв с себя грехи. Когда-то давно этим путем в Храм вошел Петр, ведя с собой двенадцатилетнего Иешуа…

Сегодня Иешуа избрал совсем другой путь. Он шел в Царскую Базилику. Торговая галерея, носящая это название, располагалась внутри южной стены комплекса. Выхода на площадь из нее не было, но зато вид открывался самый лучший.

Путники поднялись с Терапийона — улицы, идущей параллельно восточной стене, на лестницу, которая ведет к Царской Базилике. Несколько шагов, по горячим камням, отполированным тысячами ног, и вот она — долгожданная прохлада. Непомерной длины галерея никогда не видела солнечных лучей. Скудный свет, который проникал между колонн, падал лишь на спины торговцев да на их товар. Кстати, торговать на освещенной стороне галереи было куда престижнее, чем у стены, где даже днем горели масляные светильники и факелы.

Толстый слой грязи на полу делал шаги бесшумными, но сандалии и босые ноги в них сразу пачкались — верный путь к грибковым заболеваниям. Подумать только, сколько гадости гнездится в этой жуткой смеси голубиного помета, пыли, плевков я прочих нечистот! Вообще, удивительно, как половина Иудеи еще не вымерла от разнообразных болезней, для распространения которых здесь имеются все условия: жара, влажность, грязища. А чего стоят эти омовения в общественных бассейнах и миквах? Естественно, Петр привит от всего, что известно медицине, а простые иудеи как живут?

Как, как… Так и живут. Забавно осознавать, считал Петр, что скорректировать ход Истории в любой момент может не непонятный «слом», а простая инфекция, подхвати ее главный объект операции. Хотя что тут забавного?..

Петр протискивался вслед за Иешуа в гудящей толпе разномастного люда, как всегда-в любое время, будь оно праздничным или нет, — набившегося в галерею. Иешуа шел целеустремленно, будто собирался что-то здесь приобрести, а ученики и Мастер старались удержаться за ним, хоть это было и непросто.

Он остановился у голубятников. Целый ряд разновеликих клеток, плетенных из лозы, располагался в самой середине Царской Базилики. Голуби — очень ходкий товар. Чистая птица. И пусть не вполне адекватная — в смысле почтения к Богу! — но позволительная замена: ее можно принести в жертву, если нет средств купить ягненка.

Остановка Иешуа заставила Петра напрячься. Согласно Писанию здесь и сейчас должно произойти то, что потомки назовут «изгнанием торговцев из Храма». Как там, у евангелиста… «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех…» Невежды! Где имение, а где наводнение. Торговая галерея к Храму никакого отношения не имеет, хотя бы по архитектурному расположению. Царская Базилика специально построена так, чтобы из нее к Храму попасть нельзя было, не пройдя ритуального очищения. Фигурально выражаясь: мухи отдельно…

И опять что-то шло не так.

Никакого раскидывания товара, никаких веревочных плеток, никакого буйства. Вся дорожная воинственность Иешуа мгновенно куда-то пропала. Сейчас он покладистый покупатель, с улыбкой торгующийся с продавцами голубей. Вокруг ученики. Мир и спокойствие. Ошибочка вышла, господин Биг-Брэйн! Опять просчет. Уже в который раз. Причина? Загадка, загадка, сколько можно повторять!.. Легко придумать десятки причин, и все они окажутся неверными. То ли матрица уже успокоилась и вжилась в сознание объекта, то ли это очередное затишье перед бурей. А может, Иешуа просто струсил? Он так активно собирался покорить Иершалаим, поставить этот город на колени, а теперь что? Никакой злобы Мастер не чувствует. Даже святой.

Тем временем между Иешуа и одним из торговцев происходил диалог:

— Доброго дня, хорошей торговли. — Обезоруживающая улыбка Иешуа, и в ответ ему такая же — профессиональная, торговая, в гнилозубом исполнении иудея средних лет в грязном хитоне.

— И ты здравствуй, добрый человек. Голубка купить желаешь? Пожалуйста, белые, сизые, черные. Какого тебе?

— Дай мне белого. Вот этого. — Иешуа просунул палец меж прутьев клетки, погладил птицу по спине.

— Пожалуйста! — Голубь моментально вынимается из своей ажурной тюрьмы и вручается Иешуа. — Держи крепче, а то улетит. Иешуа подержал птицу, улыбнулся, прильнул к ней щекой:

— Хороший голубь. Добрый. Кифа, подержи, я расплачусь. Из складок одежды была извлечена горсть мелких монет, и две крохотные лепты упали в грязную ладонь продавца. И сразу Иешуа забрал у Петра покупку.

— Равви! Это же равви из Галилеи! — Голос с дальней стороны голубиного ряда заставил обернуться Иешуа и его провожатых.

— Равви! Ты помнишь меня? — Расталкивая коллег, к назаретянину бежал низенький полный мужичок — Равви! Это я, Иорам…

Иешуа с вежливым удивлением посмотрел на подбежавшего толстячка, нахмурился, вспоминая.

— Ты вылечил мне болячку, помнишь? Смотри, уже ничего не осталось. Мужичок распахнул рубаху на груди, и удивленной публике стало видно розовое пятно — след от зажившего нарыва.

Теперь даже Петр вспомнил этого пациента. Он пришел в первый день врачевания в Капернауме, и Иешуа избавил его от здоровенного карбункула.

— Да, Иорам, я помню тебя. — Иешуа заулыбался опять.

— Равви! Как я рад! — Он полез обниматься, но Иешуа продолжал держать обеими руками голубя и не мог ответить Иораму взаимностью.

Потискав Машиаха, Иорам громко произнес, обращаясь к торговцам:

— Этот человек вылечил меня от страшной болезни. Это равви Иешуа из Нацерета. Он волшебник и чудотворец!

Тут Петру пришлось опять удивиться. Оказывается, в Иерусалиме уже слышали про Иешуа.

— Как? Это он? Где? Пропустите! — со всех сторон слышались голоса, и к Иешуа и его спутникам начали подходить люди.

Очень скоро в галерее образовался затор. Каждый старался прикоснуться к Машиаху, обратить на себя его внимание. А он стоял среди людской массы, прижимая к груди белого голубя, чуть растерянный, но в общем довольный и радостный. Агрессии — ноль.

Со всех сторон раздавались крики:

— Машиах! Излечи меня! Помоги мне!

— Равви! Пойдем со мной, у меня жена рожает, побудь с ней!

— И ко мне, и ко мне тоже! Ко мне зайди!

Петр и ученики потерялись в толпе окончательно. Мастеру, высокому по здешним меркам, было видно поверх голов, как Иешуа, улыбаясь, касается рукой людей, чуть кланяется, говорит что-то. Продавец, у которого была приобретена птица, тянет деньги:

— Машиах, возьми назад! Бери голубя так!

Бог весть, сколько это еще продолжалось бы, не появись в толпе двое священнослужителей. Белые одежды, красные перевязи высокие головные уборы — не заметить невозможно. Что привело их в галерею — неизвестно, но, видно, заслышав опасное слово «Машиах», они, естественно, заинтересовались. Без труда подойдя к Иещуа — люди расступились перед ними, — священники молча оглядели его, переглянулись. Один спросил без преамбул:

— Почему тебя называют Машиах?

Чуть помедлив, Иешуа ответил:

— Спросите у них, — показал рукой на людей.

— У них-то мы спросим, но ты ведь должен был что-то сделать, чтобы тебя так называли. Или ты хочешь сказать, что ты тот, о котором писали пророки?

— А я похож на того, о ком написано? — Иешуа громко рассмеялся. — Народ меня так называет. Значит, ему так хочется.

Священники смотрели на Иешуа с явным неодобрением. Безумцы, провозглашающие себя «мессиями», появлялись в Иершалаиме едва ли не каждую неделю, но только этот собрал вокруг себя столько народа. Народа, который, похоже, верит ему, любит его, стремится к нему. На всех лицах — радость, как будто встретили того, кого ждали очень долго. И еще странность: он ведет себя спокойно, не кричит, не обвиняет Кесаря и первосвященника во всех грехах. Не стремится никого свергнуть; Стоит себе с голубем, тихо, а его все Машиахом называют. Обычно все наоборот — сами псевдомессии вопят о себе, а на них никто внимания не обращает, привыкли уже. Странно…

— Скажи-ка, называющий себя Машиахом, родом ты откуда?

— Нацеретянин я. Из Галили.

Священники улыбнулись. Машиах, как же! В пророчествах сказано, что он должен быть из Бейт-Лехема, а этот из Нацерета.

— Нацеретянин, еще вопрос. Почему ты спокойно с нами говоришь, не винишь нас в грехах и лжи? Ведь мы должны быть противны тебе? — Говоривший раввин наслаждался собой.

Развенчать малограмотного деревенского мужика, возомнившего о себе невесть что, да еще на глазах у толпы, — это удовольствие.

— А может, ты боишься гнева левитов? — добавил второй.

Иешуа не ответил. Люди, окружавшие место разговора, начали возмущаться: вечно эти раввины, жирные свиньи, суют свой нос во все.

— Иешуа; не бойся, скажи им! Они грабят нас, отнимают последнее!

— Да! А сами жируют?

— Скажи им, Машиах!

Народное негодование начало набирать силу. Злобные выкрики в адрес священников стали доноситься отовсюду, еще немного — и дело дошло бы до потасовки, но…

Пустота. Молчание. Словно замолчало постоянно шепчущее море, словно перестал шуметь лес. Тишина вонзилась в сознание Петра, как мог бы вонзиться резкий звук. Он перестал слышать Иешуа. Эмоциональный фон, который Мастер сканировал уже автоматически, на подсознательном уровне, вдруг пропал. Это не блок, не подавление эмоций, это просто отсутствие всякого сигнала, будто бы Иешуа умер. Петр не на шутку испугался. Привстал на цыпочки, вгляделся.

Лицо Иешуа стало спокойным. Никакого веселья, никаких улыбок. Не лицо маска. Он поднял руку, призывая к тишине, гомон потихоньку стих.

— Вы говорите, они грабят вас? — резко спросил Иешуа. Глаза — лазеры, в голосе — металл.

— Ну, да, — как-то нерешительно произнесли в толпе.

— Кифа! Дай мне динарий! — Иешуа безошибочно нашел Петра среди людей.

Поймав монетку, он показал ее всем окружающим и спросил:

— Кто здесь изображен?

Молчание.

— Я вас спрашиваю — кто? Или вы не знаете его имени?

— Кесарь. Тиберий… — донеслось сзади.

— Верно. Тиберий. — Иешуа обернулся на голос. — Значит, эта монета принадлежит ему. Так что же вы ропщете? Отдайте кесарю кесарево. Не жалко. Но никогда не забывайте отдавать Богу — Божье!

Похоже, с самого момента постройки Царская Базилика не знала такой тишины. Слышно было только, как возятся голуби в клетках, как блеют овцы, привязанные к вбитым в стены кольцам. Народ молчал. Молчали и священники.

Вкрадчиво, тихонечко один из них произнес:

— Расходитесь. Это не Машиах.

И как по команде, разочарованная толпа загудела, зашевелилась, зажила. Возникла обычная сутолока, среди которой неподвижно стоял Иешуа с голубем. На лице по-прежнему — ни одной эмоции. Проходящие люди старались толкнуть его, наступить на ногу, плюнуть на одежду.

— А мы тебе почти поверили. Обманул ты нас, галилеянин. — Горбатый старик с укором смотрел на Иешуа.

Отвернулся, пропал в людском потоке.

Иешуа вздрогнул, поискал глазами рассеянных по толпе учеников, показал на выход. Встретились на лестнице, у выхода из Царской Базилики. На лицах вопрос: а за тем ли мы сюда шли? И вообще — зачем мы сюда шли?

Петр внимательно смотрел на Иешуа, ждал его реакции. Проникнуть в его мысли он по-прежнему не мог, будто и не было никаких мыслей. А Иешуа задумчиво чертил носком сандалии на камне невидимые узоры, прижимал к груди голубя, молчал.

— Равви, ты был прав. — Иуда заговорил первым. — У них нет веры.

— У них нет, — кивнул Иешуа. — А у вас есть?

Неловкая пауза. Обмен взглядами.

— Да. — Иуда выступил вперед.

— Да. — Яаков.

— Да. — Левий.

— Да. — Андрей.

— Да. — Натан.

— Да. — Фома.

— Да. — Иоанн.

Открывшего было рот Петра Иешуа остановил жестом:

— Не отвечай, Кифа. Про тебя я все знаю. Вздохнул, оглядел учеников, сказал:

— Спасибо вам за веру. Пойдем отсюда. Здесь нам пока подчеркнул голосом слово «пока», — делать нечего. Короткая пауза — смена настроения.

— Давайте-ка, друзья, перед дорогой в Галиль зайдем в Бейт-Хананию, к моему хорошему другу Лазарю. Это близко, грех не зайти, я его давно не видел… Да и вы познакомитесь, у него замечательные сестры — Марфа и Мирьям. Йоханан, тебе они понравятся! — Иешуа задорно подмигнул.

Кумранский аскет, похоже, даже смутился от этих слов: отношения с противоположным полом у него всегда строились неважно.

Когда окраина Иершалаима осталась позади, а Бейт-Ханания только завиднелась в конце безлюдной дороги, Фома спросил Иешуа:

— Равви, твои слова «Богу — Божье», это про жертвоприношения?

— Нет, Фома. Господу не нужны жертвы. Вспомни пророка Йешаягу: «К чему мне множество жертв ваших? Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота, и крови тельцов и агнцев и козлов не хочу. Не носите больше даров тщетных; курение отвратительно для меня; новомесячий и суббот, праздничных собраний не могу терпеть». Помнишь?

Фома неуверенно кивнул. Этих строк пророчества он не слыхал, видимо, раввины сознательно не читали их людям. Но Иешуа он верил.

Назаретянин, подумав, продолжал:

— Богу… Богу нужно вот что!

Из-за пазухи резким движением был выпущен голубь, купленный накануне. Птица, не сразу осознав, что ей предоставлена свобода, несколько секунд летела возле земли, а потом взмыла вверх.

— Вот что нужно Богу! — закричал Иешуа, глядя в небо. Ученики подняли головы и увидели, как рядом с отпущенным голубем возник второй — тоже белый, и сразу — третий, и четвертый, и пятый… и восьмой, и девятый. Девять голубей летели невысоко, летели скошенным строем, что, по мнению Петра, голубям свойственно не было — не журавли, но летели странно неторопливо, почти паря, описывая длинный круг над головами девяти странников, стоящих на пустой дороге, повторивших этот круг еще раз, а потом, тем же строем, устремившихся к северу.

Был один голубь за две лепты — стало девять. Чудо. К слову, в каноны не попавшее, Петр не помнил. Разве что в апокрифе, в детском Евангелии от Фомы… Так там мальчик Иисус оживил глиняных птичек… Впрочем, Фома — вот он. Как преломится в его голове только что увиденное, а потом в головах тех, кто понесет это чудо дальше — по векам?..

— Он же был один, — растерянно сказал Фома. — Я тоже был один, — засмеялся Иешуа. — А теперь нас — тоже девять. А этот город… — Иешуа обернулся к скрывающемуся в дымке Иершалаиму, — этот город будет наказан за безверие. Жестоко наказан. Но не сейчас. Сейчас — рано. Потом. Позже. Пойдемте, нам предстоит радостная встреча и теплый прием в доме друга.

И по-прежнему — тишина. Ни одной мысли, ни одной эмоции. Как ни старался Мастер, он никак не мог услышать Иешуа. Такое с ним было впервые. Даже Иоанна куда более сильного паранорма, по возможностям сравнимого с Петром, всегда было слышно, даже когда тот блокировался, слышно, хотя бы, что блокировался, а здесь… Матрица, матрица, что ж ты за штука такая страшная? И где предел твоей силы? Да и есть ли он, предел? Но тогда — что станется с Иешуа завтра? Через год? Через десять лет?.. Уже сегодня Иешуа сильнее его, Петра. Да что там сильнее всех Мастеров, работающих на Службу! Двенадцать процентов мозга, двадцать, тридцать… А если все сто?.. Страшно!.. Только ста — не будет. Финал известен и неизбежен, и матрица тут — ни при чем…

Но отныне, по сути, Мастер Петр превращался из руководителя операцией в обычного зрителя. Разве что очень активного. Иешуа не вышел из-под контроля он взял контроль в свои руки. Что-то будет?..

Поживем — увидим.

А к Бейт-Ханании тем временем уже подошли.

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 2 ИУДЕЯ, ВИФАНИЯ, 25 год от Р.Х., месяц Адар

Очередная иудейская деревня, думал Петр, очередная дыра посреди земли. От Иерусалима полтора часа ходу, а бывать здесь не приходилось. Да разве только здесь? Тысячи подобных деревень, и все — мимо Петра. Да и зачем они ему? Он не экскурсант, а дел здесь никаких ни у Службы, ни у него, Мастера, нет и, хотелось бы верить, не предвидится. А вот Иешуа неспроста сюда направился… К другу в гости, видите ли!.. Винца галилейского попить!.. Как же, ждите! Все идет по канону. Еще одно чудо нас ждет, господа апостолы. Готовьтесь. Богатый сегодня денек на чудеса выдался, однако…

Петр размышлял об этом спокойно, или, точнее, успокоенно. Чудо значит чудо. Хватит бессмысленно удивляться, проехали. Удивлялка сломалась. По названному канону здесь, в Вифании или, если угодно, в Бейт-Ханании, должно произойти воскрешение из мертвых. Раз должно, значит, произойдет. Или не произойдет. Канон, как много раз подтверждалось жизнью и экспертом Службы Клэр Роджерс, — не догма для Истории. Он вторичен. Или третичен. Или даже десятеричен, не подсчитать. А от живой и назойливо реальной Истории Петр уже подустал маленько — больно много сюрпризов. Голуби эти, опять же…

— Поглядите-ка, братья, кто идет. — Иешуа вытянул руку, указывая на женскую фигурку, торопливо спускающуюся с холма.

Путники стали вглядываться: вроде женщина идет, в руках несет что-то… Почему Иешуа обратил на нее внимание?

— Кто это, Равви? Мы неузнаем…

Иешуа, улыбаясь, продолжал смотреть на приближающуюся фигурку.

— Это чудесная девушка, братья. Ее зовут Марфа, и она — младшая сестра Лазаря, тоже очень доброго человека. Поспешите же, я познакомлю вас с нею.

Они ускорили шаг и вскоре встретились с «чудесной девушкой Марфой». Петр еще за сотню метров почувствовал, что девушка переживает, несет в себе сильное горе, Иоанн тоже это ощутил, а обычно проницательный Иешуа — как будто и ничего. То ли притворился, то ли действительно не уловил совершенно отчетливых волн скорби и горя — хотя должен был. А посему следовало предположить, что Иешуа опять что-то задумал.

— Марфа! Здравствуй, Марфа! Сколько ж мы с тобой не виделись?..

Иешуа спешил к девушке с буквально широко открытыми объятьями, на лице самая приветливая из улыбок.

— Иешуа? Ты?.. Откуда ты здесь?.. — Она подняла глаза от дороги, явно удивилась, увидев неожиданных путников и среди них — старого знакомого, но радости — никакой.

Было видно, что женщина заплакана. Молодая, симпатичная, тоненькая — глаз не оторвать. Даже припухлость лица от обильных недавних слез не убивает красоту. Ученики Иешуа, все, как один, уставились на нее — ничего себе подруга у Машиаха! Иоанн — тот вообще рот открыл. Буквально.

— Марфа! Что случилось? Кто тебя обидел? Куда ты идешь? — Веселость Иешуа мгновенно пропала, появилась озабоченность, посыпались вопросы.

— В Иершалаим, Иешуа… Я вправду рада тебя видеть, но…

— Не ходи туда, Марфа, там нет ничего хорошего. Все хорошее само к вам идет. — Еще одна бездарная попытка пошутить.

Петр, все понимающий, знающий ситуацию, в которую Иешуа — сознательно или нет — вел учеников, начинал раздражаться. Если несознательно, если он не знает ничего — почему такая крестьянская тупая веселость? Видно же, что у девушки горе… А если осознанно, что тогда за игра в театр? К чему?..

— Иешуа, ты не знаешь… Лазарь… Брат мой…

— Твой брат — мой старый друг. Вот веду своих новых друзей с ним познакомиться.

— Он умер, Иешуа. Четыре дня назад.

Все-таки осознанно, решил Петр. А ты неплохой актер, назаретянин, я всегда это знал… Он наблюдал за мимикой Иешуа, когда Марфа произнесла первые два слова: «Он умер». Удивление, ужас, боль, горе — все это последовательно проявилось на лице Иешуа. Он обернулся к ученикам — в глазах слезы! — сказал:

— Вы слышали? Лазарь умер!

Бедняги! Они даже не знали, как реагировать. Жалко, конечно человека, но Лазарь-то этот — чужой им, скорбь изображать нелепо, но Машиах так убивается…

А Иешуа продолжал с абсолютно искренней — Петр руку на отсечение готов был дать! — болью:

— Лазарь… Друг мой… Марфа, отведи меня к Мирьям, покажите мне его могилу! — Иешуа взял женщину за руку и поспешил, чуть ли не бегом, вверх по дороге.

— Иешуа, я… — Марфа попыталась высвободить руку, — я в Иершалаим собралась, возлить миро на жертвенник, голубя принести в жертву — в память о брате. Ты лучше отпусти меня, а сам иди к сестре, утешь ее, если сможешь.

— Не надо больше жертв. Лазарь умер — не убивай еще и голубя. Пусть поживет птица. Это дурной обычай — приносить в жертву Богу живых существ. И миро побереги… Пойдем скорее домой.

Слова Иешуа возымели действие: Марфа, утирая слезы и по-прежнему всхлипывая, повела путников в Вифанию, к дому Лазаря.

Там было много народу. Немудрено! Богатый человек, хорошо известный и в своей Вифании, и в соседних Виффагии и Вифлееме — Лазарь был любим многими за свою доброту и гостеприимство. Поэтому около дома толпились десятки желающих проститься с другом и добрым соседом. Мария, которая осталась в доме за главную, уже пятый день принимала сочувствующих и скорбящих. В день похорон Лазаря, по обычаю, она собрала поминальный пир, на который стеклись люди со всей округи. Припасы давно бы кончились, не пусти кто-то клич о том, что сестрам Лазаря надо помочь после смерти брата, и теперь в дом нанесли множество всякой снеди и несколько десятков больших кувшинов вина. Однако употребить все это можно было лишь через три дня — соблюдение недельного траурного поста позволяло прикасаться пока только к хлебу и воде.

Друзья брата все приходили и приходили. Многие — со сбритыми в знак траура бородами, почти все — в голубых траурных вретищах. Вот и еще идут, печально подумала Мария, глядя на дорогу, по которой поднимались какие-то незнакомые путники. Странно — с ними же идет Марфа. Забыла, может, что…

Мария — старшая сестра Марфы, женщина не слишком красивая, но всегда добрая и приветливая, стояла на крыльце огромного, по здешним масштабам, дома, совсем по-русски, по-бабски, умиленно заметил Петр, сложив руки на груди, и пыталась разглядеть, кто же еще прибывает к ним. Она уже отплакала свое: бытовые хлопоты отвлекают от горя, и теперь на ее лице не было той открытой печати скорби, которую все еще носила более эмоциональная и куда болеет юная Марфа.

— Мирьям! — Один из пришельцев, лица его пока было не разобрать, отделился от поднимающейся по улице группы и бегом пустился к крыльцу дома.

Да это же Иешуа-назаретянин, сын древодела Иосифа!.. Женщина удивленно подняла брови: вот уж кого не ожидала увидеть…

Иешуа подбежал к ней, обнял, уткнул лицо в волосы, забормотал:

— Ох, Мирьям, Мирьям! Как же мы теперь без Лазаря?..

— Здравствуй, Иешуа, я рада тебе. Хорошо, что ты пришел. Я слышала — ты учишь людей в Галилее. Вот уж не думала, что ты так скоро узнаешь о нашей беде…

— Я учу не только в Галилее, но всюду… А узнал я только что, от Марфы. Мы шли к вам, просто погостить шли, были в Иершалаиме, и вот…

— Проходи в дом, отдохни, умойся, — перебила Мария. За эти бесконечные дни ей стало тяжко по многу раз выслушивать слова утешения и скорби, и ладно бы искренние, как у Иешуа, а все же лучше оборвать… — С тобой твои спутники?

Ученики скромно стояли возле крыльца, молча наблюдали за происходящим.

— Да, это друзья мои, — кивнул Иешуа, — очень хорошие люди. Это Андрей, это Фома, тот — Натан, а это…

— Заходите все, — опять прервала Мария поток случайных слов. — Не стесняйтесь. Мы всем… рады.

Последнее слово из уст женщины прозвучало как-то глухо и смято: в самом деле, какая тут радость может быть — после смерти близкого человека? Тоже в общем машинальное слово, не к месту и не ко времени…

— В обширном внутреннем дворе дома Лазаря тоже собралось немало людей. Все традиционно для поминок обсуждали, каким славным человеком был усопший. Звучали даже шутки — добрые, наивные, нет-нет да и засмеется кто. Поминки выходили не грустными. Лазарь был бы рад, что его провожают без напускного уныния и долгих пафосных речей. Так, во всяком случае, думалось Петру, хотя Лазаря он знал лишь по скупым строкам канонических писаний. Но не это занимало его мысли сейчас, совсем не это…

Когда же? Когда?.. Очередное библейское чудо, во славу которого будут ставить по земле храмы, должно случиться сегодня? Или завтра? Или вовсе не должно?.. Лазарь уже четыре дня как похоронен, в евангелиях — тот же срок, но на самом-то деле в такой жаре тело разлагается быстро…

Из разговоров стало ясно, что Лазарь, мужчина сорока пяти лет, долго болел непонятно чем, часто кашлял кровью и умер внезапно — заснул и не проснулся. Похоронили его тем же вечером. Было это четыре дня назад.

— Мирьям, покажи мне могилу Лазаря, — попросил Иешуа.

— Конечно. Пойдем.

Другие гости тоже засобирались к могиле. В итоге из дома вышла целая процессия, человек сорок — пятьдесят.

Могила Лазаря находилась примерно в километре к югу от поселка, у подножия холма, среди множества других, подобных ей могил-пещер. Белый круглый камень, диаметром метра два с лишним, закрывал вход в пещеру, где покоилось тело.

Уже на подходе многие стали доставать заранее приготовленные мешочки с древесным пеплом, чтобы посыпать им голову, — к трауру здесь относятся серьезно, подумал Петр, поглаживая свою темную бороду, хоть и не длинную, но которой, согласно обряду, вовсе быть сейчас не должно. Но он не один такой, вон — все ученики, да и сам Иешуа тоже с бородой, и пусть не косятся на них с неодобрением эти правоверные иудеи: в конце концов, они не на похороны шли, а знакомиться с другом Иешуа. Он же не предупредил о своей смерти.

Хотя… Иешуа-то как раз знал, что их ждет здесь. Не зря он вдруг вспомнил о Лазаре из Бейт-Ханании. Все осознанно, все — и напускная веселость при встрече с Марфой, и блистательно сыгранное горе, когда она сказала о смерти брата… Не Петру вмешиваться в замысел ученика. Это — его поляна, его театр, его жизнь…

Поводы повозмущаться для правоверных иудеев еще не закончились. Вопреки всем законам Иешуа подошел вплотную к могиле, коснулся рукой белого круглого камня. Среди людей прошел ропот, кто-то выкрикнул:

— Что делаешь, неразумный?

Действительно, Иешуа нарушал еще одно правило: к могиле прикасаться может только родственник, да и то с последующим омовением в микве — для восстановления ритуальной чистоты.

Но, словно не слыша голосов осуждения, Иешуа стоял, опершись обеими руками о камень, потом Иешуа прикоснулся к нему лбом: теперь, уже в полной, вдруг упавшей тишине, наблюдающие ждали, что же этот странный — неправильный! — галилеянин будет делать дальше. Иоанн и Петр переглянулись: оба чувствовали нарастающее напряжение, исходящее от друзей Лазаря, готовых применить силу к наглецу, оскверняющему ладно — себя, но главное — могилу.

Дальше — больше.

Иешуа решил повыступать. Как в далеком будущем, в родной Петру России, будут выступать с могилы вождя другие вожди.

— Лазарь умер, — громко, отчетливо, как всегда говорил с многими людьми, произнес Иешуа, — но смерть его лишь во славу!

В аудитории — недоумение: какая слава? Что он говорит?

— Во славу Господа, во славу его наместника на Земле! Вот увидите, продолжал Машиах, — смерть нашего друга принесет вам веру! Веру праведную, единственно приемлемую Богом. Отряхните пепел с голов ваших! Скиньте траурные одежды! Возрадуйтесь, ибо обретаете самое ценное, что можете обрести, возможность вступить в другую жизнь, лучшую и Богу угодную.

Отнюдь не похоронную речь Иешуа прервал громкий женский возглас — Мария заплакала, закричала, заблажила:

— Негодяй, предатель! Что ты говоришь? Какую радость может принести смерть моего брата? Уходи! Уходи сейчас же!

В сторону оратора двинулись трое самых крепких мужчин — в глазах решимость, руки сжаты в кулаки.

Иоанн и Петр отреагировали мгновенно. Короткий мысленный импульс — и девять человек встали перед Иешуа живой стеной.

Ученики, видимо, сами не поняли, что заставило их так поступить, но ни один из них не сомневался, что делает правильно, — Машиаху угрожают, его надо защитить. Три иудейских активиста, завидев такую картину, в бой бросаться раздумали, притормозили, но злость осталась. Она хорошо чувствовалась.

— Мирьям! Люди! Верьте мне! Я покажу вам, что слова из уст моих правдивы… Вы любите Лазаря?

Тяжелое молчание.

— Это простой вопрос, — повторил Иешуа. — Вы любите Лазаря?

Он медленно оглядел собравшихся, словно желая заглянуть каждому в глаза.

— Любим, — подал голос один из трех иудейских богатырей, — и не позволим тебе, галилеянин, осквернять его могилу!

Иешуа остался доволен ответом. Тем более что решительное «не позволим» так и осталось ничем не подкреплено. Как стояли, так и стоят — только глазами полными ярости его поедают. Миг — и съедят, ничего не останется. Конец проекту «Мессия».

Но Иешуа точно знал, что до конца еще ох как далеко. Петр в данном случае имел в виду, естественно, никакой не проект, а именно маленький театр под открытым небом Вифании.

Теперь Машиах решил апеллировать к родственникам.

— Марфа, Мирьям! Мы знакомы давно. Наши отцы были хорошими друзьями. Между нами никогда не было раздоров. Вы знаете, как я люблю вашего брата. Так скажите мне, разве не были бы вы рады, если бы Лазарь был жив?

— Зачем задаешь пустые вопросы? Зачем издеваешься над нами? — Мария, не стесняясь слез, гневно смотрела на Иешуа. — Уходи, прошу тебя! Не мучай нас!

— Меньше всего я хочу причинить вам боль. Верите мне?

— Не верим! — хор голосов.

Удивительное единодушие. Петр даже удивился. Веры нет, нет того топлива, на котором, по его, Мастера, разумению, работает фабрика чудес в голове Иешуа. Есть только ненависть, желание избавиться от этого выскочки-назаретянина…

— Ну и не надо, — неожиданно сказал Иешуа. — Похоже на то, что Лазарь живой нужен только мне, а этого вполне хватит. — Это было произнесено тихо, почти про себя. — Иуда, Яаков, помогите мне отодвинуть камень.

— Он хочет отодвинуть камень! — Три молодца не выдержали, тяжело сопя, поперли на стоящих цепью защитников Иешуа. К ним присоединились еще семь или восемь человек. Перевес, однако…

Первым объектом атаки был избран субтильный Варфоломей. Юношу схватили за грудки и просто отбросили назад, исключив тем самым из дальнейшего «веселья». Но те, кто остался…

Вряд ли Дэнис или тем более Клэр поддержали бы сейчас Петра. Но он был Мастером, он имел право принимать решения, и плевать ему было на мнение любого начальства. Включая самое высокое.

Мастер взял на себя тех троих. Аккуратным ударом ребра ладони по кадыку вывел из строя одного, затем руки сами сцепились под прямым углом в замок, и правый локоть мощно обрушился в височную кость второго, а третий был выключен простым и неэлегантным ударом ногой в пах. На все про все — пятнадцать секунд: зачетная норма по самообороне в Службе, по пять секунд на каждого. Молодец старичок, покоптишь еще небо! А что там на других фронтах?..

Картина была живописная. Двое повисли на громиле Яакове — тот вертелся, не в состоянии их сбросить. Андрею сразу не повезло: он уже лежал с разбитым носом в пыли, а его мутузили ногами три иудея. Еще один схватился с Иоанном и, похоже, проигрывал: годы занятий в Кумране научили Богослова-Предтечу суровой мужской игре — рукопашному бою без правил, или по-простому — безжалостной драке. Иуда тоже не дал себя в обиду — его поверженный противник валялся лицом вниз с окровавленным затылком, а бывший зилот уже искал глазами, кому бы помочь.

— Бери Яакова, я к Андрею! — крикнул Петр и получил в ответ короткий кивок.

За Фому беспокоиться было нечего — тот, кажется, просто своей массой задавил двух нападавших и теперь тоже спешил на помощь друзьям.

Яакова быстро, освободили от груза двух иудеев, зафиксировав их на вифанийской сухой земле нокаутирующими ударами, а вот Андрей успел получить свое — впоследствии обнаружилось, что у него поломаны ребра и отбиты почки. Троих усердных драчунов от него оттащили и убедительными, хотя и болезненными жестами объяснили им, что драться нехорошо.

Потери после битвы оказались небольшими, если не считать стонущего Андрея; ушибся, падая, Натан; Иоанн в кровь разбил кулак, Фоме порвали рубаху, а Левию вообще врагов не досталось. По сравнению с плачевным состоянием нападавших трое без сознания, у одного сломана рука, еще один так и не разогнулся, все за ушибленное достоинство держится, а остальные ковыляют прочь с поля брани, ученики отделались очень легко.

Петр вовремя вспомнил: тот, который от него в кадык получил, так и лежит, хрипя, посинел весь, задохнется не ровен час. Это уже смертоубийство будет, некрасиво. Мастер подошел к нему, энергично, обеими руками сдавил шею с боков, и кадык встал на место. Пострадавший задышал часто и жадно, лицо его стало розоветь.

Самое интересное, что за время потасовки ни один из напавших не покушался на Иешуа. Дрались только с учениками, а о самом главном возмутителе спокойствия как бы и забыли. Впрочем, Петр был спокоен за Иешуа: кто-кто, а он-то защитить себя сможет. И драку мог бы предотвратить, да, видимо, хотел посмотреть, на что способна его команда. Что ж, экзамен — если это и впрямь был экзамен — они выдержали…

Но оказалось, что никакой не экзамен, а обыкновенный, хотя и жестокий маневр, имеющий целью отвлечь всех присутствующих от действий самого Иешуа.

Драка остановилась, и все увидели: круглый камень, который, закрывал вход в могильную пещеру, был отодвинут. Образовался неширокий проем, внутри чернота. Логично, усмехнулся Петр, пока все били друг друга почем зря, Иешуа откатил камень без помех. Вряд ли он, этот круглый известняковый блин, был тяжелее того, что Иоанн поднимал перед Иродиадой; Простое дело для паранорма.

Это надругательство над могилой зрители снесли молча. Даже Марфа и Мария, видимо, уже смирились с тем, что воинство Иешуа пришло сюда осквернять святыни и грабить мирных жителей. Женщины молчали, смотрели зло, даже не плакали.

Злобы, надо сказать, было вообще много. Темная, острая, пахнущая гнилью, она ощущалась Петром очень явно. Странно, но в пестрой палитре запахов Мастера запах злобы был близок запаху горя… Впрочем, реальный запах тлена чувствовал не только он. Все, кто стоял близ входа в могилу, невольно поморщились: четыре жарких дня для тела Лазаря не прошли даром.

Невзирая на это, Иешуа вошел внутрь и растворился в темноте.

Все ждали, что же будет дальше. Иешуа не выходил долго. Люди стали усаживаться на землю: никто не хотел уходить, не узнав, чем закончится злая комедия.

Кто-то выкрикнул:

— Он что, Лазаря оживить хочет?

В ответ ему засмеялись — о сохранении благоговейного уважения к мертвому после такого уже никто и не думал.

Ученики на смех не ответили. Они хранили каменное выражение лиц, и только Андрей морщился от боли — досталось ему изрядно.

В душе же у каждого из учеников сейчас был полный сумбур: правоверный израильтянин вел невидимую борьбу с раскольником-революционером. Иешуа, будь он хоть трижды Машиах, осквернил могилу. Это факт. Но почему-то ученики верили в то, что дело, которое задумал Равви, — правое, и потревоженный мертвец — ничто по сравнению с…

С чем? С «правым» делом? Но никто из них, думал Петр, замечательных ребят, не может сформулировать ту идею, за которую они бросились в драку пять минут назад. Машиах повел, а они пошли… Эх, ребятишки! Знали бы вы, во что ввязались. Самое крамольное, что вы можете себе представить — именно это ваш Машиах и задумал. Покамест вы идете, влекомые силой его личности, но потом, гораздо позже, пойдете сами по той дороге, что Он вам укажет. И вести вас будет его Вера, которая станет вашей. Та самая, которую не измерить и не взвесить, за которую Петр сам готов был буйную голову сложить в местном иудейском бурьяне. Не за свою веру, а, по сути, за веру всех тех своих современников, над чьими кроватями висит распятие, тех, кто ходит по воскресеньям в церковь и у кого слом мог отнять эту веру…

А вот, к слову, и Лазарь.

… Петр услышал, а точнее, это вломилось ему в мозг: что? как? почему?..

Все, бывшие в этот момент возле могилы, задали себе эти немые, но очень для Петра громкие вопросы. Даже не себе, а своим глазам. Но увиденное было реальностью — в проходе, чуть пригнувшись, стоял ч amp;ловек, целиком, с головой, замотанный в белую ткань, пропитанную маслом, — так обычно хоронят здесь покойников. На полсекунды в сознании каждого появилась суперкрамольная мысль это сам Иешуа, обмотавшись покрывалом, стянутым с мертвеца, решил так пошутить. Но назаретянин с довольной улыбкой возник в проходе следом за человеком в белом, чуть подтолкнул его в спину — иди, мол, нечего тебе здесь делать больше.

Лазарь — то есть тот, кто, по идее, должен быть Лазарем, — сделал несколько шагов вперед, споткнулся, схватился за камень, чтоб не упасть. Иешуа позади хлопнул себя ладонью по лбу — вот ведь не сообразил! — и со смехом стянул материю с головы человека.

Все это время наблюдавшие сие странное действо не проронили ни звука, но теперь, когда в вышедшем из могилы они узнали Лазаря, поднялся крик, началась паника, кое-кто развернулся и пустился наутек. Мария и Марфа плакали молча, глядя на воскресшего брата, как на… чудо? Да, чудо и есть. Остатки сомнения еще пытались возразить, что это не Лазарь, а заранее посаженный в могилу человек, похожий на их брата, и все это — не более чем издевательский розыгрыш злого Иешуа, но эти мысли стремительно исчезали. Перед ними был действительно их брат. Настоящий. Бледноватый, конечно, да и глаза слегка ошарашенные, но ведь оно и понятно — полежи-ка в могиле четверо суток!

Иешуа, легонько поддерживая Лазаря за руки, свел его вниз, к сестрам, взъерошил ему волосы, улыбаясь, сказал:

— Ну, что, неплохо сохранился? Не испортился?

Марфа осторожно дотронулась до лица брата, который до сих пор не проронил ни единого слова.

— Лазарь… Брат… Это ты? — Женщина не верила тому, что видит.

— А кому… — сказал Лазарь хрипло. Откашлялся. — А кому ж еще быть, как не мне?

— Брат! — Теперь уже Мария бросилась на него с объятьями, стала разматывать белое полотно, облепившее Лазаря, вытирать ему тело краем своего платка.

Петр, наблюдая эту мелодраматичную картину, не забывал проверять эмоциональный фон учеников Иешуа и в который раз попытался услышать самого Машиаха. Это, конечно, не удалось, а мысли ребят отчетливо улавливались. Странно — никакого удивления. Будто так и должно быть. Та самая гордость за своего Учителя — есть, удовлетворенность от выполненного дела — тоже имеется, но восхищения, шока, восторга — ничего такого нет. Будто они уже привыкли к причастности чудесам, творимым Машиахом, и воспринимают воскрешение Лазаря просто как очередной успешный эксперимент. Похоже, промыл ты им мозги, Иешуа, прежде чем приблизить к себе. А может, оно и правильно — лишние эмоции могут повредить в решающий момент.

А театр между тем продолжался.

Марфа и Мария повели брата под руки домой, щебеча наперебой всякую всячину, начиная от того, как они по нему скучали, заканчивая тем, что дома много еды. Лазарь рассеянно кивал головой и все оглядывался на Иешуа — идет ли тот следом? Интересно, понял ли он, что с ним произошло?..

— Пока нет. — Иешуа, как всегда, внезапно ответил на мысленный вопрос расслабившегося Петра. — Пока не понял, но я ему еще объясню. Ему нужно время. Иешуа явно был доволен собой.

— Завтра пол-Иудеи заговорит об этом, как ты думаешь, Кифа?

Петр кивнул:

— Точно. А послезавтра — вся Иудея. А еще через пару дней об этом узнает первосвященник, и вот тогда у нас начнутся проблемы.

— Ну, к этому времени мы уже будем почти дома. Хватит, Погостили в Иудее и будет. Пора домой. Там еще немало дел. Ты готов, Кифа?

— Всегда готов, Иешуа.

Как юный пионер, добавил он мысленно, не блокируясь, — пусть Машиах в очередной раз удивится странным мыслям странного человека.

К Иешуа подбежала Мария, ничего не говоря, упала перед ним на колени, опустила голову, обняла ему ноги.

— Ну, Мирьям, перестань. Что ты, вставай! — Иешуа попытался высвободиться.

— Иешуа, прости нас, неразумных, пожалуйста, прости! — Женщина перевыполняла дневной план по слезам — лицо ее опять было мокрым.

— Да о чем ты говоришь, Мирьям? Я знаю, как тяжело начать верить. — Иешуа присел перед ней. — Но теперь-то у тебя сомнений нет?

— Нет, Иешуа, нет! Я думала, что…

— Я знаю, о чем ты думала. Не надо, не рассказывай. Иди к брату, ты ему сейчас нужна — у негомного вопросов, постарайся на них ответить. А мы скоро подойдем, хорошо?

— Да, Иешуа, приходи! И друзей своих бери. Мы устроим праздник. Иешуа, спасибо! — Мария плакала и смеялась одновременно, размазывала по пыльному лицу слезы.

— Не за что. Иди, Мирьям, мы скоро. Женщина, шепча благодарности, попятилась, а Иешуа махнул ей рукой:

— Да иди же, смешная…

И тут же обратился ко все еще стонущему Андрею:

— Где больно, Андрей?

Петр облегченно вздохнул — все, еще одно маленькое чудо, и хватит на сегодня. И так денек выдался напряженный.

Спустя десять минут, а именно столько потребовалось на приведение Андрея в порядок, Иешуа с учениками уже бодро шагал в сторону дома Лазаря. Петру не давал покоя вопрос — что все-таки заставило Иешуа зайти в Вифанию?

Сняв все мысленные блоки, он обратился напрямую к Машиаху:

«Ты ведь знал о смерти Лазаря? Мы неспроста сюда пришли?» Чуть помедлив с ответом, не оглядываясь, Иешуа ответил:

«Да. Знал. Он позвал меня».

«Позвал? Как?»

«Во сне. Он мой старый друг, я чувствую его очень хорошо. Ты ведь знаешь о связи матери и ребенка? Когда ребенку больно — мать это чувствует».

«Да, конечно».

«Вот и между старыми друзьями тоже есть нечто подобное…» Петр не мог сопоставить услышанное с личным опытом — работа Мастера не располагает к приобретению друзей. Приятели — да. Надежные партнеры — обязательно. Но друзья…

«Тогда к чему этот спектакль, Иешуа?»

«…Мы зайдем познакомиться с другом…»

«Спектакль?.. Это что-то римское, да?.. Решил поберечь учеников — они и так уже чудес насмотрелись».

«Да уж? Поберег. Не ты ли их лишил способности удивляться?»

«Для их же блага, Кифа. И ты это понимаешь».

Петр понимал.

Вечером того же дня многочисленные съестные запасы, накопившиеся в доме Лазаря, были существенно сокращены. Еще недавно скорбевшие люди вовсю веселились по странному поводу — сформулировать его никто толком не мог. Воскрешение? Да, наверное, но звучит слишком напыщенно. Выздоровление? Но умершие не выздоравливают. Впрочем, какая разница — Лазарь жив, весел, как всегда, остро шутит, и ладно. Что еще надо? А о путях его возвращения на грешную землю никто не задумывался — Иешуа позаботился, чтобы гости не относились к вновь обретенному Лазарю как к воскресшему из мертвых. Все были просто рады его видеть. Такого напряжения, как в Кане, после чуда с вином — не было.

Мария долго не могла подобрать слов благодарности и, так их и не подобрав, просто подошла к Иешуа, лежащему за столом, села у его ног, поставив рядом кувшин с дорогущим, сногсшибательно пахнущим миром.

Петр подумал: это не должно уйти от внимания публики, это важный исторический момент. И в тот же миг все жующие, пьющие и разговаривающие люди затихли и повернули головы в сторону Иешуа.

Мастер поймал укоряющий взгляд Машиаха: зачем, Кифа?

Мария молча смочила в масле кусок ткани и начала обтирать им ноги Иешуа. По комнате распространилось благоухание.

Она делала это медленно, размеренно, по нескольку раз окуная платок в сосуд, не жалея драгоценного масла. Затем распустила волосы — высвободила их из тугого пучка, они распались по спине тяжелой черной волной. Собрав их в подобие кисти, Мария стала вытирать ими ноги Иешуа.

Публика безмолвствовала.

Это было сильнее всяких слов благодарности.

Постепенно праздник вернулся в прежнее русло, люди заговорили, кто-то запел, зазвенела посуда.

Простак Иуда, сокрушенно покачав головой, с сожалением произнес:

— Такое дорогое миро… Лучше бы было его продать. Даже сквозь шум Иешуа услышал это и метнул на Иуду сердитый взгляд. Иуда понял, что сказал глупость, и решил реабилитироваться:

— Ну… продать, а деньги бедным раздать.

Но это не удовлетворило Иешуа. Он подошел и сказал зилоту:

— Иуда, у тебя есть деньги? Сейчас, с собой?

— Да, есть немного. А что, Равви?

— Так вот, пойди и раздай их бедным, если хочешь. А миро это принадлежит Марии, и она применила его сейчас по назначению.

Иуда сидел подавленным — идти искать в темноте бедняков и раздавать им свои скромные сбережения ему не улыбалось. Петр похлопал его по плечу:

— Машиах пошутил, успокойся. — Оглянулся вокруг, спросил: — А где Йоханан? Ты его не видел?

— Там. — Иуда махнул рукой в сторону выхода. — Лучшую девицу себе отхватил и ушел с ней. Шустрый парень.

Девицу? Аскет Иоанн? Интересно… Петр не поленился, встал, вышел из дома в жаркие сумерки. В свете луны он увидел, что под далекой смоковницей сидит Иоанн и что-то рассказывает, возбужденно жестикулируя, а рядом с ним, на почтительном, впрочем, расстоянии, — Марфа. Обхватила руками колени, слушает завороженно.

Мальчик с девочкой дружил, мальчик дружбой дорожил. Детский стишок из любимого Петром двадцатого века.

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 3 ГАЛИЛЕЯ, гора ФАВОР, 25 год от Р.Х., месяц Сиван

Вот уже два месяца сидим д этом Богом забытом Назарете, думал Мастер, и до сих пор ничего не произошло. И не происходит. Буквально: Богом забытый городишко! Бог куда-то надолго отвлекся и не вспоминает о своем избраннике, о Мессии, да и сам Иешуа будто забыл о своем высоком предназначении — забросил любимые народом чудеса, никого не лечит, не оживляет, вовсю продолжает плотничать, и делает это с видимым удовольствием. Руки помнят… Ученики недоумевают: неужели все, финита? Походили, пошумели, человека даже воскресили и — конец? Всякий раз, как кто-то пытался завести с Иешуа разговор о продолжении, скажем, высоко, мессианской деятельности, тот тактично или бестактно, в зависимости от настроения, сворачивал на другую тему, давая понять, что об этом он беседовать не желает…

Мать Мария, в отличие от активных учеников, была очень рада тому, что сын наконец надолго возвратился домой, да не один, ас друзьями: в натуральном хозяйстве лишних рук не бывает. И все руки задействованы, все друзья с пользой существуют, зря хлеб не едят.

А может, не стоит зря дергаться, может, оно и к добру — незапланированный отпуск получается. Конец весны выдался сухим, жарким, но не душным — благодать, одним словом. Вот только в Службе скорее всего публика с ума скатывается: столько времени ничего не происходит, и это сейчас, когда операция находится в самой активной фазе! В связи с предполагаемым «скатыванием с ума» Петр отлучки в Службу прекратил, лишних вопросов бежал, затаился, закуклился. Иными словами — расслабился.

Дни его состояли из праздного безделья, необременительных работ по дому, да изредка Иуда с Яаковом приставали к нему, чтоб обучал их приемам рукопашного боя. Такие занятия были полезны для всех. И для Петра в том числе. Какая-никакая, а тренировка. На полянке с мягкой травой он с удовольствием преподавал будущим апостолам азы самбо, карате, таэквондо, ушу и прочих иных рукопашных наук, коим в Службе уделялась масса внимания. Воодушевленные новыми знаниями, ученики тут же старались применить их на молчаливом богатыре Иоанне, но тот лениво и походя блокировал их пока еще неумелые выпады какими-то странными грубоватыми, но очень действенными приемами, которым научился в своей Кумранской обители.

Такая размеренная, неспешная жизнь могла продолжаться еще неизвестно сколько, не скажи Иешуа одним прекрасным, как всегда, утром следующие заветные слова:

— Через три дня будет большое… большая…

Тусовка — мысленно, наугад подсказал Петр, переживавший в тот момент очередной приступ ностальгии по любимым девяностым годам двадцатого века.

— Да, что-то вроде того, — на удивление спокойно, понимающе отреагировал Иешуа. — Большое количество народа соберется на склоне Фавора. И нам надо там быть.

— Как скажешь, Машиах. — Петр внутренне порадовался, что однообразное ничегонеделание, похоже, кончается.

— А с чего это они вдруг все на Фавор придут? — спросил тяжело дышащий после очередной интенсивной «тренировки» Иуда.

— Я их позвал, — просто ответил Машиах. Куда проще: позвал и — точка. А они, значит, услышали… Следующие два дня никто не вспоминал о грядущем событии, а утром третьего встали пораньше да и направились к Фавору. На месте были к полудню. И впрямь: уж позвал так позвал!

Именно с такой мыслью Петр оглядывал тесно разместившуюся на склоне толпу — тысяч пять, не меньше!

— Даже больше. — Иешуа тоже смотрел снизу вверх на собравшийся народ и, как обычно, незаметно читал мысли Петра. — Их здесь пять тысяч двадцать два человека.

Следовало бы в очередной раз удивиться умению Иешуа не навскидку, как легко делал Петр, а абсолютно точно определять количество людей в толпе (читай дальше: овец в стаде, лодок на промысле, рыбы в косяке, звезд на небе и так далее…), но такие мелочи уже не волновали, тем более что занимало иное:

— Но как ты сумел, Иешуа, докричаться до каждого?.. Воображение Мастера Службы Времени не подсказало никакого метода, — кроме, разумеется, технических! — с помощью которого можно было бы собрать в одном месте такое количество людей. Не по радио же он им объявил об этом? До радио, до Маркони с Поповым, еще надо дожить, а возможности телепатии, как это знали современники Петра, пока не предполагали такого мощного влияния…

— Просто все они хотят верить, а значит, могут слышать, — туманно объяснил Иешуа. Он явно торопился. Махнул рукой ученикам: — Пойдемте, братья…

Им предстояло подняться по не очень-то и пологому травянистому склону к плоскому камню метрах в восьмистах выше, который мог служить отличной трибуной. Они шли напрямик, не обходя собравшихся стороной, шли насквозь — через людскую массу, мимо сидевших, лежавших, стоявших мужчин, женщин, стариков, детей, объединенных общим; все они были полны напряжением ожидания. Ожиданием очередного чуда, непреходящим ожиданием Машиаха, ожиданием его слов напутствия, совета или даже приказа, который были готовы выполнить беспрекословно, ибо приказ этот прозвучит из уст того, кому они верят. По-настоящему. Так как ему нужно, как он требует. Вот услышали же и пришли!

Вопрос: что услышали?

Впрочем, Петр не любил бессмысленных вопросов. Бессмысленных в конкретном случае значило — не имевших логического, то есть материалистического ответа. А нематериалистический Петру не требовался. Он его уже знал: услышали…

А тысячами услышанный Машиах поднимался наверх, в гору, как обычный человек, даже не альпинист, а за ним шли его ученики, которые, в отличие от Петра, не искали никаких ответов, особенно материалистических, они такого слова не знали, они просто безоглядно верили в Иешуа. Принцип веры несложен: Учитель всегда прав.

И лишь один из них, то есть Петр, естественно, знал о нем куда больше остальных и не мог не думать постоянно: опасная же игрушка у тебя в руках, точнее — в голове, Иешуа, ох какая опасная!

С ее помощью ты родил самое страшное оружие — веру. Человеческая вера может творить революции, перевороты, войны. Неправедное обращать в святое. Черное — в белое. Может и будет! И сие, к несчастью, совсем не зависит от того, кто принес веру. Будь она в Бога, в дьявола, в коммунизм, в национальную идею, в атомную бомбу или в синдром приобретенного иммунодефицита, так и не побежденного во время Петра. Все, дающие веру, сами искренни в том, что она, ими взлелеянная, принесет только добро и пользу. Вот ты, Машиах из Галилеи, сейчас впервые выступишь перед своим новым войском, — перед первыми завербованными, а сколько их будет впереди! — дашь им понять, что ты хороший командир и никогда не позволишь себе или кому-то еще отдавать бессмысленных приказов. И это правда. Но правда и то, что их не столь уж дальние потомки, дети их детей и внуки их внуков, станут уничтожать друг друга во имя тебя. Бесконечные и лишенные хоть как-нибудь объяснимого смысла войны разгорятся только потому, что одни будут думать, будто верят в тебя правильнее других. Даже понятие возникнет — «религиозные войны»… Ты показал людям, что такое вера, но не успеешь научить ею пользоваться. А если бы и успел?.. Ничего бы это не дало! Потому что вера — оружие, помощнее иного самого смертоносного. Дайте ребенку пистолет и скажите: только не нажимай на этот крючок. Что он сразу же сделает? То-то и оно… Но ты еще ничего не ведаешь, ведь нынче — только начало. Первый камень, который заставит идти круги по воде, будет брошен сегодня. Пять тысяч и двадцать два человека — это уже сила. Быть бы осторожным с нею, да только это — благие намерения знающего будущее Петра и тем не менее исправно осуществляющего операцию «Мессия».

Кстати, об операции.

Позавчера, как только в Службе узнали о готовящемся на горе Фавор сборе народных масс, в эти места были заброшены Техники с аппаратурой, призванной копировать и множить органические объекты. Молекулярные синтезаторы органики полезные в хозяйстве устройства, давно и успешно применяемые во времени Петра. Руководство Службы справедливо рассудило, что именно сейчас должно произойти то, что впоследствии История назовет «кормлением пяти тысяч народа двумя рыбами и пятью хлебами». Петр возражать не стал, хотя уверенно подозревал, что сложная аппаратура не пригодится. Однако эти железяки приволокли-таки сюда, замаскировав под здоровенные каменные валуны и снабдив необходимым количеством расходных материалов для производства не только хлеба и рыбы, но и мяса и вина. Подстраховались, значит. Подумали: а вдруг народ шикануть захочет? Ну-ну. Генераторы-усилители пси-поля тоже были заброшены в свое время, еще в самом начале операции и зарыты неглубоко — чтобы, значит, быстро достать. И зачем, спрашивается? Иешуа и без них, никого не предупредив заранее, уйму народа собрал. Безо всякой техники.

Интересно, а не забыли ли оные Техники, где все это закопано? А то ведь конфуз выйти может — потом, когда операция закончится. Возьмут и не отыщут, где спрятали. А отыщут предки. И это будет поводом к нежданному слому. Потом будет. Может быть.

Опять это «потом всплыло. До „потом“ еще неблизко, нам бы с „сейчас“ разобраться.

Иешуа забрался на высокий камень, как на трибуну, и некоторое время молча смотрел на толпу, расползшуюся по склону. Толпа, в свой черед, тоже молча смотрела на него.

— Я рад, что вы пришли. — Иешуа сказал это и не тихо и не громко, как при обычной беседе.

В первых рядах еще могли поймать его голос, но вот остальные… Однако Иешуа продолжал говорить:

— Это хорошо, что вы услышали зов ваших сердец и не стали сопротивляться ему. Вам воздается. Вы станете, первыми, кто узнает о Царстве Божьем, первыми, кто, может быть, вступит в него!

Машиах по-прежнему говорил, не напрягая голос, не пытаясь кричать, но чем дольше это продолжалось, тем сильнее становилась уверенность Петра, что все доединого в толпе слышат Иешуа, как будто он — рядом. И слух тут ни при чем. Слова, произносимые Машиахом, звучали у каждого в мозгу — отчетливо и громко. Вот и еще раз подтвердилась бесполезность генераторов пси-поля. Матрица и здесь преуспела. Пора бы понять, что — кроме нее! — ничего больше не требуется…

— Вы можете спросить меня, — вещал Иешуа, — о каком царстве ты толкуешь? Я отвечу вам. Не о том, в котором вы привыкли жить, но о другом, которое только ждет вас. Оно существует здесь, на земле, и попасть в него совсем нетрудно, надо лишь верить. Всякий человек, рожденный женой человеческой, живет на нашей земле по древним, непоколебимым законам, казалось бы, свято соблюдаемым священниками и правителями. Но давайте усомнимся в их святости, потому что не надо быть пророком, чтобы понять: никто из власть имущих не соблюдает их, подминает их под себя, делает удобными, выкидывает из них одни слова и вставляет иные, калеча и убивая смысл того, что завещал Господь отцу нашему Моше. И жить по этим искалеченным законам становится все тяжелее. В Царстве Божьем все пойдет по-другому, так, как завещано, но мало родиться на свет, чтобы попасть туда, мало, говорю вам истинно! Надо еще родиться духовно, а это очень непросто. При рождении плоти переживает муки мать ваша, а при рождении духа придется мучиться самому. И многие не вынесут мук этих, откажутся от испытания и не познают никогда благ чудесных, что в Царстве Божьем для них уготованы!

Иешуа постепенно начинал говорить громче, но не для того, чтобы было лучше слышно; а потому, что сам заводился. Речь его становилась все эмоциональнее, все красочнее. Ни единой оговорки, ни одного сбоя — говорил как… Как по писаному? Но ведь это еще не написано нигде. Только будет. Вон Иоанн как слушает внимательно. Им и будет написано. Может статься…

Петр наблюдал за слушателями, фиксируя одновременно каждое слово, произнесенное Машиахом, — ничего пропускать нельзя! — а слушали все по-разному. Те, кто находился в ближайших к оратору рядах, внимали сосредоточенно, едва рты не открыв. Кто стоял или сидел подальше, не являли собой образцовых слушателей — вертели головами, переговаривались, занимались своими делами. Но тем не менее Петр был уверен — вот странность! — что каждое слово, произнесенное сейчас, четко звучит в их разуме и обязательно откладывается на особую полочку, чтобы никогда не забыться. Иначе и быть не может. Иешуа не стал бы всем этим заниматься, если бы не был уверен в результате.

Неожиданно один из стоящих рядом мужчин подался вперед и спросил Иешуа:

— Машиахкак же попасть туда? В то царство, о котором ты говоришь?

— Как твое имя? — Иешуа спокойно отнесся к тому, что его перебили.

— Фаддей, — ответил мужчина.

— Послушай, Фаддей… Послушайте все! Царствие Божье открыто для всех. Дверь в него всегда рядом. Надо только подобрать ключ. В каждом из вас есть малая толика веры. Увеличьте ее, умножьте, пусть она станет огромной, больше неба, и тогда дверь в Царство отворится. Вера ваша будет ключом!

— Но как же мы можем верить в то, о чем не знаем? — В голосе Фаддея сквозило недоверие к самому Иешуа.

Иешуа нагнулся к спрашивающему, пристально поглядел на него, произнес:

— Скажи, ты знал о том, что больного проказой можно излечить одним прикосновением руки?

— Ну, я… — замялся Фаддей. — Нет, не знал. Даже врачи не могут, а так, рукой…

— Ты видел, как я это делаю?

— Нет, мне только рассказывали…

— Смотри. — Иешуа взял руку Фаддея. Та была покрыта весьма неприятного вида язвами. Петр поручиться мог, что еще пару секунд назад с кожей этого упрямца все было в порядке. А теперь… Ну, проказа не проказа, а что-то кожно-венерологическое — это точно. И хотя Петр в этой отрасли медицины силен не был, даже ему было ясно, что болезнь имеет вид очень застарелый и запущенный. Всего за мгновение Иешуа наградил беднягу Фаддея жутким и, не исключено, смертельным заболеванием. Не перестаешь удивлять, Иешуа, слегка оторопел Мастер, раньше ты только лечил недуги, а теперь, оказывается, еще и раздаешь их. Ученики, стоявшие здесь же и видевшие все с самого начала, тоже были явно озадачены.

Но больше всех изумился сам Фаддей. Сначала он молча, округлившимися глазами смотрел на свою руку, потом закричал:

— Этого ведь не было! Машиах! Что со мной? Ты же говорил об излечении! Машиах!

Иешуа наблюдал за испуганным Фаддеем с широкой улыбкой. В контексте факта она представлялась издевательской.

Спросил:

— Теперь скажи, ты хочешь, чтобы это пропало?

— Да! Машиах, да! — Фаддей был бледен от ужаса.

— А ты веришь в то, что я смогу тебя вылечить?

— Верю! Машиах, избавь меня от этого, пожалуйста!

— Воистину веришь?

— Воистину! Машиах!

— Веришь? — Иешуа кричал.

— Верю!

— Хочешь?

— Хочу, Машиах, хочу!

„Зачем издеваешься над человеком?“ — Петру стало противно наблюдать за страданиями Фаддея и за нездоровым наслаждением в глазах Иешуа.

„Я не издеваюсь. Это муки рождения. Рождения веры. Это больно! Не мешай, Кифа“. — Иешуа метнул на Петра сердитый взгляд.

Фаддей рыдал, стоя на коленях перед торжественно и сейчас страшно возвышавшимся Иешуа. Рука Фаддея представляла собой одну сплошную гноящуюся рану.

— Дай. — Иешуа потянулся к нему, взял его за больную руку. — Верь! Верь сильнее! Еще сильнее! Еще! Фаддей зажмурился.

— Теперь смотри.

Рука, еще минуту назад выглядевшая как кроваво-гнойное месиво, теперь была, как и полагается галилеянину, смугловатой, жилистой, а главное, абсолютно здоровой. Кожа как кожа, без каких-либо следов недавней болезни.

— Чудо! Машиах сделал чудо! — Фаддей едва не запрыгал, от счастья.

Он был настолько оглоушен счастьем излечения, что напрочь забыл его причину, навязанную именно врачевателем. Счастье убивает память. Оно как снайпер: стреляет избирательно и точно. Зачем Фаддею память о причине чуда? Он счастлив здоровьем, а значит, и чудом.

Ближние ряды толпы, наблюдавшие за этой сценой, подхватили радость излеченного человека, засмеялись, загалдели.

— Вот всегда они так, — скучно сказал Иешуа. — Поют, радуются, орут безостановочно… „Машиах сделал чудо!“… Глупцы неразумные! Не воспринимайте форму, но ощущайте содержание. Фаддей, Фаддей, — Иешуа раздражался, — да угомонись ты, наконец!

Мужчина, улыбаясь недоукомплектованным зубами ртом, счастливо и преданно смотрел на Иешуа:

— Да, мой Машиах?

— Я все это сделал не для того, чтобы доказать, как я умею творить чудеса, а чтобы ты понял, как ты — именно ты, и никто другой! — умеешь верить.

— Да, да! Я понял! Я могу!

— Что ты понял?

— Ну, как… Вера… я…

— Я ведь тебя не лечил, неужели до тебя не дошло? — Машиах опять сорвался на крик. — Ты сам себя вылечил, своей верой? Я тебе только дал силу, толчок, чтобы она в тебе возникла и окрепла… Как ты не понимаешь?

— Я сам? — удивился Фаддей.

— Люди! — Иешуа снова обратился к толпе. — Вот вам пример того, какие чудеса может творить вера.

У Петра опять возникло твердое ощущение, что даже самые дальние ряды знали о том, что происходило на пятачке возле камня, где стоял Машиах.

— Это просто, — продолжал Иешуа, — сложите свое желание и свое незнание и получите веру. Чем сильнее хочешь и чем меньше знаешь, тем крепче вера… Взглянул на Петра, поймал его встречный, очень недоуменный взгляд, засмеялся. Вот ученик мой близкий не понимает меня. Он думает, что я дал странное, мягко говоря, определение человека верующего — как невежественного, дремучего и одновременно — алчного, жаждущего, желающего. И что человек знающий никогда не станет человеком верующим… Я согласен с ним, но — только в последнем; Сказано в книге Когелет, написанной, как утверждают мудрецы, самим Царем нашим Шломо: „Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь“. Это — истина! Мы, идя по жизни, медленно, но верно умножаем скорбь. А ведь когда рождается ребенок, что знает он? Что мир ярок. Что ночь темна. Что сон сладок. Что молоко матери вкусно и сытно. Что нет страха в жизни, потому что есть мать и она защитит от всего, что пугает… Он счастлив, этот крохотный человечек, потому что вера его во всесилие матери, вложенная в него Богом при появлении на свет, заменяет ему любое знание; Бог не требует от него веры в Себя, но лишь в мать, ибо Всеведущий дарит самое главное — умение верить. Первое умение человека! Он еще не знает Бога, он еще не понял, что Бог — в нем самом, но он уже умеет верить; Именно потому, что в нем — Бог, в каждом из нас изначально — его легкий вздох. Мы осенены им, и поэтому каждый-всемогущ. А потом, к сожалению, приходит пора разочарований, и вера, изначально вложенная в каждого, начинает сжиматься, таять. Мать, увы, не всесильна — понимание этого есть начало конца веры. Но разве кто-то из вас задумался, что такое понимание ложно, ибо оно пришло вместе со знанием? Разве замученная бытом мать, не прибежавшая на крик ребенка, поскольку занята другим, не единственно виновата в том, что убивает в нем веру в себя саму, а значит, и веру вообще?.. Разве она не добивает ее, подняв не однажды руку на дитя своего? Не услышав его вопроса? Отмахнувшись от него? Не захотев понять?.. И человечек, получивший весь мир в подарок от Бога, начинает осознавать, что мир этот устроен враждебно по отношению к нему… Но однажды он узнает, что мир создал Господь наш, и создал его для человеков, ибо они, как сказано, — венец Его творения. А значит, враждебность мира — вымышлена нами самими, ибо не мог Господь создать враждебное, поскольку Он — в каждом из нас, но создал лишь ежечасно испытывающее нашу веру в Него, наше умение ощутить в себе его дыхание. Да, он постоянно посылал человечеству в целом и человеку конкретному испытания силы, а значит, и веры. И только лучшие проходили эти испытания и осталисб в нашей памяти. Вот вера Авеля: он принес жизнью своей первую жертву за грех. Вот вера Ноя: он построил ковчег, когда никто не верил, что он понадобится, что придет обещанный Богом потоп. Вот вера Авраама: он готов был принести в жертву единственного сына, веря, что Господь воскресит его. Вот вера Моисея: он хотел встречи с Господом и обрел ее, увидел Невидимого. Вот вера Иешуа Навина: только по вере его пали стены Ерихо. Вот вера Шломо: он стал сильным из немощного. Вот вера Елиягу: он воскрешал ею мертвых… Можно долго перечислять славные имена людей, которые сохранили веру и пронесли ее до наших дней. Но разве Господь понимает веру так; поверь в Меня, и ты совершишь небывалое? Это было бы слишком просто и немудро для Того, кто видит бесконечность. Он говорит: поверь в Меня Я в тебе всегда, и ты тогда сможешь поверить в себя, в свои силы и верой этой совершить небывалое… Вот беда человека знающего: он знает, что не сможет сделать то-то, сказать так-то, поступить эдак. Он не вылечит прокаженного, потому что знает: проказа неизлечима. Он не воскресит умершего, потому что знает: умерший ушел навсегда. Он не поднимется в воздух, потому что знает: человек — не птица. Он слишком много знает, чтобы суметь поверить… Но значит ли это, что знающий никогда не станет верующим? Я противоречу сам себе: нет, не значит. Ему просто однажды следует понять: знания его слишком малы, чтобы ощутить силу и могущество веры. Они пришли со стороны и через голову, а истинны лишь те, что прошли сквозь сердце. Надо поверить — и вера даст ему новые знания, о которых он не только не подозревал, но-в страхе бежал их. Но верящий в Господа искренне и беззаветно изначально обретает веру в себя, потому что вера в Бога делает его сильным. Вера дает знание: я могу, потому что Бог во мне! Я могу вылечиться, потому что верю, — и Фаддей, который стоит рядом со мной, здоров и чист. Завтра он поверит, что может летать, — и перелетит пропасть. Завтра он поверит, что Бог в нем позволит ему… что?.. ну, например, говорить с римлянами на их языке, а с эллинами — на их, и — научится. Сила веры неотвратимо превращается в силу знания. Но никогда — наоборот! Вот тебе и ответ на твой вопрос, Фаддей. — Машиах опустил глаза на стоящего перед ним на коленях мужчину. — Ты пойдешь со мной? Я помогу тебе учить людей вере.

— Да, Машиах, конечно, — прошептал Фаддей. — Я пойду за тобой, куда бы ты ни шел!

— Вот и хорошо! — просто сказал Иешуа. — Кифа, познакомь Фаддея с братьями.

Петр, кивнув, подвел новенького к кучковавшимся позади Машиаха ученикам, а Иешуа возобновил разговор с толпой.

Когда солнце, незаметно подобравшееся к горизонту, превратилось в огромный, ярко-красный диск, как это бывает весенними вечерами, и по всей Галилее разлился багровый закатный цвет, Иоанн подошел к Иешуа и шепнул:

— Равви, люди устали. Уже вечер, многие издалека пришли. Надо бы что-нибудь придумать с ночлегом и пищей.

— Верно, брат, — ответил Иешуа, — что-то я увлекся. В самом деле, пора отдохнуть.

Спустившись с камня, подошел к ученикам и озабоченно спросил:

— Ну, что будем делать?

Забавно! Сам Машиах не представляет, что делать с голодной пятитысячной толпой, и обращается за советом к заведомо менее искушенным в таких вопросах людям. Петр внимательно всмотрелся в освещенное закатным солнцем лицо Иешуа. Просто он устал. Причем сильно. Продолжительное общение с таким количеством народа на уровне телепатии — это вам не игрушки.

Пока Иешуа с учениками соображали, что бы такое придумать, Мастер незаметно отошел от них и направился к небольшому лесочку, росшему чуть выше от места проповеди. Там, среди деревьев должны находиться те самые агрегаты, которые способны решить назревшую проблему. По пути Петр размышлял, что правильно сделал, не отказавшись от поддержки Службы. Слишком много возложил на Иешуа и его всесильную Матрицу. Машиаху вон в голову даже не пришло, что можно сделать этакое чудо — накормить пять тысяч человек несколькими кусками хлеба и рыбы. Честно говоря, и выглядит это как-то нелогично, не в стиле мышления Иешуа. Он прагматик и материалист, хотя и чудотворец. Но чудеса его математические и строго выверенные. В большинстве случаев Петр мог объяснить, что происходит во время того или иного „чуда“. Механизм воздействия непонятен, это — да. А процесс… Химия. Биология. Физика…

Вот и он, заветный камушек.

Припоминая инструкцию по использованию органических синтезаторов, Петр нащупал в бутафорском камне выемку для пальца, подцепил задвижку, и взору открылась панель управления: аппарат находился в режиме „stand by“. Несложные манипуляции с кнопками-и устройство ожило, выдвинув лоток для образца. За пару минут можно создать внушительное количество точных копий любого органического соединения.

Петр остался доволен. Задвинув лоток назад со словами: „Погоди пока…“, он быстрым шагом направился назад к Машиаху.

Солнце уже исчезло за горизонтом, и над Фавором распространились серые сумерки.

Иешуа с учениками сидел точно так же, как Петр их оставил. Творческий кризис, значит. Ничего не придумывается. Что ж, поможем Машиаху.

— Иешуа, можно тебя на минутку? — позвал Петр. Назаретянин поднялся, подошел к Мастеру.

— Да?

— Знаешь, Иешуа, я, кажется, придумал, как нам накормить всех этих людей.

— Как же? — Машиах не проявлял энтузиазма.

— Надо только обставить все так, будто это твое чудо, а я займусь всей грязной работой. И еще нужно раздобыть несколько кусков хлеба, рыбы, может быть мяса.

— Кифа, их там пять тысяч.

— Да я знаю. Иешуа, послушай меня, я все продумал. Кусок хлеба можно превратить в пять тысяч кусков. То же самое — с рыбой и мясом…

И в очередной раз события абсолютно нелогично вышли из-под контроля Мастера.

— Верно, Кифа! — Иешуа неожиданно возликовал. — Как же я не догадался? Спасибо, брат!

Машиах словно ожил. Налет усталости куда-то исчез, в глазах зажегся знакомый огонек.

Петр ничего не понимал.

— Натан, Матфей! — Иешуа махнул рукой сидящим неподалеку ученикам. Возьмите взаймы у кого-нибудь немного еды. Все равно какой. Поторопитесь, скоро совсем стемнеет!

Ученики пошли выполнять задание.

Справедливости ради следует отметить, что сурового голода никто из пришедших в тот день на Фавор не испытал бы. Во-первых, рядом, в часе-двух ходьбы, находятся Назарет и Наин, где можно всегда найти себе пищу, во-вторых, многие пришли со своей провизией и могли бы поделиться с теми, кто не оказался столь предусмотрителен.

Поэтому Натану и Матфею не составило труда уже через пять минут принести корзину с рыбой, мясом, хлебом и зеленью, да еще небольшой мех вина в придачу.

— Отлично! — Машиах хлопнул в ладоши. — Поставьте. Теперь надо сделать вот что: всех собравшихся разделите на группы по сто человек, и рассадите так, чтобы они не смешались. А то я не смогу подойти к каждому… Кифа, что стоишь? Помогай братьям!

Петру стало ясно, что Иешуа собирается совершить то самое чудо, которого ждут в Службе от него, от Мастера. А „объект“ должен быть ни при чем… Теперь оказывается, что при чем. И чудо-то это готовилось только ради соответствия букве Канона, столь чтимой высшим руководством Службы Времени. Раз в Библии есть такой эпизод, раз в нем участвует столько людей, значит, это должно быть воспроизведено. Так решил Дэнис. Иешуа и не собирался никого кормить, еды у всех и так достаточно, но Петр-Кифа, энтузиаст хренов, подал ему идею нового, оригинального чуда, за которую Машиах крепко ухватился, и теперь…

Теперь Петр, как, впрочем, и остальные восемь учеников, занимался сортировкой народных масс, которые не хотели разбиваться на сотни, а хотели спать.

К полуночи все было готово. На склоне Фавора, с высоты птичьего полета можно было быразличить пятьдесят бесформенных темных пятен — группы людей по девяносто — сто человек. Некоторые ушли еще вечером, и теперь пяти тысяч не насчитывалось. Усталые ученики Машиаха ходили между группами и упрашивали не расходиться.

Озаренный бледным лунным светом, Иешуа опять забрался на свой камень и обратился к людям:

— Вы готовы к чуду?

В ответ на прозвучавший у всех в сознании вопрос над Фавором раскатилось стройное: „Да!“

— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Машиах, легко спрыгнул с камня и, взяв корзину с едой, пошел по рядам.

Как и всякое чудо, это тоже далось видимо просто. Проходя мимо сидящих на земле людей, он запускал руку в корзину и доставал оттуда хлеб, куски вареного мяса, рыбу, зелень. Впечатление было такое, будто у Машиаха корзина бездонная. Вроде бы еда должна уже кончиться, но нет — наружу извлекаются все новые и новые куски.

Грандиозная халява, вошедшая в историю…

Люди охотно принимали из рук Машиаха пищу, даже если у них и была своя, кто жив каком времени отказывался от дареного! — благодарили, начинали есть. Иешуа ходил со счастливым видом, рядом шли Андрей и Яаков, помогали.

Наблюдая за происходящим, Петр понимал, что он сейчас пойдет в давешний лесочек и выключит молекулярный синтезатор органики, чтобы ненароком не перегрелся впустую. И не перегорел. Но не спешил, хотел дождаться ученика. Пусть закончит свою благотворительность — на сей раз не очень и математическую, хотя, вероятно, тоже строго выверенную. Чем только?..

Иешуа подошел к Петру, тяжко плюхнулся рядом. Пожаловался:

— Устал — сил никаких не осталось…

— Сам того хотел… — Петр усмехнулся. — А как бы мне, Иешуа, свою могучую веру перевести в хоть какие-нибудь хилые знания?

— О чем ты?

— Иешуа, из одной корзины не достать пять тысяч хлебов и всего прочего. Это нереально.

— Я же достал…

— Как?

— Ты слишком много знаешь, Кифа. Очень много! Знания у тебя совсем не хилые, а могучие — мне бы такие. Но они — извне. Они не от веры, Кифа. Ты всякий раз пытаешься проверить мои поступки, рожденные моей верой, своими знаниями. Ну, что, получается?

— Когда как, — закручинился Петр. — Иногда — получается, иногда — облом полный…

— И крыша едет? — участливо поинтересовался Иешуа.

— Откуда термин? — изумился Петр нежданному знанию чужого жаргона, ловко переложенного на арамейский.

— От тебя. Подслушал. В общем-то верный образ: крыша над человеком — вещь непрочная… Ведь ты так и не понял, как я накормил людей…

— Не понял, — честно признал Петр. — Объяснишь?

— Запросто, — согласился Иешуа. — Я догадался проделать в днище корзины дыру…

Упал на землю навзничь, не накрывшись даже плащом, взятым „на всякий случай“, климат здесь всегда был резким, упал, отвернувшись от Петра, и засопел ровно.

Петр послушал, понял: спит, не притворяется. И вправду устал обалденно, если уж к жаргону пришли…

И еще подумал Петр: и где же здесь химия, биология, физика? Продырявленное днище корзины — это примитивная, ничего не объясняющая механика…

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 3 ГАЛИЛЕЯ, гора ФАВОР, 25 год от Р.Х., месяц Сиван (Окончание)

Наутро обнаружилось, что за ночь склон Фавора покинула еще добрая сотня людей. Об этом Петру сказал Иешуа, окинув взглядом спящих, просыпающихся, наскоро завтракающих, болтающих, но все же терпеливо ждущих чего-то людей. Сказал между делом, вскользь, будто и не волновал его нисколько этот неспрошенный уход. Но Петр ощутил-таки еле слышимую нотку сожаления в голосе ученика. То ли Машиах спросонья забыл выставить свои мысленные блоки, то ли намеренно открылся на мгновение: дескать, вот, пожалуйте, ничто человеческое мне не чуждо. А человеческое — это и была зыбкая, едва уловимая обида именно на „неспрошенность“: как же так — ушли, не сказавшись…

Мальчишество, расценил Петр, пройдет. И вообще когда-то пройдет — через месяц, через год, словом — в свое время, а сейчас — из-за конкретного смешного повода — и вовсе сразу улетучится. Что Машиаху уходящие? Понадобилось — мигом задержал бы. Одной мыслью!

Петр не ошибся, как показали события.

Давешняя корзина, из которой осуществлялось программно-тематическое кормление народа, прозаично валялась неподалеку, будучи абсолютно целой, разве что чуть испачканной в земле. Петр повертел ее, потрогал дно, которое Иешуа, по его словам, продырявил, но, не найдя никаких повреждений или лишних отверстий, задумчиво отложил в сторону и принялся припоминать: как же это было…

А как это было?.. Иешуа быстро идет по склону. В руках у него злополучная — или доброполучная? как вернее? — корзина. Он бродит среди людей и периодически запускает в нее руку. И всякий раз достает оттуда какую-нибудь снедь. Куски вареного мяса, завернутые в листья, рыбин, нанизанных на прут по нескольку штук, ломти хлеба, пучки зелени… Но вот странность: все, что Машиах извлекал из корзины, было разным! Четыре группы продуктов — неизменно. Но иной раз на прутке висело две рыбы, а иной — три-четыре. То же — с хлебом и мясом: кому-то доставались куски побольше, а кому-то поменьше. Органический синтезатор, находись он в той корзине в уменьшенном виде, клепал бы абсолютно идентичные предметы, одинаковые до последней молекулы, а тут… Размышления Мастера прервал подбежавший Андрей.

