Фартовые деньги

НА ДЕРЕВНЕ У ДЕДУШКИ

Все-таки хорошо, когда летом дожди не идут. Настроение совсем другое. Неделю назад моросило и моросило, было впечатление, что так аж до самой зимы будет продолжаться. Поскольку там, в небесах, где в отличие от земли по-прежнему господствует плановая экономика, весь годовой лимит на жару израсходовали еще в июне. Ан нет, изыскали резервы, прервали эту поливалку беспросветную и отпустили сверхплановое тепло в середине третьего квартала. И вот уже второй день солнышко усердно грело, на небе не появлялось никаких дождевых туч, а лишь величаво плыли беленькие и пухленькие, радующие глаз облака.

Епиха и Шпиндель всю эту неделю прожили очень даже неплохо. Во всяком случае, намного лучше, чем им жилось в родном доме. Хотя они дня три чувствовали себя неважно. Оба за время лежания на островке солидно простудились, и хотя до пневмонии дело не дошло, температурили, кашляли и чихали. К тому же и побои, полученные от Нинки, тоже на здоровье сказывались. Так что некоторое время они почти не слезали с печки, куда их уложил гостеприимный дед — его, как выяснилось, звали Олегом Федоровичем. Пили молоко с медом и чай с малиной, прели под тяжелыми овчинами. В общем, лечились.

Наконец температура спала, и пареньки оклемались окончательно. Стали есть каждый за двоих, радуя этим хозяев. Правда, они все никак не могли понять, что это за семейство такое: фермеры, лесники или рыбаки, к тому же толком не разобрались, кто кому кем доводится. Сначала им казалось, будто Олег Федорович — отец тети Раи и дед Юльки, потом решили, что Раисе он доводится мужем, а Юльке — отцом, поскольку Раису он звал по имени, а Юльку изредка называл «дочкой». Затем обратили внимание, что Юлька никогда не зовет Раису «мамой», а обращается только по имени, и подумали, будто она ей мачеха или тетка. Никаких подтверждений ни той, ни другой, ни третьей версии они со стороны хозяев до сих пор не слышали, а сами задавать вопросы отчего-то стеснялись. Наверно, потому, что и сами не торопились о себе рассказывать, а хозяева тоже не очень интересовались, как ни странно.

Покамест пацаны отлеживались, это странным не выглядело. Неудобно спрашивать у больного, что его здоровью повредило. То, что их лечили домашними средствами, не применяя даже аспирин с анальгином, не отправляли в больницу и даже не вызывали врача, для Епихи и Шпинделя тоже казалось вполне объяснимым. Наверняка дед Олег догадался, что пацаны, которых он нашел на острове связанными и выпоротыми, оказались там не из любви к романтике. Ну и по своему стариковскому опыту решил, что чем меньше знаешь, тем дольше живешь. Соответственно, прикинул и то, что чем меньше народу будет знать, какие у него на хуторе гости, тем спокойнее будет жить его семейству.

Однако, когда Епиха и Шпиндель поправились, их по логике вещей следовало побыстрее выпроводить. И, может быть, чуть-чуть поспрошать, кто их и за что наказал. По крайней мере, для того, чтоб знать, кого бояться надо. Но ни дед, ни бабы не только ничего не спрашивали, но и не намекали своим гостям, что пора бы и честь знать.

Вообще-то парням очень не хотелось услышать такой намек. Потому что возвращаться домой и Епихе, и даже Шпинделю попросту было страшно. Епиха хорошо помнил о том, что просрочил Угрю долг в 200 рублей и уже встал на счетчик. А сколько этот счетчик нащелкал — фиг его знает, потому что это сам Угорь определять будет. Может, эти 200 рублей уже в 300 превратились. И где Епиха их искать будет — неизвестно. Идти еще раз сумку вырывать? А вдруг нарвешься на такую же Нинку? Или еще более крутую, которая и впрямь кастрирует? Но все это казалось еще цветочками по сравнению с теми двумя трупами в воронке… Нинка ведь выпытала у них про Сухаря и Жору. То есть крутые будут знать, кто их замочил. Доказывать, что это было «по нечаянности», бесполезно. Это судья может перешить дело на более легкую статью, даже на условный срок, а браткам все это по фигу будет. Они условно не мочат.

Шпиндель тоже боялся братков, но гораздо больше — ментов. Он ведь помнил то, что Нинка сказала про бабку, которая убилась по его вине, когда он убегал с места ограбления. Колька был на сто процентов убежден, что его за это убийство посадят лет на пятнадцать, а то и больше. И ужас как боялся тюрьмы, поскольку бывалый Угорь им столько порассказывал про зону, что Шпиндель понял: ему, с его хилыми мышцами и малым ростом, там ничего не светит. «Машкой» сделают в лучшем случае. А в худшем — вообще придавят и не заметят. Конечно, мама и папа у него были намного лучше, чем у Епихи — тот по своим родителям-алкашам вовсе не скучал! — и Шпиндель даже очень жалел своих, понимая, что они сейчас переживают, волнуются, плачут, может быть. Если бы можно было, Шпиндель с удовольствием вернулся бы домой. Но все же страх перед братками и тюрьмой был куда сильнее.

Поэтому оба пацана считали, что, чем дольше они просидят здесь, на лесном хуторе, тем лучше. И на то, что хозяева их не выгоняют, были вовсе не в претензии. Потому что тогда перед ними встал бы очень серьезный вопрос: куда податься? В родной город, даже если не идти домой, а вписаться в какой-нибудь бомжатник, возвращаться боязно. Там можно нарваться на Угря или на эту Нинку, да и менты могут запросто отловить, опознать и посадить. Уехать куда-нибудь без денег и документов — очень сложно. Да и что делать в других городах, где никого не знаешь? Там ведь своя шпана есть, которой еще приглянуться надо. Епиха еще сможет, ежели что, помахать кулаками и добиться уважения, а Шпинделю в чужой компании маячит только жалкая участь зачморенного в крайней степени. И поэтому они молили Бога о том, чтоб дед Олег их отсюда не погнал. Хотя, конечно, понимали, что рано или поздно старикан все-таки скажет им эту нежеланную для них фразу: «Пора и честь знать…»

Чтоб как-то оттянуть этот момент, который им казался неизбежным, ребята, едва отдышавшись после болезни, решили, что сами напросятся к деду в помощники по хозяйству. Готовы были что угодно делать: хоть картошку окучивать, хоть огород полоть, хоть дрова пилить, хоть навоз выгребать.

Дед Олег, когда Епиха предложил свои услуги, только усмехнулся — у ребят первый день была нормальная температура, а дожди еще шли.

— Нет, — сказал он, — покамест вы слабоваты, мальцы. Опять простудитесь еще, городские малохольные. Отъедайтесь покуда, а там поглядим.

— Да неудобно, — произнес Епиха, — даром хлеб едим…

— Ну, если неудобно, так помогите вон Райке с Юлькой. Картошку почистите, посуду помойте…

Дома и Епиха, и Шпиндель такие работы принципиально игнорировали. А тут взялись с таким усердием, что тетка Рая аж порадовалась:

— Старательные какие! Небось мамаши на вас не нахвалятся!

Епиха со Шпинделем из скромности промолчали, не стали разубеждать тетку в ее заблуждении. Ходили за водой, чистили лук и картошку, терли морковку, мыли посуду, толкли варево для поросят — словом, вкалывали. Так они два дня потрудились в бабьем обществе. Юлька, правда, на них изредка покрикивала: мол, больно толстую стружку с картошки снимают или жир на помытой посуде оставляют, но Райка проявляла явное снисхождение к их огрехам и недоработкам. При этом пацаны заметили, что тете Рае доставляет большое удовольствие называть их «сынками» или даже «сыночками». Рассудительный Епиха решил, что, как видно, ей очень хотелось иметь сыновей.

На третий день после выздоровления установилась хорошая погода, и дед Олег нашел ребятам работу на свежем воздухе. Сам Олег Федорович распиливал мотопилой березовые стволы, а Епиха со Шпинделем кололи полученные чурбаки на поленья. Физкультура получилась очень неплохая. И аппетит разыгрался, которого в первые дни после болезни не было. Лопали так, что за ушами трещало. После обеда поленницу выкладывали, тоже от души поработали. Так что и за ужином ели в охотку. Заснули как убитые, а утром во главе с дедом отправились ремонтировать крышу бывшей конюшни, превращенной в гараж.

К этому времени Епиха и Шпиндель уже неплохо осмотрелись на новом местожительстве.

Хутор, куда привез их Олег Федорович, располагался на просторной поляне, общей площадью не менее двух гектаров. Со всех четырех сторон она была окаймлена густым лесом. К северу и востоку от поляны находился овраг, по дну которого текла маленькая речка, впадавшая в заросшую камышом протоку — старицу Снороти. Там, на речке, у деда Олега находились причал, к которому была пришвартована «казанка», и крепкий бревенчатый, совсем недавно срубленный сарайчик, где старик хранил мотор, весла, рыболовные сети и прочие причиндалы. Туда же, в сарай, Олег Федорович намеревался прятать на зиму и саму лодку.

Именно этим, так сказать, водным путем Епиха и Шпиндель прибыли на хутор. Однако была и сухопутная дорога, на противоположной, южной, стороне поляны. Она шла по не очень широкой, но присыпанной песком и щебнем, плотно прикатанной просеке. Дорога эта подводила прямо к строениям хутора. То есть к избе с обнесенным забором из сетки-«рабицы» садово-огородным участком соток на 50, где, помимо грядок с картошкой и иными овощами, яблонь, вишен, слив, кустов малины, смородины и крыжовника, размещались еще курятник, крольчатник и хлев с коровой и тремя поросятами, а также баня, сарай-дровяник и колодец. Конюшня-гараж и мастерская у деда Олега располагались вне участка, по другую сторону от тропы, ведущей к речке. Там же размещалась его личная электростанция, сделанная из дизеля от мощного трактора «Кировец К-700» и электромотора, превращенного в генератор. Эта техника жрала, по утверждению деда, довольно много солярки, поэтому он ее включал только по вечерам, чтоб освещать избу и смотреть телевизор, ну и иногда, ненадолго, днем, например, когда требовалось воды накачать из колодца — там стоял насос «Малыш».

Кроме курей, кроликов, поросят и коровы, у деда Олега имелись на балансе две овчарки: Казбек и Лайма, которые днем сидели на цепи, а ночами бегали по поляне — службу несли. Епиха и Шпиндель у этих сторожей особого доверия не вызывали. Если кому-то из пацанов случалось днем проходить мимо будок, зверюги глухо ворчали и клыки скалили. А насчет ночного времени Олег Федорович честно предупредил ребят, чтоб за забор без него не выходили, иначе порвут невзначай. Епиха и Шпиндель в это охотно верили, а потому даже в туалет, который находился внутри забора, по ночам ходили с опаской — вдруг эти домашние волчары откуда-нибудь выскочат?

Вообще-то выходило, что дед и его бабы живут богато. У них два телика было и даже два видака, переносная магнитола, холодильник (этот, правда, не работал, потому что ему электричество нужно было постоянно), в бане стиральная машина стояла. Но еще пуще удивились Епиха со Шпинделем, когда попали в гараж. Там у деда стояли два шикарных джипа — «Чероки» и «Мицубиси-Паджеро»! И вовсе не старых, со свалки подобранных, а не ранее, чем 1995 года выпуска. Епиха и Шпиндель, конечно, точной цены не ведали, но хорошо знали, что на таких машинах ездят только очень крутые бизнесмены или очень крутые бандиты. Дед Олег на такого никак не походил. Правда, ребята еще ни разу не видели, чтоб он на этих джипах катался. Дед ездил на старом, но, как видно, очень хорошо отремонтированном «ГАЗ-69». Из чего Епиха и Шпиндель сделали про себя очень скромный вывод: не иначе дед притыривает на своем «ранчо» угнанные машины. И делает это, должно быть, для какой-то солидной банды.

Кроме трех автомобилей, в гараже стоял некий странный аппарат: кресло на лыжах с мотором, пропеллером и фанерным рулем поворота, вроде самолетного. Дед объяснил, что это аэросани его собственной конструкции, на которых он ездит зимой. Еще одним самодельным устройством, которое парковалось в гараже, был универсальный мотоблок с целым набором навесных орудий. На нем можно было и огород пахать, и картошку окучивать, и сено косить, и даже возить какие-то грузы на прицепе-самосвале, причем делать все это, сидя в кресле.

В общем, дед Олег, судя по всему, был мастер на все руки. В мастерской у него имелся какой-то хитрый станок, на котором можно было и точить, и сверлить, и фрезеровать, циркулярная пила и еще какие-то механизмы.

Ребята еще раз убедились в том, что дед ловок работать, когда он забрался на односкатную крышу гаража, уже обшитую рубероидом, и стал принимать от них увесистые листы шифера, точными ударами молотка прибивая их ряд за рядом, как по ниточке. Ни одного не расколол, не покривил — умелец! И силы в нем, несмотря на внешнюю худобу, оказалось немало. Епиха и Шпиндель вдвоем листы таскали, а он наверху проворней их управлялся. К тому же работал на солнцепеке, в одних трусах. На голову, правда, свернутую из газеты шапку надел, чтоб не напекло, но, должно быть, жары особо не боялся. Загар у него был прямо-таки африканский, верно, еще с июня сохранился. А когда работа была завершена, отправился с пацанами на речку, купаться. Окунувшись по нескольку раз, устроились загорать на причале. Солнышко ласково грело освежившиеся в прохладной воде тела, душа радовалась. Вот тут-то и состоялся наконец довольно откровенный разговор, расставивший все точки над «и».

ПРИЕМЫШИ

— Ну что, сынки, — спросил Олег Федорович, присаживаясь по-турецки и закуривая «беломорину». — Надо бы нам определиться, наверно. Излечение ваше, можно считать, закончено. Кашлять перестали, задницы тоже поправились. А домой, к папам-мамам, отчего-то не проситесь. Сироты, что ли?

Епиха и Шпиндель этого разговора, как уже говорилось, ожидали и побаивались. Оба молча потупились. Потом Епиха вздохнул и сказал:

— Выгнать нас хотите, дедушка?

— Зачем? — улыбнулся Олег Федорович. — Разобраться хочу. Ежели у вас родители есть и сейчас сломя голову бегают, вас разыскивая, — это одно. Если нет у вас родителей и вы из детдома сбежали или того хуже, из колонии, — другое. А еще может и третье быть, и пятое, и десятое — всего не прикинешь. К тому же, взял я вас из камышей повязанными и крепко поротыми. Не поверю, что это родня вас отлупцевала. Своих детей, конечно, бывает, и убивают даже, но обычно сгоряча и по пьянке. Над вами же, похоже, на трезвую голову трудились. По старческому своему скудоумию могу подумать, будто вы крутым людям дорогу перешли. А это неприятно. Допустим, если они вас собирались там, в камышах, навестить утречком и еще раз поспрашивать, то я, так сказать, со своей гуманитарной помощью не в кассу выступил. И тоже могу от них неприятностей ждать. А у меня, сами видите, — хозяйство, семья. Только-только обживаться стал на старости лет. Волнения лишние мне ни к чему…

— Понятно… — печально произнес Епиха. — Хорошо. Уйдем мы от вас. Вы только объясните, как до города отсюда добраться.

— Погоди, — покачал головой Олег Федорович. — Не дослушал ты меня, Алеша. Я еще сам не решил, отпускать мне вас от себя или оставить. Мне надо о вас правду знать, понимаешь? Полную! Что вы за ребята, чем и перед кем проштрафились, от кого беды ждете. Потому что, ничего не знаючи, можно пальцем в небо попасть.

— А вы это, лишнего узнать не боитесь? — спросил Епиха, прищурясь.

— Сынок, — усмехнулся Олег Федорович, — лишнего знания не бывает. Тем более, что от того, насколько хорошо и правдиво вы мне свою историю расскажете, будет очень многое зависеть. Может быть, даже ваша жизнь молодая. Допустим, отпущу я вас с Богом, поедете вы в город или куда еще, а по дороге вас ваши дружки-братки отловят, которые вас на острове тиранили. Неприятно будет, ежели они вас еще разок привяжут и начнут, к примеру, паяльником ногти плавить… Ребята вы вроде неплохие, мне вас жалко будет, если что.

— А по-моему, Олег Федорович, — пробурчал Епиха, — вы боитесь, что, если нас поймают, мы вас заложим…

— Правильно думаешь. Попадетесь крутым — первым делом спросят, кто вас прятал. И расколют вас, как орешек, без напряга сил. А потом сюда, ко мне, наедут. Придется мне тогда свои меры принимать, для обеспечения мирного труда. Большой шухер может пойти, очень большой!

— Извините, дедушка, — спросил Шпиндель, — а вы сами-то не блатной?

— Сложный вопрос, — хмыкнул старик. — И отвечать на него мне как-то не хочется.

— А нам не хочется, — прищурился Епиха, — чтоб вы, если мы про себя все расскажем, нас браткам продали.

— Наивный ты парень! — усмехнулся дед. — Если б у меня был на это настрой, я бы вас еще больными продал, когда вы пластом лежали. Ничего не спрашивая, кстати. Просто поинтересовался бы через знакомых, не забывал ли кто на протоке шпанят в беспортошном состоянии, — и все дела. Через день, глядишь, за вами покупатели приехали бы. Много отстегнули бы или нет, не знаю, но жилось бы мне сейчас спокойнее. Однако же делать я этого не стал. Жалко вас, молодые еще.

Епиха задумался. Олег Федорович сказал убедительно. Вспомнились джипы, которые стоят в гараже-конюшне. Нет, дедуля этот не простой мужичок. Пожалуй, и правда, запросто нашел бы способ их отдать, если б хотел. Но рассказывать ему все Епихе по-прежнему не хотелось. Дед-то, может, и добренький, но вдруг окажется, что с ним те самые братаны связаны, которые сейчас в воронке отдыхают? Или, скажем, если один из них ему сыном доводился?! Может, если они про это дело расскажут, он поначалу и промолчит. Деды, они хитрые. Промолчит, виду не подаст, потому как ему, старому, и с одним Епихой врукопашную не справиться, а если Шпиндель подмогнет — и подавно. Шифер таскать одно, а драться — совсем другое. Но вот если он ночью, пока Епиха и Шпиндель будут храпака задувать, сядет на своего «козла» и сгоняет к братанам, худо будет. Приедут такие жлобы, как Жора и Сухарь, да еще и Нинку-садистку привезут. Мороз по коже…

Тут Епиха вдруг подумал: а не придавить ли ему этого старикашку? Конечно, вроде и западло это, все-таки дед их спас, как-никак, но не пожалеть бы потом, когда уже поздно будет.

Фиг его знает, до чего бы еще додумался Епиха с дурной головы, но тут со стороны тропы, ведущей от хутора, к причалу, весело хихикая, вышла Юлька. Босиком, в одном купальничке. Два маленьких треугольничка сверху и один, чуть побольше, внизу. Высокая, темноволосая, загорелая… Пацаны ее, пока дожди шли, привыкли видеть в кофте и юбке ниже колен, вчера, когда уже потеплело, она в каком-то ситцевом платье и платке расхаживала, как передовая доярка 50-х годов, а тут — на тебе! У Епихи все его пакостные мысли куда-то провалились, он так и прилип взглядом к Юлькиным ровненьким ножкам. Шпиндель тоже глянул, испугался и засмущался, глазенки опустил. Юлька, конечно, эти зрительские симпатии отметила, но посмотрела на пацанов по-всегдашнему свысока: «Мол, чего выпучились, мелкота? Сопли сперва подотрите!»

Убила наповал, хотя вслух ничего не произнесла. Епиха как-то невзначай прикинул, что эта молодуха его ростом повыше, а уж Шпиндель ей и вовсе в пупок дышать будет. К тому же Епиха припомнил, как эта телка, когда для поросят варево готовили, мешки с комбикормом ворочала и чугуны в печь сажала. Пожалуй, если двинет со всей силы, запросто сшибет Епиху с ног. Про Шпинделя и говорить нечего — он вообще в речку улетит! Не дай Бог почует, что Епиха замышляет чего-то против ее деда или папаши — кем ей Олег Федорович доводится, по-прежнему неясно было, — покрепче Нинки отделает! Но еще более серьезным обстоятельством, которое заставило Епиху засунуть свои черные замыслы поглубже, стало то, что вместе с Юлькой на берег прибежали Казбек и Лайма. С этими и вовсе лучше не связываться.

— Как водичка, мальчики? — поинтересовалась Юлька. — Успела нагреться?

— Успела, успела, — закивал дед. — Окунись, освежись малость! Собачек искупай, запарились небось на цепи? Идите сюда, родные!

Собаки, повиливая хвостами, потрусили к Олегу Федоровичу, стали его чуть ли не в бороду лизать.

— О-о, дружки мои ненаглядные! — порадовался старик, лаская собак. — Лаймочка, девочка хорошая! Умница, умница, красавица ты моя! И ты Казбек, хор-роший, хор-роший парень! Молодцы, молодцы ребята!

При всей этой идиллии пацаны видели, как собаки, облизывая хозяина, время от времени с явным неодобрением поглядывали и даже ворчали в их сторону. Для этих зверюг они, прожив неделю в доме, все еще были чужие.

Юлька тем временем прошла на край причала, оттолкнулась и прыгнула в речку. Плюх! «Во длинноногая!» — подивился Епиха, когда красотуля без разбега пролетела метра три по воздуху и обеими ногами вонзилась в воду. Это было почти на середине, где было метра два глубины.

— Ой! Теплынь-то какая! — восторженно воскликнула Юлька, выныривая. — Как парное молоко!

Епиха с этим мнением соглашаться, наверное, не стал бы.

— Небось в Оби у вас попрохладнее? — спросил дед, все еще поглаживая и потрепывая псин.

— Бывает и теплее, — ответила Юлька и саженками поплыла вниз по течению.

— Догоняйте, догоняйте, уплывет! — Олег Федорович подтолкнул собак к воде, и те, лихо попрыгав с причала, по-собачьи поплыли следом за хозяйкой.

— Ну, — обратился он к Епихе, — надумал рассказать все как есть?

Епиха вдруг испугался. А вдруг этот самый дед, ежели ему надоест их уговаривать, возьмет да и натравит на них собак? Или даже не натравит, а просто не станет их удерживать? Ведь в клочья раздерут, зубастые… Конечно, можно бы и не рассказывать про то, как было по-настоящему, только Епиха уж очень плохо придумывать умел. Шпиндель, тот лучше мог на ходу сочинять. Правда, иногда в своем вранье путался. К тому же дед именно от Епихи рассказа ждал. А Шпиндель только косился на другана и ждал, нужно ли соглашаться или нет. Ясно, что слово было за Епихой.

— Ладно, — сказал он, — попробую рассказать, Олег Федорович…

И Епиха стал рассказывать. Сначала, когда первый раз рот открывал, еще думал, будто сумеет соврать чего-нибудь, но потом, поскольку вранье в голову не лезло, начал говорить все, как было. Старик поглаживал седую бороду, слушал. Лицо у него было сосредоточенное, но по выражению его было трудно понять, как он ко всем этим похождениям и злоключениям относится. Юлька в это время плескалась с собаками, а потом, не мешая мужской беседе, выбралась на берег в стороне от мостков и скромненько удалилась. Собаки отряхнулись и убежали следом за ней.

Наконец Епиха дошел до того момента, когда Нинка учинила над ними расправу. Конечно, не хотелось рассказывать все нюансы, но и промолчать не сумел. Все выложил, до последнего.

— Понятно, — вздохнул Олег Федорович, когда Епиха завершил свою исповедь. — Похоже, что ты и впрямь все как на духу рассказал. Ты, Николка, ничего добавить не желаешь?

— Я? Н-нет, — испуганно пробормотал Шпиндель, — он все точно рассказал, как есть…

— Ну и добро, — сказал дед. — Ежели все верно, то думаю, надо вам у меня оставаться. Покуда все это не утрясется.

— А долго оно утрясаться будет? — спросил Епиха.

— Вот это я вам, мальцы, точно сказать не могу. Может, через месяц, а может — через год. Жалко мне, конечно, Николка, что у тебя папа-мама страдать будут, а только хуже, если им придется тебя в морге опознавать. У тебя, как я понял, Лешка, родители шибко пьющие, и ты им особо не нужен. Тут, хоть оно и само по себе плохо, ситуация попроще. В общем-то, конечно, вам решать самим, оставаться или нет, возвращаться домой или бомжевать. Но, конечно, если хотите жить в тепле, а не мотаться с вокзала на вокзал, то у нас тут самое место. У меня тут все, считая собак, вроде приемышей. И Юлька, и Рая. У Юльки отец и мать спились, бабка в доме престарелых доживает, Райка бездетная-безмужняя тоже, вроде вас, с крутыми поссорилась. Казбека с Лаймой хозяева бросили — кормить небось не смогли. Опять ко мне приблудились. Да и я-то сам тоже приблудный, если по-честному. Нашелся, правда, один добрый человек, позволил нам тут жить-обживаться. Вроде бы пока мы с ним не ссорились…

— А если поссоритесь? — настороженно спросил Алешка.

— Там видно будет. С ним, кстати, еще потолковать надо. Может, что-то умное подскажет насчет вас. Покамест подувайте сами, не торопясь, хотите оставаться или не хотите. Но ежели решите оставаться, то помните четко: меня слушаться надо и глупостей всяких не делать. Иначе, прямо скажу, можете пропасть ни за понюх табаку… Ладно, не буду я вам больше мозги заполаскивать, пойду насчет обеда поинтересуюсь. Вы тоже особо не бултыхайтесь, по разу окунитесь да идите домой, а то опять заболеете.

И с этими словами Олег Федорович зашагал в сторону хутора.

— Слышь, Епиха, — провожая старика взглядом, прошептал Шпиндель, — он бандит, как ты думаешь? Я поглядел — на нем шрамов уйма. На лице только маленькие, незаметные, а на спине, на животе — больших полно. И татуировки есть…

— У меня тоже глаза имеются, — насмешливо произнес Епиха. — Я это все еще там, у гаража, приметил. Он же старый, небось еще на фронте с немцами воевал.

— Нет, — помотал головой Шпиндель. — Не такой уж он древний, по-моему. Лет шестьдесят, может быть, даже меньше. Просто борода седая и морщин много. Ходит быстро, без палки, тяжести таскает такие, что мы еле корячимся.

— Да просто здоровый, — не согласился Епиха. — Бывает, и в семьдесят пять здоровье сохраняют. Я вон читал в одной газете, что в Москве генерал живет, который в 87 лет с парашютом прыгает.

— В газетах и наврать могут… Ну это вообще-то не главное. Ты как думаешь, надо оставаться?

— А ты? Домой захотел, к мамочке? — презрительно осклабился Епиха.