— Кифа, смотри, — зашептал на ухо, — они уходят! Действительно, остававшиеся до утра люди начали потихоньку собираться восвояси. С горы, по тропинке спускалась вереница уже ушедших, остальные копошились, собирая остатки нехитрой еды, складывая покрывала и палатки.

— Уходят… — рассеянно повторил Петр, сразу не врубившийся в причины волнений товарища. — Ну и что?

— Как что? — Андрей с негодованием смотрел то на собирающихся в путь людей, то на брата Кифу, который, как ему правильно казалось, не понимал всей обидной, даже оскорбительной важности происходящего. В нем билась именно та же, еле уловимая обида Иешуа, но возведенная в степень без счета и смысла.

Вообще, Андрей, из имеющихся уже в наличии девяти учеников Иешуа, был самым деятельным и инициативным. Иногда, правда, инициативным не к месту и не ко времени, что вызывало у его „коллег“, да и у самого Иешуа беззлобные смешки и давало повод для добрых шуток. Но что с характером сделаешь: Андрей ко всему относился крайне серьезно и ответственно. Если его просили, к примеру, принести воды, то это простое действие виделось ему целой миссией, направленной, как минимум, на спасение мира. При сильно развитой мнительности (ах, меня не поняли! я что-то не доделал! мне доверили, а сумею ли!..) Андрей был на самом деле исключительно надежным человеком. Петр, привыкший мерить все на свете мерками Службы, за дни странствий и житья бок о бок, изучив нехитрый характер Андрея, пришел к выводу, что из него получился бы очень хороший номер-разведчик. Любую информацию добыл бы. Даже из-под земли, как ни банально это звучит.

Кумранское воспитание!..

А теперь Андрей болезненно чувствовал себя ответственным за то, что Фавор покидают люди, которых собрал Машиах для учения. Покидают, ничего не сказав, не попрощавшись, не поблагодарив. К тому же Андрею было неясно отношение самого Иешуа к происходящему, а потому он еще сильнее волновался. Петр это хорошо слышал. Да и не он один. Иешуа, лежавший на спине в сотне метров от Андрея и задумчиво рассматривающий утреннее галилейское небо, вдруг поднялся и, выпутывая из волос травинки, направился к невольному источнику беспокойства.

Источник по-прежнему негодовал, бормоча, что „их надо остановить, они обижают Машиаха“, и тому подобную чушь.

Подойдя, Иешуа мягко положил руку Андрею на плечо, сразу заставив того замолчать, и произнес:

— Люди уходят.

— Да, Машиах, мы тоже заметили, — Андрей закивал головой, — как их остановить?

— Их не надо останавливать. Пусть идут. Это я их отпустил. У них дома хозяйство, работа, семьи. Они там сейчас нужнее.

Ага, отпустил, значит. Секунду пообижался, все понял и всех отпустил. Телепатически — как обычно. Сказал: идите с миром, они услышали и пошли с миром. Так что, господа Техники, откапывайте свою громоздкую машинерию и сдавайте ее в утиль за ненадобностью. Воздействовать на сознание больших народных масс теперь можно безо всякой техники — одного носителя матрицы достаточно. В сознании всплыла парадоксальная картина: некая бунтующая толпа, сметающая все на своем пути, беспомощные полицейские, тщетно пытающиеся усмирить эту стихию, и Иешуа на броневике, на танке, на флаере, просто на асфальте или на земле — одной мыслью превращающий бешеных варваров в покорных овечек… Быть может, быть может…

По счастью, блок, усиленно лелеемый Петром, оказался крепким и Машиах не услышал всего этого. Или сделал вид…

Он говорил:

— Теперь они пойдут по домам и расскажут обо всем своим родным и соседям. Многие им не поверят, иные сочтут безумцами, но будут и те, кто проникнется их словами и станет искать встречи со мной.

Иешуа помолчал немного и добавил:

— А уйдут сегодня не все.

Так и произошло.

К середине дня зеленый склон главной галилейской горы опустел. Осталась примятая трава, немного мусора да забытое кем-то шерстяное покрывало, которое хозяйственный Андрей, не найдя рассеянного владельца, приобщил к скудному имуществу Машиаха и компании.

Но, как и было обещано, кое-кто из людей не покинул Фавор. Небольшая группа, числом семьдесят человек, — ровно семьдесят, Петр оценил точно! плотно сбившись, ожидала чего-то, а чего — никто не имел понятия. Но не было в них, в этих семидесяти, ни тревоги, ни страха, ни даже простого вопроса: зачем? Машиах приказал им (уж как приказал — вопрос пустой…): обождите. Они и ждали.

Иешуа махнул им рукой:

— Подходите!

Оставшиеся люди были сплошь крепкими мужчинами среднего возраста. Никто из них не был знаком друг с другом, хотя некоторые являлись земляками. Они стояли — живыми оловянными солдатиками, терпеливо и стойко, как и положено солдатикам, но в каждом, ощущал Петр, билось счастье, что они понадобились назаретянину, который делает удивительные чудеса и которого все называют Машиахом.

Сканируя каждого из них, Петр все сильнее укреплялся в уверенности, что Иешуа отобрал самых стойких, самых невосприимчивых, тех, кого так, запросто, не обратишь в веру, показав примитивный фокус. Это — умные, умеющие думать и рассуждать люди, способные отстаивать свое мнение. Сильные духом, одним словом. Евангелие от Луки, глава десятая, стих первый… И в Службе будут довольны. Еще один этап операции соответствует Канону. И Петру ни к каким ухищрениям не пришлось прибегать…

Поздоровавшись с каждым, Машиах забрался на свой камень-трибуну и приступил к делу без вступлений и преамбул. Таким образом какой-нибудь среднестатистический командир взвода на утренней поверке распределяет наряды между среднестатистическими бойцами. А бойцы не задают неуместных вопросов. Они вообще не задают вопросов. Умение не любопытствовать по-пустому, а действовать — это тоже свойство оловянных солдатиков. И ничего нет уничижительного или просто обидного в этом сказочном андерсеновском образе. Иешуа набирал армию, вернее — завтрашних командиров послезавтрашних бойцов. Вера в правоту приказа тоже вера, а если она еще помножена на истовую веру в того, кто этот приказ отдал, то можно ли сломить такую армию? История христианства любезно Подсказывала Петру единственно верный ответ: нельзя.

— Из всех, кто пришел сюда по моему зову, я выбрал вас. Не спрашивайте меня — как. Я отвечу: не знаю. Но впереди у нас много жатвы — справиться бы, успеть, потому что жнецов пока очень мало. Но именно в вас я чувствую не просто веру, но веру действенную, сильную, по-мужски земную, умеющую ломать каменные преграды безверия и примером своим вести за собой людей. Вы мастеровые по жизни, какую профессию вы ни несете. Землеробы, сеятели, каменщики, плотники, ученые люди и даже книжники и раввины — вы все здесь, со мной… И не подумайте, что я оговорился, назвав всех — мастеровыми. Я правильно сказал. Тот, кто относится к делу своему — каким бы оно ни было! всерьез, с уважением и любовью, кто не бежит его, кто ощущает себя составной его частицей, тому и оно отвечает добром. Значит, и веру нашу вы понесете в жизнь, не боясь оступиться и не позволив себе отступить, ибо что это за мастеровой, который бросает дело на полдороге! Нет, братья, вы пойдете до конца, ибо ваше предназначение теперь — знать Бога, любить Его и служить Ему. Бог всех людей сделал способными понять Его, и познать, и ответить Ему. Но эта способность, как и множество других, все еще спит в людях. А в вас — я чувствую! — она уже родилась, окрепла, живет. И будет усиливаться с каждым моментом времени — будь он длиною в миг, в час или в год. Как костер, который только-только зажжен, но уже уверенно горит, дарит свет и тепло, и становится больше, выше, мощнее, и на свет его и тепло идут люди. Вам согревать их души. Вам светить им в глухой темноте неверия…

Камень, на котором стоял Иешуа, был плоским и невысоким, но ровная поверхность его едва позволяла встать взрослому человеку. Петр заметил, что правая нога Машиаха помещается на камне лишь краем ступни, по всем законам стоящий таким образом человек должен был скоро устать: ведь ему приходилось постоянно балансировать, чтобы не упасть. А Иешуа на этом самом камне вчера весь день отстоял — и ничего. И сегодня тоже… И еще странность: мягкая кожаная подошва сандалии Иешуа должна изогнуться, ведь под ней нет никакой опоры, а она выглядит ровной — так, будто стоит на чем-то невидимом. Вглядевшись, Петр увидел, что ни пальцы ног Иешуа, ни икры не напряжены, как это должно быть у зыбко стоящего на пятачке человека. Вот вам и вывод: Машиах только делает вид, что стоит на камне.

Мастер давно перестал вообще удивляться. Его даже не удивляла эта однажды и, похоже, навсегда возникшая способность ничему не удивляться на этой избранной Богом земле. Каждый новый финт Иешуа Петр воспринимал всего лишь как повод поразмышлять над разгадкой — пусть не с точки зрения физики или химии, но хотя бы с точки зрения логики паранормальности, если допустить, что в оной есть хоть какая-то логика. И почти все, кроме, пожалуй, недавнего чуда с корзиной, Мастеру удавалось так или иначе объяснить. Но это…

Это явление, известное в теории — больше, и в практике — крайне редко, называется левитацией. Занятие трудоемкое, утомительное и малоэффективное. Из пятнадцати великих Мастеров только трое умеют приподниматься над землей всего лишь на несколько сантиметров и удерживают себя в таком состоянии не больше минуты. И почти всегда оно сопровождается глубоким трансом, из которого выходить потом надо аккуратно и грамотно.

Петр левитировать не умел.

Понятно, конечно, что именно матрица позволяет Машиаху без видимого напряжения парить в миллиметре над камнем — так, что этого никто не замечает, и при всем при том еще разговаривать об отвлеченных вещах. Неясно только, зачем ему сей трюк, который он даже не пытается выдать за очередное чудо? Кругом полно камней куда более комфортных для произнесения долгих речей, любой, даже самый тяжелый, можно переместить в удобное место, благо Иоанн уже имел такую практику. В конце концов, с семьюдесятью людьми можно говорить и с земли, не такая уж это и большая толпа… Тогда зачем?

Но тем временем завязывался диалог между мало что пока понявшими „избранными“ и тем, кто их избрал. Вперед выступил крепкий, смуглый мужчина в не по сезону высокой обуви и задал простой вопрос простого и по-земному рационального мастерового:

— А что нам придется делать, Машиах?

— Вот Об этом я и хотел сказать, Надав. — Иешуа улыбнулся.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — удивился мужчина.

— Я знаю все ваши имена, имена ваших жен и детей, я знаю о ваших бедах и радостях. Кстати, братья, поздравим Надава, он недавно стал отцом!

Петр явно ощутил исчезновение последних флюидов недоверия к Машиаху со стороны собравшихся. По счастливой улыбке Надава всем стало понятно, что Машиах говорит правду. На то он и Машиах, естественно.

— Верно, — подтвердил Надав, — у меня недавно родилась дочка. Я пришел сюда один, потому что жена не захотела уносить ее из дома: она еще совсем маленькая.

— А про меня, Машиах, про меня что ты знаешь?.. Подобные вопросы сыпались отовсюду. Люди, малость пришибленные великой, осознанно необходимой, но все же малопонятной миссией, выпавшей им, обрадовались неожиданной возможности отвлечься и услышать от всеведущего Машиаха хоть что-нибудь про свою жизнь. В конце концов, здраво рассудил Петр, любой пророк вынужден иногда работать обыкновенной гадалкой. А Иешуа не захотел — гадалкой.

— Погодите, погодите, всему свое время. — Он вытянул вперед руки. Сначала поговорим о деле.

Руки вперед — знак внушения, привычно определил Петр. Он стоял позади Иешуа, но все же уловил край волны, даже его на мгновение заставившей ощутить желание слушать и слышать говорящего. Он-то легко сбросил с себя этот край, слушал, как обычно, но видел, что люди стали предельно внимательными, сосредоточенными на словах Машиаха, которые он произносил размеренно и жестко, как бросал в толпу:

— Вас семьдесят. Вы разобьетесь по двое. Вы пойдете в города и села. Вы будете рассказывать о моем учении. Вы будете наделять людей верой. Вы умеете это делать. Входите безбоязненно в дома богатых и бедных, оставайтесь там, принимайте с благодарностью еду и питье из рук хозяев. Исцеляйте больных — вы сможете исцелять, я дал вам этот дар, а вера ваша усилит его многократно. Может случиться, что вам станут противиться. Не переубеждайте их. Давайте веру только тем, кто хочет ее. Говорите от моего имени. Не обещайте того, что не обещал вам я. Слушающий вас — меня слушает, а отвергающий вас — меня отвергает. Но, отвергая меня, он отвергает Того, кто послал меня. Так что Бог им всем судья. И вам да поможет Бог.

С последней фразой Иешуа опять взмахнул рукой и снял гипнотическое воздействие.

Очнувшись, люди стали заметно рассеянными, неловкими, как будто их внезапно вырвали из теплого сна, принялись расспрашивать друг друга, сверяя и сравнивая впечатления. Естественно, выяснилось, что все слышали одно и то же. И у каждого появилась странная, доселе неизвестная решимость, желание действовать прямо сейчас, не откладывая. Но было и немало вопросов.

— Машиах, но мы не знаем Закона настолько, чтобы учить людей, — неуверенно сказал кто-то. — Да и священники нам мешать будут.

— И Тору мы знаем не так, как они, — подхватил еще один. — Они вон наизусть каждую фразу шпарят, как по писаному…

— Зачем вам наизусть? — спросил Иешуа. — Вы все прекрасно знаете Тору, читали ее много раз. Она рассказана людьми, и пересказана людьми/и написана людьми. Она наполнена светом обычных житейских законов. Самых понятных, простых, логичных, земных, которые вы знаете с детства. Законов нашей с вами жизни. Законов человеческой совести и морали. Может, вы думаете, что если ваши слова не будут подкреплены точным текстом, как это делают книжники, то вас не станут слушать? Вздор! Кто-то запомнил слова Закона наизусть — хвала ему! Кто-то точно помнит смысл его — и это хорошо. Дело не в форме, а в сути, а суть вы знаете из Торы и из собственной жизни, но главное, суть вы почувствовали, поверив мне и в меня. Поэтому, говоря людям о Боге, вы должны быть просто уверены в правдивости ваших слов, и тогда искренность, с которой вы будете учить, растопит людское недоверие. Не стремитесь прибегнуть к помощи написанного слова, но зовите слово пережитое и прочувствованное.

— Но как же без Торы?.. — Будущие посланники все еще сомневались.

Школа фарисеев, школа холодного цитатничества, крепко засела в каждом.

Тут-то Иешуа не на шутку рассердился.

— Что за фарисейское отношение к Торе — Спрыгнув (а может, слетев?) с камня, Иешуа заходил взад-вперед перед собравшимися. — Тора в первую очередь это книга. А любая книга — повторяю, вбейте это себе в головы! — всегда написана человеком. Или людьми, которые либо сами были свидетелями того, о чем пишут, либо — что чаще! — слышали рассказ свидетелей, или людей, которые слышали рассказ свидетелей, или людей, которые слышали рассказ людей, которые слышали рассказ свидетелей… И так — до бесконечности! Но кто был свидетелем событий, о коих поведано в начале книги Брейшит? Только Господь наш, а он, как вы знаете, немногословен. Кто был свидетелем жизни Адама и Евы в райском саду? Змий-искуситель? Горе тому, кто слышал адский голос его!..

Иешуа остановился, посмотрел на небо, словно припоминал этот» самый голос. Вспомнил, продолжил:

— Кто был свидетелем жизни Адама и Евы на грешной земле? Свидетелем первых лет жизни их потомков и потомков их потомков? Свидетелем явлений сынов Божиих к земным женщинам? Кто видел детей, родившихся у земных женщин от сынов Божиих? Сказано: «В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божий стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди». Что значит исполины? Куда делось это племя? Погибло в Великом потопе?.. Но почему Господь так поздно увидел, что «велико развращение человеков на земле»? Чего он ждал так долго? И почему закрывал глаза на поведение сынов своих?..

Подойдя вплотную к одному из внимательно слушающих мужчин, едва не касаясь своим дыханием его лица, спросил риторически:

— И зачем он решил так: «истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их»? Неужели всемогущий и всеведущий Господь ошибся и признал свою ошибку?

Ответа, естественно, не последовало, и Машиах спросил уже у всех:

— И зачем, задумав истребить все живое, созданное им изначально и по четкому замыслу, он все же решил оставить жить семью праведника Ноя, приказав ему спасти «из всех животных, и от всякой плоти по паре, чтобы они остались с тобою в живых»? Почему? Ведь всякая пара, спасшаяся после потопа, есть плоть от плоти погибших, а значит, все равно несет в себе пусть даже самую малую частицу того зла, которое хотел истребить Господь. И ведь я прав сейчас: разве зло исчезло с земли? Разве исчезли убийства, воровство, прелюбодейство и прочие беды рода людского?.. И чем плохи были звери или птицы? Ведь это люди убивают себе подобных просто так, а не ради жизни своей или детей своих, и прелюбодействуют, и грабят, и наживаются на награбленном, а в животном мире все существует по однажды созданным Богом и с тех пор нерушимым, логичным и четким законам…

Люди молчали. Слушали. Машиах говорил громко, энергично, зло. И смотрел каждому в глаза. Пристально, колко. Именно так: всем сразу и каждому в отдельности. И продолжал странные вопросы:

— И кто был свидетелем всего того, о чем рассказывает книга Брейшит? Тех, кто жил до потопа, никого не осталось. Тех, кто выжил и вновь начал род человеческий, — тех многие тысячи, но откуда взялись они? Ведь у Ноя была только жена, и три сына, и жены сынов. Откуда пошел род людской? Неизбежно кровосмешение! Нет и не могло быть свидетелей того, что не было и не могло быть в реальности! Я не пытаюсь усомниться в правоте книги Брейшит. Это великая книга! Но повторяю: не относитесь к ней как к документу. Это — начала Закона, начала Религии, начала философии, по которым мы живем не одно тысячелетие. Не говорите, как говорят фарисеи: как написано, так точно и было. Говорите: как написано, так и поступайте, ибо так нам записано поступать. Не ищите в фактах книги жизнеподобия — ищите в них глубокий жизненный смысл. Ради него все написано не теми, кто ВИДЕЛ, но теми, кто ЗНАЕТ. А знающих всегда много меньше, чем видевших. У минувших событий свидетелей всегда много больше, чем вообще могло быть. Как у усопшего человека, если он был известен и славен, возникают друзья и приятели, о коих он и не слыхал при жизни. А знающие знают не факт, ло Истину. И факт ими может быть просто придуман, чтобы облечь Истину в форму, удобную для понимания, как для философа, так и для крестьянина. Разве в притче вы ищете сюжет, а не глубокий философский смысл?

Иешуа смягчился, перевел дух, опять взглянул на пронзительно голубое галилейекое небо.

— А что до сынов Божиих… Так ведь когда создавалась книга, Брейшит? Когда о едином Боге никто на этой земле не ведал. Когда еще Бог не избрал для исполнения миссии Его на земле народ Израильский. Когда люди, жившие в земле Ханаанской, еще не отданной Богом по Завету Аврааму, знали только придуманных богов, число которых у разных народов и по сей день сосчитать трудно, Кто такие сыны Божий, кого имели в виду записчики книги? Ангелов? Но это не по законам Господа нашего — отпускать Ангелов своих творить дела — а особенно грехи! земные. Это скорее идет из традиций эллинства или римского пантеона богов. Это опять-таки всего лишь знаки, позаимствованные из чужих, но знакомых людям, религий. Знаки, на которых начинал строиться Закон нашего народа.

Посмотрел внимательно на аудиторию, словно задавая немой вопрос: «Ну что, понимаете меня, наконец?» Видимо, узрел что-то, решил закрепить:

— Еще раз повторю: не ищите здесь бывшего в жизни, но пытайтесь отыскать сущее, главное, ибо Тора — это свод законов, по которым мы живем, законов философии, логики, поведения, быта… Относитесь к притче как к поводу для того, чтобы подумать: так ли ты поступаешь? Верно ли? По заветам ли Господа нашего? И живите спокойно и счастливо. Еще раз повторяю вам: идите с миром. Бог будет с вами…

Последние слова Машиах произнес тихо, подняв руки, будто сдаваясь в плен, и опустив голову.

Никто не шелохнулся, несмотря на однозначное «идите». Оглушенные неожиданной проповедью, слушатели стояли, переваривая услышанное, накладывая его на свое новое ощущение решимости, недавно поселенное в них Иешуа. Тишину нарушали лишь галдящие птицы да необычно разгулявшийся ветер.

Не иначе погода портится.

Ученики размышляли над утвержденным: Тора — не документ. Простая вроде бы истина, но почему для ее постижения требуется ни много ни мало, а целый Машиах, краснеющий от напряжения и расхаживающий по траве, даже не приминая ее?..

Петр заметил, что они заметили.

Когда Иешуа говорил, Фома толкнул Иуду локтем в бок, кивнул головой в сторону Машиаха: мол, ничего необычного не видишь? Иуда присмотрелся, тихо охнул от удивления, шепнул что-то Натану, ну а тот дальше…

Теперь Машиах уже стоял как обычный человек. Всем своим в общем-то небольшим весом — на зеленой, жесткой траве Фавора. Вертел в руках конец веревки-пояса, с рассеянным видом думал о чем-то.

Постепенно выходящие из оцепенения семьдесят избранных зашевелились, тихо заговорили. Никто из них не понимал, что же теперь делать: уходить, как было ведено, или подождать еще каких-нибудь инструкций? От группы отделился Надав, тихо подошел к Иешуа, тронул за плечо, спросил:

— Ну, так мы пойдем?

Машиах вздрогнул, будто его испугало прикосновение Надава. Видимо, опять ушел в себя, спрятался, думал о завтрашнем, послезавтрашнем, послепослезавтрашнем. Сегодняшнее для него — уже в прошлом. Сделано.

— Да, идите. Спасибо вам. — Иешуа улыбнулся.

— Спасибо и тебе, Машиах! — Кланяясь, Надав попятился назад. — Мы сделаем все, как ты говоришь. Мы не ошибемся ни на перст. А потом вернемся и расскажем. И каждый раз будем возвращаться и рассказывать. И с нами придут другие понявшие и поверившие.

— Только вот еще… — Иешуа поднял палец, будто вспомнил что-то. И верно вспомнил: — Не учите никого в своих городах и селах. Даже не пытайтесь. Ибо не бывает пророка в отечестве своем. Ведь и врач не может лечить соседей своих, знающих его издавна. И нет здесь разницы: врач лечит тело, а пророк — душу. Но и тот и другой могут принести как пользу, так и вред. Бойтесь навредить…

— Как скажешь, Машиах…

Что ж, в исполнении Канона, христианской истории, уместившейся в тоненькую книжку под названием «Новый Завет» (в отличие от Ветхого, старого, заключенного Богом с Авраамом…), для Иешуа, не имевшего о нем ни малейшего представления, был свой собственный смысл. Ему еще предстоит впереди согласиться с новым для себя именем и званием — Царя Иудейского, с именем и званием, которые для него будут не просто высоким сочетанием слов, но — высшим смыслом его пророческой, проповеднической деятельности, законным финалом ее плюс все-таки удовлетворением неизжитых детских амбиций. Царь Горы, блин… Это будет позже, но и ныне он прав, тысячу раз прав: ему пора множить число преданных, число тех, кто понесет его Веру и его Слово в каждый дом, в каждую семью — сначала здесь, в Иудее, в Идумее, в Самарии, потом дальше — в Элладу, на Апеннинский полуостров, в земли персов. А потом и в Европу… Семьдесят — это тоже только начало. Семьдесят миссионеров Христа, кто пусть неловко, неумело, но искренне и честно произнесет людям что-нибудь этакое: «По предвидению Бога Отца, при освящении от Духа, к послушанию и окроплению кровью Иисуса Христа: благодать вам и мир да умножится».

Петр усмехнулся: со своих слов начал, уложенных в текст первого послания апостола Петра. А что? Они уже каноничны. Почему бы не записать их нынче — для будущих интерпретаторов?..

Пустое! Слова еще придут. Ко всем семидесяти придут, поскольку есть вера и желание. Но вот почему именно семьдесят? Потому что у будущего Царя Иудейского должен быть свой синедрион, свое летучее правительство, числом не меньше, чем у первосвященника?.. Ровно семьдесят. А почему не больше? Уж чем-чем, а числом истовых — а не купленных или запуганных! — соратников Иешуа своего дружбана Кайафу запросто побьет…

Под вечер на склоне Фавора осталось только десятеро — Иешуа и его ученики. Погода явно вознамерилась смыть с величественной галилейской горы все следы массового присутствия человека и нагнала для этих целей легион черных плотных туч, готовых разразиться ливнем по первой же команде. Чтобы не участвовать в этом спектакле, природой подготовленном, было решено поспешить домой, в Назарет, хотя и над ним небо тоже гляделось черным-черным. Но там есть где укрыться… Цепочкой шагая по тропинке, ведущей вниз, будущие апостолы перебрасывались короткими веселыми фразами, пошучивали друг над другом. Обычное настроение людей, которые понимают, что сейчас вымокнут до нитки, но расстраиваться по этому поводу не собираются.

У Петра же все никак не шло из головы увиденное сегодня. Он впервые видел наяву полноценный акт левитации. И прежде понимал, что левитация — не фантастика, завидовал трем своим коллегам-современникам, умеющим хоть оторваться от земли, не говоря уж о предшественнике — о великом бароне Мюнхгаузене, вытащившим с помощью оного процесса из болота себя вместе с лошадью. Но и у современников, и у книжного предшественника все проходит и проходило с великим напряжением. А у Иешуа получилось так непринужденно, как бы мимоходом… Завидовал ему Петр? Странно, но завидовал. Понимал, что самому слабо. Как там в поговорке: рожденный ползать…

«Как тебе это удавалось?» — Петр мысленно спросил идущего впереди Иешуа, послав ему образ его же самого, парящего над камнем.

«Вот уж не знаю, Кифа. Помнишь Кану, воду, превращенную в вино?.. Тогда меня тоже очень волновал этот вопрос. А теперь не волнует. Теперь ты у нас полюбил выяснять „как“, а я делаю и — все».

«Не ожидал другого ответа. Кстати, то чудо с корзиной я тоже неразгадан…»

«Ничего, брат. — Иешуа думал, улыбаясь, — Может; и расскажу тебе когда-нибудь про это чудо с корзиной. И покажу. Всем расскажу и покажу. Если сам пойму».

«Ладно, подождем. Но все-таки, если не говоришь, как ты умеешь ходить, не приминая травы, то хотя бы скажи: зачем ты сегодня это делал? Ведь особой надобности не было. И братьев ты тоже изумил немало…»

«Не знаю, Кифа, не знаю. Мне просто было как-то… легко. Вот точное объяснение: легко! И я не думал об этом. А что, это было так заметно?»

«Еще бы!.. Но почему ты послал в путь со Словом именно семьдесят, не больше и не меньше? Не обижайся, но я подумал, что тебе захотелось иметь не просто новых учеников, знающих и могущих, но — свой Санхедрин. Те тоже умеют и могут, хотя и другое… Я не прав?»

«Не прав».

Мастер не почувствовал, как Машиах поставил блок и поставил ли. Просто перестал мыслить вслух и — все. Ушел в себя, забрал с собой все думы, тихо притворил дверь сознания, а та даже и не скрипнула, видать, смазана хорошо. И как ты ни стучись, тебе не откроют, пока не сочтут нужным с тобой пообщаться.

Но Петру и не надо было, чтоб открывали. Он знал ответ: Иешуа солгал. Неужто стыдно стало? Неужто сам собственное мальчишество сознает и стыдится его? А как насчет того, что нарушена заповедь Моисеева: не лжесвидетельствуй?.. Ну да ладно, Бог простит, это уж точно. А заповеди, по мнению Петра, это некий божественный тест, решить который по определению невозможно. Возможно только экспоненциально приблизиться к решению…

И снова — к левитации. Если бы в Службе могли рассчитать эту ситуацию заранее, если бы могли предположить, что таинственная матрица сможет оставить далеко позади все чудо-возможности суперпаранорма, то подсадили бы и Петру такую же? Однозначно — нет. Ведь про объект все известно: родился, жил и, как ни прискорбно, умер в расцвете лет, умер вместе с матрицей. А Петру возвращаться в свое время. Жить и работать дальше. И тоже вместе с матрицей? Нет. Не позволили бы. У Службы, кстати, есть много неприглядных методов заставить человека замолчать. Навеки. Правда, к Мастерам еще ни разу такие меры не применялись — больно кадры ценные, чтобы ими разбрасываться. Но, судя по тому, как дома боятся этой матрицы, начальство не колебалось бы в принятии решения. Очень просто потерять человека во времени — создать маленькую нештатную ситуацию в приемном створе тайм-капсулы — и блудный сын двадцать второго века рассыпается на атомы, так и не успев ничего понять. Из прошлого вылетел, а домой не попал. Как бы…

Видимо, мрачные мысли Петра были той самой последней каплей черноты, которой недоставало хмурому грозовому небу, чтобы, победно громыхнув, обрушить-таки на путников весь свой любовно, по капельке, собранный запас воды. Довольно холодной, кстати.

И уже выдавая мощный марафон по пересеченной местности, насквозь промокший Петр на бегу пожалел, что не догадался запомнить лица и имена всех семидесяти. Сканировал, слушал, просто слышал и видел, а в память не уложил. А Иешуа-то всех до одного занес в свой «компьютер», наверняка никого не пропустил. Но все они не ему завтра понадобятся, а Петру или Иоанну. Кто составит основу христианской общины в Иершалаиме? Они и составят — семьдесят. А информация о них уйдет вместе с Мессией.

Ошибся Мастер.

Неприемлемое для Службы словосочетание, а ведь сочлись слова. Что-то будет теперь?..

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 4 ГАЛИЛЕЯ, НАЗАРЕТ, 25 год от Р.Х., месяц Сиван

Вымокли тогда изрядно. До дома бежали, радуясь как дети, не обращая внимания на потяжелевшие одежды, нарочно топали по лужам, обдавая друг друга водой — мокрый насквозь мокрее не станет. В дом Марии ворвались шумной толпой, со смехом и криками, не застав, впрочем, пожилую женщину врасплох. По-матерински дидактично она отчитала десятерых здоровенных мужиков за то, что они наволокли с собой кучи грязи, приказала раздеваться и развесить одежду возле очага. Все это было сказано строго, тоном, не терпящим возражений, но все-таки по-доброму: не может же мать злиться на сына за то, что на улице идет дождь? А ученики Иешуа для нее были такими же близкими людьми, как и сын. Вот и едва познакомившись с новеньким — Фаддеем, Мария общалась с ним, будто знала с рождения.

Наевшиеся досыта, высохшие и неожиданно осознавшие грандиозную усталость, завалились спать, чтобы проснуться лишь к середине следующего дня. Даже Мастер, с его профессиональным умением отдыхать за рекордно короткое время, решил позволить себе роскошь выспаться по-человечески, а не по-мастерски.

Следующие несколько дней не принесли никакого разнообразия. Иешуа и ученики постепенно вливались в неспешный ритм жизни, какой был и до событий на Фаворе, Опять привычные до уныния, до ломоты рук сельхозработы, опять бесконечные занятия рукопашным боем, опять деревенская скука. В новоприобретенном Фаддее неожиданно вскрылся талант певца, и он вечерами развлекал жителей Назарета высоким, почти фальцетным пением. Петру оставалось иной раз бездумно сожалеть о том, что его невозможно увезти в двадцать второй век, где из него быстро сделали бы звезду глобальной величины, а Петр мог бы почивать на лаврах, став продюсером… Ну что за дурь в голову лезет со скуки!

Однажды, когда тоскливое безделье достигло апогея и Петр уже было решил совершить что-нибудь грандиозное — выкопать колодец в одиночку, например, или порубить на дрова с десяток дубов на склоне Фавора, — в Назарет явились зилоты. Их появление было, мягко говоря, неожиданным. Группа из двадцати человек с копьями и гладко обструганными дубинами вошла в деревушку с севера. Дойдя до того места, которое здесь громко именовалось площадью, они расположились возле источника, утолили жажду и принялись чего-то ждать. У каждого на голове, как и полагается, имела место отличительная красная повязка — здесь-то, в Галилее, им бояться некого, и маскировка ни к чему. Вид у бойцов был довольно мрачный, и это заставляло мирных жителей, остерегаясь неприятностей, обходить группу далеко стороной. А уж если идти по воду, то — не глядя на незваных гостей, вроде бы не замечая их. Ну фантом, ну показалось…

Прознавший о визите зилотов Иуда извлек припрятанную до поры свою красную повязку и, нацепив ее, бесстрашно направился к бывшим «коллегам по цеху», чтобы выяснить цель их визита.

Иуду в «цеху» помнили. Наблюдавшие за происходящим Натан и Фома увидели: лишь Иуда приблизился к сидящим прямо на земле зилотам, те вскочили и с радостными криками принялись его обнимать, хлопать по плечам и по спине могучими ладонями. Потом уселись вместе и долго о чем-то беседовали. Натан даже заволновался: а не переметнется ли Иуда назад, к своим братьям по нехитрому оружию?

Не переметнулся.

Вернулся как миленький, немедленно доложил, что зилоты намерены оставаться здесь до воссоединения с другим отрядом, ожидаемым к вечеру. После того они двинутся в пределы Иерихонские, чтобы примкнуть к силам предводителя всех воинов Вараввы. Что дальше собирается делать такое войско, зилоты и сами не знали, а если бы и знали, то отщепившемуся от стаи волку — ну не другу же! — не сказали бы. Оно и правильно: если ты не с нами, то зачем тебе знать чужие секреты? Меньше знаешь — дольше живешь.

— Неправильная истина, — пробормотал Иешуа, работая долотом: из Магдалы привезли чинить очередную лодку, и Машиах опять превратился в древодела.

Слава плотника Иешуа в Галилее вполне могла посостязаться со славой Иешуа-учителя.

Утерев пот и завязав веревочкой растрепавшиеся волосы, Иешуа вышел из мастерской, где вкусно пахло свежими стружками, на пыльную улицу с совсем иным запахом. Впрочем, не хуже, но — другим: близкого жилья, дальнего поля, очень дальней воды… Вздохнул полной грудью, сказал:

— Среди этих зилотов есть один… Я его чувствую. Он сегодня должен остаться здесь, в Нацрате.

Вошедшие в роль подмастерий плотника Матфей и Яаков недоуменно переглянулись: опять Машиах говорит загадками. А Иуда прозаично прояснил картину:

— Да, это, наверное, будет Шимон. У него со здоровьем что-то неладное. Кровью кашляет. Они его не хотят брать с собой, боятся, что по дороге ему станет хуже. Но он не желает оставаться, страшится одиночества, говорит, что с ним все в порядке. Лжет?..

«Кифа, приведешь ко мне его?» — Иешуа мысленно спросил Петра. «Конечно! Какие вопросы?» — Петр ответил утвердительно, хотя еще не знал, каким образом он будет действовать. Ну не силой же…

Машиах вернулся к работе: лодку следовало закончить к нынешнему вечеру, к вечеру пятого дня недели, проще говоря — к вечеру пятницы. Иначе все отложится до воскресенья: шабат помешает, суббота, категорически нерабочий день.

Петр внутренне порадовался неожиданно свалившемуся на него пустячному, в общем, заданию. Тем более надо подойти к вопросу творчески. Безделье, тянущееся уже, как Петру казалось, целую вечность, наконец-то, пусть и на короткий срок, отступит. Машиах знал, кому предлагать такое дело. Он видел, как томится Петр, не в состоянии применить себя куда-либо с пользой и толком. Рукопашный бой да, сад и огород — тоже можно, но он же — Мастер…

Но настолько нестандартного подхода Петр не ожидал даже от себя.

Зилоты по-прежнему сидели на площади возле источника. Редкие женщины с кувшинами, боязливо поглядывая на разомлевших от жары звероватого вида мужиков с оружием, торопливо набирали воду и уходили прочь быстрым шагом. И хотя галилеянам вроде бы незачем бояться зилотов, кто знает — чего можно ждать от этих разбойников…

И тут из узкой улочки на площадь выбрался старичок. Дряхленький седой дедушка, каких немало в любом городишке, опираясь на сучковатую клюку, ковылял в сторону источника. Шел медленно, громко шаркая и поднимая тучи пыли. Очень скоро внимание зилотов было обращено на него полностью. Добрые бойцы, вяло перебрасываясь фразами, спорили: споткнется дед, пропашет носом пыль или доберется до воды без потерь?

Дедушка шел очень колоритно. Натужно кряхтя, то и дело роняя свой посох, он через каждую пару шагов останавливался для отдыха, стоял, сгорбившись, потом вздыхал обреченно и отправлялся дальше. Кривые тонкие ноги, украшенные синей сеточкой вен, казалось, сейчас под ним подломятся. Тощие руки судорожно хватались за воздух, помогая удерживать равновесие, когда слабые пальцы в очередной раз отпускали спасительную палку. Дед явно очень давно не передвигался самостоятельно. Наверняка он последние несколько лет обузой для родных лежал в доме, капризничая и скандаля, а вот теперь решил доказать миру, что еще на что-то способен. Дойти до источника, например, и напиться, не прося воды у молодой родни. Но не судьба. На пути попался крупный камень, не замеченный подслеповатым старичком, — он-то и стал причиной нелепого падения в пыль. Дедушка упал как подкошенный, всем телом, даже не попытавшись выставить вперед руки. Может, кстати, и правильно, что не выставил: сломал бы напрочь, Машиах бы не срастил… Дружный смех зилотов стал финальным аккордом комического представления. Все было бы действительно смешно, если бы старик не продолжал неподвижно лежать на земле, не подавая признаков жизни.

— Так и не попил водички! — Громогласная шутка одного из бойцов отозвалась новым взрывом хохота.

Но оный взрыв был потише и покороче: не звери же зилоты, воины они: что смешно, то смешно, а жалкое — жалко.

Тем более что дедушка все лежал.

Тогда один из зилотов поднялся, подошел к лежащему в пыли старику, присел возле него, потрогал. Спросил с опаской:

— Эй, дед! Ты жив?

— Не знаю! — склочно ответил старик.

Зилот от неожиданности даже свалился с корточек на пятую точку. Здоровое оживление в стане зрителей последовало незамедлительно. Напомним: что смешно, то смешно, а что не жалко, то тоже смешно. Дед явно был жив и цел.

— А чего ты валяешься тогда? Вставай, давай помогу.

— Не могу я встать, — голос у старичка был на удивление громким, но скрипучим и визгливым, — в спине что-то сломалось совсем…

— Ну-ка, дед, давай… — Боец попытался поставить старика на ноги, но тот с мощным болезненным криком повис на зилоте, уцепившись за одежду.

Закричал:

— Да больно же мне!

— Что с тобой, дед? — Теперь воин держал старика на руках, как младенца, и с удивлением разглядывал пыльное морщинистое лицо с темными цепкими глазами.

— Не знаю я! Больно. Спина болит.

— Эй, Шимон! А вы смотритесь неплохо! — Остряк из отряда зилотов подал голос.

В самом деле — картинка живописная. Растерянный зилот нежно держит на руках визгливого старика и не ведает, что с ним делать. На землю не поставишь больно. Положить обратно, где взял? Зачем тогда поднимал?..

— Ну и чего мне с тобой делать?

— Неси меня к лекарю, — проскрежетал дед.

— Куда? К какому? Я здесь не знаю никого…

— Куда! К какому! — Дед, несмотря на боль, не утратил способности склочничать, — Ты иди, я покажу. Вон туда, — кивнул в сторону улочки, из которой вышел.

Шимон нерешительно двинулся в указанном направлении, оглядываясь на своих. Но те только смеялись по-прежнему: очень их веселил вид зилота, исполняющего роль сиделки при старике. Точнее говоря — носилок.

— Палку! — заверещал дед. — Палку мою подбери! Едва не уронив не по-стариковски тяжелое тело, Шимон подобрал палку и понес свою ношу, куда она велела. По пути ноша вела себя неспокойно.

— Как ты несешь? — ворчал старик.. — Я тебе не мешок с мукой, неси аккуратно, а то рассыплешь.

Дошли до небольшого перекрестка. На выбор — три направления.

— Куда теперь?

Дедушка попался говорливый и неконкретный.

— Ты сам-то откуда будешь, зилот?

— Из Каны. А что?

— А что! — опять передразнил дед. — А то, что всякий должен знать лекаря Иешуа из Нацрата! Тем более, в Кане. Два шага отсюда, не слышишь, что под носом делается. Зилот называется!.. Пошли вон туда.

Повинуясь очередному указанию, Шимон потащил старика дальше, узкими проходами между домами. Он уже сам не рад был, что проявил заботу о немощном. Кто же знал, что немощный этот окажется таким склочным и вдобавок тяжелым? И кстати, зачем он перся к источнику, в такую для себя даль? Хоть бы для приличия воды попросил…

Поплутав по закоулкам, вышли наконец к большому дому-с пристройкой-мастерской. По характерным звукам и обилию стружек вокруг пристройки Шимон догадался, что здесь работает древодел.

— Дед, ты куда меня привел? Или ты хочешь, чтобы тебя починил плотник? Построгать или подпилить? Ты решай, решай, я подожду.

— Он еще и шутить умеет, — проворчал старик. — Куда надо, туда и пришли. Хозяева! Эй, хозяева!

На вопль деда из мастерской показался молодой человек. С полминуты, явно недоумевая, смотрел на зилота со стариком на руках, вдруг до чего-то додумался, рассмеялся и исчез. Чуть погодя оттуда же вышел высокий, по пояс голый мужчина с длинными волосами, перевязанными веревочкой, спросил:

— Кого вы ищете?

— Да вот, мы… — начал было Шимон, но дед его перебил:

— Мы ищем Иешуа, знатного лекаря и чудотворца, известного всей Галили! Голос старика был торжественен, хотя и так же склочен.

— А это я и есть, — престо ответил плотник; — Что стряслось, люди добрые?

Шимон, ничего не понимая, разглядывал простого трудягу с мозолистыми руками и явно старался увидеть в нем хоть какие-нибудь мелкие признаки чудотворца. Похоже, ему это не удавалось или он просто не знал, как выглядят чудотворцы. Может, так и выглядят: в стружках и с руками в мозолях от чудес.

Дед не отпускал инициативу из своих трясущихся — тоже, к слову, не без мозолей — рук. К вящему удивлению зилота, он бодро спрыгнул на землю, поправил тунику и, тяжко хлопнув Шимона по плечу, произнес:

— Вот, больного тебе привел, о могущественнейший из чудодеев. Вылечи, не откажи в милости.

— Этот? — с сомнением спросил плотник-лекарь, оглядывая откровенно богатырскую фигуру воина.

— Этот, этот, — закивал дед. — Очень нуждается в лечении.

— Дед, да ты что? — Шимона начинал злить весь этот фарс, да и старикан, оказывается, просто проехался на нем: ведь с ногами у него все в порядке — вон как бодро соскочил! — Ты чего, издеваешься надо мной?

Дед не слушал:

— Болен, болен. Очень болен! Кровью кашляет! Ну-ка покашляй.

Внезапно к горлу Шимона подступила знакомая боль — та, которую он так тщательно скрывал от друзей-зилотов, чтобы его не сочли больным и непригодным для военного дела. Они, конечно, все равно заметили, но Шимон старался не кашлять при них, чтобы они не видели, как он отплевывается какими-то кровавыми ошметками. А теперь боль была нестерпимо сильна, и Шимон, резко согнувшись, закашлял, окропляя землю красными брызгами.

— Вот, видишь? — отчего-то радостно закричал дед. — Он болен…

— Да, теперь вижу. — Плотник огорченно покивал головой. — Будем лечить. Проходи в дом.

Шимон попытался было возразить: мол, ждут его, не может он задерживаться тут, но новый приступ кашля заставил его замолчать и смириться с судьбой.

Шимона положили в доме на топчан, раздели, умыли и дали поесть. Сильный кашель не проходил. Поднялась температура, он впал в забытье и не видел, как заходил в комнату Иуда с командиром отряда зилотов, которые с удивлением и уже тревогой ждали пропавшего на площади возле источника. Командир посмотрел на бойца, с сожалением почмокал губами и приказал оставить его здесь до полного выздоровления, буде таковое наступит. Именно приказал: чего попусту церемониться. Затем он забрал Шимоново оружие, дал хозяйке несколько лепт на содержание больного и ушел. Вечером того же дня отряд покинул Назарет. То ли не дождались однополчан, или как их там, то ли решили объединиться с ними за пределами городка. Военная тактика — дело серьезное, простым крестьянам ее не понять.

А старичок пропал. Про него бойцы забыли в суматохе передислокации, а он о себе и не напоминал. Оно и понятно: ведь этот склочный дед-обманщик существовал только в воображении зилота Шимона и его братков по оружию. Петр, используя свои в общем-то, по его собственному мнению, слабоватые гипноспособности, предстал перед бойцами в образе дряхлого старичка, оставаясь при этом, естественно, высоким, здоровым, плечистым дядькой. Отнюдь не немощным. И Яаков, выглянув из мастерской и увидев, как их друга Кифу тащит на руках зилот в полной боевой выкладке, понятное дело, не смог сдержать смеха. Иешуа оказался в этом смысле крепче, себя не выдал, Кифу тоже. А заставить пациента кашлять целый вечер и ввести в глубокий сон было совсем нетрудно.

За ужином Петр в красках рассказывал о реакции зилотов на скандального деда. Что делает скука! Малейшее развлечение, вернее, отвлечение — и душа спокойна. Мало душе надобно. Вон Петра неподдельно радовала собственная придумка, которой он воспользовался, чтобы заманить Шимона. Буквально: придумано ради смеха. Чего проще было бы откуда-нибудь из-за угла послать мощный гипнотический импульс, и Шимон как миленький пришел бы сам, а его коллеги и не вспомнили бы о нем. Но так ведь неинтересно!

В общем, всем — смех, все довольны. Особенно Иешуа, получивший желаемое. Точнее, желаемого. Зачем ему именно Шимон — это уже вопрос не к Петру.

А наутро Щимон проснулся крайне удивленный и абсолютнс здоровый. По случаю субботы Иешуа не был занят в мастерской и целый день посвятил чтению проповедей зилоту, не забывая обрабатывать его на подсознательном уровне. Делал это он наедине с мнимым больным, никого в комнату не пускал, и к закату солнца у Машиаха появился еще один верный ученик.

В воскресенье поутру в Магдалу пошли втроем. Иешуа вел осла, а Иоанн и Петр шли позади, страхуя лодку, лежащую на повозке. Под тяжестью свежеотремонтированного судна повозка кряхтела и трещала, но Иешуа за нее был спокоен: всю свою жизнь ее помнит, не одна сотня лодок на ней уже перевезена, и еще столько же перевезено будет. Вот только кем? Это уже Петр размышлял о том, что со временем галилейские рыбаки лишатся своего спасителя-древодела, а весь остальной мир приобретет спасителя Христа. Со словом Божьим все будет в полном порядке. Но кто же тогда примется чинить лодки?..

То ли услыхав мысли Мастера, то ли по случайному совпадению, но Иешуа заговорил о том, что в Хоразине живет очень неплохой плотник, который составляет ему неслабую конкуренцию. Да и ближе Хоразин к Галилейскому морю, ближе значительно, нежели Нацрат. Этого человека обучал мастерству Иосиф, отец Иешуа, так что в качестве его работы сомневаться не приходится. Машиах рассуждал об этом без зависти, скорее — с озабоченностью. Видимо, ему тоже было не все равно, кто станет помогать галилейским рыбакам после…

А кстати, после чего?

Петр и Иоанн, конечно, могли бы, наглухо заблокировавшйсь, попробовать обсудить странное настроение Машиаха в мысленном диалоге — вдруг бы да не подслушал Иешуа! Да только делать этого совсем не хотелось. Чудесная погода, длинная, но нетрудная дорога в безлюдной гористой местности, легкий и теплый ветерок, пахнущий и горами и водой (такая вот смесь!), — все это вызывало удивительное чувство единения трех паранормов, трех людей, которые многое если не все! — знают друг о друге. Трех друзей, говоря коротко. И заспинные потаенные беседы неуместны. Сейчас можно обсудить любой вопрос, не шифруясь и не боясь оказаться непонятым.

Петр давно внимательно прислушивался к своим ощущениям, понимал, что этих двоих он, совершенно не колеблясь, может назвать своими друзьями. Братьями, если угодно. Вот ведь — в родном веке никого, кроме коллег и приятелей, не нажил, не сумел, не успел, а за две тыщи лет до собственного рождения пожалуйста, друзья нашлись… В этом времени ему ощущалось — именно так: не жилось, а ощущалось! — явно комфортнее, чем в своем. Спокойнее? Нет, не то, какое тут спокойствие! Скорее — надежнее…

Человек, заказавший Иешуа ремонт лодки, дома отсутствовал. Его сын объяснил, что отец, взяв лодку у соседа, ушел на промысел и, видимо, скоро вернется. А пока можно отдохнуть с дороги и слегка перекусить.

Молодой человек крикнул в сторону внутреннего двора дома:

— Мирьям! Принеси гостям вина и еды!

— Сейчас принесу, — отозвался издалека тонкий женский голосок.

Однако «сейчас» растянулось до четверти часа. В комнату вошла девушка с подносом в руках, нагруженным нежной рыбой, приготовленной на пару, зеленью, хлебом. Переставив все это с подноса на низенький стол, она встретилась взглядом с Иешуа, но не отвела глаза сразу, а пристально посмотрела, улыбнулась и медленно вышла из комнаты, не забыв оглянуться и еще раз подарить Машиаху очаровательную улыбку.

— Славная, — только и сказал Иешуа, принимаясь за еду. Странноватый комплимент, подумал Петр. Давно забытый в его времени, сохранившийся лишь в старых хороших книгах.

После трапезы «славная», убрав со стола, не исчезла, как полагалось бы, а села рядом с Иешуа и, совсем не стесняясь, взяла его за руку и стала расспрашивать о плотницкой работенке, будто бы ей и вправду это было любопытно. Петр и Иоанн, картинно извйнившись, покинули помещение, чтобы не мешать женщине охмурять Машиаха. Охмурять — так Петр подумал. Видно было невооруженным глазом, что плотник понравился незамужней девице, хотя, не исключено, и слава его — не плотницкая, вестимо! — тоже помогала симпатии. Сам же Иешуа, словно и не понимая, в чем дело, а то и не желая понимать, простодушно рассказывал о запахе стружек, о легкости и податливости дерева, о том, как на ощупь отличить тело дуба от тела оливы… Романтика, в общем.

Сидя возле самой воды на перевернутой лодке, Петр подкалывал Иоанна:

— Не понимаю, что она в нем нашла? Взять хотя бы меня — высокий, красивый, в возрасте о пять же. Женщины любят мужиков в возрасте. Или вот ты…

Надо было что-то говорить. О чем-то серьезном — лень, не хотелось, обстановка явно мешала, расслабляла. А так — самое оно. Тем более что Иешуа, как ни странно, не был избалован вниманием женщин к нему — не как к Мессии, а как к обыкновенному мужику. Как к плотнику. А впрочем, что тут странного-то? Обычная история. Богу — Богово…

— Женщины… — только и ответил Иоанн, тяжело вздохнув.

Его Марфа была сейчас далеко, и неизвестно, когда еще он к ней попадет.

Петр услышал, о чем думает друг, и свернул тему, чтобы не бередить душу. Паранормальность, конечно, паранормальностыо, а как дело до любви доходит, так все сразу обычными людьми становятся.

Кстати. Мирьям. Мария из Магдалы. Мария Магдалина? Совпадение или так и случится?.. Было бы логично: интерес юной прелестницы к молодому красивому мужику — это куда житейски понятнее, нежели абсолютно необъяснимая синопсисами верность Марии Магдалины Иисусу Христу…

Вскоре вернулся с промысла заказчик. Худощавый жилистый мужчина по имени Алфей, абсолютно седой, хотя и не старый еще. Поприветствовав гостей, он сразу же устремился к своей лодке и начал пристрастно осматривать отремонтированную красавицу. Казалось — искал, к чему придраться. Не нашел: Иешуа хорошо потрудился. Потом прошли в дом, добавили вина, тут соседи-рыбаки подгребли, и началась обычная мужская посиделка-говорилка-выпивалка. Хозяин не отпускал Иешуа и его друзей, просил остаться на ночь, а утром обещал взять с собой на промысел, испытывать обновленную лодку.

Так и поступили, не стали спорить.

Поднявшись чуть свет, снарядили судно, взяли еды и питья и волоком оттащили лодку к воде. Петр, проникнувшись торжественностью момента, пристойно просвистел еще неизвестный в здешних палестинах туш, нисколько, впрочем, не удивив легкой музычкой окружающих рыбаков, Еще пять минут — и шестеро мужчин гости и хозяин с сыновьями Яаковом и Филиппом — отправились-в плаванье, держа курс на ущелье Гиппос, смутно похожее издали на голову лошади.

Лодка держалась молодцом. Точно пригнанные доски, заботливо вымоченные в хитром веществе, придуманном еще Иосифом для предотвращения течи, были изнутри абсолютно сухими. Алфей не уставал нахваливать мастерство Иешуа. Петру никогда не нравилась эта все-таки восточная манера — преувеличивать хвалу и хулу. Он по жизни не терпел лишних слов, особенно — громких и высокопарных, поэтому, кстати, тесно сошелся с Иешуа и Иоанном, так похожими на него и друг на друга в лаконичности, даже скупости проявления чувств. Сделал — спасибо. Пришел здравствуй. Уходишь — счастливо… Петру чудились в этих излишествах некие потаенные комплексы, он всегда испуганно бежал их. Но тут — что уж поделать! Отечество, как известно, не выбирают, а Галилея теперь была его Отечеством…

Расположившийся на корме Петр молча наблюдал за манипуляциями рыбаков, готовящих снасти и напевающих какую-то специальную рыбацкую песню. К его, Петра, изумлению, Иешуа тоже ее знал и слегка подпевал, помогая, кстати, очень сноровисто, разматывать сети. Долгое общение с рыбацким людом не прошло даром. Но самым удивительным было то, что за все время, что Иешуа находится здесь, в Магдале, никто не заикнулся о его просветительских — божественных! — деяниях. Редкий человек в Галилее не знал об Иешуа-лекаре, многие приходили на Фавор, слушали проповеди, но, видимо, людям казалось комфортнее лично общаться с Иешуа-древоделом. Что сам Машиах думает по этому поводу, было, конечно, тайной. Можно лишь строить предположения о том, что Иешуа не позволяет окружающим вспоминать о его паранормальных талантах. Видимо, имеется на то некая причина.

Лодка отплыла на положенное расстояние от берега, сеть была выброшена, на борту начались приготовления к подъему ожидаемого улова. Петр и Иоанн сразу почувствовали себя лишними, так как, куда бы они ни пересаживались, чтобы не мешать сосредоточенным рыбакам, сразу же именно это место требовалось освободить. Для шестерых лодка в общем-то маловата.

Подогнав сеть к мелкому месту и собрав ее в кольцо, начали поднимать. Иоанн предложил свою помощь, но Алфей вяло мотнул головой и расстроенно сказал;

— Да тут и вытаскивать-то нечего.

В самом деле, сеть оказалась почти пустой. Бились в ней какие-то рыбешки, посверкивали серебром, но такого улова и на обед недостаточно.

Немного посовещавшись, рыбаки решили уходить на другое место. Расправляя парус, Алфей ворчал, что сегодня день неудачный для промысла, что обновленная лодка теперь будет несчастливой, что рыба смеется над ними, и так далее.

В том месте, куда они пришли, их ждало такое же разочарование. Несколько мелких рыбин, запутавшихся в сети, издевательски смотрели на рыбаков и безмолвно разевали рты.

Третья и четвертая попытка тоже не принесли удачи.

Напряжение росло. Если бы Петр и Иоанн могли уйти, они бы ушли, чтобы еще сильнее не раздражать и без того обозленного Алфея.

Шесть часов безрезультатных блужданий по озеру Генесар под безжалостным галилейским солнцем заставили нервничать всех находящихся в лодке. Петр с Иоанном — не исключение. Все это могло бы так и закончиться ничем — неудача и в Галилее неудача, обычное дело, — не потеряй Алфей над собой контроль окончательно.

Пнув ногой борт лодки, он повернулся к Иешуа и зло сказал:

— Это ты во всем виноват, колдун!

Вопросительное выражение лица Иешуа было столь красноречиво, что Алфей счел возможным ответить на незаданный вопрос:

— Да, да, ты! Именно ты! Твой отец сделал мне эту лодку, и первый раз, когда я вышел на ней в море, у меня был огромный улов. После твоих рук она больше не приносит удачу!

Вот ведь милый рыбацкий люд — какое важное значение для них имеют приметы! Если нет улова во время первого рейса лодки, после ее постройки или ремонта, то удачи она не принесет.

— Алфей, я… — попытался мирно возразить Иешуа. Но Алфея несло.

— Ты заколдовал ее! Ты хочешь, чтобы моя семья голодала? Да? Зачем тебе это, скажи, нацеретянин? Твои колдовские штучки известны всей Галили! Так теперь ты захотел их применить против меня?

Он был готов к драке. Даже не драке — избиению обидчика. Вряд ли он, нерослый, но полный силы рыбак, мог предположить, что нечего ему со всеми его мышцами делать рядом с даже внешне отнюдь не хилым плотником. У него рыбацкий багор? Но багор легко ломается от короткого и резкого удара ребром ладони… Да и в стане рыбарей не было единства. Двое сыновей Алфея явно осуждающе смотрели на отца. Петр поймал мысль Яакова: остановить, не допустить драки, нельзя трогать Машиаха… Вот вам и легкое противоречие ранее обдуманному: отнюдь не для всех в Магдале Иешуа — плотник и сын плотника. Для двух молодых парней он именно Машиах, а что лодку славно отремонтировал, так это обычное дело. Машиах — он ведь тоже человек с руками-ногами. И руки, как у всякого человека, должны что-то уметь делать, и, как положено, профессионально уметь. Пророчества и чудотворство к рукам никакого отношения не имеют…

Нормальное крестьянское — или в данном случае рыбацкое — отношение к человеческим функциям. Машиаха должно почитать и даже обожествлять — уж кому как нравится. А хорошего древодела следует ценить и уважать за мастерство — это правило. И кстати, не давать в обиду. Никому. Даже отцу родному.

Петр отметил, что Иешуа не предпринимал никаких действий, чтобы успокоить не на шутку разошедшегося Алфея. Хотя ему ничего не стоило бы это сделать. И для Иоанна и для Петра такая работа — раз плюнуть, а для Машиаха уж и подавно. Но раз Иешуа ничего не предпринимает, то и Петр с Иоанном вмешиваться не станут. Принцип корпоративного невмешательства.

— Послушай, Алфей, — Иешуа заговорил, по обыкновению, спокойно, — я никому не хочу зла. Я не понимаю, о каком колдовстве ты говоришь. Сегодня просто неудачный день для рыбной ловли, вот и все. Не надо кипятиться.

— Ты все прекрасно понимаешь! — перебил Алфей. — Скажи только, зачем тебе нужно, чтобы я мучился? Что я тебе плохого сделал? Почему ты заговорил лодку на неудачу?

Иешуа не отвечал. Он сидел на борту и смотрел в одну точку. Произнеси он одно неосторожное слово — и Алфей набросится-таки на Иешуа с багром. Смешно, конечно, но все-таки неприятно.

— Ты всерьез веришь, что я колдун? — Иешуа вскинул голову.

— Да об этом все знают! — расхохотался Алфей. — Колдун и есть. И выходит, что злой. А со злыми знаешь как поступают?..

Он резко вскинул багор и мгновенно был схвачен сыновьями, прямо-таки спеленут их мощными лапищами.

— Не надо, отец, — спокойно сказал Яаков.

Алфей вырвался из рук сыновей, злобно глянул на них: будет семейная разборка, как не быть. Но — потом, позже, не на людях.

Интересно, как доброе «чудотворец» по обстоятельствам быстро превращается в злое «колдун». Комфубуляция — выдавание желаемого за действительное. Петр с удовольствием вспомнил богатой словечко из лексикона психологов.

— Так вот тебе еще одно колдовство! — неожиданно произнес Иешуа. — Ты никогда не заболеешь, твоя семья тоже будет здорова, в вашем доме не переведется еда и вино, а сейчас ты закинешь сеть и получишь самый богатый улов в своей жизни!

Где логика? — подумал удивленный Мастер.

Видимо, то же самое, но в несколько упрощенном варианте возникло в голове Алфея. Он непонимающим взором глядел на Иешуа, который, произнеся все эти странные слова, вдруг начал перелезать через борт лодки, с явным намерением окунуться в теплое озеро Генесар.

— Что, утопиться решил, колдун? Это правильный поступок! — Рыбак хотел подтолкнуть Иешуа острым багром, но не успел: Машиах спрыгнул с борта.

А Яаков опять перехватил руку отца.

Логика по-прежнему отсутствовала. Видимо, в Галилее ей живется совсем некомфортно.

Ожидаемого плеска воды после прыжка Иешуа не последовало. Напротив, Машиах возвышался над бортом лодки, будто стоял возле нее прямо на воде.

— Все будет так, как я сказал, — тихо произнес Иешуа и начал Удаляться в сторону берега.

Пешком.

Он шел по воде, едва касаясь поверхности ступнями. Как по траве — там, на склоне Фавора. Какая ему разница — что под ногами! Шел обычной своей походкой, с ровной спиной, не размахивая руками. Не оглядываясь.

До берега идти километра три — машинально прикинул Петр, слегка запнувшись на обыденном «идти». Ну да, именно «идти». Он же не плывет, не летит, хотя это и было бы понятней, но он просто идет по спокойному озеру, как шел бы по любой дороге — неторопливо и в то же время целеустремленно.

— Колдун! — только и выдохнул Алфей.

Они провожали его взором до тех пор, пока солнечные блики, танцующие на поверхности воды, окончательно не замаскировали удаляющуюся фигурку, облаченную в светлую одежду.

— Надо бы домой, — нерешительно произнес один из рыбаков, нарушив созерцательное молчание.

— Да, — рассеянно согласился Алфей, — давайте собираться.

— Сделайте, что вам ведено! — Иоанн выпрямился во весь свой богатырский рост и теперь сурово смотрел на Алфея.

— Ты приспешник этого колдуна? — Алфей спросил без агрессии, скорее с испугом — впечатление, произведенное чудом Иешуа, возымело действие.

— Не важно, кто я. Он вам велел закинуть невод? Выполняйте!

Тон Иоанна не терпел возражений. Он был не на шутку рассержен пренебрежительным отношением к Машиаху со стороны неблагодарного магдальского рыбака.

Невод закинули, произвели все необходимые эволюции, и вот теперь уже потребовалась помощь Петра и Иоанна — втроем рыбаки были не в силах поднять тяжеленную сеть. Пророчество Иешуа сбылось: рыба пошла. Да в таких количествах, что буквально через час вся лодка была заполнена живым серебром до самых краев. Еще немного — и судно отправилось бы ко дну из-за перегруза, но, слава Богу, Алфею не отказало чувство меры, и он вовремя остановился. В Магдалу вернулись еще засветло.

Иешуа не стал дожидаться друзей на берегу, забрал повозку и пошел домой. Иоанн и Петр тоже сразу отправились в Назарет, даже не попрощавшись с рыбаками и гостеприимными — в отличие от самого хозяина — домочадцами Алфея.

Выйдя на дорогу, ведущую на запад, они услышали:

«Я жду вас у развилки. Хорошо бы попасть домой до полуночи». Через пару километров стали видны та самая развилка и дерево, под которым притулилась одинокая светлая фигурка. Рядом стоял задумчивый ослик, впряженный в знакомую повозку.

— Нет, вы видали, какой мнительный? Колдун я, видите ли! — Улыбаясь, Машиах показывал рукой в сторону Магдалы. — Лодку я ему заговорил, понимаешь! Без Машиаха даже рыбы поймать не может толком!

Нормально: Иешуа шутит — значит, все в порядке. Значит история с Алфеем не расстроила и не обозлила его, все им сделанное — незапланированный, но очень уместный акт.

Иоанн решил поддержать тон:

— Да! Еще и не заплатил за ремонт!

Машиах вмиг посерьезнел.

— Заплатит. Очень скоро. И очень дорого. Пойдемте, братья, уже поздно.

ДЕЙСТВИЕ — 3 ЭПИЗОД — 5 ГАЛИЛЕЯ, НАЗАРЕТ, 25 год от Р.Х., месяц Сиван

Плата, предсказанная Иешуа, не заставила себя ждать: она напомнила о себе уже на следующий день. Не очень складно: плата — не заставила ждать, напомнила… Но что делать, если плата эта выражалась не в лептах или динариях, а… в душах. В отличие от гоголевских — живых.

Ходившие ранним утром за водой Андрей и Мария, мать Иешуа, по возвращении встретили возле дома троих человек — двух молодых мужчин и одну девушку. Они сидели у ограды, не решаясь войти во двор, мужчины молча и безнадежно смотрели куда-то в пустоту, ничего, судя по всему, не видя, просто ждали и ждали. А девушка бесшумно плакала, причем, похоже, уже давно.

Мария, привыкшая, что к сыну часто приходят разные люди, в том числе и плачущие, без лишних предисловий обратилась к ожидающим:

— Вы к Иешуа? — и, не дожидаясь ответа: — Сейчас я позову его, а вы пока проходите.

Молодые люди поднялись, так же молча — кивками — поблагодарили женщину, прошли в дом, скромно сели у стены на толстый, плетенный из соломы коврик. Девушка плакать не перестала, слезы струились по щекам, будто кто-то просто забыл завернуть кран.

Через несколько минут к ним вышел Иешуа.

— Филипп? Яаков? Мирьям? — В его голосе не было даже намека на удивление. Казалось, он ждал всех троих, знал всех троих и лишь чуток удивился столь раннему их появлению в Назарете. А с другой стороны, как ему не знать вчерашних знакомцев — детей магдальского рыбака Алфея… — Рад видеть вас вновь. Что привело вас ко мне в это утро?

— Отец… мы… — Мария попыталась было ответить, но не выдержала и уже всерьез — в полный голос — разрыдалась. За нее ответил Яаков:

— Отец прогнал нас из дома. Обозвал Мирьям шлюхой сказал что она сошлась с колдуном, а мы… — Яаков кинул взор на красноречивый синяк под глазом старшего брата, — мы попытались защитить ее…

— Нам некуда было больше идти, Иешуа… — добавил Филипп.

— Вы правильно сделали, что пришли, — сказал Иешуа серьезно и тихо. И тут же сменил тон на приказной: — Мирьям, да не реви ты! Остановись, слушать тошно. Все в порядке; ты у друзей.

Погладил девушку по голове, легонько щелкнул по носу. Мария-Мирьям тут же просияла. Забавно: мокрое от слез лицо, красные глаза, и — счастливая улыбка. Женщины! Всего-то для счастья и нужно, что ласковый щелчок по носу… Однако, к вящей справедливости, следует оговориться: не просто щелчок — от щелчка по носу слезам впору смениться по-женски неистовым и неуправляемым гневом! — но щелчок как ласка, подаренная человеком, о котором думаешь…

«Любовь ее к тебе, брат, уже по всему дому разлилась! Я даже проснулся!» Петр через стенку послал Иешуа еще сонную мысль.

Нежно-розовое, с ванильным запахом, ощущение чужой любви… Давненько Мастер не диагностировал такое.

Иешуа не ответил. Видимо, счел себя выше подобных инсинуаций.

В течение следующего часа проснулись остальные постояльцы дома Иешуа и Марии, за завтраком познакомились с вновь прибывшими, не поленились гостеприимно рассказать им, что собрало в одном месте столь разных людей и почему они, эти разные люди, так нагло пользуются гостеприимством семьи плотника Иешуа, сына Иосифа.

Говорил в основном Иоанн. Говорил много и весело, пересыпая рассказ забавными подробностями галилейского быта учеников Иешуа, заставляя неожиданных гостей потихоньку забывать о своем тоже неожиданном, но достаточно непривычном и нелегком положении: вдруг остаться без дома, без семьи, и все это, если уж по совести, — беспричинно, по злой прихоти какого-никакого, а все ж отца. В Галилее привыкли уважать родителей, любое их приказание — закон. Но и закон может вызывать горькое недоумение…

А Иоанн описывал ситуации, которые сопутствовали появлению в компании Иешуа каждого из учеников. И почти все они были тоже неожиданными для них. Не таясь, говорил о зилотском прошлом Иуды и Шимона, о неприглядной бывшей работке Левия. С молчаливого согласия главных персонажей, естественно: все прекрасно понимали, что вновь прибывших следует сначала накормить-напоить, а потом утешить вообще и утишить отчаяние и непонимание, в частности.

О себе Иоанн сказал скромно:

— Мы с Иешуа встретились однажды у реки Ярден… И все. Больше ни слова. О других подробностях встречи, об ее непростой предыстории не знал никто. Кроме, разумеется, Петра.

Частое употребление слова «ученики» без объяснения Иоанном его потаенной сути навело Филиппа, Яакова и Марию на мысль о том, что Иешуа всех этих людей учит плотницкому мастерству.

— Я бы, наверно, тоже мог быть учеником древодела, — вздохнул Яаков, чинил бы лодки рыбакам… И вообще…

В голосе его не слышалось такого уж страстного желания обрести плотницкое умение. Вежливость плюс здравый смысл: в чей дом явился, те правила и выполняй. Плотнику — плотницкое.

Присутствующие, включая Иешуа, рассмеялись.

— Оставайся, парень, я научу тебя всему, что знаю сам. — Ма-шиах улыбался. — Будешь чинить не только лодки рыбацкие, но и души людские.

— Души? — Яаков явно не понял, чему все смеются и как можно чинить то, что даже рукой не потрогать.

— Что ты имеешь в виду? — серьезно спросил у Иешуа Филипп.

— Скоро узнаете. Вот доедим, и объясню. — Иешуа оглядел возлежащих за трапезой людей и добавил: — Кстати, всем объясню. Пришло время в очередной раз поговорить всерьез…

Для объяснений он, как обычно, выбрал хорошо знакомый склон Фавора. Хоть и не рядом, но место стало традиционным и, вполне естественно, ритуальным.

Четырнадцать человек, включая Иешуа и Марию, дочь Алфея, разместились кружком на траве. Прозаично и буднично. Никаких тебе чудес, никаких полетов над землей, никаких внушений на расстоянии. Машиах не собирался изумлять публику. Те, кому следовало быть изумленными, уже таковыми сделались, а перед самыми близкими учениками Иешуа уже давно не показушничал.

— Хороший сегодня день, — Иешуа, сощурившись, взглянул на небо, — нежаркий и ясный. А небо-то какое чистое!.. Помните, братья, я говорил о Царствии Божьем или, если хотите, Небесном? Много говорил, часто. Помните?

Слушающие закивали: помним, мол, как не помнить о Царстве, все слышали, да вот только не все поняли…

Может, ничего такого кивающие не имели в виду, но Иешуа решил понять их именно так.

— Знаю, вам интересно, что же я называю Царством Божьим. Вроде слова понятные и смысл не темный, но — где, что, как, почему?.. Много вопросов, я знаю. Кое-кто из вас пытал меня, но я до поры таился, отвечал уклончиво. Так?

— Так, — подал голос Петр. Он тоже был этим «кое-кем».

— Так, — повторил Иешуа, — все так. Таился, потому что сам не ведал ответа. Точного ответа. Но, повторю, время пришло, и теперь я готов разъяснить все, что до сих пор было вам непонятно.

— А почему именно сегодня? — ни с того ни с сего решил подколоть Машиаха Мастер.

— А день сегодня хороший. И может, ты не услышал, Кифа, может, у тебя что-то с ушами, так я повторю: не знал я ответов до прихода этого хорошего дня. А пришел день — и знаю. Доволен? Не подкололся. Сам не преминул подколоть друга. Друг съел. Не введенные в курс дела новички — Филипп и Яаков Алфеевы шепотом поинтересовались у сидящего подле них Натана: о чем толкует древодел?

— Это не древодел, это Машиах, о котором говорили пророки! Вы что, в подземелье живете? Да о нем вся Галиль гудит, а вы — древодел, древодел… обиженно прошептал юноша в ответ.

— Отчего же это я не древодел? — От слуха Иешуа не ускользнули слова Натана. — Очень даже древодел. Ибо как еще меня называть?

— Машиах, — неуверенно произнес Яаков.

— Машиах… — Иешуа повторил слово, как продегустировал. Посмаковал. Нет, братья, Машиах — это не ремесло. Машиах семью не прокормит. Машиах — это судьба, но она не должна мешать плотницкому промыслу… — Понял, что переборщил. Добавил: — По крайней мере до поры….

Настроение у Иешуа было сегодня какое-то несерьезное, игривое. По лицу блуждает хитрая улыбка, в глазах искорки. Опять же разговоры эти кокетливые, и пустые: Машиах, не Машиах. А то он сомневается!.. Петр ждал: Иешуа что-то замыслил в очередной раз, но не торопится раскрывать замысел. Чудо все-таки? Или новая проповедь, опять крушащая каноны библейской философии?.. Что ж, подождем, чай не впервой…

— Так кто же я все-таки, по-вашему? — Вопрос был задан всем сразу.

— Машиах, — почти хором уверенно ответили ученики.

— Ну, раз так… — Иешуа сделал паузу, вроде бы даже задумался на минуточку, — …то я должен вас учить жизни, уму-разуму и вести за собой… Но вот куда вести-то?

Куда?.. Немой вопрос в глазах учеников. Ответа — даже немого — не наблюдается. Переглядываются, пожимают плечами, не решаются сказать: а вдруг ляпнешь что-то не то?

Но Петру-то терять нечего.

— В Царствие Божье, Машиах, куда ж еще! В то самое, в него, таинственное, о котором ты так много говорил, а дороги не указывал. Обидно, брат…

Прилежный ответ прилежного ученика. То, что надо учителю. А что до скрытой от посторонних иронии — так это ж Кифа, неуж-то Иешуа за двадцать лет не привык к нему? Привык. Изумился бы, бели б учитель вдруг да потерял склонность иронизировать по поводу и без оного.

— Ну наконец-то! Вот один отважный нашелся. Правильно! — громко согласился он.

— Садись, пять, — тихо, сам себе под нос пробормотал Петр. Никто нe услышал. А кто услышал, не подал виду.

— Последнее время я частенько сталкиваюсь с тем, что люди не умеют как следует хотеть. — Иешуа поднялся с травы, заходил туда-сюда — явный признак того, что он собирается порассуждать вслух. Значит, не чудо. Значит, проповедь. — Никто не подходит и не говорит: Иешуа, отведи меня в Царствие Божье, я так хочу туда попасть. Нет! Люди сидят и ждут, когда я сам их попрошу: проходите, пожалуйста, вот дверь… Стесняются? Боятся? Не уверены в себе? Не верят? Ну почему? Все же просто: хочешь — скажи: я хочу.

Иешуа развел руки, словно собирался обнять всех слушающих его. Помолчал, продолжил:

— Понятное дело, к древоделу с такой просьбой не обратишься. У него другие умения. Но я-то, по-вашему, — Машиах! Что же вы молчите? Чего ждете? Пока я не скажу «можно»? А если никогда не скажу? Так и будем сидеть в Нацрате, пасти овец и ждать неизвестно чего?.. Братья, я не могу, да и не хочу тянуть все в одиночку. Вы уже достаточно много видели, много поняли и много знаете, чтобы перестать быть просто учениками, но превратиться в помощников. Не бойтесь говорить, предлагать, придумывать. Не бойтесь… хотеть. Вы же помните: из желания вырастает вера.

Неожиданно встал Левий.

— Иешуа, я думаю, что сейчас буду говорить от имени всех здесь сидящих. Кроме, пожалуй… — он взглянул на Яакова, Филиппа и Марию, которые вообще не понимали, что происходит, но слушали очень внимательно, — да и от их имени тоже. Я хочу, чтобы ты знал: мы все вовсе не собираемся быть тебе обузой, не хотим, чтобы ты считал нас бесполезными и никчемными. Просто наша прошлая жизнь, полная зависти, обмана и прочих грехов, по-прежнему довлеет над нами. Словно напоминая: вот какими вы были. Будьте смиренны и благодарны Машиаху за то, что он сделал для вас. Ощущение собственной греховности — вот что заставляет нас слушать больше, чем говорить, думать больше, чем делать. А по сравнению с тобой, Машиах, мы так и останемся грешниками до самой смерти. Спасибо тебе и прости нас…

— Глупости, — сказал Иешуа коротко.

Он слушал Левия, терпеливо стоя на одном месте, а теперь снова привычно заходил туда-сюда, меряя поляну длинными быстрыми шагами.

— Очень легко высечь себя, чтобы оправдаться перед толпой. Смотрите: я виноват! Что с меня взять? Куда труднее с осознанием своих, как ты говоришь, грехов смело смотреть в глаза людям и искупать эти грехи делами, но не словами.

Машиах поворошил ногой траву, будто нашел что-то. Ничего. Просто жук. Сверкая на солнце, потревоженное насекомое улетело в сторону Назарета с обиженным басовитым гудением.

— И потом, почему вы считаете меня святым? — Иешуа вопросительно вскинул брови. — Я такой же человек, как и вы. Те же руки, те же ноги. И грешны мы с вами одинаково! И безгрешны поровну! Ибо грех — это то, о чем ты думаешь, что это грех. Почему говорят: человек грешен изначально? Почему говорят: человек рожден в грехе?

Опять риторические вопросы. Опять смущение на лицах учеников. Пардон, помощников.

— Только что рожденный ребенок — в чем грех его? В том, что он криком возвестил о своем существовании на этом свете? Но Господь сказал Ною: «Вы же плодитесь и размножайтесь, и распространяйтесь по земле, и умножайтесь на ней». Что же, выходит, он хотел, чтобы люди творили грех? Нет, он всего лишь хотел, чтобы они плодились и размножались…

Последние слова были произнесены с нажимом. Петру показалось, что Иешуа сейчас опять начнет ораторски закипать, взвинчивать голос, но Машиах, напротив, сложил руки на груди и брюзгливым тоном университетского профессора продолжил:

— Меня всегда удивляли фарисеи, которые вкладывают в слова Закона тот смысл, которого там нет и не было. Если Господь наказал человеку — в данном случае Ною, — чтобы он плодился и размножался, значит, он не считает рождение нового человека грехом, Наоборот, явление человека на свет Божий — это чудо великое. Это единственное чудо, которое не приедается, к которому нельзя привыкнуть, ибо все люди разные и каждый ребенок всегда — новое чудо. А грехи приходят потом, позже: «помышление сердца человеческого — зло от юности его», так в Законе. Вот слова Господа:

«Если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним». Это — ключ. Делай добро и властвуй над своими порывами. Нет человека, который бы не согрешил хоть невольно. Что же, казнить его за каждый грех? Пусть покается и больше не поступает так. Если он господствует над лежащим у дверей грехом, он не повторит его… — Все-таки не выдержал профессорского тона, сорвался, говорил страстно и ярко: тема вела…

Низко, прямо над головами неожиданно пронеслась Стая ласточек, заставив вскрикнуть увлеченную речью Иешуа Марию. Машиах улыбнулся коротко, но тут же сосредоточился так, будто потерял мысль. Нет. Нашел.

— Другое дело, что человек может совершить новый грех. Вся жизнь человека — это цепочка содеянных грехов и всякий раз обретаемого умения господствовать над ними. Но бессмысленно каяться, не веря в то, что Господь может услышать и простить. Он ведь сказал: «Когда он возопиет ко Мне, Я услышу, ибо Я милосерд». Вот вам второй ключ: Господь милосерд. Тот, кто слушает меня сейчас, может подумать: легко совершить грех и покаяться, и снова совершить, и снова покаяться, ибо покаяние — дело несложное: исповедался перед Богом в поступке своем, а тот простил, поскольку сам назвал себя милосердным. — Иешуа отрицательно покачал головой. — Он ошибается: нет более сложного дела, чем истинное покаяние, ибо, чтобы Господь проявил милосердие, он должен не только услышать кающегося, но и поверить, что тот сможет теперь господствовать над грехом своим. Не считайте Бога милосердным по определению, это вздор. Он очень конкретно милосерден. Поэтому вы, ученики мои, знайте: к вам пойдут люди и станут просить вас быть посредниками между ними и Господом. Они будут думать: Бог далеко, он не услышит, а я расскажу о поступке своем святому человеку, и он походатайствует за меня перед Ним. И страшно будет, если кто-то из вас, ученики мои, или из учеников ваших, станет пользоваться слепым доверием людей и сам впадать в грех властолюбия или корыстолюбия. Как легко сказать: положи динарий в чашку у алтаря Бога нашего, а я замолвлю за тебя словечко. Но Бог не прощает за деньги. Бог жестоко карает продавца имени и милосердия Его…

Вот тебе, пожалуйста: то помощники, то ученики… Петр мысленно одернул сам себя — негоже цепляться к словам. Дельные вещи, между прочим, говорит Иешуа. Дельные и вневременные. Крамольные для первого века, они остаются, по мнению Петра, столь же крамольными, а значит, революционными и для века двадцать; второго. Двадцать два века догмы — косной, неподвижной, запрещенной к любому пересмотру. А выходит — ее и не было! Был живой, живо и легко мыслящий пророк, мысль которого своевременно заловили, запихнули в клетку, пообрывали перья: сиди и не летай…

А Иешуа продолжал:

— Бог не прощает за вещественное, но — только за духовное. Чиста душа твоя — тебе не нужны посредники для разговора с Богом. Я говорил: Бог везде. В дереве, в цветке, в капле росы и капле дождя. Кто рискнет стать посредником между человеком и каплей росы? Пусть беды падут на его голову, он не ученик мне! Где бы вы ни были, скажите грешнику: повернись лицом в ту сторону, откуда начался мир наш, и попроси Господа. Если ты понял грех свой и осознал, что господствуешь над ним, Он услышит и простит, ибо Он вправду милосерд. Но боюсь и тех, кто в каждом человеке видит грешника и требует от него: покайся, покайся. А тот спросит: в чем мне каяться? Подскажи, если знаешь… И начнут эти лжесвятые подсказывать человеку неведающему: ты наверняка делал то-то, и поступал так-то, и говорил это, и отрицал то. А человек ответит: не помню, учитель, не было того, о чем ты говоришь. Неужели ты после таких слов станешь настаивать на утверждении, о коем только предполагаешь, но не знаешь точно? Тогда ты сам согрешишь, ибо грех — обвинять человека в том, что он не понимает. Я бы сказал, что это — огульный грех или грех огула, то есть обвинение без оснований на то.

Иешуа перевел дыхание. Подустал маленько, уж больно эмоциональная проповедь получается.

— Все грешны, да, но не ждите к себе грешника, если он не почувствовал грех свой. Я жду тех людей, которые верят и хотят войти в Царство Божье, а тех, кто не хочет, — зачем их ждать? Они идут прямиком в глубокую пропасть, идут по собственной воле и по собственному неверию… Но коли ты однажды понял и закричал: верую, Господи! — с того момента поверяй каждый поступок свой самой высшей мерой, как будто Бог смотрит только на тебя, и видит только тебя, и слышит постоянно. Говори с Ним, но помни: Он прощает лишь господствующих над чувствами и поступками своими, а не впустую болтающих о них. Ведь слова — это просто колебания воздуха. Ветер. Говори с Богом сердцем…

Ветер. Зашумел, оживил траву и деревья, запутался у людей в волосах, разогнал тепло, щедро подаренное Фавору белым галилей-ским солнцем. Внезапно пропал, унеся с собой сказанные слова, подтверждая тем их тщетность. Машиах посмотрел — куда-то вдаль, словно провожая его взглядом.

— Еще раз повторю: «помышление сердце человеческого — зло от юности его». Я бы добавил: и от зрелости тоже. А вот старость мудра и безгрешна, потому что старый человек все больше и боль-ше смотрит на мир глазами малого дитяти, пока не придет к мигу, совпадающему, как близнец, с тем, что был много лет назад при его рождении на свет Божий. Рождение и смерть — два великих момента безгрешия на долгом пути земном. А вы — пастухи на этом пути. И не стегать вы должны стадо свое, но мудро и спокойно вести его. И не дай вам Бог впасть в роли своей пастушеской в гордыню всезнания и всепонимания. Вы — такие же, как и овцы ваши, только с большею верой. А большая вера — неизмеримо более тяжкая ноша. Пророчествую: многие из вас не вынесут ее, сломаются и — вот парадокс! — впадут в грехи многие. Тогда лучше уйти в сторону, и не пасти, и не учить. Ибо много званых, но мало избранных. И все беды нашей Веры начнутся тогда, когда просто званые заставят людей поверить, что именно они и есть избранные, и станут служить Богу, а вернее — делать вид, что служат. И многие тогда отшатнутся от Веры и уйдут в безверие или, того хуже, придумают для себя свою маленькую ложь и назовут ее Большой Верой. Товда не вините их — вините только себя. Идите в дорогу, которую я положил вам, и помните; все в руках Господа, но слово Его — в устах Ваших. Как аукнется, так и откликнется.

Затянувшаяся пауза указывала на то, что проповедь завершена. Иешуа расслабился, уселся на траву, оглядел серьезных слушателей, усмехнулся чему-то своему.

Он ждет. Петр точно знал — он ждет, чтобы его попросили показать ту самую дорогу, о которой только что шла речь. Вот еще несколько секунд выдержки, как бы на обдумывание сказанного, и…

— Машиах…

— Да, Кифа. — Хитрый заинтересованный взгляд.

— Покажи нам нашу дорогу, по которой мы поведем людей. Объясни, как пройти в Царство Божье…

— Это просто, Кифа. Всякий истинно верующий сможет узнать эту дорогу. Она всегда — рядом. Верующий да замечает… Смотри и поверь…

Машиах опять встал, вытянул руки по швам. Спросил:

— Все меня видят?

Естественно, его видели все. Тринадцать утвердительных кивков головами, тринадцать раз произнесенное «да».

— Следите внимательно!

Иешуа поднял правую руку, отвел ее в сторону и сделал два маленьких шажка вправо…

И опять, в который раз, Петр нарушил свой обет ничему не удивляться. Иешуа, медленно и плавно двигаясь боком, постепенно, медленно и плавно исчезал. Растворялся в воздухе. Сначала пальцы вытянутой руки слились с небом, пропали в нем, растворились, затем сама рука, плечо, и вот уже половина туловища Иешуа словно размыта голубой акварелью… Когда Машиах исчез ровно наполовину, так что только левая часть лица улыбалась ошарашенным ученикам, Петр аккуратно встал и, не веря своим глазам, протянул руку туда, где по всем законам должно находиться тело Иешуа. Возникшая было у Мастера бредовая, не подтвержденная ничьим опытом паранормальных способностей гипотеза о том, что Машиах научился становиться невидимым и делает это постепенно, рухнула в тот самый момент, когда Петр ничего не нащупал. Правая половина тела человека, стоящего перед ним, не была невидимой, она просто отсутствовала! Мастер помахал в воздухе рукой, отдернул, ее, будто ошпарился, обернулся на сидящих позади людей. Воплощенное удивление. Неподдельное. Даже у Петра, исповедующего пифагорейское: «Nil admirari» — ничему не удивляйся. Не вышло — ничему… Андрей — тот вообще рот открыл.

— Это… что? — Петр спросил тихо, в горле застрял какой-то ком, проглотить который Мастер забыл. Или не мог.

— Это то, что вы так хотели увидеть, — ответила половина лица Иешуа.

— А… где… где остальное? Где рука? Где туловище?

— Там. — Голова Машиаха на мгновение пропала: это он кивнул вправо.

Петр, впоследствии думая об этом моменте, с гордостью вспоминал свое хладнокровие, с которым он встретил сие абсолютно паранормальное действо. Повторим; не подтвержденное известным Петру опытом коллег или предшественников, но именно паранормальное. Какое ж еще?.. Сверх всяких норм…

— Машиах, — сказал он спокойно, — ты знаешь все вопросы, которые у нас сейчас возникли. Ответь на них нам, пожалуйста, не заставляя их задавать. К чему пустое сотрясение воздуха?

— Ты прав, Кифа, ни к чему. — Иешуа сделал резкий шаг влево, и все недостающее в нем мгновенно материализовалось.

Он опять уселся на траву и пригласительным жестом указал Петру на место возле себя:

— Садись. Петр сел.

— Как это выглядело со стороны, братья? — Иешуа откровенно веселился.

— Машиах! Ты пропал наполовину! Растворился! — с круглыми то ли от ужаса, то ли от удивления глазами тучный Фома залепетал, размахивая руками, что для него никогда характерно не было. Обычно степенный человек сейчас принялся вести себя как герой немого кино — все движения ускорены, все жесты резки. А мало ли что для кого характерно… Вон для Иешуа тоже нехарактерно раньше было исчезать частями.

— Интересно, — задумчиво произнес Машиах, — вот бы посмотреть.

Поймал пристальный, ожидающий взгляд Петра, откашлялся, заговорил:

— Там есть мир. Очень похожий на наш. Почти такой же. Одно различие — там нет людей. Я, во всяком случае, не видел. Пусто. Абсолютно. А если нет людей, то, значит, нет и врагов, нет друзей, нет правителей, нет первосвященников. Никого! Да, в этот мир можно зайти и пройти дальше, дальше, так далеко, как хватит сил и желания, но вот можно ли оттуда вернуться — не знаю. Не пробовал. Пока не пробовал. Если честно — не решался. Сердцем чувствую: не пришло еще время… Но ведь всякий истинно верующий, — а таковым нетрудно стать после моей демонстрации, верно? — сможет проникнуть туда, забрав с собой всех, кого пожелает. Открыть им дверь… Единственное, что нельзя туда пронести, так это неживые предметы. Приходящий в тот мир оказывается нагим, будто рожден заново. Если мы научим людей верить так сильно, чтобы они сумели сами, без моей помощи, преодолеть порог между двумя мирами, то мы сможем построить там новую жизнь. Жизнь, которая будет подчинена не фарисейским правилам, а Божьим Законам. Начав жить заново, мы попытаемся не совершить тех ошибок, что совершали наши отцы. Мы будем там свободны от прошлого. Свободны от всего! Мы будем там просто свободны…

В тот день Иешуа еще долго рассказывал обо все-таки, на взгляд Петра, теоретических возможностях параллельного мира, в который он научился проникать. Именно проникать — не входить хозяином. Сам сказал: не время… Ученики внимали его речам и искренне верили в то, что каждый из них когда-нибудь сможет повторить шаг Машиаха отсюда-туда.

Поздно ночью, сидя на любимом камне перед крыльцом дома Иешуа, Петр думал о первом (а может, и не первом, кто считает…) грандиозном заблуждении, постигшем Машиаха: он думает, что любой увидевший, понявший, поверивший сумеет вслед за ним проникнуть в этот иллюзорный — или все же реальный? — параллельный мир. Конечно реальный! Никто пока не нашел пути в параллельные миры, но теория их существования, когда-то придуманная фантастами, в дни жизни Петра уже существует на уровне фундаментально разработанной гипотезы. Пока гипотезы… Иешуа опять все совершил не в нужное время и не в нужном месте… Хотя место-то при чем? Место как раз самое правильное!.. Ошибка Иешуа в ином. Когда-то обыкновенный парнишка из Назарета, чья психоматрица совершила последний из представляемых простым разумом рывков, теперь требует чуда от обычных людей. Это ж не людское чудо, но техническое, чудо матрицы! Да и это ее нежданное качество в голову никому прийти не могло! Лечить — да. Левитиро-вать бесспорно. Гипноз и телекинез — легко. Но видеть параллельный мир… Да что там видеть — суметь в него проникнуть, просто, без усилий! Что будет дальше? Может, перемещения во времени без дополнительных устройств? Или телепортация на большие расстояния? В голову больше ничего не идет. Все, фантазия кончилась. Пока что матрица покорила себе только физическое пространство, но если она сумеет покорить еще и время… Лучше не думать об этом. Лучше пойти спать…

Тихий всхлип донесся из-за угла дома. Спрыгнув с камня, Петр пошел выяснить, кто там спрятался, уже предполагая ответ.

Так и есть.

— Мирьям, ты что здесь делаешь? Почему не идешь спать?

Плечи девушки тряслись мелко и часто. Она рыдала, стараясь не выдавать себя звуками. Получалось не очень. То и дело всхлипы вырывались на волю, отчетливо давая понять, что происходит.

Петр присел перед ней на корточки, мучительно соображая, что ему сейчас делать. Ну почему в Службе учат всему на свете кроме простых вещей? Например, что говорить плачущей женщине и говорить ли ей что-либо вообще? Можно, конечно, метнуть в нее мощный успокаивающий гипноимпульс, но ведь есть наверняка и другой метод. Человеческий, а не Мастерский. Петру надоели до зла горя все эти паранормальные штучки, сильно, впрочем, облегчающие жизнь. Облегчающие — да, но и делающие из Петра какого-то монстра рядом с обыкновенными людьми. Близкими. Родными. Ведь живут же они без умения гипнотизировать все и вся и прекрасно себя чувствуют!

Мария сама разрешила проблему. Она подняла на Петра мокрые глаза, утерла рукавом слезы, сказала:

— Я плачу, потому что чувствую, что не вернусь домой больше никогда.

— А… это хорошо или плохо?

— Не знаю пока. Поэтому и плачу.

Интересно, когда и какая матрица — или что это там будет! — научит человека, мужика, рыцаря понимать женщину? Петр всерьез полагал, что сам он не доживет до подобного изобретения. И слава Богу, что не доживет! Должна же в жизни остаться хоть одна тайна.

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 1 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 26 год от Р. X., месяц Тишри

Стоял теплый и разноцветный, радостный месяц Тишри, только что отшумел веселый праздник Кущей, суккот, осенний праздник сбора созревших плодов, отговорили горячие молитвы о грядущих зимних дождях, которые, даст Бог, позволят следующему году стать не менее плодородным, чем нынешний, а нынешний в общем-то выдался неплохим, сытным, и праздник оттого промелькнул ярко, и даже Иисус, утверждают, воскликнул по сему славному поводу в момент святого изливания воды: «Кто жаждет, иди ко Мне и пей; кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой».

Впрочем, ничего такого Петр от Иисуса не слыхал, хотя все семь дней праздника и восьмой, тоже святой, день собрания они провели вместе, и Иоанн был рядом и тоже ничего подобного слышать не должен был, посему цитата из Евангелия от — sic! — Иоанна будет, похоже, в свое время присочинена к месту.

Петр давно махнул рукой на явно бессмысленную необходимость блюсти по жизни слова и дела хотя бы приблизительно похоже на тексты священных писаний. Великая Литература, Книгой Книг продравшаяся сквозь тысячелетия, здесь, в ее реальных истоках, все более подтверждала критическую истину о несоответствии придуманного любым писателем и бывшего на самом деле, как бы тот писатель ни клялся в строгой документальности. Коли совпало что — ликуй. Это — к Петру, поначалу весьма страдавшему от разных несоответствий. Впрочем, его привычно утешительное: «Евангелисты подправят» — уже и не произносилось им по поводу и без оного: сколько «небиблейского» он сам наворотил, сколько другие, а сколько еще будет наворочено!.. Пустое, господа, нет повода для волнений, евангелисты подправят. Или, точнее, напишут, как надо.

Праздник отгуляли в Галилее, после чего Петр отбыл в Иерусалим, туманно объяснив поход срочной надобностью. Да Иешуа не особо интересовался самостоятельными передвижениями Петра, его в последние недели весьма занимали полутайные-полуявные разговоры с то и дело возникавшими на горизонте зилотами друзьями Иуды и Симона, да много времени и сил отняла подготовка собственного «синедриона».

Петр махнул в Иерусалим, как обычно — через Службу Времени, а Иоанн, который был ему нужен в столице Иудеи, шел сам по себе — с заходом в Вифанию, к Лазарю. Забавно, но Петр полагал, что спокойному и могучему аскету весьма по душе пришлись тихие беседы с милейшей юной Марфой, которые велись ими вдвоем но наедине! — по вечерам под старой смоковницей, когда Иешуа с учениками останавливался в Вифании или, точнее, в Бейт-Ханании. Но это — так, к слову…

Петр сидел в своем доме в Нижнем городе, в котором в общем-то прижился за минувшие годы, хотя никогда подолгу здесь не оставался: день-второй, не дольше… Он потягивал из хорошего стеклянного цветного бокала хорошее прошлогоднее вино из виноделен с Голанских склонов и невесело думал о том невеселом деле, что предстояло начать и, как бы кто тому ни противился, завершить. Года полтора назад, когда Иешуа впервые понесло в Иерусалим с мимолетной разрушительной миссией, которая, к счастью, закончилась всего лишь мирной покупкой белого голубя в торговых рядах Царской Базилики, а потом произвольным размножением оного до девяти персон в голубом небе пригорода, в тот самый момент Петр, уже плюнувший на необходимость реальных объяснений каждого чуда, совершаемого Иешуа, успокоил себя привычной мыслишкой, что, мол, не так уж долго терпеть осталось все эти незапланированные и необъяснимые чудеса, все полегоньку идет к четырежды описанной в вышеназванной Книге Книг развязке. Наивный — он тогда верил, что уж развязка-то произойдет точно по Канону: арест, распятие, воскресение, вознесение и — дальше со всеми положенными остановками типа крестовых походов, крещения Руси, инквизиции etc. Сегодня он не поставил бы и затертой лепты против новенького динария за то, что Иешуа позволит кому-либо когда-либо планировать события помимо него. Он просто не заметит ни планирующего, ни его планов, а пойдет так и туда, как и куда решит пойти сам — заранее ли, спонтанно ли. Другое дело, смех смехом, но события в общем-то не сильно отклонялись от некоего жесткого стержня, на который их потом нанижут (или давно нанизали, если быть точным…) евангелисты канонические и апокрифические. От совсем голого стержня. Да, они, события; не слишком походили на описанные в подробностях, но Петр, повторим, давно не заботился о подробностях. А заботило его этакое милое и простенькое несоответствие именно стержню: Иешуа совсем не собирался подвергать свою персону аресту, распятию и прочим евангелическим радостям. Он, напротив, собирался жить и действовать — причем весьма активно и вопреки мрачному несогласию Петра с этими действиями. Считал: не согласен — не участвуй, никто тебя не заставляет, у тебя, дорогой Кифа, и так дел по горло, а с зилотами я и сам разберусь…

Зилоты в Канон не вписывались. Они вообще никуда не вписывались — дикие, невежественные, агрессивные и заряженные вздорной ненавистью ко всем, кто не с ними. Обыкновенные бандиты — по ментальности, лишь вольно взявшие на вооружение нехитрую антиримскую идеологию, скорее даже — прикрывающие ею обычный разбой. Если честно, считал Петр, они использовали Иешуа, его бешеную в Галилее популярность, а он, напротив, был уверен, что сам использует их. Когда будет надо, тогда и использует.

Иоанн, к слову, был согласен с Иешуа — но в том лишь, что тот работает с зилотами втемную, вертит ими, как хочет. Иоанну совсем не нравилась сама идея активной борьбы. Он утверждал, что любая действенная активность, любая собранная в крепкий, но небольшой кулак сила достаточно быстро будет подавлена куда большей силой, которую и собирать-то не надо, она сама по себе существует и весьма соскучилась по живому делу. В крепости Антония, например, существует. Не говоря уж о Кесарии. И уж совсем не говоря о недалекой Сирии… А когда сила, запальчиво и неразумно собранная зилотами под флагом мирного, по сути, галилейского Машиаха, будет подавлена, неизбежно умрет и дух, который как раз медленно, но очень верно овладел едва ли не половиной земли Израильской и вживается дальше, дальше — в души, в головы, в мысли. В землю эту нищую вживается, корни пустил, ростками пробился. И сам всерьез становится силой. Которую не сломать и не уничтожить — она, в отличие от силы оружия, невидна, — нематериальна.

Сила эта — вера, которую дал людям Иешуа. И он отлично знает, что она сила, извините за невольную тавтологию, но почему-то хочет разбавить ее теми, для кого слово «вера» — пустой и невнятный звук. Зачем? Для каких таких высших целей?.. Нет ничего выше веры, вздор, вздор!..

— Пора спасать Иешуа, — сказал Иоанн однажды. Был Назарет, был поздний вечер, был злой спор между Иешуа и двенадцатью. — Пора спасать веру. Пора спасать дело наше.

— Пора, — согласился Петр.

Похоже, они разное вкладывали в понятие «спасать», но дело стало общим. За этим Петр и ждал Иоанна в Нижнем городе. Иоанн вошел без стука, неслышно ступая по камню мягкими кожаными подошвами.

— Я не опоздал? — спросил, не здороваясь.

— У нас пока есть время, — сказал Петр. — Кайафа ждет меня только вечером.

— Кайафа? Первосвященник? Тебя?!

— Нет, конечно. Он ждет тайного визита эллинского посланника, о приезде которого ему сообщили на той неделе.

— Кто сообщил?

— Было кому, — привычно ушел от ответа Петр, и Иоанн неожиданно обозлился:

— Послушай, Кифа, я трое суток иду к тебе в этот странный дом из Нацрата, я даже не захожу к Лазарю в Бейт-Хананию, чтобы повидать Марфу. Ты сказал в тот вечер, когда мы поссорились с Иешуа, — прийти, и я пошел не спрашивая — как всегда, как обычно. И вот я здесь, я устал, как последний верблюд в караване, я день и ночь не держал во рту даже гнилой смоквы, а ты — вместо того чтобы объяснить, что происходит, вместо того чтобы дать мне д хотя бы кусок хлеба, ты смеешься надо мной… Какой Кайафа? Какие эллины? Что за бред?..

Петр встал с кушетки, сходил в соседнюю комнату и вынес оттуда поднос с холодным бараньим мясом, зеленью, хлебом. Поставил на стол перед Иоанном, долил тому вина из узкогорлого египетского кувшина. Равнодушный по жизни ко всякого рода роскоши, он почему-то время от времени покупал в этот дом дорогие вещи, словно не он сам, а именно дом того требовал для себя, ибо изначально, от первого хозяина, был добротным и небедным. Разбитая дешевая глиняная кружка, которую сто лет назад двигал по столу — по этому самому, кстати, мраморному, дорогому, — двенадцатилетний Иешуа, обучавшийся телекинезу, сегодня в доме и не нашлась бы…

— Извини меня, — сказал Петр. — Поешь, конечно, сначала. Я не подумал… Что Марфу не повидал — ну, не беда, она привыкла ждать, она хорошая девочка. На обратном пути вместе зайдем, я с Лазарем как раз побеседую… А сейчас давай выпьем за то, чтобы все у нас получилось… — Он поднял кубок с вином.

— Что получилось? — уже невнятно, уже с набитым ртом — видно, и впрямь проголодался мощно, — спросил Иоанн, подымая в ответ свой кубок и чокаясь с Петром, что вообще-то не принято было в этом мире, но что ненавязчиво насадил Петр — по крайней мере в их компании.

— Ты ешь, ешь, а я стану рассказывать.

Как начать, думал Петр, с чего начать? Как сказать одному из самых близких Иешуа людей, что тот должен погибнуть? И не просто умереть, но — мученической, страшной смертью. Да, ради веры! Да, ради собственного Воскресения! Но это-то, кстати, как объяснить? И еще кстати — как сделать, чтобы Иешуа не умер на кресте?.. Впрочем, не здесь сложность, это как раз проще простого, даже не чудо — так, прихоти физиологии. А вот что насчет Вознесения?..

Не одному Иешуа, выходит, творить чудеса…

Но до сотворения чудес еще пахать и пахать. Вот, в частности, род пахоты: объяснить Иоанну задуманное. Или пока — не задуманное, а лишь вчерне намечаемое. Впрочем, причины Иоанн понимает сам, вот выводы из них — это даже Петру, к ним пришедшему, пока до конца понять, вернее, принять — сложновато…

— Понимаешь, Йоханан, — занудно начал Петр и вдруг сам на себя обозлился: чего он резину тянет?

Иоанн с ним — двадцать с лишним лет, едва ли не день в день, особенно — в последние годы, и уже нельзя однозначно сказать, кто из них в кого больше вложил за эти бесконечные два десятилетия — Петр в Иоанна или наоборот. Высокопарно выражаясь, они — сообщающиеся сосуды, и, кстати, без добавления всякой технической мистики вроде пресловутой матрицы — что было, что имелось в наличии, то и вложено, а что вложено, то и выросло. Близнецы-братья, кто более матери-истории ценен? Время покажет — кто более. А пока его вовсе нет, особенно — на дурацкие политесы.

— Сиди и не падай, — сказал Петр. — Мы говорили в Нацрате, тогда, ночью, что веру и дело пора спасать. Пора — не то слово. Иешуа по-прежнему радеет о Царстве Божьем, здесь, полагаю, ни у тебя, ни у меня к нему нет претензий. Но не слишком ли конкретно и приземленно начал он понимать этот термин?.. Царство Божье на земле — так. Царь — он сам, допустим, я не против. Но для меня, Йоханан, Царство Божье — это царство духа, в первую и главную очередь. Так считали у вас в Кумране, так всегда считал сам Иешуа. Это царство истинной и непоколебимой веры, для которой состояние материи — дело двадцать пятое, а если веру надо подкреплять физическими действиями — я не имею в виду чудеса, которые творит Машиах, я имею в виду вполне реальную силу, на которой он хочет выстроить Царство, — то грош цена такой вере. Мы вон ее имеем в избытке… — Он кивнул в сторону двери, за которой — где-то не слишком далеко, — стоял Храм. Бесконечные жертвоприношения, деньги, воровство… «Всесожжения ваши неугодны и жертвы ваши неприятны мне» — помнишь, в книге пророка Ермиягу?.. А если еще оружие?..

— Тебя беспокоит его постоянное общение с зилотами? — спросил Иоанн. — С Вараввой?

— Да какая разница — Варавва или кто-то еще? Спешка — вот что меня пугает. Спешка и, как следствие, выбор неверных путей. Капля камень точит, и это правильно, она неуклонно ищет свою в нем дорожку, а Иешуа хочет его — одним ударом.

— Он хочет все сделать сам. Зилоты — это так, на всякий случай…

— На какой случай? Если у самого — не получится?.. Скольких за это время он вылечил? Сотни! Но ведь кого-то, ты помнишь, не смог сразу… Я не знаю, обратил ли ты на это внимание, но он всегда — раньше или позже, но находил невылеченного и помогал ему, когда вырастала его собственная сила и вера в него болящего. Он не спешил и добивался результата — всегда. Так зачем он спешит сейчас?

— Что ты хочешь, Кифа? — тихо-тихо спросил Иоанн.

— Я хочу спасти веру и дело, — повторил Петр, но Иоанн не принял повторения, а сам повторил:

— Что ты хочешь, Кифа?

Петр встал и прошелся по комнате. Он-то знал, что хотел. Но как бесконечно трудно было всего лишь сформулировать желание — сформулировать для человека, который был Петру жизненно необходим и который мог просто не понять Петра.

— Я хочу, чтобы Иешуа умер, — тяжело проговорил Петр. И ничего не произошло. Небосвод не рухнул. Земля не разверзлась. Иоанн как сидел на кушетке, так и остался сидеть — не потрясло его страшное признание Петра. Или сказать иначе — предательство, потому что во все времена ученики — а кем Петр должен был официально считать себя? — однажды предавали учителя, оправдывая всякий раз предательство единственно высокой целью — спасением Идеи, которую учитель либо слишком жестко консервировал, либо начинал развивать не в ту сторону — по мнению учеников. Второй случай — как раз их.

— Просто умер? — абсолютно спокойно, без каких-либо оттенков в голосе спросил Иоанн.

— Совсем не просто! — яростно выдохнул Петр. Оперся руками о края стола, приблизил лицо к лицу Иоанна. — Вера держится на чуде. Вера всегда держалась на чуде. Вспомни историю Авраама, Ицхака, Яакова, вспомни жертвенник в пустыне, вспомни руку Авраама, которую отвел Бог от сына его. Вспомни борьбу Яакова с незнакомцем, который оказался Богом, и имя Израиль, полученное им от Бога. Вспомни Моше, сорок лет в пустыне, десять казней земли Мицраима, обретение Ковчега Завета. Я могу перечислять бесконечно, список чудес огромен и прекрасен. Вспомни слова всех пророков о явлении Машиаха… Вся наша великая вера выстроена на ожидании чуда и на непременном обретении его. Сегодня мы свидетели и современники, наверно, самого главного чуда в истории нашей веры. Это главное обретенное чудо — сам Иешуа. Почти два года он непрерывно творит маленькие и великие чудеса, словно разбрасывает горячие искры от самого себя. И искры зажигают множество огоньков — вера растет, ширится, крепнет. Я уже говорил это, прости, повторяюсь… Но не может обыкновенный человек — а кругом нас обыкновенные люди, и мы тоже обыкновенные, ну, ладно, мы с тобой не очень обыкновенные… — не может крестьянин, рыбарь, плотник, дажезилот, которому вообще на все наплевать, не может он верить в одно и то же чудо год, два, десять лет. Приедается. Скучно. Если завтра… где?.. ну, на горе Сион, например, зажжется столб пламени и станет гореть днем и ночью — чудо?

Иоанн кивнул.

— А если этот столб не погаснет много лет чудо?

Иоанн опять кивнул.

— Согласен, да, чудо. Только куда большим чудом для обыкновенного человека будет тот миг, когда пламя погаснет, потому что к чуду горения он давно привык. Ежедневное чудо, Йоханан, — не чудо. Чудо, ставшее привычным, теряет привлекательность. Наша вера каждый раз дарила нам все новые и новые чудеса, и они вспыхивали, как пламя на горе, и исчезали, оставив память и дела, чтобы пришло другое чудо. Ты думаешь, почему Иешуа мечется, не может найти себе места?.. Да потому что он отлично понимает, что стал привычным. Кто-то заболел? Придет Машиах и вылечит. Кто-то умер? Надо верить, и Машиах оживит умершего. Река грозит потопом? Надо верить всем вместе очень сильно, и Машиах остановит потоп… Он есть, он здесь, он ручной — это очень страшно для Иешуа, и поэтому он все время ищет способа многократно увеличить энергию веры в самого себя, взорвать ситуацию, как река в половодье ищет выхода, нового русла для большой воды…

— Он сровняет Храм с землей и возведет новый…

— Даже если так — зачем ему зилоты? Чтобы убивать тех, кто ме захочет потерять старый Храм? Плоха та вера, которая строится на убийстве… Да ладно, пустое! Главное — в другом. Ну выстроит он Храм — великий, чистый, светлый. А что скажет Рим, которому не Храм в Иудее нужен, а покой и смирение? Как сам Иешуа сказал в Храме, помнишь: кесарю — кесарево… У них, у римлян, — другая вера, чужая… Так что же, война?

— Да, скорее всего…

— Смерть, кровь, голод… Это чудо?

— Что ты говоришь, Кифа…

— Слишком много и долго я думал обо всем этом, Йоханан. Я согласен с Иешуа, что нужен взрыв, который продвинет веру на новый рубеж, может быть даже так высоко, как мы не ждем, как мы и представить себе не можем. Да, требуется чудо. Но не то, которое ищет Иешуа, то окажется слишком дорогим для нашей веры, не дай, Бог — смертельным. Оно похоронит веру под ее же обломками. Нужно другое. Которое, повторяю, вознесет ее…

— И все-таки смерть?

— Опять повторяю: не просто смерть…

— Я тебя не понимаю. Что значит «не просто»?

— Смерть, которая станет чудом. Смерть, которая принесет миру обещание грядущих чудес.

— Как это? И какому миру?

Петр знал, как это. Петр вообще-то был удивлен спокойно-рассудительной реакцией Иоанна на все им услышанное. Впервые услышанное. Петр превосходно знал ученика, знал его холодный прагматизм, усиленный многократно с тех пор, когда он шесть дней сидел в ожидании учителя в яме под дворцом Ирода Великого. Да, прагматизм имел место всегда, только поначалу он был густо замешан на максимализме избранного, вернее, недоизбранного, поскольку обида плюс зависть к неведомому тогда сопернику лишала Иоанна душевного равновесия. Знакомство с Иисусом, четкое понимание разных способностей, возможностей и, наконец, функций, куда более нормальная, чем в Кумранской общине, жизнь — все это постепенно похоронило максимализм, и появился сильный, умный, расчетливый мужик, хорошая опора Петру всегда и во всем. И все же с ходу, с колес принять мысль о смерти соратника ради продвижения Идеи — Петр считал, что для этого надо быть Мастером.

Хотя не он ли сам давным-давно — или недавно совсем? по какому времени считать?.. — предлагал Дэнису спасти Иоанна и сделать его Мастером? Или это Дэнис предлагал Петру?.. Забылось все, затянулось бесконечными днями, как тиной, да и стоит ли вспоминать…

И еще нюанс. При всей фактической близости Иешуа и Иоанна они все же никогда не были близки душевно. Они никогда не разговаривали вдвоем на какие-нибудь отвлеченные темы, никогда вместе не веселились, не шутили, не дурачились, и если Иоанн мог себе позволить и шутку, и даже дружескую насмешку, розыгрыш — над тем же Петром, или вот Андрей стал любимым объектом для веселых подначек в их компании, то Иешуа всегда был только серьезен, слишком строг. Нет, он шутил, конечно, позволял себе едкую и тонкую иронию, и частенько позволял, но все это было как-то… слишком всерьез, что ли… У Петра иногда складывалось ощущение, что чувством юмора Создатель обделил ребенка… Или нет — ребенком он был куда как шаловливым, смешливым… Опять матрица? Или все-таки характер, ею запрограммированный? Характер-цель… Короче, Иоанн и Иешуа были очень близкими, но — только соратниками. Выходит, отсюда такое холодное, расчетливое восприятие Иоанном страшненького признания Петра?.. Или это просто-напросто мир такой, время такое, когда жизнь человеческая — мало что стоит, Бог дал, Бог и взял, жить — живым… А если чья-то смерть принесет пользу общему делу, то и возникает всего лишь деловой, прагматический вопрос: как это?

Петр знал, как это. Но счел преждевременным объяснять Иоанну. Прагматизм прагматизмом, но дом строить следует с фундамента и поэтапно. Не разом. В конце концов, за что Петром осуждаем Иешуа? Как раз за кавалерийские методы.

Поэтому Петр решил пока ответить на вторую часть вопроса. — Какому миру? Всему. Цивилизованному. Мне кажется, Йо-ханан, даже сам Иешуа не очень представляет себе, как далеко пошла и особенно пойдет вера, которую он принес на землю Израильскую. Посмотри кругом. Эллины. Римляне. Жители Айгиптоса или далекой Ходду. Совсем дикие варвары на севере Римской империи — всякие франки, галлы… Разве есть у них Бог? У них десятки, сотни божков, которые развратничают, гадят друг другу и людям, ссорятся, воюют… Разве это вера? Разве тысячам людей в этих землях есть на кого уповать в радости или беде? Разве они давным-давно не завидовали нашему Богу? Даже угнетая нас, убивая нас, разделяя отцов и сыновей — разве не завидовали, ненавидя нас за нашу веру? За наше великое единство в вере?.. У меня были разговоры с богатыми эллинами здесь, в Иершалаиме. Я имею в виду чистых эллинов, не римлян, а тех, что говорят на эллинском и хорошо знают текст Торы — он переведен на эллинский и у них называется Септуагинта. Впрочем, они говорили со мной не только от себя, но и от кое-кого из Рима. Они знают о Иешуа. Они очень внимательно следят за его деяниями. Они верят, что он — именно тот Машиах, приход которого предсказывали пророки. Они считают, что люди в самой Элладе, на Крите, в землях Арама готовы принять учение Иешуа, основанное на Законе евреев. Они ждут… как они сказали — знамения. Знака свыше. Слова Господа.

Иоанн позволил себе чуть усмехнуться.

— Вот, значит, будет знак, и все сразу придут к вере в Посланца Господнего, в Машиаха, в нашего Иешуа из крохотного Нацрата, о котором они даже не слышали никогда?

Петр не захотел принять иронии.

— Я не идиот. Это только наша вера, это только наш Бог, это только наш Машиах. Чтобы он стал Божьим Посланцем для всего мира, должно пройти много времени и, к сожалению, пролиться много крови. Наверно так. Но знак — я называл это чудом — нужен в первую очередь нам. А эллины… Я говорю только о том, что Бог начал творить мир с нашей земли, и дал Завет Аврааму на нашу землю, и объявил богоизбранным наш народ, но разве он не Бог для всех остальных земель? Просто люди оттуда пока не догадывались о том, Бог не давал им знака. Не спешил? Может быть. Вот они и напридумали себе идолов… И кто знает, появление Иешуа, как Машиаха, — не начало ли это разговора нашего Бога со всеми народами?.. Для меня интерес эллинов — всего только интерес, всего только робкое понимание, что истина лежит где-то рядом, — для меня это подтверждение того, что мы правы.

— Все-таки мы? — Иоанн встал и подошел к Петру. Они стояли лицом к лицу огромные, загорелые, оба рано начавшие седеть, а ведь еще пару лет назад у обоих седого волоса найти нельзя было, — И только мы?

— Думаю, что не только, — ответил Петр. — Думаю, что будут еще — те, кто поймет нас. Но не в них дело. Нас было трое — с самого начала. Нас и сейчас должно быть трое.

— Ты хочешь объяснить Иешуа, что он должен умереть?

— Я хочу объяснить Иешуа, что он должен жить вечно.

— Это будет непросто, — усмехнулся Иоанн. — Не говоря уж о том, что я лично не знаю худо-бедно приемлемого способа жить вечно. Если только не в памяти народной, а это — слабая замена личной жизни. Пусть даже короткой.

Он был прав, Петр понимал. Отговорился общими словами, привычным лозунгом из будущих времен, а Иоанн задал вполне конкретный вопрос, ожидая вполне конкретного ответа.

Ответ Петр знал. Но не вполне конкретный. Ясно, что просто допустить смерть Иешуа на кресте невозможно: он должен остаться живым и еще сорок дней нравоучительно являться родным и соратникам. Так написано. Так и следует быть. И технически, в общем, пустяки. А вот Вознесение?.. Опять-таки сам процесс да соспособ-ностями Иешуа к левитации и прочая, и прочая — рутина. А что потом? Потом-то Он должен навсегда исчезнуть из этой жизни, из этого мира, из этой действительности, оставив всех на две с лишним тысячи лет в ожидании возвращения. Напрасном ожидании, насколько известно… Так что ответа у Петра пока не было — конкретного. Но он не шибко волновался. Здешняя жизнь, полная всяких неожиданных и малообъяснимых чудес, позволяла надеяться: что-нибудь да придумается. Или случится.

Или если Иешуа и впрямь станет третьим в заговоре — все-таки в заговоре, так? — то почему бы ему самому не объяснить Вознесение? Или сочинить нечто, что «евангелисты подправят», обозвав Вознесением?..

Поживем — увидим.

Подошел к двери, распахнул ее во двор. Оттуда пахнуло жарой осеннего вечера.

— Темнеет, — сказал Иоанн. — Зачем тебе Кайафа?

— Мне понадобится не только он.

— Может быть, и прокуратор?

— А что? — удивился Петр. — Это мысль. Еще не забыть бы о твоем дружке Ироде Антипе.

— Чем же они нам помогут? Чудес они не делают, разве что какие-нибудь гадкие… А Пилат, наверно, вообще ничего не слышал о Машиахе. Ему докладывают только о бунтовщиках. Вот о Варавве он, не исключаю, знает.

— Нам не надо, чтобы они помогали, — ответил Петр. — Нам надо, чтобы они не мешали.

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 2 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 26 год от Р.Х., месяц Тишри

Кайафа назначил Петру встречу не в Храме — да и где в Храме можно встретиться тайно? все и вся на виду… — но в своем доме в Верхнем городе. Дом его, большой, богатый, окруженный высокими стенами, стоял чуть ниже восточной стены дворца Ирода Великого, в самом сердце Верхнего города, и вниз, в Нижний город, от него вела прямая, как стрела, уличка-лестничка, разливавшаяся на множество кривых и грязных Нижнего, легко тонувшая в них.

Идти Петру было недалеко, хотя и выбрал он кружной путь, норовя подойти к дому первосвященника со стороны дворца Ирода: ведь не может же, в самом деле, богатый эллин из Коринфа возникнуть откуда-то снизу, из бедноты и грязи? Хотя так принято было считать, — что из грязи. В Нижнем городе частенько попадались совсем небедные дома. Город становился многолюдным и тесным, стены зажимали его, не давали расти, и многие богатые людишки задешево выкупали у бедноты дома в Нижнем городе, разрушали их и строили на их месте свои — куда как покруче. Дом самого Петра, в котором он давно обосновался, — тому примером.

А третья стена, расширившая Иерусалим почти на четверть его площади, появится значительно позже…

Но эллин из Коринфа по имени Доментиус, или просто Доментий, явился в Иерусалим тайно и с тайной миссией, а значит — ниоткуда. Он шел вдоль стены дворца Ирода — высокий, с гордо поднятой головой, длиннобородый, слегка завитые волосы схвачены золотым обручем. Длинный дорийский хитон, мягко подпоясанный и оттого спускающийся вдоль бедер волнообразными складками, был оторочен по вороту и подолу изящной вышивкой, а поскольку месяц Тишри, несмотря на откровенную жару, был все же официально, по календарю, осенним, Петр набросил поверх хитона короткую дорожную накидку, прикрывавшую грудь и спияу. Легкий грим изменил лицо, даже Иоанн, провежая Петра иа дома, позволил себе восхищенную улыбку.

Добравшись до дома Кайафы и побарабанив кулаком в дверь, Петр дождался, что из нее возник здоровенный и мрачный левит-охранник, сказал тому нагло:

— Гость из Коринфа к первосвященнику. Доложи.

И был сразу пропущен в сад, поскольку левита явно предупредили о госте.

Тайна, да еще и не очень понятная, — сладкая приманка, а если ты к тому же служишь тоже таинственному и не очень понятному Богу, то тайна на тайну всегда желанный и ожидаемый коктейль. Кайафа по должности обязан был любить все, для чего пока еще не придумали привычный для времени Петра гриф «top secret». Номер — Петр не помнил, кто именно, а может, и не знал, — посланный Службой с предупреждением к Кайафе о визите таинственного коринфянина, объяснил первосвященнику, встреченному вечером в Храме, что гость желает сообщить кое-что, известное в Метрополии, о заговоре, плетущемся на севере против Рима в первую очередь, но во вторую и в главную — против власти Храма. Объяснил так и, в общем, не соврал, потому что Петр желал говорить с Кайафой именно о заговоре. Более того, он хотел, чтобы почтенный первосвященник активно в нем поучаствовал и сыграл ту роль, которая ему отведена Историей по канону. Но сыграл, как принято говорить в неких кругах, втемную, что ни в каком каноне не прописано.

Раз уж употреблен исторически сомнительный, но оставшийся у дел в кругах, близких Службе Времени, термин «втемную», самое время употребить еще один — из той же серии, а именно — «разводка». То есть расстановка участников намечаемого действия — иди игроков! — по местам, не объясняя им ни правил игры, ни истинных причин необходимости их присутствия именно на данных местах. Подменяя реальность легендой. Чего скажу, то и надо чисто конкретно делать. Разводка втемную.

Славное, кстати, для этого время, считал Петр. Доверчивое.

Еще кстати. Он давно перестал-дивиться обилию и многообразию странного профессионального жаргона, широко бытующего на Службе и собранного туда из самых разных времен, где приходилось действовать Номерам, Техникам, Мастерам и прочим специалистам по броскам.

Левит провел Петра к бассейну, завел в беседку, где Петр устроился на жесткой кушетке перед традиционным столом с традиционной же керамической вазой, обильной разнообразными спелейшими фруктами, словно иллюстрирующими земное богатство только что закончившегося праздника Кущей. Петр отщипнул виноградину, кинул в рот и стал ждать.

Кайафа появился из темноты сада неслышно, остановился на пороге и, сложив ладони перед грудью, замер вежливо, чуть наклонив голову, укрытую, несмотря на домашнюю обстановку, кидаром — тюрбаном, увенчанным золотой табличкой на голубом шнурке. В остальном одеянии Кайафа соблюдал домашний обиход: обычная рубаха, обычный пояс, сандалии. Петр подумал, что табличку с традиционной надписью «Святыня Господня» он перенес с парадного кидара на этот, чтобы хоть мелочью, да напомнить гостю о великом сане своем. — Петр помнил.

Он немедленно встал, выказывая положенное уважение, тоже склонил голову и сложил вместе ладони, но сам промолчал, дождался вопроса:

— Чем обязан чести видеть тебя в моем скромном доме, уважаемый господин, и как мне называть тебя?

Кайафа отлично говорил по-гречески, что, впрочем, неудивительно: образование коэнов было в Израиле самым высоким и энциклопедичным для своего времени.

— Я проделал долгую дорогу только для того, чтобы увидеть тебя, почтеннейший Кайафа, и иметь счастье поведать тебе о том, что не должно, по нашему мнению, произойти в Иудее. А называй меня просто — Доментиус.

— Почему уважаемые мной эллины столь обеспокоены возможными событиями в такой маленькой и далекой от настоящей цивилизации провинции, как Иудея?

— Обеспокоены, — коротко отрезал Петр. — Почтенный Кайафа, давай перейдем к делу, а не будем сотрясать воздух высоко мной ценимыми, но абсолютно лишними сейчас политесами. У меня мало времени. Завтра утром я должен быть в Тире, а это неблизкий путь. Караван ждет; Сядь напротив меня и послушай. И прости, что я позволяю себе командовать в твоем доме.

— Ты просил о встрече… — несколько растерянно сказал Кайафа, садясь на кушетку напротив Петра.

Он и впрямь был растерян. Тайна тайною, но все хорошо в меру.

А незнакомец, похоже, действительно проделал неблизкий путь, чтобы только пару часов — или сколько там у него осталось? — провести наедине с первосвященником. Видимо, ему и вправду есть о чем рассказать, и это совсем не нравилось первосвященнику, поскольку он, привыкнув к размеренной, по часам выстроенной жизни без особых треволнений или сколько-нибудь опасных всплесков, не умел и совсем не хотел слышать нечто такое, что эту жизнь могло хоть как-то поколебать, растормошить, разбудить — хоть рябью по воде, а все равно не стоило бы, не стоило…

— Что ты слышал о Машиахе из Галили? — спросил Петр.

— Может быть, бокал вина? — все еще сопротивлялся Кайафа, все еще надеялся оттянуть неприятный — видно уже! — разговор. — У меня отличное…

— Не пью, — совсем не по-иудейски отрезал Петр, которому изрядно надоел осторожный первосвященник, всем своим улиточным поведением представляющий типичный объект для хрестоматийной разводки. — Берегу здоровье… Мне повторить вопрос?

В общем-то он хоть чуть-чуть, но рисковал: Кайафа мог вспомнить о своем сане, ощетиниться и послать хама туда-то и туда-то — пусть он хоть трижды из Коринфа. Но убойная наглость и ошеломляющий натиск — отличительные качества не только воина, но и Мастера.

Не ощетинился Кайафа и не послал.

— Я слышал, — сказал он осторожно. — Какой-то Иешуа из Нацерета… А что? Один из многих. Этих машиахов у нас — по десятку на землю. В Шомроне вон ходят… В Эдоме тоже…

— Вздор! — оборвал его Петр. — Кто тебе докладывает? Убей его!.. Никого нет сейчас ни в Шомроне, ни в Эдоме, ни в Иудее. Только в Галили и только один. И никто больше не появится, потому что он один заменил всех. И если мы в Метрополии обеспокоены растущим влиянием этого Машиаха из Нацерета, то почему ты и твои люди в самом сердце его преступной деятельности спите, как голуби на крыше, были бы крылья — головы бы под них засунули?..

— Он был здесь, в Иершалаиме, мне докладывали, — попробовал защищаться Кайафа, сам не понимая, от чего он должен защищаться, — но он был только в Царской Базилике и даже не зашел в Храм. Это было давно, год или два тому… И с тех пор он никуда не выходит из Галили. Он не призывает к бунту. Он законопослушен, и его люди не носят оружия. Он просто проповедует…

Кайафа, похоже, лукавил: он знал о Иешуа, интересовался, запоминал. Вон полуторагодичной давности проходное событие, а как помнит!.. Петр сей факт отметил, но гнуть свою линию не прекратил.

— Он — не выходит, так. Но Галиль — не тюрьма. Ее не запрешь на замок. И если он сам оттуда не выходит, то уж входят в нее — десятки, сотни. Ежедневно. И из твоего безопасного Иершалаима — тоже. А потом выходят назад. По домам. И уносят с собой самое опасное. Что?

— Что? — насторожился Кайафа.

— Он не призывает к бунту, говоришь? А знаешь, что опасней оружия?.. Мысль. Она не материальна. Ее нельзя потрогать, попробовать на зуб. Ее можно только услышать, понять и принять, а потом затаить, запомнить и передать другому, третьему, сотому. И она полетит, поползет, польется от двери к двери, от головы к голове, ей нет ни границ, ни запоров, и знаешь, что самое главное?.. Она заставляет шевелить мозгами, даже если эти мозги с рождения закаменели. Особенно если она — проста и доступна каждому, эта мысль…

— Какая мысль? — почему-то прошептал, оглянувшись, Кайафа, как будто подозревал названную мысль где-то рядом. — Чем опасна простая мысль, многоуважаемый Доментиус?

— Именно простотой, — довольно сказал Петр и отщипнул еще одну виноградину. — Именно доступностью. Вода — мокрая. Небо — голубое. Жизнь дрянь. Кто виноват? Те, кто ежедневно сознательно врет Богу. Те, кто зажрался на деньги простых евреев. Те, кто залил Храм кровью жертв, которые вовсе не нужны Богу. А каждая жертва — денежки, денежки… «Но можно ли угодить Господу тысячами овнов или несчетными потоками елея?» Так сказано?.. Но вам куда приятнее другое: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны, ибо они неусыпно пекутся о душах ваших…» Как ты печешься о душах, Кайафа? Неусыпно?.. Вряд ли, но я не собираюсь тебя осуждать. Это не мое дело. Я только хочу заметить: этот Иешуа из Нацерета печется о каждой душе, о любой из тех, что приходят к нему со всех концов земли Израилевой. Ты хоть о его чудесах слыхал?

— Он лечит людей…

— Он лечит всех людей. Всех, кто к нему обращается с просьбой о помощи. Он никому не отказывает. Он лечит немых, прокаженных, расслабленных, убогих, и не просто лечит, но — вылечивает. Все, кто к нему приходит — возвращается здоровым, это раз, и истово верующим в его избранность, это два, и это опаснее первого. Он оживляет мертвых. Он поворачивает реки. Он ходит по воде, как по суше. Он останавливает бури. Он одним жестом отвернул отряд римских воинов, шедший в Кфар-Нахум усмирять рыбаков, и заставил его уйти обратно в Кесарию… Мне лень перечислять все его чудеса, их сотни, заставь своих людей рассказать тебе о них, твои люди врут тебе, скрывают от тебя правду, потому что боятся.

Не все из того, что Петр приписал Иешуа, было правдой. Но кто осудит оратора за простой риторический прием?..

Честно говоря, Кайафа не понимал, почему наглый грек придает такое значение не только банальным проповедям маленького про-рока из Нацерета, но даже всем перечисленным так называемым чудесам, тем более что о некоторых он даже не слышал. Первосвященник отлично знал своих диких соплеменников и легко мог предоставить себе эти дешевые базарные чудеса, цена которым — лепта стертая, но которые выросли в молве доверчивых галилеян до размеров вселенских. Ну вылечил он кого-то. Ну по воде походил, что сомнительно. Или, может, мелко там было… Ну бурю остановил, а скорее всего просто пришла пора ей окончиться… Все это было, было, тридцать три раза было, и десять лет назад было, и сто, и триста, слышано и надоело. Чего бояться-то?

— Я не понимаю тебя, почтенный Доментиус, — уже раздраженно проговорил он, даже позволил себе иронию по отношению к странному гостю. — Все, что тебя столь волнует, не стоит даже глиняной свистелки, из которой только и можно, что выдуть всего один слабый звук. Возможно, там у вас в Коринфе все это издалека кажется одним из чудес света, но у нас в Иудее это не вызывает даже головной боли у лекарей, у которых нацеретянин отбивает хлеб. Что случилось? Ты утверждаешь: мысль неостановима? Согласен. Но мысль о чем? О Царстве Божьем? О нем давно говорят ессеи у себя в горах. О неизбежности гибели Иершалаима? Мы зна-г ем книги пророков, но там слишком многое говорится, чтобы всякий раз впадать в ненужную панику. О Машиахе из рода Давидова, рожденном в Беет-Лехеме? Но этот Иешуа всего лишь — сын плотника из Нацерета… Ты напрасно обвинил моих людей, уважаемый Доментиус, они всегда вовремя докладывают мне о происходящем в наших землях. Поверь, я знаю многое, если не все. И список чудес нацеретянина мне известен более чем полно. Он делает благое дело, этот Иешуа, он возвращает людей к Вере, и никто из тех, что посещают Беет-Лехем и Кфар-Нахум, не отказался в нынешнем году прийти в Храм на Хаг Песах, а многие пришли и на праздник Жатвы. Так что успокой своих соотечественников, господин, мы у себя в провинции контролируем ситуацию.

Это был щелчок по носу. И даже не очень вежливый. Было бы славно слегка приподняться и вмазать самоуверенному старикашке между глаз, вбить в его заплывшие жиром мозги неостановимую мысль о том, что уважающие себя эллины зря не шляются по заштатным провинциальным столичкам, а если и явились сюда на пару мимолетных часов, то их надо слушать со вниманием и верить беспрекословно, а не вякать что ни попадя. Но не стал, не стал так грубо поступать Петр с Кайафой. Он просто сел повальяжнее, еще одну виноградинку отщипнул, пожевал, выплюнул на пол косточки и сказал равнодушно:

— Как знаешь, как знаешь, вольному воля… Но вот к слову. Мои люди в окружении нацеретянина доложили, что план разрушения Храма составлен подробно и надежно, время приблизительно назначено, отряды зилотов во главе с известным тебе Вараввой готовы воспользоваться неизбежной паникой и занять город. Более пяти тысяч сторонников и последователей Машиаха за неделю до срока начнут подходить к стенам города. А что до помазания Машиаха на Царство… «Завтра в это время Я пришлю к тебе человека из земли Вениаминовой, и ты помажь его в правители народу Моему…» За этим, как ты понимаешь, дело не станет… Так что если вы здесь и контролируете ситуацию, то довольно скверно контролируете. Заметь, почтенный Кайафа, к тебе пришел не римлянин, а эллин. Почему? Да потомучто заказ на Машиаха сделан именно моими соотечественниками, их люди выбирали сначала из нескольких, потом всего из двух — из нацеретянина и человека, известного тебе под именем Иоанн Креститель. Ты же помнишь. Креститель тогда был куда более популярен, чем какой-то Иешуа из Нацерета, о том толком и не ведали. Но греки предпочли нацеретянина, а Крестителя позволили убить твоему другу Антипе. А кто его убил лично, ты знаешь?

— Какой-то римлянин… Давно было… — Кайафа полегоньку понимал, что знает не все и вообще не знает чего-то главного, поэтому начинал волноваться.

Ситуация, только что ясная и, казалось, твердо ухваченная за холку, вдруг мощно вырвалась из пальцев, стала неуправляемой.

— Верно. Римлянин. Или тот, кто прикинулся римлянином, это сделать легко. А кто его послал к Антипе? Кому был не нужен второй Машиах?.. Соображаешь?.. Тем же, кто заказал Иешуа, кто выбрал его, а не Крестителя. Потому что нацеретянин оказался понятливей и сговорчивей, чем полусумасшедший отшельник из Кум-рана… Это заговор, Кайафа, и честно скажу — красивый. К сожалению, нити его тянутся из бывшей Эллады, из моего родного Коринфа, кстати, где есть люди, которым не очень нравится вот уже полтора века быть всего лишь частью Римской империи. Ты думаешь, Кайафа, что нацеретянин делает благое дело для вашей Веры? Ошибаешься. Он строит новую Веру и новую Религию, и строит их на обломках твоей. Именно новой религии не хватает кое-кому из моих соотечественников, чтобы начать борьбу за самостоятельность — сначала от дикой религии Рима, а потом и от его власти. Это очень умная стратегия, хотя и длинная, рассчитанная на десятилетия. Эллинская религия перемешалась с римской, да и не может многобожие служить надежным кормилом для управления народом. Один Бог, одна Вера, одна Религия, один Пророк — заказ принят и практически исполнен. Дальше дело техники. Я, как ты понимаешь, не из Коринфа прибыл, я прибыл прямо из Рима, но я эллин, верно служащий Цезарю, звание мое — всадник. В Тире я не задержусь, вернусь на Крит. Туда должны подойти корабли с римскими когортами. Мы намеренно не хотим использовать отряды прокуратора Пилата и войска из Дамаскуса. Разве что позже. А то они обленились здесь, отъелись, нарастили животы…

Петр замолчал, потому что притомился. Монолог готовился, естественно, заранее, как и вся тактика беседы, и нападение Кайафы было запланировано, и удар по мозгам — фигурально выражаясь! — тоже. И удар этот, похоже, сработал славно, Кайафа напуган, котя толком еще не понимает масштаба предполагаемой катастрофы. Одна Вера, одна Религия, да и пусть даже — один Пророк: все это и есть его, Кайафы, атрибуты, все они проверены временем, работают отлично, если каким-то свободолюбивым эллинам понадобился монотеизм — пожалуйста, возьмите наш, зачем что-то новое заказывать…

Сейчас он скажет: зачем войска, если надо остановить всего одного человека?..

— Но зачем войска, зачем столько шума из-за всего одного галилеянина? Нет человека — пропадет проблема. Так я думаю…

Правильно думает, усмехнулся про себя Петр. Вот, оказывается, когда родилась крылатая фраза про человека и проблему! А может, она рождалась много раз в разные времена и в разных странах, на то она и крылата, чтобы пересекать пространство и время. А усатый грузин из темного прошлого России только подхватил ее на лету…

— Хорошо бы… — мечтательно протянул Петр. — Только вряд ли. Проблема не исчезнет. Она лишь будет отодвинута во времени. На десятилетие. На сто лет…

— Разве мало? — заторопился Кайафа. — Даже десяти лет вам хватит, чтобы найти и обезвредить заговор.

— Такие… — выделил голосом Петр, — заговоры можно только отодвинуть, но не уничтожить. Я же говорил тебе, Кайафа, мысль нельзя убить или просто остановить. Ее можно задержать — на время, но если она родилась, она бессмертна… Хотя ты прав. Задержать — это выход. Пока. И все будет очень тихо, практически бесшумно — ни войск, ни войн… А что ты сказал насчет проблемы?

Кайафа заторопился:

— Нацеретянина можно убить. Это просто. Я не понимаю, почему вы этого сами не делаете. Ты же сказал, что у тебя есть свои люди среди его окружения…

— Мои люди там не для убийства, — усмехнулся Петр. — Они слишком дорого стоят, чтобы использовать их как кувалду. И потом, ты хочешь легкого исхода, а легкий — не всегда верный. Точнее, всегда неверный. Мы — или твои люди — можем заставить нацеретянина исчезнуть. И что с того? Появится другой. Причем быстро, потому что почва в Галили и Иудее отлично подготовлена, вспахана и унавожена. И даже новые чудеса не понадобятся, хотя я тебя уверяю: Они, у этого Иешуа, первый сорт, без обмана. Люди, потеряв ориентир, немедленно должны будут на что-то опереться. И чем проще будет опора, тем лучше, тем она прочнее. Уйдет Иешуа, придет Ешайагу, или Яаков, или какой-нибудь Исав. Мысль о Вере для всех, а не только для избранных, рожденная в Галили, о Вере, которая требует только истово верить, и никаких грубых материальных подтверждений, вроде денег, баранов или голубей, мысль эта возвышенна, легка, практически невесома, а потому ее легко подхватить, пока она не растворилась в воздухе. А раствориться ей не дадут: она слишком хороша, она дорогого стоит, чтобы позволить ей исчезнуть. Это аксиома, дорогой Кайафа. И мои милые соотечественники эту аксиому слишком хорошо понимают.

— Так что же ты предлагаешь?

Петр встал и, раздвинув голые, уже без кистей, без лоз, виноградные листья, увивающие беседку, всмотрелся в ночь. Она была бессветна, только бледная звезда продралась сквозь высокую и плотную ночную облачность, смутно горела в зените. Но это была не Вифлеемская звезда, сезон на Вифлеемскую давно закончился.

— Судить его, — сказал он, обернувшись.

— Судить?! Это значит собирать Санхедрин?.. Нет, невозможно! Семьдесят человек, их всех надо убедить в том, что нацеретянин преступник. Это трудно, потому что он будет вызван на заседание, и все начнут подробно выспрашивать о его вине, а он никогда не сознается, его вина, которая и вправду зыбка, растворится во множестве слов, так часто бывает на заседаниях Санхедрина… Нет, это нереально…

— Может быть, малый состав… — напомнил Петр известное Кайафе.

— И малый следует убедить.

— Малый состав сможешь выбрать ты сам…

— А прокуратор? Он не поверит в вину нацеретянина, он ненавидит нас и назло Санхедрину не утвердит решения…

— Прокуратор — не твоя печаль. И потом, я склонен не торопиться. Раз ты понял наши опасения, раз ты разделил их, то стоит выждать. Повторяю: мои люди следят за ситуацией и утверждают: время пока есть. Начинай говорить с теми, кому веришь: я имеюв виду членов Санхедрина. Потихоньку, не дави, убеждай мягко. Пусть те, кто должен испугаться, — испугаются. А когда плод созреет, мы поможем ему упасть. Более того, раз мы решаем придержать бег событий, ни в коем случае теперь не мешай тому, кого зовут Машиахом. Пусть его популярность растет, пусть люди придут к еще одной простой мысли: незаменимый — незаменим. Пусть он сознательно идет по избранному пути, пусть он ведет за собой людей, чтобы в финале, когда он должен будет показать силу, ее у него не окажется. Да и откуда силы у преступника?

— Но мысль-то останется…

— С тобой легко говорить, уважаемый Кайафа, ты все схватываешь на лету. Что значит образование! — восхитился Петр. — Мы взяли отсрочку, и теперь у нас есть время, чтобы люди сумели увидеть: мысль может оказаться лживой.

— Ты противоречишь сам себе, Доментиус. Мысль, вкоторую крепко поверили, не может оказаться ложью.

— Мы имеем дело с людьми. С простыми доверчивыми людьми. Они верят Машиаху, он до сих пор не обманывал их ни в чем, Лечил, оживлял, строил и разрушал. И все всегда было к сроку. В пределах возможного периода ожидания. Возможного — для простого человека, я имею в виду. Далеко отсюда говорят: обещанного три года ждут. Иными словами, не жди обещанного немедленно, умей терпеть. Три года — названный предел, но ты же понимаешь, что-цифра «три» просто символ. Машиах ведет народ почти два года — проповедь за проповедью, чудо за чудом, складывает по кирпичику действительно могучее здание Веры, ты еще поймешь это, Кайафа. Оно уже сильно выросло, в нем можно — и удобно! существовать. Но если ты хорошо понял мысль нацеретянина, то помнишь: новая Вера должна воцариться на обломках старой. То есть твоей. Я вполне допускаю, даже убежден, что это — иносказание. Речь идет о разрушении Храма в душах, а не наяву. Но не думаю, что такие философские сложности доступны простым верующим. Они ждут, что перед тем, как положить в здание Веры последний кирпичик, Машиах действительно разрушит Храм. Скажи, Кайафа, как ты себе представляешь возможность такое сотворить?

— Никак, Доментиус. Храм невозможно разрушить, он слишком огромен, массивен, прочен. Даже могучим римским войскам это было бы не под силу…

— Ну, насчет римских войск — я бы не зарекался, Кайафа, история — женщина коварная и многоопытная, ей дано многое, о чем мы пока не ведаем. Но о Риме сейчас вообще речи нет. Я о силах, которыми располагает нацеретянин. Ты прав: надежды его последователей на гибель символа старой Веры — Храма — беспочвенны. Не Храм, а они рухнут сразу и страшно. И вот тогда-то мысль и станет ложью, а тот, кого превозносили до небес, превратится в гонимого всеми преступника. Да какой-нибудь грязный Варавва будет дороже этому быдлу, чем тот, которому только что верили, как земному посланнику Бога. Честно говоря, мне как-то не по себе, когда я представляю такое массовое предательство…

— Ты опять противоречишь себе; мысль может сжаться, затаиться, но рожденная вольно — она возродится опять…

— Не устаю восхищаться твоим умом, Кайафа! Конечно, возродится. Но мы или успеем к этому подготовиться, или…

Петр не договорил. Слова становились лишними, начинали повторяться, а повторение — не всегда мать учения, частенько — злая мачеха. Главное, Кайафа все же напуган, хотя и грамотно спорит, сопротивляется, но он понял, что Машиах из Галилеи ему сегодня — помеха, лишняя головная боль, как минимум. Он и вправду умен, первосвященник, умен и хитер, осторожен и обладает здравым предвидением. Ему ни к чему неприятности, откуда бы они ни шли: из Коринфа ли, из Рима или из Назарета. Ему ничего не стоит найти двадцать пять единомышленников в Синедрионе, чтобы однажды, когда придет время, когда сам Доментиус или его-посланник назовут час собрать высоких чином и вынести смертный приговор бунтарю.

Петр поднялся. Кайафа, тоже понимая, что все сказано, встал рядом.

— У тебя будет мой человек на связи. Верь ему, как мне, — сказал Петр.

— Местный? — спросил Кайафа.

— Из Галили.

— Из окружения Машиаха?

Аккуратно пытается выяснить, усмехнулся Петр. Любопытен. Впрочем, это нигде не порок, если чуешь опасность.

— Как когда… — туманно ответил Петр. — Важно ли это? Главное, что он будет знать все, что знаю я и что должен знать ты.

— Как я его узнаю?

— Он передаст тебе привет от меня, от всадника Доментиуса из Коринфа.

— Как мне его называть?

— Как? — Петр на секунду задумался.

Вспомнил одно из самых странных мест в Евангелии от Иоанна — появление так называемого «любимого ученика» — без имени, без роду. Он там появляется, если память не изменяет, трижды: на тайной вечере, почему-то лежа на груди у Христа, потом в доме Кайафы, приказывая служанке пропустить в дом Петра, и, наконец, при казни… Кто это? Легче всего предположить, что сам Иоанн, автор текста, эдак скромненько написал о себе — любимый, мол. Без имени.

Правда, почему он столь легко распоряжается в доме первосвященника, чуть ли не хозяином себя чувствует?..

Так, может, это намек? Может, евангелистам ничего и не придется подправлять?..

— Называй его Любимый Ученик, — сказал Петр. — Уверен, ему понравится.

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 3 ГАЛИЛЕЯ. КАПЕРНАУМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Приближалась Пасха.

Сказать, чтобы Иешуа как-то особо готовился к походу в Иерусалим на праздники, было бы неверно. Никак он не готовился. Обронил однажды за завтраком:

— На Песах пойдем в Иершалаим… — и продолжал трапезу, как будто ничего особенного не сообщил.

А между тем две Пасхи пропустили, не были в Храме, праздновали Песах в Капернауме, что не сильно одобрялось добрыми галилеянами: все-таки нарушение традиции, Лишь близкие понимали, — а ближний круг к нынешней весне расширился до великих размеров, и не десятки даже, а сотни близкими Машиаху себя числили, а еще был средний круг, а еще дальний, уж не тысячи ли в сумме, не соврал первосвященнику Кайафе эллин Доментиус! — и все же только близкие понимали: зачем идти в чуждый город, зачем кланяться враждебным коэнам и лицемерным фарисеям, зачем раньше времени испытывать судьбу!

Слово сказано: испытывать судьбу.

Слишком долго и слишком тщательно готовил Иешуа свой главный — так он считал, но так знал и Петр! — визит в Иерусалим. А что знал Петр? Только то, что планировал сам, что успел выстроить и еще успеет достроить, а вот что точно задумал Иешуа — сие никому не ведомо. В общих словах — это да, это хоть каждый день: Царство Божье, разрушить ненавистный Храм, возвести Храм Веры в душе каждого, кто достоин войти в Царство, etc., продолжать можно долго. Но что на деле будет происходить в Иерусалиме, Иешуа никому не сообщал, держал в полной тайне, будто режиссер, готовящий некое шоу и страшащийся, что подробности раньше срока выведают и используют конкуренты.

Поэтому невинное сообщение Иешуа прозвучало для всех как взрыв в центре города. Причем взорвались все.

Петр, говоря образно, взорвался поменее других.

За минувшую зиму Иоанн под кодовым именем «Любимый ученик» трижды путешествовал в столицу — через Вифанию, естественно, не пропуская вечерние беседы с Марфой, — и встречался там с Кайафой от имени эллина Доментиуса. Кайафа, в принципе не очень-то веря в реальность опасности, исходящей от галилейского Машиаха, все-таки не веря до конца, ибо вера в подобное должна была серьезно поколебать устойчивое равновесие, в коем находилась жизнь первосвященника, а он этого боялся и не хотел, — так вот, Кайафа, даже сомневаясь, все делал правильно, словно любимым или, точнее, послушным учеником был он, а не его и Петра связник. Он практически сумел поговорить с третью состава Синедриона и уверил Доментиуса — через «ученика», — что «малый состав», то есть двадцать пять человек, при крайней необходимости он соберет. Это его слова были: «крайняя необходимость», он, кажется, все еще втайне надеялся, что опасность как-нибудь сама рассосется.

Не рассосалась. Они идут в Иерусалим.

До того, как Иещуа объявил о походе, Петр не мог с хоть какой-либо степенью точности знать, созрел ли уненик, пойдут ли они на Песах в столицу, он мог только надеяться на собственный анализ их домашней, галилейской, ситуации, который подсказывал ему, что Иешуа не должен бы тянуть время дальше, откладывать финал своего воцарствования еще на год, он, как считал Петр, все для себя внутренне подготовил. Впрочем, внешне тоже… Но уж столько отклонений от Канона произошло — еще один ничего не поколебал бы: Иешуа мог собраться в Иерусалим не на Песах, а на Пятидесятницу, к примеру… Или на Суккот… Что ему до грядущих евангелистов, которым «подправлять»!.. Да и собственный анализ уже не раз обманывал Петра, поскольку, применимый к кому и чему угодно, он абсолютно не годился для оценки поведения Иешуа. Не анализировался тот — ну хоть ты разорвись!

И все же Петр со своей стороны готовился именно к Пасхе. По его наставлению, в последний приход переданному Кайафе «Любимым учеником», первосвященник попросил прокуратора Иудеи и Самарии всадника Понтия Пилата привести на Песах в столицу из Кесарии Иродовой хотя бы средних размеров отряд римских воинов, как он писал прокуратору, «на случай ожидаемых возмущений населения».

Кстати, встреча с Пилатом оставалась для Петра обязательной…

Что до остальных десяти учеников Иешуа, то каждый из них ждал похода в столицу по-своему и каждый надеялся на свое. Кто-то мечтал об очередном чуде, которое окажется масштабнее предыдущего, это явно Фома и Левий Матфей, уже изготовившиеся, по мнению Петра, к грядущему литературному творчеству, хотя судьба оного у каждого из них, как известно, окажется разной. Кто-то бесхитростно верил Иешуа, не задумываясь о возможных действиях и их последствиях — Андрей, например, так и оставшийся самым наивным из всех, восторженным ребенком, объектом постоянных добрых шуток и розыгрышей. Кто-то алкал активных действий, даже мечом обзавелся — Симон-зилот, когда-то бывший наемником в сборном римском легионе на восточной окраине земли Персис и поэтому имевший право официально носить оружие.

У Петра тоже был меч.

Симон как-то спросил его:

— И ты служил римлянам?

И получил хамский, но конкретный ответ:

— Я всегда служил только Богу, себе, а теперь вот еще Машиаху.

Подействовало, Симон понял, отстал и больше не возникал. Иуда тоже надеялся на грядущие битвы, он часто присутствовал на встречах Иешуа и Вараввы, которые, правда, совсем прекратились с начала года. Варавва куда-то исчез и знать о себе не давал. Для Петра это было большим облегчением, с Вараввой добрых отношений у него не возникло, вообще никаких не возникло, уже при первом знакомстве зилот почувствовал неприязнь к себе со стороны Петра, а главное, мощную скрытую силу, куда большую, чем у него самого. Зилот не любил серьезных соперников и с тех пор сторонился Петра. Но по большому счету Петра его отношение не волновало, Петра волновала дурацкая активность Иуды, которому, как общеизвестно, отводилась серьезная роль в финале драмы, и Петр не склонен был менять исполнителя. Но как сохранить его? Иуда — не Кайафа, для него просто не существует каких-либо логических аргументов, вся его логика — встать грудью на защиту Машиаха и его дела. И встанет. А не должен бы…

Вот, кстати, очередная головная боль Петра — Иуда. А таких болей сейчас пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы их пересчитать…

В Иерусалим вышли, как обычно, большой толпой. Иешуа, естественно, во главе, двенадцать учеников, включая Петра, мать Мария, состарившаяся, но непослабевшая, этакая сильная и энергичная пожилая дама, братья, соседи. Вышли рано, с рассветом, чтобы до темноты пройти как можно больше. Как Петр ни кряхтел про себя, но использовать тайм-капсулу на сей раз ему не выходило, а выходило брести по привычной все же дороге, стаптывать подошвы, перекусывать наскоро под какой-нибудь развесистой смоковницей, ночевать под нею же, или под ивой, или под ветвистым теревинфом, завернувшись в теплый шерстяной плащ-нарамник и подложив под голову кожаную суму. По пьесе и декорации, как говорится…

По дороге присоединялись паломники из Генисарета, Сефориса, Каны, Назарета, Наина, здоровались, даже если были незнакомы, шли неподалеку, но все же отдельно, своей компанией. Только где-то через час после выхода в группу Иешуа естественно внедрилась веселая и шумная Мария из Магдалы, добрая знакомая и верная поклонница Машиаха, переобнимала всех, перецеловала, пошла рядом с матерью Марией — им было что обсудить в дороге.

Петр, в принципе, мог гордиться: Иешуа, как и записано в Евангелии от Матфея, благословил его, как бы повторив те благословения, что когда-то переходили от Авраама к Исааку, от Исаака к Иакову, от Иакова к Иуде. Ну и что, что Матфей и Марк, назвав сей процесс Преображением Господним, перенесли его с галилейс-кой горы Фавор, где и в двадцать первом веке стоит и славно выглядит церковь Преображения, на гору Хермон, расположенную неподалеку от Кесарии Филиппа — по евангелистам, Христос с учениками пришли сюда накануне Преображения. Все происходило сначала на берегу Галилейского моря, в уединенном месте, неподалеку от Капернаума — это благословение Петра, а само Преображение — к вечеру того же дня на вершине горы Фавор, стоящей в Изреельской долине. Так что время почему-то само решило малость подправить евангелистов — с одной стороны, а с другой — Канон все же был не соблюден до конца, благословение, по Матфею и Марку, происходило тоже в Кесарии Филиппа… Что ж, Авраам передал сыну символические ключи от земли Ханаанской, полученные им от Бога, а Иешуа пообещал Петру столь же символические ключи от Царства Божьего. Клэр говорила, что именно этот эпизод считается у католиков началом института папства… А кому он мог передать эти ключи? Иоанну? Вряд ли… Как бы он, Иешуа, ни отдалился в последнее время от своего изначального учителя, сам заняв его место, став Учителем с большой буквы, он все же в глубине души, ну, в самой-пресамой глубокой глубине, оставался тем веселым, бойким, пусть даже малость напуганным мальчиком, что лежал в темной комнате в Нижнем городе Иерша-лаима, а Техники всаживали ему в мозг эту трижды треклятую матрицу. Да, он — первый. Единственный. Буквально неповторимый, потому что с матрицей в Службе происходят странные вещи: она как бы исчезла, испарилась, будто и не было. Так что второго Христа не создать, «создавалка» отсутствует… Но ближе Петра — пусть он сегодня ученику в подметки не годится, если иметь в виду параметры паранормальности! — нет у Иешуа человека на этой земле, и он это понимает, как ни крути, считает данностью, и вот ведь оказалось — подтвердил ее. Петр — Папа номер один. Пока — не Римский. Смешно. Если бы плакать иной раз не хотелось…

Все у Иешуа шло по плану. Преображение на горе Фавор — это своего рода помазание на царство, произведенное пусть не в Иерусалиме, как положено царям Израиля, а в родной провинции, и не при великом стечении народа, а в компании самых близких своих учеников, но формальность соблюдена. В Иерусалим Иешуа войдет с внутренним сознанием исполненного долга: он — Царь. Помазанник Божий. Правда, не было на горе Фавор никакого облака, из которого Бог говорил с будущим Царем, не было неземного света, исходящего от Царя, — все эти атрибуты евангелисты аккуратно спишут из Книги Исход. Но разве дело в атрибутах? Дело в состоянии души. А по нему Иешуа уже имеет все права на свое Царство Божье и на проклятый город Иершалаим, пророчествами приговоренный к разрушению.

Пророчества, в принципе, не наврали. Знаменитая римско-иудейская война, талантливо и подробно описанная великим еврейским конформистом Иосифом Флавием, сделает это сполна. Но потом, позже, через четыре десятилетия…

А пока — постарается Иешуа. Если получится. Новоявленный благословленный ученик его Петр суеверно держал мизинец загнутым, хотя ни на йоту не верил в то, что Иешуа решится на попытку всамделишного разрушения, а не виртуального. Людям, конечно, требуется всамделишное, они ждут его. Но Иешуа трудно упрекнуть в недооценке реалий, он куда как умный мальчик тридцати трех лет, очень умный, а не только умелый паранорм. Он наверняка что-нибудь придумает, считал Петр, хотел так считать, понимал, что иного не дано, но… мизинец держал согнутым. Так что его «неверие ни на йоту» проходило ныне тяжелейшее испытание привычно-бытовым, абсолютно антинаучным «а вдруг».

Перед тем, как паломники стали, поужинав, укладываться на ночлег, Иешуа подошел к Петру:

— Поговорим, Кифа?

— Отчего нет, — радостно согласился Петр.

Не часто ученик дарил ему разговор наедине, все больше — в малом составе из него, Петра, а еще Иоанна, Андрея и Яакова, или уж в полном, когда все двенадцать говорили с Машиахом. Хотя чаще слушали…

Они пошли в сторону от дороги. Почва здесь была мягкой, богатой, еще помнящей долгие зимние дожди. Сандалии идущих легко вминали ее, оставляя заметные следы. Петр машинально отметил: хорошим год быть обещает, урожай и злаков и фруктов обильным должен оказаться. И тут же Мастер, живущий где-то глубоко внутри, заставил усмехнуться: как же ты вжился в эту жизнь, корнями врос в эту землю, ты ж даже больше не Мастер Службы, а какой-то крестьянин… И сам согласился с собой: да, это так, что ж тут особенного или тем паче плохого?.. Живу я здесь, живу…

— Что тебя мучает, Кифа? — спросил Иешуа.

— Меня? — постарался искренне удивиться Петр. — Да ничего, пожалуй. С чего ты взял?

Услышал его ученик или не услышал, успел Петр закрыться от него или нет, но Иешуа не стал развивать тему: не хочет Кифа говорить — его воля.

Шли — молчали. Казалось, Иешуа хочет начать разговор, но то ли не знает как это сделать, то ли решает: а стоит ли вообще начинать. И похоже это было на него, и непохоже одновременно…

— Что-то должно случиться в Иершалаиме, — сказал наконец Иешуа.

Вот тут Петр совершенно искренне удивился:

— Как что? А зачем мы туда идем? Ты же все продумал, просчитал, простроил. Ты со мной своими планами не делился, но, полагаю, они у тебя есть, и я, как ты понимаешь, не имею в виду проповедь Царства. Я имею в виду вещи достаточно реальные и осуществимые, которые, судя по всему, ты задумал. И задумал при всей своей богоизбранности, Сын Человеческий, как ты любишь повторять, а значит человек, и человек весьма прагматичный. По крайней мере всегда таким был.

— Я — прагматик, да, Кифа, ты прав, но я имею в виду сейчас нечто нематериальное, растворившееся в воздухе, пропитавшее его… Опасность? — спросил вроде себя и вдруг дернул Петра за руку: — Ты знаешь, как пахнет опасность?

— Болотом, — абсолютно на автомате ответил Петр, потому что меньше всего ожидал такого вопроса.

— А у меня по-другому, — огорчился Иешуа, — у меня опасность пахнет прокисшим вином. Очень противный запах.

Ломать комедию, прикидываться, что не понял, смысла не имело, поэтому Петр счел здравым согласиться:

— У тебя куда противнее… И много его?

— Запаха уксуса? Пока не очень; Но мы идем целый день, и он становится сильнее и сильнее. Это Иершалаим, Кифа, там что-то должно произойти.

— Ты разрушишь Храм? — этакий полувопрос, полуутверждение.

— Эту опасность пусть нюхают коэны и левиты, всякие саддукеи и фарисеи, усмехнулся Иешуа, — если учуют… Нет, опасность грозит мне.

— Тебе лично?.. Иешуа, опомнись, мы все здесь, Симон и я вооружены… От кого опасность?

— Не ведаю. Пока.

Петр с некоторых пор не так уж сильно, как прежде, страшился, что Иешуа его услышит, его умение блокировать собственный мысленный фон, которое Иешуа прошибал на раз, с полгода назад было мощно усилено мини-маффлером, вжитым Техниками в кору головного мозга Мастера. Так захотел Петр — с учетом своих финальных планов, а Техники вовремя подоспели с новой разработкой и в один из визитов в Службу легко усилили его защиту от нежелательных вторжений в тайную область мышления. Плюс, конечно, его собственная защита, которая, объединившись с глушилкой-маффлером, сделала Петра практически непробиваемым. Практически потому что Петр то и дело проверял двойную (или тройную? или десятерную?..) защиту то на Иоанне, то на самом Иешуа, и выходило надежно. Но теоретически… Теоретически Иешуа даже не просчитывался.