— Вообще-то домой хочется, — признался Шпиндель. — Но страшно. Найдут нас там…

— Хорошо, хоть это соображаешь. Они нас уже не за деньги искать будут, а за братков. Тех, что в воронке. Им, учти, по фигу будет, что ты в них топор не бросал. Почикают обоих, усек?!

— Ты мне это десятый раз говоришь! — обиделся Шпиндель. — Будто я не соображаю…

— Ничего, напомнить не вредно. Короче, мы с тобой решили оставаться у деда, так?

— Так.

— Тогда пошли, окунемся еще раз — и домой.

— В смысле, на хутор?

— У нас теперь другого дома нет…

ПОСЛЕОБЕДЕННАЯ ПРОГУЛКА

Солнце над Ново-Сосновкой висело еще высоко, но уже перешло через зенит. Жара спала, а в тени да еще поблизости от небольшого фонтанчика, журчавшего посреди беседки, обвитой не то хмелем, не то диким виноградом и обсаженной кустами, царила приятная прохлада. Птички какие-то чирикали, бабочки изредка пролетали, цветочки пахли — рай да и только!

Шура Казан, которому первый раз после ранения разрешили часок прогуляться по своему дачному мини-парку после обеда, пришел сюда под ручку с Нинкой. Обедали они тоже вместе, вдвоем. Это ж надо же!

Всю эту неделю, которую бывшая «лохотронщица» провела здесь на положении не то бедной родственницы, не то почетной пленницы, Нинка прожила как во сне. И отнюдь не в сладком, хотя кошмарным его тоже, пожалуй, не назовешь. Бывают такие сны, когда, что называется, из жара в холод кидает и обратно. Именно эти перепады Нинку больше всего измучили.

Особенно напугалась она в первый день, точнее, в первое утро, когда обнаружила, что дверь комнаты, где она провела ночь, заперта снаружи, а на окне решетка. И когда какая-то мрачная баба — такой бы вертухайкой работать! — прикатила ей завтрак, на Нинкин скромный вопрос, как здоровье Шуры, последовал очень грубый ответ: «Не твоего ума дело!» А Нинка хорошо помнила слова Казана: «Пока я жив — будешь жить, обещаю». Из чего можно было сделать и иной, прямо противоположный вывод. В том смысле, что как только Шура отдаст концы, то Нинка пойдет на тот свет следом за ним. То, что баба Нинке нагрубила, могло означать, что Шура либо уже помер, либо вот-вот помрет, и как только это случится — Нинке хана наступит. Она и завтрак-то толком съесть не смогла, пища в горло не лезла. Потом, правда, появилась рыжая, очкастая врачиха Дина Михайловна, которая очень вежливо осведомилась у Нинки насчет самочувствия, послушала фонендоскопом, поглядела горло, померила температуру и доложила, что Александру Петровичу получше, но есть опасность нагноения. Заодно Нинке удалось узнать, что из шести пуль, которые попали в Казана, ни одна не повредила жизненно важных органов и крупных кровеносных сосудов. Одна, как Нинка уже знала, чиркнула по голове, другая навылет пробила левое плечо, третья и четвертая угодили в левую руку, соответственно, выше и ниже локтя. Та, которая ударила ниже локтя, перебила лучевую кость и зацепила вену. Это была самая опасная рана. Пятая пуля прошла навылет через мышцы на правом боку, а шестая рассекла кожу на правом бедре. В общем, как поняла из этой информации Нинка, все эти раны в совокупности обеспечили Шуре приличную кровопотерю, но теперь, ежели не будет всяких там заражений, нагноений и воспалений и если перебитая рука нормально срастется, то через месяц или даже раньше Казан будет вполне здоров. Нинка порадовалась и дожила день уже в хорошем настроении.

Но на следующий день Дина не появилась, никакой информации о состоянии здоровья Шуры Нинке не принесли. Она опять запаниковала. Решила, что это самое заражение, нагноение или воспаление все-таки началось, а там Казан, того гляди, и помереть может, утянув, само собой, и ее, несчастную, на тот свет. Однако вечером за Нинкой зашел Костя — он так представился, — тот самый стриженый хирург, похожий на бандита, и отвел Нинку к Шуре. Казан выглядел много лучше, чем тогда, когда Нинка его последний раз видела, улыбался и шутил вовсе не как висельник, а вполне оптимистично. Создавалось впечатление, что он не сегодня, так завтра начнет бегать и прыгать.

Конечно, Нинка знала, что это не так, но была убеждена, что все худшее уже позади. Поэтому мрачный вид Дины Михайловны, с которым она посетила Нинку на третий день ее заточения, опять опустил ее в холодную воду. Как оказалось, у Казана с утра поднялась температура и есть опасения, что это признак начинающего сепсиса. Шуру начали колоть пенициллином и еще чем-то, а Нинке пришлось выпросить себе валерьянки. К Казану ее в тот день не пустили, а потому состояние полного уныния продолжалось аж до следующего утра. Нинка даже заснуть толком не смогла.

А утром ее ожидал приятный сюрприз. Ее пригласили — очень вежливо и почтительно! — навестить Александра Петровича. Более того, Казан изъявил желание вместе с ней позавтракать! Нинка прямо-таки обалдела от такого знака внимания, ощущая себя пятнадцатилетней девочкой, которой прислал свой портрет Майкл Джексон. Но это было еще не все. Когда позавтракали, Шура предложил ей прогуляться в его компании. Погода в тот день была еще плохая, поэтому прогуливались они на застекленной веранде третьего этажа Шуриной дачи, где у Казана было нечто вроде зимнего сада, с вольерой для волнистых попугайчиков, клеткой для канареек (Шура утверждал, что купил их аж на самих Канарах), небольшим фонтанчиком и аквариумом для рыбок объемом в два кубометра. Прогуливался Шура на инвалидной коляске, которую доверил катать исключительно Нинке. Вообще-то нога у него была поранена совсем легко, но ему там на кожу наложили швы и не велели напрягаться. Вот Нинка и катала его по кольцу вокруг бассейна с фонтанчиком, вдоль всяких там пальм и прочих «лопухов» — настоящих названий этой тропической растительности она, само собой, не знала. Разговоры шли очень нежно и приятно, Нинкины уши добрых слов наслушались на двадцать лет вперед. Конечно, правой, то есть здоровой, рукой Казан изредка поглаживал «лохотронщицу» по объемистой попе, но делал это с максимальной корректностью и уважением к данному предмету. Они сделали ровно сорок кругов, после чего явился врач Костя и скромно заметил, что на первый раз достаточно и Александру Петровичу надо бы отдохнуть. Казан медицине подчинился, однако объявил, что пригласит Нинку пообедать и после обеда они снова прогуляются. Нинка ждала-ждала и не дождалась — как позже оказалось, у него опять температура поднялась. Но непосредственно в тот день ей про температуру ничего не сказали. Ясно, что она опять ударилась в панику, предполагая, будто Казан начал ее в чем-то подозревать, а может, и вовсе решил, посоветовавшись с братвой, удалить ее от себя, а заодно и из жизни вообще.

В последующие два дня все протекало более спокойно, но все-таки нервное напряжение оставалось, и настроение уже по собственной инициативе менялось по пять раз на дню, хотя причин особых для того не было. Прогулки по зимнему саду продолжились, но покамест только по утрам. И обедать Казан Нинку не приглашал, а уж насчет вечера и вовсе не заикался. То ли какие-то дела решал, то ли еще что. Поэтому сидела она в своей комнате и маялась дурью. В том смысле, что пыталась размышлять и прикидывать, чем все кончится. Но, конечно, ничего толком не прикидывалось. Иногда казалось, будто все хорошо выйдет, а иногда одни мрачные предчувствия одолевали. Несколько раз до того себя в тоску вгоняла, что хотелось помереть. Но все же дожила до этого дня и не пожалела…

Правда, и тут без волнений не обошлось. Утром Шура ее на завтрак не позвал. Она уж привыкла к этим утренним встречам, а тут облом. Пришла вредная тетка-«вертухайка», облаяла Нинку за то, что она накурила якобы и комнату не проветрила. Нинка ей тоже сгоряча сказала пару слов без протокола — короче, обложила матом. Разнервничалась — сил нет. А потом опять думать начала, что все совсем хреново. Но подоспел обед, и к Нинке в комнату пришел лично Шура. Уже без коляски, с рукой на шине, с забинтованной головой. Вылитый артист Бурков из фильма «Старики-разбойники»: «Ерунда, бандитская пуля!» Правда, там Бурков мента играл, а Шура сам был бандитом. Но, видать, ныне времена такие, что бандиты больше друг в друга шмаляют, чем в ментов. Хоть и была такая песня-призыв: «Братва, не стреляйте друг в друга!» — к ней что-то не торопятся прислушаться. Когда такие бабки на кону, бывает, режут мать родну…

Нинке эти морально-нравственные аспекты были по фигу. Она только переживала, что не успела хоть чуточку себя в порядок привести. Все ж таки не тот у нее возраст, чтоб морду без штукатурки показывать. Но Казан, когда она насчет этого заикнулась, только хмыкнул и сказал: «Ничего, ты мне любая нравишься! У нас все скромно и без тостов».

Обедали они вдвоем, без сотрапезников. Но стол был вовсе не скромный. Нинку последний раз водили в ресторан еще при Советской власти. Да и то тогдашний хахаль попался жмотистый. А тут такие разносолы были, что все подряд попробовать хотелось, а жрать Нинка очень даже любила и насчет соблюдения диеты никогда не заботилась. В фотомодели она уже явно опоздала, на шейпинг у нее ресурсов не имелось, но мужикам ее телеса очень даже нравились. Хорошего человека должно быть много.

Поскольку Нинка все пробовала и похваливала, а Шура главным образом подкладывал и угощал, разговор за столом получился на кулинарные темы. И потом, пока шли до беседки, в присутствии двух телохранителей Казана, тоже как-то не тянуло на откровенность. Точнее, не на ту откровенность, которой Нинке очень хотелось. Ей хотелось знать, что все-таки с ней будет. Для начала хотя бы понять, на фига ее Казан здесь держит, долго ли это будет продолжаться и есть ли у нее перспектива попасть домой. Но самой спрашивать было боязно. Фиг его знает, что Казан подумает. А Шура рассказывал, как он эту дачу сооружал, как ему хотелось иметь уголок для души. Такой, чтоб разгрузить мозги от сложностей жизни, чтоб хотя бы часок не думать о том, кто кому должен, какие бабки с кого брать и кому за что отстегивать, не помнить о том, что есть люди, с которыми трудно жить на одной планете. Один такой уголок у него был в зимнем саду, а другой здесь, в беседке на вольном воздухе.

Охрана осталась вне беседки, контролируя подходы, а Шура с Нинкой уселись на мягкий кожаный диван, располагавшийся вокруг фонтанчика и имевший форму подковы. Нинка, как баба простая и циничная, про себя отметила, что вообще-то на таком диване и потрахаться можно — места хватит. К тому же все промежутки между столбами, на которых держалась крыша, были заделаны решетчатыми щитами, и нитки с вьющимся по ним хмелем или виноградом были натянуты близко друг от друга — фиг чего разглядишь внутри, если глаз к решетке вплотную не приложишь. На входе в беседку была дверца с овальным верхом, тоже решетчатая. Внизу к ней приделали продолговатый ящичек с грунтом, и из этого ящичка по натянутым ниткам тоже росли до самого верха двери какие-то вьющиеся растения. Журчание фонтанчика очень хорошо забивало все звуки, поэтому даже если б телохранители хотели что-то подслушать, то не смогли бы этого сделать. Впрочем, Казан был уверен в своих бойцах. Они лишнего знать не хотели. Конечно, если б он крикнул: «Ко мне!» — явились бы мигом, как из-под земли, но слышать то, о чем Шура говорил с Нинкой вполголоса, им было вовсе не обязательно. Еще ни один человек не помирал от того, что знал слишком мало. Тем более, что речь, как оказалось, Шура собирался вести не только о природе, погоде и разных птичках-бабочках…

— Хорошо сидим! — произнес Казан, когда они остались одни. — Благодать, ей-Богу! Нет, есть в жизни счастье! Верно, Нинуля-кисуля?

— Верно… — вздохнула Нинка. — Только не у всех оно есть, счастье это.

— Тоже справедливо, — согласился Казан. — Но, как говорится, каждый человек кузнец своего счастья. Вот мы с тобой — тому пример. Я, между прочим, пока себя хреновенько чувствовал, много и долго над этим думал. Это ж надо же, как все повернулось! Мог бы я, допустим, замочить тебя в нашем местном «Гарлеме»? Не отводя далеко от офиса, так сказать. Да запросто! Там тебя сто лет не нашли бы. Но вот вопрос, что бы со мной сталось, если б тебя в машине не было? Залепил бы мне Тюня контрольный в лобешник, и я бы сейчас уже пятый день в могиле гнил. Улавливаешь?!

— Значит, его Тюня звали? — спросила Нинка. Ей вдруг стало как-то не по себе. Там, на дороге, был только страшный человек с автоматом, в которого она случайно выстрелила и случайно попала. А у него, оказывается, имя было или, точнее, кличка, да еще и нежное такое — Тюня. Наверно, Петюней или Митюней в детстве звали… И родители небось его любили.

— Что, переживаешь? — прищурился Шура, уловив Нинкину интонацию. — Жалко?

— Нет, — спохватилась она. — Буду я еще за всякое дерьмо переживать! Просто удивительно, что у него кликуха такая. Убийца все-таки, а звали, как маменькина сынка…

Всю эту неделю она только и думала, что о собственной судьбе. Боялась, конечно: вдруг менты разберутся во всем и навесят ей срок за это убийство? Но когда Шура ей объяснил, что уже через пару часов после разборки «БМВ» и трупы исчезли с шоссе, а грузовик, на котором Нинка его сюда привезла, оказался в соседней области, страх перед ментами пропал. Точнее, отошел на задний план. И без него было чего бояться. Суд, если там нормальные люди сидят, ее бы оправдал, по крайности, условно что-нибудь записал. А вот если Казану захочется себе жизнь упростить — тут никакой адвокат не поможет…

— Никто сам себе погонялы не придумывает, — философски заметил Шура. — Их жизнь раздает. Как и судьбы. Был Тюня — и нет Тюни. И хрен его найдут в этом столетии. А ты про него поскорее забывай. Не было такого — и все. Помни четко, что мы с тобой живы только потому, что он сдох. Уловила, кисуля?

И Казан ласково потрепал Нинку по шее, а ей на секунду страшно стало: вдруг сдавит горло лапищей?

— А ты меня боишься, верно? — усмехнулся Шура. — Зря, между прочим. Я слова на ветер не бросаю. Сказал: «Будешь жить, пока я жив», — значит, намертво. Теперь, чтоб я свой вердикт переменил, ты должна капитально скурвиться и притом, чтоб я еще в это поверил от и до. Вот тогда — извини. Но покамест все остается как было. Хотя мне, не скрою, насчет тебя много нехороших идеек подбрасывают. Есть такие люди, которым очень хорошо, когда другим плохо. А я — не такой. Если чуешь за собой что-то лишнее — скажи сейчас, облегчи душу. Подумаем вместе, если поправимо — поправим.

— Нет у меня ничего такого, — ответила Нинка. — Я тебе все про себя рассказала.

— Ну и слава Богу, дыши спокойнее и глубже. Могу сказать, что решил я, Нинуля, немного отдохнуть и поправить здоровье. В довольно дальнем зарубежье. На теплых морях в зеленых тропиках. Здесь, конечно, хорошо, но уж больно беспокойно. Народ, сама знаешь, какой. Если один раз маху дали, второй раз могут не промахнуться. Тем более, что здесь, на этой даче, есть кто-то, кто на меня слегка постукивает. Вычислить его непросто — хитрый, практически всех, кроме тебя, могу подозревать…

— А почему меня не подозреваешь? — осмелилась спросить Нинка. Упоминание о грядущей поездке Казана за кордон заставило ее затрепетать. Это могло быть началом конца…

— Тебя я не подозреваю потому, что этот стукач задолго до твоего прихода работать начал. И по его линии такая информация утекает, которой ты не имеешь. Ну, подробности пересказывать не буду. Как известно, кто много знает, тот рано старится. А ты баба еще молодая…

— Да уж, нашел молодуху… — закокетничала Нинка. — Полста скоро.

— Не полста, а сорок три. А как известно, в сорок пять баба ягодка опять. Короче, решил я с собой тебя взять. Мир поглядишь, себя покажешь…

— В лес со своими дровами? — экс-«лохотронщица» в такое счастье никак не могла поверить. Конечно, до сих пор Шура ни разу ей не врал, но все же… Кто она и кто он? Одно дело потрахать здесь, забесплатно, другое — тратиться на поездку за рубеж.

— Ну, во-первых, — напомнил Казан, — дрова еще не мои. И даже сегодня еще навряд ли будут моими. Костя говорит, что надо поберечься от перегрузок, не бередить. Да и слабоват я еще с тобой всерьез заниматься. Тебе ж ведь скучно будет, если просто сунул-вынул и заснул? Нет, я такого дела не хочу. Мне хочется тебе и себе праздник устроить, понимаешь? Может, на пару месяцев, а может — на всю оставшуюся жизнь. Потому что я до хрена уже прожил, но как-то все бегом, бегом. Все деньги, крутеж-вертеж, базар-вокзал, менты-братки, «украл, выпил — в тюрьму». Надо отдохнуть.

— А почему именно со мной? — искренне удивилась Нинка. — Что там, за кордоном, девок нет? На хорошие бабки ты себе хоть пять штук сразу наберешь. Лет по семнадцати. Может, даже целочек…

— Нинуль, — усмехнулся Казан. — Неужели не понимаешь, что за бабки — это одно, а от души — это другое?

— Ой, Шурик, понимать-то я понимаю… — Нинка опустила глазки, как девочка.

— …Но не верится, да? — Казан закончил за нее фразу.

— Нет, почему, я тебе верю. Я себе не очень верю. Потому что давно не любила никого. И сейчас не знаю, нравишься ты мне или я тебя боюсь просто-напросто…

Шура немного насупился. Нинка даже испугалась — хрен его знает, каким боком ей это откровение выйдет.

— Боишься ты… — хмыкнул Шура с явной иронией. — Тебе, знаешь, когда надо было бояться? Там, в «Гарлеме», когда только-только познакомились. А тогда ты так наглела, что я аж прибалдел. Во баба, думаю! Ведь знает, к кому пришла и чем все может кончиться, а не менжуется. У меня ведь тогда насчет тебя было все очень однозначно — мочить! И ты это понимала, не глупая. А глазки строила, хотя если по делу, должна была от страха визжать.

— Пьяная была… — улыбнулась Нинка. — Опять же за тот день так перебоялась, такого навидалась и натерпелась, что все было по фигу. Думала, все, а еще налет впереди был. Там снова бояться пришлось.

— Да уж, побоялась — Тюне мозги вышибла…

— Конечно, со страху и вышибла.

Казан погладил ее по пухлой руке, поглядел в глаза:

— Тепло мне с тобой. Не бойся зря. Я не сахарный, но и отморозный. Если не по сердцу — так и скажи. Со мной столько баб из одного страха перебывало — что аж противно. И сучек, конечно, которые за баксы и золотишко отрабатывали, тоже до фига было. Но это все мне надоело, понимаешь? А ты не такая. Если б я другой предложил то, что тебе, она бы на уши от восторга встала…

— У меня уши короткие, — сказала Нинка шутливо, — и мягкие слишком. Не устою на них… Ну а если серьезно, Шурик, то мне давно хотелось, чтоб у меня был такой мужик, как ты. Я просто сама себе поверить не могу. Что это все в натуре и не приснилось…

Казан притянул ее к себе здоровой рукой и осторожно, будто девочку-ромашку, поцеловал в губы. Нинка с превеликим удовольствием прижала бы его изо всех сил, но пожалела здоровье раненого. Ограничилась тем, что мягко обняла Шуру и прошептала ему в ухо:

— По-моему, я тебя люблю, Казанчик. Очень сильно!

— Потерпишь до вечера? — пробормотал Казан жарко. — Сейчас дел до фига, неохота на мелочи размениваться. А вечерком…

Нинка сладко вздохнула и положила свою трепаную головенку на правое, то есть не пострадавшее от пуль, плечо Казана.

ПОСЛЕОБЕДЕННЫЕ ГОСТИ

На хуторке тоже настало время послеобеденного отдыха. Олег Федорович с теткой Раисой отправились прилечь в горницу, а Юльку с пацанами оставили мыть посуду.

Когда эта операция была завершена, Юлька тоже отправилась вздремнуть. А Епиха со Шпинделем полезли было к себе на печку.

Однако там оказалось жарковато. Хотя печь топили не для жару, а только для готовки, она здорово прогрелась. Если в прошлые дни, когда на дворе стояла прохладная и дождливая погода, это было самое оно, то сегодня сразу в пот бросало, как в бане, даже если ничем не прикрываться и лежать в одних трусах.

— Пошли лучше в сад! — предложил Епиха. — Завалимся где-нибудь в теньке.

Прихватив байковое одеяло и подушки, ребята вышли из дома и, не подходя к будкам, где забрякали цепями Казбек и Лайма, направились под сень яблонь. Нашли удобное место на травке, неподалеку от избы, куда от нее падала тень, разостлали одеяло, пристроили подушки и блаженно развалились… Самое оно! И яблоки, уже поспевшие, неподалеку валяются — протяни руку, оботри и лопай. Кайф, короче!

— Здорово, что мы сюда попали! — сказал Шпиндель, вгрызаясь в сочную кисло-сладкую мякоть. — Как на даче живем, скажи, Епиха?

— Ничего, — кивнул тот, усердно ворочая челюстями. Ему тоже тут нравилось, но кое-какое беспокойство все же не давало погрузиться в безмятежное состояние, которое испытывал Колька.

Все-таки разговор с дедом Олегом оставил двойственное впечатление. С одной стороны, вроде бы все определилось: гнать их отсюда не собираются, взяли в это семейство на правах приемышей, каковыми, по утверждению старика, тут все являются, включая собак и самого деда, которому один хороший человек дозволил тут проживать. С другой стороны, многое для Епихи оставалось тайным, а потому тревожило. Фиг его знает, например, как этот самый «хороший человек» отнесется к новым жильцам. В том, что дед Олег вовсе не самый главный в здешнем заведении, Лешка не сомневался. Наверняка ему придется отчет держать перед этим самым боссом, кого он еще сюда притащил. И еще неизвестно, одобрит ли босс такую инициативу. Тем более если узнает, что Епиха и Шпиндель насолили крутым людям.

Конечно, Епиха все эти свои сомнения старался засунуть куда поглубже, чтоб не мешали наслаждаться жизнью. Убеждал себя в том, что не стоит ломать башку над всякими проблемами, и искренне завидовал легкомысленному Шпинделю за то, что тот умеет радоваться текущему моменту, в котором пока не наблюдалось ничего ужасного и тревожного, а имелись такие приятные вещи, как голубое небо с пушистыми белыми облачками, золотистое жаркое солнце, зеленые деревья, нежная прохлада в тенечке и свежие, прямо с дерева, душистые яблоки… А вот-вот уже и вишни должны были созреть, многие уже сейчас почти черные висели. Малина тоже почти готова. Потом сливы поспеют, черная смородина, крыжовник. Нельзя сказать, конечно, что Епиха всего этого совсем не пробовал, но припомнить, чтоб случалось поесть этих витаминов вволю, до отвала, — не мог. А в последние годы лишь на рынке, по ягодке, «брал на пробу». Да и то продавцы, приметив, что он по второму кругу подходит, ворчать начинали. А купить хотя бы горсточку, не говоря уже о килограмме, как-то не выходило. Даже если деньги вдруг появлялись. На пиво, на «пузырь», на курево тратил. А то и на «травку». Короче, на все то, от чего мозги тупеют и здоровье портится.

Епиха повздыхал еще малость над своим проклятым прошлым, поразмышлял над туманным будущим и все-таки погрузился в дремоту, благо Шпиндель перестал бубнить, а затем очень уютно засопел.

Сколько удалось проспать — черт его знает, Лешка не засекал время, но, по-видимому, не очень долго. Разбудило то ли урчание мотора подъехавшего к дому автомобиля, то ли лай собак, то ли голоса хозяев, вышедших встречать гостей. Шпиндель на все это не отреагировал — продолжил сон, а вот Епиха, хоть и не видел, что происходило на другой стороне дома, как-то исподволь заволновался. Ни Олег Федорович, ни Раиса, ни Юлька ничего не говорили о том, что гостей ждут. И за все прошедшие дни сюда никто не наведывался. Поэтому Епиха насторожил уши, прислушиваясь к голосам, долетавшим со стороны крыльца.

Впрочем, ничего тревожного его уши не услышали. Судя по веселому оживлению, возникшему у ворот, приехали хорошие знакомые, которые хоть и не объявляли загодя о своем визите, но сделали хозяевам приятный сюрприз.

— Давненько ждем! — услышал Епиха голос деда Олега. — Вторую неделю носа не кажете. Дождей испугались, что ли?

— Дела заели, — пробасил некий невидимый Епихе, но, судя по голосу, явно солидный мужик. Приехал он, как видно, не один, а с компанией, в которой были и другие знакомые хозяевам лица.

— Ой, Анюта! — радостно завизжала Юлька. — Сестренка!

— Юлька! Сто лет не видались! — отозвался немного похожий голосок.

— Сонечка, проходи, что ж ты встала? — донесся радушный голос Раисы.

— Мы вам, наверно, проблемы создали… — произнесла некая невидимая баба с каким-то иностранным акцентом.

— Какие проблемы? О чем говорить? — заторопился дед Олег. — Давно ждем… Заходите, заходите!

Епиха успокоился, но не совсем. Ему как-то ненароком показалось, что этот басовитый, которого «дела заели», и есть тот самый «добрый человек», который поселил Олега Федоровича с бабами на хуторе. А потому рано или поздно поинтересуется, что тут за новые жильцы объявились. Ну и, соответственно, ежели ему эти новички не поглянутся, жди неприятностей.

У Епихи даже возникло плохо оформившееся желание смыться. То есть прямо сейчас махнуть через забор и дунуть отсюда куда глаза глядят. Впрочем, он от этого желания тут же отказался. Он же в одних трусах, япона мать! А одежда вся в доме… Да и куда бежать, тоже знать надо. Лодку не угонишь, дед все ключи от ангара и от цепи у себя держит. Куда эта самая просека, по которой гости приехали, выводит, Епиха не знает. Зато ежели дед своих собачек спустит, они Лешку в два счета догонят. Нет уж, надо сидеть и ждать у моря погоды. Чему быть — того не миновать.