— Хорошо, — сказал Петр, — от кого, ты не ведаешь. Может быть, завтра почуешь. Или послезавтра — уже в Иершалаиме… Но какого рода опасность? Жизни? Делу?..

— А для меня эти понятия — одно, — опять усмехнулся Иешуа: — Все-таки жизни, наверно. А делу — как следствие.

— Мы пробудем в Иершалаиме чуть больше недели. Мы усилим охрану, станем постоянно менять места ночлега. Я сам буду рядом все время. И Йоханан тоже. Можно ему сказать?

— Скажи, — согласился Иешуа. — Спасибо, попробуйте… Но до сих пор такой силы запаха я не чувствовал ни разу, хотя он мне знаком уже с год. Раньше чувства для меня просто не пахли…

— Держи меня в известности, не молчи, — попросил Петр.

— Конечно буду. Иначе зачем я тебе это рассказал? Здесь Петру должно было бы стать очень стыдно, потому что он распрекрасно ведал, какую опасность унюхал по-новому действующий нос Иешуа. Все правильно, на обоняние ученику грех жаловаться, сволочь матрица сделала очередной сюрприз и Петру персонально, и Техникам в массе. Но на Техников Петру было наплевать, а о том, что запланированное им и Иоанном финальное действие пахнет столь отвратительно прокисшим вином, по сути, уже уксусом, он не задумывался. А с другой стороны, подлость — всегда с дурным запашком, чему удивляться! И пусть Петр по сто раз на дню твердит и себе — и Иоанну частенько! — что смерть Иешуа будет абсолютно фигуральна, а не реальна, что он останется жить. Вон Креститель третий год, как помер, а Богослов живет себе… Но Иешуа сказал только что, да и знал об этом Петр, прекрасно знал, что его жизнь — это его дело, понятия неразделимы, отнимешь одно — умрет другое…

Петр частенько ловил себя на мысли, адекватной только что мимолетно мелькнувшей: о Мастере и крестьянине в одном лице. Но есть еще Мастер и последователь Мессии в одном лице. Есть Мастер и учитель в одном лице. Есть Мастер и ученик. Мастер и друг, Мастер и утешитель. Мастер и брат, наконец!.. Кто он на самом деле, Петр? Кем ему числить себя, чтобы спать по ночам спокойно, не просыпаться в холодном поту от ощущения полной безнадеги: как жить дальше?.. Как жить, когда все это закончится?.. Сможет ли он?..

Никогда, никогда, никогда не было у Петра подобной негативной нравственной силы бросков! И все чаще и чаще понимал он: никогда больше и не будет.

По завершении проекта «Мессия» Петр решил уйти из Службы. Знал, что это будет очень непросто, их. Мастеров, всего пятнадцать, уже говорено, и больше не стало, его будут хватать за руки, убеждать, стыдить, размахивать высокими словами, как флагом, но — зря. Он — свободный человек свободного мира. Это его свободный выбор.

Но до финала еще надо добраться.

Они отошли от места ночлега довольно далеко, стало совсем темно, хотя ни Петру, ни Иешуа темнота была не помехой: они оба все прекрасно видели в любой тьме, хоть бы даже и египетской, Петр — давно, всегда, сколько себя помнил, Иешуа — тоже лет десять уже, если не больше.

— Пора спать, — сказал Иешуа. — Завтра опять с рассветом тронемся.

— Выспишься? — спросил Петр.

Иешуа пожал плечами, не ответив. Вопрос и впрямь был праздным: Иешуа, как и Петр, как он научил его в детстве, умел отклю-, чать себя и спать «по заказу», высыпаясь полно и легко даже за десять минут. А тут — часы, экое богатство!..

Шли обратно, Петр рискнул все же спросить о мучившем:

— Ты говоришь о разрушении Храма в душах людских или…

— Или, — засмеялся Иешуа. — Тебе его жаль?

— Я просто плохо представляю себе силу, требуемую для разрушения такой каменной массы.

— Наши представления, Кифа, всегда слабее наших возможк ностей. Представлял ли ты, например, что станешь учителем Машиаха?

— Да ни в жизнь! — немедленно открестился Петр. — А зря. Получилось. Или еще… Представлял ли ты тогда, в долине Ярдена, когда ты впервые познакомил нас с Йохананом, что он останется жив и что именно тебе суждено будет спасти его?

Ученик передергивал.

— А с чего ты взял, что тогда я представлял, будто он умрет? Я не пророк, Иешуа, не прорицатель, способностей мне таких не дано, и я не мог догадаться, что Иродиада обозлится на Йоханана, что Антипа его кинет в яму, что девочка Саломия потребует его смерти. Я готовил Йоханана к долгой жизни. Как и тебя. Наверно, трудной, но долгой. И сам я еще пожить собираюсь…

— Да много ли ты старше? Десяток лет, пустяки уже… Но я с тобой давно и давно приглядываюсь к тебе. Знаешь, Кифа, ты очень сильный человек, я имею в виду, конечно, мысль, ее силу, но ты не всегда правильно держишь тело в прыжке.

— Не понял. Объясни.

— Как прыгает кошка за птицей или за мышью? Ты когда-нибудь пытался задержать, замедлить ее прыжок?.. Там нет лишних движений. Она контролирует каждую мышцу, каждую складку кожи, она абсолютно самодостаточна в прыжке. А мы делаем кучу лишних движений, будто суетимся. Люди — руками, ногами, глазами, губами… Очень легко прочитать, что на самом деле скрывается за тем или иным словом, за тем или иным шагом. Люди очень открыты, распахнуты, даже самые скрытные. Они только думают, что скрытные, потому что никогда не жили, как живут кошки, у них нет такой слитости с природой… А мы с тобой иди Йоханан мы, конечно, руками-ногами зря не машем, не моргаем и не шевелим губами. Мы мастера, куда там! Но даже мы не всегда можем уследить за движением мысли… Ты никогда не замедлял прыжок кошки. А ты когда-нибудь замедлял бег своей или чужой мысли? Ты пробовал разложить этот бег на составляющие?

— Нет, не пробовал… А интересно-то как!.. Спасибо, поиграю.

— Поиграй. Ты, кстати, за последние полгода стал для меня почти неслышим, появилась новая сила, поздравляю… Но только имей в виду: когда ты что-то знаешь и не хочешь выдать, что знаешь, у тебя левая половина мозга становится чуть теплее. Никто не почувствует, не волнуйся, только я… Петру стало холодно.

— А что это значит, по-твоему?

— Как будто мысли чуть притормаживают, сами того не желая, и возникает своего рода энергия торможения. Тепло, Вот и сейчас тоже: ты что-то знаешь…

— Ничего я не знаю, — намеренно зло сказал Петр. — Ты совсем крышей подвинулся на своем Храме, вот и чудится тебе всякое… торможение мысли.

— Подвинулся крышей… А-а, помню.

— Пустое. Проехали.

— Как скажешь. А Храм… Ты же сам сказал — это всего лишь камень. И много земли… Видишь вон тот холм? Петр кивнул.

— Следи.

Иешуа вытянул вперед руки, медленно свел вместе кончики; пальцев, закрыл глаза. Постоял так, не дыша, как показалось Петру, и вдруг резко развел руки в стороны и вверх.

И на глазах у Петра недалекий и не очень большой холм словно бы раскололся взрывом, взметнулась в воздух земля — огромной рассыпанной массой, чуть зависла в темноте и рухнула вниз. А холма уже не было. И все — в тишине, только падение тонн земли — гулкое, глухое.

— А вон камень, — спокойно, будто и не взрывал холм, сказал Иешуа. Следи.

Почти круглый камень объемом и весом побольше того, который когда-то Иоанн Креститель поднял и швырнул под ноги Иродиады в долине Иордана, валун весом талантов в тридцать — сорок, то есть тонны полторы, а диаметром около шести локтей, что чуть менее трех метров, повинуясь каким-то неведомым силам, сосредоточенным в кончиках пальцев Иешуа, с глухим треском раскололся надвое, и две половинки словно бы отодвинулись друг от друга.

— Как ты это сделал? — со страхом, но замешанным на абсолютно искреннем восторге, спросил Петр.

— Захотел. Это всего лишь камень и земля, камень и земля. Как и Храм. Только размеры разные… Я полагаю, что немного потратил здесь сил. Но все же пойдем отдыхать. Пора.

И пошел чуть вперед, торопясь.

А у Петра остался один страх — безо всякого восторга. И еще странность. Вдруг полностью исчезло пресловутое «неверие ни на йоту» и безобразно выросло тревожно реальное «а вдруг».

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 4 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

К Вифании подошли на третий день к вечеру. Решили переночевать в доме Лазаря, чтобы войти в Иерусалим с утра, когда и народ на улицах соберется, и пройдет уже весть о том, что в столицу, в Храм, на празднование Пасхи явился долгожданный Машиах. Весть эту донесут, если уже не донесли, десятеро из семидесяти доверенных посланцев Христа, которых он в свое время отправил по стране — от Трахонитиды и Итуреи на севере до Идумеи и Набатеи на юге.

С одной стороны, вроде — игрушки: у Кайафы своих семьдесят, у Помазанника Божьего — своих столько же. С другой — разумный, дельный ход: пришла пора нести свое слово в люди другими — многими! — устами. Армия пропагандистов. Массовая и вполне грамотная «пиаровская» акция.

Петр каждый вечер спрашивал у Иешуа: что с запахом опасности. Иешуа впрямую не уходил от ответа, но всякий раз отделывался коротким:

— Стал сильнее. Ничего, пока терпимо.

— Мы рядом, — повторял Петр.

— Я знаю, — говорил Иешуа.

И все. Точка. Может, не хотел слишком распространяться по своей всегдашней привычке не пускать даже близких в собственные переживания, в свои боли, коли они возникали, а может, помнил о странном тепле, исходящем от левой половины мозга Петра.

Петр попробовал и раз, и два, и десять раз то, что Иешуа назвал «замедлить бег мысли». Вроде получилось, вроде даже сумел понять принцип этого «замедления», и картинку увидел, занятная выходила картинка — словно дискретно, мультипликационно; двигались черточки-сигналы от синапса к синапсу… И на себе попробовал, и на идущих рядом. Но никакого тепла не учуял. Не дано было? Скорее всего…

У Лазаря всегда рады были жданным гостям, и место для всех нашлось, и еда вкусная, хотя весна пришла, заложенные на зиму запасы подходили к концу, но вот ведь какое постоянно имеющее место чудо, давно отмеченное Петром: у Лазаря всегда все было. Пусть иной раз и не вдоволь, но никто никогда голодным не уходил. Умный хозяин, справное хозяйство, а после того, как он не множко умер и волей Иешуа восстал из мертвых, ему словно сил прибавилось. Словно и годы немалые над ним не нависали.

Петру нравилось в этой семье, он любил веселого и громкого Лазаря, доброго шутника и умного собеседника, он любил рачительную, может быть чересчур серьезную Марию, а уж Марфа-то, Марфа!.. Впрочем, Марфа — это отдельно, это, как уже не раз говорилось, личный пригляд Иоанна. Так повелось изначально, и никто не вмешивался в заведенный порядок, тем более что Иоанна уважали и малость побаивались.

А утром — с солнышком — отправились в Иерусалим. Идти-то — всего ничего.

Когда спускались по давно истоптанной дороге с Елеонской горы, Петр вспомнил описанный канонический вход в Иерусалим. Смешно: вспомнил и сам удивился, что вспомнил, а ведь было время, и не так уж давно, когда только Каноном все действия Иешуа сотоварищи поверял. Думал — проехали. Однако вот тем не менее. Привычка — вторая натура, ты ее из сознания прогнал, а она в подсознании притаилась.

— Подожди, Иешуа, — притормозил идущего впереди Машиа-ха, — а что бы не исполнить пророчество Захарии?

— Какое? — не сразу врубился Иешуа, думающий о чем-то своем.

— «Ликуй от радости дщерь Сиона, торжествуй дщерь Иерусалима: се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и молодом осле, сыне подъяремной». И дальше: «И Он возвестит мир народам, и владычество Его будет от моря до моря и от реки до концов земли».

— Да, помню, — оживился Иешуа. — Всегда не понимал, правда, почему только дщерь? А что с сыновьями? Они, выходит, не ликуют и не торжествуют? Странное разделение…

— Я об ослице, — терпеливо встрял Петр, останавливая поток текстоведения, всегда столь любимого учеником. — Давай пошлем Андрея и Филиппа в город, пусть найдут ослицу…

— И молодого осленка? Хорош же я буду! Мне что, пересаживаться то и дело? Да и хотел бы я посмотреть на того, кто усидит на молодом, необъезженном осле…

— Иешуа, я серьезно. Задержка пустяковая, а люди помнят пророчество и наверняка ждут. Что тебе стоит?.. А мы посидим пока в оливковом саду Гат-Шманима, вон там, внизу, под масло-давильней.

— Уговорил, — неожиданно легко согласился Иешуа. В последнее время опасная непредсказуемость поступков вдруг сменялась у него мягкой покладистостью. Андрей, Филипп, добегите до города, найдите там какую-нибудь ослицу или ослика, только нормального, объезженного. И приведите сюда.

— Только по-тихому! — строго добавил Петр. — Вы никого не знаете, и вас никто не знает. Ни среди нас, ни в городе. Одна нога здесь, другая там. Час на все про все…

Андрей и Филипп рысцой рванули в город.

С горы, по ту сторону глубокого оврага Кидрон, на его противоположном обрезе, отлично была видна громада Храма, его высоченная восточная стена с неизвестно почему называемыми Золотыми воротами или воротами Милосердия, которые открывались нечасто и служили только для стока крови и сброса всякого костяного мусора, остающегося после массированных жертвоприношений. Петру не довелось видеть, как это происходит, но очевидцы утверждают, что зрелище впечатляющее, когда эта кровавая каша, в которой, кстати, пришлось однажды бродить Петру и маленькому. Иешуа двадцать лет тому, узким и пенным языком вываливается на крутой и длинный откос оврага, и несется вниз, в крохотный ручеек, робко бегущий по дну, сметая попавшиеся на пути камни, ветки, прочий мусор, которым пригородная нищета всегда изрядно захламливала застенное пространство Иерусалима.

Справа от стены Храма, которая, по сути, и была восточной стеной самого города, жил, кипел, бурлил этот самый нищий пригород, где построенные из случайных камней хижины, почти землянки, кишели голодными, злыми, часто больными людьми, лишь мечтающими О том, чтобы стать когда-нибудь частью города, — типичным, как принято говорить в политкругах, электоратом Иешуа.

Осла там, конечно, найти было затруднительно, вряд ли у кого из жителей водилось что-то крупнее курицы, но при терпении — можно. В крайнем случае ребята зайдут в город через северные ворота, там недалеко, отпущенного Петром часа должно хватить.

Ребята обернулись быстрее.

Осел нашелся как раз в пригороде, мирно пасся неподалеку от Овечьих прудов, называемых Вифезда или Бейт-Хасда, то есть «Дом милосердия», или все же бассейнов, поскольку были они искусственного происхождения, и принадлежал меднику из Виффагии, приходящему сюда, к стенам Иерусалима, на приработки. Когда он узнал, что осел понадобился Машиаху из Галилеи, он даже денег брать не хотел, так возрадовался, но Андрей и Филипп все же всучили ему бронзовую монетку Пилата, отпущенную на это дело прижимистым Иудой Искариотом, назначенным в этом походе казначеем.

— Там так тебя ждут, — чуть не хором восторженно запричитали они Иешуа, столько людей собралось, наверно, весь город. Да что город — все, кто пришел на Песах!

— Все-таки протрепались, — без особой, впрочем, строгости заметил Петр. Я же приказал: молчать.

— Мы и молчали, — обиженно возразил Андрей. — Но там, среди всех, — наши люди: Исав, Нафтали, Шева, Шауль… Те, кого Учитель послал в Иершалаим из Нацрата. Из тех семидесяти… Они всех давно предупредили, люди третий день ждут, даже ночью не уходят. Так что мы ни при чем…

Иешуа внешне не выражал ни радости от ожидаемой впереди массовой встречи, ни тем более удивления. Встречают и встречают, так и должно быть… Обошел животинку, немедленно приступившую к пощипыванию молодой травки, похлопал ее по спине, поправил нестерильную дерюжку, покрывающую спину и закрепленную под брюхом парой веревочек. Усмехнулся чему-то своему и взобрался на осла.

— Раз Петр решил соблюдать пророчество Захарии, будем соблюдать… стукнул осла пятками, тот пошел потихоньку под гору, упираясь передними копытами в землю, высокий Иешуа мерно покачивался на нем, малость подобрав ноги, согнув их.

Было неудобно, но раз Петр решил…

Процессия и в самом деле выглядела со стороны довольно комично. Впереди всех — Иешуа на меланхоличной ослице, кстати, не осел это оказался, Андрею и Филиппу частично удалось подтвердить Канон. А что до осленка, так в текстах Марка и Луки, например, и вообще был только осел. Мужеского полу. Молодой. Но без мамы… Позади шли Петр и Иоанн. Чуть сбоку — Симон и Иуда. Остальные ученики — еще дальше. Потом — мать с Марией из Магдалы, весьма довольные своевременным предложением Петра подтвердить пророчество. А уж дальше — все остальные родичи: всяческие братья, сестры, зятья, невестки. И все это шумное, довольно пестрое, галдящее спустилось в овраг, легко перебралось через ручей, значительно медленнее — ослице подъем сильно не понравился — забралось в гору, и мгновенно оказалось в куда более шумной, пестрой и галдящей толпе.

Петр и Иоанн мгновенно вышли вперед, прикрывая Иешуа с фронта, к Иуде и Симону подтянулись крепкие парни Яаков и Фома, тыл плотно прикрыли остальные ученики, среди которых самым хилым был Левий Матфей. Да и его руку с явным усилием укладывал на столешницу мастер местного армрестлинга Иуда Искариот: видно, сборщикам податей без физической силы — никуда.

Вход в город, к мимолетному удовольствию Петра, ничем от канонов не отличался. Были и одежды — плащи в основном и головные платки, подстилаемые под ноги учеников и копыта ослицы, на которой по-прежнему восседал Иешуа, были и свежесрезанные ветки смоковниц, дубовые, тополиные, даже листья вечнозеленых пальм, срезанные достаточно высоко, с приложенным к тому трудом, ибо нижние ветки и селяне, и горожане срезали осенью, на праздник Кущей, а новые пока не подросли.

Но вот, к слову, новость.

Все встречающие довольно дружно и явственно кричали Христу на небогатом в эти многоязычные годы еврейском: «Хошина!» — что в переводе значило: «Спаси нас!» — и было весьма созвучно ласково произнесенному имени Машиаха — Иегошуа. Слова-то однокоренные. И обращение к Машиаху, к Спасителю — вполне естественно: что ему делать, как не спасать?.. Похоже, что многочисленные переписчики и переводчики евангельских текстов с удивительной легкостью заменили непонятное древнееврейское словосочетание на привычное цивилизованному уху греческое «Осанна!» — «Славься!». Евангелисты, по правде говоря, уж столько подправили, переделали, дописали, досочинили, что слово «канон» плоховато подходило к официальным священным писаниям…

Иешуа легко и мимолетно улыбался каждому, гладил руки тех, кто сумел дотянуться до него, несмотря на плотную охрану, привычно бросал в толпу:

— Бог вас хранит… Крепите веру… Верьте в меня, сильнее верьте: я приведу вас в Царство Божье…

У колоннады, окружавшей два городских, а точнее, предмест-ных, пригородных бассейна, называемых «Вифезда», — или, попросту говоря, водохранилища, столь необходимых в сухом жарком городе, — толпилось особенно много людей. Бассейны считались святыми, поэтому вокруг них ежедневно сидело, лежало, бродило множество сирых и убогих телом. По преданию, к воде время от времени — как уж ему Бог на душу положит, спускался Ангел Господень, «возмущал воду», как буквально сказано в Писании, и первый, кто успевал в данное «возмущение» нырнуть, оказывался мгновенно исцеленным. Повторим, так гласила легенда. Петр не готов был ее подтвердить, он ни разу не сидел около бассейнов. Ангела не видел, с исцеленными не общался, он лишь иной раз проходил мимо, стараясь побыстрее миновать не самое приятное глазу место.

Сегодня миновать не удалось.

Иешуа притормозил ослицу, к которой — или все-таки к Иешуа? — немедля бросился ее владелец-медник… нет, все-таки к Иешуа, а не к ослице, потому что, не обращая внимания на движимую собственность, упал перед Машиахом на колени и закричал:

— Господи, благослови!

— Я не Господь, — несколько раздраженно сказал ему Иешуа. Он не знал, на чьей ослице ехал. — Я лишь избран им из тысяч подобных, чтобы осуществить на земле Царство Божье. Веришь ли ты в него? Хочешь ли войти в него?

— Верю, Машиах, хочу!

— Благословляю тебя и благодарю за помощь, которую ты мне оказал.

Петр в очередной раз ошибся: Иешуа узнал — или почувствовал? — хозяина ослицы. Бывает.

— Да разве это помощь? Я все, все для тебя сделаю!..

— Сделай все для себя — поверь без сомнений. И ты спасешь душу. Повернулся к Петру: — Если ты не против, дальше — пешкой, — и двинулся к одному из бассейнов, окруженному высокой и легкой колоннадой, очередной данью Ирода Великого римскому архитектурному стилю, от которой спускались прямо в воду до самого дна, широкие каменные ступени.

Изможденный — ребра наружу! — коричневый то ли от загара, то ли от грязи человек с всклокоченными, не ведавшими гребня бородой и волосами, завернутый лишь в одну набедренную повязку, лежал на краю бассейна на аккуратно расстеленном плаще и тянул к Машиаху тонкие палочки рук. Молча тянул, в отличие от остальных, давление которых еле сдерживали ученики, по-прежнему плотно окружавшие Иешуа.

Иешуа присел на корточки рядом с изможденным:

— Что с тобой, брат?

— Я с детства обездвижен. Только руки, шея и голова — все чем могу пошевелить. Вот лежу, жду, может, Ангел спустится…

— И давно лежишь?

— Каждый день. Меня братья приносят утром, а к закату забирают.

— Ну и был Ангел?

— Вода волновалась, много раз было, но ведь в пророчестве сказано: кто первый окунется, тот и исцелится. А я не успеваю — пока доползу, там уж полная купальня… — И совсем по-детски шмыгнул носом.

— А зачем тебе купальня?

— Как зачем? Я хочу ходить, работать… Как все… Знаешь, как, тяжко быть обузой семье?..

— Не знаю, — сказал Иешуа и выпрямился, — но догадываюсь… А ты не лежи, брат, не лежи. Еще холодно. Вставай и иди…

И пошел прочь, не оглянувшись. Уже долгое время все чудеса исцеления он творил походя, словно исполнял какую-то необременительную, но все же скучную обязанность, а поэтому никогда — произнеся больному заветные, главные слова! не ждал результата, уходил, терял интерес. Знал: осечек не бывает. А их и не было.

Вот почему Яаков-младший Алфеев и Фаддей, тоже знавшие, как действовать после подобных, на ходу брошенных приказаний Христа, подхватили лежащего под руки, поставили на нога, Фаддей не забыл накинуть ему на плечи плащ и легонько подтолкнули: сказано — иди, не хлопай челюстью.

И произошло привычное, рутинное даже для учеников Иешуа, чудо внезапного исцеления. Бывший парализованный неуверенно и робко шагнул на тощих ногах, еще шагнул, еще…

— Чудо! Чудо! — орала толпа вокруг бассейнов. — Слава Машиаху! Слава Царю Иудейскому! Машиах, благослови нас, спаси! Иешуа обернулся на ходу, крикнул в толпу:

— Надо только верить! И все, чего ни попросите в молитве с истинной верою, получите сами. Верите в меня?

И толпа единоголосо, истово, как на многотысячном митинге, выдохнула вслед:

— Верим, Царь!

А ведь он даже не коснулся парализованного рукой, отметил Петр. Только мысль. Как бы мимоходом, вполоборота… Вспомнил разговор с Кайафой, свои слова о том, что мысль нельзя уничтожить. Конечно, нельзя — тем более если она исцеляет безнадежно больных. О том, что она раскалывает камни, вспоминать не хотелось…

Они по-прежнему буквально продирались сквозь возбужденную толпу, которая еле расступалась перед маленькой процессией. Петру и Иоанну пришли на помощь Иуда и Симон, они работали, как хорошо обученные бодигарды, и Петр понимал, почему в двадцатом и двадцать первом веках в его родной России эта профессия столь высоко ценилась. Он оглянулся, поискал глазами, успокоился: двое или трое учеников помогали двум Мариям не отстать от остальных. А то немудрено: с женщинами в этом-веке не церемонились.

Наклонился к Иешуа, которому, казалось, вся эта людская вакханалия была в привычку, он вроде бы и не замечал ее, спокойно себя чувствуя за мощными спинами охраны.

— Куда сейчас?

— В Храм.

— Откуда войдем?

— Отсюда… — Иешуа кивком головы указал на закрытые маленькие ворота в северной стене Храма, ведущие, как знал Петр, через короткий тоннель в стене прямо на двор язычников, на площадь, и которые открывались только для доставки на площадь, а оттуда в Храм, к жертвеннику, предназначенных к сожжению животных. Кстати, омывали их в тех же бассейнах Вифезда, где Христос совершил очередное чудо исцеления и где жаждущие оного не брезговали нырять в далеко не самую чистую воду. Петр бы не рискнул — после омовения там десятков, сотен, а сейчас, в Песах, и тысяч баранов. Поэтому в народе они, эти бассейны, и назывались еще Овечьими. Хорошенькое место выбрал Ангел Господень для «возмущения воды», гигиеническое…

— Они сейчас закрыты! — крикнул Петр, стараясь переорать толпу.

— Откроют, — скорее угадал, чем услышал Петр. Если Иешуа был уверен, что ворота кто-то отопрет, то Петру сомневаться не стоило. Да и, возможно, кто-то из десятки, отправленной в Иерусалим, мог с помощью пары монеток с профилем. Кесаря договориться и найти способ открыть не предназначенный для массового прохода паломников — ну разве проскользнет кто-то, когда служители заносят в Храм животных, — вход, который тем не менее однозначно был нарисован на всех полуофициальных, распространяемых всякими околоцерковными обществами, современных Петру-Мастеру библейских планах вхождения Иисуса в Иерусалим: именно отсюда, с севера.

Они не без труда пробились к воротам, сбитым из толстых деревянных дощищ, Петр несколько раз мощно стукнул в них, и — вот чудо! — они приоткрылись, и в маленькую щель высунулось испуганное лицо Иосии, или Иошияга, левита, служащего при Храме и ставшего впоследствии, как догадывался Петр, если, конечно, все сбудется, одним из апостолов, последующих за первыми одиннадцатью — исключая Иуду Искариота — учениками, апостолом, принявшим позже имя Варнавы. Теперь Петр ко времени вспомнил, что Иосия был у них в Капернауме, только недолго, похоже, дня три всего, но законно числился одним из семидесяти посланников Иешуа и одним из десяти, отправленных в Иерусалим. Все становилось более-менее понятным. Прислуживающий в храме левит легко и безнаказанно мог взять ключи и открыть ворота, чтобы пропустить своих, не заставлять Иешуа в первые дни Песаха тратить час, а то и более на то, чтобы добираться сквозь сотни верующих и ожидающих Машиаха людей до южных — главных! — тройных ворот и ворот Хульды.

Расцеловавшись наскоро с Иешуа, левит Иосия быстро повел их действительно коротким тоннелем и, не совершив даже традиционного омовения в миквах, поскольку таковых в тоннеле не было, — баранов в бассейнах моют, те же из верующих, что все-таки проникают на площадь сквозь Овечьи ворота, наверняка моются вместе с баранами, — и они очутились на просторном и тоже многолюдном дворе язычников.

Будем считать, решил Петр, что чудотворная остановка около Вифезды и была некоей виртуальной процедурой омовения.

И опять ожидаемая странность: Иешуа ждали именно отсюда, а не из ворот Хульды. Именно здесь, на северной части площади, собрались хорошо уже не сотни, но многие десятки паломников, пришедших в Храм на Песах и приветствующих Иешуа все тем же неканоническим:

— Хошина! Хошина, Машиах!

По-русски: спаси нас, Мессия, Помазанник; спаси нас, Царь! Никто, казалось, не сомневался в праве Иешуа называться Царем Иудейским.

Здесь, правда, не было никаких свежесрезанных веток, брошенных на пути, но плащи и платки все так же летели под ноги Машиаху.

— Какой сегодня день? — неожиданно спросил Иешуа.

— Четвертый, — ответил Иоанн. — Завтра уже — седер, праздничная трапеза… Между прочим, сейчас наступит полдень — время второго тефила.

— Тебе ли не знать, Йоханан, — громко, не столько для Иоанна, сколько для десятков людей, слушающих его, сказал Иешуа, — что нет в Законе обязательного приказа молиться в отведенные для этого часы. Да и кто сейчас молится здесь, в Храме, где надо всем царит грязный процесс жертвоприношений, где сама жертва это и есть воплощенная молитва. Как просто: заплатил за барана или голубя — и свободен… А ведь молитва, великое таинство личного общения с Господом нашим, — это не наказание, а естественное желание души. Поэтому, кто хочет, пусть молится. Вот — Храм. Обернись к нему лицом и молись. Но только зачем? Внутри Святое место, где стоит только светильник, а дальше — Святая Святых, где ничего нет. Пусто. Чему тогда молиться, Йоханан? Пустому месту?.

Кто-то из толпы крикнул:

— Как ничего нет в Святой Святых? Там — Бог…

Иешуа яростно обернулся, отыскивая глазами крикнувшего.

— Бог везде! Он — в цветке, в дереве, в воде, бегущей по песку, Я уже говорил, кто не слышал: отсеки ветку — Бог там, подними камень — ты найдешь Его и под камнем. Поэтому молитесь, но молитесь там, где застал вас благой порыв принести молитву Отцу нашему. Молитесь с верою — и вам воздается сполна.

И опять кто-то спросил:

— А коли так, зачем тогда стоять лицом к Храму? Мы же и в наших деревнях всегда во время молитвы смотрим в сторону Иершалаима. А ты, Машиах, мы слышали, хочешь разрушить Храм…

— Да, хочу. — Иешуа, как всегда, когда спор заходил о главной для него теме, становился непримиримо яростным, не говорил — кричал. Хотя в общем гуле, висящем над двором язычников, только так и можно было проповедовать — на крике. — И я его разрушу в одно мгновение. И в одно мгновение построю другой, Храм истинной, а не лживой Веры, той Веры, которую я, Царь Иудейский и Израильский, несу вам, люди… Поэтому всегда молитесь, глядя в сторону, которую Господь назначил для своего Храма, — но своего, пока скрытого от взглядов, а не того, что ему навязал сумасшедший убийца Ирод, лицемерно называвший себя великим царем…

Он сам впервые вслух назвал себя Царем Иудейским плюс к тому еще и Израильским. Испокон веков это были разные царства, и лишь три великих царя властвовали надо всем — неразделенным! — царством, которое именовалось Израильским, надо всей землей всех колен Израильских — Саул, Давид и Соломон; Называют еще Иевосфея, но земли колена Иудина не входили в его царство. Значит, подумал Петр, время пришло. Иешуа — царь. Как там у него с запахом прокисшего вина? Ни разу сегодня он несказал об этом. А Петр не спросил…

Петр увидел, как сквозь толпу, окруженные крепкими охранниками-левитами, к Иешуа пробирались несколько священников — из фарисеев.

Иешуа увидел их. Крикнул намеренно подобострастно, словно издеваясь:

— Расступитесь, люди. Пропустите ко мне ученых книжников. Все знайте: это очень умные люди, они зовут себя фарисеями. Я говорю вам совершенно искренне и правдиво: слушайте их! Всегда слушайте и поступайте так, как они вам велят поступать. Они все правильно говорят. Но только никогда не поступайте так, как они сами поступают, потому что между их словами и их делами — бездонная пропасть, которую уже никому не дано перейти.

Это было сильное обвинение. Но «очень умные» служители Храма абсолютно не обратили внимания на, мягко говоря, невежливое обвинение в их адрес. Может, сочли его справедливым? Это вряд ли. Просто кем был для них галилейский пророк, называющий себя Машиахом? Всего лишь пророком из Галилеи, задрипанной северной провинции, пришедшим покорять столицу, как всегда делали провинциальные мальчики во все времена. Только мальчик из Галилеи чуток запозднился: на вид ему — так, считал Петр, могли рассуждать фарисеи — было за тридцать, пора бы и делом заняться, а не ходить по дорогам и сбивать с толку работящий люд. Это Кайафе дано было — с некоей заграничной помощью! — знать о том, в чем опасность великовозрастного мальчика. Но, памятуя о высокой степени тайны, поведанной ему эллином Доментиусом, он вряд ли кому-нибудь приоткрыл хотя бы краешек ее. Петр считал, что, разговаривая с теми из Синедриона или Совета Храма, кто сегодня осознал реальность опасности, которая грозит Храму и Религии от назаретянина, Кайафа все же не донес до них все подробности. Местные умники вообще считали, что из-i лишние подробности развращают незрелый ум. Как там, кстати, у Екклесиаста: умножая знания, умножаешь скорбь…

А ребят-фарисеев, оказывается, весьма заинтересовала декларированная Иешуа возможность не просто разрушить наличествующий на местности Храм, но в одно мгновение построить новый. Это заявление, похоже, и бедных евангелистов насторожило, если впоследствии они вложили в уста книжного Иисуса совсем другой срок гипотетического строительства — три дня. Тоже немного, но не мгновение же…

— Ты и есть Машиах? — спросил один из фарисеев, скептически оглядывая Иешуа, который выглядел вполне достойно для пасхальных дней: и лицо, и одежда… А мысли, если закончить цитату из классика?.. Ну что мысли! Кому от них жарко или холодно?..

— Это ты сказал, — усмехнулся Иешуа, уже откровенно издеваясь над спрашивающим.

— Я не утверждал. Я спросил.

— А я ответил. Что-нибудь еще интересует?

— Кое-что… — Фарисей, чернобородый немолодой уже человек с ясными и острыми глазами, и верно — умница, не ошибся Иешуа, старший из тех трех, что в окружении левитов добрались до назаретянина и сейчас, оттеснив остальных паломников, стояли этаким дворовым манером «стенка на стенку»: с одной стороны — Иешуа с охраной из Петра, Иоанна, Симона, Иуды, Андрея, Яакова, с другой трое фарисеев, с тоже добротно профессиональной охраной из четверки левитов. Кое-что… — раздумчиво повторил g старший из фарисеев. — Вот, например, ты собираешься выстроить Храм в одно мгновенье. А знаешь ли, сколько строился этот… — Он обвел вокруг себя рукой.

— Знаю, — кивнул Иешуа. — Сорок шесть лет. Кстати, книжник, Ирод строил его не на пустом месте, слыхал? Здесь ведь прежде стоял Храм, который назывался Зерубавелев, потому что его начал строить Зерубавель, сын Шалтиэля из рода Давидова. И это был второй Храм после первого, выстроенного великим царем Шломо. Так что вы зря называете Храм Ирода вторым. Он — третий всего лишь…

— Не будем считаться, — вполне по-торговому предложил фарисей. — Ты скажи лучше, как ты собираешься за мгновенье выстроить хотя бы даже не такое великое сооружение, хотя бы малую синагогу? Ведь одно мгновенье — это всего лишь выдох, дуновенье ветерка, промельк птицы…

— А что ты можешь сделать всего за мгновенье?

— Выдохнуть, — засмеялся фарисей. — И снова вдохнуть — за второе мгновенье.

— Знаешь, в чем твоя беда, книжник?.. В холодном неверии. Ты не веришь ничему, что не можешь потрогать, рассмотреть, понять. Ты не думай, я не кривил душой, когда назвал вас умными людьми, это так и есть, я знаю. Но умный не значит верующий, а стало быть, не значит — допущенный.

— Куда допущенный?

— В Царство Божье, — традиционно просто ответил Иешуа. — Сами в него толком не верите, хотя и талдычите о нем постоянно, и Другим не даете: не пускаете их в Царство. Не пускаете, потому что дистинная, не обремененная сомнением, вера страшна вам. И ведь завтра, послезавтра, через годы поймете мою правоту, но будет поздно. Вы все крепки задним умом. Разве не в ваших проповедях я слышал: мол, жили бы мы — мы! — во дни отцов наших, мы бы не дали пролить кровь великих пророков. Это же именно твои слова, да, книжник?

— Откуда ты их знаешь? — изумленно спросил фарисей.

— Я знаю все, что знает Господь о моей земле и моих подданных… Так я спрошу тебя: разве ты — и твои единомышленники;- не сыновья тех, кто проливал кровь пророков? Все взаимосвязано, дорогой книжник. Мы все — дети Израилевы, мы все несем их славу и их вину, но спустя многие годы, естественно, так легко заявлять: я бы подобное не совершил или не дал совершить.

— Но я уверен сегодня, что не совершил бы!

— Сегодня уверен. Со своими сегодняшними знаниями. Со своим сегодняшним мышлением. А вчера?.. Неужели не понимаешь, что просто-напросто был бы другим вчерашним… Но ты и сегодня такой же, как те, кто гнал пророков, бил их, убивал. Хочешь новое пророчество? Пользуйся, дарю. Я послал десятки своих учеников, чтобы они несли людям правду о Вере, об истинном Слове Божьем и о близкой реальности Его Царства. Вот бы вам остановить кого-то из них, сесть с ним за кувшином доброго галилейекого, побеседовать, попытаться понять: а вдруг до тебя что-то не доходит, что-то ты упустил в каждодневной суете… Но где там! Ты сотоварищи станешь гнать их, распинать, убивать, потому что они думают и поступают не так, как ты хочешь. Как привык. Вот, книжник, главная причина всегдашних гонений власть имущими тех, кто во все времена ищет правду; они думают и живут не по-вашему. Иначе мыслят. Иначе поступают. И только в этом их вина. Как только в этом была вина пророков перед их современниками, которых сегодня ты гневно судишь. Вот и все, книжник. Подумай о том, что я тебе напророчил. Может быть, ты все-таки сумеешь мыслить иначе? Слово-то какое красивое, прислушайся: инакомыслящий… А что до мгновенья… Сложи-ка ладони вместе, книжник.

— Зачем?

— Сложи, не бойся. Я не обижу тебя.

Фарисей осторожно вытянул руки и свел лодочкой ладони.

— Выдох — мгновенье, да? — спросил Иешуа, повторяя недавниеслова фарисея. — Верно. Но и мгновенье — часть вечности. Смотри… — И он легко выдохнул воздух в протянутые ладони.

И на них возник абрис — именно так, одни очертания, контур, сквозь который видны были и ладони, и старческая кожа в глубоких линиях жизни, судьбы или любви, площадь, столпившиеся вокруг люди, — просто проявился из прогретого весенним солнышком тонкий призрак храма с четырьмя башнями по углам и с пятой, более высокой, посередине.

— А теперь второе мгновенье — вдох… Иешуа вдохнул, и храм исчез. Фарисей по-прежнему держал ладони вместе, трагически не веря тому, что они пусты.

— Истинно говорю тебе, — сказал Иешуа вконец обалдевшему фарисею, впрочем, и остальные тоже не выглядели материалистами, — твой дом пуст. И в Святая Святых — только пыль и пустота. Там нет Бога. Ему там тесно и душно. А я ухожу. Вспоминай обо мне, книжник, у тебя еще есть время…

И он быстро пошел прочь, все так же окруженный учениками, молчаливый, куда более углубленный в себя, поэтому не видящий протянутых к нему рук, не слышащий криков. Он шел из чужого ему Храма, в котором, по его словам, не было Бога.

А Петр, раздвигая телом толпу, как танк, шел впереди, чувствуя плечом плечо Иоанна, и думал про себя: похоже, что Иешуа приобрел еще одного почитателя. Пока сомневающегося, противящегося услышанному, но умеющего мыслить, а значит, рано или поздно сумеющего понять, что мысль, пусть даже против воли проникшая в душу, в чем-то верна, стоит ее перетереть, привыкнуть к ней, а она за это время приживется, пустит корни, начнет хозяйничать в означенной душе. И все-то с помощью детского трюкас храмом на ладошках, совсем простенького для паранорма, даже тыква-голова на блюде во дворце Ирода была галлюцинацией более сложной, а ведь здравый Иешуа ничем не брезгует в постоянной «ловле чело-веков». Все идет в дело, и все ему помогает.

Интересно бы узнать; как имя этого фарисея? Кем он станет — если станет! в грядущем шествии веры Христовой?..

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 5 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Ночевали опять в доме Лазаря. Петр счел, что безопаснее места нет, любое другое окажется новым, с новыми хозяевами, с новыми людьми, которые обязательно явятся вечером в дом, где остановился Машиах; кто среди них возникнет — один Бог знает, а у Петра с Богом отношения были куда более прохладные, нежели у Иешуа, поэтому он решил не рисковать. Час ходу до Вифании, — даже при том, что все устали за день в Иерусалиме смертельно, — все-таки можно вынести, зато там, у Лазаря, — нормальная еда, нормальный сон, никого посторонних, хорошо известная местность и подходы к ней… Петр выставил охрану, определил ребятам время ночных смен и в общем-то чувствовал себя спокойно: в эту ночь ничего произойти не могло, не должно было.

Утром вся компания снова собралась в город. Иешуа хотел все-таки пройти по Терапийону, не исключено — кого-нибудь излечить, потом спуститься к пруду Силоам, или Шилоах, то есть к «источнику, посланному Богом». Название его, что ли, привлекло?.. Хозяйственный Натан был послан на поиски чистого дома без постороннего глазу, где вечером все могли ритуально отужинать, иначе — провести седер. Петр послал с ним Симона, как более обученного охранному делу: проверить подходы к выбранному дому, кто соседи и прочее. Хотя понимал, что на седере ничего не произойдет. Понимал он это еще и потому, что поручил Иоанну на короткое время отпроситься от экскурсии по городу и сходить в дом к Кайафе, чтобы оставить ему записку всего с тремя словами:

«Сегодня после полуночи». Кайафа скорее всего целыми днями пропадал в Храме, но мог ненадолго оказаться и дома. В любом случае кто-нибудь из служек-левитов записку ему отнес бы. Что делать, получив эту записку, Кайафа знал. А Петр придумал для себя причину не идти вместе со всеми, чтобы забежать к себе в дом в Нижнем городе, превратиться, возможно, в римлянина Вителлия, а возможно, в эллина Доментиуса и наконец нанести давно задуманный и сегодня крайне своевременный визит к прокуратору Иудеи и Самарии всаднику Понтию Пилату.

Причина для отлучки была резонной: следовало запастись провиантом на седер, купить хорошего вина и отнести все это в дом, который найдет Натан до времени третьей молитвы, то есть до трех пополудни, чтобы две Марии имели хотя бы три часа — приготовить ужин и собрать на стол, а уже после шести всем собраться за трапезой.

— Как мы узнаем, где будет седер? — спросил Иешуа.

— Шимон и Натан найдут вас, — сказал Петр. Иешуа не спросил, как Симон и Натан отыщут их в многотысячной толпе паломников, пришедших в столицу на Песах. Это было даже Петру ясно: кто в городе не укажет, где сейчас искать Машиаха!..

Начинался последний акт трагедии, финал проекта «Мессия», и Петр волновался, поскольку далеко не все оказывалось в сфере его непосредственного внимания. Он не знал, сумели ли воины Пилата сегодня ночью перехватить и рассеять отряды Вараввы, остановившиеся на ночной привал в пустыне южнее Иерихона, а самого Варавву схватить, заковать в цепи и привести в Иерусалим. Он не знал, насколько за эти дни увеличилась армия паломников в Иерусалиме, которых Иешуа еще десять дней назад позвал в столицу-к себе. Петр видел, что в городе творится нечто невообразимое, людей на улицах явно много больше, чем бывало на Пасху прежде. Он не мог более-менее точно оценить их количество, потому что не видел всех, но даже приблизительно, по тем фрагментам толп, которые попадались на глаза вчера, в Иерусалим пришло не менее десяти двенадцати тысяч. Можно было спросить Иешуа, тот наверняка чувствовал точнее Петра, но спросить значило вызвать удивление у Машиаха: зачем тебе, Кифа, точное число?.. И впрямь — зачем? Петр не знал бы, что ответить…

Что касается Кайафы, тут Петр волновался куда меньше. Первосвященник делал порученное, как уже говорилось, с педантичной точностью ученика-отличника. Петр полагал, что он уже знал результаты римской ночной вылазки, а значит, получив записку или все же сумев перекинуться с Иоанном парой слов — хорошо бы сумел, тогда Петр знал бы судьбу Вараввы! — молниеносно собрал бы свой Малый Синедрион и решил бы судьбу бунтовщиков. Третий осужденный на казнь, кроме Христа и Вараввы, положенный по Канону, наверняка найдется — да хоть бы кто-то из ближних сподвижников зилота.

А уж Пилат, как заявил Кайафе высокородный эллин Доментиус, — это вопрос не для первосвященника. Для положительного решения данного вопроса Петр собирался в крепость Антония, где согласно каноническим текстам и абсолютно вопреки здравому смыслу остановился прокуратор. Здравый смысл, поддержанный, кстати, Клэр в одной из бесед с Петром, утверждал, что Пилат в дни Песаха должен был найти приют во дворце Ирода Великого, где куда менее опасно оставаться: и стены выше, и территория больше. А крепость Антония была крохотным каменным островком, приткнувшимся к западной части северной стены Храма, как раз недалеко от Овечьих ворот. Четыре невысокие башни, не слишком высокие, всего в два человеческих роста, стены, теснотища, дискомфорт, о котором Пилат не вспоминал даже в своей резиденции в Кесарии, не говоря уж о Метрополии, плюс ко всему крепость находилась в самом центре празднующего Песах людского моря. И уж если даже забыть об опасности, то о невероятном круглосуточном шуме забыть невозможно.

И тем не менее Пилат предпочел крепость.

Видимо, так велика была известная всем ненависть пятого прокуратора к своим подопечным из Иудеи и Самарии, а если говорить проще, его совершенно первобытный, дремучий антисемитизм, что он предпочел тесноту и шум крепости Антония уюту и тишине дворца Ирода Великого, тем более что во дворце в эти дни гостевал Ирод Антипа с семейством, тоже решивший на Песах развеяться в столице и покинуть на недельку свою Тверию, Тивериаду, где, к слову, Антипа устроил себе весьма приятную жизнь: и театр там имелся, и стадион для ристалищ, а что город был построен Антипой на месте древнего кладбища, волновало только правоверных галилеян.

Может, Пилат и выбрал бы для своего короткого пребывания в ненавистном Иершалаиме дворец ненавистного Ирода, но наличие там еще более ненавистного Антипы, видимо, подвигло его на нелегкие испытания бытом. Тем значительнее заслуга мудрого Кайафы, сумевшего вытащить Пилата с войском в столицу… С Иоанном договорились встретиться в доме в Нижнем городе.

Петр сам себе удивлялся: его сейчас полностью захватило действие, в котором он был силен, как Мастер Службы, которое он, опять же как Мастер, должен был довести до задуманного финала, а сам финал, вернее, его трагичный результат как бы отошел на второй план. Что случилось, спрашивал себя Петр. И вроде бы не понимал, откуда взялись как неожиданный азарт ни о чем не задумывающегося игрока, так и странное чувство отстраненности от происходящего. Будто не судьбой близкого — куда уж ближе! — человека играет он, решает ее, решил уже практически, а все происходит в некоем кукольном театре, где никто не погибает. Просто заканчивается спектакль, кукол убирают в коробки, а завтра их снова достают, и они — снова живые! — радуют почтеннейшую публику.

А ведь кому, как не Петру, знать, что спектаклем здесь и не пахло. Кровью пахло. Предательством.

И все же что-то глубоко в подсознании успокаивало Петра: все будет хорошо, все успокоится, камень утонет, круги пройдут и утихнут, жизнь не кончается. Петр не ведал, что там, в подсознании творилось, ему некогда было туда забираться, копаться, он умел, в принципе, это делать, но терпеть не мог: грязная, считал, работенка — рыться в собственном подсознании. Не однажды оно так же неясно и невнятно подсказывало Петру: успокойся. Или наоборот: насторожись. И никогда не ошибалось, хотя суть подсказки Петр понимал только после уже случившегося.

И вот ведь какая странность: болотом сейчас совсем не пахло.

И Иешуа ни разу не напомнил о запахе прокисшего вина. Намеренно? Не верил Петру? Или исчез запах?.. Что зря гадать? Будет день — будет пища… Все-таки он решил идти эллином. Пилат тг Рим, знаком был со многими из римской знати и мог изрядно удивиться, что никогда не встречал в определенных кругах какого-то Вителлия. А удивление Пилата меньше всего требовалось Петру. Эллины, в конце концов, — те же подданные Римской империи, все у них общее — нравы, развлечения, деловое сотрудничество. Даже Олимпийские игры — и те с некоторых пор общие, А у Доментиуса и Пилата еще и сословие было одинаковым — всадники, второе по значимости после сенаторского; и следовало из данного факта, что имущественный ценз у каждого должен был составлять, как минимум, огромную сумму в четыреста тысяч сестерциев. Петр полагал, что богатый всадник богатого всадника всегда поймет.

Парадный вход в крепость Антония выходил на запад. Две большие арочные двери, точнее — ворота для конных были закрыты изнутри. С руганью, работой локтями и плечами Петр добрался до них сквозь толпу, постарался не свалиться в крепостной ров и выбрался на каменную площадку перед стеной, где все же был некий вакуум, не решались паломники приближаться к дверям, за которыми жила вполне реальная опасность. Петр побарабанил сначала в одну дверь, потом в другую. Правая открылась, и воин в кожаной лорике, или кирасе, надетой на короткую тунику без рукавов, из-под которой выглядывали узкие штаны до колена, спросил на хорошем арамейском, но с некоторым раздражением:

— Что надо, господин?

— Я к гегемону, — тоже по-арамейски надменно заявил Петр, то есть Доментиус. — Вызови начальника стражи.

Воин — явно из местных наемников, судя по языку, — невежливо закрыл дверь перед носом у Петра и надолго исчез. Минут через десять, за которые Петр-Доментиус накрутил себя до состояния праведного гнева, дверь снова открылась, и в проеме возник некто в более просторной и тонкой тунике, без всякой лорики, зато с коротким мечом в бронзовых поножах, притороченных к поясу.

— Что надо, господин? — Начальник стражи слово в слово повторил вопрос подчиненного, но уже на благородной латыни.

— Я прибыл сюда из Рима сегодня ночью, чтобы говорить с гегемоном, перейдя на латынь, заорал Петр. — Я — всадник Доментиус Коринфский, должен из-за вас, идиотов, стоять здесь на жаре, как мальчишка? Так, что ли?.. Как твое имя, солдат?

— Дарий, — в некоторой растерянности ответил начальник стражи.

— Иудея — это дыра, это место ссылки для плохих солдат, — продолжал разоряться оскорбленный всадник. — Так ты хочешь отправиться туда, где похолоднее, к диким галлам, например? Я могу это тебе устроить!..

— Подождите, господин, — все-таки начальник испугался угрозы, к диким галдам ему не хотелось, — я же только спросил…

— Проходите, конечно. Я немедленно доложу гегемону о вашем прибытии. Он, правда, отдыхает. Весь гарнизон отдыхает. У нас сегодня было ночное сражение…

Значит, все-таки было, обрадованно подумал Петр. И каков же результат?..

— Надеюсь, успешное? — успокаиваясь, снижая тон, спросил он и вошел в крепость следом за начальником стражи.

— Мы разогнали бунтовщиков и взяли под стражу их предводителей.

Сообщение порадовало. Подробности предстояло узнать у прокуратора. Или, как его здесь называли, гегемона.

— Я слыхал об этом, — сообщил Доментиус. — Именно потому я — здесь.

— Вы присядьте. — Начальник указал на одинокую каменную скамеечку.

Больше ничего внутри крепости не было — пустой двор, только у противоположной стены, где располагались конюшни, к коновязи привязаны были две расседланные лошади. Остальные, видимо, находились в конюшне, в денниках.

Скучно живут, отметил Петр. Совсем уныло. Одно слово — солдатня… Зря Пилат не согласился на дворец Ирода, там куда симпа-тичней…

На скамеечке ему пришлось сидеть недолго. Запыхавшийся начальник стражи минут через пять возник из дверей, ведущих в казармы — или как это у римлян называлось? — и насколько мог вежливо пригласил:

— Гегемон вас ждет, господин. Я провожу.

Они поднялись по узкой щербатой каменной лестнице без перил на второй этаж, прошли по короткому коридору, и начальник, остановившись у двери в торце его, вежливо, костяшками согнутых пальцев, стукнул два раза. Сказал:

— Здесь всадник Доментиус, гегемон.

— Пусть войдет, — послышался мощный рык из-за двери. В сравнительно небольшой комнате — опять никакого сравнения с внутренними помещениями дворца Ирода! — за простым, даже грубым каменным столом сидел голый по пояс здоровенный мужик, в обтягивающих ляжки коротких портках, босиком, безбородый, совсем коротко стриженный, с ранней проседью, загорелый, мордатый, но, в общем, по-мужицки красивый. Он был занят мужицким же делом: пил вино и жрал — именно это слово! — мясо от мощного ломтя, не пользуясь, естественно, никакими добавочными приспособлениями, даже ножом.

— Салют тебе! — Мужик оторвался от немаленькой глиняной чаши с вином. Вина будешь?

— Ясное дело, буду, — быстро согласился Доментиус и уселся на лавку напротив.

Мрачного вида солдат приволок и поставил перед греком такую же чашу и еще кувшин с вином, грохнул на стол пустую глиняную миску. Мяса на столе баранина, естественно, — было в избытке на тоже глиняном блюде. Опять-таки не дворец, посуда здесь солдатская. Как и нравы. Впрочем, эллина Доментиуса это ничуть не смущало.

Он налил себе галилейского и поднял чашу:

— За императора!

— Можно и за него, — согласился мужик, бывший не кем иным, как пятым прокуратором Иудеи и Самарии, богатый гражданином Империи, всадником Понтием Пилатом, грозой блудливых, непочтительных и вороватых евреев, к тому же отвратительно орущих за окнами. Заметил походя: — Вино здесь дерьмовое… — и выпил до дна.

Петр согласился, но возразил:

— А где ж другое возьмешь? И тоже выпил до дна.

— Хорошее — дома… А ты сам-то откуда? — спросил Пилат, наяривая баранину.

— Как раз из дому. Из Рима.

— Давно?

— Сегодня ночью.

— Ты же эллин, доложили мне…

— Ну и что? Мало, что ли, в Риме эллинов? Служу я там.

— Мне сказали, ты — всадник…

— Удостоен, — скромно объяснил Доментиус. — Есть, наверно, заслуги.

— Главное, денежки имеются, — хмыкнул Пилат. — А сюда на кой хрен прибыл?

— С тобой поговорить.

— О чем?

— О заговоре, всадник, который, насколько я слышал, твои люди сегодня остановили.

Пилат даже есть перестал.

— Ты это о ночном броске? Подумаешь, заговор! Кучка бродяг и ворья. Зилоты хреновы! Давили мы таких, как тараканов. Все разбежались, мечи — между прочим, наши, римские, — побросали, трусливые твари, двоих сволочей мы взяли с собой. Распну я их, пожалуй. Завтра и распну, чего тянуть.

— Кого распнешь?

— Думаешь, я помню?.. Главарь там один был, бородатый такой евреище, шкаф просто, и второй, рядом с ним бился, тоже не лилипут… — Отпил из чаши. — Надо признать, этот главарь драться умеет.

— Где они?

Пилат ткнул пальцем в пол:

— В яме.

— А теперь послушай, ты должен это знать. Я для того и приехал к тебе. Напрасно недооцениваешь, это именно заговор. Пусть для тебя с твоими когортами он смешон, но дело не в тех бандитах, которых ты легко разогнал. Тот главарь, которого ты посадил в яму, — всего лишь пешка в игре. Кукла. А кукловода ты не достал.

— Кто он?

— Некто Иешуа, сын Йосефа из Галилеи, называющий себя Мессией.

— Очередной пророк? Еще один клоп…

— А знаешь, кто за этим клопом стоит?

— Кто?

— К сожалению, мои соотечественники. Достаточно большая группа эллинов. У них деньги, влияние, в Сенате… Полагаю, ты не веришь, что сенаторы неподкупны?

— Да там одно ворье! — отмахнулся Пилат, но жевать перестал, как говорится, вошел в тему. — Известно кто?

— Пока нет.

— Но эллины-то известны? Которые заговорщики…

— Тоже не все. Мы взяли троих, но они не основные. У них, как мы считаем, организация построена по принципу пирамиды: нижние не знают верхних. Видимо, есть главные. Первые. Мозг организации. Каждый связан всего с тройкой подчиненных, причем эти трое друг друга не знают, а из главных связаны только с одним — тем, кто им передает приказы. У каждого из тройки — своя пятерка, принцип тот жег никто из пятерки друг друга не видел, у каждого из пяти — своя пятерка или десятка. И так — до самого низа.

— Разумно устроено. А те трое, которых вы взяли, — они кто?

— Бригадиры. Они знают только свои десятки. Мы их донизу вычистили. Триста человек взяты под стражу.

— А наверх от этой троицы?

— Темно. Они никогда лично не встречаются со своими кураторами сверху, только через посредников.

— Так взяли бы посредников.

— Невозможно. Посредники — это ходячие почтовые ящики для передачи приказов и денег на их исполнение. Откуда они появляются, кто такие, эти трое не знают… Иными словами, мы вырезали кусок из пирамиды. Судя по всему — не очень большой.

— Почему ты так думаешь? Триста человек — это сила…

— Потому что осталась куда большая сила. Мы взяли эту группу прошлой осенью. А начало и развитие заговора в Иудее шло своим чередом. Четко и по плану. Значит, арестованные к здешнему заговору отношения не имели.

— Откуда ж вы о нем узнали?

— Один из троих что-то слышал. Во всяком случае, это он назвал имя Иешуа. Тогда я послал в Галилею двоих людей с задачей внедриться в окружение нацеретянина. Один не сумел, сгорел. Второй пока работает. Все сведения о заговоре — от него.

— Выходит, Кайафа в курсе дела? Это же он дал мне наводку на зилотов…

— Да. Потому что цель заговора — Храм.

— Не понял…

— Я тоже не очень… Мой человек доносит, что этот Иешуа, называющий себя Царем Израильским, знает какой-то способ разрушить Храм. Он, значит, разрушает его, начинается паника, вооруженные отряды зилотов верхами входят в город, а в городе уже — пять тысяч пеших сторонников этого Мессии. Все пока сбывается… Кроме разрушенного Храма.

— Еще не вечер, всадник. Песах в разгаре. Кто поручится, что этот Иешуа все-таки не разрушит Храм? Я бы не поручился…

— А что, время акции — Песах?

— Когда еще в город могут незаметно войти пять лишних тысяч паломников? Ты видел, что делается на улицах?

— Я по улицам не хожу…

Пилат встал и подошел к окну. Накачан он был отменно, мышцы так и гуляли по мощной спине, не хуже, чем у самого Петра или Иоанна.

— Да, орут не по-детски, — заметил он, глядя вниз, на толпу вокруг Вифезды и дальше, дальше… Окно выходило на север. — Ты прав, многовато чего-то таракашек… А почему твоих эллинов повело именно сюда, в дыру, в задницу, и что им вообще неймется? Чего они добиваются?

— Чего добиваются? Свободы. Самостоятельности. Чего еще можно добиваться?.. Коринф полностью был разрушен римлянами сто пятьдесят три года назад. Потом и Афины — в камни… А раньше как было?.. Да вся последняя история Эллады — это борьба с Римом за хоть какую-то независимость. Но борьба с оружием в руках — это проигрыш. Не раз пробовали, и что?.. А вот борьба с помощью религии — это сильный ход!

— Как с помощью религии?

— Понтий, ты же знаешь, во что превратилась жизнь в Империи. Предательство, воровство, разврат, раскол межнациональный и даже внутри самого римского общества, богов — навалом, и римских, и греческих, все они — давно не боги, а чуть ли не приятели. С ними вон выпить запросто всегда можно было, а при желании и трахнуться… Мы считаем, что заговорщики выбрали монотеизм, единобожие, как способ сплотить нацию. Посмотри на историю евреев. Ты Тору читал?

— Что я, сумасшедший? Нет, конечно.

— И зря. Многое понял бы. Две тысячи лет они существуют как единый и, заметь, богоизбранный народ. Ну, сами себя, допустим назначили богоизбранными, а результат? За эти две тысячи лет кто только на них не нападал, их порабощали, растаскивали по разным-землям, а они все равно едины, потому что их объединяет один Бог. Религия. И какой-нибудь римский еврей всегда старается приехать на Песах в Иершалаим. И вавилонский еврей, и еврей из Айгиптоса, и евреи из стран Арама — все они объединены своей Религией, у которой один Бог, и он дал евреям один Закон, который необходимо соблюдать, живи ты хоть на краю света. Ты что, Понтий, не встречался в Риме с евреями?

— Мне их здесь во как хватает, — со злостью резанув себя ладонью по горлу, сказал Пилат, вернулся за стол, налил вина в чашу, выпил залпом. — Встречался, конечно. Ты прав, они всегда держатся вместе, помогают своим, поддерживают друг друга, этого у них не отнимешь. Они, как тараканы, влезают в каждую дырку и размножаются немерено и все тащат только для своих, все для своих. Кто в Риме держит торговлю? Евреи. Кто владеет прибрежным флотом? Евреи. Кто меняет деньги, ссужает их? Они, они… А здесь? В Риме хоть есть римляне или эллины, есть, с кем поговорить, выпить, по бабам сходить. А здесь одни евреи — грязные, вшивые, вонючие, вечно чем-то недовольные, вечно бунтующие… — Он вскочил и заорал: — Эй, кто там есть!

В дверь немедленно просунулся давешний воин, принесший Петру вино и посуду.

— Звали, гегемон?

— Кликни начальника когорты, разбуди его, к хренам собачьим. Пусть тащат наверх этих двоих, что мы взяли ночью. Сейчас мы устроим евреям праздничек. Сейчас мы распнем их посреди толпы…

— Стой! — тоже заорал и вскочил Петр. — Стой, солдат! И ты, Понтий, погоди, не пори горячку. Успеешь их распять. Я еще не все досказал… — И солдату: — Давай отсюда, мухой!

Тот исчез, как не было. Мухой.

— Чего это ты у меня раскомандовался, а, эллин? — удивленно спросил Пилат. Выпил он, похоже, не очень подъемное для себя количество галилейского, потому что опьянение уже давало о себе знать. — Тоже на крест хочешь? Я не посмотрю…

Петр подошел к нему, обнял за потные плечи, усадил, сел обок, налил обоим вина:

— Выпили…

Против этого предложения Пилат не возражал. Выпили споро, Закусили бараниной. Пережаренной она была. Все-таки могучий организм был у пятого прокуратора, всадника Пилата. Опьянение опьянением, а сообразиловка работала, как хороший швейцарский хронометр. Эпизод с требованием немедленно распять арестованных и наездом на высокого гостя, рискнувшего отменить приказ хозяина, подумал Петр, был, похоже, всего лишь этаким мимолетным представлением именно для гостя; хотя и усиленным, конечно, винными парами. Но, покончив с означенным представлением и залив его очередной порцией спиртного, Пилат спросил вполне трезво:

— Почему бы нам не арестовать этого галилеянина? Прямо сейчас. И тоже распять… Это мы на раз. И Храм уж точно целым останется, старый пердун Кайафа нам за это бочку вина выкатит…

— В яблочко попал, — радостно согласился Петр-Доментиус. — Силен ты, гегемон! Сколько до меня выжрал винища, сколько со мной, а соображаешь, как новенький… Надо арестовать. Только не тебе. Тебе-то зачем светиться?

— Что значит — светиться? Ты за кого меня принимаешь? Евреем больше, евреем меньше — кто считает?

— Слушай, Понтий, твоя нелюбовь к евреям доведет тебя когда-нибудь до ссылки. Ты что, думаешь, Тиберию нужно восстание в Иудее? Да, ты его подавишь, у тебя под рукой — больше сотни конных воинов, если не ошибаюсь, да пехоты в Кесарии — до пяти тысяч мечей…

— Сейчас четыре, — уточнил Пилат.

— Все равно — сила. Ну подавишь ты мятеж, который поднимут против тебя те пять тысяч сторонников галилеянина, что сейчас просочились в Иершалаим, А вони сколько будет? До Тиберия дойдет — у тебя там только друзья, врагов нет?

— Как нет? Есть. У кого их нет? Только у покойника…

— Они тебя и свалят. Должность гегемона Иудеи хоть и грязная, но денежная, желающие найдутся. Ты и так уж натворил здесь дел с точки зрения тех, кто на тебя зуб точит… Вспомни знамена с профилем Тиберия? Хотел установить в Храме — так ведь не дали. А золотые щиты с твоим именем и именем императора? Тоже сейчас не в Иершалаиме, не в крепости Антония, а в Кесарии… — Петр мог бы еще легко предсказать Пилату грядущий скандал с деньгами на строительство сорокаметрового акведука, которые он внаглую реквизировал из казны Храма. Но не стал. Только пророчеств прокуратору и не хватало!.. — Пока тебе в Риме все прощали, но не умножай же ты сущностей сверх необходимого… — не удержался, выдал классическую цитату за свою мысль. Прошло спокойно.

— Вообще-то ты прав, — задумчиво сказал Пилат. — Есть там гады в Риме, которые на меня давно тянут…

— Вот и не лезь. Пусть галилеянина арестуют люди Кайафы. Они к этому готовы. Я ж хочу, как лучше, ты ж мне — свой… Арестуют, приговорят потихоньку к смерти…

— Они все равно ко мне явятся, — уныло сообщил Пилат. — Только я могу разрешить казнить или не разрешить.

— А ты не разреши. Ты с ним побеседуй, вдруг он тебе понравится…

— Еврей? — В голосе Пилата было столько изумления, замешанного на презрении и брезгливости, что Петру на секунду стало противно.

Но из роли он не вышел.

— Евреи тоже разные бывают. Есть умные. Говорят, этот галилеянин — очень умен.

— Ну не разрешу я… А дальше?

— А дальше люди первосвященника начнут на тебя наезжать.

— Это еще с чего? — Опять презрение, но уже с негодованием.

— Да все с того же. Он поднимает народ против Рима, а ты, мол, его поддерживаешь. Значит, пригрозят доносом Тиберию… Так что поломаешься и согласишься. Но вслух заявишь, что делаешь это против собственных воли и разумения. А если евреи хотят крови честного человека, так пусть они и несут на себе бремя вины.

— А он что, и против Рима к бунту зовет?

— Да ни в коем случае! — ужаснулся Петр. — Он только против зажравшихся коэнов — фарисеев, саддукеав. Он вообще-то правильный паренек. Его эти псы из Коринфа и Афин втемную разводят. Однако казнить надо… — вздохнул тяжко. — Но вину оставь на первосвященнике. То есть если и будет бунт, то не против Рима, а против коэнов. Но, думаю, обойдется…

— По-моему, ты, всадник, знаешь больше, чем говоришь… — с сомнением сказал Пилат.

— Ты еще скажи, что у меня мозги греются, — возмутился Петр, вспомнив к месту странное обвинение Иешуа в свой адрес. И этот, что ли, паранорм?.. Нет, Петр ничего не чувствовал, сплошная бетонная стена, за которой — обычные мысли обычного, пусть даже весьма неглупого, солдата. — Что знаю, то сказал.

— И когда Кайафа его возьмет?

— Сегодня ночью. Во всяком случае, так должно быть по плану. Утром — суд. Так что к полудню или чуть попозже его приведут к тебе.

Пилат молчал. Петр чувствовал как за бетонной стеной ворочалось тяжелое сомнение, замешанное, с одной стороны, — на ненависти к евреям, которым так хочется устроить хоть какую-нибудь, но пакость, а с другой — на подспудном, не очень ярко выраженном, но все же живущем в подкорке страхе перед Римом, перед отзывом из провинции, перед ссылкой, перед — вот тоже неожиданность! смертью…

— Слушай, Доментиус, а вот ты говоришь: мы знаем, мы работаем, мы внедрили человека к галилеянину… Кто это вы?

— А вот этого тебе лучше не знать, — искренне сказал Петр. — Меньше знаешь — крепче спишь. Одно скажу: пройдет завтра все так, как я расписал, сидеть тебе на месте гегемона Иудеи и Самарии еще долго и выгодно. Десять лет, как минимум, обещаю. Мы тебя поддержим. Поверь, это в наших силах.

— Ладно, — с отчаянием в голосе заявил Пилат, — попробуем, что получится. Попросил — сделаю. Выпили?

Петр опять не отказался.

Обнял прокуратора, мокро поцеловал его в губы. Было против-но, но для хозяина убедительно. Римские нравы…

— Еще одно. Чтобы на тебе перед евреями в этом вонючем случае вообще вины не висело… Ты вот Тору не читал, а там, в Книге Дварим, есть одно местечко. Сейчас вспомню… — Петр потер лоб, нахмурился, словно вспоминая слова из чужой книги. — Ага, вот… «И все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои… И объявят и скажут: „Руки наши не продлили крови сей, и глаза наши не видели…“» Скажи это так, чтобы побольше народу слышало, и при всех умой руки. И все. По их Закону ты невиновен в смерти галилеянина. Пилат смотрел на Петра с восхищением:

— Как ты помнишь?! Я бы ни в жизнь…

— Профессия, — скромно объяснил Петр. — Плюс привычка.

— Это, конечно, красиво, — вслух размышлял Пилат. — омыть… А не стыдно ли мне, римскому всаднику, устраивать спектакль по каким-то вшивым еврейским законам, чтоб, значит, перед ними оправдаться? И это ж придется устраивать судилище не в крепости, а снаружи, чтоб таракашек побольше собралось… А не послать ли мне их?..

— Можно и послать, — согласился Петр. — Но всегда помни: где толпа — там История. В каждой толпе найдется двое-трое типов, которые либо сами запишут, что увидели и услышали, либо расскажут тем, кто запишет и переврет, либо расскажут тем, кто расскажет тем, кто запишет и наверняка переврет… А тут такая простая фраза: «Я умываю руки». То есть вины на мне нет. Ты — человек публичный, известный. Тебе надо думать, что о тебе в Истории сохранится…

— О какой толпе ты говоришь?.. Я всегда провожу суды без лишних свидетелей. Для суда в крепости есть комната секретариума, там много не поместится: только осужденный да свидетели…

— А ты нарушь традицию, — убеждал Петр. — Случай особый. Уникальный. Вынеси суд во двор крепости или даже на площадку перед воротами. Еще раз повторяю; думай об Истории и о людях, которые ее пишут.

— Лучше бы пожить подольше и повеселее, — заметил Пилат, но видно было, что сентенция о месте прокуратора в создаваемой на скаку Истории его задела. Заставила задуматься. Не дурак ведь… — Да не запомню я, что говорить надо! досадливо бросил он последний аргумент.

— А я тебе запишу слова, а ты выучи, выучи, уж постарайся… Дай-ка мне на чем записать…

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 6 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Дом для седера был найден в Нижнем городе, хозяин, бездетный вдовец пятидесяти с лишним лет, добротный мастер резьбы по камню, большой поклонник и почитатель Иешуа, охотно и с радостью согласился впустить к себе всю компанию нынче вечером, только попросил униженно:

— А можно и мне, недостойному, присутствовать на трапезе? Я ведь давно мечтал хоть просто побыть рядом с Машиахом, я же к нему в Кфар-Нахум ходил и на горе Фавор тогда был, когда он чудо с хлебами сотворил…

Петр, проводивший тщательную инспекцию дома и окрестностей, подумал и согласился на просьбу:

— Присутствуй, хозяин. Только больше — никого…

Ни о каких тринадцати на тайной вечере, как станет называться в Библии этот пасхальный седер, речи не шло. Помимо Иешуа и двенадцати учеников, на вечерней трапезе обязательно будут и мать, и Мария из Магдалы, да и прочие ближние родственники. Не выставишь же их за дверь! С кем пришли на Песах — с тем и ужинать должно, негоже нарушать семейные традиции, они куда дороже, чем соблюдение дурацких и лживых канонических соответствий; Оные соответствия для Петра стали уже дурацкими и лживыми. Сначала Клэр наставила, а теперь и время учит…

Иоанн Кайафу не видел, но дождался посыльного, который принес точные запомнил тщательно! — слова первосвященника:

«Сегодня после полуночи. Все идет по плану».

Значит, ждать коэнов со стражами Храма надо после полуночи. Успеет ли Иешуа попытаться исполнить задуманное и взлелеянное?.. Учитывая увиденное в минувшие дни, Петр полагал, что лучше бы — не успел… А уж как оно выйдет один Бог знает. Судя по разгрому отрядов зилотов и аресту Вараввы, Бог нынче на что-то другое отвлекся, более для него важное, забыл о Иешуа…

Леонардо да Винчи с его роскошной по интерьеру и пространству «Тайной вечерей», конечно же, может отдыхать. Еле-еле собрали в самом доме и по соседям восемь небольших каменных столов, расставили в главной комнате, по соседям же собирали кушеточки для возлежания, ибо это Леонардо всех усадил лицом к зрителю, а правоверный еврей вкушает трапезу полулежа и ни о каком зрителе не подозревает. Что, кстати, евангелия не могли не отметить: «Он возлег с двенадцатью учениками». Не спать же он возлег…

Однако столы-кушетки набрали. Уместили. В тесноте, да не в обиде.

Мария и Мария, а также жены братьев Иешуа, торопясь поспеть к шести вечера, к перелому суток, приготовили мясо на костях, принесенное Петром и Иоанном, сварили картофель и яйца вкрутую, накрыли — вот уж типично русский термин! — столы, не забыв аккуратно положить на каждом горки пресного хлеба, так называемой «охраненной мацы», и пучки горьких трав — сельдерея, петрушки, а также поставить чашки с соленой водой… Так — по традициям, а про мацу и травы записано буквально в книге Шмот. Хозяин свое вино предложил — Петр не отказался, хотя они с Иоанном тоже купили два бата — то есть чуть больше сорока литров — галилейского, а также овощей, фруктов, все это погрузили на вторично одолженную у вчерашнего медника из Виффагии ослицу и доставили в Нижний город. Но известно: много вина надо выпить в вечер седера, и мудрецы израильские все еще спорят — четыре или пять чаш следует пить каждому, кто говорит — четыре, что символизирует четыре обещания, данные Господом народу Моисея, а кто — пять, поскольку было ведь и пятое, но чаще всего пьют больше. Давно повелось: вино это как вода в земле Израильской, есть жажда — пей.

Петр искренне соглашался с этим утверждением: вино было легким, молодым, его пока нигде не умели хранить и выращивать, как это станут делать в будущей Франции, и от малой чаши вина даже ребенок не захмелел бы, а вот вода здесь попросту опасна для питья. Ее мало, ее собирают повсюду — с неба, с земли и из-под земли — и берегут подолгу, используя по нескольку раз одну и оду: для умывания, для питья, для мытья фруктов, посуды или похлеще. Одни Овечьи бассейны — страшненький пример…

К шести вечера, к началу новых суток, собрались все. Еле разместились в тесной для стольких гостей комнате, но все в итоге устроилось, обиженных не нашлось.

Петр отметил: Иешуа сел у стены — лицом к невидному отсюда Храму.

Была прочитана надлежащая молитва, началась трапеза. Как и положено, каждый из гостей взял для начала веточку петрушки обмакнул ее в соленую воду, произнес привычное: «Благословен ты. Господь, Бог наш. Владыка Вселенной, сотворивший плод земли…» Иешуа был задумчив и молчалив, ел неохотно, почти совсем не пил, о четырех чашах, пожалуй, и говорить не стоило, одной пока не выпил. Петр, сидящий от него по правую руку, спросил тихо:

— Устал, Иешуа?

Тот отрицательно покачал головой, ответил тоже тихо, чтобы слышал один Петр:

— Запах…

— Откуда здесь взяться опасности? — удивился Петр. Знал — откуда. И плохо удивился. Иешуа сразу же мимоходом глянул на него и отвернулся. Потом сказал негромко:

— Сказано: «Так говорит Господь, Бог Израилев: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение в пустыне». — Ученики, сидящие и за тем же столом, и за ближайшими к нему, услыхали, прекратили жевать и переговариваться, да и все постепенно смолкли: Учитель говорил. — Почему коэны и левиты так часто опускают слова о пустыне? Они боятся, что кто-то подумает, будто Моисей не спасти свой народ хотел, а лишь вывести в пустыню и остаться там. Заметьте, эти слова в книге Шмот повторяются много раз, и всякий раз Моисей ведет речь только о пустыне, а вовсе не о земле Ханаанской, данной по Завету Богом Аврааму.

— Моисей говорил с фараоном, — вмешался Левий, — он не мог назвать ему истинную цель Исхода. Поэтому и пустыня… Петр мог подсказать термин: дезинформация. Не стал.

— Нет, Левий, ошибаешься. И те, кто боится слова «пустыня» не ошибаются кто невольно, а кто намеренно. Моисей не мог лгать. Господь, вкладывая эти слова в уста Моисея и Аарона, имел в виду именно пустыню, ибо строить новую жизнь, завтрашний день. Царство Божье, наконец, можно только там, где не осталось ничего от прошлого и чужого истинной Вере. Начинать надо сначала, с нуля. А если там, где Бог положил быть Началу, стоит что-то чужое — разрушьте его! Да, я пришел спасти этот мир, но прежде я стану судить его, и вы все, если любите меня, следуйте за мной и соблюдайте мои заповеди…

Он говорил все это, ни на кого не глядя, даже не обращая внимания, слушают его или отвлеклись. Сказано: имеющий уши да слышит… Но Петр, как обычно, отметил абсолютно противоположную по смыслу, по самой сути, каноническим текстам фразу: «прежде я стану судить его». В Евангелии, которое — может статься! — сочинит сидящий рядом с Петром Иоанн Богослов, бывший Креститель, будет все наоборот: «Я пришел не судить мир, но спасти его…» Но это будет опять следует оговориться: если будет! — Христос, знаемый Иоанном и так понятый им, или кто там воспользуется именем Иоанна и его рассказом, а рядом был Христос истинный, в котором жила, горела, распирала душу и тело одна мысль: мир, окружавший его, уже мертв. И он, Царь Иудейский, осудил его безжалостно и теперь должен добить его и построить новый. Именно в пустыне.

И Петр бы даже не вздумал спорить с учеником, если б тот не понимал все буквально. Да, он пришел спасти мир, а прежде — судить тех, кто разменял веру отцов на кесаревы сребреники. Да, он пришел разрушить старый Храм и выстроить новый — но в сердцах и душах. И он все это сделает, как показывает время, все у него получится! Но — иною ценой…

И все-таки сам Иоанн либо его литературный обработчик, как сказали бы далекие-предалекие потомки, полюбившие мемуары великих, написанные за них или вместо них, — короче, автор не созданного пока Евангелия от Иоанна многое, оказывается, запомнил верно.

— Представьте, — сказал Иешуа, — что я — виноградный куст на поле Господа нашего. Всякую ветвь, не рождающую кисть. Он отсекает, как мертвую, а приносящую кисть — очищает, чтобы ягодам досталось больше солнца. Так вот, вы избранные, вы уже очищены Господом с помощью слова, которое, я принес вам, отдал вам, и оно живет в вас. Вы — во мне, а я в вас. Я-в тебе, Кифа, в тебе, Йоханан, в тебе, Яаков, в тебе, Андрей, в тебе, Филипп, в тебе, Натан, сын Фоломея, в тебе, Фома, в тебе, Левий, в тебе, Яаков, сын Алфея, в тебе, Фаддей, в тебе, Шимон, и в тебе, Иуда из Кариота. — Всех перечислил, никого не забыл. Видно, слишком большое значение придавал этим пасхальным словам. — Вы беременны мной, да простится мне эта мысль, но как иначе сказать об учениках, на которых возлагаешь все надежды? Именно так! Вы — беременны мною, повторяю! Ваша непоколебимая вера в меня и в мое предназначение зачала в вас то, что вы вынесете, родите и вырастите после меня. Можно сказать: вы все — камни в основание Храма, который я должен построить. Сейчас я говорю иносказаниями, потому что имею в виду тот Храм, который больше всего любит Кифа: Храм в душах наших… Что ж, Кифа, без такого Храма не построится тот, настоящий, которого ты так бежишь… — Он внимательно посмотрел в глаза Петру.

Петр не отвел глаз. И не стал отрицать, что никуда и ни от чего не бежит. Смолчал. Тем более что Иешуа сказал правду.

— Молчишь… — неожиданно засмеялся Иешуа. — Спасибо, что промолчал. Ты же знаешь сам, кто ты для меня. Ты — первый, я уже говорил это на горе Фавор, но позволю себе повторить. Ты для меня, как Елиша, сын Шафата, для пророка Элиягу. И скажу тебе, как сказал Элиягу своему Елишу: «Проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя!»

Следуя начатому тексту из книги Млахим, более известной миру как четвертая Книга Царств, Петр должен был потребовать, чтобы «дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне». И Петр в секунду подумал; а что бы ему не ответить так? Что бы ему не портить праздник всем остальным? Но не стал цитировать известное: Иешуа ждал от него иного.

«Ты знаешь, что произойдет?» — молча спросил Петр.

«Узнал», — так же молча ответил Иешуа.

Все разговоры о том, что Петр, когда скрывает что-то, невольно «тормозит мысль», перечеркнуты и забыты. Ничего он не «тормозит» и не «ускоряет», все «глушилки» хитрых Техников преодолимы, Иешуа сумел-таки услышать Петра.

«Нам надо поговорить…» — это Петр.

«Еще поговорим».

«Глупо сейчас оправдываться, но я делаю то, что нужно тебе. И всем нам». «Всем вам?»

«Если ты догадываешься о тех, кто сейчас не здесь, не в этом месте инее этом времени, то ты не прав: я не о них говорю. Я говорю о тебе. Обо мне. О Йоханане. Обо всех двенадцати. О твоей матери. О твоем покойном отце. О тех, кому продолжать начатое тобой…»

«Ты точно знаешь, что начатое будет продолжено?»

«Точно».

«Надолго?»

«Очень надолго. Конца пока нет и не видно…»

«Помнишь, ты обещал мне все рассказать…»

«Обещал. И тебе, и Йоханану».

«Расскажешь?»

«Да. Пришла пора…»

«Но я все равно сделаю то, что решил…»

«Твое право. Тогда подождем с рассказом до того момента, как ты сделаешь это».

«Или мне не удастся — ты же этого хочешь?»

Теперь Петр повторил свои первые слова, но уже без вопросительного знака в конце:

«Ты знаешь…»

Для всех они просто смотрели друг на друга и молчали. И все кругом молчали, потому что — вот тоже чудо, часто, впрочем, случающееся среди людей, умеющих чувствовать: все понимали, что между Иешуа и Кифой происходит нечто вроде молчаливой беседы. У каждого так в жизни случалось, когда слова не требовались…

Иешуа вдруг отвернулся и поискал глазами хозяина. Нашел, крикнул ему:

— Не сочти за труд, брат, принеси мне кувшин с чистой водой и чистую тряпицу не забудь.

Тот сорвался с места, исчез на минутку, потом вновь возник в проеме двери с большим глиняным кувшином и белым куском полотна в руках.

— Этого достаточно, Машиах?

— Достаточно. Спасибо тебе, брат. Верь, и воздается тебе… Он встал, подошел к хозяину, забрал у него кувшин и тряпицу, вернулся назад, присел на корточки перед Петром и начал развязывать ему тесьму сандалий. Петр инстинктивно отдернул ноги, хотя понял, что сейчас произойдет. Только и подумал:

«Ты же лучше все ведаешь, Кифа. Надо. Веди себя спокойно, тогда и другие не станут стесняться».

И Петр смирился, позволил Иешуа снять с него сандалии, терпел, весь внутренне сжавшись от непривычной, кажущейся отнюдь не возвышенной, но унизительной для себя процедуры, пока Иешуа мокрым полотнищем легко, чисто символически, проводил по ступням его, по подъему, по пальцам. А потом сухим концом полотна обтер их.

И это при том, что все собравшиеся тщательно омыли ноги перед трапезой во дворе дома, набрав из колодца-бассейна застоявшейся, пахнущей болотцем, но все же прозрачной воды.

И Петр произнес положенное:

— Машиах! Тебе ли омывать мои ноги?

И Иешуа положенным ответил, будто знал, что положено отвечать:

— Если я не омою тебя, ты потеряешь часть меня в тебе.

И перешел к Иоанну.

Он оказался прав: пример Петра заставил всех пусть несказанно удивиться, пусть естественно застыдиться, но стерпеть, смириться, не выказать сопротивления, которое у каждого, чувствовал Петр, буквально рвалось наружу.

Процедуру омовения ног Иешуа совершил только с учениками. Когда закончил, выпрямился, аккуратно положив насквозь мокрое полотнище на пустой кувшин, сказал:

— А теперь я даю вам — только вам! — новую заповедь: любите друг друга, как я люблю вас. Держитесь друг друга, как вы держитесь меня. К вам придут очень многие, и они узнают вас по тому, что вы — вместе в беде ли, в счастье ли, в любви ли, в гонениях ли. Всегда вместе. Даже если дело ваше, которое и есть жизнь ваша, разбросает вас по разным землям… — Постоял, помолчал. И все пб-прежнему молчали и, не отрываясь, смотрели на него. Ждали сигнала? Да, так, понимал Петр. Время подошло… — Мне надо собраться с силами. Я хочу подышать ночным свежим воздухом. Мать, Мария, все родные мои, друзья мои, оставайтесь здесь, празднуйте. А учеников моих прошу пойти со мной.

И сразу вышел из комнаты, не дожидаясь сопровождения. Лишь Петр и Иоанн, отчетливо ощущая размеренный ход вреч мени, успели сразу за ним, а остальные десять догнали их, когда они уже достигли пруда Шилоах, за которым были ворота из города.

Иешуа торопился. И Петр тоже спешил. Часики в его мозгу тикали, как бешеные, уже к десяти вечера подбирались. Времени до финала — кот наплакал.

— Куда мы идем, Равви? — спросил Андрей.

— В сад Гат-Шманим, — ответил Иешуа, быстро спускаясь по склону и перепрыгивая ручей, бегущий по дну оврага — или, как чаще его называли за глубину и обрывистость склонов, ущелья Кидрон.

— Это ж неблизко, — удивился Андрей.

— Разве в Иершалаиме воздух свеж? — вопросом ответил Иешуа. — А в Гат-Шманим много олив, там дышится свободно…

«И оттуда очень хорошо видно Храм. Как на ладони».

«Ты опять прав, Кифа. Ты знаешь, зачем я иду туда. Может быть, ты решил, что я сдался, заранее признал поражение, когда говорил за трапезой, что вы, мои ученики, вырастите нашу Веру после меня? Когда я произнес слова Элиягу про то, „как я буду взят от тебя“?.. Если это и произойдет, то очень не скоро. Я иду побеждать, Кифа. Ты же видел чудо с камнем и холмом?.. Я повторю: Храм — это камень и земля. А силы у меня много! Помнишь пророчество Захарии?»

«О разрушении Храма? Помню. Только не надорвись, Иешуа. Храм — очень большой камень… Кстати, ты слыхал, что отряды Вараввы рассеяны, а сам он схвачен людьми префекта?»

«Слыхал… Мне не нужен Варавва. Я сам… Да, не забудь, что ты обещал рассказать мне все а себе…»

«Расскажу».

«Я очень тебя люблю, Кифа, несмотря на то, что ты задумал».

«Я же сказал: как бы все ни случилось, все закончится хорошо».

«Но в псалме Давида сказано: „Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту“. Ты говоришь о результате, Кифа: все закончится хорошо, а я — о самом действии. А оно имеет точное имя: предательство…»

«Давай подождем, Иешуа. Если твоя возьмет и тебе удастся выполнить пророчество Захарии, я буду рядом. Если же нет, я тоже буду рядом. Это не предательство, Иешуа, это называется страховкой. Такой термин пока не родился, но смысл его ты понял: найти альтернативу основному действию, чтобы оберечь наше общее дело от страха провала, поражения, потери. А тебя — от смерти. Если по-военному, то я создаю вариант перегруппировки сил, чтобы не потерять темп наступления».

«Все-таки наступления?»

«Другого варианта не дано».

«Господом, Кифа?»

«Наверно, Иешуа. Хотя мне привычнее сказать: Историей…»

Они дошли наконец. Остановились среди ветвистых оливковых деревьев. Времени было — десять двадцать семь. Уже совершенно стемнело, и никто, кроме троих — Иешуа, Петра и Иоанна, — не мог видеть Храм. Так, движущиеся огни, факелы на той стороне Кидрона… А сама громадина пропадала в чернильной фиолетовой темноте иудейской ночи.

— Сядьте здесь, — сказал Иешуа. — Постарайтесь не спать. Мало ли что… Спросил неожиданно: — Оружие у нас есть?

— У меня меч, — ответил Симон, — и у Кифы тоже.

— Два меча… — задумчиво произнес Иешуа. — Они нам не понадобятся… Я пойду наверх, к маслодавильне. Мне надо побыть одному…

И пропал в темноте.

Только Петр видел, как он легко взбежал метров на сто выше места, где остались ученики, остановился у большого серого камня с желобом, на котором давили масло таким же каменным жерновом, стоящим рядом. Иешуа сел под камнем, обнял колени руками, положил на них подбородок, уставился на Храм.

— Ты видишь? — шепотом спросил у Петра Иоанн.

— Вижу.

— Что будем делать?

— Ждать. Недолго осталось.

— До чего?

— До чего-нибудь, — ответил Петр. — Не задавай вопросов, на которые сам не предполагаешь ответа.

Петр тоже не знал ответа: что произойдет. Зря Иешуа напомнил ему о «чуде» е камнем и холмом: он только о нем сейчас и думал. Боялся: а вдруг и впрямь сил у Иешуа хватит… И активно не верил: нереально, не может быть, потому что не может быть.

Уселся рядом с Иоанном на влажную от росы траву под оливами. Кто-то из учеников уже сладко похрапывал, несмотря на предупреждение Учителя, кто-то еще боролся со сном. В принципе, бессмысленная борьба: выпитое во множестве вино, плотная еда, которой избегали в пасхальные дни, ночь, теплый ветерок с горы Елеонской — не Царство Божье, но царство Морфея. Пусть спят. Ничем и ничему они не помогут…

Петр слышал, как Иешуа бормочет про себя пророчество Заха-рии, словно заклинание:

«И станут ноги Его в тот день на горе Елеонской, которая перед лицом Иершалаима к востоку; и раздвоится гора Елеонская от востока к западу весьма большой долиной, и половина горы отойдет к северу, а половина ее-к югу. И вы побежите в долину гор Моих, ибо долина гор будет простираться до Асила; и вы побежите, как бежали от землетрясения во дни Озии, царя Иудейского, и придет Господь Бог Мой и все святые с Ним. И будет в тот день: не станет света, светила удалятся. День этот будет единственный, ведомый только Господу: ни день, ни ночь; лишь в вечернее время явится свет. И будет в тот день, живые воды потекут из Иершалаима, половина их к морю восточному и половина их к морю западному: летом и зимой так будет. И Господь будет Царем над всею землею; в тот день будет Господь един и имя Его едино…»

Страшную картину нарисовал Захария!

Петр вспомнил слова евангелиста Луки, которого не было пока среди учеников Иешуа. Может, и был, только — среди семидесяти, но Петр не помнил имен всех. Так у Луки будет написано об этом моменте: «И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю».

Петр физически чувствовал, как вокруг растет напряжение, Словно воздух становится плотнее. Навалилась, плотно окутала, непривычная для начала апреля духота. Уж на что здоровым мужиком был Петр, а вдруг ощутил скачок кровяного давления до небывалых для себя высот, голову сдавило, как обручем, захотелось скорее лечь и вжаться в землю.

Иоанн что-то попытался произнести, но не смог, губы не слушались. Он упал на землю, поджав по себя руки. Петр же мучительно заставлял себя сидеть, не ложиться, потому что никогда прежде он не оказывался столь близко к поражению к поражению как Мастер. Казалось, сила земного притяжения выросла сейчас до девяти-десяти «g», что тяжко было даже тренированному Петру, а уж остальным — и говорить нечего. Мельком подумалось: а что сейчас ощущается в самом Иерусалиме? В доме, например, где остались мать, родственники? В Храме, наконец?..

С трудом определил время: одиннадцать ноль семь.

Господи, если Ты и вправду есть, а ведь есть Ты, есть здесь, на этой земле, невозможно сомневаться в Твоем существовании! — сделай так, чтобы время это, одиннадцать ноль семь, не стало конечным, чтобы часы земли — все, которые существуют сейчас и появятся завтра: солнечные, водяные, песочные, механические, электронные, кварцевые, квантовые, какие еще? — не останавливались, а шли, отсчитывая минуты, дни, годы, века, миллениумы! Во имя тебя самого прошу, Господи!

Петр не знал, услышал ли его странную молитву Господь. Но тяжесть вдруг сделалась совсем нестерпимой даже для него, в воображении — или это называется «внутреннее видение»? — возник Иешуа, вопреки всей этой давиловке стоящий вертикально и тянущий руки со сложенными вместе кончиками пальцев в сторону Храма. И вот он развел их и вздел к небу. И мгновенно исчезла тяжесть, Петр вскочил на ноги, Иоанн — рядом, и они увидали, как раскололась земля на западном, ближнем к Храму, откосе Кидрона, как взлетели в воздух камни, как трещина повела разлом к югу и к северу, как затряслась почва здесь, на восточной стороне ущелья, словно волна гигантского землетрясения докатилась и сюда… И вдруг, сразу, все стихло. Осталась ночь, беззвездное, затянутое тучами небо, теплый ветер с горы, запах оливковых листьев. Только там, на той стороне, где еще недавно мелькали огни, все потухло. И ничего не было видно. Ни Петру, ни Иоанну. Будто у них исчезла способность к ночному видению.

Петр зажмурился. Одиннадцать ноль восемь. Услышал его Господь или не захотел, предпочел вести диалог с Помазанником своим?..

Снова открыл глаза: зрение вернулось. И Петр с облегчением увидел: Храм как стоял, так и стоит. Только ушла земля метров на двадцать вниз, под стены, и Золотые ворота словно бы повисли в воздухе, а трещина пересекала Кидрон с запада на восток, но даже не дошла до садов Гат-Шманим, остановилась, лишь разрубив ручей провалом.

Иешуа проиграл.

Хотя, видел Петр, трещинами пошла могучая стена Храма, целой сеткой трещин, среди которых было немало глубоких, но отнюдь не разрушительных. Ну землетрясение, ну случилось и здесь в кои-то веки, ну ушла земля из-под Храма, но где тот, у кого хватило наглости утверждать, что ему дано целиком разрушить Дом Бога?..

Никого Бог не послушал: ни Петра, ни Иешуа. Коэнов он пожалел, работы их лишать не захотел, оставил все на потом, когда придут римские войска, ведомые Титом Флавием, будущим императором, а в дни Иудейской войны — сыном императора Веспаси-ана Флавия, и буквально сровняют с землей весь Иерусалим, перепахав его с севера на юг и с востока на запад. Мало что останется археологам…

Петр крикнул Иоанну:

— Посмотри, что с ребятами! И будь с ними. Я — к Иешуа.

И рванул наверх.

Иешуа сидел, как и до начала всех аномалий, обняв колени руками, и смотрел на подбегающего Петра. По лицу его — Петр впервые видел такое! — текли слезы. Именно текли — не каплями, а ручейками, безостановочно.

— Я проиграл, Кифа, — сказал он глухо. — Бог не захотел услышать меня, а своей силы мне не хватило…

Петр сел рядом, обнял его за плечи.

— Бог сделал так, как должен был, — сказал успокаивающе, сам изумляясь термину «должен» в применении к непредсказуемым действиям Бога. — Он дал тебе проявить свою силу, очень большую, ты посмотри, посмотри, что ты натворил, и тем не менее Бог остановил ее, эту силу, поскольку сейчас — не время разрушать и строить бессмысленные каменные Храмы…

— А что сейчас за время?

— Ты знаешь мое мнение. Надо выстроить Храм Веры нашей как можно в большем количестве душ людских. Мы не плотники и не каменщики в прямом смысле этих слов. Мы ловцы человеков, мы только начали путь свой, но нас уже несколько тысяч, а придет время, когда последователями истинной Веры станут миллионы и миллионы людей. Ты сам сегодня произнес: к нам придут многие. Отовсюду, по всей земле, Иешуа, а она очень большая. Она не ограничивается теми землями, о которых мы сегодня слышали. И для того, чтобы так случилось, ты должен умереть и снова воскреснуть.

— Это и есть твоя страховка? — Он запомнил слово и к месту его повторил.

— Нет, — не согласился Петр, — это и есть единственно возможный путь. Да, ты можешь создать свое Царство Божье хоть сейчас, ты показывал, как ты это сделаешь, я так не умею, не смогу. Теоретически я представляю себе это: мир внутри мира, и только одна дверь в него, которой управлять сможешь лишь ты. Вполне допускаю, что я и Йоханан сумеем у тебя научиться открывать дверь, хотя сегодня ни мне, ни ему нечего делать рядом с тобой, как паранормам. Но все мы смертны, Иешуа, и в один не прекрасный день, очень хочется верить, что отдаленный, не станет ни меня, ни Йоха-нана, ни, главное, тебя. И дверь закроется. И Царство Божье останется навсегда изолированным от царства людей, которое на земле построил сам Бог. Людской мир будет существовать, расти, множиться. А что с Царством Божьим?.. Куда оно денется без тебя?.. Нет, Иешуа, ты должен знать, что только твои смерть и последующее. Воскресение сделают землю миром Христа, и тебя назовут сыном Божьим, и по всей земле будут стоять каменные и деревянные, богатые и бедные, огромные и крохотные Храмы, поставленные во имя Бога, но и во имя твое, Иешуа, ибо ты станешь единственной надеждой на спасение души. К тебе будут обращать молитвы, тебе будут поверять радости и боли, у тебя будут спрашивать совета, как жить… Это будет твое Царство, Иешуа!

— И для этого я должен умереть?

— И воскреснуть через три дня.

— Откуда ты все знаешь, Кифа? Откуда ты пришел ко мне?

— Издалека, — ответил Петр. — Из очень далекого будущего.

— И там все так, как ты говоришь?

— Я еще очень мало говорил, — усмехнулся Петр. Отметил время: одиннадцать тридцать девять.

— Расскажи все, — попросил Иешуа. — Мне сейчас так нужен твой рассказ…

ДЕЙСТВИЕ — 4 ЭПИЗОД — 6 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан (Окончание)

Времени до прихода стражников Кайафы оставалось всего ничего, а сказать следовало еще столько, что не просто получаса-часа не хватит — суток беспрерывных разговоров мало окажется. А рассказать все, как попросил Иешуа, нет, этого Петр вообще сделать не мог технически. Он сам о своем мире знал далеко не все. Но даже если вести речь об истории христианства на планете — и это лучше бы к Клэр или еще к какому-нибудь высоколобому… А Петр может только конспективно, вычленяя главное. И для него сейчас самое важное — это понять, что счесть главным для того, чтобы убедить Иешуа в единственности варианта, который Петр поначалу назвал страховочным.

Поэтому Петр продолжил торопливо, сбивчиво, перескакивая с мысли на мысль:

— У нас будет время, чтобы я мог рассказывать, а ты спрашивать. Ты просил всех — и меня тоже! — верить тебе. Наша вера поначалу помогала тебе обретать силу, умножать ее, так?.. Не отвечай, я знаю… Так и мне сейчас очень нужна твоя вера, чтобы не сломать все, что построено твоим именем за две с лишним тысячи лет. И реально построено, я имею в виду крепости, города, храмы, монастыри и, главное, целые миры в душах людских…

— Две с лишним тысячи… — будто и не слушая, выхватывая из целого лишь частность, но наиболее поразившую, перебил Иешуа. — Ты так издалека…

— Твой год рождения станет годом начала нового летосчисле-ния. В определении года, правда, есть ошибка, но это несущественно. Важно, что я-из две тысячи сто пятьдесят седьмого года от Рождества Христова.

— Моего рождества?! Но как ты оказался здесь?

— А как ты умеешь создавать мир внутри мира?

— Не знаю. Умею — и все.

— Вот и я так же… — Если это и была ложь, то не полная: Петр действительно не понимал и не собирался понимать, как действует тайм-капсула.

— А в будущем все могут передвигаться по времени?

— Нет, — ответил Петр и тоже не соврал, — только очень немногие…

Его поражала сейчас — хотя он устал поражаться способностям ученика, плюнул давно на это дело! — удивительная даже для современников Петра гибкость мышления, его мгновенная адекватность узнанному. Он сразу принял как аксиому, хотя Петр никаких подробностей не добавил, возможность путешествий во времени, то есть факт одновременного сосуществования в каком-то неведомом измерении момента будущего и момента прошлого. Он ничуть не удивился тому, что эти моменты доступно совместить, а значит, он, Иешуа, может однажды оказаться где-нибудь рядом с Авраамом или Моисеем. Судя по всему, это для него очевидно по определению. Интересовало иное.

— Значит, ты знаешь все, что произойдет завтра? И через десять лет? И через сто?..

— Знаю.

— Тогда зачем ты здесь? Тебе было любопытно увидеть, как тот, кому вы поклоняетесь столетия, начинал свой путь?

Хороший вопрос! Не без тайной обиды. За туриста Петра посчитали… Только тоже трудновато на сей вопрос коротко ответить.

— Нет, конечно… Кстати, там, в моем времени, лично я тебе не поклонялся. Мне было, прости, не до тебя. Это теперь, когда мы вместе уже больше двадцати лет… Но все дело в том, что История — как ветвистое дерево: кто знает, в какую из сотен веточек попадет капля воды, впитанная корнями. Представь, что твоя мать не встретилась бы с твоим отцом…

Если уж он представил себе существование некоей ленты времени, то уж такое простенькое предположение сумеет осилить.

Сумел. В первый раз улыбнулся — чуть-чуть, уголками губ.

— Я бы не родился.

— И кому бы мы тогда, как ты говоришь, поклонялись?

— Кому-нибудь еще…

— Но это уже был бы не Иешуа из Нацерета, не Иисус Христос, как тебя именуют столетиями, а кто-нибудь еще. И жили бы мы совсем в другом мире… Петр говорил, повторим, торопливо и несвязно, он упирал только на ключевые моменты, полагая с уверенностью, что Иешуа поймет, сумеет выстроить для себя общую схему, а что останется за ее пределами — это потом, на это действительно времени будет еще много. — Понимаешь, когда открыли возможность передвигаться во времени, возникла Служба, проверяющая историческую точность тех моментов прошлого, которые можно считать узловыми. Что значит узловыми?.. Брось камень в реку: пойдут круги, что-то внутри всколыхнется, сдвинется, но круги быстро улягутся, и река не изменит своего течения. Например, я не знаю, кто такой наш сегодняшний хозяин из Нижнего города, поэтому мне не важно — встретятся его родители сорок или пятьдесят лет назад или не встретятся. Ну не родится он круги угаснут, река течения не изменит, а человек просто не сохранится в Истории…

— А если его потомок в четвертом или пятом колене — великий ученый или историк, мысли или свитки которого дошли до ваших дней?

Точный и цепкий ум! Очередное, ненужное уже тому подтверждение…

— Однажды, когда дело дойдет до этого историка или ученого, мы проверим, как он растет, живет, работает, и если его родители не встретились и его просто в его времени не существует, значит, мы сделаем так, чтобы они повстречались. Потому что этот факт уже станет узловым для Истории. То есть если вернуться к примеру с рекой, то речь идет уже не о камне, а о скале или осыпи, изменившей течение реки.

— Вы проверили и меня не оказалось? Эффект измененного течения?.. Но у вас-то все было по-прежнему, значит, изменение до вашего времени не дошло…

Петр услышал снизу взволнованный голос Симона:

— Равви, Кифа, там, внизу, какие-то огни. Вроде факелы. Похоже, люди движутся сюда… Время истекло!

— Ты был другим, — сказал Петр. — Просто плотником. И никем больше. Женатым человеком, с детьми. Ты ничего не ведал об истинной Вере, об истинном своем предназначении в Истории. И я прибыл в год, когда тебе исполнилось двенадцать, чтобы научить тебя стать таким, каким ты стал, пока река не сменила русло, пока упавшую скалу можно было убрать. Точнее, вообще не позволить упасть… Все, Иешуа, вопросы — потом. Сюда идут люди первосвященника.

— За мной?

— Да. Тебя схватят и отведут в дом Кайафы. Будет суд. Тебя приговорят к смерти. Утром префект Пилат утвердит решение суда. Тебя распнут.

— Это, наверно, больно, Кифа…

— Не знаю, Иешуа. Не мне тебя учить, как утишать боль, как ее убирать совсем. Главное, ты умрешь — для всех. Кроме меня. А на третий день — уж извини, так в Истории! — ты воскреснешь и появишься перед учениками. За эти дни, что мы будем вдвоем, наговоримся…

— Хорошо, я готов. Я верю тебе, Кифа. Собственно, я всегда верил тебе… И знаешь: запах кислого вина пропал…

Собственно, пока я тебя и не обманывал, подумал Петр. Три дня до Воскресения. Потом сорок дней до Вознесения. А что потом делать с тобой? Придумывать судьбу, схожую с судьбой Иоанна? Но он умеет быть вторым, а ты нет. Ты только первый. После Бога. Так по Истории…

И опять повторил любимое: будет день — будет пища. Сорок дней колоссальный срок. Что-нибудь да придумается. А пока хорошо хоть запах прокисшего вина пропал…

А их уже окружили стражники Храма, одетые в римские кожаные кирасы, вооруженные короткими римскими же мечами, на что было специальное дозволение Императора Августа — только для стражи Храма, поскольку римский гарнизон в Иерусалиме невелик, основные силы рассредоточены в Кесарии, а Храм все-таки нуждается в защите. Вот хотя бы от бунтовщика из Галилеи.

Стражников вели два левита, одетые вполне по-римски. Один из них, видимо, старший, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Кто из вас Иешуаиз Нацерета, сын плотника Йосефа, выдающий себя за Машиаха?

Мечи обнажены, луки на изготовку…

— Я, — шагнул вперед Иуда.

— Нет, я, — сделал шаг Андрей.

— Разве они похожи на Машиаха? — открыто улыбнулся Яаков. — Они лгут. Вы ищете меня.

И так бы продолжалось красивое и, самое главное, неподдельно искреннее действие, когда ученики легко и желанно готовы были взять неведомую вину на себя и пойти на крест вместо Учителя, но Петр решил не тянуть кота за хвост, а достойно и, главное, грамотно завершить эпизод и плавно перейти к следующему.

Он выхватил меч из поножей и встал в стойку.

Ничего особенного не стоило бы ему порубить к такой-то матери всех этих надутых от важности стражей числом в две дюжины. Да и все делать самому не пришлось бы: встал бы рядом Симон с мечом, а остальные, вооружившись обломками веток, в изобилии заброшенных в сад рукотворным землетрясением, помогли бы им. Но мгновенно были натянуты тетивы на луках, ощетиненных стрелами с бронзовыми наконечниками, и каждая нацелилась на каждого ученика, а на Петра — так и вовсе штук восемь.

И опять — ушел бы Петр от стрел, он от пуль умел уклоняться, но что делать с остальными одиннадцатью? Они должны остаться живыми, стерва История не поймет преждевременной смерти будущих апостолов. Как там в старой доброй песне: «А пуля знает точно, кого она не любит: кого она не любит, в земле сырой лежит…» Здесь не пули, здесь стрелы, но Петр знал: среди стражников, посланных Кайафой, вряд ли были мазилы…

— Стойте! — поднял руку Иешуа. — Не нужно кровопролития. Я — тот, за кем вы пришли. Не трогайте моих друзей, они просто хотели защитить меня. Разве всякий из вас не поступил бы так же со своим другом?..

Тщетный призыв к добросердечию стражников. Они — профессионалы, а для профи слова — всего лишь слова. За ними — пустота. Поэтому луки по-прежнему остались натянутыми, а меченосцы быстро окружили Иешуа, оттеснив от него учеников, и повели вниз, освещая чадящими факелами еще недавно исхоженную, теперь заваленную камнями, ветками, просто грудами рыхлой земли дорогу в город.

Петр смог услышать странно замедленную, тягучую — вот она, прыгающая кошка! — мысль, хорошо знакомую, но сформулированную впервые, не исключено Петру и адресованную, хотя официально адресат был другой:

«Господи, прошу Тебя, пронеси эту чашу мимо меня…» И все. Тишина. Безмыслие.

Петр только успел назвать про себя имя: — «Йоханан…» — как тот, опередив мысль учителя и друга, уже исчез в темноте, зная, что должен поспеть в дом Кайафы раньше процессии с арестованным. Он тоже был профи, и ему не стоило напоминать о необходимом. А вот остальные десять повели себя по-разному. Симон и Иуда, не заметив, впрочем, маневр Иоанна, тоже нырнули в темноту следом за Иешуа, окруженным стражниками, Симон даже меч не спрятал. Петр хотел было задержать их, но не успел, подумал: вряд ли они станут ввязываться в бой, не дураки ведь, скорее — проследят конвой до дома первосвященника. Пусть их. Был уверен: Иоанн почувствует их, не позволит увидеть, что он вошел в дом врага… Андрей сидел на земле, плакал, не стыдясь слез, все время бессмысленно и неизвестно кого спрашивая:

— Что же теперь будет? Что же теперь будет?..

Яаков и Фома смотрели на Петра с немым ожиданием: что делать? Как действовать? То же, что и Андрей, только — молча и без слез.

Кто-то не успел еще отойти от той минутной силы, которая совсем недавно обрушилась на них невесть откуда, двигался замедленно, не совсем ощущая себя в реальности. Кто-то просто сидел и ждал — тоже непонятно чего. Чуда? На сегодня — все, чудеса исчерпаны…

Петр взял командование на себя, что, впрочем, от него ждали.

— Всем — в дом камнереза, где провели седер. Выяснить: что там натворило землетрясение, что с женщинами. Если надо — помочь. Оставаться в доме до моего прихода. Никаких самостоятельных действий. Это — приказ.

— А ты куда? — ревниво спросил Яаков.

— Я послал Йоханана проследить, куда поведут Машиаха. Очень надеюсь, что эти два сумасшедших, Иуда и Шимон, не испортят Йоханану слежку, не вспугнут стражников… Я иду к дому первосвященника: не может быть, чтобы захват Иешуа обошелся без него. Все встречаемся в доме камнереза. Никому не расходиться, иначе потеряемся — и Иешуа не поможем, и сами дурных дел наделаем… Все поняли?.. В путь, быстро!

Петр знал, где Иешуа дождется утра: в одной из каменных пещер под домом Кайафы, откуда выбирался камень для строительства дома. Иоанн пройдет в дом, выяснит у Кайафы подробности суда или заседания Малого Совета, что это было не суть важно, и очень желательно, чтобы он — закулисно, естественно! — поприсутствовал во время разговора первосвященника с Машиахом. Если он состоится, этот разговор… В канонических евангелиях написано, что «книжники, фарисеи и синедрион», то есть скорее всего вышеназванный Малый Совет, собрались у Кайафы этим утром и лично допрашивали Иешуа. На самом деле это было вряд ли возможно. Кайафа наверняка с немалым трудом и хитрыми интригами собрал голоса того минимума священников, которые поверили ему или просто послушались его и заочно приговорили назаретянина к распятию, позволив Кайафе арестовать его, вырвать разрешение у Пилата и успеть казнить до заката, до начала субботы, которая, как и любые следующие сутки, начинается здесь в шесть пополудни накануне. И так уж, как говорила Клэр, уломанный авторитетом Кайзфы Малый Совет пошел на немыслимое нарушение традиций: в пасхальную неделю казни запрещены. Пилату на то, конечно, наплевать, но правоверным — вряд ли… Так что Кайафе отдуваться за всех, хотя, не исключал Петр, на суде у Пилата появится и близкий Кайафе человек — саган, священник второй чреды, и вообще второй человек в Храме. Возможно явление и кое-кого из коэнов третьей и четвертой чреды, но это уж как получится. При всей боязни ими первосвященника, зря светиться перед народом они не захотят, большинство из них свое дело сделали, осудили к распятию — и свободны.

Если бы в Службе Времени существовали возможности поощрения своих секретных сотрудников, Петр с удовольствием выторговал бы для Кайафы по максимуму. Но это уже бред и совсем не научная фантастика. Ведь секретные они еще и потому, что даже не подозревают о своей высшей секретности.

Но Кайафа был хорош, очень хорош!..

Все эти вольные размышления привели Петра к простеяькс мысли о том, что он сам преотлично может появиться в доме первосвященника, как известный тому эллин Доментиус, тем более что ему до суда у Пилата делать, по сути, нечего, только дожидаться рассвета в своем доме в Нижнем городе, а потом идти и всемерно утешать мать Марию и учеников. Только в чем утешать? В том-то и штука, что Петр не знал — в чем. Говорить, что не казнят сына и Учителя, — вранье, всем понятное. Нести высокие слова о Вере, которой, как сказал Машиах, они все беременны, — не его это занятие. Успеет он прийти к ним до суда у прокуратора, а пока — переодеться и к Кайафе. И сам оправдал свое решение: Иоанн твердо помнит, что он у первосвященника — человек Доментиуса, а ученик-отличник Кайафа может самостоятельно ненароком и дров наломать, обвинить, например, назаретянина в работе на заговорщи-ков-эллинов…

Вот уж что тайна, то тайна! Только Клэр могла с сомнением предположить здесь эллинский заговор, на самом деле — никаких эллинов нигде не наблюдается, и в Истории они в данном конкретном случае отсутствуют, их сам Петр одушевил и виртуально воплотил в жизнь.

А судят всего лишь провинциального пророка, замахнувшегося на титул Царя. Иначе — богохульника.

В дом к Кайафе Петр в облике эллина прошел беспрепятственно. Времени было — три часа сорок две минуты. Хотите — ночь, хотите — утро.

Кайафа не ложился. Он встретил Доментиуса во всем домашнем, без давешнего парадного кидара с золотой табличкой. Не здороваясь, спросил удивленно:

— Ты откуда? — добавил, не скрывая радости: — Хорошо, что ты здесь…

На вопрос Петр отвечать не стал, сразу перешел к делу:

— Где нацеретянин?

— В пещере под домом… — Почему-то добавил: — Там сухо…

— Да хоть бы и мокро, — усмехнулся недобро Доментиус-Петр.

— Ты с ним встречался?

— Зачем? — удивился Кайафа. — Его уже осудили к смерти. И не его одного. Еще Варавву, зилота, которого захватили воины префекта, и его помощника Ахава, тоже разбойника…

— Не понимаешь ты… — досадливо сказал Петр. — Есть в доме кто-то из твоих людей? Я имею в виду священников, членов Совета.

— Йонатан, мой коэн-саган, в трапезной. С ним — Анан и Йосеф, коэны третьей чреды.

— Они пойдут с тобой к префекту?

— Обязательно.

— Тогда позови их сюда, и пусть приведут нацеретянина. Он должен знать, в чем его обвиняют.

— Одного его? А зилотов?

— Этим-то что объяснять? Их взяли сами римляне и с оружием в руках. Преступление — налицо. Да и о чем с ними говорить? Они пусты, как бой большого тофа. А с нацеретянином не грех и побеседовать. Разве тебе самому это не интересно?

Петр легко услышал быструю мысль: нет, неинтересно. Плюс удивление: а о чем с ним беседовать?.. Но вслух было иное:

— Поговорю, если надо.

— Поговори, Кайафа. Ты должен знать, кого пошлешь на смерть.

— Ты побудешь с нами при допросе?

— Ага, все-таки — допрос, а не беседа. Куда достойнее для первосвященника!.. Петр посмотрел на него, как на отличника, вдруг ответившего ахинеей на простой вопрос.

— Одумайся, Кайафа! Что здесь делать эллину?.. Я подожду там. — Он кивнул на тяжелую красную занавеску, отделяющую зал для гостей от соседней комнаты. Я услышу вас?

— Встань за занавесом, все будет прекрасно слышно.

— Только помни: ты обвиняешь его в присвоении великого титула Царя Иудейского, на который он бесчестно посягнул и повел за собой как воинов-зилотов, так и простых людей. Это уже святотатство. А обещание разрушить Храм и выстроить свой? А осуждение ритуала принесения жертв Богу, который идет от отца вашего Авраама?..

— И никаких эллинов? — хитро улыбаясь, спросил Кайафа.

— Какие эллины? — удивился Петр. — Не вижу никаких эллинов.

— Два замечания, если позволишь, — сказал отличник Кайафа. — Теоретически он имеет право на трон: он по отцу из рода Давидова. И еще. Есть в Законе некоторые места, где говорится о том, что Богу противны жертвы…

— Пустое! — отмахнулся Петр. — Эти места вы все давно и прочно забыли. А что до рода — так Давид жил тысячу лет назад. Сколько у него потомков сегодня бродит по твоей земле? Тоже тысяча? Или больше? А если все они захотят в цари?.. Пустое, Кайафа, — повторил, — вы его уже осудили, так сообщите — за что. И — с Богом! Да, — вспомнил неожиданно, — что это за землетрясение случилось в Иершалаиме? С каких таких пор здесь трясется земля?..

— Бывало и прежде… — пожал плечами Кайафа. — Жертв, насколько мне доложили, нет, только земля за восточной стеной ушла глубоко вниз. Но это не страшно.

— Вот и ладно, — вроде бы успокоился Петр. — Тогда зови своих людей.

И, отодвинув занавеску, оказался в небольшой комнате, явно — в спальне Кайафы. Взял кушеточку, стоявшую у изножья кровати, поставил ее около занавески и прилег в ожидании.

Он хорошо слышал, как сначала пришли священники, как они тихо переговаривались с Кайафой: больше всего их пугала утренняя встреча с Пилатом, которую прокуратор назначил на одиннадцать тридцать утра, ничуть не заботясь о том, что ровно через полчаса наступало время второй молитвы и правоверным — а священникам тем более! — следовало бы помолиться Господу. Хотя бы за то, чтоб он простил их, нарушающих традицию не проливать человеческую кровь в неделю Песаха. Петр полагал, что прокуратор сделал это ненамеренно. Вряд ли он вспомнил о времени какой-то еврейской молитвы. И уж тем более не слыхал о чуде, когда Бог отвел руку Авраама с ножом, занесенным над сыном его Исааком. Пилат, как известно, Тору даже в руках не держал.

Кайафа помощников успокаивал, но Петр чувствовал, что сам он не был уверен в том, что вредный Пилат утвердит решение суда, От Пилата, ненавидящего Кайафу, ждать можно было любой пакости. К примеру, помилования назаретянина. И опять Петр чувствовал — Кайафа не Иешуа, мысли его читались легко! — что первосвященник не слишком волновался. Ну, помилует и помилует. Доментиус же заявил прошлый раз: Пилат — не его, не Кайафы, проблема. Сам пусть и расхлебывает. Как ни забавно, но первосвященник по-прежнему не слишком верил в опасность для себя и Храма от какого-то галилейского Машиаха. Принял это как должное, а все должное для него — почти закон.

Да, еще вопрос — к месту: где Иоанн? Не спросил у Кайафы, а уже поздно. Сейчас приведут Иешуа. Жаль, лучше бы Иоанн был рядом…

Но и впрямь было поздно: Иешуа привели.

Петр услыхал, как он вошел и ясно, без какого-либо малейшего страха, произнес:

— Мир тебе, коэн-гадол Кайафа. Мир и тебе, коэн-саган Йонатан. Мир и вам, коэны Анан и Йосеф.

— Откуда ты знаешь наши имена? — это, судя по голосу, спросил кто-то из помощников Кайафы, и изумления в голосе было — через край.

— Я как-то говорил в Храме вашему священнику: я знаю все, что знает Господь о моей земле и моих подданных. Почему бы мне не знать ваши имена?

— Что это значит: «твои подданные»? — это уже Кайафа, тут уже никакого изумления — одно высокомерие. Так по роли, но так, понимал Петр, и по жизни. Кто ему этот галилеянин? Он уже практически мертв. Вот если только не Пилат… — Ты считаешь себя Царем Иудейским?

— Это ты сказал, — традиционно ответил Иешуа. Петр чувствовал улыбку в голосе ученика. И сразу же — звук пощечины. И голос другого помощника первосвященника:

— Знай, с кем говоришь!

— Что плохого я сказал? — спокойно, никак на пощечину не реагируя. — Если что-то плохое, то объясни, я извинюсь. А если нет, то за что ты ударил меня?

— Уймись, Анан, — с раздражением произнес Кайафа. — Я не давал тебе слова… Ответь, нацеретянин, в таком случае: верно ли сказал?

— Зачем тебе мой ответ, Кайафа? Если я соглашусь: да, я — Царь Иудейский, вы мне не поверите и убьете меня. Если я стану отрицать это, то кем же я буду в глазах тех, кто назвал меня Царем? Спроси людей, Кайафа. Спроси тех, кто дал мне, человеку из рода Давидова, это имя, и пусть они тебе ответят. Меня ты можешь убить, это просто, а всех их? Их много, Кайафа…

— Сколько много?

— Я не считал. Вчера было просто много. Завтра — очень много. А когда ты завершишь свой земной путь и твои потомки, и потомки твоих потомков тоже упокоятся в мире, тогда тех, кто назовет меня Царем Иудейским и Израильским, будет немерено… Пойми, Кайафа, не только люди слышат меня, но и я их слышу. Почему тебе не поверить им, как я им верю?..

— Ты собираешься разрушить Храм и построить новый? Иешуа молчал. Вопрос был трудным для него. Особенно после того, что произошло — а вернее, не произошло! — нынешней ночью.

— Почему ты молчишь? — спросил Кайафа.

— Думаю, — ответил Иешуа. — Вчера я сказал бы: да, это так. Собираюсь. Но сегодня скажу иначе: нет смысла. Тот Храм, который построен Иродом на горе из камней галилейской долины Бет а-Керем и украшен золотом и мрамором Карарры, он давно мертв. Там нет Бога. Пусть пока стоит… А Храм внутри людей я давно начал строить и много в том преуспел, и он заменит все Храмы, известные в земле Ханаанской и далеко за ее пределами…

Ученик умел признавать поражения и делать из них здравые и точные выводы. Не получилось реально разрушить Храм, значит, прав Петр, утверждая идею Храма в душе. Тем более после всего, что сегодня ночью было поведано.

— Только зачем я тебе это говорю? — продолжал Иешуа. — Ты же все равно мне не веришь. Так верь в свой Храм. Верь, что он вечен. Только знаешь пророчество?..

— Пророка Захарии? О Храме?

— Нет. Пророка Иешуа из Нацерета. Твой Храм будет стоять, пока жестокий огонь не начнет разрушать его, пока верхние камни не станут падать со стен и тащить за собой другие камни, пока не останется от него на земле только мертвое поле камней. И я к этому не буду иметь никакого отношения.

Кайафа совершенно искренне засмеялся:

— Когда же это случится, пророк?

— Я бы назвал тебе срок, он уже виден, но ты опять не поверишь. Не томи себя и своих помощников, вам я неинтересен. Отправь меня обратно в пещеру, там сухо, спасибо на этом, и я буду ждать своей судьбы с именем Господа моего в сердце.

— Тебе недолго ждать, нацеретянин…

И зашевелились в зале, чем-то задвигали, загремели, а через минуту за занавеску заглянул Кайафа, увидел Петра-Доментиуса, возлежащего на кушеточке, не сдержался — позволил себе усмехнуться:

— Удобно тебе было, Доментиус?

— Вполне, — сказал Петр и встал. — Все прошло замечательно, хотя согласись, Кайафа, он — умный собеседник, этот Иешуа из Нацерета.

— Я так не думаю, — не согласился осторожный Кайафа, хотя он вообще не думал о Иешуа даже как о человеке — не то чтобы о собеседнике. — Ты знаешь, что Пилат назначил суд на полчаса после одиннадцати?

— Знаю. Не беспокойся. Все будет в порядке… Они вышли в зал. Конспиратор Кайафа не оставил в нем своих помощников: зачем им знать о существовании некоего эллина, который вправе подслушивать за занавеской.

— Ты придешь на суд?

— Вряд ли. Любимый ученик мне доложит… Кстати, а где он?

— Ждет тебя внизу. Он знает о допросе.

— Тоже подслушивал?

— Знает, — упрямо повторил Кайафа.

— Не прощаюсь, — сказал Петр, кладя руку на плечо первосвященнику. Вольность, конечно, но это — за Иоанна, который «ждет внизу». — Я еще увижу тебя, Кайафа. Благодарю за хорошо выполненное дело.

Услыхал мысленное: да уйдешь ты когда-нибудь?! Не стал испытывать терпение хозяина, быстро вышел, спустился вниз. У выхода на каменной скамеечке сидел Иоанн. Увидел Петра, с почтением встал, склонил голову. Двое здоровых охранников-левитов с любопытством наблюдали эту сцену. Иоанна они, не исключено, запомнили, он здесь не раз бывал, а эллина видели впервые. Тогда, когда Петр приходил к Кайафе, у дверей караулили другие. А этим интересно было: что общего между каким-то местным стукачом первосвященника и богатым эллином. Интересно? Пусть мучаются…

Кивнул Иоанну: мол, следуй за мной, И исчез в ночи Верхнего города.

Некоторое время шли молча.

Иоанн спросил:

— В дом к камнерезу?

— Сначала переодеться. А потом — к своим.

— Что мы им скажем?

Петр задумался на мгновенье, потом сказал:

— Правду, Йоханан. Завтра — суд. Ты все слышал?

— Все, — кивнул Иоанн. — Я стоял у входа, по ту сторону двери. А дверь была приоткрыта.

Петр не понял, почему первосвященник так настаивал на термине «знает» вопреки реальному «слышал». Не хотел обижать Пера сравнением с каким-то иудейским шпионом, который тоже подслушивал? Так Петр, в отличие от шпиона, делал это комфортнее — лежа…

— Завтра все мы будем стоять на площади перед крепостью Антония, где объявят приговор Машиаху. Пусть наши узнают его раньше. Особенно — мать Мария. Может, чуть легче им будет завтра.

— Вот тут я сомневаюсь, — не согласился Иоанн. — Легче им не будет никогда.

Он еще не знал, что ошибается.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 1 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

В доме камнереза никто не спал. Ждали Петра и Иоанна. Иуда и Симон, так и не заметив Иоанна, сумели проследить стражников и арестованного Иешуа до дома первосвященника, но дальше для них входа не существовало. Иуда пытался прорваться в калитку, но был нещадно бит охранниками. Другие охранники множество их созвал этой ночью Кайафа к себе в дом — отняли меч у Симона и тоже сумели отлупить гиганта, пользуясь как численным перевесом, так и неплохим умением драться без правил. Сказано будет в другом месте и в другое время: сила солому ломит. Уж какой прочный пук соломы представляли собой вдвоем мастера кулачного боя, Иуда и Симон, и опыт конных и пеших стычек с римскими воинами за ними числился, а когда человек десять — двенадцать, тоже мастеров — уж сколько их там было, друзья-зилоты не помнили, — против двоих встанут, этим двоим только и остается, что радоваться: живы остались и в общем-то целы.

Иуда отделался синяками, кровоподтеками и напрочь заплывшим глазом. Симону сломали два ребра. Петр плюнул на конспирацию, всадил ему в задницу содержимое аварийной ампулы из своей сумы, попросил у хозяина кусок ткани и туго забинтовал грудь, постаравшись зафиксировать ребра. Он — не Иешуа, наложением рук лечить не умел, а про ампулу никто ничего не спросил. То ли не поняли в суете, то ли не до вопросов было. Завтра-послезавтра Симон станет как новенький.

Все уже знали о приговоре Синедриона или все-таки Совета Храма. Охранники-левиты, оттягиваясь на вредных зилотах, между прочим сообщили им злорадно, что их недоделанный Машиах не просто в подземелье кукует, но кукует в ожидании суда префекта, а уж храмовый суд давно приговорил его к распятию. Если префект не запротивится, — а с другой стороны, что за дело ему до какого-то местного? — то до заката этого самого Машиаха аккуратно прибьют к кресту большими железными гвоздями.

Мать и Мария рыдали в голос, остальные женщины тоже плакали, но одновременно пытались успокоить мать. Петр подумал было: не использовать ли еще одну универсальную ампулку, чтобы привести мать Марию в норму часиков эдак на двенадцать, как раз до конца событий, но решил не вмешиваться в естественный их ход. Пусть все идет, как идет. Симону помог — и хватит.

Иуда был плох. Не в физическом смысле, а в моральном. Сидел в углу комнаты на корточках, качался взад-вперед, как игрушечный ванька-встанька, на вопросы не отвечал, не слышал их вовсе, что-то мычал невнятное. Петр положил ладони ему на голову и внутренне содрогнулся: окатила штормовая волна отчаяния, от которой самому Петру сделалось очень не по себе. Складывалось грустное ощущение, что один из самых здоровых и сильных учеников Петра оказался на поверку удивительно хрупким нравственно. Похоже было, что он взвалил на себя одного непомерное чувство вины за арест Иешуа, за приговор Синедриона, за разгром римлянами бра-тьев-зилотов, за скорую неотвратимую смерть Машиаха, короче — за полный и бесповоротный провал так хорошо и душевно задуманного дела. Психиатры назвали бы это каким-нибудь нервным срывом, прописали бы покой и уединение под присмотром специалистов, капельницы и таблетки, но Петр — не психиатр. Он попытался смягчить приступ отчаяния и вины, хоть в себя Иуду привести, но почему-то ничего не вышло. У самого, что ли, силы к концу подошли?.. Да и не смертельно все это, в конце концов; было и сплыло, пройдет само, время — лучший лекарь. Тем более что не так уж много его осталось: через три дня запланировано Воскресение, вот Иуда в себя и придет, увидев живого Учителя.

Кстати, опять о Каноне. Вот ведь с предательством-то Иуды ничего не вышло, не нужен он был Петру как предатель, да и характер по жизни у него совсем не предательский. Если уж брать однокоренное слово, то вовсе противоположное преданность. Как сейчас видно, преданность до умопомрачения! А ведь в числе апостолов он не значится. И здесь что-то придется придумывать. Но это уж совсем семечки, по сравнению со всем остальным…

Состояние у всех было паршивым. Мудрено ли? Сам Петр, хотя все и организовал, ощущал себя эдаким ученым-препаратором: а вот мы сейчас этот живой экземплярчик вскроем скальпелем, поглядим, что там у него внутри, а потом зашьем. А он потом выживет, господин ученый-препаратор? А этого мы не знаем, мы только по вскрытию специалисты, а что потом — это, господа, к Богу обращайтесь, это, господа. Его прерогатива…

Надо было исхитриться и спуститься вниз, в подвал дома Кайафы: повидаться с Иешуа, хоть парой слов с ним перекинуться, поддержать, в который раз произнести стандартно утешительное: все будет хорошо. Почему не спустился? В голову не пришло? Нет, конечно, при чем здесь «в голову не пришло», просто торопился к своим, сюда, в дом камнереза…

Худо-бедно, но оправдался.

А что «все будет хорошо», то уж формула-то больно укрупнена! Да, по основным параметрам проект «Мессия» завершится, как сегодня почти уверен Мастер Петр, с точностью оптимальной при отклонениях, укладывающихся в допустимые для них нормы. Но это по основным параметрам. А по всяким боковым версиям проект очень далек от нормы. Никого не предавший Иуда действительно — семечки, ерунда. А Креститель, ставший Богословом? А куча несделанных библейских чудес и куда большая куча сделанных, но в Библию не вошедших? А донельзя перепутанная хронология евангельских событий? Да, еще! Откуда взяться апостолу Петру, когда сам Петр, завершив проект, вернется наконец домой, уйдет, к такой-то матери, из Службы, станет, к примеру, директором Музея истории Израиля в современном ему Иерусалиме или, наоборот, уйдет от суеты мира и наймется смотрителем-егерем куда-нибудь в заповедник, в Найроби или в Аскании-Нова? Надо быстро искать Петра среди тех семидесяти, которых придется собрать в Галилее сразу после воскресения Иешуа. Искать достаточно умного и делового, чтобы мог удержать в целостности общину, сохранить ее, начать экспансию христианства в ближние страны. В принципе, наверняка такой толковый найдется, Иешуа сам выбирал их, а он умеет выбирать лучших. Да и Иоанн будет рядом, поможет…

Вот с Иешуа что делать? Он еще о Вознесении не ведает!.. Сложно будет убедить его в необходимости измениться, стать другим, Кем, прикидывал Петр. Апостолом Павлом? Неизвестная пока Петру фигура, но по Истории — очень деятельная, сильная, властная… Характер у Иешуа подходящий, все деяния Павла — завоевательские по сути, он миссионер — от Бога, патриарх миссионерства на земле. Да и большее время он, если верить книге Деяний Апостолов, отсутствовал в Иерусалиме… Хорошая идея! Может быть, может быть… Дело за малым уговорить Иешуа. Уж такое «малое» — больше не бывает!

А время между тем — десять шестнадцать утра. Первую молит-! ву все пропустили, вторая по определению не состоится — суд ее отменит.

Где быть Петру во время суда? По житейской логике — среди учеников, рядом с матерью Марией, поддерживая ее, утешая. Ведь не поймут, если его рядом не окажется… Но по здравому смыслу быть бы ему за какой-нибудь занавесочкой рядом с Пилатом, чтобы подсказать прокуратору слова, какие от него потребуются. Но это значит — мчаться сейчас в свой секретный дом, превращаться в Доментиуса, а после суда — тоже на рысях! — лететь обратно, переодеваться и присоединиться к Крестному ходу, успеть к началу его, да еще ухитриться сделать так, чтобы ученики, и мать, и Мария из Магдалы, и многочисленные рыдающие родственники не заметили отсутствия самого близкого Иешуа человека, названного им своим преемником. Ключи от так и не построенного Царства Божьего легко позвякивали в поясе Петра. Метафора.

Нет, хрен с ним, с Пилатом. Сам справится. Ну, в крайнем случае не выучит цитату про умывание рук. Мало ли и без того работенки евангелистам? Добавим тогда неумытые руки в длинный список неосуществленных боковых версий. Главное Пилат понял и принял. Поломается для виду и сдаст Машиаха священникам… Решено: Петр остается со своими. Без грима, без богатых одежд ни Кайафа, ни Пилат не узнают его в толпе. Это исключено…

Да и никакой занавесочки там не будет, негде Петру прятаться. Если Пилат послушается Петра, то все произойдет не в тесной комнате секретариума. Все произойдет либо во внутреннем дворе крепости Антония, либо — если Пилат точно последует советам эллина Доментиуса и захочет, чтобы его услышало как можно больше людей, — перед воротами в крепость, где крепостные рвы создают некую более-менее просторную площадку, к тому же мощенную камнем. Рвы, вооруженные мечами пешие воины позади рвов, верховые воины за открытыми воротами во дворе крепости — хорошая защита от толпы. От нее же защитит длинный бассейн Стратиона, тянущийся к северу параллельно Терапийону. А поскольку мощеная площадь невелика, то все слова Пилата будут слышны достаточно ясно. Голос у него мощный, командирский…

Это — лучший вариант. Если Пилат все-таки выберет местом суда двор крепости и закроет от толпы ворота в нее, то ни Петр, ни мать Мария, ни ученики туда не попадут. Разве что Иоанн…

Отозвал Иоанна, поделился сомнениями. Решили: если при подходе к крепости окажется, что суд пройдет внутри, Иоанн постарается проникнуть туда, поскольку охранники Кайафы помнят его и вряд ли станут препятствовать. Эллинский вариант Иоанн забраковал вчистую. Сказал:

— Будь человеком, Кифа. Что сделано, то сделано. Выше головы не прыгнешь. А ты побудь со всеми, побудь. Ты им нужен…

Лестно, но грустно. Петру не нравилась формула «что сделано, то сделано». Он всегда все делал до конца и, случалось, прыгал много выше головы. Но тут счел логичным согласиться. Да Иоанн свою миссию усвоил и, знал Петр, выполнит, если придется…

К счастью, не пришлось. Как и надеялся Петр, Пилат решил устроить зрелище по максимуму для ненавидимой им толпы. Уговорил его эллин, несмотря на давно отработанную в Иерусалиме традицию проводить прокураторские суды в закрытом помещении и без лишней публики. Но, в принципе, традиции — не закон, их можно иной раз и нарушить. Что Пилат и сделал.

Но о том Петр узнал чуть позже, а пока он решил поторопиться и прийти всем вместе к дому Кайафы, откуда и должны были повести Иешуа к крепости Антония. Вряд ли кто-то еще, кроме учеников и родни, знал, где находится арестованный Машиах, хотя, конечно, сведения о том могли просочиться из дома первосвященника. Прислуга — не охранники, она не давала клятвы молчать об увиденном в доме хозяина.

К сожалению, народ возле дома уже толпился, немного пока его было, но кто узнал, тот пришел. Охрана пыталась гнать людей, колотила ближайших, палки в ход пускала, но люди терпели. Отходили, прятались в улицах, снова возникали, держась в отдалении от входа. Появление учеников подтвердило слухи об арестованном Машиахе. К ним бросились, начали задавать вопросы, но тут уж Фаддей, Яаков, Андрей, Фома — да никто в стороне не остался! — организовали свою охрану, особенно — для матери, по-прежнему находящейся в маловменяемом состоянии. В отличие от охранников Кайафы, ученики никого не били, просто стали кольцом, оттесняя любопытствующих, коротко отвечали: сами ничего не ведаем; надеемся на лучшее; забрали его ночью; нет, ничем помочь не смогли…

В десять пятьдесят шесть, как обычно отметил Петр, открылись воротца в сад, и оттуда вывалилась немалая толпа вооруженных стражников Храма, в центре которой, почти невидный за мощными фигурами вооруженных мечами воинов-левитов, к тому же надевших на головы римские легкие шлемы с шишаками, шел Иешуа. Позади, тоже окруженные стражей, двигались Кайафа и его помощники. Петр отметил, что помощников стало побольше: всего — человек семь. Это тоже были коэны третьей — а может, и четвертой, Петр точно не знал — стражи. Вся процессия важно проследовала параллельно стене дворца Ирода к стене Верхнего города, спустилась к Терапийону и, не без труда продираясь сквозь толпы народа, заполнивших основную улицу — или все-таки дорогу! — столицы, направилась к крепости Антония. Ученикам и братьям Иешуа, тесно окружавшим своих женщин, пока удавалось не отставать.

Возникал вопрос. Арестованных трое: Иешуа и двое зилотов, пока сидящих в крепости Антония. По евангельской истории распяли тоже троих. Варавва — по той же истории — помилован. Где еще один?

Похоже было, что намечалась еще одна «боковая версия»…

Петр с удивлением отметил, что еще вчера восторженная толпа, впадавшая в экстаз при виде Машиаха, сегодня держалась настороженно, молчаливо. Были выкрики:

— Куда вы его ведете?

— Отпустите Машиаха!

— Машиах, мы здесь, мы верим тебе!

Но не было общего, всегда мощного экстаза. Все понимали: случилось что-то из ряда вон выходящее, из привычного людям ряда, что-то надломилось в машине, запущенной в Галилее и безостановочно мчащейся вперед. Машиах, посланник Господа на земле, Царь Иудейский и Израильский, взят под стражу, как обыкновенный смертный… Возможны два варианта. Или святые люди, коэны, как ни крути, а тоже где-то рядом с Богом обитающие, ошиблись, или Машиах — не Машиах… Ведь куда его ведут? Ясно: в крепость, к префекту римскому. Значит, коэны сочли, что Машиах в чем-то виновен перед ними. Не перед Богом же, он Богом избран. Пусть префект поправит кознов… Но вот почему Бог уже не поправил?

Знакомая до боли картинка, с горечью думал Петр. Вся история человечества полна подобных картинок, где вчерашние апологеты легко становятся сегодняшними сомневающимися и завтрашними ненавистниками. Еще одна не здесь придуманная поговорка: от любви до ненависти — один шаг. Очень верно! Особенно если это касается не одного человека, не близкого-родного, а сотен, тысяч, миллионов. Если это касается толпы! Нет ничего страшнее толпы. Бессмысленно обольщаться, когда она кричит тебе хвалу, но столь же бессмысленно расстраиваться, когда хвала становится хулой. Есть ли среди этих — молчащих и настороженно выжидающих! — те, кто пришел нынче по мысленному или, если хотите, сердечному, душевному, но все равно телепатическому зову Иешуа в Иер-шалаим? Есть, наверно… Что ж они-то выжидают? Или зов стих? Или для Иешуа зрелище молчащей толпы стало нежданным и огорчительным сюрпризом? Вот уж вряд ли!.. Хотя… Он же верил, что разрушит Храм, искренне верил. А не смог, и разочарование лишь Петр сумел умалить, ошеломив Иешуа фантастической для него и в то же время легко принятой им информацией… А кто умалит его разочарование сейчас? Вряд ли Варавва, который сам небось злорадствует: что же ты, Машиах, не поддержал меня, слабаком оказался?..

Как там в старых стихах давно покойного русского поэта: «Где ж твоих приспешников орава в смертный твой, в последний час земной? И смеется над тобой Варавва…» Вспомнил эти строки и неожиданно закончил цитату с личной, адресуемой вполне конкретному человеку, угрозой: «…он бы посмеялся надо мной!»

И осек себя: да в чем он-то виноват, хитрый и сильный придорожный бандюган, знающий только сиюминутную выгоду? Ни в чем не виноват. Живым пророкам верят только до той поры, пока они на коне. А как под конем, так уж и не пророки. Лучше бы умер, как говорится. Другой покойный поэт — что ж это Петра в такой час на поэзию повело! — сказал как-то: «Умереть тоже надо уметь…» Выше смерти Иешуа не было в Истории смертей! Все, кто сейчас усомнился и замолчал, а через час-другой начнет кидать камни и хулить Машиаха грязными словами, завтра или послезавтра задумаются. Точнее, не они — может быть, их дети, которые придут в христианство. А еще точнее — те, кто не знал единого Бога и сможет обрести его, узнав в чем-то верную, правдивую, в чем-то искаженную, в чем-то просто лживую, сочиненную ради спасения идеи Веры абсолютно — вот ведь парадокс! — искренними людьми историю о жившем во имя Веры, принявшем смерть во имя ее, воскресшем и вознесшемся к Богу простым человеком из неизвестно где находящейся Галилеи, которого нарекут сыном Божьим.

Это будет неправдой: он — сын обыкновенного плотника, и мать родила его в привычных женских муках от доброго и верного мужа. Но кого эта «боковая версия» интересует две с лишним тысячи лет?..

Странно, что в самом Израиле христианство останется чужим и чуждым. Иудеи, начавшие путь именно иудаизма под лидерством ученого мужа Йоханаца Бен Заккая после окончания Иудейской войны в приморском местечке Явна, даже не станут впоследствии гордиться тем фактом, что их Великая Религия, не имевшая до того конкретного названия, а бывшая просто Религией, родила две другие, тоже великие — христианство и мусульманство, положив обеим в основу свой Закон, свою Тору, названную христианами Ветхим Заветом. Заметьте: Заветом. То же слово, что звучало как в диалоге Бога и Авраама, так и в диалоге Бога с Моисеем. А смерть и вознесение Христа положили начало Завету новому. Или по канону: Новому Завету. И приняли его — Новый! — люди вне пределов земли Израильской, но во всем почти остальном мире. Почему так? Да просто таковы загадки того, что зовется харизмой личности.

В переводе с греческого «харизма» — благодать, божественная сила, данная Богом человеку для очищения от грехов и спасения души. Да и современное Петру определение харизмы как качество человека, одаренного сверхъестественными способностями, другим людям недоступными, ненамного опровергает греческий оригинал. И то и другое — о Иешуа. И необходимые составляющие харизмати-ческой личности Иешуа присущи полностью. И первое, едва ли не самое главное, чуждость для своих. Вспомнилось сказанное в Евангелии: «Не бывает принят пророк в отечестве своем…» И далее — потерянное в каноне, но возникшее в апокрифе продолжение мысли и ее объяснение: «…да и врач не лечит, знающих его». Это истиняйе слова Иешуа, Петр лично слышал их!.. Поэтому — во всем мире, но не в Израиле. Логично: как можно верить врачу, жизнь которого течет у тебя на виду…

Но вот и крепость.

Хорошо, что сумели не отстать, сумели оказаться у кромки каменной площадки, на которой — ближе к открытым воротам — Стояла деревянная, резная, с витой спинкой, крытая пурпуром кушетка, не замеченная Петром-Доментиусом в часы своего визита к Пилату. Видимо, это и была так называемая «селла» — «кресло правосудия». На кушетке вальяжно возлежал пятый прокуратор Иудеи и Самарии всадник Понтий Пилат. Он же — префект. Он же — гегемон.

Петр верно догадался. Со стороны рвов площадку держали пешие воины, обнажившие мечи. Им даже не приходилось сдерживать толпу: первый ряд ее стоял по крайней мере в метровом отдалении от заточенных лезвий. Позади Пилата, в открытых воротах крепости, маячили всадники в блестящих на солнце кирасах и шлемах, украшенных длинными красными и черными перьями. По три пера на шлем. Сам Пилат на сей раз был одет куда как достойно. Вышитая золотом белая туника, длинная, ниже колен. Золотые сандалии. Легкая кожаная лорика без рукавов, украшенная на груди рисунками листьев и животных и опоясанная гибким бронзовым поясом. И никакого головного убора; тот же короткий ежик жестких волос.

Петр с неким сожалением вспомнил любимый роман и подумал, что «белый плащ с кровавым подбоем» был бы лишним в эту жару, погорячился классик.

Охрана священников Храма осталась у рва, ближе ее не пустили римские воины. Кайафа и шестеро его помощников встали слева от кушетки, а справа, чуть поодаль, стоял Иешуа рядом с зилотами, выведенными из крепости, которых охраняли уже не левиты, а римляне.

— Приветствую тебя, гегемон! — громко и напевно произнес Кайафа.

— Приветствуем тебя, гегемон! — повторили коэны хором.

— И я вас тоже приветствую. — Пилат даже позы не поменял, возлежал вольготно, опершись на локоть правой руки и подложив ладонь под голову. — Что привело вас ко мне? Какого суда вы от меня хотите?

— Справедливого, — видимо, положенной для судебного ритуала формулировкой ответил Кайафа. — Высшего.

— Другого не держим, — сварливо и явно не сообразуясь с ритуалом, сказал Пилат. — Кого судим-то?

— Вот разбойники Варавва и Ахав…

— Зилоты, что ли? — перебил Пилат. — Да знаю я. Мои люди их и повязали. Разбойничье семя, с ними все ясно… Третий кто?

— Иешуа из Нацерета, местечка в Галили Иродовой, сын плотника Йосефа, посягнувший на титул Царя Иудейского…

— Ну а я здесь при чем? — деланно зевнул Пилат. — Царь-то Иудейский? Вам и судить. А я сужу только тех, кто идет против Цезаря нашего… Он из Галили? Я слышал, Ирод Антипа в Иершалаиме. Галиль — это его место. Вот и отведите вашего царя к нему, пусть разберется, царь или не царь. Его вопрос: он же сам помирает, как хочет стать царем Иудейским. Как папаша… Нет, к Антипе, к Антипе, — повторил Пилат и сел, спустив на камни ноги в золотых высоких сандалиях. — А этих — распять. Вопросы есть?

Вопросы были.

Кайафа явно растерялся. Он никак не ожидал столь атакующе грубой реакции на действо, которое эллин Доментиус должен был сам подробно оговорить с прокуратором. Он же, эллин этот хитрый, еще сегодня ночью клялся: с Пилатом все в порядке, поводов для беспокойства — никаких. И вот — на тебе.

Петр, все отлично слышащий и видящий, внутренне ликовал, но-с долей волнения. Пилат оказался способным актером и понятливым учеником, но как бы не переиграть, не пережать. Двадцать два — уже не «очко». Перебор.

И толпа попритихла: что-то непонятное творилось. Может, и не виновен ни в чем назаретянин? Может, и вправду он — Машиах?..

— Подожди, гегемон. При чем здесь тетрарх Ирод Антипа? Свое преступление нацеретянин совершил на земле Иудеи, здесь, в Иершалаиме. К тому, что он творил в Галили, у нас, конечно, есть вопросы, но там он всего лишь проповедовал, а это не преступление. Зато в Иершалаиме он всерьез прилюдно обещал разрушить Храм, поносил коэнов, грозился их извести и, повторяю, называл себя Царем Иудейским, что есть богохульство. Эти преступления достойны смерти, но мы не можем по Закону проливать кровь. Это твое право и твоя обязанность. Так давно договорено…

Пилат поскреб затылок, машинально стряхнул что-то ладонью с плеч: перхоть, что ли, его замучила?.. Сказал раздраженно, обращаясь к Иешуа:

— Подойди сюда, человек.

Воины расступились, и Иешуа подошел к Пилату. Стоял спокойно, никакого страха не выказывал, даже почтения особого не выказал: его назвали человеком, так он и стоит перед человеком.

— Ты что, смелый, что ли? — лениво поинтересовался Пилат.

— Тебя ли мне бояться? — спросил Иешуа.

— А кого ж еще? — удивился Пилат. — Вот прикажу тебя распять, что будешь делать? Иешуа улыбнулся:

— Прикажи. Только делать тогда — не мне, делать — воинам твоим, А мне всего лишь умирать, это — не дело.

— А что ж это?

— Это судьба. Как и рождение. Начало и конец. На все — воля Божья.

— Конец-то можно отдалить…

— Это не в наших силах.

— Твой Бог решает?

— Напрасно усмехаешься. Ты веришь в своих богов, они близки тебе и понятны. Они существуют в человеческом облике и мыслят, как люди… Поправился: — Как мыслили бы люди, будь они богами. Что человек сумеет представить себе как чудо, на что его фантазии хватит, то твои боги и творят. А мой Бог этот мир из ничего создал. Сказано в Законе: «Сначала Бог сотворил небо и землю…» Понимаешь, гегемон, ничего вообще не было. Ни тебя, ни меня. Ни Рима, ни Иершалаима. Пустота. И в этой пустоте — Бог. Какой он, как выглядит, как имя его и есть ли у него имя — разве возможно представить или понять нам, им созданным в самый последний день его шестидневного озарения?

— Постой, — спокойно и всерьез сказал Пилат. — А как же он сотворил людей по своему образу и подобию?

— Не понимай эти термины буквально, поднимись над ними. Видишь, я творю этот цветок но своему образу… — Он протянул руку к Пилату, и над ладонью выросло страннйе, не существующее, по твердому знанию Петра, на планете Земля создание. Иешуа назвал его цветком. Его право. Длинные, разноцветные, постоянно меняющие цвет, горящие изнутри холодным огнем длинные щупальца вырастали из ладони, извивались, переплетались, сбрасывали на камни мостовой ослепительные искры, и искры эти какие-то мгновения не гасли, жили. С таким же успехом создание могло оказаться живым существом, этаким инопланетянином из фантастической книжки далекого будущего литературы, только овеществленное знакомыми Петру гипнотическими возможностями Иешуа. Как храм на ладонях перед фарисеем на дворе язычников, позавчера это было, а кажется — сто лет назад… Не бойся, это всего лишь фантом. — Иешуа сжал кулак, и «цветок-инопланетянин» исчез. По мертво молчащей толпе прошелестел то ли вздох, то ли шепот. Петр ощутил горячую волну ужаса. — Но я создал его по своему образу, то есть по тому образу, который представил, придумал и воплотил я сам. И подобие цветка моему образу — абсолютное. Но это совсем не значит, что он похож на меня. Как и мы на Бога. Он создал нас такими, какими хотел, какими представил на созданной до того земле. Сначала у него возник образ, а после он воплотил его подобие… Образ и подобие — понятия в данном случае только философские, не ищи в них конкретности, как это делают книжники и фарисеи, примитивно и плоско трактующие многозначные слова Торы.

Странно, но Петр не услышал испуга Пилата. Как Иешуа с легкостью принял информацию Петра, так и Пилат не упал в обморок при виде фантома. А вот интерес в нем кипел — невероятный. И еще Петр слышал откровенную симпатию прокуратора к стоящему перед ним осужденному. И возникла она только благодаря самому Иешуа, а не потому, что Петр-Доментиус уговаривал гегемона сделать вид, что поверил назаретянину.

— Как ты это делаешь? — спросил Пилат.

— Не знаю, — улыбнулся Иешуа. — Делаю и — все. Видимо, Бог наделил меня разными способностями. И такой тоже не обнес.

— Поэтому ты считаешь себя избранным Богом?

И опять Иешуа ответил стандартно:

— Ты так сказал. Я сам ничего о себе не утверждаю.

— А то, что ты Царем себя называешь?..

— Тоже не я. Люди. Им виднее.

— А Храм грозился разрушить?

— Зачем? — это спросил уже новый Иешуа, прошедший испытание ночной неудачей. — Вот что я точно говорил — там нет Бога. Храм пуст. Он — только дом кознов, левитов, торговцев. Если я и хочу разрушить Храм, то лишь тот лживый образ его, который коэны вот уже многие годы насаждают в душах правоверных. Их Храм — это дом грязного ритуала. Мой Храм — это дом истинной, чистой Веры и молитвы. Ритуал привязан к определенному месту. К стенам. К жертвеннику. К огню. А для моего Храма не нужны стены. Молиться каждый правоверный может везде, где его настигнет желание. А для Веры вообще не может быть определено место. Никем. Она или есть в душе, или нет ее.

И все-таки Пилат должен был задать последний — официальный! — вопрос:

— Не поднимал ли ты людей на бунт против Империи?

— Что мне Империя? — удивился Иешуа. — Она далеко. И не мне, Сыну Человеческому, решать за Господа. Если он захочет, то и в Риме прозвучит его слово. А он обязательно захочет. Только извини, гегемон, это произойдет не при нашей с тобой жизни.

— Ты умеешь смотреть в будущее?

Иешуа ответил не сразу. Помолчал, огляделся по сторонам, увидел воинов, мертво застывших перед толпой, саму толпу, получившую в подарок только немое зрелище — разговор прокуратора с осужденным велся на незнаемой людом латыни, лишь коэны да Петр с Иоанном все понимали, — поймал взгляд Петра, и Петр услышал совсем неожидаемую им сейчас мимолетную благодарность.

— Учусь, — ответил Пилату Иешуа.

Пилат подошел к нему, положил ему руки на плечи, приблизил лицо к лицу и что-то прошептал на ухо. Иешуа улыбнулся, это было видно, и, что-то шепнув в ответ, отрицательно покачал головой. Странно, но Петр не услышал ни вопроса, ни ответа. Он взглянул на Иоанна, стоящего обок, и тот тоже недоуменно разве руками. Блок у Пилата? Или Иешуа заблокировал обоих? Но зачем? И от кого?..

Пилат легонько оттолкнул Иешуа и повернулся к ожидающим вердикта коэнам.

— Мое мнение таково, — заявил он громогласно. — Вы ошиблись. Нацеретянин невиновен. То, в чем вы его обвиняете, — чушь и хреновина. Но я не стану опровергать ваши дурацкие выводы: в конце концов, какое мне дело до того, кого вы хотите или не хотите казнить? Но вот ведь какая штука, коэны: мне симпатичен этот человек. Он умен и остроумен, а его ответы на прямые вопросы мне нравятся. У вас праздник, верно?.. Вот я и решил — в порядке исключения, конечно, только по причине хорошей погоды и добрых видов на урожай — ввести разок для себя право праздничного помилования. Я милую нацеретянина, отпустите его с миром, а этих двоих ублюдков — распять. Они пошли против Рима… — И элегантно улегся обратно на роскошное свое «кресло правосудия».

Вот вам ответ на сомнения Клэр! Прокуратор сочинил — или нечаянно предвидел его, как будет угодно! — закон, который появится в Риме только через три с половиной столетия; об амнистировании в дни празднования христианской Пасхи заключенных, сначала только не бунтовавших против Императора, а чуть позже — и вообще всех.

И христиан еще нет, и Пасха их еще не придумана, а Пилат уже рискует миловать.

Пока все текло по задуманному и договоренному плану, считал Петр. Тем более — суд идет на латыни. Народ безмолвствует, просто ничего не понимая.

Кайафа рискнул подойти ближе к «селле».

— Прости за прямоту, гегемон, но ты не прав. — Смелым он был все же человеком, осторожным, нерешительным, но — не трусом. Если уж он в чем-то себя убедил, отличник, — не свернешь его даже на ходу сочиненным новым римским правом. Пусть даже «в порядке исключения». — Я признаю твою власть. Но давай спросим народ. В Римском праве есть формула: «глас народа — глас Божий».

— И не подумаю, — ухмыльнулся Пилат. — Ты меня Римским правом не дави. Это не ваша Тора, я его читал и знаю. Там есть и другая формула; «пустой глас народа да не будет услышан». Да и молчит твой народ, как будто языки всем повырывали… Все, Кайафа, проехали.

— Хорошо, ты не видишь его вины в подстрекательстве людей к бунту против нашей Религии. — Кайафа не сдавался, продолжал настаивать, отрабатывал заданное. — Но он же тебе прямо сказал, что его Бог рано или поздно придет в Рим. А что это, если не прямой вызов имперской религии и имперскому правопорядку? Еще раз прости меня, гегемон, но я вынужден буду написать Цезарю Тиберию петицию о том, что ты, не таясь, в открытую поощряешь бунтовщиков против правления Рима даже не в провинции — в самом Риме.

Пилат резко поднялся, шагнул к Кайафе:

— Ты угрожаешь мне, коэн-гадол? Тебе надоело твое место? Кому поверит Цезарь — мне или тебе?

— Я не угрожаю тебе, гегемон. Я просто уважаю наши законы и наши обычаи. И прошу тебя уважать их. Как уважил их Цезарь, когда ты хотел водрузить в Храме свои знамена… Будь справедлив и логичен, гегемон: лучше одному — пусть, по-твоему, и невинному — умереть за многих, чем всему народу пострадать из-за одного. А уж если тебе и захотелось кого-то помиловать, помилуй Варавву.

Все-таки он вел себя достойно и довольно бесстрашно, считал Петр, несмотря на разнузданное хамство прокуратора. Забавно, что они оба толково делали одно и то же дело. Правда, с разных позиций.

— Ну уж вот тебе в одно место, а не Варавва! — рявкнул Пилат, ударив ребром правой ладони по внутренней стороне левого локтя и задрав руку со сжатым кулаком под нос первосвященнику. Исторический, оказывается, жест…

Прошел быстро по площадке ото рва до рва, заложив руки за спину, вернулся, снова пошел. Думал. Или хорошо делал вид, что думал. Остановился. Крикнул куда-то в ворота:

— Воды мне!

Священники застыли, не понимая, что сейчас произойдет.

— Двое солдат, словно только и ожидали приказа, возникли из ворот. Один нес глиняный кувшин с водой, а второй — бронзовую чашу, явно финикийского или египетского изготовления, которую украшала тоже бронзовая коровья голова. Можно было улыбнуться над странной фантазией художника, сделавшего этот сосуд, но не оценить гениальное остроумие Пилата Петр не мог. Он не только отыскал в Торе ну пусть не в Торе, пусть в «Септуагинте», в толковом греческом переводе Ветхого Завета, — стихи об омовении рук, но и отметил, что оное омовение обязано происходить «над головою телицы». Петр-Доментиус в разговоре с другом Понтием опустил эти слова, поскольку телица по тексту должна быть «зарезанной в долине», а где и в какой долине ее взять Пилату. Так ведь выкрутился, разыскал где-то — неужто люди его прошерстили лавки торговцев поделками из бронзы и меди? — дурную миску с головой коровы и сейчас предстанет перед священниками во всей убедительности их Закона.

Хорошо ли слова выучил?..

Солдат поставил бронзовую емкость между прокуратором и первосвященником, Пилат сложил ладони Горсточкой, кивнул второму солдату: мол, поливай. И принялся тщательно тереть руки.

— В твоем Законе сказано. — Не прерывая процесса, обратился к Кайафе: — «И все старейшины города того, ближайшие к убитому, пусть омоют руки свои над головою телицы… И объявят и скажут: „Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели…“» — Стряхнул капли воды на камни, снял с плеча солдатика чистое полотнище, тщательно вытерся. — Я умыл руки, Кайафа. Я чист перед твоим Богом. Так что вся вина за смерть нацеретянина падет на твою голову.

Он отлично выучил слова. Хам хамом, а ума, смекалки и здорового любопытства у него не отнять. Оба — отличные экземпляры: что Кайафа, что Пилат!

Кайафа молчал. Петр чувствовал, что первосвященник потрясен увиденным и услышанным. Потрясен, не верит, не понимает, потому что совсем не ожидал. А народ понял. Зашумел. Кто-то крикнул:

— Он снял с себя вину. Так в Законе…

Петр взглянул на Иешуа: тот смеялся.