Поэтому Епиха остался лежать на прежнем месте и продолжал прислушиваться к галдежу у крыльца. Впрочем, ничего существенного он больше расслышать не сумел, потому что гостей сопроводили в избу, повозились немного, затаскивая какие-то вещи, а затем весь шум переместился внутрь дома. Оттуда, через толстые бревенчатые стены, членораздельных звуков не долетало.

Потом на крыльце послышался легкий топоток и девчачье хихиканье. Скрипнула калитка, ведущая в сад, и Епиха услышал Юлькин голос:

— Тут они где-то. Дрыхнут, должно быть.

— Может, не стоит будить? — предположила та, которую Юлька называла Анютой.

— Нечего им тут делать. Ерема сказал увести — значит, увести.

Епиха, конечно, постарался сделать вид, что дрыхнет столь же безмятежно, как Шпиндель. Хотя уже понимал, что Юлька все равно разбудит. Шаги двух пар ног приблизились, и Анюта сказала:

— Какие милые детишки! Сопят, как младенчики.

— Все они милые, пока дрыхнут, — сурово произнесла Юлька. — Подъем!

Шпиндель от этого сержантского голоса аж подскочил, а Епиха открыл глаза, демонстративно протер их и сделал вид, будто не ожидал такого сюрприза. А сюрприз состоял в том, что обе девицы-красавицы были в купальниках и с полотенцами. Лешка сразу углядел, что эта самая приезжая Анюта была очень похожа на Юльку. Не иначе и впрямь ей сестрой доводилась.

— Хватит спать, шпана! — весело объявила Юлька. — Пойдем купаться. Составьте компанию дамам!

— А это кто? — произнес Шпиндель, изумленно разглядывая Анюту.

— Это моя сестра двоюродная, из Москвы. Анюта ее зовут. Отдохнуть на каникулы приехала.

— Будем знакомы, — улыбнулась Анюта с явной иронией. — Может, представитесь, юноши?

— Леша, — произнес Епиха с некоторой насупленностью.

— Коля, — широко растворив фары, пробормотал Шпиндель.

— Ну, давайте поживее! — заторопила Юлька. — Забирайте одеяло…

Наверно, если б предстояло идти куда-то в людное место, где было бы много чужих глаз, Епиха постарался бы сделать все, чтоб не ходить. Потому что уж очень неприглядно смотрелся бы рядом с такими телками. Даже при том, что был парнишка крепенький и довольно рослый. Про Шпинделя и говорить нечего — он на фоне этих гладких курочек выглядел самым что ни на есть дохлым цыпленком. Потому как обе девахи вымахали под метр восемьдесят и у них одни ноги едва-едва не достигали Колькиных плеч.

Но поскольку купаться предстояло на здешней речушке, где лишних людей не было, Епиха упираться не стал. А Шпиндель, тот вообще аж весь зарделся. Так и бегал глазенками по этим загорелым телесам. Епиха тоже, конечно, поглядывал. Потому что, хоть девки и в купальниках пришли, но ткани на них было совсем немного. Всякие там незначительные треугольнички да тесемочки. А все остальное — на виду. Рассматривай сколько угодно. Юльку, конечно, они со Шпинделем еще перед обедом изучали, но не больно долго. Опять же, на все эти выпуклости и округлости не насмотришься.

— Юль, а они на Бивиса и Батхеда похожи, верно? — заметила Анюта.

— Это кто такие? — малограмотная Юлька MTV в здешней глуши, разумеется, не смотрела.

— Это из мультика. Такие прикольные человечки!

— Не знаю, не видела… Как, говоришь? Бибис?

Тут Анютка закатилась хохотом. Этому смеху без видимой причины удивилась даже Юлька:

— Ты чего?

— Вспомнила, что такое «бибис» по-литовски! — Анюта прошептала Юльке на ухо перевод, и теперь уже обе заржали от души. Епиха еще больше насупился — издеваются, кобылы, как хотят. Он литовского, конечно, не знал, но догадывался, что, если бабы ржут, значит, ничего приличного в этом слове нет.

Тем не менее надо было топать с этими насмешницами. Епиха уже понимал, что девкам дали указание увести отсюда их со Шпинделем. Должно быть, чтоб они невзначай не увидели или не услышали тут чего-нибудь лишнего. А может быть, Олегу Федоровичу требовалось обстоятельно побеседовать со своим благодетелем, в том числе и насчет судьбы новых «приемышей». И фиг его знает, как они эту судьбу решат…

Когда Епиха и Шпиндель скромно поплелись следом за бойко перешептывавшимися и поминутно хихикавшими девицами, то, проходя мимо собачьих будок, увидели у ворот кремовый джип «Ниссан-Патрол», рядом с которым находились два внушительных парня в легких ветровках и черных очках.

— Айда с нами? — пригласила Юлька, которой такие сопровождающие наверняка больше импонировали, чем Епиха со Шпинделем, но эти жлобы только виновато улыбнулись и развели руками: дескать, увы, девочки, мы бы с радостью, но нам не положено.

Уже сворачивая за угол забора, Епиха еще разок обернулся и увидел, как на крыльцо вышли Раиса и незнакомая, черноволосая и смуглая баба — небось та самая Соня. Вышли они с корзинками и направились в сад — добирать с грядок клубнику. Лешка сразу допер, что этих баб тоже выставили из дома, где, должно быть, намечался шибко серьезный разговор…

Так оно и было. На кухне, за столом, куда была водружена красивая бутылка водки и выставлена весьма разнообразная закуска, остались мужики. То есть дед Олег Федорович и его гость — массивный, загорелый седой дядя в джинсах и серой майке с короткими рукавами. На фалангах пальцев у этого дяди синела давняя татуировка «ВОВА» — по букве на указательном, среднем, безымянном и мизинце. При первом взгляде на них можно было подумать, будто гость деду Олегу годится в сыновья. Потому как «Вове» на вид было около полтинника или чуть больше. На самом деле «деду» Олегу шел всего-навсего сорок третий год, а «Вове», который больше привык, чтоб его именовали Владимиром Васильевичем, было 56. Такие вот шутки матушка-природа шутит.

Но здесь, за столом, они держались на равных. Приняли по рюмашке под молодые малосольные огурчики и завели беседу, ради которой, собственно, и удалили всех лишних «из зала».

— Хорошо сидим, — сказал Олег. — По-моему, самое время о делах поговорить. Ты ведь с делом приехал, господин Ларев?

— С делом, гражданин Еремин, с делом… — усмехнулся Владимир Васильевич. — Появилась нужда в твоих талантах. Другого такого мне не сыскать. Зря, что ли, тебя Механиком прозвали? Поможешь?

— Машину отремонтировать или канализацию починить? — съехидничал Механик. — Это мы запросто.

— Машину и канализацию пока в стороне оставим, — Ларев строго сдвинул «брежневские» брови. — Дело серьезное и очень тонкое. Насчет того, что опасное — вообще и говорить не стоит. Но оплата хорошая. Аванс — десять штук «зеленых». После — еще сорок.

— Больно круто, — заметил Механик с явным недоверием. — То ли народ разбогател совсем, то ли фиг с них потом получишь. Извини за нескромность, Володя, но могу спросить: это лично тебе надо или кто-то через тебя интересуется? Кто конкретно, меня не волнует, но если это не ты лично, то должен быть четко убежден, что нас не кинут. Я уже на молоке обжигался, поэтому иногда на воду дую.

— Резонно. Мне тоже обжигаться доводилось, поэтому хочу прежде, чем давать согласие на твое участие, все, что нам предложили, нормально обмозговать.

— Стало быть, если я скажу «нет», то ты дашь интересующимся отлуп?

— Только так. Разговор был предварительный и со многими неизвестными, хотя ту сторону, которая его затеяла, я знаю неплохо.

— А сам ты, в случае отлупа, на неприятности не наедешь? — побеспокоился Механик.

— Все в руках Божьих. Пока не обещали. А там — кто его знает… Народ нынче непредсказуемый.

— Ладно. Рассказывай, что им надо. Покумекаем…

— В соседней области есть один тип, с которым ты заочно знаком. Зовут его Витя Басмач. Держит он, скажем так, район, с которым наш, здешний район, непосредственно граничит.

— Ну, это ты мне можешь не рассказывать, я в курсе.

— Хорошо. Уже проще! Тогда, может быть, тебе и такое наименование, как Шура Казан, кое-что скажет?

— Да, скажет, — хмыкнул Механик, утвердительно кивнув. — Среди тамошней братвы нет более крепких друганов, чем Шура и Витя. И после того, как Леху Пензенского замочили, а Булка ушла в декрет, эти мальчики стали в губернии очень много значить. Имею такую информацию.

— Не знаю, братан, кто тебя информирует, — поощрительно улыбнулся Ларев, — но сведения у тебя верные. Однако в нашем мире есть люди, которым это не нравится.

— Это я догадываюсь, — нахмурился Механик. — В апреле я с такими людьми уже имел дело. Если ты хочешь у них заказ принять — не советую. Надуют и подставят, как дважды два.

— Не торопись, Олег, — строго произнес Ларев. — Ты не дослушал. А я, между прочим, с самого начала сказал, что дело это тонкое. Здесь вся тонкость состоит в том, что мы с тобой должны пойти на это дело, загодя зная, что нас собираются надуть и подставить…

— Ну, положим, на дело-то пойду я… — скромно уточнил Механик. — А ты, строго говоря, будешь в своем районном кабинете сидеть.

— Думаешь, в кабинетах не убивают? — осклабился Ларев. — Меня, если что, достанут даже раньше, чем тебя.

— Возможно и такое, — кивнул Олег.

— В общем, нужно рискнуть. Иначе эти, условно говоря, нехорошие люди, пойдут, как выражался Ильич-первый, «другим путем», то есть отыщут других исполнителей. Сейчас дело поставлено так, что их аккуратно вывели на меня. Мол, есть тут такой тихий мужичок, который был бы не против прикупить к своему району территорию Вити Басмача. Конечно, сразу в лоб они не поперли, подошли издалека, побеседовали о жизни, устроили пару встреч в Москве и в области, оказали пару безналичных услуг. Ну, наверно, заодно отследили помаленьку то, что им позволили отследить…

— Ты уверен, что только это? — прищурился Механик.

— Если б лишнее отследили, то я бы здесь не сидел, — нахмурился Владимир Васильевич. — Или, пожалуй, что вернее, они просто сошли бы с контакта. А они, судя по всему, наживку заглотнули прочно. И теперь надо их аккуратненько подсечь. Точнее, осадить этих ребят. И так жестко осадить, чтоб у них пропало всякое желание в такие игрушки играть. Они первый ход уже сделали. Поблизости от облцентра неделю назад расстреляли «БМВ» Шуры Казана. Всю охрану перебили, в Шуре сделали не то пять, не то шесть дырок, но он, кажется, выжил. Не знаю, надолго ли, но пока в народе ходят слухи, что на поле он уже не выйдет. Верно это или нет, жив он или насчет его счастливого спасения просто мозги пудрят — трудно сказать.

— Чаще бывает, когда пудрят мозги насчет того, что гражданин отдал концы, — заметил Механик. — Так оно удобнее.

— Верно, но тут не совсем тот случай. Многим в Шуриной конторе удобнее числить его живым. Причины объяснять долго и нудно, поскольку тебя лично все это никаким боком не касается. Важнее другое: некто усердно распространяет среди тамошней братвы нескромный слушок, что расстрел Казана организовал Басмач.

— И что, не могут вычислить, откуда вонь идет? — скептически произнес Еремин.

— Не так-то просто это сделать, браток! — усмехнулся Ларев. — Потому что к братве она идет от сватов из ментуры. А те, конечно, честно предупреждают, что за достоверность не отвечают. Мол, хрен его знает, правда это или просто организованная утечка по разработке РУОПа. Проверяйте, дескать, сами у себя.

— Но ты-то уже точно знаешь, откуда ветер дует?

— Я-то знаю. Но сам понимаешь, не побегу ни к Казану, ни к Басмачу опровергать эти слухи. Потому что мне светиться с ними никак нельзя. У них в конторах есть ребята, которые на подкормке у моих заказчиков находятся. Если они меня срисуют — вся наша затея идет прахом.

— Как я понял, всю логику ведут к тому, что бедного Витю Басмача должны приложить. Верно?

— Верно. После чего, как я думаю, РУОПу подбросят хорошие улики и против Казана, и против Вити. Тамошние хлопцы даром кашу не едят — мигом похватают всех, кто не сумеет сделать ноги. После этого в области останется только булочная контора и всякая мелкота типа Зубра, Вени, Кузи, Бегемота, ну и какого-нибудь Фыры неумытого. Что дальше, как ты думаешь?

— Я думаю, что все начнут на Булку сваливать.

— Во! Только не на нее лично, потому как она сейчас с ребятенком водится и вообще неизвестно где пребывает, а на Кныша, который за нее остался.

— В общем, как я понял, — наморщил и без того морщинистый лоб Механик, — это та же публика, что за Шкворнем весной пряталась, так? Основная идея та же — Булкину контору сковырнуть, раздробить все в мелкий песок и прибрать к рукам.

— Нормально вычислил.

— Нормально-то нормально, — хмыкнул Механик, — но ведь там не беспамятные люди, наверно. Могли и узнать, кто Шкворня почикал.

— Ты с ними напрямую контачить не будешь, хотя я вообще-то сомневаюсь, что они полное представление имеют о том, как было дело со Шкворнем. Зато они четко знают, что ты Витину контору весной сильно подсократил.

— Не совсем я, — поправил Механик, поскольку хорошо знал, что четырех «басмачей» отправили к праотцам Юлька с Райкой, — но, в общем, не без моего участия.

— Это роли не играет. Главное, они убеждены, что ты не сможешь прийти к Вите и их заложить. В общем, те ребятки, которые замыслили уделать Басмача, через мое посредничество сведут тебя с парнем от Шуры Казана. Как я полагаю, он тот, кто очень хотел бы на Шурино место сесть, да еще и Витин район прибрать. И подозреваю, что налет на «БМВ» без его подсказки не обошелся. Тебе в компанию он сосватает пару ребят из конторы Казана. Они, эти ребята, по мысли наших заказчиков, должны остаться там, где вы разберетесь с Басмачом. С понтом дела, будто их при перестрелке завалили. Соответственно, это должен сделать ты из оружия, на котором будут отпечатки пальцев Басмача или его несчастных спутников…

— Ну а потом, когда я за получкой приду, — весело улыбнулся Еремин, — меня тихо исчезнут.

— Догадка верная, хотя мне лично про нее не докладывали.

— Можно догадаться, — хмыкнул Механик. — Но меня другое интересует. Какую контригру придумали против всего этого те, кто за тобой стоят?

— Сейчас изложу… — Ларев, хотя в избе никого не было, огляделся по сторонам и, придвинувшись к Механику поближе, заговорил шепотом…

ДЕВИЧЬИ СЕКРЕТИКИ

На речке тем временем дела шли своим чередом.

Конечно, Юльке и Анюте общество сопливых тинейджеров, к тому же походивших на мультяшек Бивиса и Батхеда — фиг его знает, с чего Анюта решила, что Епиха и Шпиндель на них похожи! — быстро надоело.

Сразу по прибытии на берег Юлька безапелляционно объявила:

— Бултыхайтесь тут, стерегите вещички, за нами не плавайте! Ясно? И домой без нас не уходите!

После чего обе длинноногие с визгом скакнули в речку и поплыли куда-то вниз по течению, туда, где речка впадала в заросшую камышами протоку. Епиха и Шпиндель особо от этого страдать не стали. Им тоже в компании таких здоровенных было неуютно. Уплыли — и слава Богу. Пацаны побултыхались, освежились и растянулись на берегу — загорать под приятным послеполуденным, не очень жгучим солнышком.

А Юлька с Анютой доплыли до маленькой купы камышей, которые на первый взгляд ничем не отличались от множества подобных, торчавших прямо из воды. Однако внутри этой прятался маленький островок — много меньше того, на котором Епиха и Шпиндель собирались зарывать кастрюльку с баксами. Камыши стояли вокруг островка кольцом, внутри которого было примерно четыре квадратных метра сухого и чистого песочка.

— Тут можно без всего загорать, — сказала Юлька и быстренько освободилась от обеих частей купальника. Анюта чуточку помедлила.

— А эти, Бивис с Батхедом, не приплывут? — спросила она смущенно.

— Я им приплыву! — грозно пообещала Юлька. — Не волнуйся, они уже ученые. Им какая-то баба так задницы надрала за воровство, что они только-только сидеть научились. Сумку у какой-то тетки на базаре вырвали, засранцы.

— И вы их к себе взяли? — удивилась Анюта, укладываясь на теплый песок и подставляя солнцу гибкую спинку.

— Ерема пожалел. Нашел их связанных, избитых, простуженных. Дед Мазай, короче… Вроде покамест себя послушно ведут, помогают. А что дальше будет — не знаю. Наверно, если с ними построже, то из них что-то приличное и получится. А если нянчиться да жалеть, как Райка, — глядишь, и на шею сядут.

Анюта усмехнулась. Очень уж странно звучали в устах Юльки слова «что-то приличное получится»…

— Да уж, — произнесла она вслух, — в вашей компании на шею сесть им не дадут…

— А что? Мы сейчас почти как нормальные люди живем. Никого не трогаем, ни от кого не бегаем. Работаем в охотку, на себя. Ни на колхоз, ни на дядю. Молоко свое, к осени поросят докормим — будем с мясом. Бульбы, овощей — хоть завались, Райка уже десять банок огурцов закатала, а они все спеют. Варенья из клубники и малины наделали, а еще вишня, слива и прочее дозревает. В лесу — черника пошла, грибочки скоро будут. Ерема рыбы насушил, коптильню строить собрался. Мед — и тот будет.

— Короче, у вас тут целый колхоз, — резюмировала Анюта. — Ну а вообще-то как живете? В смысле, по-прежнему: он один с вами двумя? Не ругаетесь?

— Да нет, — усмехнулась Юлька. — Привыкли уже.

— Мне бы нипочем не привыкнуть… — подивилась Анюта. — У меня и в голове такое не укладывается. То есть я, конечно, знаю теоретически про гаремные семьи, полигамные браки и все такое прочее, но себя в такой обстановке не могу представить… Вы что, и спите втроем?!

— Когда как… — У Юльки аж глазенки замаслились. — Бывает и втроем. А иногда Ерема из комнаты в комнату бегает…

— Ну неужели это приятно? — поморщилась Анюта. — Сначала ей сунул, потом тебе… Как-то грязно все это. И стыдно, наверно, если совсем рядом.

— Сейчас уже не стыдно. Наоборот, когда он меня дрючит, а Райка смотрит и нас поглаживает, я вообще балдею. И наоборот — тоже.

— Фу-у… — поджала губки Анюта, но при этом на лице у нее какой-то беспокойный интерес отразился.

— Тебе не понять, — снисходительно произнесла Юлька. — Наверно, не все так могут, но у нас втроем хорошо получается. Еремочка у нас ласковый бычок, хотя и маленький.

— Он же старый совсем и больной, по-моему, — заметила Анюта, — неужели у него сил хватает?

— Жилистый, значит! — хихикнула Юлька. — А этот, который по-литовски «бибис», у него вообще обалденный.

И бесстыдница показала на пальцах примерный калибр помянутого прибора. Может быть, несколько преувеличив.

— Ужас! — только и вымолвила скромница Анюта.

— Ладно, — порадовавшись произведенному впечатлению, Юлька решила сменить тему разговора. — Что мы все про наши дела? Ты-то как? Все нормально, не наезжали больше на вас?

— Тьфу-тьфу, ничего такого, — ответила москвичка. — За третий курс сдала нормально. Папаша из армии уволился, устроился в какую-то частную авиакомпанию, зарабатывает пока неплохо. Андрюшу бедного похоронили.

— А этого, ну того, которого Ерема чуть не застрелил, больше не видела? Никита его звали, кажется?

— Почему? Видела. Принес дедушкину повесть, ее отдельной книжкой здесь, в области, оттиснули. Правда, тиражик маленький, всего пять тысяч, без твердой обложки. Но все-таки приятно… Читаешь — и как будто дедушкин голос слышишь.

— А сюда-то ты как добралась, через Ларева?

— Конечно. Ты же помнишь, наверное, что, когда он меня отсюда увозил весной, то приглашал, мол, приезжай летом, у нас тут рай земной. Я, когда уезжала, думала: все, больше в эти края ни ногой! А летом, представляешь, очень захотела тебя увидеть. Все-таки у меня ты единственная сестренка, хоть и двоюродная…

— Отец-то знает или опять без разрешения усвистала? — строгим тоном старшей сестры поинтересовалась Юлька.

— Знает, — ответила Анюта, — а разрешения я никогда не спрашиваю. Сказала: поеду туда-то — и все.

— Ерема сказал, что он бы свою Лидку за такие путешествия порол как сидорову козу. Ей тоже, как и тебе, двадцать лет исполнилось.

— Где она у него, он хоть знает? — проворчала младшая кузина. — Может, тоже с каким-нибудь старикашкой, вроде него, по лесам прячется?

Юлька этот камень в свой огород пропустила мимо ушей. Проявила мудрость, свойственную взрослой, почти замужней, 23-летней даме.

— Если с таким же, как ее папаша, — ответила она, — то ей сильно повезло.

— Ладно, — поправилась Анюта, вовремя сообразив, что зазря царапается, — будем считать, что нам всем повезло. Я против дяди Еремы ничего не имею. Мне от него, кроме пользы, ничего не было.

— А вот его, между прочим, твое прибытие маленько потревожило, — доверительно сообщила Юлька. — Ему вообще всегда спокойнее, когда ты дома у папы с мамой. Понимаешь, он перед твоим отцом себя в должниках числит. И боится, что ты вместе с нами во что-нибудь втрекаешься.

— Я знаю, — кивнула генеральская дочка, — но мне с вами интересно. Набрыдло все в Москве. Чего-то хочется, а чего, не знаю…

— У тебя парень-то хоть появился? — прищурилась Юлька.

— Нет, — созналась Анюта. — Все какие-то не такие. Одни шибко умные, другие — тупее валенка. Но и с теми, и с другими скучно. С Андрюшей еще могло что-то получиться, но его убили.

— Погоди-погоди, — изумилась Юлька, — так ты что, в натуре целочка?! Вообще ни в одном глазу?!

— Ну… — смущенно опустила глазки Анюта. — А что, это плохо?

— Нет, конечно, — хмыкнула сибирячка, — просто удивительно. Чтоб в Москве жить — и до двадцати лет ничего такого! Даже не верится… На язык-то ты смелая вообще-то.

— Говорить я про эти дела сколько угодно могу. А вот по-настоящему… Неприятно как-то.

— Это самое? Неприятно?! — Юлька закатилась откровенным хохотом.

— Ты не так поняла… — проворчала Анюта. — Не могу я, как самка, по инстинкту. Мне нужно, чтоб была настоящая любовь. Высокая, духовная, понимаешь?!

— По-моему, ты малость заучилась, — поставила диагноз Юлька. — А может, просто книжек начиталась и сериалов насмотрелась… «О, Мадонна, Луис-Альберто, я не могу без тебя жить! Я умру завтра после обеда!»

— Ты что, считаешь, что любви вообще не бывает?

— Почему? Бывает. Только пока не дашь — это не любовь, а один маразм. Короче, если тебе после одного раза еще захотелось — значит, любовь уже наклевывается. А дальше все само прикладывается…

— Примитивно как-то и пошло… — пробормотала Анюта. — Ну хорошо, а у вас с Еремой — это любовь?

— Любовь, — уверенно заявила Юлька.

— А может, просто страх одиночества, привычка, страсть, наконец? Тем более что вас трое…

— Ну и что? Я ж тебе говорила, что Ерема, когда мы с ним встретились, должен был по идее меня убить, понимаешь? Ты весной этого парня московского от Олега еле спасла, хотя Никита в смерти Есаула меньше моего был виноват. Он только дом запомнил, случайно, а мы с Артемом их квартиру нащупали. И банда по нашей наводке приехала. Ну скажи, если по логике, должен он был меня щадить? Да ни хрена! И таскать за собой просто так, не пользуясь? Он же до меня десять лет импотентом был, помнишь?

— Я помню, — закивала Анюта. — Ты все это уже рассказывала. И если все проанализировать, то получается, что вы друг друга не полюбили, а пожалели. Сперва он пожалел — не стал убивать, потом ты пожалела — приласкала его. Ведь верно? Потом он точно так же Райку пожалел, и получилась ваша семейка, где все друг друга жалеют. Но это не любовь, неужели не понятно?

— Ладно, — сказала Юлька, — не хотела вспоминать, но все-таки припомню. Весной, за несколько дней до того, как ты к нам попала, мы в половодье на острове прятались, в недостроенном поселке. И Ерема на лодке к озеру Широкому плавал. А по дороге из воды вытащил не то бабу, не то мужика — в общем, транспидораса какого-то. Ты это чудо в перьях видела, когда его вертолет забирал…

— Я думала, это женщина… — удивилась Анюта. — Рыжая такая, да?

— Так точно. Все как у бабы, только вот тут, — Юлька показала, где именно, — прибор по имени «бибис». В одежде, само собой, не видно. Ерема этого транссексуала выудил, привез к нам — и прямо в баню приволок. Отогревать. А мы с Райкой как раз парились. Раздели эту самую Женю — и чуть в осадок не выпали! Представляешь? Ну, Механик, конечно, нас успокоил, дескать, нельзя же человеку в помощи отказывать по причине неопределенности. А мне отчего-то взбрело в голову, что Ерема это чучело приволок, чтоб баловаться. В общем, все рассказывать долго, но дала я Олежке по роже и убежала. С пистолетом. Думаю, если он, гад, через полчаса не прибежит — застрелюсь! Вот только тут, наверно, и поняла, что люблю всерьез.

— Да-а… — похлопала глазками Анюта. — Ну и что, прибежал он?

— Прибежал, — ответила Юлька, вздохнув, — напугался, Еремочка… А я, дура, еще не совсем отошла и решила проверить, любит он меня или нет. Сказала, чтоб он стал к сосне… Уф! Даже сейчас страшно… В общем, я ему сказала, что если он соврал, что меня любит, то Бог мою руку направит, а если нет — то я в него три раза подряд из пистолета не попаду…

— Ужас! — вырвалось у Анюты. — Ты по-настоящему целилась?

— Ага, — кивнула Юлька. — Как бес какой-то вселился. Прямо в лоб наводила. Последняя пуля сантиметрах в двух над его шапкой прошла… А он стоял и объяснял мне, как лучше целиться!

— Да-а… И что потом?

— А ничего. Я сама застрелиться сдуру хотела, истерику закатила, прощения просила. А потом успокоились и спать пошли…

— Жуть какая! — поежилась Анюта. — Но похоже, он и правда тебя любит. Почему же тогда еще и с Райкой спит? Не поверю я, чтоб можно было сразу двух женщин любить!

— Ну, это сразу не объяснишь… — хмыкнула Юлька. — Понимаешь, он, Еремочка наш, хоть и много чего натворил, но мужик обычный, не блатняга. Ему семья нужна, дом, хозяйство и все такое. Райка — она уютная, хозяйственная, опытная, два раза по доброте душевной за пьяниц замуж выходила, детей иметь не может. И сказать по правде, она Ереме в жены больше моего подходит. А он ее именно так, как жену, и любит. Ей тридцать шесть лет, ему — сорок два, почти ровесники. Ну а я больше в дочки подхожу… Наверно, если б он с Райкой до меня встретился, то не стал бы со мной ничего в постели иметь. Любил бы именно как дочку. Ну а уж раз получилось по-другому, ничего не попишешь…

— Однако Райка эта иногда вредничает, — припомнила Анюта. — Помнишь, весной, когда я к вам из карьера попала, она там всякие намеки делала, дескать, как же ты, Олег Федорович, будешь троих обслуживать?

— Бывает, конечно, — согласилась Юлька. — Но, между прочим, если б Механик и тебя в гарем прибрал, то она бы шипеть и вредничать не стала. Это я могла бы взбрыкнуть, а она — ни фига. Потому что Рая на все с точки зрения хозяйства смотрит. Мужик не куда-то на сторону убег, а новую работницу привел. Трахаться для нее уже не так важно. А вот чтоб были лишние руки картошку окучивать, огород пропалывать, навоз из-под коровы отгребать, поросенку варево растолочь — это она очень полезным считает.

— Я в таких делах не специалист… — покачала головой Анюта.

— Вот поэтому-то Механик тебя надолго и не оставил. Как только Ларев сообщил, что в Москве все утряслось, — отправил тебя к маме с папой. Боюсь, что и сейчас он тебе тут долго ошиваться не даст. Еще начнет ворчать, будто я из-за тебя от работы отлыниваю.

— Но, по-моему, он сам нам предложил пойти искупаться…

— Это потому, что ему надо было о чем-то с Ларевым потолковать без лишних ушей. Райку с Сонькой они тоже выставили куда-нибудь, будь спокойна.

— Слушай, а эта самая Соня, — задумчиво произнесла Анюта, — она ведь не русская, верно?

— Молдаванка, кажется. Или даже румынка. Но я с ней мало общалась, толком не знаю. Скучная тетка…

Внезапно Юлька оборвала фразу, что называется, насторожила уши и прижала палец к губам. Услышала что-то.

— В чем дело? — прошептала Анюта с легким испугом.

— По-моему, плывет кто-то… Либо это пацанята решили подсматривать, либо…

Примолкли, затаили дыхание, вслушиваясь в сложный набор вполне мирных звуков, витавших в пространстве над тихой лесной речкой. Ветра почти не было, кусты и деревья по берегам почти не шелестели, камыш тоже особо не шуршал. Птички какие-то пересвистывались в лесу, изредка мухи и слепни жужжали, где-то далеко, выше по течению, слышалось нежное журчание. Там из склона оврага выбивался ключ, подпитывавший водой речушку. С той стороны, где находились Епиха и Шпиндель, были слышны только невнятные сонные голоса да изредка шлепки, которыми пареньки пытались прихлопнуть все тех же мух и слепней. Наверно, если прислушаться, можно было услышать всякие слабые бульканья и плески, издаваемые рыбешками и прочими постоянными жителями речки, но ничего похожего на звуки гребков пловца кузины не расслышали.

— По-моему, тебе показалось, — констатировала Анюта.

— Не знаю… — нахмурилась Юлька. — Мне кажется, что он, гад, просто затаился.

— А почему именно «гад»? — удивилась Анюта. — Может, просто купается кто-то?

— Здесь, кроме нас, никто не купается. И рыбу сюда ловить никто не заезжает. А потом, если ты просто купаешься, то не стараешься это делать тихо, верно? Плещешься себе, фыркаешь, визжишь… Опа! Опять!

Юлькины уши опять насторожились. На сей раз она более-менее четко определила направление, откуда пришел звук. Источник его находился совсем не в той стороне, где загорали Епиха и Шпиндель…

— Так, — взволнованно прошептала Юлька, — пора одеваться. Плывем обратно к парням. И быстро!

ПОДВОДНЫЙ СОГЛЯДАТАЙ

Девушки быстро надели свои «треугольнички» и, выбравшись из камышей, поплыли в сторону причала. Юлька пару раз, как бы невзначай, глянула назад, на протоку. В той стороне, откуда она услышала подозрительный плеск, из воды торчало несколько камышовых куп, и предполагаемый злоумышленник — даже ежели он просто любитель за голыми девками подсматривать, все равно гад! — мог спрятаться в любой из них. Правда, с той стороны не были заметны ни причал, ни даже сарайчик-эллинг, в который Механик прятал мотор, весла и рыболовные сети, — загораживали прибрежные кусты и камыши, росшие вдоль берега.

Юлька подумала, что ежели прохиндей — ежели он все-таки не почудился! — заинтересуется тем, куда девушки поплыли, то наверняка попробует последовать за ними. И, глядишь, как-нибудь себя обнаружит…

Плеск воды, который производили русалочки, привлек внимание Епихи и Шпинделя.

— Плывут, мокрохвостихи… — лениво отметил Епиха.

— Интересно, чего они там так долго делали? — заинтересовался Шпиндель. Он явно подозревал что-то неприличное.

— Трахались, конечно… — Епиха ничего такого не прикидывал, но слегка поиздеваться над приятелем считал вполне допустимым. — Что, не видно? Типичные лесбиянки…

— Мне тоже так показалось, — попался на удочку Колька. — На нас — ноль внимания, а между собой — сю-сю масю! Слышь, Епиха, а как это у них делается?

— Чего? — зевнул Лешка.

— Ну, чего-чего… — с некоторым смущением пробормотал Шпиндель. — Это самое… У них же концов нету.

— Ты что, порнуху ни разу не смотрел? — Епихе было в лом говорить на эту тему.

— Смотрел, только там такого не показывали.

— Ну, тогда подойди к этим телкам и спроси прямо: «Девки, а чего вы друг другу вставляете?» Если жив останешься — объяснят…

— Издеваешься? — обиделся Шпиндель.

— Конечно, издеваюсь, — хмыкнул Епиха. — Меня лично эти бабы не волнуют. А если у тебя озабоченность настала — сходи в кустики, подергай за кончик. Глядишь, и пройдет.

Шпиндель пристыженно надулся, подставил солнцу тощую спину с четко обозначенными лопатками и сделал вид, будто опять задремал. А Епиха, напротив, заинтересованно поглядел на реку. Юлька и Анюта уже подплывали к мосткам. Хотя Лешка и убеждал Шпинделя, а заодно и самого себя, что его эти длинные не интересуют, все-таки полюбоваться на то, как они будут из воды вылезать, он был не против.

В то самое время, когда девицы были уже всего в паре метров от причала, рядом с которым покачивалась привязанная на цепь «казанка», в поле Епихиного зрения неожиданно попала какая-то вертикальная черточка на поверхности воды. Она находилась метрах в пятидесяти от мостков, гораздо ниже по течению речки. Наверно, Епиха не стал бы обращать внимания на эту черточку — мало ли какая веточка или камышинка может плыть по течению. Но в том-то и дело, что, как показалось Лешке, эта самая веточка плыла не по течению, а против него! То есть переместилась от одной из тростниковых куп на середине речки к тростниковым зарослям на противоположном от Епихи берегу. Правда, это перемещение Епиха наблюдал совсем недолго, несколько секунд, после чего эта самая черточка потерялась из виду на фоне тростника. Но все же Лешка мог дать голову на отсечение, что она ему не примерещилась. Может, змея реку переплывала? Когда-то, во время одной из тех памятных поездок на рыбалки с отцом, Епихе довелось видеть, как по протоке юлил довольно большой уж. Но он именно юлил, то есть плыл, извиваясь по некой синусоиде, — Епиха еще помнил про такие кривые из курса тригонометрии. А черточка двигалась прямо, оставляя по бокам от себя лишь тоненькие, почти незаметные «усики». К тому же уж лишь чуть-чуть выставлял из воды свою маленькую головенку с оранжевыми пятнами на загривке. А черточка, которую наблюдал Лешка, торчала из воды не меньше, чем на 15 сантиметров.

Тем временем, пока Епиха озадаченно размышлял, Юлька и Анюта выбрались на мостки и зашлепали по доскам, оставляя следы мокрых пяток. Он сразу увидел озабоченное выражение на Юлькиной мордочке и сообразил, будто это может быть связано с тем, что он видел на поверхности воды.

— Не пережарились? — ехидно спросила Юлька, тоже заметив некое беспокойство на роже Епихи. — Чего фары выкатил?

— Там, в реке… — пробормотал Епиха и хотел было показать пальцем, но Юлька ловко цапнула его за руку, упредив ненужный жест, подтянула к себе и прошептала в ухо:

— Тихо! Не показывай пальцем в ту сторону! Пошли за куст!

Шпиндель и даже Анюта, которая была малость в курсе дела, несколько удивились, когда Юлька, слегка наигранно хихикнув, утянула Епиху за кусты. Впрочем, за кустами она быстро посерьезнела.

— Ну, что ты видел на реке? — шепотом спросила Юлька.

— Позади вас какая-то палка плыла… — пробормотал Лешка. — Против течения, понимаешь?

— Откуда и куда, заметил?

— От камыша, который посреди речки, на тот берег. И там исчезла.

— Не померещилось, точно?

— Нет, я ее нормально видел.

— Вот так плыла? — Юлька попыталась изобразить рукой нечто похожее на извивы плывущего ужа.

— Нет, прямо. Это не змея была, точно.

— Молодец, что приметил, — похвалила Юлька. — Я пошла Ереме докладывать, а вы лежите тут, загорайте и приглядывайте… Смотри не прозевай, если он обратно пойдет.

— По-моему, — произнес Епиха, — он никуда не пойдет, а будет дожидаться, пока мы с берега уйдем. И захочет добраться до хутора. Чтоб уж точно знать, где мы проживаем. А потом спокойно, даже не прячась, от нас уйти.

Юльке это предположение показалось резонным.

— А у тебя башка соображает, — заметила она. — Ладно… Тогда мы ему поможем…

Юлька с Епихой вернулись на берег, где совершенно независимо друг от друга загорали Анюта и Шпиндель.

— Так, господа и дамы, — громко объявила Юлька, — пора домой! А то пережаримся еще…

— Ну, домой, так домой, — вздохнула Анюта, вопросительно глянув на подругу: дескать, чего вы там придумали?

Юлька обняла ее за талию и предложила:

— Кавалеры скучные, жизнь неинтересная, давай, Нюша, споем чего-нибудь? «Огней так много золотых на улицах Саратова…»

Анюта мгновенно сообразила и подхватила:

— «…Парней так много холостых, а люблю женатого!»

Горланя эту нестареющую песню времен молодости своих бабушек, красавицы двинулись вперед, а следом за ними — пацаны. Под шумок, устроенный женским хором — глотки у девок были звонкоголосые! — Епиха наскоро объяснял ни фига не соображающему Шпинделю, зачем они с Юлькой в кусты ходили.

Замысел был такой. Юлька и Анюта, распевая песни, двинутся к хутору по тропке, а Епиха со Шпинделем, отойдя подальше от берега, спрячутся где-нибудь порознь, по обе стороны от тропы, и будут наблюдать за подходами к хутору. Ежели «шпион» появится и начнет подбираться к поляне, то им надо затаиться и пропустить его мимо себя, а потом, когда он подальше пройдет, незаметно за ним последить. Когда Юлька и Анюта дойдут до Еремы и объявят тревогу, Ерема свистнет в два пальца: мол, готовы идем! А из ребят должен свистнуть тот, на чьей стороне от тропы окажется лазутчик. Юлька строго-настрого предупредила, чтоб пацаны не пытались на «шпиона» нападать, поскольку он наверняка им не по зубам окажется, да еще и вооруженный может быть. Но времена пионеров-героев давно прошли, Епиха со Шпинделем в лишнем предупреждении не нуждались.

Конечно, Шпиндель здорово трусил, когда Епиха приказал ему идти влево от тропки и прятаться. Он и вдвоем с Епихой побаивался, а одному оставаться было совсем невпротык. Но куда денешься? Пошел, отыскал метрах в двадцати от тропы какую-то ямку, окруженную елочками, залег там и стал ждать, слушая, как учащенно тюкает сердце.

Епиха в это время ушел от тропы вправо и тоже укрылся в каких-то кустиках. Сидел и слушал в оба уха. Конечно, в первую очередь прислушивался к тем звукам, которые доносились от речки. Какое-то время их было плохо слышно из-за того, что Юлька с Анютой на весь лес распелись. Но потом, когда девки ушли ближе к хутору, их пение стало слышаться поглуше, а обостренный слух Епихи начал улавливать всякие негромкие плески, шуршания и шорохи, которые долетали с берега. Больше того, Епиха, поползав по кустикам, нашел такую точку, с которой через промежутки между деревьями можно было разглядеть начало тропы и сарайчик-эллинг.

Первым подозрительным звуком, который долетел до Епихи, было легкое бряканье лодочной цепи. Конечно, лодку могло и ветром пошевелить, и каким-нибудь случайным толчком: например, если дурной лещ об днище стукнулся! Но все же Епиха это бряканье воспринял как сигнал тревоги. И, как позже оказалось, не ошибся.

Через некоторое время со стороны тех самых кустов, где Епиха секретничал с Юлькой, послышался легкий шорох. Потом, уже откуда-то из-за сарайчика, на начало тропы легла тень неясных очертаний, а затем тропу одним прыжком перескочила какая-то фигура. Епиха только успел заметить, что фигура была пятнисто-зеленоватая, камуфляжной расцветки. Стало ясно, что этот шпион никому не почудился и действительно подбирается к хутору. Причем пошел он слева от тропы, то есть там, где наблюдение вел Шпиндель.

Это, конечно, Епиху не больно обрадовало. Во-первых, он потерял этого лазутчика из виду. Одежка на нем была такая, что в трех шагах не разглядишь на фоне зелени, не то что с полсотни метров. А на слух его перемещения угадать было сложно. Как видно, этот мужик умел ходить по лесу, не производя особого шума. Во-вторых, если Епиха в своей собственной выдержке был почти уверен, то в том, как поведет себя Шпиндель, ежели этот тип в камуфляже окажется от него близко, были серьезные сомнения. Никто не мог дать гарантии, что он не струсит и не заорет с перепугу, разом позабыв все договоренности. Конечно, скорее всего этот возможный ор просто спугнет соглядатая и он поспешит смыться, но может получиться и так, что перед тем, как сбежать, он причпокнет Шпинделя из какой-нибудь бесшумной пушки типа тех, какими были вооружены Жора и Сухарь. С другой стороны, Епиха очень боялся, что этот самый разведчик разглядит Шпинделя гораздо раньше, чем Шпиндель его заметит, и опять же его почикает. Насчет самого себя у него тоже были такие опасения. Они ведь прятались в лесу, имея на себе одни плавки, а кожа у них была не настолько загорелая, чтоб ее можно было не заметить на темном фоне растительности и хвои. К тому же в лесу Епиху стали комары донимать. Конечно, он их старался тихо давить, но все равно сидеть совсем не шевелясь не мог.

Со Шпинделем происходило то же самое. Только у него и кожа была потоньше, и нервы не такие крепкие. Кроме того, он пристроился под елками, то есть лежал на желто-коричневой сухой и колючей хвое, а сверху над ним нависали зеленые, но тоже колючие ветки, которые при каждой попытке придавить комара где-нибудь на спине так и норовили кольнуть или оцарапать руки. Шпиндель шипел, матерился и готов был завыть от всех этих мучений. Если он и не завыл, то только потому, что сильно боялся. Хорошо еще, что он не видел, как неизвестно чей разведчик повернул в его сторону, а то бы вообще со страху помер. Почему-то Шпиндель сумел убедить себя, что лазутчик мог Юльке и Епихе вообще померещиться, а если он на самом деле существует, то пойдет с другой стороны тропы, там, где прятался Епиха. К звукам лесным Шпиндель, конечно, прислушивался, но разобраться в них не мог. Явных шагов и треска веток его уши не улавливали, а всяких тихих шорохов и шелестов в лесу всегда полно. Там птичка вспорхнула, там еж протопал, там просто ветерок прошуршал — хрен поймешь. Тем более, когда комары кусаются, хвоя пузо колет, а спину еловые ветки щекочут.

Поэтому Шпиндель свою наблюдательскую деятельность ограничил тем, что, лежа под елочкой, изредка поглядывал по сторонам. Однако поле зрения у него было очень ограниченное. Стремясь получше спрятаться, он так глубоко забился в елки, что даже тропы толком не видел. Для обозрения у него было два или три узких сектора, через которые растительность ему позволяла смотреть в стороны максимум на пять-шесть метров. К тому же Шпиндель залег в свою ямку головой в сторону тропы, а не в сторону речки, как Епиха. Именно по этой причине он и не заметил, как разведчик почти бесшумно прошел метрах в десяти у него за спиной…

Впрочем, разведчик Шпинделя тоже не заметил. С той стороны, где он проскочил, ветки елок плотно прикрывали Кольку. Но потом он решил, что слишком далеко уклонился влево от тропы, и пошел наискось вправо.

Как раз в этот момент со стороны хутора послышался громкий свист. Сие, как уже говорилось, означало, что девки с песнями дошли до Механика и он отправился на поиски лазутчика. По идее Шпиндель об этом помнил, но все равно свист прозвучал для него очень резко и заставил аж подскочить от неожиданности в своем укрытии. При этом он, конечно, машинально глянул в ту сторону, откуда донесся свист. Следом отчетливо послышался собачий лай.

На разведчика и свист и особенно лай подействовали тревожаще. Он понял, что его обнаружили, и решил поскорее смываться. То есть, уже не заботясь о том, чтоб ступать тихо, бегом побежал в сторону реки.

Шпиндель сразу услышал треск веток и шелестящий топот, немного испугался, но поскольку топотали со стороны хутора, решил, что это свои. И, недолго думая, решил бежать навстречу. Выскочил из-под елки и, продравшись через елочки, вылетел на небольшую прогалину буквально в тот самый момент, когда туда же, пригнув голову и отпихивая рукой ветку от глаз, а потому мало что видя перед собой, выбежал камуфляжник… Бац!

Разведчик с разгона налетел на подвернувшегося под ноги Кольку и сшиб его с ног. Однако и сам остановиться не сумел, запнулся за растянувшегося Шпинделя, потерял равновесие и по инерции пролетел еще метра полтора, крепко впаявшись лбом в еловый пень, торчавший посреди прогалины.

Шпиндель от неожиданности и страха на несколько секунд полностью обалдел и не то что свистеть, а и орать разучился. Его вообще почти парализовало, и он, зажмурившись, пролежал на земле все эти секунды, ожидая, что сейчас его начнут бить или даже убивать. Но поскольку разведчик от удара лбом об пень надолго потерял сознание, ничего плохого он Шпинделю сделать не мог.

Кое-как очухавшись, Колька вскочил и тут же хотел было задать стрекача. Однако он вовремя заметил, что некто незнакомый в мокром зеленом комбинезоне валяется у пня вниз лицом.

Детина показался Шпинделю таким здоровенным, что Колька аж затрясся от ужаса. Ежели сейчас вскочит, то в два прыжка догонит его, маломерка-недокормыша. Конечно, про свист он забыл окончательно и просто истошно заорал:

— Епиха! Епиха-а-а! Он ту-ут!

Епиха уже услышал звуки возни, но лишь услышав вопли Шпинделя, бросился на выручку. В отличие от приятеля он способность соображать не потерял, а потому даже сообразил, что свистеть надо не сразу, а только перебежав тропу, чтоб не дезориентировать Механика и прочих. Впрочем, они и без его свиста уже знали, куда бежать, потому что вопль Шпинделя стоил любого условного сигнала.

Поскольку после его крика с разных сторон затрещали кусты и лай собак стал приближаться, Шпиндель приободрился. Кроме того, детина лежал не шевелясь. Кольке даже показалось, будто он насовсем вырубился. С мертвыми Шпиндель уже имел дело, а потому знал, что они гораздо безопаснее живых. К тому же он заметил на поясе камуфляжника какие-то чехольчики, и страсть как захотелось поглядеть, чего там лежит. Превозмогая страх, Шпиндель приблизился к лежащему и отстегнул липучку одного из чехольчиков. В этом чехле оказались раскладные наручники.

Как раз в этот момент разведчик начал помаленьку приходить в себя, глухо застонал и пошевелился. Шпиндель испугался, но быстро сообразил, что, пока этот дядька окончательно не очухался, надо застегнуть ему на руки браслетки. Цап! — Колька ловко ухватил незнакомца за все еще бессильные руки и свел вместе запястья. Щелк! — браслетки закрылись, и в ту же минуту на прогалину выскочили собаки, которые, не зная, кого тут, собственно, рвать надо, подняли мощный лай. А следом за собаками сквозь кусты продрались Ларев со своим охранником и шофером, Олег Федорович с Юлькой и Епиха. Все, кроме собак и Епихи, прибежали с пистолетами в руках. А морды у всех, даже у Казбека с Лаймой, были жутко серьезные.

Само собой, картинка, которую вся эта публика увидела, произвела ошеломляющее впечатление: маленький, но гордый Шпиндель, оседлавший детину в камуфляже, выглядел как «Буран» на «Мире» — пожалуй, несостоявшийся советский «челнок» в соотношении с самолетом-носителем был даже покрупнее. Но руки пленника были скованы за спиной — невероятно, но факт! А вымазанная камуфляжной краской морда, повернутая в сторону собак, испуганно хлопала глазами: дескать, как же я дошел до жизни такой?!

— Ба! — воскликнул Механик, приглядываясь к этой морде. — Знакомое лицо! Это ж наш старый друг из конторы Басмача! Привет, Швандя!

ВЕЗУЧИЙ ШВАНДЯ

Пленника подняли, усадили на пень. Он все больше очухивался, и на лице его все больше страха появлялось. Швандя начинал понимать, что ему сейчас очень плохо станет. На такую солидную компанию, да еще с собачками, которым Механик приказал сидеть и не кусаться, он явно не ожидал нарваться.

Вместе с тем Еремину тоже не понравилось, что он встретился со Швандей при столь большом стечении народа. Поэтому ему захотелось сократить аудиторию. Впрочем, сделать это надо было культурно и не вызывая лишних подозрений у хороших друзей-товарищей.

— Ты один пришел или братва где-то дожидается? — спросил Олег.

— Один… — испуганно тараща глаза на Ларева и его детин, отозвался браток, получивший свою кликуху от революционного матроса, персонажа полузабытой пьесы «Любовь Яровая». Тот, попав по ходу дела в плен к белым, держался куда уверенней.

— И на страховке никого нет?

— Н-никого… — помотал головой Швандя.

— Как сюда попал?

— На лодке резиновой. Она там, в камышах на протоке осталась. Вот Бог свят — никто про вас еще не знает…

— Володя, — Механик обратился к Лареву, — может, прокатишься, проверишь? Ключ от лодки вот он, где мотор и все остальное, ты знаешь. Мальцов прихвати, пригодятся, если что. А мы с Юлечкой и песиками посторожим его.

— Прокачусь, пожалуй! — сказал Ларев и ловко поймал ключ от лодки, брошенный Олегом. На лице его какая-то легкая улыбочка промелькнула, но Механик ее не заметил. Ларев, его подручные, Шпиндель и Епиха, прибалдевший от того, что его тщедушный приятель сумел каким-то образом живьем захватить такого громилу, как Швандя, двинулись к речке.

Выждав немного, пока толпа удалится подальше, Еремин спросил:

— Значит, вас, «басмачи» хреновы, опять за чужим добром потянуло? Все золотишко спать не дает? Отвечай, падла! Как сюда добрались?

— По протоке, случайно… — забубнил Швандя.

— Не ври! — Механик крепко хлобыстнул Швандю по роже. — Будешь врать — тебя собаки допрашивать будут. Понял? «Случайно», блин! В это, извиняюсь, даже пень, на котором ты сидишь, не поверит. Перископ ТР, видишь ли, случайно прихватил, наручники, баллончик «CS+CN»… Трубку дыхательную, чтоб из-под воды башку не выставлять, тоже притаранил. Камуфляжечку, краску на морду — все припас. Хотя, конечно, хреновый из тебя спецназ, если пацан тебя мордой в мох уложил. Ну, давай, колись наскоро: как на нас вышли?

— Ну случайно же, говорю! — проныл Швандя. — Вите кто-то стукнул, что ребята Шуры Казана несколько раз приезжали на Снороть и ходили в лес, на болото и к протоке. Что-то искали и что-то вывозили. А может, и привозили, хрен поймешь. Небось слышал, что Шуру кто-то замочить пытался или даже уже замочил?

— Что я слышал — тебе по фигу! — жестко произнес Механик. — Твое дело мне не про Казана рассказывать, а про вас, козлов!

— Ну, короче, мне Басмач приказал съездить сюда, поглядеть, чем тут «казаны» занимались. У него такая фишка была, что они под этот налет у Лысакова с Казаном сами разобрались и урыли его на этом болоте. В общем, я прошел с корешами по следам до островка на протоке. До этого в лесу кое-где кровянка обнаружилась. Кого-то там точно урыли, но трупов мы не нашли. А на островке след остался на глине — сапог 38-го размера. Ну…

— Что «ну»? Продолжай!

— Короче, мне прикинулось, что это твой. Обрезки еще от ремней нашли, колья какие-то струганые… В общем, решил я эту протоку поглядеть. Не в сторону впадения в Снороть, а выше по течению. Ну и решил сегодня один сплавать, под видом рыбака.

— А почему один? — прищурился Механик.

— Я ж знаю, что рыжевье у тебя… — потупился Швандя. — Если б я сказал Вите про след и объяснил, что он, может быть, твой, так он бы небось всю контору сюда пригнал…

— …И тебе бы, бедному, ни хрена не досталось! — вздохнул Механик. — А ты еще и крысятничаешь, оказывается? Браток называется!

— Каждый за себя играет… — сказал Швандя. — В общем, я на этой резиновой проплыл вверх по протоке, услышал голоса. Слез в воду с перископом и всеми прибамбасами, лодку в камышах оставил и потихоньку, где вплавь, где пешком по дну, решил поближе подобраться… Короче, рассмотреть, где у вас что…

— И неужели ты, лох необразованный, думал, что тебе это все одному провернуть удастся? — хмыкнул Еремин. — Либо ты впрямь дубина стоеросовая, либо врешь внаглую и честно лупаешь тупыми глазками…

— Считай как хошь, — обреченно пробормотал Швандя. — Все одно мне хана.