Зато Варавве было не до смеха. Как и его подельнику. Никого не пощадил прокуратор, вопреки евангельским утверждениям, а народ безмолвствовал: слова ему никто не давал.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 2 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Римские солдаты, охранявшие осужденных, повели их в крепость. Ворота медленно закрылись: процедура подготовки к распятию, по мнению Пилата, не требовала праздных зрителей. Но толпа не расходилась. Более того, опять вопреки евангельским текстам, да и собственным размышлениям Петра вопреки, никто из собравшихся перед каменным пятачком у входа в крепость Антония не Орал хулы развенчанному Машиаху, не пел, не плясал. Наоборот, люди ощущали себя придавленными случившимся, они не понимали, что произошло, не укладывалось у них в головах признанное ими божественное величие Машиаха, Царя Иудейского, и его поистине загадочное ничегонеделание, словно он сознательно шел на смерть. А если сознательно, если смерть для него есть некая цель, пока непонятная апологетам, но явно ими ощущаемая, то стоит подождать, узнать, увидеть продолжение. Что-то да произойдет! Не может посланник Божий, умеющий лечить умирающих и оживлять умерших, разрушать и строить, даже на ладонях своих или собеседника возводить храм или выращивать странный цветок, не может чудотворец покорно и рабски идти на позорную казнь…

Роптала толпа. Недоумевала. Мучилась. Но никто не расходился. Ждали…

Непрерывно рыдала мать Мария. Даже тезка ее из Магдалы давно осушила слезы и все прижимала плачущую женщину к своей груди, укачивала ее, будто малого ребенка. Ученики молчали, как и все кругом. Для них непонятка началась еще сседера, с ухода Иешуа в Гефсиманский сад, в Гат-Шманим, с какой-то отчужденности его qto всех в праздничный вечер, а потом — с полного непротивления аресту. Сейчас она лишь логично — или нелогично! — продолжилась. Ну, говорил он: ударят тебя по правой щеке — подставь левую. Тоже не очень понятно — зачем подставлять, но уж ладно, поверили на слово, как всегда верили, но всегда-то он объяснял сказанное или сделанное, а сейчас он — за воротами крепости, далеко ото всех, и нет объяснений…

Петр мог бы что-то растолковать, но Петр тоже молчал, думал о чем-то своем. И вдруг спросил удивленно:

— А где Иуда?

— Остался в доме камнереза, — ответил Симон. — Плох он был, совсем идти не мог, слов не понимал. Мы его трогать не стали. Камнерез обещал, что присмотрит…

Петр кивнул согласно: дома так дома. Его мучило отсутствие мысленного контакта с Иешуа. Очень хотелось верить: тот снимет блок, потому что Петр заставил — именно так! — поверить Иешуа в неизбежность и необходимость смерти на кресте, пусть псевдосмерти, техника ее Иешуа доступна, но все же временного исчезновения из списка живых. Петр заставил поверить — Петр должен повести ученика к Голгофе, шаг за шагом его вести, продолжая начатый на Елеонской горе разговор, потому что он, разговор этот, — вернее, непредставимая тема его, заставившая Иешуа поверить Петру, — будет тем наркозом или, если угодно, темвоздухом, который поможет ученику выстоять, вынести самое страшное для него сегодняшнего — публичное унижение, смысл коего не объяснен верящим в него, а без объяснений — непонятен. Иначе: унижение — род предательства. Говоря привычным Библии языком: пастух предает паству, приняв нелогичную смерть…

Хотя почему нелогичную и необъясненную? Сказано пророком Исайей: «Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на нем, и ранами Его мы исцелились».

Мало кто — кроме разве священников — знает сегодня эти слова. Именно их ждут от Петра ученики? Он им напомнит слова пророка. А кто напомнит их тем тысячам, что поверили Машиаху и ради его победы пришли в Иершалаим?.. Еще должен появиться неизвестный пока апостол Павел — только не бросать, не утерять мысль о необходимости его скорейшего появления! — который напишет в Послании к римлянам: «Но Бог свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками». Просто и ясно: мы — грешники, так и не сумевшие до конца, полностью поверить в Царство Божье, поэтому Машиах пошел на смерть, чтобы устыдить нас. И научите верить. Простенько, но всем понятно.

Павлу, конечно, будет легче, коли он появится, уж как и откуда — время подскажет. Но он станет обращаться к единомышленникам, к христианам, а пока и слова-то такого не существует, не говоря уж о движении…

И тут открылись ворота крепости, оттуда вышел пеший отряд воинов, вооруженных не только мечами, но и пиками. А следом шли, вернее, плелись трое осужденных, таща на себе тяжелые деревянные, грубо обструганные кресты. Все трое были людьми не слабыми, в обычное время такая ноша не показалась бы им слишком тяжкой, но сейчас…

Спортивный гуру Петра, некогда учивший его премудростям рукопашных боев, секретам виртуозного владения собственным телом, умению поднимать непосильные обычному человеку веса, любил повторять; сначала убери из головы все плохое, а потом берись за вес. Или — подступай к противнику. Или — садись в растяжку… «Берись за вес» — это сейчас самый близкий пример. Плевать Петру на зилотов, но что до Иешуа, то вряд ли он в силах «убрать из головы все плохое». Слишком много его накопилось, плохого, — и в голове, в душе, а крест тяжел и неудобен и путь длинен. И еще эти римские сволочи по кретинической злобной традиции исхлестали осужденных бичами, исполосовали тела, а Иешуа сверх того нацепили на голову нечто вроде венца, скрученного из местного колючего терновника, который зовется арамейским и длинные кривые шипы которого до крови расцарапали лоб.

Кстати, о пути. Петр назвал привычное имя — «Голгофа», а что это значило, не ведал. Не знал он в Иерусалиме или в окрестностях такого места, никогда не слыхал о нем, а камень, часть которого спрятана за стеклянной стеной в современном Петру Иерусалиме, в Храме Гроба Господнего, вряд ли пригоден для того, чтобы вбивать в него пусть снизу-заостренный, но деревянный и громоздкий вертикальный брус креста. Вспомнил; есть круглый невысокий холм сразу за западной стеной города, неподалеку от башен Иродового дворца. Не он ли считается финалом крестного пути?.. Голгофа — искаженное арамейское слово «гулгулта», вольный перевод на русский — темечко, верхняя часть черепа. Выстроил мысленно маршрут по своему Иерусалиму, по его узким улочкам, заполненным туристами и торговцами всякой сувенирной дребеденью, наложил туристский маршрут, называемый «Виа Долороза» на легко представляемую схему сегодняшнего города. Да, похоже, что именно этот холм назовут Голгофой, все сходится. Сейчас там — обыкновенная городская свалка, одна из многих. Не самое удачное место для смерти…

И сам себя остановил: а почему не удачное? Именно здесь и должен принять мученическую смерть человек, который был избран Богом для самой великой и одновременно удивительно ясной, даже простой цели: открыть миру и людям возможность жить с верой в то, что есть способ сделать жизнь лучше, самому стать чище, детей воспитать в добре… Если и спустя две тысячи лет, когда точное понятие «знаю» в любой области человеческого существования вытеснило зыбкое «верю», вера эта, подаренная Христом, по-прежнему сильна и могущественна. Сруби ветку — и я там, подними камень — и ты найдешь меня под ним… Почему я, думал Петр, должен молиться Христу, изображенному на золотом распятии, украшенном драгоценными камнями, стоящем в богатом храме среди икон в золотых ризах? Он был — нет, пока точнее слово «будет» — распят на свалке, посреди людского, шумного моря, среди нищих и убогих, отчаявшихся и уверовавших, среди тех, ради которых он жил, служил и пошел на смерть.

Высокопарно, но — факт. Он жил среди грешников и умер, провожаемый ими. На грешном месте, ибо что есть свалка?.. И очень не любил праведный Храм за то, что тот велик, богат и надменен.

Парадоксально, но с приходом христианства ничего не изменилось. Во имя Христа понастроили великие, богатые и надменные храмы. То, что он не принимал всем существом своим. Интересно, если бы он увидел наяву то, о чем только начал рассказывать ему Петр, какова была бы реакция?..

Теоретический вопрос. Опустим его…

«Ты слышишь меня, Иешуа?» — спросил мысленно Петр.

И почувствовал ответ:

«Слышу, Кифа».

«Не ставь блок. Я хочу говорить с тобой. Ты не против?»

«Нет, Кифа. Говори. Мне будет легче…»

«Тебе тяжело?»

«Я не крест имею в виду. Я чувствую себя предателем…»

Петр предполагал это.

«Кого ты предал? Тех, кто верил и верит в тебя? Они не остановятся… Знаешь, как будет называться новая Религия, которую начал ты?.. Христианство. От греческого „Христос“».

«То есть Машиах?.. Ты говорил, что все будет освящено моим именем…»

«Прости мне высокий стиль, но сейчас ты идешь путем к бессмертию. И своему, и нашей Веры».

«Ты всегда был склонен к высокому стилю… Странное сочетание: умереть, чтобы стать бессмертным… Я останусь жить?»

«Иешуа, ты меня спрашиваешь?.. Это в твоих силах. Умри для всех — это дело техники».

«Да, я смогу».

«И отключи боль».

«Это совсем просто».

«Один вопрос, если можно… Что тебе шепнул Пилат?»

«Он нормальный мужик, только — раб обстоятельств. Он сказал, что не может спасти меня, но очень хочет. Я ему ответил, что не в обиде на него и не держу зла. Ион успокоился. Ему, как и многим, хватило слов…»

«Человеку нужны слова… Ты сам говорил: кто-то ищет в них отражение жизни, кто-то — ее глубинный смысл».

«Я говорил иначе».

«Суть та же. Вера, которую ты принес и которую назовут христианством, основана всего на четырех коротких историях твоей жизни, на четырех евангелиях…»

«С греческого-„благая весть“?»

«Правильно. Их создателями назовут четырех твоих учеников. Они принесут в мир благую весть о Христе».

«Кого именно и почему только назовут?»

«Иешуа, тебе не тяжело нести крест? Ты же весь изранен…»

«Кифа, не отвлекайся. Ты же знаешь, что я умею убирать боль, а крест не так и тяжел…»

«Между прочим, по евангелиям римляне забрали у тебя крест, потому что ты ослаб и не мог его нести, и отдали некоему крестьянину Шимону Киринеянину, шедшему с поля».

«Так не будет! Что за глупость! Мой крест — мне и нести. Каждый должен сам нести свой крест».

«Хорошие слова! Они станут крылатыми для будущих христиан».

«Ты так думаешь?»

«Я знаю это. Они уже стали крылатыми»:

«Их же никто не слышал, кроме тебя…»

«Значит, услышат. Или от меня, или от тебя — если ты не забудешь к месту сказать их после своего Воскресения».

«Воскресение — это по евангелиям? Ты не ответил: кого назовут их создателями? И почему моя простенькая мысль о своей ноше так противоречит содержанию евангелий? Я об этом Шимоне…»

«Кто создатели?.. Очень трудный вопрос. По моему разумению; двоих мы знаем. Это наш брат Йоханан и бывший мытарь Левин, прозванный Матфеем. Во всяким случае, их имена стоят во главе текстов, а они ли написали или с их слов… Даст Бог — узнаем… Еще одно будет приписано Марку, племяннику Йошиягу, левита, который нас третьего дня впустил в Храм через Овечьи ворота. Он войдет в число твоих ближайших учеников, апостолов, под именем Варнава. А четвертое припишут некоему Луке. Кто он — пока не знаю. Но именно у него в тексте есть ключ к тому, как будут созданы эти четыре твоих жизнеописания. „Как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова, то и рассудилось мне, по тщательному исследованию всего с начала, по порядку описать…“»

«Сначала было Слово?..»

«Как всегда. И как всегда, слово было — Бог».

«Хорошо, Лука не был очевидцем, я не знаю никого под этим именем. Но Йоханан и Матфей — вон они идут…»

«Не знаю, Иешуа, честно — не знаю. Йоханан говорил мне, когда еще был Крестителем, что делает какие-то записи. Я их не читал. Возможно, он напишет сам. Возможно, кто-то — с его слов… Матфей — человек грамотный, бывший мытарь, тоже может сам написать. Но так ли будет — не ведаю… Поживем увидим…»

«Поживем, Кифа?»

«Иного не мыслю…»

Он даже не пытался блокироваться потому что и вправду иного не мыслил, нечего было скрывать от собеседника.

Тот шел легко, улыбаясь мысленной беседе, и люди, бежавшие впереди и сзади процессии, передавали друг другу: он улыбается. Он улыбается — значит, он что-то задумал, как всегда, как обычно. Еще не конец, надейтесь, люди… Хотя были и те, кто не знал о Машиахе, а если знал, то не верила него, кто швырял вслед процессии гнилые фрукты и даже камни, что заставляло солдат — поскольку фрукты и камни не выбирали цели — замахиваться на толпу копьями, больно бить щитами подвернувшихся под бок неловких любопытных. Ну и крики, конечно: «Машиах, мы верим тебе!» — с одной стороны, а с другой — «Кого ты можешь спасти, самозванец, если не спас себя?» Что-то в этом роде, Петр особенно не прислушивался…

Петр и остальные ученики шли позади солдат, поэтому Петр только чувствовал улыбку Иешуа, но не видел лица. Путь оказался не столько длинным, сколько медленным — из-за того, что и солдаты не спешили, и осужденные еле-еле ноги передвигали — это о Варавве и его напарнике, они же не владели способностями Иешуа управлять своим организмом, — да и пока шли на север по отнюдь не широкому Терапийону, очень мешала толпа. Но как только выбрались за городскую стену, повернули к югу, к Иродовым башням, дело пошло быстрее. В два часа шесть минут пополудни были на месте.

Место оказалось — полностью из представлений о нем Петра. Сам он ни разу не гулял, естественно, по свалкам, но имел о них более-менее четкое представление хотя бы по старательно загаженным ближним окрестностям жилья бедноты за городскими стенами. По этим пристеночньм полупещерным муравейникам, где никто не удосуживался отнести пищевые отходы, прочий мусор, экскременты даже пусть на полкилометра от места сна и еды, чтоб не смердило. Чтоб детишки не болели… Грязное все же животное — человек, и так — во все времена. В современных Петру мегаполисах тоже были свои бидонвилли, куда нормальные люди старались не попадать. Тот же север Гарлема в Нью-Йорке — ничего там за минувшие двести лет не изменилось! Бедность и грязь — сводные сестры…

Вокруг невеликого по размерам, зато обильно загаженного и зловонного холма, что позже назовут Голгофой, тоже теснились пещерки, сложенные из неотесанных кусков известняка, откуда, при виде процессии с крестами, немедленно выползли любознательные обитатели. Еще бы: зрелище грядет! Кто-то узнал Машиаха, кто-то не знал его, поэтому реакция местной публики на явление казнимых оказалась той же, что и внутри города. Кто-то вопил славу Учителю, кто-то — хулу. Все это пролетало мимо Иешуа, он не слышал ни славы, ни хулы, он был сосредоточен, как богомол, даже от Петра на время отключился, поскольку предстояла самая страшная — и зрелищная для малопочтенной публики! — церемония: распятие.

Осужденные свалили кресты на землю. Трое солдат начали сноровисто копать ямы для них. Процесс шел легко, земля была податлива, видимо, копана-перекопана не раз, вон — Петр заметил — неподалеку валялись еще не разграбленные, не пошедшие в огонь остатки прежних крестов. Место казни не выбирали — оно существовало и ранее. Как существовали подобные, видал Петр, и на других близких пригородных пустырях. Солдат во все времена понапрасну далеко не ходит и глубоко не роет…

Иешуа позвал Петра:

«Кифа, пусть будет, как должно быть. Ты же читал, знаешь…»

«Мало ли что я читал!.. Как будет, так и будет, а что написано, то еще не скоро напишут. Успеют придумать…»

«Придумать?»

«А как ты надеялся? Евангелия о тебе — это притчи, в которых есть, конечно, реальные факты, но подробности этих фактов, во-первых, в разных текстах поданы по-разному, во-вторых, где-то они есть, а где-то их нет. Это всего лишь притчи… Помнишь, что ты сам говорил нам о притче? „Разве в притче надо искать сюжет, а не философский смысл?“ Верно сказал. Евангелисты напишут то, что ЗНАЮТ, а не то, что ВИДЕЛИ. Опять твоя мысль: знающих всегда много меньше, чем видевших…»

«Ты запомнил…»

«Я люблю тебя, Иешуа. Хочешь — как брата, хочешь — как сына, хотя сегодня я немногим старше тебя. И я один могу быть и знающим и видевшим… Не отвлекайся. Сейчас придет боль. Сосре-, доточься. Уведи ее. Мы еще вернемся к разговору. А позже я скажу, когда тебе умереть…»

«Я не боюсь…»

Однако страшные слова: «Я скажу, когда тебе умереть»!..

Пожалуй, именно сейчас, впервые после огромного перерыва, Петр снова начал вести своего ученика. Более того, давно переставший быть учеником, давно превратившийся в Учителя, Иешуа снова хочет слушать и знать. Петр вновь для него — Учитель и Ведущий, а он — всего лишь ведомый, поскольку не нынче задуманная, просчитанная и доселе ясная и прямая дорога неожиданно круто изменила направление, свернула неизвестно куда — в темноту. Новое знание, к которому только подошел, прикоснулся, — всегда темнота, в которую страшновато входить. Хочется и колется… Можно, конечно, повернуть назад, на привычный путь, на истоптанные собственными подошвами тропинки, где все знакомо, привычно, не страшно и… уже неинтересно. Потому что есть эта темнота. Иешуа, как тот ребенок, который бесстрашно, с чистым сердцем идет на стук, не ведая кто за дверью. И открывает ее — пан или пропал!

Впрочем, у него есть Петр, который знает, что в темноте. Тогда, похоже, что пан…

Если бы точно знать, горько усмехнулся Петр. Коли и знает что, то приблизительно, понаслышке, ощупью ориентируется — в бесконечных поисках выключателя: найдет — вспыхнет свет. Здесь вспыхнет. А дальше — опять темно.

Это он про свое время может много порассказать, а на что Иешуа подробности его, Петра, времени? Ему бы все понять про день завтрашний или, в лучшем случае, про вечер нынешнего. А что Петр может о том поведать? Что должно быть в очень приближенном варианте. А что на самом деле будет — один Бог знает. Но, как обычно, помалкивает. Иешуа не так давно сам назвал Его — немногословным…

Вот в одном Петр уверен точно: Иешуа не умрет. То есть для всех — да, умрет, затормозит сердце, замедлит ток крови, это он умеет, это несложно. До перелома суток, до шести часов, начала шабата, то есть покоя по-древнееврейски, его похоронят… И не в могиле Иосифа Аримафейского, не знает Петр никакого Иосифа Аримафейского…

Хотя точнее сказать — пока не знает. Вдруг да появится стари-, чок библейский. Он и в Библии, как чертик из табакерки, выскочил — неведомо откуда, нигде до сего момента не упоминался. Высокопоставленный и старый уже поклонник Машиаха, выпросивший у прокуратора разрешение на снятие умершего с креста и захоронение его до начала шабата.

Кстати, а нужно ли на самом деле разрешение?.. Петр никогда о том не слышал. Умер — хорони, если есть куда…

Аромат держался в округе — и не захочешь, а умрешь. Пожалуй, дольше всего в этом броске Петр привыкал — и так до конца и не привык! — к запахам. Восток вообще — дело не только тонкое, но и чрезвычайно пахучее, двадцать второй век тому не исключение. А уж первый — это нечто особенное! Нет, Петр не имел в виду роскошные дворцы типа Иродова, где в залах стоял пряный и сладкий запах давно утерянных во времени благовоний, изготавливаемых как раз в Иудее. Или казарменно-конюшенный запах в крепости Антония — и он ненамного перешибал запахи казарм где-нибудь в Сибири, или в Ливии, или в Нигерии, где приходилось бывать Петру от Службы в качестве члена рутинных инспекционных комиссий. И даже не запахи чистоплотных деревенских домишек, как дом Иосифа-плотника в Назарете или рыбаря Фомы в Капернауме, где вкусно пахло овечьей и козьей шерстью, теплым молоком, хлебом, и даже примешивающийся ко всему запах мужского пота не мешал жить… С особым обонянием Петра, когда к реальным запахам прибавляются виртуальные запахи человеческих чувств, существовать в любом броске было затруднительно, чувства с их невероятными ароматами перевешивали явь. Но здесь, на Голгофе, явь напрочь перебила острый запах эфира, нападавший на Петра вместе с чувством боли. Своей или чужой — не было разницы.

Эфир пробивался через вонь Голгофы, когда солдаты начали вбивать в запястья и голени казнимых толстые восьмидюймовые гвозди. И тогда над свалкой внезапно родился и заполнил пространство дикий, звериный, могучий вой. Это кричал Варавва. Пожалуй, не от боли он кричал, крик не усилил для Петра эфирную составляющую. Он кричал от отчаяния, от горечи овеществленного в этих железных гвоздях поражения, от ненависти, потому что она тоже жила в нем, и Петр поймал еле пробившийся в мешанину запахов горький дымок пожара — так для него ощущалась ненависть.

И, прервав вой, Варавва выбросил в духоту дня злые слова:

— Зачем ты соврал мне, нацеретянин? Зачем ты подставил меня, лишенный разума? Умри же в муках, враг, я ненавижу тебя!..

И замолк, как вырубили.

И Петр понял: именно вырубили. Он поймал жесткий приказ, посланный Варавве Иешуа: отключись!

А напарник Вараввы и без того отключился. Слабее вождя оказался, а Пилат сказал: дрались они славно. Или он это об одном Варавве сказал? Забыл Петр… Вот вам, кстати, еще одна житейская аксиома: смерть, особенно ощущаемая физически, сразу проверяет характер.

Похоже, это была последняя мысль Иешуа: «отключись». Петр больше не слышал его. Иешуа отключил свою боль и затаился. Петр чувствовал фон, но еле-еле. Понимал: Иешуа увел себя за пределы сознания, оставив крохотную дырочку для обещанного приказа от Петра: умереть…

Рано было для приказа.

Мать Мария уже не плакала. Она застыла каменным изваянием, смотрела на сына, и глаза ее были пусты и сини, как небо в полдень над Галилеей. Она сейчас не жила — как и сын. Она сама себе отдала приказ. Мария из Магдалы стояла сзади, обняв мать Марию и прижав к себе: боялась, что та упадет. И ученики переживали не лучший момент в своей жизни. Петр чувствовал их всех своим проклятым несчастным носом, он знал, как называлось их состояние, классики литературы давно назвали его красивым термином — «смятение чувств», но для обоняния Петра это «смятение» казалось чрезмерным.

Никогда он так скверно себя не ощущал. Впору самому ложиться и выключаться из реальности. Но не мог, не имел права…

И взлетели в небо черные на контражуре кресты, и закрыли собой солнце, и страшно распахнули руки для смертных объятий еще живые, но уже стоящие за чертой люди.

А солдаты деловито делили одежды распятых, хотя что там были за одежды тряпки затертые. Но они будут не лишними в нищем хозяйстве римских легионеров. И жители окрестных трущоб потихоньку стали расходиться, зрелище закончилось, ничего нового не предвидится. И пришедшие с процессией из Иершалаима молча и убито потянулись назад, в город. Петр и их слышал. Они так и не поняли пока, что произошло. Они все так же, как и там, на месте судилища, у крепости, верили и не верили в случившееся, они еще цепко помнили все слова, говоренные Машиахом, но не могли вспомнить среди них слов: «Я умру…»

Иешуа висел на кресте, будто не гвозди, а только мускульная сила держала его. Прямые руки с шарами бицепсов, выпуклая безволосая грудь, вздувшиеся трапециевидные мышцы, напрягшиеся, широчайшие… Кровь медленно струилась по лицу: крючья терновника мертво впились в кожу…

Один из солдат вдруг уставился на Иешуа, медленно пошел к нему, не понимая чего-то. Петр попытался поймать мысль, но не смог, месиво там какое-то было, ничего толком не сформулировано, пещерный уровень. Но ведь что-то насторожило его в неестественно застывшей фигуре распятого Царя Иудейского, что-то он заподозрил. Он встал внизу, задрал голову. Держал копье на изготовку. И остальные солдаты вдруг заинтересовались поведением товарища, отвлеклись от дележки тряпок, посмотрели на него.

И вот тогда Петр приказал ученику:

«Умри!»

И из Иешуа в то же мгновение словно некий стержень выдернули: он резко обмяк, провис на сразу расслабившихся руках, уронил голову на правое плечо.

Солдат опустил копье, обернулся и равнодушно крикнул на арамейском товарищам:

— Мертв!

Из местных оказался.

— Пошли обратно. Дело сделано, — позвал его кто-то. Видимо — старший. Говорил на латыни.

— А ноги перебить? — уже на скверной латыни спросил солдат.

— Зачем? Этот, в середине, помер. А эти пусть повисят, помучаются. Завтра пошлем кого-нибудь — перебьет. Или местные опередят. Пошли, говорю…

И они тоже ушли.

И вдруг Петр почувствовал крик, пришедший издалека, ворвавшийся в его мозг и больно ожегший, так больно, что запахи пропали, а желание лечь и отключиться стало безразмерным. Но боль исчезла так же внезапно, как появилась, и крик угас, замер на полузвуке. И Петр почувствовал себя пустым и гулким, как пустая и гулкая цистерна для воды, вырубленная в горе.

Он повернулся к ученикам и тихо сказал:

— Все — в дом камнереза. Бегом! Там несчастье…

— Что? — выдохнул Андрей.

— Иуда покончил с собой, — ответил Петр.

Время на дворе было — три часа одна минута пополудни. Третья молитва началась.

А Иосиф из Аримафеи между тем, богатый человек и член Синедриона, не вошедший в число избранных Кайафой для суда над Царем Иудейским, поскольку не числился в близких первосвященнику людях, в эту самую минуту получил от прокуратора Иудеи и Самарии устное позволение похоронить назаретянина до наступления шабата, для чего попросить солдат умертвить его.

Он не знал, что Машиах умер сам.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 3 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Иосиф из Аримафеи, как выяснилось меньше чем через час после смерти Иешуа, существовал на самом деле. Он оказался старым худым человеком, с загорелым лицом, словно вырезанным из камня — глубокие морщины создавали такое впечатление, седым, длиннобородым, прямым, как пика римского солдата. Дорогая туника — голубая, шитая золотом — была ему великовата, он подобрал ее простым кожаным поясом, чтобы не парусила, а она все равно надувалась парусом на спине, потому что сразу после ухода солдат на месте распятия поднялся дикий ветер, задул длинными сильными порывами, поднял в воздух всякую свалочную муть и, как ни странно, заглушил зловоние.

Две Марии, Петр и Иоанн никуда с места казни не уходили, ждали делового Левия, который побежал в крепость — узнать, можно ли снять с креста умершего преступника Иешуа-назаретянина и похоронить его до наступления шабата. Ждали и посланцев из дома камнереза в Нижнем городе, которые должны были поведать, что случилось с Иудой, почему хозяин не удержал отчаявшегося. Уме-, ющий думать сразу обо всем, Петр понимал, что с погребением зилота тоже следовало бы поспешить: тело покойного вряд ли сохранится долго по такой жаре. Лучше всего сегодня и похоронить: до шабата. И как ни прискорбно, без обычного ритуала…

Но что ученикам до ритуала! Иешуа тоже будут хоронить хоть и в пределах места захоронений, но без присутствия коэна, без раввина. Только мать и ученики. Ну и молитва, как же без нее… Петр считал, что Иуду тоже надо предать земле в окрестностях Иерусалима и проводить с молитвой. Он был верным учеником Машиаха, и не вина его, а беда в том, что не выдержал бесконечно тяжкого груза крушения надежд. Кстати, о его беде: она еще и в том, что он себя в ней виноватым более других считал…

А время подпирало: успеть бы с похоронами Иуды тоже до шести вечера! Иначе — ждать первого дня недели, то есть воскресенья, а на него, как задумано, назначено совсем другое — радостное! — событие: Воскресение — но с прописной буквы… А ведь, похоже, не успевали они. Придется Петру убеждать учеников, что для похорон Иуды суббота — не помеха. Трудно будет. Даже Иоанн может не поддержать, сильна в нем кумранская закваска… Что ж, убедим другим способом прикажем, заставим, а потом сотрем чувство вины перед Законом. Грешно, конечно, но другого выхода Петр не видел…

И еще — кстати! А сообразят ли ученики, что Петр и Иоанн не станут дожидаться их всех, чтобы похоронить Иешуа? В канонических текстах их присутствие никак специально не оговаривается, но нигде и не упоминается, что их не было. Придут — значит, придут. Петра это не волновало.

Но вернемся к Иосифу из Аримафеи.

Он намного опередил Левия, появившись оттуда же, откуда пришла недавно процессия с осужденными, он торопился, как мог, опираясь на длинный, под стать собственному росту, черный посох с золотым круглым набалдашником, он боялся, что кто-то — ученики скорее всего — снимет Машиаха с креста без официально выправленного разрешения, которое он, пользуясь своим немалым весом в иерусалимском обществе, без труда получил у прокуратора. Пилат, как Иосиф позже сказал Петру, напутствовал его:

— Похорони нацеретянина по-человечески. Он был толковым мужиком…

Лаконично сказано, но это же — Пилат!..

Разрешение было обязательным в традиционно бюрократическом иудейском мире. Не на снятие с креста, конечно, но — на официальные похороны в официальной могиле, выдолбленной в родной для покойного земле Израильской. Ученикам пришлось бы нести тело Учителя в Назарет, где раввин местной синагоги выдал бы им таковое с обязательной для бюрократического процесса взяткой, но все же без особых проблем, поскольку Иешуа родом из Назарета, там и имеет право быть захороненным — в семейной могиле. Но на дворе — июнь, путь до Назарета длинен. Что донесли бы ученики до деревни и сумели бы что-нибудь донести?.. Вопрос не слишком тактичный и не корректно сформулированный, но зато вполне по существу. А хоронить по дороге — последнее дело?..

Клэр права: во всех четыре синоптических текстах нашелся всего один персонаж, который отдал Христу не драгоценные камни, не груду золотых монет, не бутыль с редкими благовониями — он отдал ему самое дорогое, что приобретает человек к закату жизни: он отдал ему свою могилу. Как и положено в этом краю, заранее, задолго до смерти выбитую в склоне Елеонской горы, просторную, сухую, с хорошо обтесанным, большим круглым каменным диском, который мертво закроет вход, достаточно высоко расположенную и имеющую большую ровную площадку перед входом, где могут отдохнуть родственники умершего, полюбоваться успокаивающим видом Иершалаима с величественным Храмом впереди, вспомнить ушедшего от них.

Не всяк имел право на захоронение на Елеонской горе, повыше долины Иосафата с могилами царей, но почтенный Иосиф, член Санхедрина, имел его и получил от реального хозяина Иудеи отдать это право безвестному проповеднику из Галилеи.

И Петр, и мать Мария, и ученики, даже не самая среди всех образованная Мария из крохотной Магдалы, понимали: этот поступок безвестного доселе почитателя Машиаха дорогого стоил. Хотя Петр и вспомнил слова Господа, произнесенные пророком Исайей задо-о-олго до нынешних событий, слова о грядущем Мессии: «Он отторгнут от земли живых; за преступления народа Моего претерпел казнь… Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого, потому что не сделал греха, и не было лжи в устах его».

Это вам не евангелические тексты со всеми их ошибками, домыслами, перепутанной хронологией. Это уже написано, уже пред-сказано, и не надо даже традиционно обвинять евангелистов в том, что они большинство событий спроецировали с тех, что давно имели законное место в Торе, соединив таким чисто литературным методом жизнь прошлых героев Религии с жизнью героя нынешнего. Как там у Екклесиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»… Действительно, прав проповедник или все-таки царь Соломон, которому приписывают эту книгу: все повторяется, «и возвращается ветер на круги свои». История многократно подтверждала эту однажды сформулированную, но всегда существовавшую истину.

Иосиф Аримафейский сказал Петру:

— Я много слышал о Машиахе, а потом однажды услыхал его самого — на горе Фавор, когда он вдруг позвал меня туда. Именно вдруг! Будто глас свыше прозвучал у меня в голове: встань и иди ко мне… И я пошел. Ты видел: мы все пришли, насбыло многое множество! И грядущая жизнь всем нам и мне, старому барану, стала видеться иной — лучше, ярче и, главное, честнее. А потом… Знаешь, я выступал против приговора, Кайафа говорил со мной, но не послушал и не пригласил на то заседание Совета, где меньшинство объявило смерть Машиаху. Я ничего не мог поделать, уважаемый ученик Великого, но я решил осуществить предсказание пророка Ешаягу и отдать Машиаху свою скромную могилу… И вновь возвращается ветер на круги свои…

А Кайафа с ним, оказывается, говорил и получил полный отлуп. Пустячок, но приятно.

Намечалось, правда, еще одно — категорическое! — несоответствие Канона реальности. Место захоронения Христа стремительно отдалялось от места распятия, от Голгофы, и переносилось даже не в так называемую «Садовую могилу», которую «открыл» аж в конце восемнадцатого века британский генерал Гордон и которая стала любимым местом верующих протестантов, не допущенных, естественно, к греко-коптско-армяно-католическому «пирогу» Храма Святого Гроба Господня. Могила переносилась через ущелье Кидрон и возникала среди множества прочих могил на Елеонской горе. И сей факт казался Петру очень логичным! Да, Матфей почему-то наврал: никакой могилы в скале Иосиф не высекал, поскольку не было скал вокруг места казни, а настоящую не он высек — люди, ему служащие, но сердечный подвиг его не стал меньше от простой перемены мест. Тем более что в легитимизированной Церковью могиле Спасителя никакого Спасителя нет. Опять, как и в дни Храма с его самой главной, абсолютно пустой комнатой, называемой Святая Святых, люди искренне поклоняются пустоте. Видимо, она притягивает. Как некая дверь в космос, в бесконечность… А время между тем перевалило за четыре пополудни. Никого вокруг не осталось, все ушли. Шабат наступал, время субботы, седьмого дня, святое время святого безделья…

Выслушав высокого благодетеля и высказав ему необходимые благодарения, Петр с Иоанном начали опускать крест с распятым Иешуа на землю. Было непросто. Его следовало выдернуть из земли, а потом осторожно, чтобы не принести вреда Иешуа, перехватить за перекладину и опустить. Поднапряглись, выдернули, перехватили, положили. Безо всякого телекинеза — на одной природной силе, благо у обоих ее-с избытком. Иоанн, мощно напрягшись, рукой выдернул гвозди из запястий и ног Христа. Обильно пошла кровь, что, мягко говоря, не могло произойти после смерти. Но никто этого не заметил, кроме Иоанна.

Тот посмотрел на Петра с немым вопросом Петр кивнул: мол, да, ты все правильно увидел и понял, но не спрашивай сейчас ничего, не время задавать вопросы и особенно искать ответы на них…

Мать и Мария из Магдалы, оторвав рукава от своих туник, обмыли тело принесенной Иоанном водой, бережно, нежно обтерли раны, попытавшись перевязать их, остановить кровь. Но не потребовалось. Потревоженные радикальными действиями Иоанна, раны почти сразу прекратили кровоточить.

Иосиф, не принимавший участия в снятии с креста — стар уже, сил мало, принес с собой тем не менее чистую белую тунику и сделанный из льняного полотна талит с рваными по обычаю кистями, чтобы накрыть тело в гробу.

Петр и Иоанн придерживали тело Иешуа, а две Марии надели на него тунику, накрыли сверху талитом.

Мария из Магдалы обернулась, вскрикнула:

— Наши бегут…

Все-таки успели ученики.

Добежали, запыхавшись. Левий был среди них. Поймав взгляд Петра, отрицательно покачал головой. Не удалось добыть разрешения на похороны. Петр успокаивающе махнул ему рукой. Коротко спросил у Андрея:

— Что Иуда?

— Перерезал себе горло, — тихо и скорбно ответил Андрей.

— Чем?

— Ножи у хозяина острые…

— А куда хозяин смотрел?

— Отлучился на минуту. Плачет теперь.

— Поздно плакать. Надо успеть похоронить брата Иуду до наступления шабата.

— Женщины камнереза уже готовят телок погребению. Он сказал, что знает хорошее место примерно в одном поприще от северных ворот Иершалаима. Как раз по дороге в Галиль. Никто из посторонних ничего не заметит, не узнает и не увидит, ни в чем нас не обвинят. Все-таки — Песах, стражи кругом полным-полно. Вдруг да увидят, что у трупа горло перерезано…

— А ты боишься каких-то обвинений? — зло спросил Иоанн.

— Ничего я уже не боюсь, — сумрачно сказал Андрей. — Отбоялся свое…

Мужчины подняли тело на вытянутые руки и пошли на юг, к Енномовой долине, следуя за Иосифом Аримафейским. Раз ближе было обойти город с юга, посчитал Петр, значит, приготовленная могила находилась тоже южнее Гефсиманского сада, ближе к дороге в Вифанию. Что ж, и это неплохой знак: по знакомой дороге все сегодня уйдут в дом к Лазарю, чтобы начать первый — семидневный — период траура. Суббота пропускается, поскольку — особый день, но численно входит в эти семь дней. Просто все будут сидеть, молчать, шептать молитвы, а в воскресенье, в первый день недели или второй — шивы, то есть траура, придут соседи и приготовят мицву — траурную трапезу, ибо только пророку Иезекилю Господь повелел: «Вздыхай в безмолвии, плача по умершим не совершай; но обвязывай себя повязкою и обувай ноги твои в обувь твою, и броды не закрывай, и хлеба от чужих не ешь». Эти повеления, считает Религия, — только для Иезекиля, а остальным скорбящим надо именно есть «хлеба от чужих». Поэтому поминальную еду готовят соседи…

Все это будет мимо Петра.

Удобное время — шабат. Все заняты молитвой. Никто не заметит отсутствия Петра, а в случае чего Иоанн прикроет его исчезновение с дороги в Вифанию. Петр предупредит его об этом. Но все — потом, после погребения Иешуа, после погребения Иуды… Господи, почему ж именно в последние дни все происходит наперекосяк, ничто из происходящего не соответствует канонам?! Вот и Иуда: мало того, что не предал — даже не повесился!.. Но он и не станет апостолом, хоть тут — все верно, пусть причина и будет названа другой. Но зачем понадобилось обвинять его в предательстве? Кому он помешал в Истории? Неужто нужен был козел отпущения, то есть некий Азазель, чтобы, как принято в святой день очищения грехов, в десятый день месяца Тишри, наложить руки на голову этого козла, исповедуя над ним грехи народа? Так козла, по правилам, отпускали — на то он и «отпущения»! А свалить на Иуду грех смерти Христа — ну не фарисейство ли это, если воспользоваться терминологией самого Машиаха?

Но кто из грядущих христиан узнает, что смерть Христа — вовсе не смерть, что сознательно и планомерно ее подготовили Петр и Иоанн, что Иешуа в итоге узнал о подготовленном и согласился в нем участвовать, и участие было убедительным для всех, и что Иуда здесь — ни сном ни духом?..

Никто не узнает, и слава Богу!..

И все же: почему именно Иуда? Почему именно его выбрали евангелисты в качестве злодея? Может, потому что он один — умер? А остальные остались жить и не на кого было возложить серьезную сюжетную миссию? Что ж, похоже на то: мертвые, как и во все времена, сраму не имут…

А шли между тем споро. Никого из встреченных не удивила столь спешащая процессия с покойником. Понятное дело, надо торопиться: суббота ждать не станет, а Бог не прощает нарушителей обрядов шабата… Простит, считал Петр, некуда ему сегодня деться, ибо Он нынче — здесь, с ними, с Иешуа. Ему нынче не до остальных. Здесь творится главное действо во имя Его — на века, на тысячелетия! Так что шабат ни Ему, ни Петру — не помеха…

Могила оказалась просто роскошной. Петр постарался поточнее запомнить ее местоположение, чтобы — вдруг да выпадет такое! — поискать ее, настоящую, буде когда-либо попадет в Иерусалим… Вообще-то надо бы попасть. Уволиться к такой-то матери или хотя бы взять положенный за минувшие годы отпуск и махнуть в современный ему Иерусалим, в Галилею — пройтись по знакомым маршрутам, посмотреть, что сможет узнать. Мечты, мечты… А могила была даже, если можно так выразиться, двухкомнатной. В первой положено скорбеть живым родичам, приходящим помянуть усопшего, во второй — место самому усопшему, да не просто в комнате, а в специальной нише, дополнительно проделанной в стене. Правда, во вторую комнату покойник попадает примерно год спустя — после полного истлеиия. Только тогда родня соберет останки и уложит в нишу. Жутковатая работенка!.. Кстати, если случится Иосифу уйти в мир иной, где, как сказано в мишне, в учении Талмуда, «у каждого еврея еств доля в грядущем мире», в этом мире он отлично сможет лечь в соседней с Иешуа нише. Не врет Талмуд: равная с Машиахом доля! Чем подтверждается правда евангелистов, похоронивших знатного иудея по соседству с Христом. Подтверждается, однако, факт, но-не место. Ну хоть что-то должно совпасть с каноническим текстом, хоть по мелочи…

Ученики и женщины по обычаю надорвали туники по вороту, не сильно порвали, поскольку обычай обязателен, но он не указывает степени насилия над одеждой. А все они сейчас — далеко от дома, через семь дней им придется идти в неблизкий путь, потому что неловко злоупотреблять гостеприимством Лазаря и сестер на еще тридцать дней траура, а денег, чтобы купить новую одежду взамен порванной, не хватит для всех. Проще зашить, Марфа и Мария найдут чем…

Петр и Иоанн подняли тело вдвоем, внесли его в пещеру, бережно уложили на возвышение у стены, расправив на нем льняной талит. Иешуа и вправду выглядел мертвым — мертвее быть не могло. Петр не раз видел «отключившихся» паранормов, сам «отключался», знал, что иллюзия смерти для окружающих — полная. Луч-шие из знаемых Петром паранормов, особенно — его коллеги, Мастера, — умели потом «включаться» сами, по внутреннему приказу, чаще всего запрограммированному на определенное время еще при «отключении». Более слабым требовался помощник. Петр пока не ведал: сможет Иешуа вернуться во здравие и добрую память самостоятельно, но в любом случае собирался явиться к могиле сразу после похорон Иуды, отстать от группы по дороге в Вифанию. Сам Иешуа «включится», Петр ли ему поможет, но присутствовать при этом Петру необходимо. До утра третьего дня, до официального момента Воскресения, они должны о многом поговорить. Этот разговор нужен и Иешуа и Петру. И не у могилы на вполне удобной горной полянке поговорить, а уйти куда подальше, чтобы в утро третьего дня — или первого дня новой недели — пришедшие к могиле увидели отодвинутый от входа камень-дверь и пустую пещеру.

Уложив тело-Иешуа, Петр попытался пробиться к нему в сознание и приказать не «включаться» до своего возвращения. Когда оно будет?.. Сейчас — пять двадцать семь. Иуду придется хоронить уже в шабат. Бог простит, как утверждалось. Прибавим еще, как минимум, часа три, а то и больше: на путь в Нижний город, на переход к названному камнерезом месту захоронения Иуды, на возвращение к Елеонской горе, к дороге на Вифанию… Дождись, Иешуа, мысленно пробивался к нему Петр. И не знал — удалось или нет. Блок был мертвым.

— Спасибо тебе, Йосеф из Рама-фаим-Цофима, — сказал Петр старику, когда все вышли на воздух, а Симон и Яаков накатили на, вход круглый диск камня. — Я плохой прорицатель, мне далеко до Машиаха, но поверь, если сможешь: имя твое и поступок твой ос-танутся в памяти многих и многих поколений. Не случайно это, наверно, ибо твой город славен рождением пророка Шамуэля, имев-, шего себе откровения Господни.

— За что? — искренне удивился Иосиф. — Я ж ничего особенного не совершил. И к пророку Шамуэлю никакого отношения не имею. Где он и где я?.. Не преувеличивай моих заслуг, добрый ученик, я сделал лишь то, что должен был сделать, ни на перст больше…

— За это и зачтется, — не согласился Петр. — Кто подает вовремя — подает вдвое… Прощай, Йосеф, выпадет случай — встретимся, нет — не поминай злым словом. Долгой жизни тебе…

Он не знал, сколь долгой будет жизнь Иосифа из Аримафеи, и чтоб сие его волновало — так нет.

Обратился к спутникам:

— Надо спешить. Близится перелом суток, надо предать земле тело брата нашего Иуды и успеть до ночи прийти к Лазарю и сестрам.

— Как предать земле? — вслух изумился Яаков, а остальные поддержали его недовольным ворчанием. — Ведь мы не успеем до наступления шабата, а потом — уже грех. Нет, Кифа, надо дождаться утра первого дня. В подземелье дома камнереза холодно, телу Иуды ничего не сделается.

— И правда, Кифа, — робко проговорила мать Мария. Она перестала плакать, держалась стойко. Надо ли удивляться? Траур — это всего лишь процесс, ритуал. Но шабат исключен из ритуала. А Иешуа не вернуть… Железная логика людей спокойно расчетливого века, относящихся к смерти поистине философски! Как, к слову, будут относиться к ней и все те, кто подхватит и понесет учение Христа. Даже поговорка возникнет: Бог дал, Бог и взял. И еще более циничные: жить живым, пусть мертвые хоронят своих мертвецов…

Подумал так и застыдился: при чем здесь расчетливый век! Просто Мария устала лить слезы, устала нравственно и ментально, похороны сына отключили в ней что-то, что не позволяло ни на секунду почувствовать себя живой, но только мертвой, как сын. Или включили — если уж Петр начал пользоваться терминами, относящимися к паранормальной деятельности.

Но следовало к ней, к деятельности этой, и прибегнуть: добром они не пойдут хоронить Иуду, оставят все на послезавтра.

«Идите за мной. — Петр вошел в сознание сразу всех, взял в горсть их волю, безжалостно убрал самостоятельность. — Сейчас мы дойдем до дома камнереза, заберем тело брата нашего, если женщины подготовили его к последнему пути, и пойдем на север — куда укажет камнерез. Мы предадим тело Иуды земле и сразу же направимся в Бейт-Хананию. И мы все успеем совершить до наступления шабата. Мы просто будем слишком долго идти к дому Лазаря, слишком медленно, потому и придем к нему только к ночи…»

Сработало, иного и не предполагал.

Только Иоанн мысленно спросил:

«Намеренно спешишь?»

«Намеренно. Ты поведешь людей в Бейт-Хананию и на подходе к дому „включишь“ их. Пусть не помнят о времени».

«А ты?»

«Мне надо вернуться к могиле Иешуа».

«Он оживет?»

«Ты же знаешь, что он не умер…»

«Так скверно все, Кифа, что начинаешь сомневаться в очевидном, в ощущаемом».

«А ты не сомневайся. Соберись, соберись! Если уж ты начнешь расклеиваться, я один не справлюсь. А впереди еще много дел».

«Я-то соберусь. А что дальше?»

«Дальше ты приведешь мать и Марию из Магдалы через день наутро к могиле».

«И увидим ее пустой».

«Естественно. Иешуа появится чуть позже».

«Я все делаю, как ты говоришь. Но я делаю это лишь в ожидании рассказа о том, что ждать дальше. Ты обещал…»

«Я помню, что обещал. Потерпи. Немного осталось.'Так немного, что хватило бы времени все успеть!..»

Они ушли в Вифанию по внутренним, самым безжалостным часам Петра — в семь пятьдесят две. Было еще светло и жарко. Шли молча, торопливо, угрюмо смотрели под ноги, словно боясь поднять глаза. Слишком много свалилось на них в один день. А если быть точным — в одну минуту, поскольку Иуда будто подслушал смерть Иешуа издалека и следом нанес себе удар ножом. Хорошо, что Петр подавил их сознание настолько, насколько требовалось, чтобы приглушить эмоции, утишить их. Иначе — они сейчас рвались наружу, удержать бы не получилось.

Напомнил Иоанну:

«Следи за матерью Марией. Она — неадекватна. Могут быть осложнения».

«Я знаю. Будь спокоен, Кифа. Делай, что наметил…»

Какое счастье, что есть Иоанн!

Какое счастье, что есть Иешуа, так тоже верно, но Иешуа — это постоянная проблема, постоянное напряжение, пока не достигнутая цель, а Иоанн — он только средство. Надежное, всепонимаю-щее, откликающееся «на раз». Это невероятно много! Если на кого и оставлять общину, которая уже возникла — все-таки двенадцать первых и семь десятков вторых! — так только на него. Впереди опасность развала, разбродов, сомнений и соплей. А Иоанн — сильный, волевой. Властности ему бы побольше — той, что жила в нем до его имитированной смерти. Жила и ушла, поминай как звали. А ведь звали…

Впрочем, есть и Иешуа, и все равно — это именно счастье, только бы вот придумать, как решить проблему с Вознесением. Говорено уже, думано-передумано: ну не захочет он уйти в тень! А ведь придется. Или Петр все же сумеет придумать ему роль на самом свету? Пока, однако, не умеет…

Он отстал от группы на подъеме в гору, где дорога сворачивала в очередную оливковую рощу и ныряла в ложбинку. Отстал, ровно и быстро побежал назад — к могиле. Боялся, что не успеет, что Иешуа сумеет сам себя «включить», а за этим — чего только может не последовать. Предполагать даже не хотелось!

И правильно боялся.

— Когда подбежал, сразу увидел откатанный в сторону от входа Камень и черную дыру пещеры-гроба. Остановился, неожиданно для себя страшась войти в пещеру, и услышал со стороны:

— Ну и чего ты испугался? Темноты? Ведь большой уже мальчик… Резко обернулся: Иешуа сидел на травке, жевал сырую еще смокву, смеялся. Туника на нем была — та, что принес Иосиф.

— Ты меня напугал, — сказал облегченно Петр. — Когда очнулся? Руки-ноги целы? Не болят?

— Полчаса назад… — Иешуа протянул Петру руки. — Болеть — не болят, но и не целы.

Дырки от гвоздей на запястьях страшно чернели запекшейся кровью. На ногах — Петр специально вгляделся! — тоже виднелись раны, пробитые римскими умельцами. Плотниками по человеческому телу.

— Почему не затянул? — спросил и тут же понял глупость вопроса. — Да, конечно, все же будут смотреть, спрашивать…

— Естественно, — согласился Иешуа. — Когда мне воскресать? Послезавтра с утра?.. Время есть, давай разговаривать. У меня вопросов — тьма…

— Понимаю… — медленно сказал Петр. Еще не оформившаяся, даже не словленная мыслишка попыталась выплыть на волю, и Петр усиленно помогал ей, вытаскивал из глубин. И ведь вытащил — как не вытащить такую! Спросил быстро: Ты где талит оставил?

— Покрывало? В могиле. А что?

— Тебя не затруднит еще разок залезть туда? На пару минут, не больше…

— Зачем?

— Хочу проверить одну штуку.

— Пойдем… — Иешуа встал с земли и нырнул в пещеру. Талит смято валялся на каменном полу около ниши, в которую уложили накануне тело Христа. Петр взял его, встряхнул, повернул к свету, еле проникавшему в пещеру сквозь неширокую дыру входа. Да и темнело уже стремительно… Увидел, что хотел: чистым было полотнище, ни пятнышка.

— Ляг на камни, пожалуйста, — попросил Петр, по-прежнему держа талит в вытянутых руках — как мокрую простыню. — На спину. Руки вытяни вдоль тела.

Иешуа послушался. После Воскресения он был явно доволен и мягок нравом.

Петр накрыл его полотнищем. Подумал: получится — значит, матрица может все. Не просто создавать Историю, но и фальсифицировать ее.

— Иешуа, ты можешь сосредоточиться и попробовать перенести на ткань отпечаток своего тела? Лицо, руки, туловище…

— Как перенести?

— Не знаю. Я так придумал, но сам не умею. Попробуй. Это — как рисунки на этрусских вазах. Или на вазах из Айгиптоса…

— Изображения людей? Это же противно Богу! Тем более — в шабат…

— Иешуа, с каких это пор ты стал бояться творить чудеса в шабат? Тебе напомнить?

— Не надо. Я понял тебя, Кифа. Помолчи немного…

Тишина повисла — как в могиле, да простится такое прямое сравнение.

Через минуту Иешуа сказал из-под талита:

— Снимай. Только осторожно. Не помни ткань. Петр взял талит так же, как и ранее — кончиками пальцев — за уголки, как повешенную сушиться простыню. Иешуа легко вскочил.

— Выйдем на свет. Солнце еще не село.

Они выскочили наружу, Иешуа перехватил талит из рук Петра и поднял его к заходящему солнцу. И Петр увидел, что на ткани, как на фотобумаге в пластмассовой ванночке с проявителем — он помнил этот смешной процесс по старым документальным фильмам, запечатленным на пленках из целлулоида, бережно хранящихся в Музее истории искусств в Париже, — стало появляться мужское бородатое лицо с черными пятнами ранок, руки с явно видными следами гвоздей, веер длинных волос вокруг головы…

— Получилось, — удовлетворенно сказал Иешуа. — Знаешь, ты впервые сам попросил меня сотворить чудо. Рад услужить.

— Ты не мне услужил, — сказал Петр, забирая талит и аккуратно складывая его. — Так можно? Не пропадет изображение? — Иешуа отрицательно покачал головой. Ждал продолжения объяснений. — Ты не мне услужил, — повторил Петр, сложив ткань и засунув ее за пазуху. — Ты, как всегда, Истории услужил. И моей Службе. Я все расскажу, этот отпечаток — не главное. Сначала — твои вопросы…

И сел на траву, приготовившись слушать и рассказывать. Хотел ведь уйти подальше от могилы, чтобы не встретиться ненароком с кем-нибудь, кто раньше срока Воскресения примчится к могиле Машиаха, но не сумел — устал смертельно. Еще ночь впереди, успеют уйти…

А сам думал: ничего себе — не главное! Этот отпечаток на полотне станет одной из великих загадок Истории! Зачем подводить Клэр или, точнее, разочаровывать ее? Ведь это она заявила на давнем и судьбоносном для проекта «Мессия» совещании Большого Совета Службы Времени, что мы — то есть современники Петра — располагаем точным анализом ДНК, взятым со знаменитой Туринской плащаницы, который полностью совпал с тем, что был сделан в лабораториях Службы после возвращения Шестого из первого броска в тридцать третий год. Из того, где Иисус существовал, но — плотником.

Плащаница уже есть. Анализ еще будет. И вся штука лишь в том, чтобы в 1204 году, во время четвертого Крестового похода, некий француз по имени Отто де ля Рош спер в Константинополе кусок льняного полотна с отпечатками крови и пота, чтобы он довез его до родной Франции, чтобы оно снова всплыло в Безансоне спустя полтора века, чтобы уже тогда ее назвали плащаницей Христа, чтобы она попала в Турин в багаже епископа Карло Борромео и чтобы в 1889 году ее наконец сфотографировали бы и следы крови и пота превратились на снимке в портрет снятого с креста человека с отчетливо видными следами гвоздей в запястьях. В запястьях, а не в ладонях, как убеждали мир художники эпохи Возрождения!

До броска Шестого вопрос: кто на полотне? — оставался без ответа. Шестой привез точный ответ. И Бог бы с ними, с евангелическими писаниями, — их «евангелистам подправлять» Петром положено. А Туринскую плащаницу придумал и сделал сам Петр. А еще точнее — сам Христос. Как сделал — этого и до времени Петра никто не раскусил. Но разве суть чуда — в технологии? Да никогда! Суть чуда — в умении вовремя вспомнить!..

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 4 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Ночь была тихой и теплой, небо — чистым и черным, подсвеченным разновеликими каплями звезд, как театральный задник в вечном спектакле про Синюю птицу. Звезда, естественно, со звездою говорила без остановки, а недалекая отсюда пустыня, как назначено поэтом, послушно внемлила Богу.

Хотелось есть, но по-прежнему лень было двигаться, да и где сейчас найти еду? Спят все…

Говорили вслух, безо всяких телепатических штучек, не боясь, что кто-то услышит. Кому здесь оказаться в такой воровской час? Некому. Да и окажись кто что бы он понял в беседе двух мужчин среднего уже возраста, но, по утверждению Карлсона, бессмертного в мире Петра персонажа, мужчин «в самом расцвете сил»?

Началось с вопросов трудных и абстрактных.

— Кто вы такие? — спросил Иешуа, впадая все же в абстрактную риторику. Как вы живете?

Отвечать на подобный вопрос скучно, бессмысленно, но отвечать надо. Взялся за гуж…

— Люди.

— Каков вопрос, таков ответ. Но он правдив. — Такие же точно, как мы здесь. Богатые и бедные. Бедных по-прежнему много больше… Здоровые и больные. Те болезни, что когда-то были смертельными, научились лечить, но появились новые и тоже смертельные… Знаешь, Иешуа, иногда мне кажется, что Бог намеренно жестко сформулировал отданные Моше десять заповедей, которые Просто невозможно соблюсти — по определению…

— Да, так, — неожиданно перебил Иешуа, — ты, Кифа, услышал мою мысль, я постоянно думаю об этом и еще скажу ученикам. Они должны понимать…

— Скажи, скажи, — согласился Петр. Он не сомневался, что это будет очередная серьезная проповедь, и опять она вмешается сутью своею в лелеемые на земле каноны христианской морали. Посмотрим. — Я лишь о том, что Бог, дав народу Израиля десять категорических запретов, с тех самых пор обозначил начало официальной: борьбы между знанием и верой. Два тысячелетия подряд люди новыми знаниями, новыми открытиями в науках как бы сужают возможности Всевышнего карать их за неповиновение запретам. Чем Бог карает людей? Болезнями. Природными катаклизмами. Войнами… Но люди придумывают лекарства от страшных, болезней, и те перестают быть страшными. Проказа — излечима!

Чума — излечима. Оживить умершего — ерундовое дело, если не затянуть оживление, как ты сделал с Лазарем. Но это — ты. Ты и для моего времени уникум… А люди научились бороться и с природными явлениями — с наводнениями, с извержением вулканов — это такие огнедышащие горы научились бороться с землетрясениями. Люди наизобретали оружия в таком количестве и та-, кого качества, что оно может одним махом уничтожить сразу всехя, все на земле, саму землю сжечь. Поэтому войны стали редкими и локальными… Да люди сами себя почувствовали богами — зачем им соблюдать какие-то древние, истлевшие законы! Но Бог-то и вправду все видит. И не прощает. Потому что вдруг, ниоткуда появляются новые смертельные болезни, и никто не знает, как их лечить, как спасать людей. И вулканы просыпаются там, где горы столетиями были мирными и добрыми. И земля начинает трястись в местах, где никогда не ведали землетрясений. И разливаются реки, которые ни разу не выходили из берегов. И тают льды на Северном полюсе и на Южном, в Антарктиде, и меняется климат, и традиционно урожайные земли перестают родить, и начинается голод, который мы пока еще умеем предотвращать, но это требует усилий многих стран… Вот и выходит, что люди умнеют, перестраиваются, придумывают хитрые средства от Божьих кар, но и Он не стоит на месте. Скажем так: всегда есть опасность очередного потопа или очередного мора. Фигурально выражаясь… Не соблюдающие заповеди должны быть наказаны Всевышним — таково, видимо, Его мнение! — пусть для этого даже Он сломает собою созданные условия существования Земли! Неоткуда взяться потопу в пустыне — с неба прольется, но о своем всевидении и всеведении Бог сумеет напомнить… Впрочем, долго рассказывать, да тебе и не все понятно будет. Северный полюс, Антарктида… Лучше задавай мне вопросы поконкретнее и поточнее… А что до людей… Они такие же, только хуже, потому что многие знания породили не просто многие печали, но еще и невероятную уверенность в том, что не сами знанияпричина печалей, а прорехи в знаниях, и что человек — всесилен и Бог ему не помеха…

— А человек всесилен, — медленно проговорил Иешуа, — это правда. Но онвсесилен, потому что именно Бог изначально дал ему всесилие, но запер его в коробке черепа, а ключ спрятал. Человек всесилен, но пока не знает о том, и, похоже, уверенность твоих современников в собственном всесилии — ложна. Они все еще не нашли ключа oт него и считают всесилием нечто иное; неправильное. Кто-то всегда может чуть больше других и часто умеет овеществить свою возможность. Например, кто-то когда-то изобрел колесо, и всем стало проще передвигаться по земле. Кто-то в земле Айгиптос научился строить великие пирамиды, поднимать к небу стены из гигантских камней — вроде тех, что лежат в теле Храма Ирода… Кто-то, как я понимаю, понял, что время существует всегда и непрерываемо, а значит, можно из одного мгновения перенестись в другое. И придумал способ, как это делать. Но это не всесилие… Ты старше меня на две тысячи лет, хотя совсем недавно казался почти ровесником. Ты поймешь мою мысль легко. Вот эти, умеющие чуть больше других, создают и будут создавать — по камешку! — высокую, наверно даже бесконечную башню знаний. И тот, что кладет верхний камень, знает все про нижние и ощущает себя сильнее прежних. Но он такой же, как прежние, он не сильнее их, не могущественнее, ибо в своем рвении узнать он, как на камни, опирается на знания, оставленные ему предшественниками. Но про нижние камни в его срок знают все — даже те, кто не может больше других. Вон сейчас колесом только ленивый не пользуется, и уж чего с ним, не понапридумали — какие повозки! А тащат повозку либо люди, либо лошади — сама она пока ехать не может…

— Сможет, — вставил Петр.

— Не сомневаюсь. Это легко предположить. Есть уже две точки — время без колеса и время с колесом. Значит, будет третья точка, четвертая, десятая… Прогноз очевиден. Но я о другом. Повторю: Бог создал человека всесильным. Каждый может все, но никто пока не знает, как пользоваться всеми возможностями, заложенными, в нас Господом. Ты можешь очень много. Йоханан может меньше тебя/но тоже — несравнимо больше иных смертных. Почему так? Почему Бог открыл именно вам умение пользоваться некоторыми — далеко не всеми! — внутренними силами человеческого организма? Он отметил вас? Выбрал из тысяч? Почему?

— Не знаю, — пожал плечами Петр. — И никогда не задумывался. Веришь, Иешуа, я вообще мало думал о Боге и плохо верил в Него. Надо было прожить огромный кусок жизни здесь, на этой богоизбранной земле, рядом с тобой, Иешуа, и где-то совсем рядом с Богом, чтобы впервые задержаться на очень простой мыслишке: мы, люди, — всего лишь ведомые, а ведущий нас — в ином месте, которое, может, и впрямь рядом, но его расположение не измеришь земными мерами… Кстати, почему ты ни слова не сказал о себе? Разве ты не сильнее меня и Йоханана вместе взятых? Разве не можешь больше нас?

— Сильнее, — серьезно согласился Иешуа. — И сегодня я действительно могу много больше вас. Но завтра или послезавтра — уж не ведаю, какой срок мне определил на это Господь! — я смогу все.

— Что значит все?

— Не знаю. Но знаю, что все. В этом моя беда, Кифа. Я как собака: понимаю, а сказать не умею. Я знаю, как сделать это или то, я легко делаю это или то, я могу сделать много больше, чем делал, но я не умею объяснить, как я все делаю. У меня нет слов. Потому что Бог сотворил меня всесильным тогда, когда в башне знаний лежат только первые камни. Иначе: знаний пока в мире — кот наплакал, как ты однажды сказал, а зверь этот скуп на слезы. Мне просто неоткуда взять слова, термины для объяснений моих действий. Всевышний со мной, видимо, поспешил. Поэтому и сегодня и, наверно, всегда по любому непонятному поводу люди так легко соглашаются: чудо, чудо! Ведь оно не требует объяснений. А мне они нужны, очень нужны! — Он почти кричал. — Ты — умный, знающий, с высоты построенной за два миллениума башни! — ты можешь дать их мне? Твое время может помочь с ответом?

Что был в силах ответить ему Петр? Что он тоже не понимает того, как Иешуа лечит, воскрешает, кормит голодных, отрывая дно у корзинки… У него самого, у Петра, тоже есть возможности лечить, воскрешать и кормить, но они столь же сравнимы с возможностями Иешуа, как колесо от тачки египетского раба сравнимо с колесом какого-нибудь сверхзвукового шатла. Петр в своих чудесных манипуляциях опирается на технические Приспособления, как калека на костыли. А Иешуа отнимает костыли и заставляет калек ходить влегкую! Да, Петр умеет многое, его мозг работает с большим коэффициентом полезного действия, нежели мозги обычных сапиенсов. Он тоже может снимать боль наложением рук, он говорит и слышит без помощи слов, ему много позволил неведомый Бог. Но башня знаний, с вершины которой он прибыл сюда, еще слишком низка, чтобы объяснить феномен Иешуа!

Кто он — рядом с Иешуа? Муравей рядом со слоном? Или сравнение недостаточно, надо круче? И при чем здесь Всевышний, если матрицу изобрели Техники из времени Петра?

Правда, отсюда, из первого века, с земли, где — по Торе — началась история людей, легко утвердить: именно Бог дал людям (в конкретном случае — неизвестным Петру Техникам или ученым) способность изобрести эту матрицу и, как показывает странное поведения Дэниса лично и руководства Службы в целом, панически испугаться результатов изобретения. Изобретали — не прогнозируя результаты? Странно… Но разве супруги Кюри, к примеру, думали о ядерной весне Хиросимы и Нагасаки?.. Колесо вон тоже кто-то сочинил, не подозревая, что его присобачат к пушкам, танкам или ракетным установкам… Однако похоже, у руководства Службы хватило здравого смысла засекретить изобретение, может быть даже — похоронить его на долгие годы или вообще уничтожить. Ведь любой вопрос Петра о Иешуа, о возможных действиях матрицы, сразу же блокировался Службой: работайте. Мастер, и не злоупотребляйте излишней и вредной любознательностью…

А не значит ли это, что сначала изымаются из пользования все сведения о матрице, а потом исчезает из списка живых ее единственный носитель? Значит, конечно! Для Дэниса сотоварищи Иисус Христос распят римскими солдатами на Голгофе, а уж как он воскрес и еще вознесется — это проблемы Мастера, отвечающего за ход проекта. Главное — не будет на этой земле никого, кто носит р башке злосчастное устройство, оказавшееся обыкновенным артефактом. Поспешил со мной Всевышний, сказал Иешуа. Он, похоже, часто спешит. Вот и с матрицей тоже. Нечаянно или намеренно? И нечаянно или намеренно он объединил два своих поспешных, опередивших время действия — с Иешуа и с матрицей — воедино? Может, проверяет людишек на прочность? На моральную, естественно… Странно это! Неужто Он до двадцать второго века не сумел понять, что моральная прочность созданных Им по своим образу и подобию никуда не годится? Примеров в Истории Ему мало?..

И тут Петра осенила простенькая и одновременно страшненькая мысль, которая по сию пору почему-то не приходила в его умную голову. А ведь Дэнис уверен, что Воскресение и Вознесение — не более чем виртуальные символы. Он и его партнеры не вкладывают в эти слова реального смысла. Христос умер и — точка. Все остальное — религиозное шаманство и обман трудящегося населения планеты. Устроенный, естественно, работником Службы по приказу. То есть Петром… Они не подозревают, что работник Службы собирается оставить главный объект в живых, а с ним — вернее, в нем — и матрицу, которая будет развиваться дальше, дальше, дальше — до упора, если он в ней предусмотрен. И еще дальше — если не предусмотрен. А работник Службы ничего о том начальникам не сообщил. Как быть, господа?..

Петру стало по-настоящему страшно. Впервые в его богатой опасностями и стрессами биографии — так фантастически страшно!

Имитацию смерти Крестителя начальники скушали на раз, поэтому Петр столь легко и без оглядки на Службу шел к сохранению жизни Иешуа, к его возможному перевоплощению — в общем, по проверенной модели «Креститель-Богослов». Одним живым человеком больше — где говорится, что это плохо? Но кто такой для Службы Креститель? Всего лишь один из второстепенных героев пьесы. А Иешуа — главный и единственный герой. С ним самоуправство опасно. Из-за того, что главный и единственный?.. Нет! Петр сейчас предельно ясно понял, что дело давно не в Иешуа, даже не в точных результатах исполнения проекта «Мессия». Это второстепенное, рядовое, рутинное. Главное — судьба матрицы. В двадцать втором веке ее, похоже, решили. Волюнтаристски. Волевым способом. Значит, и в первом решить надо так же, тем более что способ содержится в евангелических текстах, иного не дано. Умрет герой — исчезнет матрица. Не было ее! Никто ее не изобретал! Нам не нужны вторые Хиросима и Нагасаки! Да и результат, как показывает эксперимент с Иешуа, может оказаться — да что там может! уже оказался! — не столько страшнее, сколько непредсказуемее по последствиям. Там что было? Два раза — бах: и всего лишь десятки тысяч погибших. Жаль, кто спорил бы, но в этом случае результат печален, но — конечен. Давно отстроились погибшие города, выросли новые поколения… А представьте себе армию — да не армию даже, а всего лишь взвод! — солдат, в которых матрица развилась до того самого упора или дальше. Представили? Страшно?.. Вот и Петру — тоже…

Но он, каждой клеточкой своего сильно умного и нетривиально развитого организма трясясь от пещерного ужаса, легко представляя себе последствия от даже не массового, а всего лишь малосерийного изготовления подобных матриц, ясно видел одно: он не может сдать Иешуа. По причинам моральным, ментальным, физическим — не может.

Что же он — не понимал раньше, на что идет? Не соображал, что за зверь матрица? Не одобрял подсознательно действия Дэниса, спрятавшего или уничтожившего все сведения о ней, как Петр мог догадываться?

Понимал. Соображал. Одобрял.

Но до этого часа все здравые соображения работали как бы на перспективу: гром не грянет — мужик не перекрестится. А сегодня, вернее, вчера вечером гром грянул. И похоже, перед Петром больше не стоит проблема Вознесения. То есть кем станет Иешуа, вознесшись. Кем станет? Трупом станет. Костями. Пылью. Тленом. Иного в Службе не поймут. И, не исключено, потребуют от Петра вернуться сюда лет через пять и забрать то, во что превратится матрица. Она-то пылью не станет…

И еще одна причина, самая важная, из-за которой он до сих пор тормозил свои страхи где-то глубоко в подсознании, не давал им воли, хотя и подозревал о них. Иешуа прежде никогда не говорил: «Я смогу все!»

— Тебе холодно? — спросил Иешуа.

— С чего ты взял? — попытался удивиться Петр.

— У тебя дрожат руки.

Петр глянул: пальцы тряслись, как в тике. Господи, что ж ты со мной делаешь?.. Или это знак, что мне пора на свалку? Давай не будем спешить, Господи, дай мне еще один шанс…

— Перенервничал. Устал.

— Зачем ты поставил блок? Не хочешь разговаривать?

— Что для тебя мой блок?

— Знаешь, я опять не могу его пробить. Пробовал — не выходит.

— Значит, и я стал уметь чуть больше, чем прежде, — через силу усмехнулся Петр. — Спасибо за информацию, я о ней не знал. Но поверь: блок — это не нарочно. Задавай вопросы.

Он еще успеет подумать о том, как ему поступить. Но одно — несомненно: Иешуа не умрет. Один носитель матрицы в первом веке — это только набор чудес, не больше. Башне знаний еще строиться и строиться, чтобы толково оценить эти чудеса и пошатнуться от них.

А если матрица — это и вправду очередная проверка Богом своих низких подданных, то кто ее пройдет? Дэнис, уничтоживший первопричину, или Петр, сохранивший эту первопричину и тем самым спасший жизнь всего лишь одного человека? И как Бог даст понять, кто прав? Способы у него все те же: болезни, природные катаклизмы, войны… И все же один — может быть, самый главный! способ Петр не назвал: возможность человека — персонально! — положить очередной кирпичик в вышеназванную башню, такой кирпичик, который способен ее разрушить… Сейчас — тот самый случай.

— Ты не ответил на мой вопрос, как будто исчез куда-то, — сказал Иешуа. Ты можешь мне помочь объяснить словами мои поступки?

Петр по-прежнему молчал. На сей раз — думал, что ответить. Руки больше не тряслись.

— А зачем? — спросил он вовсе не Иешуа — себя самого. — Зачем объяснять? Ты же сам сказал: притча — это не урок истории, но урок философии. Вспомни притчу из книги Брейшит о Вавилонской башне. «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». А что, если башня — это и есть башня знаний, а Вавилон не знакомый нам город, а вся земля. И притча эта, ты прав, — не урок истории, а именно философский урок: мол, стройте башню, кладите в нее камни малые и большие, вздымайте стены до неба, надейтесь, что ваше имя останется в веках. Но придет время — и один камень окажется сверх меры, и тогда Господь будет вправе вмешаться и разрушить построенное.

— Почему?

— Ты меня спрашиваешь? Хорошо, слушай. Потому что каждый новый камень в башню знаний — это еще один шаг в длинной череде поступков человека, противоречащих десяти заповедям. Ибо кладущий камень не осознает последствий своего труда, не может предвидеть их — вот грех его. Позволю себе еще одно обращение к Книге Закона: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен его оставить человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем».

— Кифа, у меня складывается впечатление, что Господь в твое время дал вам некий знак. Указание на лишний камень. Так?

— Так или нет — откуда знать мне. Может быть, и дал, только его, как и положено, никто не заметил… Я на самом деле о другом. Зачем объяснять дар Божий? Зачем объяснять, как поет птица? Мы знаем, как она поет. Мы придумали всякие синтезаторы звуков и легко можем искусственно воссоздать-пение любой птицы. И что же — нам не нужны птицы? Нужны, куда мы без их пения… Наши корабли и подводные лодки плавают как рыбы. Но разве они заменили нам рыб? Наши летательные аппараты намного опередили тех же птиц. Но они — сами по себе, а птицы — сами по себе… У меня на родине есть старая сказка про курицу, которая несла золотые яйца. Так вот, зачем убивать ее и смотреть, откуда они берутся? Не будет ни курицы, ни яиц… Или еще одна притча — про насекомое сороконожку, которой задали вопрос: с какой ноги она начинает движение…

— По твоей логике, — засмеялся Иешуа, — эта сороконожка должна задуматься и разучиться ходить.

— Именно так.

— Но я же не прошу тебя достать меч и разрезать мне голову, чтобы понять: что там происходит, как я несу свои золотые яйца. Я только хочу услышать ответ: знает ли ваше время объяснение моим поступкам. Пусть я останусь лучше и выше всех ваших знаний, как нтица — лучше этих… как ты назвал… синтезаторов. Они же не мешают птицам петь.

— Ответ тебе нужен? Нет ответа! Извини, Иешуа. Не настолько высоко возведена башня за две тысячи лет, чтобы объяснить тебя… Вот ведь загадка: ты стал легендой, мифом, тебе приписаны возможности, сегодня, в наше с тобой общее время, доступные лишь самому Богу. Ты назван сыном Божьим, а кто усомнится, что сын не наследовал все умение Отца!

— Я не сын Божий. Откуда эта чушь?

— От учеников твоих. Или, как ты любишь множить цепочку, от учеников учеников твоих.

— Мне — тридцать три. Ученики мои — чуть старше или моложе меня. Ты сказал, что две книги обо мне напишут Левий и Йоха-нан. Они оба прекрасно знают, кто я и откуда родом. Особенно — Йоханан. Зачем им врать?.. И даже если эти тексты создадут их ученики, то сделают это с их слов. Левий и Йоханан смогут проверить написанное… Да и я пока не собираюсь умирать, хватит с меня одного раза. Знаешь, мне не понравилось сказанное тобой.

— Во-первых, не только Левий и Йоханан напишут о тебе. Еще будут Лука и Марк, — я говорил, а их мы пока не узнали. И это только те четыре текста, которые официальная Церковь признает каноническими, то есть единственно верными. А много столетий спустя ученые разыщут новые тексты о тебе, будто бы написанные мною, Фомой, Яаковом — о рождении матери Марии, самой Марией и еще каким-то Филиппом… Я не знаю, наш ли это Фома, но именно в его тексте есть твоя любимая фраза о повсеместности Бога — о срезанной ветке и поднятом камне. Но уже там смещены акценты: не Бог везде, а ты сам — везде… И откуда Фома узнает о твоем детстве, в котором, насколько знаю я, не было места никаким чудесам? И почему вдруг Яаков оставит потомкам рассказ о рождении Марии, и Йосеф, отец твой, будет в нем старым и многодетным? Да везде, в каждом евангелии — будь оно каноническим или апокрифическим, не признанным Церковью, — полно вымысла, чтоб не сказать — вранья…

— И в твоем тоже?

— Да не мое оно! Ничего я не писал и писать не собираюсь… Когда я жил себе в своем мире, работал, мотался по времени, я даже не задумывался особо, существовал ты на самом деле или нет? Ну неинтересно мне это было, понимаешь, неинтересно! А потом возникло это задание, я познакомился с двенадцатилетним мальчишкой, по имени Иешуа, и еще с другим мальчишкой — Йохананом, я вырос вместе с вами, как это ни странно звучит. Я лично сделал многое, чтобы опровергнуть евангелические тексты. Например, оставил жить Йоханана, превратил двух человек в одного — Йоханана Кумранского в Йоханана Богослова. Я, как ты знаешь, организовал твое распятие, потому что никто тебя распинать не собирался, жил бы ты себе в своей Галили, и не родилось бы христианство на земле. А ведь я его не придумал, распятие. Я прочитал о нем в евангелиях. Там постфактум — Йоханан Кумранский уже называется Крестителем, а то, что он-делал на Ярдене, — Крещением, хотя до креста тебе еще предстояло идти и идти… И я понял тогда: распятие необходимо, чтобы твоя Вера ушла в большой мир. Это, кстати, я понял только благодаря своим знаниям…

— Вот видишь, и они пригодились… — Иешуа помолчал, словно боясь задать следующий вопрос. Но задал. И он оказался точным и болезненным: — А вам с вашими великими знаниями не страшно вмешиваться в жизнь — в ту, которая есть на самом деле? Вы ломаете одни судьбы и строите другие только затем, чтобы все совпало с вашими знаниями об истории. Этично ли это, а, Кифа?

У Петра никогда не возникал вопрос об этичности его работы. Она была не просто этична, но необходима, ибо, исправляя прошлое, она сохраняла будущее. Поэтому он и ответил, не думая, с ходу, как всегда умел:

— Человек из моей службы встретил в Галили тебя — плотника. Женатого. Родившего детей…

— На ком я был женат? — перебил Иешуа.

— Не знаю, — отмахнулся Петр, — на женщине. На молодой и красивой, на ком же еще…

— Ну и пусть бы так и оставалось.

— Иешуа, я же говорил тебе: есть события в Истории, которые влияют на ее течение тысячелетиями. Распятый Иисус — одно из таких событий. Оно, если хочешь, — краеугольный камень в истории развития человечества, ибо вот с этих самых дней, в которых мы с тобой едим, пьем, ходим, беседуем, с них началось то, что сформировало большую часть человечества, структурировало ее. Единая вера создала стереотип развития сознания, быта, поведения, а христианская Церковь, как институт, объединила миллионы людей, так сказать, технологически. Но — на основе твоей Веры.

— Ты все время говоришь: Церковь, Церковь… Ты это о чем?

— Я это об организации единоверцев. Об организационной структуре.

— О религии?

— Нет, об организованном и структурированном по вертикали сообществе, где в основу положена религия. В начальном варианте — христианство.

— А что, есть и последующие варианты?

— Христианство постепенно стало не единым. Появились разные ветви. Конфессии. Римско-католическая, греческая, ортодоксальная или православная, протестантская, армяно-григорианская, англиканская, коптская… Я, пожалуй, все не вспомню… И это только те, что хотя бы официально признают друг за другом право на существование. А существуют и так называемые секты, которые не признаются теми ветвями, что я назвал, но чаще всего не подвергаются гонениям со стороны гражданских властей. Баптисты, адвентисты, пятидесятники, мормоны… И все эти секты исповедуют христианскую веру.

— А в чем их разница?

— Вероятно, есть какая-то. Не влезал глубоко, не приходилось, да и желания не возникало. В подходе к трактовке тех или иных догматов веры. В традициях богослужения. В языке богослужения. Но основа — одна: Тора или Ветхий Завет и Новый Завет, куда вошли тексты четырех Евангелий, и то, что бьмо после тебя: описание жизни и деяний твоих апостолов и их послания к верующим. Да, еще есть одна странная книга — Откровение Йоханана Богослова, или Апокалипсис.

— Нашего Йоханана?.

— Так считается.

— Значит, у него два текста в Новом, как ты сказал. Завете?

— Вообще-то пять. Евангелие, Откровение и три послания. Если, конечно, это все он. Я сзади не стоял и не подсматривал.

— Ну, это время еще не пришло, — серьезно сказал Иешуа. — Может, и придется постоять и рукой его поводить. Чтоб правду писала… Но почему наша Вера так множественно раздробилась? В чем причина?

— Она всегда одна, — жестко усмехнулся Петр. — Точнее, две: деньги и власть.

— Я предупреждал учеников об опасности сребролюбия и властолюбия…

— Они-то слышали. Но что можно поделать с человеческой природой? Власть, построенная на вере, много сильнее власти, построенной на знаниях. А где власть, там и деньги, куда ж без них… Огорчу тебя, бессребреника. Многие столетия не будет организации богаче Церкви. Она станет владеть душами людей, и власть ее мощно обопрется на страх, живущий в душе каждого смертного.

— Страх чего?

— Страх наказания.

— Что ты имеешь в виду?

— Я все имею в виду. И смерть виновного, когда приговор выносит Церковь. Только ей не понадобится прокуратор и солдаты, она не убоится пролития крови… И отлучение от Церкви, что в определенные времена было хуже смерти. Это как у ессеев: отлученный практически — смертник. Это и конфискация имущества — денег, земли, жилья — в пользу Церкви… Долго перечислять. Бери любое наказание, какое вспомнишь, — не ошибешься: оно было или есть в арсенале Церкви. И ведь что самое гнусное — все делается именем Бога и твоим именем, Иешуа. Правда, в последние пару сотен лет с наказаниями стало полегче. Гражданские законы оказались наконец куда сильнее церковных…

— Значит, Церковь умирает?