— Судьба, как говорится, «играет человеком». Но иногда ему дает маленькие шансы выскочить из той самой «бездны», куда его бросала «без стыда». Так ты мне все сказал?

— Все… — Швандя облизнул сухие губы.

— Везучий ты человек, Швандя! — заметил Механик. — Весной, помнится, я тебя оставил пристегнутым к батарее отопления в известном поселке «Призрак коммунизма», примерно за час до наезда туда вашего областного ОМОНа. Как же тебя не посадили-то, а?

— Витя отмазал… — пробормотал Швандя. — Морду, правда, потом набил.

— Полезное мероприятие! — одобрил Механик. — Хотя, надо сказать, что Витя жуткий гуманист по жизни! Сколько у вас там трупов осталось? Штук пять, если я не ошибаюсь. И за это — всего-навсего по морде? Попался как лох, братков подставил… Любит, должно быть, тебя Басмач!

— Это наше дело… — буркнул Швандя.

— Возможно, ты, братец-матросик, позабыл ему сообщить, как мне на кассету нужные слова накричал? Зря! Он ведь и узнать может… Кассетка-то у меня лежит где-то.

— Все равно ты меня не отпустишь, чего пугаешь? — окрысился Швандя.

— Почему? — прищурился Механик. — Могу и отпустить. Я ведь тоже не большой любитель зазря резать.

Швандя посмотрел на него с тревожным недоверием: издевается чертов штыбзик? Или пакость какую-то затевает?

— Чего попросишь? — спросил он с некоторой дрожью в голосе.

— Хороший вопрос, — кивнул Механик. — Не бойся, голову твоего друга Вити я у тебя требовать не буду. Если б он сам за мной не гонялся, у меня к нему вообще никаких претензий не имелось. Наоборот, могу тебе доложить по-свойски, что с некоторых пор я в его здоровье очень даже заинтересован. А оно, между прочим, сейчас в большой опасности находится.

— Даже так? — удивился Швандя. — И что ж ему угрожает?

— Примерно то же, что Шуре Казану. Правда, в Шурином клиническом случае, говорят, смертельного исхода избежали, но так не всем везет. Причиной Шуриной болезни народная медицина признает то, что в его конторе объявился паренек, купленный на корню ребятами, которые весной Шкворня подкармливали. И у вас в конторке тоже такой имеется. Это, блин, как СПИД, половым путем передается… Не знаю, почем его покупали, и кто он такой, тоже пока не в курсе.

— Может, его и нет вовсе? — осмелев, предположил Швандя.

— Есть, есть, — успокоил Механик. — И не позже, чем завтра, я об этом узнаю. До этого времени, конечно, ты у меня под замком посидишь, поскольку очень может быть, что этот нехороший мальчик и ты — одно и то же лицо. А потом, если обнаружится твоя полная девственность и чистота, я тебя отпущу к другу Вите с условием доложить все от и до. Устраивает такой расклад?

Механик, конечно, немного поглядывал на реакцию Шванди. Если б он действительно был «засланным казачком», то наверно, уже задергался. Но Швандя, в общем и целом, особо не испугался, и на морде у него никакого лишнего испуга не отразилось.

— Устраивает, конечно, — пробормотал он.

— Это хорошо! — одобрил Механик. — Хотя я, между прочим, на твоем месте задал бы один вопросик. Например: «Не боишься ли ты, Мех, что я возьму и заложу Вите твое местонахождение?» Поскольку ты до этого вопроса сам не додул, придется мне на этот же вопрос и ответить: «Нет, не боюсь». Того рыжевья, по которому ваш губернский блатной мир полгода с ума сходит, у меня лично на хуторе нет. Где оно лежит, знаем только мы вот с этой юной девочкой. Ежели вам придет в голову сюда наехать, то вы тут запросто можете все остаться. Если вам случайно повезет, то я последней пулей застрелю Юльку, а сам попадусь к Вите живым. Про золотишко он хрен чего узнает, а вот про тебя — все, что смогу, выложу. И про эту твою поездку сюда, и про то, как ты братков на собственную шкуру поменял в апреле месяце. Не знаю, что со мной Витины кореша сделают, но с тобой — точно, ни хрена хорошего. Вот такая страховка. Уловил?

— Нет проблем, — вздохнул Швандя, — я про это не спрашивал, потому что уже и так догадывался.

— Приятно, что ты догадливый, но напомнить надо. А глазки мы тебе все-таки завяжем. Для твоего же спокойствия…

Юлька подошла со спины и намотала Шванде на глаза черную тряпку.

— Вставай и иди пешочком, — сказала она, ткнув Швандю пистолетом в загривок. — Шаг вправо, шаг влево — побег. Собаки берут без предупреждения…

Швандя уже десять минут как сидел в погребе, когда вернулся Ларев со своей «экспедицией».

— Не соврал наш шпиончик, — сообщил он Механику, когда они остались наедине, — нашли мы пустую лодку в камышах. Похоже, никого с ним не было. А ты с ним о чем толковал?

— Похоже, есть у нас, Володя, возможность немного дополнить ту «контригру», о которой мы с тобой давеча беседовали…

НЕЖНЫЙ ВЕЧЕР

Нинка весь остаток дня после обеда ходила сама не своя. Точнее, не ходила, а моталась по комнате, пытаясь унять волнение и собраться с мыслями. Все, что ей сказал Шура по ходу разговора в беседке, покоя не давало.

Конечно, она бы с удовольствием прокатилась куда-нибудь подальше от России. И видения всяких там пальм, океанов, отелей и пляжей, которые она до сих пор только в телевизоре смотрела да в импортных фильмах, отчетливо грезились. Эх, была бы она совсем дурой, так, наверное, много спокойнее и счастливей себя ощущала! Но полной дурой Нинка все же не являлась. И соображалка у нее худо-бедно работала.

В противовес всяким сладким грезам у экс-«лохотронщицы» отчетливо рисовались и другие, совсем безрадостные картины. Ежели Шура задумал хотя бы на время слинять из Эсэнговии, значит, дела у него тут пошли совсем хреново. Значит, чувствует, что тут ему не дадут спокойно жить и процветать. Казалось бы, здесь, на родной дачке в Ново-Сосновке, за двумя, а то и тремя стенами охраны — чего бояться? А он, видать, безопасности не ощущает. Постукивает, видишь ли, на него кто-то. И не ментам, от которых, должно быть, Шура особой беды не ждет, а какой-то конкурирующей братве, кому все законы по фигу. Тем, которые его решетили на окраине Лысакова по чьей-то наводке. Но промахнулись, вишь ты, не добили. Однако, как видно, он им мешает капитально, а потому ежели всерьез захотят Шуру угробить, то будут добивать его всеми возможными способами. И не обязательно, кстати, пулей. Могут и бомбу подложить, и яду сыпануть, и еще чего-нибудь отчебучить. А сделать все это может любой из тех, кто здесь, при Шуре, ошивается. За плату или за страх — смотря с какой стороны захотят подъехать. Продажных-то тут пруд пруди, к большим деньгам всегда такие тянутся. Но могут и более-менее честного зажать: есть, допустим, у лекаря Кости старушка-мама любимая, которую пообещают на куски порезать, — и сделает он Шуре какой-нибудь укольчик, который от всего обезболивает на веки вечные.

Но ведь это все здесь, в родном Шурином доме. А что за кордоном будет? Конечно, он наверняка и паспорта припасет на чужие имена, и следы замести постарается, и внешность поменяет как-нибудь. Может, и пару телохранителей с собой возьмет для поддержки штанов. Но все же там, в чужих краях да под чужим именем, как представлялось Нинке, будет Шура намного беззащитней, чем здесь, где вокруг него не один десяток братков со стволами. А вместе с ним, конечно, все напасти и на нее, Нинку, придут.

Отказаться, что ли? Вроде бы Шура ей такое право дал. Только как дал, так и возьмет назад. Обозлится и приколет собственноручно — бандит ведь все-таки. Ну а если отпустит, пожалеет, так много ли Нинка проживет? Те, что в Шуриной конторе против него копошатся, застучат ее корешкам Тюни, и они припорют ее прямо на дому. Какая собачья разница?!

От волнений Нинку всегда выручали сто грамм. Приняла под маринованный огурчик с черным хлебушком и немного повеселела. Пошли все эти страхи на хрен! Все одно помирать когда-то. Жизнь у нее была беспутная и не больно богатая, сорок три года вертелась в дерьме, а сейчас есть шанс человеком себя почуять. Хоть и ненадолго, может быть, ну и что? Все проходит, ничто не вечно под луной. В юности не удалось, молодость пропала, так, может, сейчас, когда уже старость отчетливо маячит, посветит чуток? Ведь она и впрямь влюбилась в Казана. По уши, по макушку провалилась в эту любовь. Эх, хоть день — да наш!

Вот в таком бесшабашном настроении Нинку и застал стук в дверь. Она отперла ее, никак не ожидая, что там, за дверью, окажется сам Шура, один и без охраны. С рукой на косынке, в черной майке, из-под которой белело забинтованное плечо, в джинсах, кроссовках и с букетом полевых цветов.

— Ой, — засмущалась Нинка, которая по случаю жары разгуливала в одном халате поверх белья. — Шурик! А я растрепанная вся… Хоть бы предупредил, причесалась бы.

— Не нужно, — мотнул головой Казан, закрывая за собой дверь и поворачивая ключ в замке. — Я хотел ближе к вечеру, но не вытерпел. С ума по тебе схожу, понимаешь? Мозга за мозгу зашла. Причесанная ты или нет, помытая или как есть — мне по фигу!

Казан поставил букет в вазу, а догадливая Нинка тем временем задернула шторы. На дворе было еще светло, и в комнате воцарился приятный, немного возбуждающий полумрак.

— Волнуюсь я… — пробормотал Шура. — Как пацан, ей-Богу! Аж сердце затюкало. И дрожь какая-то пошла…

Нинка поняла: не уверен в себе Казан. Боится слабаком оказаться. Нет уж, нельзя его так отпускать! А то еще разозлится и на себя, и на нее — худо будет!

— Успокойся, Шурик… — Нинка осторожно подошла к Казану вплотную и нежно проворковала одними губами, глядя ему в глаза: — У нас все получится, все будет хорошо…

— Я весь в бинтах, Нинулька, — виновато прошептал Шура, — рука в гипсе. Зря прибежал, наверно… Может, повременим?

— Нет, — у Нинки прорезался тон женщины-вамп, — теперь уже все — назад ни шагу. Не бойся, не жмись, не отговаривай. Я все твои болячки вылечу…

И она, осторожно отодвинув Шурину загипсованную руку, обвила его спину руками, мягко прижав Казана ко всем своим пышным формам. А Шура, обняв ее правой рукой, притронулся губами к пухлому ротику, отдающему свежим хмельком. Сперва губы только чуть-чуть соприкоснулись, затем сдвинулись потеснее, потом языки лизнули друг друга, наконец зубы о зубы заскрежетали…

— Бешеная! — восхищенно пробормотал Шура, едва они оторвались друг от друга. — Ух, бешеная баба!..

И жарко провел ладонью по ее мягкой спине, обтянутой халатом, докатился до попы, поласкал выпуклые полушария, а потом развязал опояску и распахнул на Нинке халат… А Нинка тут же повела пышными плечиками — они у нее, конечно, были не миниатюрные! — и легко сронила халат на пол.

— Вот ты какая… — произнес Казан так, будто всю жизнь видел голых баб только на картинках. — Да ведь ты красавица, Ниночка! Прямо эта, Венера… Забыл фамилию! Милосская, кажется.

— Она безрукая, Венера эта, — припомнила Нинка, — а я — рукастая и хватастая…

Чик! — Нинка быстро расцепила пряжку на поясе Шуриных джинсов, расстегнула верхнюю пуговку, а затем — ш-ших! — раздернула «молнию». Потом опустилась на корточки и стала медленно, бережно спускать джинсы с бедер.

— Бедненький Шуричек! — Нинка прощупала сквозь трусы бинты на правом бедре и повыше, под майкой, на правом боку…

— Ничего, — прошептал Казан, поглаживая Нинку по голове, — тут все нормально, зарастает, уже не болит.

И пока партнерша освобождала его от трусов, довольно ловко, хоть и одной рукой, расстегнул застежку у Нинки на бюстгальтере. Шлеп! Объемистые, пухлые, бело-розовые титьки так и выпрыгнули из своего тесноватого заточения.

Под трусами у Казана кое-что было. Струмент некий переходный период переживал, то есть еще не совсем стоял, но уже и не совсем висел. Нинка провела по нему сперва одной щечкой, потом другой, потом носиком потерлась, а потом высунула язычок и легонько лизнула… У Казана сразу сил прибыло, и он бормотнул восхищенно, поглаживая Нинку по голым плечам и добираясь до грудей:

— Ну, кошка, ну, кошка… Нинуля-кисуля…

Вроде бы люди они были не юные, всего на своем веку в области секса попробовавшие. Пятый десяток — это пятый десяток. В таком возрасте уже своих детей женят и внуков воспитывают. Нинка, например, которая в первый раз залетела не то в семнадцать, не то в восемнадцать — запамятовала! — запросто могла сейчас внука в детский сад водить. А у Шуры, возможно, ежели кто-то из подруг его юности вовремя на аборт не сходил, эти самые внуки уже в школу собирались… В общем, в постели лежали граждане, которые относились к поколению бабушек и дедушек — се ля ви! Но страсти так и пылали, куда там нынешней молодежи, у которой вся энергия на дискотеках тратится и без «экстэзи» не включается.

Конечно, ежели б Шура с Нинкой лет двадцать прожили в законном браке, вырастили бы пару сыновей или дочек, выдали бы их замуж и сейчас жили бы на зарплату, которой не выдают, то, наверно, ничего похожего не испытывали бы. Спали бы задница к заднице и вспоминали былое. Даже если когда-то начинали с безумной и страстной любви.

Но в том-то и дело, что Казан с Нинулей эти двадцать лет друг друга не знали. И наверняка не узнали бы, если б не завернулась вся эта история с баксами, кастрюлькой, налетом на шоссе. Все у них как-то неожиданно разгорелось и закрутилось, прямо как первая любовь у малолеток. А потому все, что для них, людей немало поживших и погулявших, вроде бы никакой новизны в себе не несло, вдруг высветилось с какой-то необычной стороны. Весь этот процесс поднялся на иной, возвышенный, уровень, которого ни Шуре, ни Нинке еще не доводилось изведать. Осознать, что именно с ними творится, они тоже не могли, потому что с чисто технической точки зрения ничего особенного не наблюдалось. Разве что гипс, синяки и бинты на теле Казана. А так — самая обычная супружеская поза: Нинка на спинке, а Шурка — на Нинке, на ее мягком, пухлом животе, между гладкими объемистыми ляжками и раскинутыми в стороны коленками. Ну и все известные натягивания-оттягивания Казан производил без каких-либо кунштюков и шармюнцелей, описанных в различных пособиях по технологии секса. Однако же так хорошо, как сейчас, им еще никогда не было. И если в прошлые времена, занимаясь тем же самым с другими партнерами, они, едва начав трахаться, уже начинали ждать финиша, то сейчас, как это ни удивительно, им хотелось, чтобы этот неизбежный финиш наступил как можно позже.

Казан до недавнего времени относился к бабам, как вещам, которые могут приносить некоторую пользу и даже удовольствие, но могут быть и обузой, иногда очень опасной. Примерно так, как, допустим, пистолет в кармане. Пушка очень полезна, когда разговариваешь с неприятным человеком и знаешь, что разобраться с ним вручную будет непросто. Но если тебя с этой пушкой зажали менты, у которых против тебя никаких других доказательств нет, она превращается в очень вредную железяку. То же самое баба: приятно валять ее по койке, не зная ни в чем отказа, но упаси Господь под пьяную лавочку или просто от щедроты душевной сболтнуть ей чего-нибудь лишнее. Даже если баба не стукачиха и умеет держать язык за зубами, все равно спокойно спать не будешь. Одна случайная, иногда совсем ерундовая размолвка — и стерва готова сама сдохнуть, но насолить любовнику. У Шуры было несколько случаев, когда подруги из ревности его закладывали или подставляли, а одна падла чуть не отравила. Поэтому сделанное не так давно замечание «партайгеноссе Бормана» насчет «змеи, пригреваемой на груди», Казан очень даже принимал к сведению. Тем более, что речь шла не о деточке-конфеточке, а о бабе, которая, как выяснилось, может из пистолета шмальнуть и на самосвале за рулем прокатиться. Да и вообще, разум Шуре постоянно подсказывал, что если б эта баба была не возле него, а где-нибудь под поверхностью земного шара, то жизнь была бы намного спокойнее и у его братков не было бы лишних сомнений.

Но, окромя разума, у Шуры, оказывается, было сердце. Вполне человеческое, не отмороженное и не каменное. Которое само по себе понимало то, что Казан умом постичь не мог. И подсказывало ему некие решения, которые по уму ни в какие ворота не лезли. Зато, как это ни странно, получались очень приличными с точки зрения нравственности. О которой вообще-то, учитывая специфику Шуриной профессии, казалось бы, он должен был напрочь забыть.

Нинка в прежние времена имела на сильный пол примерно такой же взгляд, какой был у Казана на слабый. Пожалуй, уже проводившееся сравнение с пистолетом Нинка поддержала бы руками и ногами. Более того, мужик в ее понимании был прежде всего неким опасным в обращении предметом, который при неосторожном прикосновении мог взорваться или выстрелить в свою обладательницу, легко выпасть из рук и перекочевать к какой-либо другой бабе, которая не замедлит использовать это оружие против прежней хозяйки. Наконец, выражаясь техническим языком, мужик требовал постоянного ухода и обслуживания, а Нинка ни стряпать, ни стирать, ни гладить, ни подметать за кем-то, кроме самое себя, жуть как не любила. Конечно, в собственной квартирке она относительный порядок поддерживала и грязнухой не ходила. Но стирать носки и трусы для какого-то типа, с которым еще и спать надо? Только в исключительных случаях. Однако сейчас, хотя этого от нее никто не требовал, она бы за Казаном даже судно выносила — вот до чего дошла! И вовсе не оттого, что сейчас у нее внутри было энное число сантиметров, принадлежащих Шуре, которые для нее лично исполняли некую скрипичную пьесу. В общем, фиг поймешь, Восток — дело тонкое…

УХОД ПО-АНГЛИЙСКИ

Всему хорошему, увы, настает время завершиться. Сколько ни пытался Казан растянуть сладкую игру — Нинка раза четыре кончить успела! — пришлось ему все же и самому разряжаться.

Потом некоторое время приводили в порядок тела и души. Все эти новые, непонятно-острые ощущения жутко запутали то, что казалось совсем простым и привычным. Но, кроме того, это внесло некую неясность в текущие планы Шуры Казана. А они на сегодняшний вечер были достаточно конкретными и требовали большой решительности.

Дело в том, что Шура именно сегодня решил исчезнуть с родной дачи. Потому что «партайгеноссе» порадовал его неприятным сообщением о том, что команда Вити Басмача проявляла слишком сильный интерес к тому, каково Шурино самочувствие. Конечно, друга Витю пока не в чем было упрекать и видимых оснований для того, чтоб считать его ответственным за налет на «БМВ», у Казана не было. И все же было неприятно узнать, что Басмач буквально через несколько часов после того, как раненого Казана привезли в Ново-Сосновку, пожелал справиться о здоровье лучшего друга. Хотя никакой информации в прессу о злодейском покушении на свою жизнь Шура не давал. И ровным счетом никаких следов на окраине Лысакова не осталось — ни одной стреляной гильзы, ни одного кусочка разбитого стекла от расстрелянной иномарки. Мертвецы тоже испарились бесследно, будто их и никогда не существовало. Никаких отпеваний и гражданских панихид не проводилось, и траурные флаги не вывешивались. Мирные жители села Лысаково, которые, конечно, стрельбу слышали, вряд ли высовывали на улицу хоть кончик носа, а потому никаким правоохранителям не смогли подсказать, кто кого мочил и чем все кончилось. В охране Ново-Сосновки, конечно, мог найтись некто, кто смог бы доложить, что Шура в крепко продырявленном состоянии был привезен на самосвале некой бабой, но эту охрану курировал Кныш из конторы Булочки, и оттуда никогда и ничего не утекало. Во всяком случае, Кныш обо всех жителях Ново-Сосновки и их проблемах со здоровьем получал информацию куда раньше, чем Витя, проживавший в родном районе.

В течение недели Басмач еще пару раз звонил, но Шура к телефону не подходил. И Витю, и всех прочих убеждали в том, что Казан находится в отъезде. На вопрос, когда вернется, не отвечали. Идею эту подкинул Борман. По его разумению, тот, кто затевал нападение на «БМВ» при помощи своего агента на Шуриной даче, наверняка уже знает, что покушение в полной мере не удалось, но еще не в курсе того, каково реальное самочувствие Казана. То есть выздоравливает Шура или наоборот. Соответственно, заказчик покушения постарается задействовать своего «казачка» для получения точной информации. Вот тут-то он и попадется. Весь персонал дачи в течение недели усердно контролировали. Тех, кто по делам выезжал в город, «пасли». Все телефоны поставили под прослушку. Но «казачок» так и не засветился.

Тогда Борман не очень навязчиво подсказал Шуре, что надо внезапно и тихо исчезнуть с дачи. Уйти, так сказать, «по-английски», не прощаясь. Залечь где-нибудь подальше от родной области, подлечиться, а он, Борман, аккуратно вычислит всех стукачей и разберется с кем надо. Казан, честно говоря, к этой идее отнесся с настороженностью. Потому что Борману, похоже, очень хотелось порулить конторой. А Шура хорошо знал, что нет такого «вице-», который не хотел бы лишиться этой приставки. Как-никак следил за политикой и Янаева помнил, и Руцкого… Отдашь Борману бразды — и останешься с голым хреном. С другой стороны, торчать на даче, где кто-то против тебя работает, и ждать, пока тебе в супчик стрихнину подсыплют или мину в сливной бачок загрузят, — тоже не сахар. Тем более что этим «кем-то» может запросто оказаться и сам «партайгеноссе». Хотя прямых доказательств против него у Казана не имелось. Конечно, можно было и без доказательств разобраться с Борманом, но в конторе это могло наделать лишнего шума. Борман — не хрен с горы, у него есть корешки, которые сейчас вполне нормально пашут и блюдут верность Шуре, но могут не проявить понимания, ежели Борман, выражаясь по-научному, «подвергнется необоснованным репрессиям».

В общем, Шура решил, что надо поступить именно так, как подсказывал Борман. Только уйти не одному, а с Нинкой. Потому что почти не сомневался, что ежели Борман действительно работает не на Шуру, а на какого-то дядю или на самого себя лично, то в отсутствие Казана запросто сделает из «лохотронщицы» Мату Хари, да так капитально, что Шура сам в это поверит. А если Нинка будет при Казане, то свалить на нее ничего не удастся.

Конечно, умом Казан вполне допускал, что Нинка может быть стукачкой, но сердце подсказывало — лажа все это. В конце концов там, на дороге, она его спасла. Даже если представить себе, что все это нападение было разыграно ради Нинкиного «внедрения» — а на это дело Борман периодически полушутя намекал! — то становится непонятно, на фига ради этого «внедрения» нужно было оставлять в живых Казана? Мура и чушь собачья.

Были у Казана и более сложные сомнения. За эту неделю, пока он подлечивался, Борман мог Нинку, как говорится, «завербовать». Припугнуть, соблазнить, купить, наконец… Чужая душа потемки. Сейчас, после разговора в беседке и постели, сердце и эту версию считало мурой и чушью. Но разум все еще не находил для Нинки абсолютного алиби по этой, так сказать, «статье». Впрочем, тот же самый ум-разум подсказал Казану, что ежели Нинка и впрямь «змея, пригретая на груди», то будет лучше, если он станет держать эту змейку за шейку, под постоянным наблюдением, а не отбросит от себя на пол, где она сможет его за пятку тяпнуть. И если Нинка действительно окажется змеей — это Шура допускал чисто теоретически, — то он лично свернет ей шею, не прибегая ни к каким дружеским услугам.

Свой побег с дачи Казан решил особо не рекламировать. Борман должен был оставаться единственным человеком из всего Шуриного окружения, который посвящался в тайну этой операции. Тем самым, если произойдет утечка, то вина «партайгеноссе» будет бесспорна. Шура хорошо понимал, что малость рискует, но рассчитывал на то, что даже если Борман скурвился, то не захочет подставляться. К тому же участие Бормана предполагалось лишь на первом этапе мероприятия, а дальнейшие перемещения Казан намечал осуществлять по своему собственному плану, о котором уведомлять «партайгеноссе» не собирался.

Итак, все должно было начаться в восемь вечера. То есть всего-навсего через полтора часа. И Казан, в общем и целом, довольно четко подсчитал, сколько времени у него займет визит к Нинке. Разум ему подсказывал, что трахнуть Нинку надо еще до поездки, дабы поставить все точки над «и» и окончательно определиться в отношениях, которые между ними существуют. Это все было по уму, но, как уже говорилось, ум и сердце у Шуры действовали в последнее время весьма несогласованным образом.

Дело в том, что в прежние времена, поимев какую-либо бабу, Казан, даже если она ему «до того» крепко нравилась, тут же резко охладевал к ней. Иногда даже легкое отвращение начинал испытывать от переизбытка удовольствий. Ум все это, конечно, помнил и соответственно прикидывал дальнейшую политику.

Однако в случае с Нинкой все получилось совсем не так. Шура умом понимал, что надо драпать с дачи, а сердце подначивало его плюнуть на все прежние планы и остаться здесь, с этой бабой, на всю ночь. Потому что вопреки прежнему опыту оказалось, что Казан, поимев Нинку, никакого отвращения и охлаждения к ней не испытывает, а, совсем наоборот, ощущает приливы нежности и благоговения к этому отнюдь не ангельскому существу.

Поэтому, пока Нинка ополаскивалась в душе, Шура довольно долго не мог заставить себя одеваться. Соблазн дождаться, пока явится голенькая и чистенькая Нинка, которую можно будет еще разок приласкать — Казан вполне обоснованно считал, что сил у него на это дело хватит! — был чрезвычайно велик. Все эти дрязги, интриги и прочие пошлые дела, типа побега с собственной дачи, казались Шуре до жути несущественными. А вот Нинка прямо-таки распаляла Казану воображение. У него произошел явный сдвиг по фазе, прямо как у Дон Кихота, который видел в деревенской замарахе Альдонсе распрекрасную Дульсинею Тобосскую. Шура, вестимо, Сервантеса прочесть как-то не удосужился и даже телефильма с участием Гундаревой не смотрел. Поэтому научно объяснить свое самочувствие даже сам для себя не мог.

Справиться с этой расслабухой Казан сумел лишь благодаря тому, что подумал, насколько клево будет, если их тут, на даче, все-таки достанут. Причем не когда-нибудь, в отдаленной перспективе, а завтра или уже сегодня. Именно это заставило его собраться с силами и надеть трусы, майку, а затем и джинсы. Как раз к этому моменту Нинка вылезла из-под душа.

— Уже уходишь? — спросила она с явным разочарованием.

— Вместе с тобой, — ответил Шура. — Одевайся по-быстрому!

— А куда пойдем? — Нинка, конечно, помнила разговор в беседке, но полагала, будто их поездка в дальние края состоится еще не скоро. И уж в мыслях не было, что прямо сегодня же…

— Для начала — ко мне, наверх, — сообщил Казан. — А потом поедем. Далеко и надолго…

— Правда? — выпучилась Нинка. — Насовсем?

— Насчет «насовсем» — пока не обещаю. Но поездим немало. Давай чешись побыстрее! Времени не вагон.

Нинка вздохнула и принялась одеваться. Ей тоже хотелось бы еще хоть часок поваляться с Казаном на койке, а желательно — вообще до утра. Не могла она припомнить в своей биографии такого случая, чтоб ее с такой силой тянуло к мужику. Даже к тем, с которыми по месяцу или больше прожила. А чтоб с первого раза и так прилипнуть — близко не было.

Но она понимала — Шурик не шутит. И если сказал: «Торопись!», значит, и впрямь, надо быстрее собираться. Если б ей сейчас Казан объявил, что они прямо отсюда поедут на космодром, сядут в корабль и полетят куда-нибудь в другую галактику на туманность Андромеды — Нинка эту книжку когда-то читала и фильм видела, — то она с превеликим удовольствием за ним последовала бы, что называется, без страха и сомнения. И не от романтического легкомыслия, а потому, что на данный момент совершенно не представляла себя без Шуры. Даже если б Казан ей предложил, не улетая никуда с Земли, просто сесть с ним лет на пятьдесят в одну камеру — сие вполне сравнимо с космическим полетом на дальние расстояния! — Нинка сказала бы «да» и не поморщилась.

Поэтому оделась она достаточно быстро, не тратя излишнего времени на причесывания и подмазывания.

— Халат брать? — спросила она.

— Оставь здесь, — сказал Шура. — У меня все собрано. Идем!

Надо сказать, что, когда они выходили из комнаты, у обоих немного защемило сердце. У Нинки оттого, что она шагала в полную неизвестность, абсолютно не представляя себе, на какую дорожку вступила, а у Казана — наоборот, оттого, что он эту дорожку хорошо знал, а потому догадывался, об какие камешки на ней можно запнуться и какие мосточки на ней могут под ним и Нинкой провалиться. Нинке, конечно, было проще, потому что она ощущала себя за Шурой, как за каменной стеной. А Казан хорошо знал, что ему надо прежде всего на себя надеяться, да еще и за Нинку какую-то ответственность ощущал. Это тоже было совсем новое для Шуры чувство. Не было у него по прошлой жизни случаев, когда бы он за какую-то бабу волновался больше, чем за самого себя. А вот теперь — поди ж ты!

Они поднялись наверх, в Шурины покои. Охранник, стороживший дверь, конечно, никаких вопросов не задавал, но Казан ему сам строго приказал:

— До утра без моего вызова — никого не пускать!

— Ясно! — с пониманием дела произнес страж.

Пройдя через несколько комнат, где никого не было, Шура с Нинкой добрались до небольшой гостиной с камином. Казан решительно подошел к камину, просунул руку куда-то вбок и щелкнул невидимым тумблером. Послышалось легкое гудение, и задняя стенка камина плавно отодвинулась вбок, открыв квадратный проем, в который можно было пролезть на четвереньках.

— Как интересно! — пробормотала Нинка.

— Лезь за мной! — велел Шура.

Когда Шура пробрался в проем, Нинка, кряхтя, последовала за ним. Едва ее пятки миновали паз, в который ушла задняя стенка камина, как Шура еще раз щелкнул тумблером, но уже расположенным на другой стороне лаза, и стенка закрыла проем. На несколько секунд стало совсем темно, но потом Казан включил фонарик, и оказалось, что они находятся в маленькой каморке с кирпичными, неоштукатуренными стенами и низким потолком, в который Шурина голова практически упирается макушкой. Справа от лаза в стене был проем, за которым различались какие-то ступеньки, ведущие вниз.

У левой стены стояли дорожный чемодан и спортивная сумка.

— Вот это наши вещи, — сказал Казан. — Дотащишь сумку?

Нинка попробовала на вес. Сумка была не шибко легкая, но таскать такие ей было не стать привыкать. Казан передал ей фонарик и взялся здоровой рукой за ручку чемодана. Закряхтел, видать, раны о себе напомнили.

— Шурик! — произнесла сердобольная Нинка. — Давай я и чемодан понесу, тебе ж нельзя напрягаться!

— Я тебя что, в носильщицы нанимал? — проворчал Казан и все же понес чемодан сам. — Иди вперед и свети.

Нинка не без опаски вошла в проем. Оказалось, что ступеньки принадлежат довольно крутой винтовой лестнице. Правда, у нее были небольшие перильца, тянувшиеся по спирали вдоль стены, но у Нинки в одной руке была сумка, а в другой фонарик, и идти пришлось ни за что не держась. Шура тоже не мог придерживаться за перила, потому что в правой руке нес чемодан, а левая у него висела на косынке. Нинке несколько раз казалось, будто она вот-вот оступится и покатится по лестнице вниз, ломая себе руки-ноги. Казан испытывал аналогичные ощущения. Но, видать, Бог их хранил от этой напасти. Они благополучно спустились вниз и оказались у маленькой стальной дверцы, которую Казан отпер своим ключом.

Пройдя через дверцу, они оказались в узком бетонированном туннеле, по которому пришлось пройти несколько десятков метров. Судя по замшелым, почерневшим стенам, туннель был сооружен очень давно.

— Это ты все понастроил? — удивилась Нинка.

— Нет, — мотнул головой Шура. — Здесь во время войны доты стояли. Немецкие или наши — не знаю. Туннель этот называется «потерна», по нему можно было из дота в дот переходить. Сами доты еще в войну разбомбили, на поверхности одни бугры остались. Когда Ново-Сосновку строили и котлован под фундамент моей дачи рыли, случайно наткнулись. Ну, мне и пришло в голову, что ежели придется линять отсюда, может пригодиться. Сделали лестницу от камина, пробили дверь в эту потерну — и все дела. Выводит в лес, за поселок.

Наконец впереди забрезжил слабый свет. Еще через несколько минут Казан и Нинка по замшелым и потрескавшимся ступеням выбрались из потерны в руины обросшего кустами и травой дота. На свет Божий вылезали через пролом, оставленный то ли прямым попаданием бомбы, то ли бетонобойного снаряда.

Через кустарник, окружавший обломки дота, пробрались к небольшой полянке, где к вящему удивлению Нинки стоял-дожидался «жигуль-шестерка». За рулем его сидел тот, кого Нинка помнила, как «партайгеноссе Бормана».

— Я думал, вы дольше провозитесь! — сказал Борман. — А вы даже раньше срока прибежали.

— Молодец, — сдержанно похвалил Казан. — Помоги вещички погрузить. «Дипломат» привез?

— Здесь, можешь проверить… Права сделал на обоих, как велел. Паспорта, свидетельство о браке, документы на машину. Горючего полный бак и две канистры.

Когда Борман помог Казану уложить чемодан и сумку в багажник, а Шура проверил содержимое «дипломата», Нинке велели сесть в машину. Борман с Казаном отошли от «шестерки» и еще минут пять о чем-то тихо беседовали. После этого Борман направился в кусты, скрывавшие дот, а Шура сказал:

— Ну, подруга, садись за руль. Будешь моим личным шофером. Вот права, Пашинцева Нина Михайловна. А я есть твой законный супруг Пашинцев Александр Петрович. Шурой меня можно звать сколько угодно, а Казаном — только с глазу на глаз и то не всегда. Вообще от этой кликухи отвыкай. Еще запомни накрепко, если кто спросит, почему я такой забинтованный. Несчастный случай, попал под машину. Травма головы, открытый перелом лучевых костей, вывих плеча, множественные ушибы. Вот у меня справка есть и направление на обследование в Москву. Уловила, кисуля?

— Уловила…

Нинка уселась за баранку, завела мотор и спросила:

— Ну и куда ехать?

— Покамест прямо по просеке! — улыбнулся Казан. — А там увидим…

Просека вывела их на какой-то малоезжий проселок, по которому пришлось проехать не менее десятка километров, прежде чем впереди показалась небольшая деревенька. Проселок проходил мимо нее, но Шура приказал:

— Сворачивай! Здесь ночевать будем.

Нинка послушно повернула баранку и притормозила на дальнем от проселка конце деревни, у избы, которую ей указал Казан.

Из калитки вышел какой-то сутулый, облезлый старик в драных суконных галифе, застиранной до дыр серой рубахе с темно-синими заплатами на локтях и в валенках с калошами, несмотря на летнюю жару.

— Здорово, батя! — приветствовал его Казан.

НОЧЬ НА ХУТОРЕ

Остаток дня после поимки Шванди прошел мирно и спокойно. Поужинали, покормили пленника. Швандя в подвале устроился относительно неплохо, ему дали туда сухой тюфяк, набитый сеном, подушку и овчину, под которой некогда отогревались на печке Епиха и Шпиндель. Пайку ему выделили наравне со всеми — солидную миску перловки с жареной крольчатиной — и даже сто грамм налили, чтоб ночью не замерз в подвале. Мокрую камуфляжку и прочее обмундирование у Шванди отобрали и повесили сушиться, пообещав, что непременно вернут, когда решат его отпустить. Взамен выдали какое-то рванье из сундука, который, по утверждению Ларева, принадлежал еще его деду. Рванье, конечно, было не лучшего качества, но, замотавшись в него и укрывшись овчиной, арестант вполне мог нормально утеплиться и перенести тяготы подвальной жизни. Даже пачку «Примы» подарили и спички, с обязательством не курить на тюфяке. Заместо сортира разрешили использовать глубокий дренажный колодец, вырытый в земляном полу подвала.

Насчет того, что Швандя сбежит, никто не волновался. Подвал был глубокий, обложенный кирпичом, с маленькими отдушинами, через которые и кошка еле пролезет. Приставную лестницу, по которой Швандю отправили в заточение, из подвала вынули, а на люк сверху надвинули тот самый тяжеленький дубовый сундук, окованный железом. «Для стабильности», как выразился высокоученый Механик, в сундук загрузили пару камушков общим весом в сорок кило и ржавую двухпудовую гирю, с которой в ранней юности упражнялся господин Ларев. После этого сундук стал совершенно неподъемным — он и до того, с одними тряпками, имел солидный вес! — и даже два вовсе не хилых ларевских охранника с превеликим трудом могли оттащить его в сторону.

Впрочем, сам Швандя тоже ни о каком побеге и не помышлял. Он был рад тому, что Механик его пощадил, и справедливо считал — от добра добра не ищут. В прошлый раз он отделался шишкой на голове, полученной от Механика, относительно нежным допросом в ментуре, куда его в качестве «освобожденного заложника» доставили омоновцы, и несколькими мордобойными ударами от разозленного Вити Басмача. А мог бы получить пулю, как те братки, которых Механик пошмалял на речке, или как Медведь, которому Механик располосовал горло. Как этот дохляк мог с Медведем управиться? Этот вопрос мучил Швандю почти так же, как вопрос о его собственном пленении. Пацан какой-то, которого он мог бы одной рукой на сосну забросить, упаковал его в его же собственные наручники! Может, эта компашка какое-нибудь тайное боевое искусство знает, а Механик ихний сэнсей? Швандю все непонятное жутко пугало, а потому он еще и еще раз радовался тому, что вчера так легко отделался — очередной шишкой на башке. В общем, пригревшись и утешившись сигареткой, Швандя мирно заснул и никому хлопот не доставил.

Главные хлопоты в тот вечер состояли в том, чтоб пристроить всех гостей на ночлег. Один охранник Ларева остался кемарить в хозяйской машине, двое пристроились спать на полу в кухне, Епиха и Шпиндель остались на печке, Анюту уложили в уютном чуланчике, а супругов Ларевых Механик, вопреки упорным протестам исконного хозяина здешних мест, уговорил-таки почивать в горнице, для чего освободил большую кровать, и вместе с Райкой и Юлькой отправился на чердак.

Там, на чердаке, Механик соорудил нечто вроде мансарды. Сколотил впритык к слуховому окну каркас из брусьев в форме прямоугольного параллелепипеда, обшил досками, настлал пол и потолок, оклеил обоями — и получилась довольно просторная комнатка. Начал делать и вторую такую же, у другого окна, но пока не докончил. Ну а в готовую принес ковер из Райкиного запаса, поверх него разложил матрасы. Юлька с Райкой застелили лежбище свежим бельем на троих. Получилось очень клево. И воздух свежий, смолистым деревом пахнет, и прохладно, и комаров нету. Все свои, привычные, домашние — уютно.

Механику уюта добавляло и то, что тут у него, совсем рядом, за дощатой перегородкой, под рукой, можно сказать, и весь немалый арсенал находился. Восемь автоматов, «СВД», пистолетов с десяток, арбалет, к которому Механик изготовил несколько стрел с разрывными боеголовками — танк такими, конечно, не подобьешь, но легкобронированную автомашину — запросто. Холодное оружие Механик делал уже не от нужды, а из любви к искусству — в дополнение к прежним своим «игрушкам» соорудил три метательных ножа и нож, бесшумно стреляющий лезвиями с помощью мощной пружины. Метательные ножи его конструкции имели такую аэродинамику и балансировку, что их мог бросать любой, самый нетренированный боец — все равно втыкались острием. Механик, когда их изготовил, пообещал бутылку той из баб, которая сумеет бросить нож так, чтоб он попал в цель рукояткой. Райка с Юлькой три дня с перерывами швыряли ножи как ни попадя, а они все равно вонзались остриями. Так эта бутылка никому и не досталась. А пружинный нож, в котором содержалось шесть узких лезвий, метров с десяти запросто прошибал доску в палец толщиной, почти не производя при этом шума. Манекен из холстины, набитой тряпками — типа портновского, — лезвия пробивали навылет.

Но сейчас Механику оружие особо не требовалось. Собаки помалкивали, значит, никого постороннего поблизости не было. Зато Райка и Юлька были рядышком. Большие, теплые, совсем родные. Даже не верилось, что еще совсем недавно, прошедшей зимой, Еремин ни одной из них не знал. Как он без них обходился, фиг теперь поймешь! И как они, при всей своей несхожести в характерах, разнице в возрасте и прошлом опыте, сумели и с ним, и друг с другом ужиться? А ведь и они, каждая в отдельности, и сам Механик — люди не сахарные.

Вот и сейчас, едва залегли по бокам от Механика, начали спорить. Но о чем? О делах хозяйственных. Юлька в какой-то поваренной книге вычитала, как в домашних условиях сгущенку делать. Дескать, молока коровьего до фига остается, масла им много не надо, простокваша и творог надоели. А сгущенка — вещь вкусная. Опять же, будет период, когда корова доиться перестанет. Молоко потребуется, а сгущеночка — вот она! Мудрая Райка объясняла, что сгущенка — баловство и на ее производство по той технологии, которую Юлька предлагает, уйдет до хрена сахару. А сахар не дешев, и сейчас на него самый сезон. Сплошные варенья намечаются, благо почти все ягоды уродили.

Весь базар шел через голову Механика, но его это ничуточки не раздражало. Во-первых, бабы общались вполголоса, а во-вторых, ему лично эти мирные, как выражаются ученые господа, «конструктивные» споры очень даже нравились. Успокаивали душу, заставляли думать, будто у них в доме течет нормальная, вполне человеческая жизнь, будто у них нет никаких врагов и все они полностью чисты перед законом. Конечно, все это было совсем не так, и забыть жестокую реальность Механик не мог, но все же в такие вот минуты можно было чуточку расслабиться. Даже немножко подремать, пока дамочки беседуют. Хотя Ерема четко знал, что ежели клуши треплются на ночь глядя, значит, за день не устали. А раз не устали, то фиг ему просто так дадут заснуть. Тем более что за ужином приняли по стопочке. Ларев, как и Механик, в последнее время старались особо не разгуливаться, поскольку чуяли, что здоровье уже не то.

Постепенно стороны пришли к какому-то консенсусу, сводившемуся к тому, что Юлька попробует закатать трехлитровую банку сгущенки, а Райка прикинет, насколько это экономически эффективно. Бабы притихли, и притаившийся Механик понял, что они не сейчас, так через час за него возьмутся.

Епиха и Шпиндель к этому моменту уже почти час как спали у себя на печке. Шпиндель, который был в некотором роде героем прошедшего дня, задолго перед сном по три раза пересказал общественности историю поимки Шванди, наслушался всяческих похвал и восхищений. Поэтому, счастливый и одухотворенный, как лег, так и заснул. Епиха, который малость завидовал приятелю — эх, и повезло же раздолбаю! — чуток поворочался, но потом тоже задал храпака.

Впрочем, проспал он не очень долго, потому как за ужином выпил от здешних щедрот целый литр молока и ему потребовалось на двор за малой нуждой. Исполнив это полезное для организма деяние, Епиха вернулся в дом.

Проходя через сени, где находилась приставная лестница, ведущая на чердак, Лешка услышал приглушенное хихиканье, бормотание и другие малопонятные звуки, доносившиеся сверху.

Епиха, как и Шпиндель, улегся спать еще тогда, когда размещение ночевщиков не было завершено, и заснул, не зная точно, где кто дрыхнет. В принципе ему это было по фигу, но вот возня на чердаке его заинтересовала. Потому что он довольно быстро усек, что там, на чердаке, происходит, хоть и не разобрал поначалу, кто именно этим занимается.

Тут следует заметить, что Леша Епифанов вообще-то хорошо понимал, что подсматривать и подслушивать в таких случаях неприлично. И в принципе надо не обращать на это внимания, а возвращаться на печку и продолжать прерванный сон. Но… Епихе было только шестнадцать, и по понятным причинам та сфера человеческой жизни, которая касалась отношений между полами, его ужас как интересовала. Хотя, конечно, он имел о ней достаточно широкое представление, но дальше того, что Нинка-злодейка заставила проделать их со Шпинделем, практический опыт Епихи не распространялся. А об этом опыте Епиха стремился забыть, как о страшном сне. Стыд при одном воспоминании начинал жечь уши. Хотелось провалиться под землю или умереть. Возгоралась ненависть и к Нинке, и к Шпинделю, и к себе самому. Да еще и деду Олегу рассказал… Правда, старый навряд ли побежит всем рассказывать, но даже если вдруг случайно, в поддатом состоянии сболтнет Юльке — Епихе останется только повеситься. Почему Епиха именно насчет Юльки стеснялся? Фиг его знает. Может, потому, что она ему начала исподволь нравиться. Эта, новая, Анюта, которая в гости приехала, на Епиху такого впечатления не производила. А Юлька — ого-го! — крутая. Когда этого «шпиона» ловили — с пистолетом прибежала. Эх, жаль, что Епихе не повезло вчера! Если б он на месте Шпинделя оказался, то мог бы Юльке понравиться…

Конечно, Епиха был вовсе не уверен, что если б он на месте Шпинделя оказался, то тоже сумел бы сцапать лазутчика. Тем более, что прекрасно понимал: в россказнях Шпинделя о героическом задержании Шванди и половины правды не наберется. С понтом дела он специально под ноги этому громиле бросился! Да еще так рассчитал якобы, чтоб тот головой в пень влетел! Навряд ли, конечно, дед Олег и господин Ларев в это дело поверили, но Швандя вроде ничего не опроверг. А факт есть факт — когда все прибежали, детина, которому Шпиндель макушкой до подмышки не достанет, в наручниках лежал. Когда ездили с Ларевым на протоку проверять то, что Швандя рассказывал, Епиха мечтал, чтоб там еще кто-то оказался. Он бы тоже тогда сумел себя показать — так ему представлялось. Но, увы, — нашли только пустую резиновую лодку да удочки, которые Швандя для маскировки притащил. А лодка маленькая, одноместная, так что даже напарника у Шванди скорее всего не было.

Наверно, если б Епиха не вспомнил обо всех этих разочарованиях, то спокойно пошел бы спать. Но он вспомнил, разволновался и решил упокоиться, то есть покурить на крылечке. Вспомнил, что в сенях, на подоконнике, у деда Олега «Прима» лежит и зажигалка. Особо не прислушиваясь к тому, что доносилось с чердака, Лешка нашел сигареты, закурил и вышел на крыльцо. Сел там на ступеньку и стал дым пускать, стряхивая пепел в ржавую консервную банку, которая у Олега Федоровича была приспособлена под пепельницу.

Насчет разочарований минувшего дня Епиха успокоился довольно быстро. А вот звуки, долетавшие с чердака, его воображение все больше и больше занимали. И хотя Епиха отсюда с крыльца ничего толком не слышал — только то, что доходило через неплотно закрытую дверь, — любопытство его все больше разгоралось. Уши как-то сами собой настраивались, слух обострялся, а кроме того, появилось нездоровое желание подобраться поближе…

Пока сигарета горела, Епиха себя сдерживал. Потому что понимал всю, мягко говоря, нечистоплотность своего желания. И кроме того, было занятие, которое оправдывало его пребывание на крыльце. Курить ему не запрещалось и даже заимствовать без спросу сигаретки у деда Олега. Олег Федорович сам разрешил это дело, потому что был заядлым курильщиком. Главное, что хозяин требовал, — не курить в пожароопасных местах и не бросать окурки где попало.

Однако сигарета выкурилась довольно быстро. Курить еще одну горлодерную «примочку» Епихе не хотелось. Да и просто сидеть на крыльце в одних трусах, при ночной прохладе и время от времени раздающемся во тьме комарином писке, желания не имелось. А раз так, то надо было уходить с крыльца и ложиться на печку, где высвистывал марши спящий Шпиндель. Епиха и собрался уходить. Поплевал на окурочек, аккуратно положил его в банку, вошел в сени и мягко, почти бесшумно задвинул за собой засов на входной двери. Дальше надо было открыть обитую войлоком и дерматином дверь, ведущую в комнату, а затем лезть на печку.

Но Епиха этого не сделал. Поддавшись непреодолимому соблазну, он осторожно поставил ногу на нижнюю ступеньку приставной лестницы, ведущей на чердак. Потом и вторую. Если бы лестница скрипнула или шатнулась, он, наверно, тут же слез бы с нее и пошел спать. Однако лестница стояла прочно и скрипеть не собиралась, а потому Епиха переставил ноги на вторую, потом на третью и, наконец, подобрался головой к самому люку. Крышки на нем не было, и Епиха осторожно выглянул на чердак.

Он сразу увидел, что чердак разделен на две половины, так сказать, «чистую» и «грязную». Люк располагался как раз на середине между этими половинами. Справа от люка просматривался обычный сельский чердак, где виднелись стропила, коньковое бревно, маленькое слуховое окно, выходящее в сад, засыпка из песка вместо пола и всякий хлам, набросанный поверх нее. А слева была дощатая перегородка, разделяющая чердак пополам, а в ней имелась небольшая дверца, обозначенная красноватым светом, пробивавшимся через щели. Именно из-за этой дверцы и долетали звуки, которые будоражили воображение Епихи…

НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ…

До дверцы от люка было всего метра два, может, два с половиной. И Епиха, конечно, не смог удержаться от того, чтоб не вылезти из люка и не подползти к дверце вплотную.

Затаив дыхание, Епиха прильнул к щелке.

Красноватый свет шел от керосиновой лампы, должно быть, завалявшейся на чердаке со времен коллективизации. Она была подвешена под потолком, и стекло ее с внешней стороны Механик покрыл прозрачным красным нитролаком. Лампа, наверно, немного коптила, но особо крепкого керосинового духа не чуялось, потому что в мансарде было открыто окно.

Впрочем, особенности освещения Епиху не удивили. Его поразило совсем другое. Щелка, через которую он подглядывал, была достаточно широка, чтоб он мог довольно полно увидеть всю картину того, что происходило на «лежбище».

А происходило там следующее. Совершенно голые Юлька и Раиса, ничем не прикрывшись, возлежали животами на простынях. Это было бы само по себе достойно Епихиного созерцания, поскольку в натуре он совсем голых баб никогда не видел. Но, кроме баб, Епиха уже через пару секунд увидел Олега Федоровича. То есть того, кого он в роли героя-любовника никак не представлял. И вообще с трудом предполагал, что этакий старикан может что-нибудь изобразить на амурном фронте. Но «дед» был тоже совершенно голый, и Епиха увидел у него такой «прибор» в рабочем состоянии, что чуть не охнул от изумления. Наличие этого агрегата как бы скромно намекало, что Олег Федорович раздел своих дам отнюдь не для того, чтоб намазать их кремом от загара или для проведения лечебного массажа. Обеих! Конечно, Епиха хоть и не часто, но смотрел порнуху и видел такие кадры, где один мужик поочередно двух баб дрючит, но там, как правило, здоровенные и молодые бугаи этим занимались, а не дедушки-гномы с седыми бороденками. К тому же нынешнюю сценку Епиха наблюдал не на экране видака, а наяву, всего-навсего в трех метрах от себя, причем в очень выгодном ракурсе: бабы лежали ногами в его сторону, а дед Олег — в том, что он настоящий дед, Епиха уже всерьез сомневался! — возлежал поперек ихних спин на боку и обеими руками поглаживал их лоснящиеся, озаренные красноватым светом тела. А потом начал водить своей седой бородой по большущим бабьим задницам и нежно целовать все четыре половинки. Бабы приглушенно хихикали и тоже поглаживали своего единственного партнера.

Как ни захватывало дух у Епихи от самого факта созерцания запретного зрелища и каким бы кругом ни шла у него голова при этом, он все-таки кое-какое соображение не потерял. И посматривал на эту картину не только со сладким, грешным любопытством, но и с некоторой ревностью. Ну, насчет тетки Райки ему было как-то все равно. Она старая, наверно, ей и нужен такой дед, как Олег Федорович. Но Юлька! Неужели ей приятно с ним?! Конечно, Епиха слышал поговорку: «Любовь зла, полюбишь и козла», но никак не думал, что такое может быть в натуре. Впрочем, и на поведение деда Епиха малость удивлялся: неужели приятно бабам задницы целовать? Погладить там, пошлепать, ущипнуть — это все и Лешка счел бы заманчивым, бородой пощекотать — куда ни шло, но припадать носом и губами к тем местам, которыми на толчок садятся? Этого кайфа Епиха по молодости лет не понимал.