— Да упаси Господи! Ни в коем случае! Она просто все время видоизменяется, пристраивается к реальности, ищет свою нишу и обязательно находит. Воспользуюсь опять твоим предсказанием: многие маленькие неправды научились ловко притворяться Большой Верой. Они уже почти ничего общего не имеют даже с теми конфессиями, которые я перечислил, как официально узаконенные. Они живут только ради денег и власти над людьми. Но прикрытие то же — имя Бога и имя Сына Его.

— Мое?

— Твое, Иешуа, как ни жаль мне тебя огорчать.

— И ради всей той неприглядной правды — а я не имею права не верить тебе! — ради этого хаоса, для которого и Страшный Суд покажется доброй молитвой, вы решили исправить прошлое? Вы посчитали, что ошибка — здесь, в моем времени? Вы правильно все посчитали, Кифа? Вы не ошиблись? Может, ошибка — в вас самих?

Может, она случилась через сто лет после моего вчерашнего распятия? Или через двести? Через тысячу?

— Ошибка была именно здесь, в нашем с тобой времени, — устало и безнадежно сказал Петр. — Ты должен был стать Машиа-хом, а не многодетным плотником. Я исправил ошибку. А то, что было после — через сто лет, через двести, через тысячу, — это не ошибка. Это закономерность. «Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои». Имя ошибки, Иешуа, — человек. Всегда — человек. Его природа, данная ему Богом. Вот тебе и парадокс…

— Но там же, в книге Когелет, есть слова; «Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека; ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо оно или худо». Почему никто не боится суда Божьего?

— Это просто, Иешуа. Когда слишком долго пугаешь ребенка наказанием, но не совершаешь его, ребенок перестает его бояться. И даже больше: он перестает бояться того, кто пугает. Человек — та еще скотина Божья: брось в грязь его он и там жить станет, брось в боль его — он и к боли привыкнет. Если нет молнии из тучи, значит, можно под тучей существовать. К страху привыкают, как к увечью. А если все увечные?.. В мире слепых зрячий — урод. И еще: ты же обещал проповедь о десяти заповедях, о том, что они созданы, чтобы их нарушать…

— Господи… — Иешуа посмотрел на еще звездное, но уже начавшее бледнеть небо, словно видел там Того, к Кому обратился, — может, ты был прав, когда раскаялся, «что создал человека на земле»?

— Может, и прав был… — согласился Петр и поднялся с травы. — Пойдем, Иешуа, пора. Светает. Нам надо уйти отсюда и переждать один день и одну ночь. Да и поесть не мешает: в животе урчит — больно слушать.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 4 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан (Окончание)

Петр привел Иешуа в Нижний город, в свой дом, о существовании которого знали только он и Иоанн. Не считая равнодушных Техников из будущего и любопытных соседей из настоящего. Иешуа не спросил, откуда у Петра такое роскошное пристанище, Иешуа был, похоже, слишком потрясен картиной грядущего мира — с точки зрения религии, его Веры! — картины, мрачно и безнадежно написанной Петром. Он всю дорогу молчал и не возразил даже, когда Петр заставил его надеть на голову заранее припасенный платок и закрыть им лицо. Иершалаим все-таки, Машиаха здесь легко бы узнали…

Он не удивился относительному богатству дома, а для него, плотника и сына плотника из галилейской деревни, — и вообще абсолютному, поскольку с далекого детства не приходилось ему бывать в домах подобного уровня. Разве что у Левия в Вифании, так там не столько дом радует, сколько добротное хозяйство вокруг. Ну, еще у Кайафы, но то не считается: приговоренный к смерти вряд ли обращает внимание на интерьер камеры для допроса… Здесь и сейчас его состояние, как опасливо казалось Петру, было близким к подавленному, хотя в качестве допрашиваемого на сей раз был Петр. Если уж прибегать к сравнениям из допросно-следственной практики, то Иешуа очутился в роли следователя, узнавшего от пытаемого тайну собственного будущего, и оно его отчаянно напрягло.

Суббота только рассвела, шабат был в разгаре, купить еды и питья по дороге возможности не представилось, улицы как вымерли, даже предосторожность с платком оказалась лишней. Петр усадил Иешуа в главной комнате на кушетку перед столом, полез в подпол, порылся в небогатых запасах, с удивлением отыскал, однако, немалый кувшин прошлогоднего вина с залитым воском горлышком — значит, цело, значит, не прокисло, а еще нашел круг чуть подсохшего, но вполне съедобного овечьего сыра и завернутую в тряпицу мацу. Пришла догадка: Иоанн постарался, понял, что Петр приведет Иешуа сюда. Когда успел только все принести?..

Поднял наверх все найденное, выложил-выставил на стол, налил вина в хорошие бокалы.

— Давай выпьем за твое здоровье, — предложил он Иешуа.

— Как это? — не понял ученик.

— Такой у нас обычай: пить вино не просто ради утоления жажды, а за что-то. За здоровье близких, например. За любовь. За счастье.

— И помогает? — не без иронии спросил Иешуа.

— Помогать — не помогает, но пить приятно.

— Тогда давай. Хотя здоровье у меня помощи не требует. Лучше — за мое Воскресение.

— Завтрашнее, — напомнил Петр. — Выпили, закусили сыром с мацой. Небогато, но и на том спасибо. Иешуа поинтересовался:

— А в ваше время вино пьют?

— Еще как! И не столько вино… — усмехнулся Петр. — За две тысячи лет появилось такое количество напитков, причем крепких, сшибающих человека с ног!.. И пьют их, Иешуа, не для того, чтобы утолить жажду, а чтобы нажраться как свинья и вроде бы забыть о своих больших и малых проблемах. Вариант дурмана… А вот изготовление настоящего доброго вина стало искусством. Высочайшим! И пьют вино, как и сегодня, для удовольствия, для хорошего аппетита и, кстати, не больше, чем теперь. Израиль, к сожалению, не принадлежит к числу искусников, хотя свое вино по-прежнему делает.

— А где готовят самое лучшее?

— Во Франции, конечно. Север Римской империи — франки, галлы, дикие народы. Это сейчас они дикие. Все изменится… Да, кстати, именно во Франции вырастет город под названием Кагор, где будут делать красное сладкое тягучее вино, которое в храмах станут выдавать за твою кровь. За кровь распятого Христа.

— Не понял.

— Чего ж тут непонятного? Служба в христианском храме, будь он католический, православный или протестантский, превратится в своего рода театральное действие, где у каждого актера — от высшего церковного чина до самого низшего — появится собственная, веками неизменяемая роль. И все будет так или иначе связано с тобой. Праздник Пасхи — праздник Воскресения Христова. Праздник Рождества Христова. Праздник Крещения Христова — это тот день, когда ты пришел к Йоханану на Ярден… А сколько других праздников, помельче — не счесть!.. Кстати, будет отмечаться и день Усекновения главы Иоанна Крестителя, чего, как мы знаем, не случилось… А святых за две тысячи лет появится — тьма. У католиков — свои, у ортодоксов — свои… А вино кагор в качестве твоей крови… Ну, это будет у католиков вроде бар-мицвы, только обряд назовут причащением и будут давать детям, которые собираются вступить во взрослую жизнь, выпить крови Христа и съесть тела Христа.

— А тело-то из чего?

— Хлеб. В грядущем христианстве окажется много языческих примесей.

— Ортодоксы, католики, протестанты… А есть… как ты назвал? конфессия?.. которая наиболее многочисленна, наиболее сильна?

Петр с секунду задумался. Кажется, пришло время одолжить у Клэр ее роль просветителя непросвещенных. Клэр многого не успела рассказать, Петр успеет куда меньше, но нужен толчок, старт. Подсознательно он понимал, что пусть краткий — бегом! — рассказ о развитии и становлении Церкви, основанной на имени Иисуса Христа, в итоге может привести его, Петра, к так давно разыскиваемому решению о месте и роли Иешуа после неизбежного Вознесения. О котором Иешуа до сих пор ничего не ведает. Пути мысли человеческой неисповедимы…

— Вероятно, и по сей день — католики. Началось-то все с Рима. Уже в следующем столетии знаменитый римский писатель — он родом из Карфагена Тертуллиан напишет о римских христианах:

«Мы недавние. Но мы наполнили вашу империю, ваши города, ваши острова, ваши племена, ваши казармы, дворцы, собрания и сенат». Это — правда: меньше чем через триста лет половина жителей Империи станут исповедовать христианство. А первый христианский храм будет сооружен через двести лет. А через сто лет после строительства первого храма новый римский император Константин, как гласит то ли история, а то ли легенда, в борьбе с соперниками за царство увидит якобы знамение — видение на закатном небе креста, на котором тебя распяли. Он пойдет в битву с твоим именем и победит. И издаст указ о свободе религии. Так закончится трехвековая эпоха яростного преследования христиан в Империи.

— Начало расцвета Церкви?

— Буквально — так.

— Ты что-то имеешь в виду.

— Что-то имею. Лет через сорок после смерти Константина-император Феодосии объявит христианство государственной религией. И все бы хорошо, но только этот момент станет началом уничтожения — вплоть до физического! — любого инакомыслия. Именно при Феодосии власть начнет разрушать языческие храмы и убивать тех, кто не верит в Христа. Грустно, Иешуа, но дух армии Рима-станет духом твоей Религии. Ты остерегал учеников от греха властолюбия и корыстолюбия?.. Триста лет смертей во имя Христа, позорных казней, распятий, триста лет борьбы за право исповедовать то, что ты начал, а твои ученики продолжили, оказались на самом деле еще и годами борьбы христиан не просто за победу Веры, но, прежде всего, за власть и деньги. И борьба эта окажется победной: Церковь получит вволю и того и другого и будет пользоваться обретенными правами и благами, не думая о простых верующих.

— Торжество нашей Веры такими методами?..

— Нашей Веры? От нашей, а точнее, все-таки твоей Веры, тобой начатой и взлелеянной, останется только форма. Римская империя погибнет, разрушенная варварами с севера. Завоеватели очень скоро поймут, что держать подданных в полном подчинении можно только с помощью Церкви, с помощью монотеизма. Раньше римские цезари справлялись с собственными народами могучей армией. Наивные! Армия хороша в ограниченных пределах одной земли, одного народа — с общими традициями, с общей историей. А если началось великое объединение народов или, вернее, их проникновение друг в друга? Тут никакая армия не поможет: она так же не станет единой и крепкой, поскольку набрана будет из разных народов. А Церковь даст всем — и римлянину, и эллину, и франку, и галлу, и бритту, и готу, и гунну, кому угодно! — общие традиции. Пусть насильно даст, пусть навяжет их, но властью гражданской определив власть церковных законов, можно управлять кем угодно и каким угодно числом людей. Проверено веками! Власть — это, прежде всего, страх. Церковь замечательно поняла его силу, которая позволила ей господствовать даже над гражданской властью. Чтобы быть угодной и удобной всем, она впустила в себя много от язычества. Один пример. Верующие опять, как и в годы язычества, стали поклоняться идолам — изображениям всяких святых людей, в том числе твоим изображениям, матери Марии, меня — грешного тоже, Йоханана, множества других, последовавших за нами. Изображения, названные иконами, писались красками на деревянных досках, одевались в золото и украшались драгоценными камнями, им кланялись и кланяются, их целовали и целуют, с ними шли в сражения, они появились в каждом доме, как некая мета безграничной власти Церкви… А главы Церкви — Папы стали сильнее императоров и королей.

— Кто такие Папы?

Не слишком ли я наезжаю на Церковь, обеспокоился Петр. Ведь худо-бедно, а в ее основе-то все же — его Вера, им придуманная. Да что Вера! Он сам — главный камень в основании Церкви!.. Притча во языцех… И сам с собой не согласился: верной дорогой идешь, Мастер. Что-то подсказывало, что сейчас, когда времени нет совсем, когда предстоит принять тучу решений, каждое из которых, как принято выражаться, — судьбоносное, лучше рубить сплеча, Пусть больно, но, как представляется, — действенно. А что до решений, так они и для Иешуа судьбоносные, и для него, Петра, и для всех учеников, которые сидят сейчас в доме Лазаря и не знают, что будет — не через триста лет будет, а завтра. Завтра для них — куда важнее!.. А для Иешуа важнее — будущее того, что он начал. Поэтому нужен шок, счел Петр, и чем больнее окажется, тем легче придет решение. Иешуа — человек, предпочитающий быстрые ходы. И почти всегда — точные, тут у него гроссмейстерские навыки. Если, конечно, не считать момент неудавшегося разрушения Храма… Но тот момент лишним не был! Следом как раз и пришло нужное решение…

— Первый Папа, по определению, — это я, — сказал Петр.

— Кифа, ты и так говоришь слова, которые до меня плохо доходят. И не потому что я их не понимаю, а потому, что у меня в голове не укладывается тобой рассказываемое. Взять идею духовной свободы и превратить ее в полную противоположность — в инструмент угнетения духа — как это можно себе представить?..

— Представить — трудно, согласен. Но знать, поверь, не легче.

— И я говорю то, что знаю, а знаю я маловато. Не моя тема… — с грустью объяснил Петр. — А Папа — это папа, буквально — отец. Глава Римско-католической Церкви. Это поначалу, еще при нашей жизни, то есть твоих учеников, Церковь была единой, а потом она организационно разделилась, и во главе общин, созданных в разных землях и городах, встали так называемые епископы. А через полтыщи лет, уже после падения Римской империи, римский епископ Григорий тихо-тихо так установил полный контроль над церквами всей италийской земли, испанской, земли галлов и бриттов. Там уже к тому времени было сформированное и работающее гражданское управление, и обращение при Григории этих народов в христианство более-менее утишило межнациональные и межгосударственные страсти, стабилизировало ситуацию в Европе… Да, верно, тебе же надо объяснить хотя бы азы географии — реальной, а не по Фалесу или Анаксимандру. И устройство мира не по Птолемею… Ладно, это позже, успеем. А пока поверь мне на слово… Короче, единая религия и единое религиозное правление — пусть из Рима! опять-таки, повторяю, позволило смягчить национальные и державные противоречия. Церковь к этому времени разделилась на две основные ветви — римскую, западную и Константинопольскую, восточную, большой дружбы между ними не наблюдалось, скорее — наоборот. И такое расслоение продолжалось века и внутри самих этих ветвей. Но папство, как неофициально началось с Григория, так продолжается и в мое время.

— А почему тогда ты — первый?

— Придуманный к месту миф. Чтобы оправдать саму идею папства, главенства одного епископа надо всеми католиками. Ты же меня благословил на Фаворе, выделив тем самым из двенадцати.

— Это же ты! Ты со мной — с детства! И потом, я все-таки догадывался, что ты — особый…

— Иешуа, родной, по евангельским текстам я и вправду оказываюсь довольно близким тебе, но никакой я не особый, а всего лишь брат Яакова Зеведеева. Я один из четверки наиболее приближенных, еще двое — это Йоханан и Андрей. А ты выделил в итоге одного меня. И там не объясняется, что я с тобою — с детства, ничего там толком не объясняется. Так что у христианский церкви, помимо Торы, оказалось совсем мало источников для того, чтобы черпать оттуда какие-то традиции или просто придумывать их, но — оправдывая ссылками на священные тексты.

— Я бы хотел прочесть эти тексты.

— Прочесть… — Петр задумался.

Вообще-то неплохо было бы. Сняло бы с него необходимость объяснять, откуда ноги растут. Свело бы вопросы в достаточно ограниченный круг. Можно попросить прислать… А есть ли в Службе текст Нового Завета пусть не на древнегреческом или тем более на арамейском, а хотя бы на латыни? Ну, если не в Службе, так в любой из библиотек любого крупного университета найдется. Пришлют…

— Прочтешь, — сказал Петр. — Вот воскреснешь и прочтешь. Пожалуй, попробую тебе найти на латыни и историю Церкви. Попробую. Не получится — тогда я, малообразованный, к твоим услугам. Все, что знаю…

— Судя по твоим рассказам, ничего доброго о Церкви я не прочту и не услышу?

— Почему? Тот же Папа Григорий был не самый плохой человек. И еще много людей — мученики, отшельники, борцы… Увы, Иешуа, все они, к сожалению, исключения из общих правил. И что с того, что все они в итоге признавались святыми и их лица становились ликами на иконах! Отцы Церкви всегда отличались изысканным лицемерием. Если это выгодно, они и вора святым назовут. Были среди Пап люди получше, были похуже, а были личности абсолютно ничтожные — просто грязные, продажные, аморальные твари. Были и те, кто всерьез и рьяно пекся о развитии Церкви, но опять-таки — не забывая о власти и деньгах, и уж конечно, напрочь не помня о людях, о простых верующих. Они — пыль под ногами. И везде так, не только в католичестве. В моей родной Православной Церкви все шло и идет по тем же накатанным дорожкам. Власть и деньги, власть и деньги… О Боге, Иешуа, вспоминают только к слову. Как, впрочем, и о тебе. Поэтому честные и порядочные люди — особенно умные! — и уходили. Некоторые — от Церкви. От любой — официальной. Некоторые — от Бога… Забавно, но многие идеи современного мне атеизма, то есть проти-вобожия, будут высказаны всего через сто с небольшим лет — неким римлянином, Цельсием, который считается первым серьезным, критиком христианства.

— Он что-то знал?

— Он всего лишь предполагал. И хотя христианство еще вовсю подвергалось гонениям — это конец второго века по твоему рождению, — предполагать грядущее перерождение идеи в антиидею можно было. Умные люди существовали всегда…

— Я бы хотел прочесть, — повторил Иешуа. — Я даже не представляю, что спрашивать. Вопросы переполнили голову, там — мешанина…

— Я слышу, — подтвердил Петр.

Он действительно слышал. Иешуа забыл о блоке, но он не был нужен: мысль Иешуа, всегда четкая и легкочитаемая, когда блок не ставился, превратилась в густую кашу, в грязный и гулкий фон, откуда Петр ничего внятного не мог выудить.

— Может, прекратим? — на всякий случай спросил Петр. — Книги, если будут, то не позже чем завтра. Ты сам все прочтешь, а уж потом — вопросы, милости прошу…

— Нет, — не согласился Иешуа. — Расскажи мне еще о своем времени.

— Что именно? Наука? Техника? Социология? Политическое и гражданское устройство?.. Что?

— Религия, — тихо сказал Иешуа. — Что будет с Верой?

Вот тебе и раз!..

Однажды Клэр предложила Петру поглубже влезть именно в современную ситуацию с религией вообще и религиями в частности, если можно так назвать те сотни, тысячи сект, секточек, движений, группировок, которые расплодились на планете немыслимо, раскололи массу людей, особенно — молодежь, правых и неправых. Причем каждый, естественно, считал себя и свою крошечную веру правой, а всех остальных — не только неправыми, но и враждебными… До сих пор Петр показывал ученику печальную, рваную, нерезкую, но уже написанную человечеством картину мира Веры, а раз написанную, то, стало быть, музейную. Пыльную и под стеклом… Кто в дни Петра в музеи ходит? Только студенты и школьники, да еще туристы, которым не содержимое музея требуется, а лишь сам факт посещения… А теперь, выходит, — о живом говорить надо. О живо больном. О тревожном и даже опасном. О чем он всерьез не ведает, не послушался Клэр, не сходил к коллегам хоть на короткое собеседование. А коллеги свое дело туго знают… Как есть Служба Времени, так в мире Петра работает некая международная Служба по изучению религиозных движений со штаб-квартирой, как ни смешно, в по-прежнему папском Риме. И роль и значение этой Службы для человечества не менее велики, чем Службы Времени. А для современников Петра, вообще не слышавших о существовании его организации. Служба религий, как она сокращенно зовется, стала своеобразным героем двадцать второго века. Куда круче Интерпола! Об «эсэрах» — сокращенно от «Service of religion» — романы пишут, фильмы снимают, сериалы по ти-ви крутят. Атеизм давно не считается опасным — даже для самой идеи Церкви. Опасен политеизм. Опасен как явление. У него две крайности. Первая — уход носителей веры из реальности — сначала, и из жизни — потом, как правило. Вторая — религиозный терроризм, построенный на идее убить мир, некогда убивший Бога. Последняя крайность началась еще в двадцатом веке — с многочисленных групп исламских экстремистов. Их основная идея проста: не надо пытаться понять инакомыслящего — надо его просто уничтожить: мужчину, женщину, ребенка. И плевать на цели высокие, декларируемые лидерами движения: свобода, независимость, величие Аллаха! Эти цели — для боевиков, для фанатов, которые истово идут на смерть, ну и для масс-медиа, конечно. А главное, как и везде, власть и деньги. Только методы уж совсем нечеловеческие. Каин — ребенок по сравнению с такими «борцами веры»… Когда Магомет в юности — шестой век от Рождества Христова — познакомился с современными ему христианством и иудаизмом, когда он, знавший тексты Торы, впал в ужас от того нового идолопоклонничества, к которому пришли, по его мнению, — а в принципе, и на самом деле, — потомки Христа и Бен Заккая, он стал воином, но воином, назвавшим себя пророком Аллаха. И христианский крест превратился по сути его руках в меч. Исламский экстремизм двадцатого века просто растерял на дороге смертей истинные законы магометанства. Какие законы! До них ли, когда идет священная тотальная война? За власть, конечно, и за деньги… А крест в общем-то похож на меч, надо лишь наточить обоюдоостро его длинную часть. И тогда — чем христианство слабее? Ничем, ни в коем случае! Вот и появились своего рода террористы от христианства, взявшие на вооружение ту же порочную и враждебную любому Богу идею разрушения. Кстати, о вооружении. Беда еще и в том, что с оным в мире Петра особых проблем не имеется… Тут впору подумать не об осуждении канонических конфессий, а об их массовой реабилитации. Они-то никаким оружием не бряцают… И о возвращении к Богу подумать…

«Эсэры», конечно, не богоискатели, но в борьбе с тоталитарным террористическим сектантством помощь Бога приняли бы с радостью…

Так с чего начать?

Естественно, не с мусульманских террористов — пусть Иешуа сначала почитает то, что удастся доставить из будущего, пусть поймет, что такое мусульманство и что заставило Магомета создать его… И не стоит начинать с восточных военизированных сект убийц не только душ, но и тел — с мунитов, например, или с Аум Сенрике, тоже возникших в двадцатом и не уничтоженных по сей день. И не с новых — «самураев Миллениума», «драконов Меконга» и прочих. Этих можно для скорости пропустить, хотя все они вполне укладываются в опасную тенденцию. Но полезней для Иешуа и интереснее — если сей термин вообще сюда подходит — будет рассказ о террористах-христианах.

О «Братстве белых Ангелов», рожденном, к сожалению, в России, которое за минувшие полвека расползлось по Европе, залетело в Америку, объединило только славян, тем самым объявив о своей расистской основе. Начиналось с чистоты русских традиций, попранных Православной Церковью, с ухода в дремучее старообрядчество, но, в отличие от истинного старообрядчества, — не с отрицания миром и службой Богу «продавшихся дьяволу попов», но начавших бороться с ними мечом, то есть не конкретным мечом, но вполне современным огнестрельным оружием — от вечно модифицируемого «калаша» до скорострельных авиационных пулеметов, а в последние годы у них появилось и лазерное оружие. И борются они уже не только с «попами», но и с властью, поощряющей, как они считают, деятельность «попов», и с российскими, а теперь и мировыми олигархами неславянского происхождения. О власти они пока не помышляют. А деньги? Деньги-то нужны. И у олигархов их больше, чем у «попов»…

Или начать с «Всадников Апокалипсиса», «взрывателей», которые задались целью не ждать конца света, а по мере сил приблизить его. Силы и средства у них есть. Идея — спровоцировать Армагед-дон, иными словами — столкнуть «плохих» и «хороших» в последней битве и вывести «своих» в Царство Божье. А для провокаций славно и стадионы, полные народа, взрывать, и самолеты, и океанские лайнеры. У «Всадников» нет национальной окраски, они космополитичны по определению. Петр знает, что «эсэры», профессионально вылавливая и уничтожая отдельные бригады террористов, тщатся выяснить источники их финансирования, потому что «Всадники» никогда ни от кого не требуют выкупа, а без денег не только стадион общественный сортир не взорвешь. Пока не получается — выяснить…

Или вспомнить о «Группе сна», которая вообще не афиширует себя, но ее метод — добровольный групповой уход из жизни десятков людей в разных странах Запада — действует уже лет двадцать, а каждый раз оставляемые «прощальные святые вести» в виде писем, аудио- и видеозаписей настойчиво и тупо объясняют: «Нас позвал Иисус из мира боли и грязи»… И впрямь Иешуа интересно будет узнать, кого он «зовет»…

Или все же начать с самой для Петра отвратительной, самой загадочной — и тоже уже мирового значения! — секты «Мир детей», члены которой похищают только детей: и массово, и индивидуально — из семей, из школ, из детских садов. И ни полиция стран похищения, ни Интерпол, ни сами «эсэры» никогда не находили ни кого-либо из похищенных, ни их трупов. Исчезли все! Как в иное измерение ушли. В Царство Божье, открытое Иешуа… Все в мире видели на телеэкранах лидера секты — преподобного доктора Иешуа Ханоцри (самое грустное, что имя и фамилия подлинные, и докторское звание получено в американском Гарварде, и родился он во вполне реальном роддоме в славном Городе Большого Яблока), который любит после особо массовых акций присылать на телестудии ведущих мировых компаний свои длинные интервью, где называет себя прямым потомком Иисуса Христа (читай имя и фамилию) и объясняет, что дети не умерли, а попали прямиком на небо, поэтому искать их на земле или под землей бессмысленно. Взрослые давно погрязли в грехах, а детей еще можно спасти… Где спасти, как, в каком виде? Нет ответа… Ханоцри объявлен в розыск и «эсэрами», и Интерполом, но безрезультатно. Отдельных боевиков — да, ловят. Но они всякий раз умудряются покончить собой до первого допроса…

И уж нельзя забыть вечных, невероятно расплодившихся и активизировавшихся сатанистов, которые чем дальше, тем больше обижены на Христа, не принимающего их вызов на смертельную битву и вообще запамятовавшего об обещанном Втором Пришествии. Этих ловят, судят, приговаривают к разным срокам заключения, но они множатся, как тараканы…

А за самыми страшными, самыми, как принято писать в масс-медиа, «продвинутыми», самыми агрессивными — сотни более мелких, менее шумных, на вид — вполне мирных, не покушающихся на жизнь, а только на души и сознание паствы. Но уж если они посягнули на душу или сознание, то можно быть уверенным: и то и другое целиком принадлежит секте. Иной раз подумаешь: лучше смерть, чем такое существование…

Умные ученые-социологи, яйцеголовые знатоки логично объясняют взрыв сектантства, в том числе и тоталитарно-агрессивного, террористического, виной самой Церкви. Любой Церкви, в основе которой — Библия. Мол, изверились люди, ожидая две с лишним тысячи лет обещанного чуда под названием «Второе Пришествие». Мол, ни одна конфессия не дает ни уму, ни сердцу, ни душе хоть малой надежды на спасение, на помощь, на простое понимание. На искреннюю, а не покупаемую за деньги веру, наконец. Мол, Церковь как институт давно бюрократизировалась, храмы превратились в сумасшедшие по уровню роскоши офисы, отцы Церкви — в коррумпированных чиновников. Даже монастыри стали казармами. И, как обычно, всюду — деньги и власть, деньги и власть… Если честно, то с властью у Церкви сейчас довольно напряженно, маловато у нее власти осталось, с благословенным средневековьем не сравнить. А деньги… Денег по-прежнему много, зарабатывать Церковь умеет, как и в том благословенном средневековье…

Картина мрачная, но пока все же не фатальная для старушки Земли. И раньше, в том же двадцатом веке, террористов было — как грязи. Всякие «Черные сентябри», «Красные бригады», целая Ливийская Джамахирия, Ирландская революционная армия — католики, кстати, чеченские полевые отряды, «тигры тамил-и-лама» — не упомнишь всех. Но двадцать первый век начал, а двадцать второй развил очень удобную для терроризма тенденцию — объединение по религиозным принципам, террор под знаменами Христа, Магомета, Будды, Кришны… И ладно бы Магомет, он сам первым поднял меч! Но те же Христос и Будда — не было более миролюбивых и человеколюбивых персонажей в истории религии…

Впрочем, Христу не повезло почти сразу. Сначала гробили его последователей, а потом победившие сторонники веками сами проливали моря крови неверных во имя Христово… И ведь до конца двадцатого века Католическая Церковь не признавала за собой никакой вины! Только в девяносто седьмом слегка извинившись за грехи инквизиции, за Яна Гуса и Джордано Бруно, а в двухтысячном признала «некие ошибки», допущенные в отношении других религий. Лицемерие безмерное, куда там хилым книжникам с фарисеями… Деньги и власть, повторять надоело, но для их обретения любая идея всегда годилась. И беззастенчиво применялась. Просто в двадцать втором веке стали наконец всерьез и массово бороться с «террористами от Бога». Правда, пока не слишком успешно, времени на благостные раздумья ушло слишком много. Извечное и повсеместно международное! — заблуждение «гуманистов»: «может, само рассосется»… Не рассосалось. Сектанты, не будучи гуманистами, ждать не стали.

Но не сойдет ли с ума Иешуа от всего услышанного? Не сотворит ли сгоряча какое-нибудь супер-дупер-чудо, поломав, к чертовой бабушке, весь проект «Мессия» как никчемный и ничтожный? Он же утверждал, что ошибка, причина слома — здесь, то есть он сам и есть ошибка, и не стоило превращать его из плотника в пророка…

— Я жду, Кифа, — тихо напомнил о себе Иешуа.

— Я не знаю, с чего начать, — ответил Петр. — Я не знаю, что тебе рассказывать. Это будет долго, страшно и больно. Мир твоей Веры практически разрушен. Есть огромное число добропорядочных граждан своих стран, последователей официальных конфессий, о которых я упоминал, но эти конфессии уже не играют той активной роли, которая могла бы что-то изменить на Земле; руководство их, как и прежде, обеспокоено не помощью пастве и не поддержкой ее в вере, а внутрирелигиозными дрязгами и жаждой побольше заработать — даже не очень законно. Не очень законно как с точки зрения гражданских законов, так и божественных. Есть великое количество ни в Бога, ни в дьявола не верящих людей, которые имеют хорошие головы, славно трудятся, изобретают новое, производят изобретенное, исправно потребляют произведенное, влюбляются, женятся, лучше или хуже воспитывают детей и, в конце концов, — в мире и благости умирают. Есть военные, которые всегда и объяснимо ждут предлога, чтобы применить полученные ими знания и неисчислимое военное оборудование, произведенное, к слову, теми самыми верующими или неверующими, но добропорядочными гражданами. Военным тоже до Бога дела нет, они не любят первую заповедь Моше, они, повторяю, ждут предлога повоевать и очень часто находят его. И есть, наконец, те, кто имя Господа и твое имя используют для борьбы со всеми — с первыми, вторыми и третьими, и борьба эта — тайная, безжалостная и во многом успешная. Успешная даже не тем, что с каждым годом жертв становится все больше и больше. Страшно то, что многие не самые худшие из первых, вторых и третьих поддаются на зримую действенность акций этих четвертых, уходят к ним и становятся либо убийцами, либо самоубийцами. Этот уход пока, слава Богу, нельзя назвать массовым, но тенденция уже просматривается… Зачем я тебе обо всех них буду рассказывать, Иешуа? Тебе больно, когда ты говоришь о нашем с тобой, сегодняшнем мире, о его бедах и неполадках. А мне будет больно рассказывать о моем, завтрашнем — именно тебе рассказывать. Почему именно тебе? Да потому что мне слишком часто придется употреблять твое имя — и отнюдь не всуе, отнюдь…

— Получается, что виноват во всем — я…

— При чем здесь ты? Не бери на себя слишком много. Разве ручеек, из которого вырастает река, впадающая в море, виноват в безжалостных морских штормах, смывающих прибрежные поселки и топящих корабли?

— Ты напомнил мне слова из книги Когелет: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня». Я верну тебе другие слова, оттуда же: «Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить». Это ведь обо мне сказано, Кифа, ты понимаешь?.. Но я обещал… — голос его, как всегда, когда он особенно волновался, когда что-то раздирало его изнутри, искало выхода, поднялся до крика, — я обещал, и именно я должен исполнить обещанное, пусть даже от моего ручейка до твоего моря две тысячи долгих лет!.. Мне очень не нравится все, что ты так скупо и боязливо рассказываешь. Мне еще больше не понравилось то, о чем ты думал, пока искал удобную для себя форму ответа: я слышал все. У тебя плохой мир, Кифа, в нем страшно жить. Мне очень не нравится, что еще при нашей с тобой жизни, похоже, все нами вместе строимое начнет переделываться и разрушаться. Слишком быстро и слишком нагло нас вытеснят те, кто сегодня — против нас. Перевертыши. Которые верят только во власть и деньги, как ты говоришь, и ради осуществления и овеществления своей алчной веры готовы пойти хоть с Богом, хоть с Азазелем, потому на самом деле они не верят ни в того, ни в другого. Так, Кифа?

— Ты ухватил суть… — усмехнулся Петр.

Он прав: коли сумеет остаться жить, все сам увидит. И разброд в Иерусалимской общине увидит, и вытеснение старых, бывших рядом с ним апостолов — молодыми, не знавшими Христа. Они скажут «старикам» прямо и грубо: вы шли рядом с Помазанником? Подумаешь — подвиг!.. Мы сами знаем лучше, что он хотел. Гуляйте, отцы… И уйдут прежние. Вроде бы на святое дело уйдут мис-сионерствовать, но новые-то, молодые, останутся жировать. Иешуа сможет увидеть, как потекут в Иершалаим денежки из других земель — от вновь обращенных, и как эти денежки пойдут в рост… Действительно — быстро и нагло. Действительно — ручей почти сразу же родит реку.

— А если это суть, — продолжал Иешуа, — я ее должен исправить. Я начал — я и продолжу. Мне Господь дает право на отмщение — мне и мстить всем, кто предал меня.

— Слишком многим придется мстить, Иешуа.

— Я знаю.

— И как же ты собираешься это делать: отсюда — и на две тысячи лет вперед?

— Дай мне время — я найду решение.

— Времени у тебя…

— Знаю, знаю, — перебил нетерпеливо, — кот наплакал. Что меня ждет после Воскресения? Что ж, сам напросился…

— Сорок дней земной жизни. Всего сорок.

— А потом?

— Вознесение на небо. К Господу, отцу твоему небесному.

— «Ты взошел на высоту, пленил плен, принял дары для чело-веков, так чтоб и из противящихся могли обитать у Господа Бога». Книга Тегилим, так?

— Ты сказал, — повторил Петр любимую в полемике фразу ученика. — Еще можно вспомнить вознесение пророка Элиягу…

— «Ничего нет нового под солнцем»?

— Зачем что-то сочинять? — дипломатично поинтересовался Петр. — Новое это хорошо забытое старое. Или незабытое. Тогда это новое имеет умное название «преемственность»… Тора — великая книга!

— А потом? В какой части Торы уже прописан мой дальнейший путь?

— Вот ведь беда, Иешуа: ни в какой! Мы вместе должны решить, что ты станешь делать потом. И в каком качестве.

— Нет, Кифа, вместе не получится. Я решу это сам.

— Но если исполнятся слова из книги Тегилим, — а они должны исполниться, ты это понимаешь! — ты уже не сможешь жить рядом с нами как Иешуа из Нацерета!..

— Рядом с вами?.. Не знаю… Наверно… Я решу… — Все это произносилось так, будто он был уже где-то далеко, отнюдь не рядом, будто отвечал по инерции, не вдумываясь в смысл ответов, а между тем попадал в точку. Главное — «Я решу»… И вдруг — как вернулся издалека, глаза загорелись. — Сорок дней, говоришь? Гигантский срок! Ты забыл мои прежние слова, Кифа: я смогу все! Тогда покрепче — слышишь: покрепче! — запомни новые: я исполню все!..

Однажды выведенная формула, почти математическая; незнание плюс желание равняется вере. И еще: когда-то Петр думал, что именно чужая вера, вера множеств, как топливом, питает матрицу, заложенную в мозг Иешуа. Потом оказалось, что матрица и без мощных проявлений веры развивается стремительно и непредсказуемо, а Иешуа перестал фанатично требовать от каждого клятв в вере и верности. Но, может, Петр был не так уж и не прав? Может, вера действительно род топлива, если она сложена из неведения и страстного, неостановимого желания мочь все?

Гадания, шаманство… Артефакт или, по-простому, черный ящик, нельзя объяснить по определению, иначе он перестанет быть артефактом. Что у него на входе — это известно. Петр, изъясняясь метафорично, от входа не отлучается, дежурит денно и нощно. А что на выходе? Темень… Как по-прежнему любят приговаривать мастера преферанса: знал бы прикуп — жил бы в Сочи. Мертвая поговорка! Жить в Сочи — врагу не пожелаешь, экология там — страшно представить, только-только начали чистить Черное море, весь проект рассчитан лет эдак на тридцать. А за карты Петр никогда не садится: некорректно, он же видит, что в прикупе.

А здесь, повторим, темень.

Что не могущий все в силах противопоставить всемогущему?

У них только одно общее — срок. Сорок дней. Все тот же кот все так же скупо наплакал. А Иешуа, похоже, считает, что ему сорока дней — достаточно. Может, он научился управлять матрицей? Обычным способом: не зная — как он это делает, но отлично зная, что хочет… Тогда естественно и просто рождается страшная, крамольная, но так и рвущаяся в голову мысль: а не прав ли циничный, но рационально здравый Дэнис, который уже похоронил для себя главный объект тяжкого и надоевшего Службе проекта «Мессия»?.. Дело за малым — похоронить в действительности.

Или еще проще: повеситься самому Петру. Вместо Иуды. И гори все ясным огнем!

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 5 ИУДЕЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Нисан

Бессмысленно пересказывать все, что произошло утром следующего дня, первого дня новой недели после столь трагичного и тяжкого для матери Иешуа и его учеников шабата. В синопсисах события начала Воскресения отражены, как показала действительность, более-менее точно, поскольку Иешуа не противился Петру, поступал так, как тот указывал, — когда пришел черед поступать, — был послушен, но не похоже на себя рассеян. Петр даже вспомнил к случаю строчку из давних стихов забытого автора двадцатого века, метко определившего собственное душевное состояние: «…ибо глаза мои здесь, а взгляд мой там». Имя автора, повторим, забылось, но строчка помнилась и очень подходила состоянию Иешуа: взгляд его был уж точно не здесь, не в Иершалаиме, а где — о том Петр мог только догадываться, но противился догадкам, как страус, спрятавший от опасности голову в песок.

Сказано было: еще сорок дней впереди, подождем, чего зря гадать…

Вероятно, две Марии поутру примчались к могиле, обнаружили — как и написано в Евангелии от Луки! — «камень отваленным от гроба», а сам «гроб», то есть могильную пещеру, — пустой. Петр в столь важный момент около могилы отсутствовал, но реакцию близких предположить было нетрудно, тем более что никакой Ангел — вот тут уж вопреки синопсисам! — им ни у могилы, ни по дороге не встретился и ничего про Воскресение не разъяснил. Это уж наверняка! Неоткуда ему было взяться.

Потом Петр узнал, что ученики, Лазарь и две его сестры Мария и Марфа тоже пришли к могиле, просто они отстали от матери и Марии из Магдалы, но ненамного, так что изумление и ужас были для всех общими. Первая мысль: тело украли. Кто украл? Ясно как день — люди Кайафы. Иоанн тщетно пытался убедить всех, что ни людям Кайафы, ни самому первосвященнику тело. Машиаха никак пригодиться не могло. Иоанн даже намекал на промысел Бога, на некое знамение, будто бы явившееся ему, Иоанну, минувшей ночью, ему не верили, версия кражи грела больше, но тут появился Петр, а следом за ним шел Иешуа. Тут-то и стало кристально ясно, что обозначенный выше «взгляд там» как нельзя лучше подходил к ситуации — раз, к воскресшему Иешуа — два, к остальным участникам сцены Воскресения — три. Особенно — к участникам. Можно, конечно, описать состояние оных, но зачем? В синопсисах все сказано, как должно быть, а как было на самом деле, всякий легко может представить себе. Исходные просты: два дня назад самого близкого человека похоронили, только-только пришло время соблюдать траур по еврейским законам, а он, похороненный, — вот он. Жив, здоров, а что до «взгляда там», так он же, подумайте сами, откуда явился? Оттуда…

В ночь накануне воскресенья (день недели, попросту называемый первым) и Воскресения (контрапункт всей истории с проектом «Мессия») Петр получил из Службы просимые книги. Он неглупо составил запрос, прекрасно понимая, что тот вызовет у подозрительного Дэниса законные фрустрации. Мол, надо ли? Мол, зачем? Мол, не в правилах Службы отягощать объекты лишними знаниями о будущем — тем более если оным объектам в будущем места нет. Петр — пока Иешуа спал или, по своему обычаю, притормаживал работу мозга — сочинил маляву (тоже слово из проф-жаргона Мастеров и Номеров…) начальникам, где убедительно, опираясь на известные в Службе особенности характера и менталитета объекта, мотивировал необходимость знания им того, что случится после Вознесения, логикой партнерского принципа. Партнеры — читай: соратники, единомышленники, подельники, то есть люди, имеющие равные права на мнение о цели партнерства и о способах ее достижения. Так считал Петр. Он, как Мастер, волен был выбрать для исчезновения объекта из Истории два пути. Первый — исчезновение физическое, то есть путь, на который Петр идти сознательно не собирался, ни разу в своей практике не вступал, о чем руководство знало. Знало, что не вступал, но не знало, что не собирается. Но ведь не сам Петр вызвался вести проект «Мессия», руководство его и назначило, не очень, надо признать, представляя, в какие нети сей проект зайдет. Пока никто Петру конкретно не приказывал устранитьобъект после так называемого Воз несения. Ясно: тянули время, решение было хоть и абсолютно необходимым, но достаточно некорректным — по отношению к Петру в первую очередь. Сорок дней — срок для пребывания Иешуа на этом свете определен. Ближе к исходу срока, догадывался Петр, его выдернут в Службу и объяснят, стараясь потактичнее, необходимость ликвидации объекта, может быть, даже что-то про матрицу расскажут, про опасность, про непредсказуемые последствия и прочую лабуду, И поставят перед фактом; или сам, голубчик, выполняй, или мы тебя под финал заменим на менее чувствительного. Даже не на Мастера заменим. Тут и любой Номер дело сделает, Или есть малозаметная для «службистов» профессия Исполнитель. Чего исполнитель? Да всего…

Петр все это понимал, прикидывался паинькой, лихорадочно искал выход. Сорок дней — срок достаточный для того, чтобы найти этот выход. А пока — никто не сомневается в однозначности финала: объект вознесся и исчез. О трактовке понятия «исчез» поговорим позже, если вообще поговорим. А пока — о книгах. Они и нужны-то как раз для того, чтобы у объекта не возникло никаких ненужных вопросов либо сомнений в течение этих сорока дней. Ну будет он знать что-то лишнее — так ведь срок сохранения знаний копеечный в масштабе Истории. Повторим: объект вознесся и исчез. Какая кому разница — исчез он, зная Новый Завет и дайджест по истории религии или не зная? Никакой никому. Да пусть он хоть всю историю мира, его географию, экономику, философию и политику проштудирует — все равно ведь исчезнет!..

Короче, книги пришли.

Иешуа умудрился не обалдеть, даже увидев тайм-капсулу, толково спрятанную в специально отрытой пещере в подвале дома. Взгляд его уже тогда находился «не здесь», сбивчивый и путаный рассказ Петра о будущем религии что-то включил в проклятой матрице, что-то дополнительное, что еще дремало до срока, но этот срок, судя по всему, настал, поэтому Иешуа сейчас был явно не в себе. Красивое понятие «одержимость» существовало во все Времена, и, хотя в века расцвета христианства это понятие навязчиво предполагало гнусное влияние «беса» и влекло за собой пытки и смерть, время Петра — да и задолго до него! — превратило термин «одержимость» в нечто светлое и высокое, а «бес» плавно сменился «идеей», например. Петр не ведал, какой бес сейчас владел учеником, но идею тот высказал очень внятно: «Я исполню все!» Именно поэтому Иешуа было наплевать на неизвестное и вместительное устройство, которое возникло в доселе пустой пещерке, но на ожидаемые книги он набросился с высокой и светлой одержимостью.

Когда они уходили из дома и отправлялись на Елеонскую гору, чтобы, значит, воскреснуть и продолжать учить ближних сорок дней, Иешуа книги уже одолел, как говорится, в первом чтении, он вообще очень быстро читал, фотографически запоминая текст. Поэтому завтракал он нехотя, разговаривать с Петром не желал, «взгляд там» вел его своими дорожками, которые, как казалось Петру, были далеки от сверхважного процесса Воскресения, что Мастера не могло не беспокоить.

Оказалось — напрасно.

Иешуа очень обыденно, словно воскресал не раз и привык к этому рутинному делу, поздоровался с каждым, крепко обнял каждого, каждому что-то свое, отдельное, пошептал на ухо, и эта обыденность сняла ожидаемые Петром эмоции родных и учеников: ни тебе излишних восторгов, ни тебе обмороков, ни тебе всяких ритуальных возгласов типа — «Слава!» или «С нами Царь Иудейский!».

Только Фома, получивший в веках сомнительную кличку «неверующий», к махонькому удовольствию Петра, немедля оправдал ее. Потребовал:

— Покажи нам раны, Равви. Неужели они зажили? Вот так: то, что распятый воскрес, — это дело житейское, а вот зажившие за два дня колотые раны…

А они и вправду зажили, хотя и остались еще уродливые, покрытые коркой шрамы на запястьях и лодыжках.

— Неужто совсем не больно? — спросила мать, не отпускающая сына, вцепившаяся обеими руками в его наплечный платок.

— Все прошло. Не беспокойся, — рассеянно отвечал Иешуа, улыбаясь и глядя куда-то вдаль, поверх голов собеседников. — Я опять с вами. Не стоит больше печалиться… — И вдруг заинтересовался: — Вы куда-то торопились?

Иоанн, единственный из всех, кто понимал происходящее, счел нужным вмешаться, взять на себя лидерство среди «непонимающих»:

— Мы пришли к твоей могиле, Учитель, где накануне дня шабата оставили тебя мертвым. Сегодня — первый день недели и второй — траура. Но ты знаешь: в шабат можно только молиться, а сегодня соседи Лазаря в Вифании должны приготовить поминальную трапезу… — Он говорил подробно, мягко, как человеку, впавшему в состояние амнезии, напоминал об известном и привычном, но звучало это вполне к месту. А что? Человек отсутствовал в этом мире, мог и забыть о земном. Да и чувствовал Иоанн — как и Петр, — что мысли Иешуа сейчас где-то далеко, что могучий и непонятный механизм под названием «мозг» что-то обсчитывает, бросив на сей процесс всю свою мощность. Как компьютер. А на бытовое у него не осталось ни байта… — Мы ждали встречи с могильным камнем, а увидели живого Машиаха. Попробуй представить наше изумление и нашу радость!

Петр чувствовал, как Иоанн пытается пробиться в сознание Иешуа, но безуспешно. Он, Петр, уже попробовал и бросил, поскольку прервать работу компа, считающего программу, можно только одним способом — вынуть из него винт-кристалл. Но то, что не удалось Петру, получилось у Иоанна. Иешуа внезапно ожил, глаза его, до того застывшие и невидящие, загорелись, он словно решил наконец вернуться из «там» в «здесь» и сделал это по-библейски, точно, используя полученный и прочитанный ночью материал.

— Я еще не взошел к Отцу Моему, — выдал он почти дословную цитату из Евангелия как раз от Иоанна, — я лишь восхожу к Нему, к Отцу Моему и Отцу вашему и к Богу Моему и Богу вашему. Я рад видеть вас и обнадежить вас. Мы еще долго пробудем вместе. И как послал меня Отец, так и я посылаю вас… — Он сложил ладони корабликом и дунул в них. И из пустых ладоней словно облачко поднялось, поплыло в нагретом воздухе, на мгновение окутало каждого и исчезло. — Примите Духа Святого, — сказал Иешуа, улыбаясь. Он совсем ожил, обрел способность к легкой и невинной иронии, даже мельком глянул на Петра: мол, устраивает текст? — А дальше — ваш выбор и ваше право. Кому простите грехи, тому они простятся. На ком оставите, на том они и останутся. Вы — мои апостолы, мои посланники, мои вестники. Вас осталось, к несчастью, только одиннадцать, но очень скоро будет больше… А что до трапезы в доме моего друга Лазаря… — он нашел старика, ласково кивнул ему, — то не надо ее отменять. Нам есть кого помянуть: брата нашего Иуду, в смертной печали покинувшего нас брата. Да, ему не хватило веры, чтобы продолжать жить и бороться, он — умелый и сильный воин! — оказался слабым духом, но ведь он принял смерть за меня… Закон не приветствует слабых, это правда. Но отныне и во веки веков закон — это я. Пусть те, кто не был с нами, кто не истоптал подошв своих по дорогам Галили, кто не входил со мной во враждебный сущему Иершалаим, кто не видел моего Распятия и кто не слышит меня сейчас, — пусть они придумают небылицы о нашем времени. Бог им судья!

— А ты не судья? — не утерпел Петр.

— Я — нет, — усмехнулся Иешуа. — Будет сказано: «блаженны увидевшие и уверовавшие». Я так и думаю. Будет сказано умным, кто возьмется хоть в малости сил своих описать недлинную жизнь нашу как бесконечный подвиг: «Много сотворил Машиах разных чудес, о которых не писано в книге сей…» — Он привлек к себе Иоанна, обнял его. Не отпуская, закончил: — И даже если кто-то что-то добавит своего — того, что не было, а так хотелось, чтоб было, пусть добавит — Бог ему судья. Но не я, Кифа, не я. Мне судить — последующих… — И, отпустив Иоанна, не подозревающего, что произнесенные Машиахом слова вычитаны из будущей книги Богослова, спросил буднично: — Лазарь, мы идем к тебе или останемся болтать посреди дороги?

Лазарь засуетился, что-то бросил на ходу сестрам, что-то приказное, поспешил вперед, обогнав остальных метров на Тридцать, спохватился, притормозил, дождался всех, извиняюще улыбаясь: мол, не обессудьте, мол, от всего от этого крыша поехала…

Вообще-то она у всех поехала.

Все вдруг ужасно заторопились в Вифанию, хотя ходу до нее, как уж не раз отмечалось, всего ничего, а на дворе — утро, до вечерней трапезы — еще жить и жить, но Иешуа будто бы определил задачу людям, у которых в ближайшей перспективе не наблюдалось никаких задач, кроме соблюдения траура, а тут — и не траур вроде бы, хотя теперь он — по Иуде, но он все же сам себя порешил, так что траур, да, но какой-то не очень настоящий…

Они слышали: закон теперь — это Машиах. Но прежний Закон тоже еще не умер, привыкли все к нему, как можно забыть…

А ведь Иешуа не случайно, не вдруг очнулся от «нездешнего.» пребывания. Петру подумалось, что комп просто досчитал программу.

Или ту малую часть ее, которая основывалась только на услышанном от Петра и прочитанном ночью. И что же он насчитал?.. Петр сейчас не волновался, знал: ученик скажет и спросит. Ученику нужна информация. Нового Завета и чудом обнаруженной в каком-то из книгохранилищ или кристаллохранилищ компьютерной распечатки латинского варианта книги по истории религий ему явно мало. А версию о знании, которое исчезнет через сорок дней, начальники в Службе скушали. Может, они и не очень поверили Петру, может, и закрались какие-то положенные случаю подозрения, но и они помнили: сорок дней есть у всех, произойти за эти дни может всякое. А уж Служба-то себя всерьез числила непогрешимо всесильной. И еще. Служба исповедовала старое правило всех служб, к которым легко приставлялся довесок «спец»: лишняя информация сообщается либо посвященному, либо тому, кто уже не сможет, не успеет ее использовать.

Петр поймал себя на небывалом: он иронизирует над Службой! Он — ее верный слуга и нераздумывающий апологет! Видно, что-то стало неладно в мире…

По дороге в Вифанию встречались прохожие, многие узнавали Машиаха. Большинство уже слышало — слухами в земле Израильской был пропитан сам воздух! — о его смерти на кресте, другие, не слыхавшие о том, получали полную информацию о событиях минувших дней от учеников и особенно от говорливой Марии из Магдалы. Иешуа не останавливался, на ходу благословлял изумленных и изумлявшихся, улыбался. Петр отметил, что у ученика появился новый жест крест, крестное знамение. Полной ладонью. Как у католиков. Вполне, кстати, объяснимо: книга по истории религий подсказала. А выглядело красиво и — в связи с недавним событием — логично. И вот уже ученики, заканчивая короткие беседы с прохожими, тоже размашисто перечеркивали воздух крестом, подсмотрев жест у Учителя… Когда этот жест родился, Петр не знал — не нашел сведений в книгах. Будем считать, что сейчас и родился. От Иисуса Христа.

Иоанн пошел рядом с Петром, спросил тихо:

— Ты знаешь, что будет дальше?

— И ты знаешь. Вознесение. Через сорок дней.

— И он знает, как я понял…

— Он должен знать.

— Вы решили, кем он станет?

Разговор становился опасным: вдруг да услышит кто-то. Петр перешел на мысленное:

«Йоханан, ты не первый день рядом с Иешуа. Кто, кроме него, может что-то решить?..»

«А он?..»

«Ты же видел: он думает. Надумает — поставит перед фактом».

«Кифа, я не хочу, чтобы он умирал».

Вот тебе и раз!

«С чего ты взял, что он умрет?»

«Он может захотеть остаться Христом».

«Как это? Он же сам подтвердил, что уйдет к Отцу Своему…»

«Кифа, это же Иешуа. Он непредсказуем. Уйдет — да, слово сказано. Вознестись в воздух — дело техники для него, которой мы с тобой не обладаем. А вернуться на землю, чтобы продолжить дело, — это уже вопрос идеологии. Что, если вернется?»

Хороший вопрос идеологии!..

Петр мысленно, поставив предварительно блок от Иоанна, выругался: кретин, простой же вариант, почему он не пришел в голову! Одно дело — уговорить его спрятаться, скрыть этот факт от Службы, официально декларировать принцип «вознесся-исчез», но другое дело — сам Иешуа. Ход его мыслей, который Иоанн здраво предположил… Совсем плох, Мастер. Что это? Усталость? Равнодушие: как выйдет, так и будет? Отупелость от собственного бессилия? Действительно; пора на покой, в заповедник, в заповедник… Иоанн легко предугадал возможность Второго Пришествия. Не виртуального, бесконечно ожидаемого, не мифа, а вполне реального. Так почему бы Иешуа не додуматься до него? Наверняка додумался! Прочитал пару книг, обнаружил в Новом Завете по крайней мере десяток достаточно прозрачных намеков на свое скорое пришествие, отбросил отсутствие оного факта в истории религии и решил: нельзя слепо слушаться дядьку Петра и исчезать, надо оставаться и самому делать дело, самому строить Храм христианства, изначально избегая тех ошибок, которые совершат его ближайшие последователи и которые он — останься живым! — сможет пресечь… А на историю религии, безнадежно длящуюся в ожидании Второго Пришествия, наплевать. Пусть о ней Кифа заботится.

Знал бы он, как Кифе назначено о том позаботиться!..

Но как у нас, то есть у него, с диалектикой?.. Ну задержит он проникновение в раннее христианство мздоимства, внутренних распрей, увлечения повальным и безрассудным — точнее, нерассуждающим! — миссионерством по тупо накопительному принципу: чем больше христиан, тем лучше христианству. А дальше? Он смертей. Срок, отпущенный человеку Богом, конечен, и невероятное долголетие библейских патриархов — это всего лишь жизнь в памяти поколений, а не реальная жизнь. Рано или поздно придется уступить и место, и доррту, и право разруливать ситуации. Прав сказавший: «Придут другие — еще лиричнее…» Степень лиричности все равно станет расти от колена к колену, просто рост этот будет чуть быстрее — ровно на тот срок, на который Иешуа сумеет его притормозить. Ничего не изменится. Быстрое Второе Пришествие — это всего лишь крохотный камешек, поднявший в реке Истории даже не круги — кружочек малый…

Если сам Иешуа, увлекшись идеей скорого возврата из небытия, не захочет понять его безнадежности, Петр объяснит, попробует воззвать к логике ученика доселе безупречной. А если не удастся воззвать? Если произойдет то же, что и в срок Тайной вечери-с попыткой взорвать Храм? Там логикой не пахло. Тогда несостоявшееся Пришествие состоится в Истории как факт! Как тогда быть с Историей? Как быть со Службой? С Дэнисом? С принципом «вознесся-исчез»? С заменой Мастера на Исполнителя?.. С последним вариантом, к слову, не поздно никогда.

Но есть, есть вариант, при коем сей факт, даже состоявшийся, может исчезнуть из общей памяти, и круг на воде останется никому не известным кружочком. Петр-то наверняка переживет всех, если это понадобится. Переживет и — сотрет его из грядущих книг. Иешуа процитировал Евангелие от Иоанна — одно место. Но оно повторяется в финале (умница Иоанн, если это Иоанн!), делая описываемые события лишь частным случаем в чем-то более великом и поэтому скрытым от глаз как современников, так — тем более! — потомков: «Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг».

Гениально! Мир — и не вместил.

Не Петр ли с Иоанном тому причиной?..

Ладно, выход возможен. Но принять к сведению сомнения Иоанна не вредно. Сначала принять к сведению, а потом попытаться принять меры, извините за невольную тавтологию. Тем более что проблема «вознесся-исчез» все равно повиснет. Ведь для прагматиков из Службы «исчез» значит «исчез». Из реальности. Тогда какого хрена Петру оставаться в первом веке? Проект «Мессия» завершен. Здесь больше Мастеру нет места и дела. Ах, вы хотите уволиться? Валяйте. В заповедниках тоже нужны специалисты. Работайте, товарищ, а за разглашение служебных сведений ответственность вы знаете. Очень эта ответственность похожа на вышесказанную: «вознесся-исчез»… Кто тогда будет переписывать Историю, вычеркивая из нее ненужное и вредное? Иоанн? Тогда он должен знать все, что будет знать Иешуа. Но когда и как в его мозг впихнуть все нужное?..

Сбросил блок, дал Иоанну возможность мгновенно считать продуманное. Кроме, естественно, последних мыслишек — про проект «Мессия» и про «впихнуть в мозг». Спросил:

«Согласен?»

«Это я написал? „Многое и другое сотворил Иисус…“ Ты знаешь?»

Почему их всех, даже самых мудрых, удивляют частности в том Неведомом, к которому они так рвутся?

«Возможно. Так считается».

«Я могу это прочесть?»

Вот он и сам догадался спросить то, о чем Петр только подумал мельком! Лучше бы, конечно, не читать ему ничего, не знать ничего. Он — житель этого века, он должен свой путь сам пройти, без поводырей, по шажочку…

«Ты сможешь это написать. А для того надо все самому прожить и прочувствовать. Знать заранее — скучно и бесцельно…»

«Ну, не думаю, что ты прав… — не вполне согласился Иоанн. — А как ты, Кифа, собираешься нас всех пережить?»

А вот это уже правильный вопрос.

«Ты же слышал: если понадобится… И кстати, знаешь: я могу уходить на час моего мира и возвращаться через год, прошедший здесь. И наоборот — как я жил рядом с вами все это время! — уходить к себе на год, а вернуться сюда через минуту… Я не забыл обещания: ты будешь много знать о моем мире — столько, сколько спросишь, сколько сумеешь спросить. Не обижайся, но сейчас и у меня и у тебя — одна боль: Иешуа. Времени мало — всего сорок дней…»

«Я подожду, патриарх…»

Ирония? Нужное сейчас качество. Побольше бы иронии — да Иешуа!..

С приключениями, с разговорами, с ахами и охами, но — дошли. Обычные полтора часа на дорогу выросли до трех с лишним. В доме Лазаря суетились соседки, готовили поминальную трапезу. А тут — живой покойник.

Немые сцены. Обмороки. Восторги. Слезы. Хвала и слава… Обычный набор.

Петр ушел за пределы двора, отметив краем глаза, что Иоанн и Марфа тоже отделились от всех, сели на теплое деревянное колесо, отвалившееся, видимо, от какой-то телеги. Или запасное — пятое. Что им двоим — смерти, воскресения, траур! Счастливчики! Или все-таки нет? Нигде в «Деяниях Апостолов» не говорится о женщине Иоанна… Но «Деяния» — это завтра, это потом, а пока — Иешуа жив, план Петра для Иоанна выполняется, день перевалил за половину, лучшая в Израиле девушка — рядом. Птица вон какая-то поет — старается. Жизнь!

А Петр думал о смерти.

Петр думал, что вариант замены Мастера на Исполнителя решил бы все проблемы разом. И История в порядке была бы, и в Службе не нарадовались бы, и Петра отпустили бы в любой заповедник на веки вечные. Только Петру каково было бы в том заповеднике? Гнусно ощущать себя Пилатом, картинно умывшим руки. Пилат — мужик честный, но простой. Он наверняка чувствовал себя тоже гнусновато, когда приговаривал Машиаха к распятию, но извинился и — снял с души тяжесть. И снова — в седло. Много ли воину надо?! А Петру перед кем извиниться? Перед собой? И самому себя простить, отпустить грех предательства?.. Если бы все так легко делалось, то, пожалуй, и Бог стал бы лишним.

Он сидел на траве довольно далеко от дома, от предвечерней суеты, сидел, погрузившись в тяжкие свои думы, и не заметил, как бесшумно, кошкой, подобрался Иешуа. Сел рядом, спросил:

— Тебя что-то мучает, Кифа?

— Что-то мучает, — механически согласился Петр, мысленно проверяя блок.

Иешуа засмеялся;

— Да не волнуйся ты! Я тебя все еще не слышу. Не получается… — однако добавил: — Пока не получается. Пользуйся… Нет, правда, о чем задумался?

— О Боге, — честно ответил Петр, ибо о Нем была его последняя мысль.

— А что о Нем думать? Он — везде…

— Это я уже слышал, — сварливо сказал Петр. — В ветке, в камне, в воде. И в каждом из нас.

— И в каждом из нас, — легко согласился Иешуа. — Оглянись вокруг — увидишь Бога. Мир, который Он создал, — это Он и есть.

— Куда же тогда вознесся пророк Элиягу? Или тебе куда придется вознестись?

— Мне не придется. Мы же решили: я останусь здесь, на этой земле. Пусть не Машиахом, но все же… — Он на мгновение о чем-то задумался и, как нынче ночью, куда-то исчез. Из «здесь» в «там». И тут же вернулся. — Никто никуда не должен возноситься. Мы — дома. Если хочешь — в доме Бога.

— А как же Царство Божье? Ты же показывал дверь в него…

— А ты меня потом, позже, высмеял. Сказал, что только я знаю дверь туда, а другим это не дано и не будет дано. Что уход в Царство — лишь иллюзия спасения, а по сути — бегство. Что Царство, которое я знаю, будет просто существовать рядом с остальным миром, а он и без нас станет развиваться по своим законам, то есть по Божьим, которые не изменить. То, что ты рассказывал мне и что я смог прочитать, подтверждает твою правду… Ты знаешь, что я думаю? То, что я назвал Царством Божьим и показал вам, своим братьям, тоже мир, созданный Богом. Но другой мир. Я туда могу уйти, но я ни разу там не был. Может, там живут такие же люди, может, там уже есть Петр и Иешуа, но они — тоже другие. Может, мир, в котором я был плотником, — не тот мир, где мы с тобой сейчас разговариваем. Может, их множество рядом — таких миров… И все создал Бог. Я прав?

— Не знаю, — сказал Петр. — Существует гипотеза множественности миров в одной точке пространства-времени, но это лишь гипотеза, предположение, не подкрепленное ни теорией, ни тем более практикой.

— Почему неподкрепленное? Хочешь — уйдем туда? И вся проблема с моим Вознесением сразу решится легко и удобно. Хочешь? Хочу, подумал Петр. Но вслух сказал:

— Не сейчас. Не исключено — позже.

— Позже может оказаться поздно. Но ты сказал. А я скажу еще вот что. Видишь звезды на небе?

— Сейчас нет, — честно и прямо сообщил Петр. — Только ночью. Вижу.

— Что они такое? Почему светят? Кому? Известно: они на небе, а небо твердь, как говорит книга Брейшит. Но вот странность! Сначала была только вода и Дух Божий носился над водой. Потом возник свет. А потом Бог создал твердь, назвал ее небом и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. Все, что мы видим и знаем о нашем мире, создано Богом на воде под твердью. Тогда ответь мне: а что сейчас на воде над твердью? Что-то ведь должно быть! Не мог Господь оставить там просто воду, бесконечную, скучную темную воду… Куда она течет? Откуда? Почему солнце каждое утро всходит на востоке, делает полукруг на небе и скрывается на западе? Оно движется по тверди? Не понимаю…

— Ты же сказал однажды, что не могло быть свидетелей сотворения мира, а значит, книга Брейшит придумана теми, кто ее написал. Это притча. Или сказка, как у нас говорят. И, конечно же, никакой воды за небом нет.

Бесконечная, черная, текучая вода, бездна воды, то есть нечто без дна, бесконечное — это гениальное предвидение Космоса, озарение, пришедшее невесть когда невесть какому сказителю, сочинившему историю про сотворение мира. И не Бог, а всего лишь дух Его носился над водою, то есть в Космосе. А Бог — выше, дальше…

— Но есть бездна. — Иешуа словно повторил мысль Петра. Услышал? Фигец непробиваемому блоку? — Бездна, без конца. И Дух Божий над бездной. А где сам Бог?.. Кифа, скажи, ведь небо — не твердь? И прав будет человек с именем Джордано Бруно, я прочитал о нем, что земля — шар и она вращается вокруг солнца. А солнце раскалено, свет его греет нашу землю, но ведь кому-то от солнца доходит не тепло, а только свет — кому-то там, в этой бездне. То есть, ты понимаешь, солнце для нас — солнце, а для кого-то — звезда. Значит, все звезды на небе — это для кого-то солнца. И значит, вокруг каждой звезды может вращатьсясвоя земля и на этих землях тоже есть люди. Такие же, как мы, или непохожие на нас… Вряд ли Бог стал бы повторяться. Я говорил: создавая нас по своему образу, он сначала создал для себя образ. У нас — так, а в других мирах — иначе. И конца этим мирам быть не должно. Вода над твердью — без дна. Так?

Петр молча кивнул-. Не хотелось говорить. Иешуа прав, но прав И Петр: и Иешуа и матрица появились не в свой час и, не исключено, не в своем месте. И объединились. Что это, как не наказанье Божье?..

— Бог — не человек и ни в чем не может быть сравним с нами, — сказал Иешуа. — А значит, умом Его понять невозможно и, главное, не нужно. В этом великий смысл Веры. Как бесконечен мир Бога, так бесконечен Он сам. Но так же бесконечна Вера в Него, которая — уверен! — никогда не перейдет в знание о Нем… Что-то во мне происходит, Кифа, что-то странное и прекрасное. Я делаюсь каким-то другим…

— Ты что-то решил для себя? — осторожно спросил Петр.

— Что-то решил, — отпарировал Иешуа недавним вариантом Петра. — Мне катастрофически не хватает знаний, вот что я решил, Я должен знать все об этих двух тысячах лет Земли. Понимаешь, Кифа, все!

— Это невозможно, Иешуа. Все — это миллионы книг, которые придется собирать по всему миру. Если их привезти сюда, они займут тысячу помещений, равных по величине Храму в Иершалаиме. Как быть? Да и ты же видел капсулу в подвале моего дома? Больше — у нас нет. А как на такой перевезти все книги? И сколько это займет времени? Ручаюсь — больше сорока дней.

Насчет тысячи храмов — это Петр взял с потолка. Он не ведал, какое существует в его мире количество книг, могущее дать полное представление об истории человеческой цивилизации, хотя бы только с момента рождения христианства. Может, все они и не нужны Иешуа. Может, ему достаточно было бы метнуть сюда триста сорок томов «Британики». Тоже вес изрядный, но возможный… Однако Дэнис такой финт точно не поймет! Или — наоборот! — все, к несчастью, поймет верно…

— Неужели за две тысячи лет, — удивленно начал Иешуа, — вы до сих пор храните информацию на листах… как ты вчера сказал… бумаги? Это же неэкономично и попросту неудобно! Вы поняли, что время вечно, каждое его мгновение существует постоянно и бесконечно, вы изобрели способ перемещаться во времени. И что, этот способ вы тоже храните на бумаге? А если она сгорит, намокнет, состарится?

Прав Екклесиаст: знания умножают печали. Вот и человек первого века вплотную подошел в идее сжатия информации. Еще немного — и в Галилее появятся компьютеры. Пусть даже не ламповые, не полупроводниковые, а какие-нибудь… ну, какие?.. алмазные, например. Кстати, а из чего делаются кристаллы памяти для современных компов?.. Петр понятия не имел. Он работал с компами как пользователь и при любой поломке или любом сбое звал молодцов из Технической Службы. Но знал, что на крохотном кристаллическом диске размером в местную мельчайшую монетку лепту легко умещается и полная «Британика», и древние «Брокгауз и Ефрон», и еще половина запасов хорошей университетской библиотеки.

— Есть способы, — ответил он. — Только они требуют некоего оборудования, чтобы считать информацию.

— Большого?

— Для определенных работ — большого, а для твоих целей можно и малым обойтись.

— Сколь малым?

Петр показал ладонь:

— Вот таким. Только много читать — глаза устанут. Болеть будут. Иешуа засмеялся:

— Глаза — это не проблема. Я попрошу тебя — ты вылечишь. Но сначала я попросил бы у тебя такое устройство. Можно?

Вообще-то можно. Хотя и абсолютно преступно со стороны Петра. Понятиям Службы противоречит — напрочь!

— Я подумаю, — сказал Петр.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 6 ЕВРОПА, ДОВИЛЬ, 2157 год от Р.Х., месяц июль

Когда Петр уходил во Время, в Иерусалиме была глубокая ночь. Иешуа остался в Вифании, в доме Лазаря. Иешуа не захотел вместе с Петром вернуться в Иерусалим, поскольку делать ему там было нечего: присланные Петру книги он прочел, а обыкновенные приличия требовали его присутствия на первой поминальной трапезе по Иуде. Тем более что он сам объявил траур по убившему себя брату. Нельзя сказать, что это объявление вызвало чье-то явное недовольство, но и общего энтузиазма тоже не наблюдалось. Закон — это Машиах, формула была выведена самим Иешуа и принята всеми. Но привыкнуть к ней — на это, как уже говорено, требовалось время. Поэтому Иешуа сиднем сидел в темной обеденной комнате в доме Лазаря, подавал другим пример.

Петра сей пример устраивал. В эту ночь ему не нужен был спутник и тем более свидетель. Он всегда уходил во Время в одиночку, даже Иоанн ни разу не присутствовал при тайном процессе, хотя знал, как теперь и Иешуа, о существовании тайм-капсулы. Приглашение Иешуа Петром было лишь данью вежливости: Петр с высокой степенью точности знал, что его не примут.

Так, значит, и вышло.

Петр вышел из капсулы в приемном блоке Технического отдела, сооруженном на нижнем этаже здания Службы, а точнее — на двенадцатом ниже уровня земли. Над уровнем тоже имелось двенадцать красивых этажей, а выше в Довиле дома и не строили: городок по-прежнему был невелик и оставался дорогим курортом на севере Франции. «Тайм-билдинг», как его называли в Службе, реально торчал уже за пределами городка, в десяти примерно километрах от него — в местечке Блонвиль-сюр-Мер, которое теперь стало пригородным районом Довиля.

Времени у Петра было навалом — здесь, в двадцать втором веке, но в первый он собирался вернуться максимум пятью минутами позже своего отбытия. Стационарно обустроенный, давно рассчитанный и многажды обкатанный маршрут позволял такую сумасшедшую для бросков точность.

Следовало помыться от души, вылить на себя тонну чистой и теплой воды, а то и полежать в ванне, лениво погоняв на экране ти-ви новости родного мира. Следовало поесть от пуза, забраться в густые дебри любимой французской кухни, вынести из этих дебрей приятное послевкусие удивительно нежной рыбки Сен-Пьер, то есть Святого, извините, Петра, насыщенное к тому же каким-нибудь славным «Шато О'Брион» урожая удачного тридцать девятого или еще более славным «Шато Леовиль-лас-Кас» урожая фантастического тридцать четвертого, — никаких сравнений с «добрым галилейским»! Но вот странность: следовало, но не тянуло. Не хотелось.

Поймал себя на машинально скользнувшей мысли: ты же ел недавно, соседи Лазаря приготовили хорошую рыбу, сыр был свеж и малосолен, а перед тем все ритуально обмылись в просторном бассейне хозяина…

Усмехнулся этой мысли: ты где живешь, Мастер, ты откуда взялся?

И всерьез себе ответил: оттуда, из потерявшейся во времени Бейт-Ханании, из исчезнувшего с лица земли великого Иершалаима, из сонной Галили, и живу там, живу, живу…

Короче, даже не переодевался. Как прибыл — в потной тунике с платком на плечах, в крепких еще сандалиях, при бороде, естественно, — так и отправился на обязательный доклад к Главному инспектору Службы Майклу Дэнису, втайне надеясь, что тот накануне отбыл по делам в Нью-Йорк или Буэнос-Айрес, кабинет пуст, и можно будет лишь отметить свое прибытие-убытие в компе Техников. Других начальников над Мастерами, кроме Дэниса, не имелось.

Но не пофартило: Дэнис был у себя в кабинете и будто ждал именно Петра.

Он сидел, развалясь в гигантском кресле, за гигантским же письменным столом, на коем ничего не лежало, не стояло, не валялось — кроме старинного перьевого «Монблана» в каменном поставце и старинного золотого наручного «брегета», который Дэнис носил почему-то в кармане, а в помещении выкладывал на стол. Сзади инспектора на тоже гигантский настенный монитор была выведена карта Палестинских земель времен Иешуа. Или — так почему-то было приятнее Петру! времен Петра. Еще одно подтверждение того, что прибытие Петра засекли и мгновенно настучали о нем шефу Службы. А тот подготовился к визиту.

— С прибытием, — сказал Дэнис, не вставая. — От тебя попахивает.

— Мне выйти? — любезно поинтересовался Петр.

— Оставайся. Почему не привел себя в порядок?

— Я в порядке, — уже не очень любезно сказал Петр. — И к тому же я здесь ненадолго.

— Торопишься куда? — Дэнис любил поиграть в дурачка с подчиненными, нравилось ему это милое занятие, потому что разные подчиненные по-разному вели себя в подобной ситуации, а инспектор считался неплохим психологом. Так он, стало быть, полировал свои знания людских моделей поведения.

— Тороплюсь. Домой. — Петр знал эту манеру шефа вдоль и поперек, держал ее раньше за милую и невинную, подыгрывал вовсю — жалко, что ли! — а сейчас почему-то ощутил непонятное раздражение. Но не подавил его, а принялся холить и лелеять.

Он сел в куда более скромное по размерам кресло, стоявшее по гостевую сторону стола-прилавка, почувствовал запахи дорогой кожи, тонкого модного одеколона «Дофин-Картье», коньяка «Дэлямэн» тридцатилетней выдержки, навсегда въевшегося в воздух кабинета сладкого дыма кубинских сигар «Коиба». Атрибуты власти, знакомые и даже привычные…

Опять странно: они сегодня не нравились Петру.

Он еще держал в себе горький запах дворового очага, душный аромат трав, тяжеловатый, но нераздражающий дух животных, детенышей, которых даже по весне хозяева предпочитали держать по ночам в доме.

— Плохо, — сказал Дэнис, доставая из подстольных глубин бутылку означенного «Дэлямэна» и пару тонких «риделевских» коньячных рюмок. — У тебя, дорогой Петр, развился типичный тайм-синдром, ты себя ощущаешь древним евреем со всеми положенными комплексами, лечиться тебе надо, но некогда. Примешь двадцать граммов?

— Отвык, — отказался Петр.

Он и сам понимал, что тайм-синдром имеет место. Так называется специфическая для работников Службы, а точнее — для Мастеров профессиональная болезнь, суть которой — в предельном привыкании к обстановке и атмосфере (в прямом и переносном смыслах) броска и отторжении всего иного. Запаха сигар, например, или вкуса-коньяка, или даже ванны с пенными наполнителями. Но это лечится.

— Как хочешь, — равнодушно заметил Дэнис, налил себе двадцать граммов, подышал ароматом, глотнул. — С чем прибыл?

Что ему зацикливаться на капризах подчиненного! Он знал, что тайм-синдром лечится и капризы исчезают. А хороший коньяк — это навсегда.

А Петр вдруг поймал себя на крамольной мысли о том, что его любимый именно так! — начальник чем-то неуловимо напоминает ему малость постаревшего пятого прокуратора Иудеи: тот же короткий ежик на большой голове, то же атлетическое сложение, те же категоричные грубоватые манеры общения. Костюмчик, правда, другой, но это — форма, внешнее, а Петр мыслит о сути… А раз так, то и вести себя захотелось подобно знатному эллину Доментиусу — без церемоний.

— К вам? Ни с чем. Зашел, чтоб соблюсти субординацию, всего лишь. А что до дела, так вы все знаете. Проект близок к завершению. Третьего дня состоялась казнь, вчерашним утром — Воскресение. Через сорок дней — Вознесение, и — можно снимать технику.

— Все это я действительно без тебя знаю. То есть с тобой, конечно, но для этого не стоило тратить энергию поля и мотаться в Службу. Мне хватает твоих отчетов. Они хоть и лаконичнее с каждым разом становятся, но понять можно… Не ври мне, Мастер. Я тебя изучаю… сколько же?.. семь лет уже!.. Так чего ты мне яйца крутишь? Пустое занятие… Ты прикипел ко времени, ты ощутил себя в нем своим, ты создал Объект с нуля, тебе его жалко терять. Я прав?

— Естественно, — не стал спорить Петр. — А зачем его терять? Есть же опыт — с Иоанном Крестителем.

— Он сюда не подходит.

— Почему? Объект готов сменить имидж, получить легенду…

— Ты с ним говорил?

— Не однажды.

— А характер свой он готов сменить? Он — лидер, ведущий, а твой Иоанн типичный ведомый, пусть и очень сильный. Не сравнивай. Объект не сможет смириться с подчиненным положением, ты это сам отлично понимаешь, а мне дурочку вкручиваешь.

— Майкл, сколько проектов сейчас в работе? Я не спрашиваю каких. Это — top secret, понимаю. Назовите только цифру.

— Цифру тебе? Ну, бери: двадцать семь. Не слабо? И есть не менее значимые, чем твой.

— Верю. Но и я о том же. Вы же не лезете в подробности каждого, не изучаете конкретный отрезок истории, это непосильно даже для вас. И не нужно, кстати. Вы — стратег. Вы держите в голове карты каждой операции, но карты крупномасштабные. Знаете, такие — с широкими разноцветными стрелками: сюда армию, сюда — две дивизии, здесь — район для ковровых бомбардировок… Все правильно. Но хороший стратег всегда прислушивается к мнению маленьких тактиков. А маленькие тактики, работающие на мелкомасштабном уровне, говоря точно — на местности, они могут знать подробности, которые стратегу не повредят. Для принятия судьбоносных решений…

— Ну, и что ты знаешь, маленький тактик?

— Про апостола Павла слыхали?

— Он-то здесь при чем? Насколько я помню, при жизни Христа его не было. Он возник позже.

— Отлично! Возьмите с полки бублик… Он действительно возникнет позже, но станет одной из ведущих фигур в истории христианства. Причем работать будет за пределами Палестины — в мало-азийских и греческих землях. Практически постоянно. И всегда — самостоятельно. Автономно. Чем не вариант?

— Объект согласен? — Дэнис залпом допил коньяк и снова налил.

Петр знал: это был симптом волнения. Чем-то, выходит, Петр его зацепил.

— Согласится. Он понимает, что факт Вознесения перечеркивает его существование в роли Христа в числе живых. А конкретно о новой роли я с ним не успел побеседовать. Он только вчера ночью прочел текст Нового Завета.

— Вчера ночью, третьего дня… Оставь ты эти свои меры для местного употребления… — Дэнис явно начинал раздражаться. Отчего? Что-то знает и это знание ему не нравится? Или как?.. — А если он не согласится взять на себя иную роль? Ты что, выхода не видишь? Он же прямо валяется под ногами и орет о себе! Ну-ка, назови, назови, не верю, что не думал…

— Почему не думал? Думал. Вы о Втором Пришествии?