И все же, стараясь пореже дышать, он с горячечной дрожью в теле наблюдал за возней на тюфяках, уже начисто забыв о всех морально-этических нормах. Теперь его только чуточку страшила возможность разоблачения, но и то как-то теоретически…

Механик тем временем, осторожно взяв за плечи, перевернул расслабленную Юльку на спину, и тут Епиха за один раз увидел столько интересного, что аж опупел малость. Все собственное оборудование у Епихи так возросло и окрепло, что чуть трусы не пробило…

И тут произошло нечто ужасное. То ли пылинка какая-то к Лешке в ноздрю попала, то ли еще какое щекотание в носу произошло, но только Епиха жутко громко чихнул. Ему этот чих показался чуть ли не атомным взрывом, и душа сразу ушла в пятки. С перепугу Епиха шарахнулся было к люку, но дверь мансарды открылась раньше, и жесткий голос, совсем не похожий на добренькое бормотание «деда Олега», прошипел:

— Назад! Стреляю без предупреждения!

И в затылок Епихе уткнулся пистолетный ствол. Откуда он взялся у голого Олега Федоровича? Лешка не то что просто испугался, а прямо-таки смертный холод почувствовал. Два пальца левой руки Механика, большой и указательный, как-то по-особенному ухватили Епиху за шкирман и одним толчком впихнули в мансарду. Здесь Епиху в одно мгновение сцапали за руки бабы, загнули локти назад и уткнули мордой в подушку.

— Лежать! — прошипела Юлька.

Епиха был ни жив ни мертв от страха. К тому же сразу стало невыносимо стыдно…

— Ты что тут делал, оголец? — сурово спросил Механик, который вообще-то прекрасно понимал, зачем приперся пацаненок. Другое дело, что поначалу Еремин, внезапно услышав чих, опасался появления кого-нибудь более взрослого и опасного, забравшегося на чердак вовсе не из сексуального любопытства.

Лешка молчал. Стыдно было сознаться, сказав правду, а вранья никакого на лету придумать не смог.

— Да чего ты рычишь на него? — успокаивающе сказала Райка с усмешкой. — Интересно ему стало, как мы развратом занимаемся. Стрелять его за это, что ли?

— А по-моему, он подосланный! — с нарочитой убежденностью произнесла Юлька, хотя тоже прекрасно понимала причины Епихиного проникновения на чердак. — Врагами трудового народа…

— Попрошу без версий! — прорычал Механик, убирая пистолет под матрас. — Ждем ответа, гражданин Епифанов Алексей! На кого работаете, какое задание имеете?! Отвечайте! Чистосердечное признание зачтется!

Епиха испугался еще больше, поскольку принял утверждение Юльки и слова Механика за чистую монету. Его даже дрожь пробила, и он жалобно пролепетал самым детским голоском — так даже Шпиндель ныть не умел:

— Никем я не подосланный, дедушка Олег! Я это… Подсматривал просто, как вы это самое… Простите, я больше не буду!

— Тебе сколько лет? — не меняя сурового тона, произнес Механик.

— Ш-шестнадцать… — с трудом выдавил Епиха.

— Пора бы уж понимать кое-что! — продолжил воспитательную работу Еремин. — Например, что нравственно, а что нет!

Юлька не выдержала и прыснула. Райка тоже улыбнулась и хмыкнула:

— Пошел-поехал, трепло! Лекции о моральном облике читать… При голых бабах!

— Не понял юмора, товарищи! — Механик припомнил, как когда-то проводил комсомольские собрания в роте, будучи комсоргом еще во времена срочной службы. — Налицо факт нравственного проступка, не совместимого со званием молодого строителя… хм!… капиталистического общества. И мы, как старшие товарищи, не можем проходить мимо. Надо строго указать товарищу Епифанову на его аморальное поведение и принять меры к недопущению впредь ничего подобного. Какие будут предложения? Прошу высказываться.

Бабы, глядя на напыжившуюся мордашку Механика, не могли удержаться от хохота. Только тут Епиха понял, что ничего серьезного ему не грозит и публика над ним попросту подтрунивает.

— Разрешите мне, товарищ Еремин? — чинно подняла руку Юлька, которая успела немного побыть комсомолкой в школьные годы. — Я, как передовая доярка и свинарка, курятница и огородница, прямо-таки балдею… то есть глубоко возмущена аморальным и похабным поведением Алексея Епифанова. В то время, как весь бывший великий советский народ, понимаешь, вкалывает ни за хрен собачий и надрывает пуп для построения рыночной экономики, когда вы, дорогой и глубоко-глубокоуважаемый Олег Федорович, взяв на себя повышенные обязательства, не жалея своего драгоценного здоровья, перевыполняете план по обслуживанию двух баб одновременно, находятся отдельные мелкие засранцы, которые стоят в стороне от этого процесса. Хотя вполне могли бы принять в нем участие и оказать посильную помощь, они ограничиваются тем, что подло подсматривают из-за угла и дергают себя за конец, разбазаривая семенной фонд. Заклеймим их позором и нехорошими словами!

— А какие конкретные предложения? — на лице Механика промелькнула уже не наигранная серьезность. Юлька эту серьезность заметила и сказала, положив руку ему на плечо:

— Можно и конкретные, — Юлька перестала кривляться. — Помнишь, Еремочка, как ты весной Раису привез?

— Помню.

— Ты тогда очень убедительно доказывал, что нам надо втроем жить, чтоб все было вокруг колхозное и не было никаких лишних завистей и упреков? Было такое?

— Было… — Механик понял, что Юлька говорит на полном серьезе, и уже знал, какие она выводы собирается сделать.

— Так вот, — сказала Юлька, переворачивая на спину притихшего Епиху и проводя ладошкой по его грудным мышцам. — Я именно сейчас поняла, как ты тогда прав был. Я думаю, нам в компании четвертый не помешает.

— Ой, — произнесла Райка изумленно, — что ты мелешь-то? У него ж молоко на губах не обсохло. Он мне в сыночки годится…

— Я Ереме тоже в дочки гожусь — и ничего, притерпелась! А потом, тебя с ним никто насильно класть не будет.

Механику не очень понравилось это самое — «притерпелась», хотя он понимал, что, наверно, по большому счету это достаточно точное выражение. И вообще от этого Юлькиного предложения он в восторг не пришел. Ревность возникла, самая настоящая. Если б Райка такое выступление произнесла, он, наверно, ничего против не имел. Весной он вполне спокойно отнесся к ее баловству с транссексуалом Женей и мог бы без скрипа подарить ей не только одного, но и обоих пацанят сразу. Пусть учатся у этой секс-инструкторши. Но Райка ничего такого не просила. А вот у Юльки прорезалось… Значит, ни фига она не утрясла в душе Райкино появление, и даже три месяца, прожитые втроем, так и не затерли ранку на сердечке. Вот она теперь и платит ему маленьким, но ядовитым укусом. Неприятно, но она права. И Механик постарался сделать как можно более равнодушный и рассудительный вид.

— Мысль правильная, гражданка Громова. Назначаетесь старшей пионервожатой, — сказал он, — будете нести ответственность за обучение и воспитание молодого поколения. Хочу напомнить, что пацанов двое, и один сейчас мирно дрыхнет на печке. Может, сходите и приведете для компании?

— Еще один дурак нашелся! — простодушная Райка не уловила злого сарказма Еремина. — Этот-то еще хоть ростом вышел, а тот совсем детеныш! Да за растление малолетних статья есть!

— Ужас какой! К нашим маленьким 105-м, да еще 134-ю — это ж вообще из тюрьмы не выйдешь! — иронически сказала Юлька, здорово подзубрившая УК-97, который им «для общего развития» привез из города Ларев. — Но сегодня я Николку будить не буду. Мне одного Лешеньки хватит… Такой хорошенький!

— Может, я лучше уйду, а? — испуганно поглядывая на мрачноватого Механика и явно побаиваясь его гнева, пробормотал Епиха.

— Нет, — сказал Механик, который как раз в этот момент подумал, будто Юлька попросту издевается и шутки шутит. — Если уж пришел, то назад ни шагу. Видишь, как ты моим бабам понравился? Молоденький, чистенький, а я развалина старая, меня в утильсырье и то не примут. Кому я такой нужен?!

— Да что ты болтаешь! — с неожиданным пылом вскричала Райка. — Какой ты утиль! Просто бородищу отрастил да одеваешься как старик… Мне ты нужен, мне!

И, обхватив Механика за плечи, легко, как пушинку, утянула к себе и, будто дитя малое, усадила на пышные колени. Олег жадно обнял Райку и прижался к ее гладким, мягким телесам. Приятно, слов нет. Эта баба за несколько месяцев странноватой и даже страшной жизни тоже стала родной и близкой, но все же Юлька — это Юлька… Мелькнула у Механика жестокая, но вполне логичная для его исковерканной психики мысль: а не всадить ли этому пацаненку пулю в башку? А потом и Юльке, заразе, напомнить, что он ее еще зимой прирезать должен был. Выдернуть из-под подушки кастет с выдвижным лезвием и искромсать ее на куски!

Но это только на секунду-другую в башке удержалось. Тормоза у Еремина все еще работали. Не маньяк же он, в самом деле! Чем этот мальчишка виноват? Тем, что подсмотреть решил? Так это по молодости лет дело вполне простительное. Механик сам, когда таким же поросенком был, тоже подглядывать ползал. И как девки голышом купаются, и как взрослые парни с девками по сараям кувыркаются. Ну а в данном случае они сами виноваты, надо было лестницу на чердак поднять и люк закрыть. И не услышал бы этот Епиха, и не полез бы…

С Юлькой, конечно, намного сложнее. Там такой клубок намотался — хрен распутаешь! Есаул, царствие ему небесное, на память приходил. Она ведь навела, паскудница! А живет после этого уже полгода и греется при нем, Механике, как кошка. Хорошеет даже помаленьку. И этот, щенок московский, Никита, которого весной запросто можно было завалить, тоже живет где-то. Почему? Да потому, что Анютка Белкина его пожалела. Сестрица двоюродная этой кобылы. Сейчас, летом, Механик, когда увидел их рядом, еще раз убедился, насколько они похожи. И обе его родную, законную дочку Лидуську напоминают… Ну что за жизнь, блин, прости Господи!

Механик аж зубами скрипнул от того, что не мог по жизни ничего переиграть, и чуточку дернулся в мягких, но прочных объятиях Райки.

— Ну-ну, — нежно проворковала она, сваливая Еремина на бок и отгораживая своей широкой спиной от Юльки и Епихи. — Успокаивайся, маленький мой. Я тебя утешу, я добрая…

Вроде бы и не сказала ничего особенного, а Механик и впрямь утешился. Будто и впрямь превратился в пацаненка лет пяти, которого большая, добрая мамочка приласкала. Фиг с ней, с Юлькой этой. В конце концов, когда-нибудь так и так он ей, молодухе неуемной, надоел бы. По годам у ней с этим Лешкой разница ненамного больше, чем у него с Райкой. Все правильно, как Бог указал! Судьба такая. И Механик, припав к Райке потеснее, стал жадно ласкать и целовать ее, благо много у нее было всякого вкусного… От добра добра не ищут.

Епихе как-то не верилось, что все самое страшное позади. И Юлькины соблазны его скорее пугали, чем возбуждали. Может быть, потому, что он в поведении этой девахи находил что-то общее с Нинкой-садисткой. Та тоже, когда их со Шпинделем сигаретами жгла, всякие нежные словечки высапывала. Если он еще не попытался драпануть, то, пожалуй, в первую очередь потому, что боялся: не вышло б еще хуже…

Что же касается Юльки, то она вообще-то, когда начинала всякие разглагольствования насчет Епихи, скорее кривлялась, чем всерьез говорила. Наверно, если б Механик отреагировал вспышкой ярости, неприкрытой злобы, угрожающей жизни и здоровью, или даже просто посмотрел на нее со всей строгостью военного времени во взоре, она бы не рискнула играть в эти игрушки. Наверно, и в том случае, если б Механик не стал вредничать и шутить насчет назначения Юльки «пионервожатой», а ухватился бы за Юльку и сказал Епихе, что «детишкам спать пора», то она тоже не стала бы хулиганить. Но Ерема полез в бутылку, Раиса тоже со своими телесами выползла и стала Механика обжимать — и Юлька разозлилась. Ах, вам хорошо?! Ну и я себе развлечение устрою! Хотя, строго говоря, у нее даже влечения к этому пацаненку не было, не то что страсти или там высокой любви. Любила Юлька только Еремочку-пакостника, была готова за него убивать и умирать, в грязи валяться и в снегу замерзать, делить его не то что с Райкой, к которой крепко привыкла и, несмотря на все мелкие нюансы, считала подругой, а хоть еще с четырьмя бабами, если от этого Механику жизнь слаще покажется.

Но от этой же самой буйной любви Юлька могла и на всякие сумасшествия решиться. Примерно такие, когда она минувшей весной в Механика с десяти метров стреляла на поражение и только по воле Божьей промазала. И сейчас на нее похожее чувство наехало. Только вместо пистолета ей теперь Епиха под руку подвернулся.

В следующее мгновение Юлька уже стояла на коленях, прогнув спину и запрокинув голову с разметанными по плечам темными волосами, яростно раскачивалась. Руками она уперлась в Епихины плечи, из полуоткрытого оскаленного рта вырывались глухие, злые хрипы, а из уголков прикрытых веками глаз на щечки вытекали горькие слезинки…

В СТА КИЛОМЕТРАХ ПО ПРЯМОЙ

Деревенька, где нашли пристанище Казан и Нинка, если провести по карте прямую и перевести расстояние по масштабу, располагалась примерно в ста километрах от хуторка. Нинка в это самое время мирно дрыхла на старой металлической кровати, украшенной никелированными шариками. Шуры около нее не было. Он еще не ложился, а вел разговоры с хозяином, которого именовал без имени и отчества, просто Батей. Впрочем, этот гражданин Шуре ни родным отцом, ни даже отчимом не являлся. Не был этот Батя и каким-либо образом связан с основной деятельностью Казана. То есть не числился вором в законе или «авторитетом» в блатном смысле слова. Да и вообще старичок ни к каким криминальным делам отношения не имел. Тем не менее лично для Казана Батя являлся авторитетом в самом изначальном значении этого слова.

Когда-то, в глубокой древности, кажется, нынешний дед-оборванец был директором сельской школы, в которой Шура Казан имел счастье (или несчастье) обучаться до 8-го класса. Среднее образование Александр Казанков завершал уже в ВТК, откуда ушел в большую жизнь, досидев еще два года после 18 на взрослой зоне.

Обычно ни простые учителя, ни тем более директора не имеют склонности гордиться подобными воспитанниками. И не вывешивают их портреты на досках с надписью: «Они учились в нашей школе». Воспитанники эти тоже, как правило, особой теплоты к педагогам не испытывают, ибо главный заряд своей антиобщественной ориентации получили прежде всего благодаря целенаправленной и плодотворной деятельности воспитателей. Именно там, в школе, иной раз еще в начальной, из заскучавшего на уроке и расшалившегося непоседы шибко умелая воспитательная работа делает шпаненка, который вопреки третьему закону Ньютона на воздействие отвечает двойным противодействием. Затем начинается эволюция в «трудного» подростка, а дальше, после первой ходки или даже раньше (в соответствии с требованиями эпохи), гражданин занимает подобающее ему место в криминальных структурах.

Однако здесь был совсем не тот случай. Казан в школе почти до самой посадки на 16-м году жизни считался если не одним из лучших, то уж, во всяком случае, не хуже других. И учился на твердые четверки, и хулиганства особого не допускал. Просто на танцах случилась драка, один из пацанов вытащил финку, Шурка ее перехватил, отобрал, а тот на него попер и напоролся. В толкотне и месиловке — человек по десять с каждой стороны махались! — обстоятельства этого никто толком не разглядел. Когда сообразили, что кого-то зарезали, бросились врассыпную. Но осталась финка, кровь на брюках — и Казана повязали. Улики были неотразимые, к тому же большая часть свидетелей жила на центральной усадьбе, и для них Казан с приятелями, жившие в другой деревне, были «чужими». На суде получилось, что и драку Казан затеял, и нож был его, и пырнул он им не случайно, а по злому умыслу. Защищала Казана очень неопытная девушка, которую назначили на это дело потому, что под руку подвернулась. Она и сама запуталась, и Казана запутала. Если б не директор школы, выступавший общественным защитником, то Шура огреб бы лет восемь по 102-й старого УК. Лишь благодаря его героическим усилиям Казан обошелся пятилетним сроком по 103-й (умышленное убийство без отягчающих обстоятельств), хотя никакого «умышленного» там и близко не было.

Иван Егорыч — так звали директора — и с этим не смирился, хотя его никто не просил бегать по инстанциям, да и других забот имел целый вагон и маленькую тележку. Даже родители Казана столько не волновались. Дело-то было житейское — раз в два года кого-то из сельских сажали, и наличие сына в тюрьме не было чем-то из ряда вон выходящим. Ну, отсидит пятерку, придет обратно… А Батя хлопотал, суетился, маялся, будто за родного. Но отхлопотать не сумел. У него в облпрокуратуре за опротестование приговора в нежной форме взятку попросили. По тем временам — немалую, по нынешним — смешную. Сейчас Шура такие деньги (в экивалентных ценах) зарабатывал буквально за одну минуту. Но тогда, 30 лет назад, его родители на двоих 180 рублей в колхозе получали. К тому же в те времена хабарная форма отношений еще не была такой развитой и всеобъемлющей. И Иван Егорыч подумал, что ему этого взяточника надо разоблачить. Взял партбилет и пошел прямо в обком КПСС. А это не родной райком, где знакомые люди сидят. Они, райкомовские знакомцы Егорыча, правда, подсказали, к кому на прием записываться, но не знали, что данный товарищ в отпуске. А зам. завотдела, к которому директор, полдня прождав, все-таки добрался, начал его отфутболивать. И тут с Иван Егорычем произошел нервный срыв. Еще на фронте нервы истрепал, да и школьная маета нервную систему не укрепляет. Раскричался, расшумелся, да так, что в сталинские времена небось заполучил бы 58–10 за антисоветскую агитацию. Но времена были не сталинские, а уже брежневские. В общем, вызвали «Скорую психиатрическую» и поместили директора в стационар. Конечно, «вялотекущую шизофрению», как диссиденту какому-нибудь, ему пришивать не стали, но три недели в «дурке» продержали. Из партии не исключили, персонального дела не слушали, а направили на ВТЭК и признали профнепригодным по состоянию здоровья для работы с детьми. А тогда, в 1968 году, Егорыч был вовсе не старый, ему еще 12 лет до пенсии оставалось. Инвалидность 3-й группы оформили, и пошел он работать в колхоз скотником — навоз за коровами выгребать нервы позволяли. Конечно, выпивать стал, но совсем не спился. Так что, когда Шура, благополучно откинувшись с родной зоны, прибыл в родное село, то увидел совсем другого Ивана Егоровича. Замкнувшегося, мрачного, здорово постаревшего.

Но именно он, бывший директор, оказался единственным человеком в родном селе, с которым Шура мог более-менее нормально общаться. Отец у Казана к этому времени уже помер — нажрался и замерз в сугробе, матери три года жить оставалось — рак нашли, из больницы не вылезала. Сестра замуж вышла и умотала куда-то. Так что Шура прибыл, можно сказать, к пустому месту. Ровесники в армии служили, молодежь не могла другой темы найти, кроме как про тюрьму расспрашивать. Те, кто постарше, особенно бывшие «тюремщики» — у них в деревне так не вертухаев звали, а зеков, — пили до беспробудности. Не хотелось Казану с ними общаться, потому что ему хотелось нормально зажить.

Конечно, не задержался Шура в родном селе. Подался в облцентр, жизнь закружила и повела в ту сторону, куда Казану особо не хотелось. И сидеть еще доводилось, и с битой мордой ходить, и кости сращивать, но затем жизнь повернулась другой стороной. Потекли бабки, понеслись кутежи, появились дача в Ново-Сосновке, целый автопарк, большое уважение от больших людей.

Наверное, можно было за всей этой бурной и, увы, небезопасной жизнью попросту позабыть о старике, который дотягивал восьмой десяток в полном одиночестве. Потому что в этой жизни Казану, по правде сказать, жутко не хватало времени. Чем больше раскручивалась контора, чем больше появлялось помощников и подручных, тем плотнее становился Шурин рабочий день. Строго говоря, Казан все больше ощущал себя не столько бандитом, сколько бизнесменом, выражаясь по-советски, «руководителем производства». Сейчас под Шурой стояло столько вполне легальных заведений, что иной раз ему уже начинало казаться, будто он какой-то чиновник, типа директора треста столовых и ресторанов или начальника управления торговли. Секретарша в офисе сидела, в приемной народ Александра Петровича дожидался…

Однако, как ни удивительно, если у Шуры было соответствующее настроение, он мог наплевать на все дела, на всякие ресторанно-саунные развлечения и отправиться сюда, к Бате. Просто для того, чтоб посидеть с ним за бутылкой и поговорить. Даже не просто поговорить, а поразмышлять вслух о том, о чем почти невозможно было беседовать, допустим, с Борманом или Басмачом, да и вообще ни с кем из братвы. Нет, речь шла не о каких-то там исповедях. Батя, конечно, догадывался, что его бывший ученичок и сейчас с законом не в ладах, да и сам Шура не сильно скрывал от него этот факт. Но, естественно, Казан говорил не о своем бизнесе и не о муках совести. Просто иногда Шура начинал думать о таких вещах, про которые по идее должен был уже давно забыть или вспоминать с иронической усмешечкой. Но чем старше он становился и чем ближе к полтиннику подходил его возраст, тем чаще его эти мысли тревожили. И лишь один знакомый человек мог поговорить с ним на эту тему — Батя. В какой-то мере он выполнял роль духовника при нешибко верующем во Христа гражданине Казанкове.

Пока Казан вылеживался после ранения — в первые два дня ему было хреновенько, и он даже предполагал, что может помереть, — Шура ощущал острую необходимость пообщаться со стариком. Потому что в эти самые дни его ободранная пулей башка мучилась не только от боли физической, но и от множества назойливых мыслей. Когда полегчало, Шура от них отвлекся, некоторое место в его душе заняла Нинка, но никуда эти мысли не ушли.

Казалось бы, собираясь скрыться с горизонта, Шура по логике вещей должен был торопиться. Но не мог он надолго уехать из родной области, не пообщавшись с Батей. Кто знает, когда придется возвернуться? А Егорыч старый… Да и Казан, строго говоря, от летального исхода не застрахован. Вот поэтому он и свернул в деревеньку к Бате.

Несмотря на второй час ночи, собеседники выглядели довольно бодрыми. То ли потому, что за время беседы выпили совсем немного, то ли потому, что тема разговора требовала напряжения мозговых извилин и не позволяла расслабляться.

Начинали разговор еще в присутствии Нинки, поэтому главных тем не затрагивали. Не то чтоб стеснялись, а просто понимали, что ей они не больно интересны будут. А Казан не хотел, чтоб его подруга чувствовала себя лишней за столом. Но Нинка была баба неглупая, сама сказала, что устала и спать пойдет. Она и впрямь утомилась за сегодняшний день, а потому как улеглась, так и отключилась. Вот тут-то и пошла та беседа, которая была нужна Казану. Но начал ее не он, а Батя.

— Значит, говоришь, отдыхать собрался? — произнес Иван Егорыч. — Хорошее дело. И надолго?

— Да как получится… — уклончиво произнес Шура. — Я ж сам себе отпуск устанавливаю. Может, месяц погуляю, может, два. А может, через неделю обратно приеду. Как дела будут идти. Бизнес — штука сложная.

— А мне уж показалось, прости за такую догадку, будто ты решил навовсе уехать. И не только отсюда, но и из России вообще… Что-то такое на сердце было.

— Сказать, как на духу? — понизил голос Казан. — Была такая мысль. И даже, можно сказать, сейчас осталась.

— Ты насчет аварии-то не соврал случайно? — тоже полушепотом спросил Батя.

— Соврал, — сознался Шура. — Расстреляли меня неделю назад. Правда, более-менее легко отделался. Руку перебили крепко, а остальное так, мелочевка.

— Бандиты угостили или милиция?

— Не представлялись, когда стреляли, — грустно усмехнулся Казан. — Сейчас иной раз не поймешь, кто есть кто. Бандиты порядок наводят, а менты рэкетом занимаются…

— И поэтому ты сбежать решил?

— Ну, пока только на время уехать. Пока все не утрясется…

— Значит, насовсем, — убежденно произнес старик. — Потому что ничего и никогда тут не утрясется.

— Почему ты так думаешь? — Казан напряженно поглядел на Батю.

— Потому, Шурик, что вы задумали капитализм строить, частную собственность возрождать.

— Я серьезно спрашиваю, Бать, а ты политграмоту мне читаешь… Вся Европа и Америка нормально живет при этой частной собственности. Бывал ведь уже за бугром, полюбовался. Все чисто, всего полно, народ вежливый, дома — картинки. Живут люди, торгуют, делают вещи и друг друга не стреляют. А у нас — беспредел на беспределе. Бать, может, мы все, русские, дурачье сплошное, а?! Только ты мне как-нибудь без Маркса и Ленина, по-простому объясни.

— Давай по-простому. Насчет того, что и как за бугром, я хоть там и не бывал, могу догадаться — не все там хорошо живут, это раз. И стреляют там тоже, и воруют. Кино-то по телику смотрю ихнее — одни убийства да взрывы.

— Это, Батя, в кино. Чтоб народ смотрел и не засыпал. На самом деле там гораздо спокойнее.

— Все одно это там есть и раньше тоже имелось. А у нас — не было с самой войны и до Горбача, чтоб ему ни дна ни покрышки. Воровали, да. И убивали, правда. Но воровали по сравнению с нынешним — ерунду, а убивали больше по пьянке, чем за деньги. Сам же помнишь, не хуже меня. Почему? А потому, что даже ежели много упрешь, девать все это было некуда. Только пропивать и проедать. Ну, машину купить, ну, дачку поставить. Да и то в два счета ОБХСС присмотрится. Потому что все вокруг было государственное и у нормального гражданина больших денег быть не могло. А сейчас хрен чего поймешь: банки частные, магазины частные, заводы частные. И каждый частник не только свое в карман тянет, но и казенное. Чины казенные деньги в частных банках крутят, те, которые на зарплаты положены. Бандиты тоже: своровал и отмыл. Откуда к нам доллары приходят в страну? За нефть, газ, лес, металл, уголь. Кто их заработал, банкиры? Ни хрена, их работяги добыли, которым к тому же за все это богатство почти ни шиша не заплатили. А деньги разошлись по торгашам, по банкам. Сто человек растащили то, что принадлежало ста тысячам. А из тех ста, кто растаскивал, большую половину кто-то один хапнул, соображаешь?!