— О нем, родимом! Я хоть и не маленький тактик, но заветы ваши драгоценные прочел со вниманием. И не из пустого любопытства, а с конкретной целью: найти в них дыры для Объекта. И дыр там навалом. Да, считается, что время Христа не равно времени его простых современников. В каком-то из псалмов, не помню точно, прямо говорится, что для него тысяча лет — как вчерашний день. Ладно, хрен с ним, с псалмом, он написан задолго до рождения Объекта. Но все апостолы, в том числе и твой Павел, любили утверждать, будто Второе Пришествие надолго не отложится. Им это было выгодно? Ясный перец! Какой дурак пойдет за ними и еще денежки принесет, если обещанный Христос никогда не вернется? Дураков мало, и никому они не нужны. Тем более апостолам. Как там у Иоанна Богослова: «Блажен читающий и слушающий слова пророчества сего и соблюдающий написанное в нем: ибо время близко». Я не наврал в цитате, а, маленький тактик? Мы же стратеги, нам не дано знать тексты ротных приказов… Но к делу. Вот ключ: «время близко»! А там таких пророчеств хватает, хотя есть и осторожные. Но Объекту-то зачем осторожные? Ему в самый раз: вознестись, передохнуть пару месяцев и вернуться. Как раз к разброду в Иерусалимской общине. И все опять взять в свои руки… Что, тактик? Считаешь, стратег перестраховывается? Да, перестраховываюсь. Иначе вы таких дров наломаете с вашими дурацкими тайм-синдромами…

— Он не вернется, — тупо сказал Петр.

Дэнис все сам продумал — в отличие от Петра, которому понадобилась подсказка Иоанна. Хотя, не исключено, он опирается на разработки экспертов, не показанные Петру. Той же Клэр, к примеру. Но почему непоказанные?..

— А где гарантии? Гарантии где? — наступал Дэнис.

— Я могу с ним остаться. Я могу повлиять на его выбор… Я вообще могу возвращаться туда регулярно, дождаться естественной кончины Объекта, а потом повести работу по написанию синопсисов такими, какими они уже дошли до нас. И в них никакого Второго Пришествия не останется… Если это чересчур дорого или противоречит корпоративным интересам, могу работать самостоятельно, без помощи Службы.

— Во-первых, так тебя твой Объект и послушался. Много он тебя до сих пор слушал, как же… А во-вторых, так я тебя и отпустил из Службы. Размечтался! Небось уж заявление об уходе сочинил? Так, мол, и так, не готов разделять принципы Службы Времени, прошу уволить… Ты впервые в таком длинном броске, парень. Тебе все эти годы везло, твой максимальный уход, если я не запамятовал, — полтора года, Франция, восемнадцатый век… Ну, еще два раза по году в твоем любимом двадцатом. И ни одной ликвидации Объекта! Ты ж раньше про тайм-синдром только слышал. А на долгих дистанциях он, синдром этот, обязателен. А если еще Объект приговорен — тут же морда наискосок и заявление на стол. Исключений — ни разу! Гуманисты, мать вашу! Мастера, интеллигенты сопливые! Повидал я вас на своем веку. И ведь что характерно, Мастер: как только лекари синдром снимут, все тут же о заявлениях забывают. Как не было! И все прекрасно дальше работают, что характерно. А я эти бумажки храню, храню. Очень поучительные документы. Хорошо, что вы, Мастера, редко встречаетесь, не получается по душам поговорить. Да и не умеете вы здесь — по душам. Это — к лучшему. К общему спокойствию. Так что забудь, выброси дурь из головы, трудись. Сообщишь, когда понадобится Исполнитель.

Петр более всего был потрясен тем, что идея ухода из Службы и выбор условного заповедника для утишения страстей — не его оригинальное душевное изобретение. Были предшественники. Да, тайм-синдром до сих пор его миловал. Так что же, все его нынешние боли и переживания — результат обыкновенной профессиональной болячки? Этакий проходящий психизм? Не верилось, но и не до того сейчас было. Придет время обдумать и взвесить. А пока Дэнис времени не давал, явно приглашал закругляться. Надоел ему маленький тактик до зла горя.

Значит, стоило задать стратегу еще один вопрос — на прощание. Пусть потерпит, прокуратор…

— Кто кому, интересно, яйца крутит? — намеренно неторопливо поинтересовался Петр. Даже в кресле не пошевелился. — Давайте начистоту, Майкл. Дело ведь не в Объекте как таковом. Был бы он простым Объектом, вы бы легко поверили, что я справлюсь с ним. Как всегда верили, и я вас не подводил. Но он непростой, Он с довеском. И именно довесок этот вас пугает так, что коленки дрожат. Верно, Майкл?

— Ты о чем? — спросил Дэнис.

Просто так спросил. Петр видел, что он понял вопрос. Именно видел: в Службе Мастерам запрещалось слушать и коллег, и друг друга. Существовал официальный Кодекс Мастера, который, среди прочего, включал в себя и это положение. А соблюдался Кодекс — непреложно.

— О матрице, — сказал Петр. — О чем же еще? Как я понимаю, вы ее закопали навсегда? Не было ее вовсе, да? Не изобретали, не производили, не внедряли в Объект?..

Дэнис молчал. Снова слазил куда-то под стол, как в ящик иллюзиониста, достал оттуда чудовищную «коибу-лансеро» ручной скрутки с кокетливым хвостиком на конце, некуртуазно откусил хвостик и плюнул в угол кабинета. Вынул из кармана форсунку «Дюпон», долго раскуривал сигару, пускал дым, вонял, заглушая столь отвратный ему запах Палестины. Тянул время.

Петр терпеливо ждал. Театр есть театр, паузу Дэнис умел держать.

— Вообще-то не твоего это ума дело… — медленно, нехотя начал Дэнис, пыхтя «коибой», запах которой для Петра был тоже отвратным, — но раз пошла такая пьянка… Короче, ты верно просек. Мы закрыли все разработки, связанные с матрицей. Мы уничтожили все винты с записями о ней. Мы почистили память всех, кто с ней работал. Кроме, естественно, Главного Умника, но он сам первым все понял, сам запаниковал, похороны матрицы с его подачи начались. Точнее, с его расчетов… Реально сегодня остались двое, которых мы не трогали…

— Я и Иешуа? — быстро спросил Петр. Показалось или нет, но в кабинете Дэниса стало холодно. Кондиционер, что ли, заработал?

— Иешуа и ты, — серьезно поправил Дэнис.

— Ну, Иешуа — к Богу в рай, это я уже сообразил. А меня куда? Следом?

— Обижаешь. — Дэнис не улыбался, не шутил. Петр знал, когда шеф становился серьезным и всерьез же озабоченным. — Ты мне позарез нужен. У меня Мастеров, как ты знаешь, всего пятнадцать, и новых пока не предвидится. Что ж я, дурак, что ли, — швыряться паранормами почем зря? Нет, Петр, жить будешь, работать будешь. Память, правда, подправим, тут уж не обессудь.

— А что случилось, шеф? Что с матрицей? Бомба она или похуже?

Все знал Петр, все понимал, но очень хотел услышать официальную версию и понять: где она, версия эта, врет, потому что официальная.

— С матрицей, Петр, хреновато вышло, — медленно, эдак стыдливо начал Дэнис. Ну прямо душу наизнанку выворачивал! — Когда этот яйцеголовый… ну, Умник, тебе его фамилию знать не положено… когда он матрицу сочинил, то тут как раз твой проект подвернулся. Вовремя, блин. И мы, идиоты, не проверив, не просчитав как следует вероятностные варианты ее развития, даже не поняв толком, что имеем, всадили ее в башку твоего Объекта. А потом, когда Умник посчитал прогноз, спохватились, но — поздно. Матрица уже начала Самостоятельно развиваться, затормозить ее было невозможно, не говоря уж об изъятии…

Если это и была официальная версия, то — насквозь лживая. Скорее всего никакой версии вообще не сочинялось, поскольку теперь и матрицы как бы не существовало. А для несуществующего — зачем объяснения?.. Дэнис мог бы поручить своим пи-ар технологам разработать влегкую какую-нибудь легенду конкретно для Петра, даже не объясняя им сути задания. Мол, как поумнее запудрить мозги не самому глупому типу по поводу некоего изобретения, о котором он точно знает, но должен забыть. Мол, мы его, изобретение это, изъяли из оборота, а подлинные причины секретны и типу помешают спокойно спать. Но не поручил, отдыхают технологи. Понадеялся на себя — великого…

Что есть правда? То, что матрицу действительно с пылу и с жару впаяли в голову Иешуа, а только потом посчитали возможные последствия. И ужаснулись. Или еще кому-нибудь впаяли — либо Объекту в чьем-то броске, либо — что скорее! какой-нибудь шимпанзюшке из вивария Отдела Разработок Службы. А она пожила-пожила и напечатала на компе «Войну и мир». Или философский словарь для продвинутых. И опять все ужаснулись… Как было на самом деле, Петр никогда не узнает. Ему не положено. Он своего рода взрывоопасный клиент. У него тайм-синдром в разгаре. Его лечить надо, а заодно стереть из памяти информацию о матрице. И будет он считать, что Иешуа стал таким супер-дупер-великим только из-за влияния на него паранормального Мастера. И версия эта будет всячески поддерживаться в Службе, все станут петь осанну талантливому Петру, может, даже дадут какую-нибудь наградную цацку. А вот хрен вам, а не цацка!

— Майкл, теперь вы мне, говоря вашим языком, дурочку вправляете. Я ведь живу рядом с человеком, матрица в котором развивается уже двадцать лет. И я отлично вижу результаты. Они вас так пугают? Или у вас в загашнике есть и другие результаты других Объектов — не менее крутые, если не более?

Дэнис яростно смял недокуренную сигару, вдавил ее в пепельницу, резко встал, оттолкнув кресло, и зашагал по кабинету — огромный, разъяренный, не умеющий сдерживать энергию, а наоборот — стремящийся выпустить ее по поводу и без. И впрямь Пилат-прокуратор!

— Пугают, говоришь? А тебя не пугают? Ты что думаешь — ты один мне докладные строчишь из своего Израиля? Да у меня, когда мы про матрицу кое-что сообразили, источников информации появилось — выше крыши! И живых, и электронных. Техники у нас зря свой хлеб не едят. Я про твоего Иешуа все знаю. И много лучше тебя понимаю, что он такое есть и какая в том опасность для мира. Ты думаешь, матрица — это управляемый стимулятор мозговой деятельности? Черта лысого! Мы тоже так поначалу думали. Никакой не управляемый и никакой не стимулятор! Когда Главный Умник — все равно не скажу фамилии! — принес расчеты, меня чуть кондратий не хватил. Ведь моя вина! Я настаивал на испытании матрицы именно на твоем Объекте, как наиболее перспективном по срокам. Двадцать лет там, а здесь… сколько здесь прошло?.. едва ли полгода! Такие условия по времени — редкость… Поспешил, старый пень, хотя Умник умолял не спешить, дать ему год для лабораторных испытаний. Не дал. А ему, представляешь, и пяти месяцев хватило, чтобы прийти ко мне и настоять на похоронах собственного детища. И настоял, убедил. Плюс все, что с твоим Иешуа происходит, к его убеждениям добавилось… Знаешь, что такое матрица?.. Ничего! Пустячок! Импульс! Ибо только этого импульса — он особый, подробности тебе ни к чему — не хватает человеческому мозгу, чтобы начать стремительно развиваться. Точнее, задействовать всю свою непостижимую мощность, а не те жалкие двенадцать процентов, которыми мы пользуемся черт-те сколько столетий и понятия не имеем, какими гигантами создал нас твой Бог. Импульс нетороплив, он захватывает мозг потихоньку, сначала — и долго! — медленно, едва заметно, а потом разом — взрыв. И получается такое!.. Да что тебе объяснять, ты ж сам живешь рядом с… даже не знаю с кем… со Сверхсуществом, наверно… А теперь представь, что эта матрица становится всеобщим достоянием. Кто возникнет? Гениальные… нет, слово сюда не подходит, его не хватает, надо другое… ученые, музыканты, композиторы, писатели — допустим, хотя мозг развивается по всем параметрам, носитель матрицы становится сверхгением в любой отрасли человеческой деятельности. Значит, не только композитор, не только писатель, но и… Сам домысливай! Ты скажешь: изобретение можно и нужно держать в глубокой тайне. Не нужно, потому что невозможно! Что знают трое, знает и свинья. А сколько свиней на нашей планетке? Легион им имя! Жулье. Бандиты. Мафия. Вояки. Террористы всех мастей, в том числе и с именем Бога на устах. Националисты, мечтающие о переделе мира… Я не исключаю, что у всех у них появятся таланты писателей, художников и композиторов. Но на кой черт они им?.. Знаешь, Петр, у мира есть великий опыт негатива — в том, что касается преждевременного научного скачка. Мы столько раз наступали на эти грабли, что лично мне это делать неохота. Сегодня о матрице реально знают четверо: вы с Объектом и я с этим… с Умником. Сколько тебе осталось? Сорок дней? Меньше?.. Вали отсюда в свой первый век, сиди там, не вылезая. Запрещаю тебе появляться в Службе до финала. Через сорок дней рядом с тобой появится Исполнитель. Он и поставит точку. А ты вернешься. Вот тогда мы память тебе чуток и подправим, уж извини…

— Но о матрице знали члены Совета…

— Уже не знают, — подвел итог Дэнис, снова плюхнулся в кресло, долил в бокал коньяка и залпом выпил. — Как бы не спиться мне с вами…

— А вы подумайте, — сказал Петр, вставая и двигаясь к дверям, — может, это для вас — выход. Спившиеся стопроцентно теряют память. И тогда останется только один, кто знает… А вообще-то я бы о нем заранее позаботился. До того, как вы сопьетесь. Это он сегодня такой Умник и Осторожник, а завтра ему вселенской славы захочется. Они, ученые, такие непредсказуемые!.. Может, автомобильная авария, а, Майкл? Или суицид?.. Я бы не рисковал на вашем месте…

И вышел, не дожидаясь ответной реакций. Впрочем, легко представил ее.

Можно было подумать, проанализировать услышанное, но не хотелось. Зачем анализировать? Дэнис все точки над всеми «i» расставил, теперь надо ждать, когда они, точки эти, реально свалятся на головы Петра и Иешуа. Или не ждать. А что делать?.. Да дел-то, вообще, хватает и так, а Дэнис, гад, еще подбросил…

Время собирать камни настало, прав Екклесиаст.

В чем был, по-прежнему наплевав на условности, принятые в Службе, Петр заявился к компьютерщикам, нашел приятеля, с которым, бывало, гонял вместе на флайерах, дегустировал вина и прочие мужские радости частенько делил. Тот даже не удивился сомнительному виду Петра.

— Мне бы часок поработать, — сказал Петр после взаимных бурных приветствий, но — без объятий, которые дружбак посчитал септическими. Отдельный комп, подключенный к общей сети, и чтоб никто не мешал. Можно?

— Вообще-то категорически — нет, — сообщил гонщик на флайерах. — Нужен спецдопуск, а ты не в списке. Но если не протреплешься…

— Да я ничего крамольного не хочу, — возмутился Петр. — Так, для общего образования.

— Знаем мы ваши общие образования, — с сомнением приговаривал дегустатор вин, ведя между тем Петра в отдельный чей-то кабинетик, временно лишенный хозяина. Может, заболел, а может, в отъезде… — С вами глаз да глаз нужен, Мастера подлые… Часа хватит?

— Полтора, — прибавил на всякий случай Петр.

— Я тебя запираю и через два часа выпущу огородами.

— Спасибо тебе, — прочувственно сказал Петр, пустив слезу, соплю и слюну.

Но любитель мужских радостей уже захлопывал дверь снаружи, запирая ее личным кодом, и не видел мокрых проявлений благодарности.

Двух часов хватило, чтобы скатать на два макси-кристалла почти все, что Петр сумел, накопать для Иешуа в университетских библиотечных сайтах. Получилось очень много. Непомерно! Но Иешуа и требовалось непомерно. А с нынешнего утра двадцать второго века Петр считал, что никакие знания для ученика непомерными не будут.

Он еще успел заскочить к себе в жилой отсек и взять из ящика стола карманный комп с подходящим для больших кристаллов интерфейсом. И с радостью обнаружил в том же ящике блок запасных аккумуляторов к нему. На сорок дней хватит, а там — видно будет. Может, примем предложение Иешуа и уйдем в другой мир, в бывшее Царство Божье. Может, в том, другом мире нет никакого таинственного Умника и никто не изобрел опасную матрицу. То-то заживем!..

А в Иерусалим он вернулся ровно через пять минут после своего отбытия. По местному времени. Как и предполагал.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 7 ИУДЕЯ, ВЙФАНИЯ. ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Ияр

Стоит ли говорить, что Иешуа практически сразу освоил мини-комп, дневал и ночевал в доме Петра в Нижнем городе, но дневал все же много чаще, а ближе к вечеру не ленился уходить в Вифанию, к Лазарю — и мать Мария, и ученики жили там. Иешуа считал — и справедливо! — что в отпущенный ему Богом и Петром земной срок он должен больше беседовать с близкими. О чем? Обо всем. И о том, кстати, как жить дальше. Формулировка банальна до икоты, но и верна в сути своей. Хотите — тоже до икоты…

Петр понимал, что Лазарю нелегко было содержать тучу посторонних, хотя и милых ему людей, поэтому он тихой сапой подбрасывал в хозяйство через Иоанна, а то и сам, деньги для него проблемой не были, это понятно, — то всякую живность, блеющую и кудахтающую, то бутыли с вином, то корзины со свежей рыбой. Объяснялись сии подаяния именно как подаяния, но не Лазарю, вестимо, а братьям Христа и самому Христу — от почтеннейшей публики, потрясенной чудом Воскресения, в частности, и словом Божьим вообще. Иешуа знал о том, покривился поначалу — мол, какие подаяния, что за унизительное объяснение! — но быстро смирился: как хотите, так и объясняйте. Не до пустых бытовых споров ему было: он читал.

Он читал с утра до вечера, практически ежедневно, он гонял тексты по крохотному дисплею по многу раз, перечитывая их, передумывая, перемучивая. Он вдруг отрывался от компа и ложился на пол, на спину, подолгу лежал, тупо, на взгляд Петра, глядя в низкий серый потолок. Что там у него в голове творилось один Бог ведал, а Петру это было невдомек. Ученик не только не пускал учителя в процесс электронного обучения, но и вопросов никаких не задавал. Все больше молчал. Разговоры ограничивались чисто бытовыми делами: еда, путь в Вифанию, погода, виды на урожай.

Скука!

Чтобы побеседовать на тему нового воплощения Иешуа после Вознесения, воплощения в апостола Павла, например, — о том и речи не возникало. Иешуа сразу и довольно резко прекращал всякие попытки Петра заговорить о деле, отмахивался: потом, позже, не мешай, я думаю, придет час — обо всем поговорим.

А дни между тем на месте не стояли. Двадцать первый пошел со дня Воскресения. Все ближе час платить по счетам. И не поможет еще не написанное Матфеем: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим». Это Матфей — к Господу, а у Петра начальник — Дэнис. Он к прощениям не склонен, он такого слова даже не знает… Петр начинал дергаться, ждал вестей из Службы, но И ее — как отрезало. Дэнис сказал, даже не помышляя о каком-то прощении: жди Исполнителя. Так и вправду дождаться его можно! Исполнители, слышал Петр, появляются без предупреждения и исполняют свою миссию, не задавая наводящих вопросов. Вознесся и исчез. Точка.

Впрочем, Петр хорошо запомнил сказанное Дэнисом в момент вынужденной откровенности: о стукачах рядом с Петром, о каких-то электронных средствах информации, — понять бы, где они, что они, — и стерегся даже мысленно проговориться о собственных планах, не имеющих ничего общего с задачей, категорично определенной Дэнисом. Ну и, конечно же, его страшно мучила неизвестность, обитающая рядом и носящая имя Иешуа. Что он вынашивает, — пардон за гинекологическую метафоричность! — оплодотворяясь от походного информатория, наскоро, но весьма полноценно сляпанного ему Петром? Кафедра мировой истории Кембриджа, кафедра истории религии Принстона, бескрайняя Британская энциклопедия, академическая энциклопедия истории науки и техники древнего издательства Мак-Миллан, плюс изысканные где-то в Сети англо-латинский и латано-английский словари, плюс несколько отличных курсов английского, французского, русского, плюс еще какая-то мелочевка в товарном количестве… Да, материал достаточно узок тематически — история того, история сего, — но Иешуа захотел общую картину, растянутую на два тысячелетия. И получил очень общую, но дающую умному человеку полное представление о жизни будущей паствы Христовой… К слову, Иешуа весьма прилично уже говорил по-английски, хотя и со странным жестким акцентом, чуть хуже по-французски; он позволил себе несколько раз пообщаться с Петром на этих языках и таким элегантным образом сообщить учителю, что новые педагогические старания того, как обычно, не пропали втуне.

До родного Петру русского Иешуа пока не добрался. Петр седьмым или двадцать седьмым чувством ощущал, что какое-то свое решение он, Мастер, вот-вот поймает. Он пока не подозревал даже, каким оно будет, просто ждал его, зная, что оно — рядом, и понимал, что оно может стать для него и Иешуа оптимальным. Для него и Иешуа… Да вот только Иешуа, уверен был Петр, не искал решения для обоих, он вообще ничего не искал — он всасывал информацию, как упырь или пылесос — кому что ближе! — и итогом должен будет явиться абсолютно однозначный вывод. Неоспоримый. И семьдесят против тридцати, что вывод сей не совпадет с вымучиваемым в подсознании решением Петра.

Какая же дерьмовая штука — жизнь впотьмах! Дэнис назвал Иешуа сверхчеловеком. А ведь термин этот из лексикона неполноценных и закомплексованных. Бог создавал людей по своему образу и полагал, что создания окажутся подобными Этому образу. Вряд ли он вообразил себе homo sapiensa с заблокированным на девяносто процентов мозгом. Как-то это не по-божески. Скорее это замысел такой: дать понять человеку, что он, в принципе, может в десять раз больше, и по-садистски терпеливо ждать, пока оное созданье Божье постепенно научится хотя бы по малому процентику разблокировать «прибор». То есть, возвращаясь к формулировке Книги Бытия, «образ» этого самого homo в общих чертах получился, а уж полное «подобие» ему — в руках человеческих. Но не слишком ли понадеялся Бог на человека? Шесть с лихом тысяч лет развития интеллекта (если считать за истину, что люди созданы Богом за четыре тысячелетия до Рождества Христова) — и почти никакого заметного прогресса. Не в смысле науки и техники, не в смысле знаний, но в смысле владения указанным «прибором», читай — мозгом. И тут — на тебе! — матрица! Случайное — вслепую, как понял Петр! — открытие, радикально приближающее человека к тому идеалу, который задуман Создателем изначально.

Может, кстати, Адам с Евой и были смонтированы со стопроцентной мощностью, то есть созданы абсолютно подобно избранному образу, но пагубная страсть дамы к сладким яблокам заставила Создателя прогневаться и не только изгнать перволюдей из рая, то есть с испытательного стенда, но и изменить параметры эксперимента? Может быть и так. Но зря! Да, на стенде стопроцентная мощность испытуемых была бы легко изучена, описана, уложена в фундаментальную теорию. Но ведь именно вне стенда — в «поле» — мощность нужна особенно. Для чистоты эксперимента. Зачем было вводить такие жесткие ограничения?..

Но в чьей власти понять Божий замысел?..

Вдруг как раз в том и заключается суть эксперимента: создать идеал и ограничить его. И ждать. До-о-лго ждать! Если для Иешуа тысяча лет равняется вчерашнему дню, то для Создателя время вообще не фактор. Бесконечная протяженность «воды над твердью» предполагает и бесконечность времени в ней или у нее. В таком случае куда любопытнее погодить, пока лягушка, как в старой сказке, попавшая в горшок с молоком, сумеет терпеливо и отчаянно взбить из него масло и выбраться самостоятельно, нежели достать бедолагу из горшка и выпустить на травку.

Любопытнее — да. Но гуманнее ли?

Замечание — к слову. Когда-то отец именно так учил Петра плавать: выходил в море на катере, стопорил движок и выкидывал сына за борт. Петр теперь отлично плавает.

А еще любопытнее (про гуманность помолчим…) дождаться, пока лягушка изобретет матрицу, и заставить впаять ее не самой лягушке или ее соплеменнице-соболотнице, а другой — той, что жила за две тысячи лет до судьбоносного изобретения. Вообще чистый эксперимент! Никто — ни сном ни духом! Ни испытуемый, ни изобретатель.

Впрочем, испытуемый (который, повторим, ни сном ни духом об испытании не подозревает) чувствует себя адекватно. Эксперимент идет без задержки, если так и задумано.

Но впереди ожидается новый фактор — в виде Исполнителя…

Ах, что за сволочная, препоганая штука — жизнь впотьмах! Это Петр о себе думал. Хотя и у него имелась гуманная перспектива: коррекция памяти, долгая и счастливая работа на родимую Службу Времени и — никаких заповедников.

А дни шли, и ничего не менялось. За месяц срок перевалил, оставалось десять дней до финала, и тут вдруг — словно что-то почуяв — Иешуа очнулся от своих информационных путешествий и соблаговолил спросить Петра:

— Ну, что ты там надумал про апостола Павла?

Не понравился Петру вопрос. Не по сути, с сутью все в порядке было, но по тону, по холодному равнодушию, звучавшему в голосе Иешуа. А ведь речь шла не о текстах обоими читаных-перечитаных посланий апостола, а о судьбе, что могла бы стать судьбою самого Иешуа. Казалось, что ученик либо смирился с оной планидой, безразлично ему — кем становиться «в другой жизни», либо вопрос задан для отвода глаз, а на самом деле злая матрица наварила за прошедший месяц что-то иное, тайное и хитрое, о чем Иешуа и не собирался докладывать Петру.

Это не нравилось.

Но к самому Петру ожидаемое вот-вот новое неиграное всеспа-сительное решение так и не шло, где-то, видать, притормозило, отвлеклось, заблудилось ни письма, ни весточки. Почему бы ему в таком случае не обсудить им же самим однажды придуманную версию?

— Ты что-то решил? — осторожно поинтересовался он у Иешуа.

— Может быть, — беспечно отвечал тот, все ему явно было до лампочки, словно свален с плеч некий неподъемный груз и не хочется ни думать, ни говорить «об умном», а вот о предложенном варианте дальнейшего бытия — почему бы и нет? — Жизнь Павла — или Савла — любопытна, хотя и суетна. Но как ты представляешь себе, Кифа, я стану фарисеем и членом Санхедрина? Ведь Савл — известная личность. И по отцу, хотя тот живет далеко, в Тарсе Ки-ликийском, и сам по себе известен в Иершалаиме. Он уже существует, Кифа. Как я смогу заменить его?

— Кто тебе сказал, что он существует? Я проверял: нет ни при Храме, ни в Санхедрине человека с именем Савл, который родом из Тарса и носит римское гражданство.

— Сейчас нет, знаю. Но знаю и другое: он там появится вот-вот. Живой и здоровый. Я не хочу и не могу посягать на его жизнь.

— Откуда ты знаешь, что появится? — спросил Петр и тут же услышал усмешку Иешуа:

— Знаю, Кифа, поверь мне… Ты удивительно легко переделываешь историю христианства, ты удивительно легко кроишь книгу, которую вы назвали Новым Заветом, и, видимо, тебе почудилось, будто ты и впрямь всесилен. Но даже я о себе так и помыслить не могу…

— А ты слишком буквально понимаешь историю, — обозлился Петр. Еще не столь уж давно трясшийся над каждым несоответствием реальности Канону, он стал радикальным в своих решениях: так надо — значит, так и будет. — Даже никакую не историю, а всего лишь книгу, — да, собравшую десятки, сотни прекрасных притч, да, талантливо соединившую реальность с вымыслом. Но руку даю на отсечение: вымысла в ней больше, потому что точный вымысел всегда и везде ярче и убедительней унылой реальности. Разве не ты учил нас не искать в притче сюжет, но — только философский смысл, для коего сюжет — лишь опора? Ты, Иешуа, ты, родной. Тогда с чего ты вдруг прицепился к описанной в Деяниях биографии Савла? Причем биографии куцей, невнятной, что породит потом массу домыслов и предположений… А на самом деле все просто и ясно, как огурец. Пусть существует некий Савл из Тарса, который примет участие в убиении святого Стефана — косвенное, кстати, участие, поскольку он всего лишь держал одежду убийц! Пусть он даже станет ярым борцом с христианством как в Иершалаиме, так и в Дамаскусе. Но кто сказал, что этот Савл и есть библейский Павел? Тот, кто написал текст Деяний Апостолов?.. Если верить толкователям христианской истории, Иешуа, то я его и написал. Сам. А своя рука — владыка. Я соединю биографию Савла из Тарса с биографией великого миссионера Павла. Это, поверь, несложно. Всего лишь один литературный прием, назовем его контрапунктом…

— Видение Савлу меня?

— Точно! Твои слова: «Савл, Савл, что ты гонишь меня?» — и Савл мгновенно становится истово верующим. И прямым ходом идет на подвиг миссионерства. Только подвиг будет уже твоим… Ты действительно можешь все, Иешуа, — у меня нет повода в том сомневаться! — и ты исполнишь все, верю. Но я бы уточнил: все, что захочешь. Дело за малым — захотеть…

Разговор этот велся по дороге в Вифанию, погода стояла жаркая, сухая, шли не торопясь, еле ноги передвигали, поскольку даже вечерняя тяжкая духота не предполагала излишней физической активности. Поэтому внезапная обозленность Петра внезапно и улетучилась. Чего зря нервы тратить…

Иешуа засмеялся:

— Умеешь убеждать, всесильный. Выходит, эту историю творишь ты, а мы только актеры в твоем театре?

— Если бы так! — воскликнул Петр. — К великому моему сожалению, Иешуа, актеры в моем, как ты выразился, театре ведут себя неадекватно уже написанному канону. Разве я выбрал тебе в ученики Иуду-зилота, хотя в синопсисах зилот только Шимон? Разве ты совершил все чудеса и сказал все слова, которые приписаны тебе евангелистами? Более того, разве хронология чудес и проповедей совпадает с канонической, как, впрочем, и места, где эти чудеса и проповеди состоялись?..

— А Иуда-предатель? — перебил Петра Иешуа. — Где он? Он не понадобился для твоего замысла, ты с Йохананом справился без Иуды…

— Но он все же покончил с собой.

— От совсем другого горя. Я не хочу полностью оправдывать его поступок, но Иуде теперь нести в веках вину за предательство, которого он не совершал. Твоя работа, Кифа…

— А Йоханану жить и писать, а не гнить в земле. Тоже моя работа… Давай не будем взвешивать и мерить — кто что сделал или не сделал для правдоподобия синопсисов. И я постарался, и ты в стороне не стоял. Чего уж считаться: ты сам недавно пожалел, хотя и не всерьез, что не остался по жизни плотником, обремененным семьей. Так уж вмени мне главную вину: иную свою судьбу. Все остальное на этом фоне — мелочи.

— Почему не всерьез? — спросил Иешуа. — Просишь вменить — вменяю с наслаждением. Я всерьез жалею, что ты выстроил мне судьбу, — врагу в здравом уме не пожелаешь.

— Врешь ты все, — не поверил Петр. — Разве только врагу да в здравом уме… А ты — друг, и ума тебе не занимать. Что сделано — все твое. Весь мир этот — твой. Сегодняшний и завтрашний — твой. Это только с дальнего расстояния история — сложна и темна. А когда ее каждодневно делаешь, она проста, как крик журавлика в небе… Не попадался ли тебе в компе такой термин — параллельные прямые?

— Попадался. Я его понял. Я еще понял, что в бесконечности они могут пересечься. Это по Риману?

— И по Риману тоже… Так и в истории: все ее параллельные если и пересекаются, то лишь в бесконечности. А сегодня и сейчас они по-прежнему до уныния параллельны! Сложи два и два — что получится?

— Не получается, — неожиданно тяжко вздохнул Иешуа. — Ни с параллельными, ни с числами. Первые у меня все время пересекаются, а складываю два и два — то пять выходит, то три, а то и вовсе за сотню.

— Это ты о чем? — Петр не понял неожиданного хода мысли ученика.

— О своем. Не бери в голову… — Иешуа обнял Петра, потерся на ходу щекой о щеку. — Будь по-твоему: делай из меня апостола Павла. Только время придется подсократить. Он-то появится в общине лет через пятнадцать после моего Вознесения, так?.. Это долго. Год — максимум.

— Без проблем, — обрадовался Петр. — Легко! А где ты год проведешь?

— Найдем место.

Обрадоваться-то обрадовался, а все же что-то точило душу, зрели сомнения, тыкались слепыми пока мордочками, рвались наружу. И не пускал бы их Петр, а кто ж таких зверей остановить может? Никому не дано…

— Сегодня спать пораньше ляжем, — скучно сказал Иешуа, Как речь о быте, о ежедневном — так ему скучно. — Завтра с рассветом разбужу — пойдем все вместе на гору.

— На Елеонскую?

Усмехнулся:

— До горы Преображения далековато будет. Придется еще разок обмануть синопсис.

— Неужто Нагорная проповедь? — изумился Петр. — Прочел, значит, и осознал: надо произнести… А я уж решил, что тебе — не до нее, да и время, ей отведенное в евангелиях, давно миновало…

— Я же обещал тебе порассуждать о десяти заповедях Моше. Желание у меня не исчезло, и время как раз пришло. Тем более что мне не понравилась проповедь, приписанная мне евангелистом. Одни повторы. Скучно…

Петр и без этой ремарки полагал, что проповедь будет Нагорной лишь географически — на горе произнесенной. Хоть и на друтой горе. А вот что он скажет — тайна сия велика есть. Пока. Для Петра. И похоже, так ею навсегда и останется — уже для будущих христиан, потому что, говоря по-русски, что написано пером — не вырубить топором. А слово сказанное — оно легко тает в воздухе, исчезает, забывается, а на смену ему приходят другие слова — те, что столь необходимы надежному и мудрому в своей надежности миру, в котором параллельные — всегда параллельны, а два плюс два — неизменно четыре…

Встали и впрямь рано — еще темно было. Наскоро позавтракали и вышли в путь. Ученики, мать, Мария из Магдалы, Марфа. Лазарь и старшая Мария остались дома — хозяйство держало, хотя Иешуа и обещал, что идут ненадолго… Он увел всех в сторону от нахоженной дороги, и рассвет они встретили на горной поляне, скрытой от праздных прохожих, на какой-то даже радостной в первых лучах солнца — странный эпитет пришел на ум Петру! — поляне, где вольно росли миртовые кусты, сочно зеленела трава и дул несильный и нежаркий ветерок.

Кто сел на траву, кто лег.

Иоанн поинтересовался деловито:

«Неужто прощальная проповедь? Напутствие остающимся от того, кто снова явится, но уже иным?»

Петр ответить не успел, его опередил Иешуа, подслушавший мысль.

— Ты прав, Йоханан. Я скоро покину вас… — Жестом руки остановил удивление, волнение, испуг. И конечно, рвущиеся с языков вопросы. — Да, да, не надо ни удивления, ни скорби. Я уйду к Небесному Отцу своему… — Замолк на миг, словно послушал: как прозвучали слова? Он впервые сам, осознанно назвал Бога своим Отцом… Но не понравилось, видимо. Буквальное следование евангелиям — это не для Иешуа. Поправился: — Так в книге Тегелим говорится: «Возвещу определение: Господь сказал Мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя…» По-моему, нельзя понимать эти слова буквально. Мы все — дети Его, но уж так сложилось, что Он выбрал меня — то есть родил, это иносказание! — для той земной миссии, которую вы помогли мне совершить. Я не лучший и не худший для этой миссии. Просто время ее пришло… Мне вообще кажется, что Господь очень точно чувствует миг, когда Он должен вмешаться в земную жизнь Им созданных. Не раньше и не позже. «Всему свое время, и время всякой вещи под небом… Время разбрасывать камни и время собирать камни…» Когда в очередной раз пришло время собирать камни, Господь выбрал меня. И не потому, повторяю, что я лучший. Он мог указать на любого, и любой сделал бы все то же, что сделал я: Господь всемогущ, он и из малого сотворит великое, из ничтожного — Божественное. Его воля… Она указала на меня. Почему? Не спрашивайте, не знаю. Но если есть в этом грешном и прекрасном мире счастье, то оно коснулось меня своей горячей ладонью и оставило глубокий след на сердце и на душе…

Грустен был Иешуа в проповеди своей, голос негромок — не для горы Елеонской. Но вдруг совсем стих ветер, и птицы куда-то подевались, и тишина стояла такая, что казалось, пробеги муравей по траве — его топот обрушит камни в долину Иосафата…

— А ведь так долго длилось время разбрасывать камни! Так часто пророки обещали приход человека — именно человека! — который будет осенен знамением Господа нашего, и промысел его станет промыслом Господним. Вспоминайте, вспоминайте… «Вижу Его, но ныне еще нет; зрю Его, но не близко…» давние-предав-ние времена, книга Бамидбар… Вспоминайте, вспоминайте… «Не отойдет скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не приидет Примиритель, и Ему покорность народов…» — книга Брей-шит… Еще вспоминайте!.. «Умножению владычества Его и мира нет предела на престоле Давида и в царстве его, чтобы Ему утвердить его и укрепить его судом и правдою отныне и до века». Книга пророка Ешайагу… И последнее, и хватит вспоминать: «И ты Вифлеем — Ефрафа, мал ли ты между тысячами Иудиными? Из тебя произойдет Мне Тот, Который должен быть Владыкою в Израиле и Которого происхождение из начала, из дней вечных». Да, ожидание Мессии народом Израильским длилось едва ли не с дней Авраамо-вых. Много раз по сто лет прошло с тех пор, как Бог через Авраама благословил народ наш. И много раз за эти столетия возникало у людей предчувствие Мессии. Кто же мешал Господу выбрать на эту роль другого — не более достойного, ибо любой выбранный Богом станет достойным, но более раннего? Никто не мешал. Но шло время разбрасывать камни, не кончалось, тянулось, и когда камней стало видимо-невидимо, Бог назвал меня. Он назвал меня только для того, чтобы я сказал Слово, и чтобы-Слово это вошло в ваши уши и ваши уста, и чтобы его услыхали тысячи, а потом подхватили многие тысячи тысяч. Я сказал Слово, которое дал мне Бог. Я сделал свое дело. Я ухожу…

— Когда, Машиах? — почти шепотом, боясь нарушить тишину земли, произнес Андрей.

— Успокойтесь, не сейчас, — улыбнулся Иешуа. — Но скоро, очень скоро… Может быть, названный Отец мой подарил мне чудо Воскресения как раз для того, чтобы я сегодня здесь говорил с вами… Нет, конечно, я все же уверен — совсем для другого. Для общего дела нашего. Для того чтобы все люди, которые когда-то пойдут за нами с именем единого Бога на устах, знали: Слово Божье нельзя распять. Его нельзя убить, сжечь, уничтожить любым другим способом, закопать в землю и забыть о нем. Оно бессмертно! Потому что оно было у Бога в самом начале — когда Он создавал мир. Вот поэтому я опять с вами, и я всегда буду с вами, даже когда уйду и сяду по правую руку от Отца моего, как предсказано в книге Теге-лим. Но знайте: и этот уход мой от дел земных — не навсегда, как не дал мне Господь умереть на римском кресте. Пророк Ешайагу донес до нас слова Господа, они предельно ясны и убедительны:

«Небо — престол Мой, а земля — подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня и где место покоя Моего?» В самом вопросе — горькая уверенность: нет на земле места покоя Бога, нет и не может быть спокоен Тот, кто слишком хорошо знает природу человеческую. А значит, и мне покой не положен! И с престола своего Он — и я с Ним! — будет видеть, как светлое, начатое нами время собирать камни снова перетечет во время их разбрасывать, «ибо все это соделала рука Моя, и все сие было, говорит Господь». Круговорот белого и черного, злого и доброго, верного и ложного вечен! И значит, я покину престол мой и снова вернусь к людям, когда Бог решит, что пришло новое время собирать камни…

Красиво говорит, — всерьез, без тени иронии думал Петр. Как там у классика: глаголом жжет сердца людей. Надо бы подкинуть ему дровишек.

Вступил в образовавшуюся паузу:

— Но куда ты вернешься, Машиах? Сюда, к нам, или совсем в другой мир, на другую землю? Вспомни все ту же книгу пророка Ешайагу. Там есть странные слова: «Ибо, как новое небо и новая земля, которые Я сотворю, всегда будут перед лицом Моим, говорит Господь, так будет и семя ваше и имя ваше». Семя и имя — это понятно: Он видит все, все замечает и помнит — до срока; который ты определил как время собирать камни. Но что за новое небо и новая земля?

Иешуа без улыбки взглянул на Петра: не время и не место было для улыбок. И похоже, вопрос ему не понравился, хотя он логично продолжал их совсем недавний разговор.

«Зачем ты торопишься, Кифа? — Даже мысленно Петр услышал неодобрение ученика. — Ты хочешь, чтобы я сказал, что Земля — не одна во Вселенной? Не рано ли? Как ты сможешь уместить мои слова в твои новозаветные тексты?»

«А я и не умещу. Но пусть прозвучат. Может, именно из этого семени, сегодня тобой брошенного, через полторы тысячи лет вырастет дерево истинного знания…»

— Это значит, — сказал Иешуа, и голос его был так же ровен и тих, как прежде, неодобрение осталось лишь в мыслях, — это значит, что наша земля — не одна у Господа. Я уже говорил, что Он сотворил нас по образу Своему — таким был тот образ, так Он представил людей и сохранил подобие образу. Но разве наша земля — это конец Его промысла? Может быть, она — даже не начало оного. Ибо образ жизни многолик и бесконечен, как и время Бога — бесконечно. И бесконечна бездна над твердью, ставшей нашим небом. Что мы найдем в этой бесконечности?

— А найдем? — спросил на этот раз Иоанн.

— Когда-нибудь… — ушел от ответа Иешуа.

А по сути ответил точно — настолько, насколько точным мог быть ответ не только в библейские времена, но и в дни Службы Петра, которая не верила в существование Бога и чересчур решительно управляла Его временем.

Сегодня Петр был в том уверен: именно — чересчур.

А Иешуа продолжал свое:

— Что есть Бог? Какой Он? Как думает?.. Никому не дано знать и никому не будет дано! Но для нас, для людей, воображенных и созданных Им, главное понять: Бог — это Закон. По Его Закону течет вода, идут дожди, цветут цветы и растет хлеб. По Его Закону живут звери и птицы, и никто не нарушает Закона, если Бог того не захочет сам. И только люди то и дело преступают Божий Закон с Адама и Евы это началось, с перволюдей. А вспомните дни Вавилонского столпотворения, или дни Великого потопа и праведника Ноя, или гибельный миг Содома и Гоморры, или время казней, насланных на страну Айгиптос… Иногда мне кажется, что Бог специально создал нас способными нарушать Его Закон. Зачем? Чтобы мы, люди, могли развиваться вперед и вверх, ибо ни зверям, ни птицам, ни тем более растениям не дано развиваться, они остаются такими, какими были созданы в дни творения, а люди — растут. Я не имею в виду физический рост или внешность. Здесь мы те же, что и четыре тысячи лет назад, когда появились прародители наши. Я имею в виду рост разума, а он возможен лишь тогда, когда человек разумный ломает рамки своего существования, а значит, и своего мышления, изначально ему назначенные. Как взрослеющему малышу становится тесна его колыбель, так и нашему сознанию тесно внутри детских барьеров. Человек разумен: вот определение человека! Не сомневаюсь, что именно разумными, развивающими разум хотел и хочет видеть нас Господь, но вот здесь-то Он и поставил перед всеми и каждым непреодолимый барьер, дальше которого — тьма и ад. Я говорю о десяти заповедях, которые — опять в нужное время! — передал Господь патриарху Моше. Вы все знаете их наизусть. Не убивай. Не кради. Не прелюбодействуй. Не лжесвидетельствуй. Пoчитaй отца и мать. Люби ближнего, как самого себя… Но главная, как я думаю, не случайно стоит на скрижалях первой: да не будет у тебя других богов перед лицом Моим… Наш Бог передал их людям, как Закон, именно тогда, когда почти трехтысячелетний опыт развития человечества позволил определить: где и каковы нравственные пределы в тоже, наверно, бесконечном процессе развития и роста человеческого сознания? И вот они — перед нами. Перед современниками Моше. Перед современниками Давида. Перед современниками Иешуа Навина. Перед нашими современниками. Перед всеми будущими поколениями. Читайте и чтите. Чтите и соблюдайте беспрекословно. Так сказано! Казалось, бы — нет вариантов… Но тогда где в истории праведники, которые хоть раз в своей жизни не нарушили хотя бы одну из десяти заповедей? Даже в самой малости?.. Не было таких, нет и не будет. Были и будут ложь во спасение и смерть как наказанье. Были и будут прелюбодейства во имя любви и воровство ради спасения жизни. Были и будут войны — для одной стороны захватнические, а для другой освободительные и, значит, справедливые. Были и будут смертные наказания за преступления, которые бесконечно трудно оставить безнаказанными. Была и будет великая любовь, которая затмевает разум и часто ведет к грешным поступкам. Все было, и все будет. Возвращается ветер на круги свои. Мы — люди, да. Но мы — всего лишь люди. Господь нас наделил весьма гибким разумом, который ловко умеет оправдать его обладателя… Может быть, поэтому и существует право на прощение у грешников? Может быть, Господь знал, что разум и грех всегда живут бок о бок? Но как тогда быть с десятью заповедями?..

Иешуа говорил невероятное даже для тех, кто очень хорошо знал парадоксальный ум Машиаха. Заповеди придуманы, чтобы их нарушать? Это уж слишком, слишком…

А тишина в мире стояла — тоже невероятная. Не Бог ли слушал Сына своего?..

— Вот перед вами горизонт. Он так близок — только час или два ходу до той горы на линии его, или до того дерева, или до конца дороги, которая в него упирается. А мы идем и идем, и горизонт отодвигается дальше и дальше. Он по-прежнему — рукой подать, а достичь его — Бог сил не дал. Но он существует именно для того, чтобы люди шли за ним. Сначала — до той горы, потом — до того дерева, дальше — до конца дороги, пусть она все длится и длится, но ведь как интересно узнать: где ее конец, каков он и есть ли он! И тяжко идти, и больно иной раз, и угрожают идущему невидные за горизонтом пропасти, но идти надо только бы не стоять! Таков человек, таким он создан Господом нашим — идущим вперед. Но всегда впереди — ориентир: линия горизонта. Что за ней? Ни зверям, ни птицам не дано ее увидеть и захотеть достичь. Лишь человеку дано. Волею Бога он — вечный путник-на дороге познания и самосовершенствования. И постоянной угрозой для существования вечной души его — эти десять заповедей впереди. Чем ближе к ним подойдешь, тем дальше уйдешь от себя — вчерашнего. Тем сильнее и чище будешь. Но надо помнить: путь нравственного совершенствования бесконечен, как и путь познания. Впрочем, это один и тот же путь… А на пути сем человека подпирают сзади законы людские, которые уже основываются и всегда будут основываться на тех же десяти заповедях. Они, эти людские законы, могут занимать многие тысячи книг, но, по сути, все в этих книгах — производное от десяти заповедей. Ничего больше просто нет! И отставший на пути к совершенству, потерявший темп, заблудившийся, сдавшийся неизбежно попадает в руки людского правосудия. Оно не знает истинного прощения, оно ведь придумано многословными и суетными людьми, которые все время стремятся объяснить, растолковать, раздробить на составляющие — неделимое и вечное: не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, не прелюбодействуй. Или еще проще: придумать — в каких случаях позволено убить, украсть, солгать, изменить…

Иешуа замолчал и молчал долго. И никто — даже Петр — не решился вопросом нарушить его молчание. Понимали — это не финал. Ждали терпеливо.

— Линия горизонта впереди, и линия горизонта сзади. Для нашего глаза они близки. Да и, по сути, от нарушения Божьих. Законов до нарушения законов людских дистанция невелика. Мы не звери и не птицы, но мы тоже зажаты в довольно тесные рамки, которые дают нам возможность идти вперед, более того, вынуждают идти вперед — все ближе к Божьим Законам, чтобы нас не накрыла злоба и несправедливость людских, которые часто так несправедливы к праведникам и так добры к грешникам. Поэтому мы всегда — в движении вперед. Поэтому мы никогда не станем идеальными праведниками, ибо горизонт или предел нравственности воображаемая линия, но так хорошо и четко видная всем! Идеал — в Царстве Божьем. На земле — лишь дорога к нему… И слава Богу, что мы не станем идеальными! Это ведь Его замысел — создать нас пусть грешными, но стремящимися вперед. Потому что мы — люди… Помните то, что я сейчас сказал вам, когда пойдете и станете судить грешников и хвалить праведников. Все это так зыбко грешники, праведники! Вчера — таков, завтра — иной… Поэтому я оставляю вас наедине с десятью великими заповедями и дарю вам еще две скромных — своих. Они — для вас. А вы их донесите до остальных, кто захочет понять. Первая: надо верить. Вторая: надо уметь прощать… Вот и все, что я хотел вам сказать. Вроде бы совсем мало, а на самом деле — уместить бы в сердце и разуме. Попробуйте, братья. Мне будет дано знать итог. Небо — престол мой, так назначено. Но где место покоя моего?..

Резко повернулся и пошел прочь.

Молчали ученики. Темновато Иешуа говорил, сложновато для них. Ну, что поняли, то поняли, а что не поняли, то исчезнет из памяти, растворится в веках. Новый Завет — книга в общем-то простая…

Вдруг совсем робко подал голос Андрей:

— Он сказал, что вернется… Но когда? Знать бы…

— Кто из нас хозяин своего времени? — спросил Иоанн. — А уж он теперь точно — не хозяин. Да и тысяча лет для него — как день вчерашний…

Снова все смолкли.

А тишина кругом висела — плотная, как туман поутру.

Что-то нужное сказал сейчас Иоанн, что-то важное, машинально и бездумно отметил Петр, даже не понимая еще и не спеша понимать — что именно и кому нужное. Так, заметки на полях, зарубки на дереве.

Девять дней оставалось до Вознесения.

ДЕЙСТВИЕ — 5 ЭПИЗОД — 7 ИУДЕЯ, ВИФАНИЯ, ИЕРУСАЛИМ, 27 год от Р.Х., месяц Ияр (Окончание)

Девять дней оставалось до Вознесения.

Ничего больше не произошло в этот день. Все вернулись с горы Елеонской обратно в Вифанию, но Иешуа там не застали: не приходил. Никто не взволновался: привыкли, что он появляется только к вечеру, а утром опять исчезает. Петр подумал, что надо бы рвануть за ним в Иерусалим, наверняка он-в доме в Нижнем городе, но почему-то не хотелось. Произнесенное Машиахом как-то пришибло слушателей. И не то чтоб они не поняли ничего — нет, все, в принципе, ясно, хотя и трудновато для переваривания. Говорил-то он не для школяров, а для почти равных себе, но запамятовал, что равных ему среди слушателей было всего двое Петр и Иоанн. Стоит оговориться: равных по восприятию слова изреченного. Равных по умению въехать в парадоксальность мышления лектора. Но не в большем, не в большем…

А остальным было потруднее. Даже не понять — принять услышанное. Сравнение, конечно, не слишком корректное, но все же сравнение: Петр вспомнил свой бросок в Россию девяностых годов двадцатого века. Не причину броска вспомнил, но обстановку в стране. Только что развалился Советский Союз. Только что развенчана коммунистическая идеология… Петр видел старых коммунистов, которым объявили, что все, во что они свято верили, — ложь и мракобесие. Он видел их слезы…

Некорректный, повторим, пример, поскольку и тогда — среди миллионов конформистов, которым всегда было наплевать на любую идеологию, — оказалось множество понимающих, множество здравых, умеющих вычленить суть из шелухи лозунгов. Ученики, апостолы — из понимающих и умеющих. Но все же не слишком хорошо подготовленных к постоянным революциям в собственных мозгах!

Каково: заповеди — это только идеал, к коему следует стремиться, но достичь коего при земной жизни невозможно. А значит, надо уметь прощать то, что — вчера еще считалось! — непрощаемо в принципе. Еще одна «скромная» заповедь Христа. Предыдущая, тоже «скромная» — надо верить. Кому? Во что?.. Тут, правда, все однозначно для апостолов. Христу. Его слову. Которое, как утром утверждено, он уже сказал. Полностью. И поэтому покинет сей мир…

Петр счел необходимым остаться с братьями еще и потому, чтобы повести с ними неспешный — он не Иешуа, ему сегодня, кажется, можно и не спешить, разговор о тех в общем-то простых для жителя двадцать второго века истинах, которые так темно, но эффектно зашифровал Машиах в веке первом. В конце концов, самые лучшие издания Библии всегда выходили с добротными, хотя и весьма тенденциозными комментариями. Петр готов был поработать толмачом, да и Иоанн, слышал Петр, тоже считал необходимым провести день в спокойных беседах, да еще и разбавленных прохладным красным, в достатке имеющемся у Лазаря. С ним, с красным, кстати, все куда понятнее выйдет.

Так день и провели. Хороший получился день. Все вышеперечисленные эпитеты — к нему. Неспешный. Спокойный. Рассудительный. Понятный.

А к закату вернулся Иешуа.

Был он каким-то странным — рассеянным каким-то, нездешним. Словно что-то расстроило его или, наоборот, разозлило и он до сей поры не может прийти в себя.

— За тобой кто-то гнался? — спросил Петр.

— Что-то случилось? — спросил Иоанн.

— Ты не захворал ли? — спросила мать.

А остальные ничего не спросили. После чуда Воскресения пиетет возрос до высот небывалых. Какие уж тут вопросы! Сам скажет — счастье. Промолчит пронесло, значит.

Петра не могла не волновать некоторая пришибленность будущих апостолов, их несамостоятельность, с ходу читаемая зависимость от лидера. Одно успокаивало: уйдет Иешуа, и зависеть станет не от кого. Возникнет новый лидер. Поначалу, естественно, Петр. Как бы Дэнис ни требовал его немедленного возвращения, с полгода Петру здесь придется остаться. Создать миф и поручить его Иоанну. А через год, глядишь, появится Павел-Савл…

Но не Павел ли Савл — причина столь странного состояния Иешуа?..

Он не ответил ни на один заданный вопрос, отмахнулся на ходу: потом, мол. Зашел в дом, налил полную чашу вина, выпил залпом, постоял, побарабанил пальцами по столу (тоже не было у него такой привычки!..), вдруг будто на что-то решился — сказал Петру:

— Надо поговорить.

И стремительно вылетел из дому, не оглядываясь, будучи в полной уверенности, что Петр безропотно следует за ним.

Прав был.

Они ушли со двора и молча добрались до околицы Вифании. Околица… Слово чужое, чисто русское, но Петр имел право его употребить для собственного пользования: не было синонимов ни на арамейском, ни на древнееврейском. А околица была. Безлюдная в этот час, теплая, уютная по-палестински: сухая трава, нагревшиеся за день под солнышком плоские камни на обочине дороги, удобные для подошедшего к городку путника…

Сели. Петр ждал. И дождался.

— Я не смогу превратиться в Савла, — сказал наконец Иешуа.

— Что произошло? — стараясь быть спокойным, спросил Петр.

— Какая разница! — с досадой воскликнул Иешуа. — Не могу — и все… Какие б аргументы я ни привел, ты все равно их не примешь. Для тебя главное — твоя Служба. Ты — солдат. Тебе приказали создать из рядового плотника всесильного Машиаха — ты и рад стараться. И постарался на славу! Все! Дело сделано! Что еще тебе надо?

— Иешуа, прекрати истерику. Ответь мне: что произошло?

— Это не истерика, Кифа. Это примитивный страх выбора. У меня есть два пути. Первый — тобой придуманный: стать Савлом и делать все согласно его описанным деяниям, чтобы твоя Служба была довольна. И знать, что в ближайшие две тысячи лет жизнь на большой части земли станет непрерывным адом только потому, что какой-то сумасшедший галилейский пророк однажды возмечтал привести людей в Царство Божье. Второй — действительно вознестись…

— Это как? — не понял Петр.

— Как Иуда…

— Тогда тебе и стараться не надо, — жестко сказал Петр. — Тогда тебе надо только подождать девять дней, и из моей любимой Службы явится хорошо обученный ликвидатор и поможет тебе перейти в мир иной. Я, правда, не обещаю, что это будет Царство Божье.

Иешуа посмотрел на Петра. Нескрываемое отчаяние вдруг резко, сразу сменилось холодным любопытством. Петр почувствовал это, поскольку привычный непробиваемый блок почему-то отсутствовал.

— Ликвидатор? — спросил Иешуа. — По-простому — убийца? Предусмотрительно. Я все больше и больше восхищаюсь твоей Службой… И ты все знаешь, но пытаешься спасти меня, превратив в Савла? А как же дисциплина, а, Кифа?

— Я забыл это слово, — серьезно сказал Петр. — И мне кажется, что сейчас и здесь не время и не место объясняться в любви к тебе или Иоанну. Короче, я хочу, чтобы ты остался живым. Савлом или кем-нибудь другим, но — живым. Ты же сам осудил Иуду за слабость духа. Можно сказать грубее и точнее: за трусость. И теперь сам же думаешь об этом нехитром способе уйти от проблем житейских. А как насчет побороться?.. Да, ты узнал грядущую историю христианства, и она тебя ужаснула. Я от нее тоже не в восторге, — поверь. Но она уже есть. Уж какая ни есть! Более того, ты знаешь о ней очень мало — только своего рода дайджест. Извини за английский термин, не могу найти аналога в арамейском… А подробностей в ней — бездна. И не только черных — есть и светлые, их немало. Половина, если учесть, что вечная борьба тьмы и света идет постоянно на равных… Но историю-то пишут люди, а люди вообще лучше запоминают плохое. Ты сказал: это всего лишь люди… Согласись, есть какой-то оттенок пренебрежения в твоем «всего лишь». А ведь именно эти «всего лишь люди» две с лишним тысячи лет жили и живут с твоим именем в сердце. Обыкновенные простые люди. Невеликие. Не цари, не полководцы, не ученые. Вот ты о них и подумай. Они-то все эти тысячи лет твердо знали: кроме тебя, о них подумать некому. И спасти их некому. Не от каких-то там виртуальных сил тьмы, а от обычных житейских пагуб. От боли. От голода. От недугов. Даже от материнского наказанья за разбитую чашку… Они знают: есть ты. Справедливый. Всевидящий. Добрый. Вот вернешься и всех злых накаж amp;шь. Скажешь, наивно? А вера, уж извини, всегда изначально наивна… Так что не отбирай у них этого знания, не ломай историю.

— Но вы же ее сами то и дело ломаете…

— Имеешь в виду Службу Времени?.. Мы не ломаем историю. Мы лишь убираем с ее дороги нечто, мешающее ей развиваться так, как она уже развивалась. Не заставляй меня читать еще одну лекцию о пользе коррекции времени. Проходили.

— Не стану. Меня твоя лекция, как всегда, не убедит… Ты уж извини за тест без разрешения. Я специально назвал тебе два вероятных пути и проверил твою реакцию. Она адекватна.

— Адекватна чему?

— Твоему здравому смыслу. Моему представлению о тебе.

— Это упрек?

— Ни в коем случае! Я тоже не собираюсь здесь и сейчас объясняться тебе в любви. Мы такие, какие мы есть. И точка… Но я о другом. Существует ведь и третий путь.

— Какой?

— Позволь мне промолчать. Пока. Тем более что ты рано или поздно сам его найдешь — для меня.

Была не была, отчаянно подумал Петр, скажу об уже найденном.

— Ты не хочешь становиться Савлом — дело твое. Ты хочешь остаться Иисусом Христом, да?

— Разве я могу остаться… — голосом слово выделил, — Иисусом Христом? Я пока всего лишь Иешуа-нацеретянин, сын плотника Йосефа. А Иисусом Христом мне еще только предстоит стать в твоей написанной Истории.

— Ты сегодня утром обещал братьям вернуться. Ты действительно решил вернуться? Когда это произойдет? Через год? Иешуа засмеялся:

— Не догадался, Кифа. Никуда я не вернусь, — опять слово выделил. Во-первых, я не хочу подводить тебя и ломать лелеемую тобой и твоими начальниками Историю. Во-вторых, это просто бессмысленно. Ну появлюсь я через год… Это называется Второе Пришествие, да?.. Ну вмешаюсь я в дела общины, прекращу свары и мздоимство, займусь всерьез и жестко миссионерским промыслом, буду лично контролировать деятельность того же Павла, только настоящего, да и остальных… Но что это даст? Я же не вечен. А что такое моя жизнь л масштабе твоей Истории? Песчинка, ничего я кардинально не исправлю, ничего всерьез и надолго не решу. Пустое. Если ты обронил в землю семечко, то дерево все равно вырастет. А значит, третий путь должен быть иным. Должен быть… Не гадай, Кифа. Иди к братьям. Побудь с ними.

— А ты?

— А я — в Иершалаим.

— Опять мучить комп?

— Это его обязанность — мучиться, — засмеялся Иешуа. И неожиданно обнял Петра, прижался к нему. — Знаешь, я все-таки признаюсь тебе в любви. С чего ты взял, что для этого нужно какое-то специальное время или место? Вот прямо здесь я заявляю: я тебя люблю. Очень-очень! Ты — это я. И я — это ты. И пока жив, ничто эту любовь не убьет. А доказательством — мой тебе подарок. Вчера еще я не мог тебе его передать — не умел, а сегодня могу… — Он отстранился, положил ладони на голову Петру, ощутимо и больно вдавил их. Приказал: — Взгляни мне в глаза и ни в коем случае не отводи взгляда…

Петр послушно посмотрел ему в глаза и вдруг почувствовал жар в висках. Сначала легкий, чуть покалывающий, жар этот стремительно усиливался, заливал огнем мозг, напрочь гасил зрение и слух, и вот уже Петр выпал из мира и оказался в черной и нестерпимо горячей пустоте. Он попытался рвануться, но что-то не пускало, что-то спеленало его по рукам и ногам, будто мумию…

…И опять вдруг кокон легко и сразу распался и исчез. И жар ушел — как не было. А была просто летняя жара, был вечер, быстро темнело, с юга дул ветерок несильный и не несущий прохлады. Петр стоял перед Иешуа все на той же иудейской околице — живой и здоровый, с ясной головой и, стоит заметить, абсолютно целой, нерасколовшейся и неизжарившейся.

А Иешуа смотрел на Петра и улыбался.

— Что ты со мной сделал? — спросил Петр. — И не хотел, а все же невольный испуг в голосе проклюнулся.

— Ничего страшного, — успокаивающе сказал Иешуа. — Я просто открыл твой мозг. И теперь не сразу, но очень скоро ты тоже сможешь все. Как и я.

— Ты разблокировал мне мозг?!

— Открыл, — настойчиво повторил Иешуа, будто не хотел принимать нездешний термин «разблокировать».

— Но как… — Петр осекся, потому что Иешуа засмеялся.

— Так и думал, что вылезешь со своим вечным «как». Ну не знаю я, не знаю! Хоть режь… Но знаю, что открыл. Пользуйся, Кифа, и не задавай вопросов, на которые никто не знает ответа. Кроме Господа. Но Он не скажет… Но только помни: я всегда буду сильнее тебя. Поскольку я — первый. А ты — второй. Я намного впереди тебя, уж не обессудь. Ты за мной не поспеешь. Но все равно: нас на земле — только двое. Пока. И от нас зависит, только от нас: появятся ли другие могущие все… Ладно… — Он внезапно перешел на русский: — Делу время, по-те-хе — час… Странное слово какое!.. Это по-вашему — отдых, да?..

И пошел прочь, не дожидаясь ответа. В Иершалаим пошел. Гонять комп.

А Петр остался. Стоял — дурак дураком. Не похоже было, что его разблокировали. Скорее — наоборот.

Постоял так пару минуточек и тоже тронулся. Домой. То есть к Лазарю. А мыслишка-то если и жила какая, то всего одна: а матрица не понадобилась… Так и жил с одной этой мыслишкой, словно Иешуа на время снял все остальные: ужинал вместе со всеми, о чем-то разговаривал, отвечал на вопросы, ходил по воду, готовился ко сну и думал, думал, думал. Вроде бы о разном, а на самом деле об одном: как он вернется в, свое время. Как он вернется в свое время, из которого продуманно и безжалостно изъяли даже память о матрице, которая позволяет людям — словами Иешуа! — «мочь все», как он вернется в свое «время без матрицы» — он, могущий все? И если Иешуа, обладающий матрицей, на определенном этапе своего или все же ее? — развития смог разблокировать чужой мозг и дать ему волю и цель, то значит, когда-то такое же чудо сможет совершить сам Петр. С одним, с десятым, с тысячным. Иешуа прямо отметил: только от нас зависит… Значит, он станет самым сильным, по сути даже всемогущим человеком в своем времени, он не только сможет все, — он и исполнит все!..

Так, кажется, сказал недавно о себе Иешуа?..

И вдруг словно прорвало плотину тупого и чванливого, безмысленного хвастовства, вдруг новая — страшная своей очевидной простотой! — мысль молнией вышибла из башки все, что в ней вообще имелось, вышибла, развернула на сто восемьдесят градусов, кинула подсказку: о чем ты думаешь, кретин? Беги! Спасай ситуацию, если успеешь…

А не успеть было — невозможно!

И Петр побежал.

Он пулей вылетел из дома, не отвечая на испуганные то ли вопросы, то ли возгласы, просто не слыша их, промчался, подымая облака пыли, через отходящий ко сну городишко, выскочил на ту околицу, где Иешуа совершил последнее непостижимое! — чудо перевоплощения Петра, и мощным галопом понесся к Иерусалиму, мучительно жалея о том, что не умеет мгновенно оказаться в Нижнем городе, в своем доме — ну не умеет пока, не пришла к нему пора овладеть искусством телепортации.

А к Иешуа, интересно, пришла?.. Он бежал, как никогда не бегал на долгих кроссовых тренировках, хотя там их гоняли почем зря, заставляли выкладываться на полную катушку — так, что на финише люди падали от изнеможения. Он сейчас бежал быстрее, много быстрее, чем на учебных кроссах, его ноги не чуяли под собой земли, и он вдруг понял, что и вправду не касается земли, а бежит над ней — как делал Иешуа на Фаворе или на Галилейском море. Он и хотел бы удивиться новому умению, явно пришедшему как немедленное следствие щедрого дара Иешуа, но не мог: надо было спешить. Удивляться будем потом, если останутся силы и возможность удивляться. Если «удивлялки» не перегорят от бессилия что-либо сделать…

Он пролетел — так, буквально! — привычный маршрут «Вифания — Иерусалим» за двадцать всего минут — это ж какие рекорды для древнего мира, да и в новом о таких пока не ведают. Слава Богу, что на Великий город уже спустилась ночь, прогнавшая людей под крыши, иначе бы они долго судачили о сумасшедшем бегуне, несущемся над землей, как умел распятый и вновь воскресший Машиах. Впрочем, чудом больше, чудом меньше — кто считает чудеса на этой, привычной к ним земле…

Он вломился в свой дом, оказавшийся пустым и, как и ожидалось, с незапертой дверью, слетел по ступенькам в каменное подземелье и наконец затормозил. Обреченно понял: опоздал. Поезд ушел. Иешуа выбрал для себя третий путь, о котором Петр должен был рано или поздно догадаться. Вышло поздно. Безнадежно поздно. Иешуа щедро, но хитро отвлек Петра от нормальной логической работенки, заставил сосредоточиться на полученном даре и забыть обо всем остальном и, главное, — о самом главном. О том, что Иешуа ничего не говорит просто так. И если сказаны слова «третий путь», значит, нужно было сдохнуть, но понять, что он имел в виду! Не послушаться его, в конце концов, не идти в Вифанию дурак дураком, увязаться следом, не дать ему уйти в будущее на тайм-капсуле, которую сам же ему и продемонстрировал.

Третий путь — Второе Пришествие!

Не через год — через две тысячи лет.

Он не тронул, как и обещал, Историю, «лелеемую Петром и его начальниками» (его слова, кажется…). Она не изменится. Во всяком случае, по вине Машиаха не изменится. Он возьмется за еще не написанную историю. С две тысячи сто пятьдесят седьмого года. Он может все. Он исполнит все…

Кстати, Петр пропустил четко выделенные Иешуа ключевые фразы, которые даже полного идиота вывели бы на верный вывод.

Я могу все.

Я исполню все.

Никуда я не вернусь.

Если ты обронил в землю семечко, то дерево все равно вырастет.

Третий путь должен быть иным. Должен быть.

Я намного впереди тебя, ты за мной не поспеешь.

И еще одну ключевую — библейскую:

«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел…»

Тяжелый камень, прикрывавший пещерку с тайм-капсулой, валялся обок. Капсулы в пещерке не было — ушла с Иешуа.

Петр нашарил вмурованный в стену пульт и попытался активировать поле, вызвать капсулу. Не активировалось ничего. Мертвым был пульт.

Что делать? — Ждать, когда в Службе спохватятся и сами пришлют сюда капсулу?.. Иешуа уже час — минимум! — как в будущем. И до сих пор не спохватились?..

А есть ли кому спохватываться, а, Кифа? Осталась ли сама Служба в тихом городе Довиле? На месте ли Довиль?.. «Ибо пришел великий день гнева-Его, и кто может устоять?»

Второе пришествие — это начало Страшного Суда. «Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его».

Он может все и исполнит все, это уж точно. Петр хорошо знал своего ученика.

И все-таки: что делать?..

Какие это две специальные заповеди оставил он братьям напоследок? Надо верить и надо уметь прощать?.. Похоже, ничего больше Петру и не остается. Прощать — это занятие бесконечное, до самой смерти. И дело не пыльное. Но вот по второму пункту у народа имеется вопрос: во что верить прикажете?.. В мир без будущего? В Страшный Суд, случившийся аккурат через две тысячи сто тридцать лет с сего дня? А после Страшного Суда что? В Библии об этом — темно и страшно…

Похоже, Петр проиграл свою партию. Вчистую…

И в эту печальную секунду признания проигрыша он заметил прижатые отваленным от пещерки камнем несколько листов папирусной бумаги. Приподнял камень, схватил листы. Увидел аккуратно выведенные буквы кириллицы, странно смотрящиеся на листах древнего папируса. И язык был — русский.

Письмо оказалось длинным. Похоже, Иешуа заранее написал его — утром, быть может, еще до того, как пришел в Вифанию, чтобы наделить любимого брата Петра божественным даром.

Кстати, а был ли дар?

Был, был, Иешуа не мог так обмануть Петра!..

Он неторопливо — а куда теперь спешить? — поднялся по ступеням наверх, вошел в большую комнату, сел на кушетку за стол. В центре мраморной столешницы лежал обыкновенный глиняный черепок. Явно старый. Потертый. Даже сколотые края перестали быть острыми. То ли от чашки обломок, то ли от кувшина. Откуда он здесь?..

Взял его, придавил им папирус. Начал читать.

Иешуа писал действительно по-русски. Даже без ошибок. Все запятые — на своих местах. Правда, немножечко по-книжному. Но это простительно: чужой язык все-таки…

Полагаю, ты уже все понял, Петр. Я улетел в твое время, поскольку до его наступления я не имею права вмешиваться в написанную Историю. Но твoe время ничуть не лучше и не хуже любого другого для осущсствления Второго Пришествия. Может быть даже лучше: ведь я опять начинаю с нуля, как и в первом векe. Toлькo там ты вывел меня на путь истины, а здесь мне придется попробовать самому. Ничего еще, не написано о том, что будет после того, кaк вы начали пpoeкт «Мecсия». Теперь, когда я пойти у цели, новым источникам будет что написать. Это уж я обедаю!

А с другом стороны, кoмy, кaк не мне исправлять мною же начатое? Это первое. А, второе: ктo, кpoмe меня владеет силой и возможностями для такого велокого исправления?.. Taк что ничего зря не задумывалось и ничего не пропало. Я хотел разрушить храм — я его и разрушу. Другой храм — несравнимо более могущественный и многолюдный. Всемирный! Это хорошо, что в ту ночь в Гат-Шманиме у меня ничего не получилось. Ну развалил бя я храм в Иершалаиме что бы это дало моему делу? Ничего! Груду камней. Toлькo опять твоей Истории навредил бы! В ней, как я прочел, храм разрушат римляне. Пусть разрушают!

Не беспокойся за меня. С того момента, как я появлюсь в твоей Службе, никто ничего сделать со мной не сможет. Меня нельзя остановить. Меня нельзя убить — даже из ужасного оружия твоего времени. Меня нельзя ни в чем убедить, зато ясмогу убедить любого в своей правоте. Одного или множество тысяч — мне безразлично. Если это будет Армия — она пойдет за мной. Если политики — они сделают так, как я скажу. Я уж о простых людях и говорить нечего. Это ж Второе Пришествие, Петр! Его ждали две тысячи лет, даже немногим больше. И пришел не самозванец, нe лжепророк, a истинный Христос, который, как ты много раз слышал, может все и исполнит все.

Не беспокойся за cвoe время. Не беспокойся за твоих современникoв. He перечитывай oткpoвeния нашего брата Иоханана или Иоанна, он там все напутал, поскольку писал в старости и ненависти к Риму. Особенно, полагаю к Нерону, который много будет гнать христиан… Я же ничего не собираюсь разрушать — ни храмы, возведенные во имя мое, ни тем более жилища или иные сооружения. И никого не собираюсь наказывать, кроме тех, кто именем моим убивает, мучает, насилует, терроризирует людей. И даже не толькo моим именем: мне неприятны убийцы и террористы любых вероисповедании, потому что Бог един, а я приду от лица его. Но месть не станет главным моим делом. Главным по-прежнему будет Слово. Думаю, не стоит тебя убеждать, что сегодня Словом я могу сделать практически вce. Если, конечно, подкреплять его кое-чем, что и ты получил от меня в полное владение.

Не подумай, что yж если я не сообщил тебе о третьем пути, то есть о моем уходе в будущее, то и про дар обманул. Не обманул. Дap есть. И разовьется он у тебя значительно быстрее, чем у меня. Предполагаю, что ты сможешь все, что могу сейчас я, через год, нe больше. Правда, я через год буду еще дальше. Taк и будем гоняться: я — в твоем времени, ты — в моем. Хотя оно, как мне кaжeтcя, давно стало твоим. Taк что теперь тебе там будет много легче.

Прости, но тебе придется остаться в земле Израильской дo самой смерти! Я уничтожил переход во времени, как ты понимаешь, никому и никогда пока я жив не дам его восстановить. Глупый рассудил бы: это — моя месть тебе за вмешательство в мою судьбу. Помнишь, я говорил: лучше бы мне остаться плотником?.. Но ты же умный, Петр, ты вce всегда прекрасно понимал и поймешь на этот раз. Я не могу оставить общину без лидера, а кpoмe тебя, никто на эту роль не подходит. Даже Иоханан. Правда, он будет тебе прекрасным помощнуком. Он — прирожденный второй, и цены ему нет. И кстати, разве можно нарушить написанную Историю? А в ней ведь — ты. Других не знаю, не вижу. Я же подумал об этом и не через год возвращаюсь, не во времена инквизиции, например, а во время, которое только пишет Историю. Оцени и пойми меня. И прости. Ты сможешь простить, я знаю. А новый дар сделает тебя всесильным. Я очень люблю тебя, Петр-Кифа. Мне больно, что мы впредь никогда не увидимся.

И обними за меня Иоханана. Я его тоже люблю. Ом многое уже знает и все поймет верно.

Дa, с Вознесением не получилось… Придется тебе постараться для Истории. В конце концов, не обязательно же, чтобы я бyквально возносился в воздух и исчезал в облаках. Объясни все братьям и матери… TЫ сумеешь, они тебе поверят.

И пусть будет все, кaк должно быть! Лишь Господу дано судить нас…

Иешуа.

P.S. Дa, чуть не забыл! Ты нашел ма столе чepeпoк от чашки. Это еще один пoдapoк тебе. Помнишь, как в этом доме ты учил меня двигать мыслью глиняную чашку? Теперь я знаю, что называется телекинез… Tак вот, я тогда взял черепок на память, и он всегда был со мной. Я ни на миг не оставлял его. Понимаю, что это немножко язычество — верить в черепки, но кто из нас не грешен?.. Я хочу, чтобы теперь ты берег его. В нем — Моя сила. Она — твоя.

Прощай, брат!

P.P.S. Kак я пo-pyccки? Много ошибок?..

Петр взял черепок в ладонь. Показалось: он был теплым. А может, и не показалось: ночь на дворе — жаркая, в доме духота.

Встал, дошел до ящика со всяким домашним барахлом, достал оттуда чистую тряпицу, оторвал лоскут, аккуратно завернул в него черепок и спрятал в поясе. Да, язычество это, кто спорит, но покажите-ка нам живого праведника…

Взял исписанные листы папируса, спустился в подземелье, уложил их в пещерку, где когда-то постоянно парковалась дежурная тайм-капсула, придавил найденным на полу маленьким камешком, а потом заложил пещерку большим. Хорошо встал большой — как не вынимали. Стена и стена.

Что со мной, думал Петр, умер я, что ли?.. Где истерики, слезы, где беганье по стенам и потолку? Откуда такое хладнокровие?

Сам себе кратко объяснил: оттуда. Поезд, повторимся, ушел, и рельсы разобраны. И сданы в металлолом. Жизнь продолжается, господа евреи…

Однако можно бы и в Вифанию податься. Хорошо бы к рассвету прийти, разбудить первым Иоанна, успеть поговорить с ним. И надо спешно объявлять Вознесение, объяснять, почему Иешуа ушел к Отцу своему Названому, не простившись с учениками, матерью, друзьями. Ну, это-то просто: Господь дал, Господь и взял. А вот дальше — трудно. Дальше надо будет жить. Он рассчитывал на полгода, а получается — на всю жизнь. Своего рода заповедник, сбылась мечта идиота… Петру сказано, если верить Матфею: «И дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». Много ему власти отпущено, другие позавидуют… Правда, Матфею эти слова еще предстоит писать, а Петру сразу придется делами доказывать их. Это трудно. Надо создавать общину, которой пока нет. Надо возглавить ее. Надо вместо Иешуа творить чудеса — это написано в Деяниях, значит, можно не скромничать. Тем более с новым-то даром… Надо будет биться с иерусалимскими христианами за привлечение в общину язычников, отстаивать необязательность для них таинства брит-мила, то есть обрезания, надо будет ругаться с Павлом, который обязательно появится, раз Иешуа знает о том, надо будет заниматься public relations, поскольку и это записано за апостолом Петром, и общаться с местным и чужим начальством, и идти в Рим, и закончить там путь свой на кресте, распятым вниз головой…

Впрочем, последнее — недостоверно. Точных свидетельств нет, так предположения. Бабушка надвое сказала. А значит, опять возвращаемся к началу: надо жить.

Так уж вышло, думал Петр, и думал безо всякого огорчения, скорее, с некой грустью, так уж вышло, что место покоя моего — эта земля. Нищая и прекрасная. Голодная и богатая. Растаскиваемая по частям и собираемая вновь и вновь. Богом избранная. Христом исхоженная. Моя! Теперь — единственная. Действительно — мой заповедник. Я — русский-разрусский человек Петр Анохин, должен стать великим христианским апостолом Петром, евреем по корневому происхождению. И умереть евреем. Парадокс! На такой лихой поворот вынесло потоком времени суку Историю и меня вместе с ней и бросило на берег земли Израильской. И покоя на ней мне не будет, не дано мне покоя в принципе. Хорошо, что Иоанн — со мной. Хорошо, что вовремя пришла в голову толковая мысль — спасти его. Вдвоем легче…

Хотя почему — вдвоем? Нас — одиннадцать. И еще семьдесят, которые опять придут. И многих приведут с собой. Все славно, Кифа, все будет о'кей. Время собирать камни продолжается, и конца ему не видно. Дело надо делать, дело, «Кто наблюдает ветер, тому не сеять, и кто смотрит на облака, тому не жать». А что о нас напишут?.. Что о нас можно написать! Только то, что уже написано: прекрасные легенды о сильных и мудрых людях, поскольку кому, спрашивается, интересно, какими мы были в настоящей жизни!.. Ну, найдутся, конечно, дотошные, начнут искать там неувязку, тут нестыковку — пусть их! Сказано: «…составлять много книг — конца не будет, и много читать — утомительно для тела». Так что живем брат Кифа!..

Петр ветал, чуть не ударившись головой о низкий свод подвала еще раз глянул на место, бывшее пещеркой для тайм-капсулы: шов стыковочный все-таки заметен, но время сровняет. Интересно, что подумают археологи, если письмо Иешуа доживет до их времени?.. Маленькая подлянка, сделанная Петром далекому будущему.

А не исключено, что не подлянка, не исключено, что не получится она. Ясно, как Божий день, что Петр еще не раз вернется сюда, спустится в подземелье, сядет на корточки перед стеной, начнет буравить ее взглядом. И кто поручится, что не пересилит желание вывалить камень, достать письмо и перечитать написанное — как услышанное: «Я очень люблю тебя, Петр-Кифа. Мне больно, что мы впредь никогда не увидимся». И вновь и вновь доставать и перечитывать, доставать и перечитывать, потому что, как ни парадоксально, это папирусное письмо — единственная связь Петра Анохина со временем своего рождения и единственная связь с человеком, которого он любит и которого и впрямь никогда не увидит. Как он там будет — без своего черепка? Справится ли?..

А может, даст Бог — увидеться?

Пути Его, как известно, неисповедимы…

^{Москва. Ноябрь, 1999 — апрель, 2000}

ОТ АВТОРОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