— Соображаю, — поморщился Казан.

— Мало того, что растащили, — продолжил дед, — так еще и повывезли за тот же бугор. Почему? А потому что боятся. Запросто могут дождаться, что народ расшатается и пойдет всех таких, как в семнадцатом году, к стенке ставить и кубышки выворачивать. Вот загодя и готовятся. Опять же, друг друга тоже ведь надувают. И убивают из-за этих денег и собственности.

— В общем, ясно: всех в колхоз, каждому — пайку, сиди и не рыпайся?

— Это вам демократы придумали в устрашение. Но коммунисты хоть пайку давали, а эти и вовсе ни хрена. Точнее, одним — выше крыши, а другим ноль без палочки.

— Можно подумать, раньше так не было, — проворчал Казан. — Как мы жили, и как секретарь райкома? Ровно?

— А чего у него было? Казенная «Волга», чтоб в обком ездить, да «газик», чтоб по колхозам мотаться. Свой личный «Москвич» появился почти тогда же, когда и у меня. Я свой пропил, а он сыну оставил, когда помирал. Квартира у него в райцентре в обычном доме была, три комнаты всего. Дача — не больше моей избы. А вот забот — полон рот. И нервотрепа до фига. То-то он в пятьдесят три года и помер от инфаркта. Но сделал он — много. Семь школ только на моей памяти по селам открыл. ЦРБ поставил с хорошим оборудованием. Девять сел газифицировал, асфальт до всех центральных усадеб довел. Думаешь, тогда денег до фига было? Однако и зарплату платили, и пенсии, и каждый год хоть чуточку, но что-то для народа делали. А сейчас, если без Маркса — Ленина, попросту сказать, бросили всех в воду и смотрят: утопнут или нет. Пусть меж собой грызутся, друг дружку давят — глядишь, сильнейшие выживут.

— Удивляюсь я, — заметил Шура, — что ты так этих коммуняк любишь? Они ж тебя ни за что ни про что в дурдом пихнули. А могли и вообще посадить. Отца-то твоего в тридцать седьмом сажали вроде бы? Я б уж этого не простил…

— Отца сажали, верно, — нахмурился Егорыч, — но это, я тебе скажу, история непростая.

— А и верно — чего сложного? — хмыкнул Казан. — Дали НКВД план по врагам народа — вот и сунули твоего батю на десять лет. А могли бы и шлепнуть в 24 часа после приговора. Но сидеть на Колыме десять лет — невелико счастье. Спасибо еще, что война подвернулась — на фронт отправили в штраф-роту и что после войны досиживать не заставили. Рассказывал же ты, хорошо помню…

— Рассказывал, — кивнул Батя, — но не все… Дай-ка закурить твоих импортных!

ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСКУРС

Прикурив «Camel» от Шуриной зажигалки, Иван Егорыч задумчиво пустил дым и продолжил:

— Мой ведь отец в девятнадцатом году бандитом был, вот какое дело.

— Бандитом? — изумился Казан. — Ни хрена себе! Ты ж говорил, что он за красных воевал, часы даже за храбрость получил… Неужели врал?

— Не-ет, Шурик, не врал. И в красных он был, и часы имел с надписью. Но это потом, уже за Врангеля, в двадцатом, сподобился. А в девятнадцатом он, представь себе, в банде был, у атамана Орла. Может, помнишь, я вам еще в школе про Евстратовский мятеж рассказывал? Или забыл?

— Что-то помню… — наморщил лоб Шура. — Но мало.

— Давай напомню. Летом 1919-го Деникин наступал. И замыслил, должно быть, для облегчения дела, заварить кашу в нашем тылу. Там и так уже вовсю бродило — продразверстка замучила, мобилизации всякие. В общем, мужики Советскую власть разлюбили. Многие в лес подались — от призыва прятаться. Вот тут деникинцы и подсуетились. Через фронт прорвался небольшой отряд, состоявший почти из одних офицеров, а командовал ими капитан Александр Евстратов — совсем молодой парень, говорят, тридцати еще не было. Но бойкий, умелый. За одну неделю такое раскочегарил — небу жарко стало! Чуть ли не полгубернии захватил. Повстанцев до десяти тысяч набралось, а сочувствовало еще больше. А у красных против них было всего ни шиша — около двух полков неполного состава да бронепоезд, кажется, который железную дорогу прикрывал, а по селам, само собой, ездить не мог. И с фронта снять ничего нельзя — белые напирают. К тому же тут, в облцентре нынешнем, власти были никудышные. Выжимали из мужика даже то, чего Центр не требовал, а разницу в свой карман клали.

— Ага, — хмыкнул Казан, — а ты еще коммуняк защищаешь!

— К власти, Шурик, всегда дерьмо примазывается. А жулику можно и коммунистом назваться, и демократом, и монархистом — один хрен, жуликом останется. Это все наклейки, а что в самой бутылке — фирменная или самопал, — пока не попробуешь, не определишь. Это Солженицын думает, что ежели кто коммунист, то уже чертом меченный и ничего хорошего от него ждать не приходится. А что, нет таких православных по крещению, которые подличают? Дополна…

— Ладно, — досадливо отмахнулся Шура, который почуял, что камешек в его огород залетел, — ты опять агитацией занялся. Лучше про отца своего расскажи. Он-то тут каким боком?

— Да самым прямым. Ему восемнадцать лет было, должны были в Красную Армию мобилизовать. И еще человек пятнадцать с села. Ну а они с дурной головы решили сбежать. Ушли в лес, еще за месяц до того, как Евстратов в губернии появился. А потом пристали к Орлу.

У него, этого самого Орла, полторы тысячи сабель было — целая кавалерийская бригада. В германскую войну он был то ли вахмистром, то ли унтером, это я уже не помню. Крест имел, кажется. Но в семнадцатом был за красных и на Дону против Каледина воевал. Потом Орла ранило, и отпустили его домой — долечиваться. У нас в Кудрине его выбрали в сельсовет, как грамотного. В партии он не состоял, но сочувствовал. Однако, когда начали жать с продразверсткой, он взялся за мужиков заступаться. Жаловаться ездил, объяснять пытался, что нельзя амбары под гребло мести. А ему в один момент черносотенство и антисемитизм пришили. Почему? Да потому, что в уездном продкоме председал Фишман, а в губернском — Файвас. И оба числились коммунистами. Он жаловался на них, потому что знал доподлинно: они приходуют не весь собранный хлеб, а неучтенное за золото сбывают спекулянтам. Но он-то с ними не как с евреями боролся, а как с жуликами. Чуешь разницу?

— Примерно, — хмыкнул Шура. — Но ты, Батя, опять куда-то в сторону катишь. Начал про отца, а рассказываешь про Орла какого-то.

— Про Орла надо обязательно рассказать, а то не все понятно будет. В общем, жулье это, поскольку Орел не унимался, обвинило его в том, что он их «жидовскими мордами» сгоряча обозвал. А заодно и в саботаже продразверстки, контрреволюции и куче всякого иного. В губчека настучали. А там председателем был матрос какой-то, пьянь беспробудная, да еще и кокаин нюхал, говорят. Он, не глядя, и подмахнул приказ об аресте. Ну, пока из губернии до уезда дошло, кто-то Орла предупредил, и он в лес ушел. Еще осенью 1918-го. Конечно, на какое-то время для него коммунист, еврей и жулик стали одним понятием. Обозлился и стал против красных партизанить. Хотя и белых терпеть не мог.

— Короче, «позеленел» от злости? — усмехнулся Шура.

— Можно и так сказать. В общем, к Орлу народ пристал, и летом его банда была уже самой большой в губернии. Был у него, пожалуй, только один конкурент — Федор какой-то, тоже не меньше тысячи сабель сумел набрать. У него столица в Марьянове была.

— Да-а… — с легкой завистью вздохнул Казан. — Это ж какие «стрелки» в те времена забивали!

— Вот именно, — грустно покачал головой Егорыч. — Народу забили — несчитано-немеряно. Продотрядников, комиссаров, уполномоченных, коммунистов — это еще понятно. Те тоже не сахарные были. Но ведь почем зря совсем мирных грабили и убивали. Если не из своего села, так, значит, уже чужой — режь спокойно! Девок и баб насиловали, хлеб отбирали не хуже, чем продотряды, да еще и скот угоняли. Жуть, что творилось! Поезда грабили на железной дороге. Из-за нее, кстати, Орел с Федором и поссорились.

— Кому первому поезда шмонать? — ухмыльнулся Шура.

— Примерно так. Там ведь, в поездах, много буржуев ехало с ценностями. На юг пробирались, к белым. Золото везли, камушки… В общем, по-вашему выражаясь, — доходный бизнес. Так вот, Федор все время норовил обскакать Орла и раньше и его поезд ограбить. Скажем, условно говоря, Орел засаду готовит на 20-й версте, а Федор налетает на 15-й…

— Во крыса! — хмыкнул Казан.

— Само собой, они между собой начали разбираться. До стрельбы доходило. Федор на Кудрино несколько раз налетал, Орел — на Марьяново. Между селами война шла, понимаешь?

Ну, правда, когда Евстратов со своим отрядом прорвался в губернию, он их сумел ненадолго примирить. Дескать, когда захватим губернию, то Деникин всем пожалует чины, вплоть до генеральских, земли выделит, деньгами наградит и так далее. Врал, наверное, а может, и вовсе ничего не обещал, но мой отец такие слухи слышал.

— Сам-то он у Орла чем занимался?

— Да тем же, что и все, — бандитствовал. Сам понимаешь, даже перед самой смертью и даже родному сыну не все рассказывать хочется. Особенно про то, как убивал и грабил… — хмуро сказал Егорыч.

— Ладно, замнем для ясности. Извини, что перебил.

— Так… Значит, и Орел, и Федор оказались под командой Евстратова. Хотя Орел, еще раз повторю, беляков терпеть не мог. Но поскольку большая часть мужиков подумала, что Деникин вот-вот придет и надо будет перед этой властью заслуги иметь, решил подчиниться.

— Хитрый…

— Конечно, иначе б он атаманом не стал. Поначалу, я уж тебе говорил, у них дела пошли хорошо. Наверно, могли бы и всю губернию захватить, если б им две причины не помешали. Во-первых, у них оружия и людей было много, а вот патронов — не очень. Во-вторых, в губернию нового председателя ревкома назначили — Михаила Ермолаева.

— В облцентре улица такая есть, — припомнил Шура.

— Точно так. В его честь названа. А с сыном его, Васькой, мы в одном взводе на фронте были, даже в одном отделении.

— Надо же! — удивился Казан.

— Так вот, главная причина того, что Евстратов губернию не занял, — это Михаил Петрович Ермолаев. Потому что он не стал ахать и охать, совещания и заседания собирать, говорунов и брехунов слушать. В один день перетряхнул все губернские учреждения. Начальника милиции снял, арестовал и расстрелял, матроса-чекиста под конвоем в Москву отправил, чтоб Феликс Эдмундович с ним сам разобрался. Потом облавы провел по городу, на базарах в особенности, обыски у буржуев, притоны уголовные прочесал. Арестовал человек двести и сразу много чего узнал. И про оружие, которое евстратовцы в город завозили, и про шпионов белогвардейских, и про спекуляцию хлебом, в том числе и «излишками» от продразверстки. Губернскую продкомиссию и все уездные — заменил поголовно. А тех, кто в них состоял, отдал под суд ревтрибунала. Соответственно, тех самых «друзей», которые на Орла донос писали, трибунал приговорил к расстрелу. А в бумагах обнаружились жалобы Орла по поводу их злоупотреблений. Вот тут Ермолаев и смекнул, что если он Орла на свою сторону перетянет, то восстание будет легче подавить. А тут мой отец подвернулся, его красные захватили. К девке знакомой в село ездил ночью и нарвался на разъезд. Думал, что убьют, а они его прямо к Ермолаеву отвели, тот как раз находился в штабе кавалерийского полка.

В общем, Михаил Петрович как только узнал, что батя мой у Орла числится, то сразу дал моему отцу пакет и велел передать Орлу. Отец, конечно, рад был, что отпустили, но боялся, что Орел его за изменника сочтет и повесит. Но пакет отдал. Орел прочитал, подумал, а потом написал ответ и опять же с моим отцом отправил следующей ночью. Туда, куда Ермолаев предложил, к каким-то березам, кажется. Там отца красноармейцы ждали, и он им пакет отдал. Часок отец у этих берез пробыл, пока красноармейцы письмо Ермолаеву передавали и тот его читал. А потом привезли ответ, и отец отвез его Орлу.

А наутро Орел взял одну сотню людей, десять подвод и поехал на какой-то железнодорожный разъезд. Отец тоже туда ездил. Там, на разъезде, Орел с Ермолаевым встретились. Ермолаев приехал на бронепаровозе с пулеметами, но привез при этом три вагона патронов для Орла. Потом они с глазу на глаз говорили в телеграфной будке. Что именно — отец не слыхал, конечно, но как позже выяснилось, договаривались насчет совместных действий.

Ну а потом Орел собрал других атаманов в Кудрине и объявил, что под офицерьем больше ходить не желает. Дескать, Ермолаев мужик свой, оглоедов городских перестрелял, теперь все будет по справедливости. И патронов прислал — три вагона. А если белые придут, то землю отымут и пороть будут, как при крепостном праве.

— И поверили? — удивился Казан.

— Наверно, поверили, раз пошли. Кузяка какой-то, правда, не согласился, сказал, что ни тех, ни этих ему не надо. Он в Воздвиженске стоял, а там винокурня была. Туда аж полтыщи всякой пьяни набежало. Так их один эскадрон красных в капусту изрубил. А у Евстратова один Федор остался. Орел хотел его в Марьянове захватить, но там его не оказалось, только одна сотня была. Человек десять постреляли, а остальные к Орлу перешли. Орел за Федором погнался, а тот на Кудрино налетел. Отца и братьев Орла порубал, жену и сестру повесил, тридцать домов спалил, зверюга! А потом маханул на Никольское, должно быть, думал проскочить на юг и до деникинцев добежать. Там-то его красные и встретили. Покосили пулеметами почти треть всей банды. Федор тогда решил драпануть к Марьянову, а ему навстречу — Орел. Сам понимаешь, в каком настроении… Ни одного в плен не взял, а Федора сам лично застрелил из «маузера». А еще через пару дней самого Евстратова расколотили с его офицерами. По селам возили, народу показывали. Потом он бежал, прятался в лесу пару месяцев. Ну а кончилось тем, что он напал на автомобиль Ермолаева и оба погибли. Евстратова красноармейцы зарубили, а Ермолаев от ран умер через сутки. Восемь пуль в него попало.

— А Орла? Живым оставили, не надули?

— Он перед мужиками выступил, сказал, что надо искупать вину перед мировым пролетариатом и трудовым крестьянством, идти на Деникина. Самых старших и самых молодых велел по домам распустить, а остальных на фронт отправили. Орел в Красной Армии полком командовал, батя с ним в 1920 году до Варшавы дошел. Там Орла и убили. А отец ничего, гражданскую довоевал, домой вернулся, потом, как положено, в колхоз вступил…

— Но все-таки, выходит, в тридцать седьмом ему припомнили, что он у Орла служил?

— Не совсем так. Ему бы, может, ничего и не вспомнили, если б не попался чекистам один хлюст, Ванька Корнеев из банды Федора…

— Ты ж говорил, что из них никого не осталось, — напомнил Казан.

— Я помню, чего говорил, — проворчал старик, — я сказал, что Орел ни одного в плен не взял. Да, кто попался, всех перебили. А несколько человек ускакали. И Ванька этот тоже. И так вот пробегал он без малого 18 лет. Правда, не все время бегал, пару раз посидеть пришлось. За грабежи. Но он оба раза чужими фамилиями назывался, а проверять по-настоящему еще не умели. Однако, когда в третий раз посадили, в том самом 1937-м, но по уголовной статье, он угодил к следователю, который его с 1919 года знал как белобандита.

Все одно от вышки не отвертелся. Кроме того, что за ним на самом деле числилось, он признался еще и в сотрудничестве с польской и немецкой разведками, в подготовке терактов, и дали ему расстрел. Но немало с собой утянул вполне приличных мужиков, которые совсем неплохо к Советской власти относились… Отцу еще повезло. Ведь на него Корнеев такую собаку повесил — только держись!

— Это какую же?

— А помнишь, я говорил, что Федор и Орел из-за того, кому железную дорогу грабить, цапались?

— Да-а…

— Так вот, следователи Корнилу спросили, куда Федор ценности дел. А тот ответил, что ценности были спрятаны в Марьянове у Федора в доме, но, по его сведениям, их, после разгрома Федора, присвоил себе Орел и советским органам не передал. Но вот Егор Суровцев, то есть мой отец, может знать, куда они подевались, потому как он был при Орле ординарцем.

— А он, конечно, ни сном, ни духом?

Батя помедлил с ответом, взял еще один «Camel», закурил и нехотя произнес:

— Если бы так…

— Что, действительно знал? — заинтересованно произнес Шура.

— Знал, — кивнул Иван Егорыч. — Но не стал ничего говорить. Все отрицал. Может, поэтому и жив остался… Корнилу шлепнули, а потом забрали того энкавэдэшника, который дело вел. И тоже расстреляли. А новый, должно быть, побоялся дело затягивать и быстренько спихнул. Вот отец и поехал на десять лет… А в 1942-м его из лагеря в запасной полк Дальневосточного фронта отправили.

Отец еще не старый был, ему только сорок первый год шел. В армии после баланды подкормился, так что вполне мог воевать. Недалеко от меня оказался — я на Воронежском фронте, а он — на Сталинградском, но до конца войны так и не увиделись…

— Ну а про эти дела с ценностями он когда сказал? — спросил Казан.

— У-у! Считай, что почти перед смертью. Я уж сам состариться успел и овдоветь. Но, конечно, покрепче был, чем сейчас… А он тоже долго держался. Иной раз приезжие нас за братьев считали. Но потом, видать, ресурс исчерпался. Сдал он за один год — 1989-й. Как посыпались от нас союзники варшавские, как Берлинскую стенку поломали, он мне и говорит: «Все, Ванька, надо мне помирать! А то увижу, как красный флаг с Кремля спускают…»

— Прямо как этот… — припомнил Шура великого провидца, о котором читал в газетах. — Нострадамус!

— Ну, это и без него ясно было… Но отец, должно быть, все точно рассчитал. Преставился незадолго до выборов 1990 года. Так что никакого ГКЧП и всего прочего не увидел.

— Опять же я не пойму, Батя. На хрен ему за эту власть переживать? Чего он от нее хорошего видел, кроме Колымы?

— Наверно, видел. А потом, небось слыхал такие слова: «За державу обидно!»? Все-таки неприятно, когда раздергали то, что 300 лет собирали. Прибалтов, между прочим, Петр Первый присоединял…

Казан понял, что сейчас дед пойдет читать лекцию по русской истории…

— Егорыч, ты вроде говорил про то, как твой отец тебе исповедовался…

— Ладно… Когда он слег, пришлось мне за ним, как за малым, ходить. А у него от склероза все путается, не поймешь, что говорит. Я доживать до такого не хочу… Но вот однажды на него какое-то просветление нашло. Подозвал меня и говорит: «Хочу, Ванька, покаяться. НКВД не сознался, а тебе знать надо». Ну и стал рассказывать всю историю с мятежом и с тем, как Орел на сторону красных переходил. Так вот, Ермолаев с Орлом договорились, что ни самого Орла, ни его бойцов, если они помогут разгромить Евстратова, насчет награбленного тормошить не будут. Но Орел особо не поверил. А потому свою личную часть добычи загодя вывез из Кудрина и спрятал. И вдвойне вовремя сделал, ибо, как я уже говорил, сразу после этого на Кудрино Федор налетел. Потому-то он и с семьей Орла расправился, что не смог выпытать, куда Орел казну вывез. Орел тоже, когда на Марьяново нападал, искал золотишко. Но с первого раза не нашел, не успел. А вот во второй раз, когда разгромил Федора под Марьяновом, уже порылся посолидней. И нашел его сундуки. А потом вывез туда же, куда и свое.

— И батька твой в этом участвовал? — нетерпеливо поинтересовался Казан.

— Участвовал… — мрачно кивнул Егорыч. — Хотя, знаешь ли, мне показалось, будто он от склероза то припомнил, чего не было. По рассказу его выходило, что положили они два сундука килограмм по сто на телегу, сверху набросали копну сена и ночью переехали за Снороть. Было их вроде бы четверо: сам Орел, отец мой и еще двое каких-то, самых верных. И потом они еще целый день с этой копной мотались какими-то просеками, пока не заехали на хутор к мужику. Ни имени, конечно, ни отчества, ни фамилии батя не запомнил. Приехали туда уже к ночи, поэтому и разглядеть там толком ничего не успели. А зарывали они все это в конюшне. Там уже была яма вырыта и три сундука стояли, которые Орел раньше привез, — его собственные. Так вот и сундуки Федора туда поставили, а потом все землей заровняли и еще кучу навоза нагребли сверху. Ну а потом ускакали на конях обратно в Кудрино.

— А дальше чего? — спросил Шура.

— Да ничего. Просто рассказал мне про это дело. Думаешь, я побежал искать? Да на хрен мне оно нужно… Тем более, что дороги он туда и сам не запомнил. Опять же с той поры уж почти семьдесят лет прошло. И раскулачивание было, и война. Чего там могло остаться?

— Да, — задумчиво произнес Казан. — Шансов мало…

ВСТРЕЧА В РАЙЦЕНТРЕ

Господин Ларев, будучи замом главы администрации района, точно не знал, почему здешний райцентр Знаменск считался городом, хотя мало чем отличался от расположенных поблизости сел.

Скорее всего дело было в том, что Знаменск как уездный город существовал давно и назывался так от какого-то знамения Божьего, в память которого и была сооружена Знаменская церковь. Церковь во время культурной революции (не китайской, а нашей, родной) закрыли и превратили в кинотеатр. Во время войны немцы в ней устроили какой-то военный склад, который накрыла бомбовым ударом советская фронтовая авиация. После войны все эти руины расчистили и возвели новое здание для райкома, райисполкома и еще некоторых районных организаций. Появился сквер с памятником Сталину, который в 1961 году приказали заменить на Ленина. В 1991 году Ленина никто не тронул — не знали, кого заместо его ставить. Он и сейчас стоял на кубическом пьедестале, указывая вытянутой рукой путь к светлому будущему. Впрочем, этот путь преграждало двухэтажное здание единственного в райцентре ресторана «Знаменск», принадлежавшего госпоже Софье Ларевой, то есть Соне. Правда, над ним уже реял красный флажок, но вместо серпа и молота на небольшом алом полотнище отчетливо читались буквы «Coca-cola». На здании висело еще несколько рекламных плакатов, самый большой из которых прославлял колумбийский кофе. Сие объяснялось тем, что госпожа Ларева, как это ни удивительно, совсем еще недавно числилась гражданкой Колумбии и въезжала в СНГ по паспорту сеньоры Соледад Родригес. Правда, не в Россию, а в Молдову. Потом она как-то очень быстро перешла в православие, превратившись из Соледад в Софью Никулеску, а затем прибыла в Знаменск вместе с законным мужем и отважно купила прогоревший было ресторан. С тех пор, хотя прилично зарабатывающего населения ни в Знаменске, ни в остальной части района не прибыло, ресторан начал резко набирать обороты, и около него теперь можно было почти постоянно видеть с десяток автомобилей и в том числе — иномарок. Кроме официального названия крупными буквами по фасаду — «ЗНАМЕНСК», у ресторана было еще и мелкое, испанское — «Citta del Banderas», что при некоторой натяжке можно было перевести как «Знаменск». Но местные жители переводили это название как «Цитадель бандитов» и были по большому счету правы. Хотя далеко не все посетители ресторана и даже не все обладатели иномарок были бандитами в прямом смысле слова, но в глазах большей части жителей Знаменска, из месяца в месяц умудрявшихся существовать без зарплаты, любой человек, у которого хватало средств на обед в «Знаменске», мог быть только бандитом, и никем иным.

Ларев привез Механика в «Знаменск» около полудня. Приехали они на ларевском кремовом «Ниссан-Патроле» прямо с хутора. Но подкатили они к зданию ресторана не со стороны площади, где располагался главный вход, а через арку, ведущую во внутренний дворик. Вместе с Ларевым и Механиком в ресторан приехала и Соня, но она сразу от них отделилась — пошла руководить своим хозяйством.

Механик выглядел совсем не так, как в домашней хуторской обстановке. Во-первых, он побрился и с удивлением обнаружил, что теперь смотрится уже не семидесятилетним дедушкой, а лет на 20 моложе. Во-вторых, Соня под личным наблюдением Ларева аккуратно подстригла гражданина Еремина и придала его голове призматическую форму. То, что в итоге получилось, Механик лично для себя назвал прической «Рудольф Карлик». В дни своего детства Олег сподобился посмотреть чехословацкий (его еще аж до «Пражской весны» снимали) боевик про шпионов, называвшийся «Пятый отдел». Главного шпиона в фильме звали Рудольф Карлик. И вот у него в том фильме были точно такие же седой ежик и морщинистая рожа, какими сегодня оборудовали Механика. А при его росте называться «Карликом» было самое оно. В-третьих, Райка как следует отскребла Ерему в бане и даже, несмотря на протесты и вопли: «Что я, пидор?!» — аккуратно подстригла и опилила ему ногти. Ну и, наконец, общими усилиями Механика нарядили в светло-серый костюм со свежей рубашкой и галстуком. Получился довольно приличный мужичок, правда, очень не похожий на Еремина Олега Федоровича.

Надо сказать, что настроения у Механика на поездку в райцентр было маловато. Если б еще со вчерашнего дня не обещал Лареву — ни за что бы не поехал. Ночные события в мансарде могли получить какое-то непредсказуемое продолжение нынешним днем и черт-те чем закончиться. Нет, Еремин гораздо спокойнее себя чувствовал бы, если б сейчас лично находился на хуторе и мог привести в норму отношения — прежде всего между Райкой и Юлькой. Епиха со Шпинделем и Анютка тоже могли сказать свое слово. Наконец, там же, на хуторе, остался один из охранников Ларева, которому было приказано сторожить запертого в погребе Швандю. Конечно, надо было надеяться на Юлькину отходчивость или Райкину дипломатическую мудрость, но все же Олег не чувствовал полного комфорта и нутром ощущал, что из-за вчерашних закидонов Юльки — с себя лично он тоже ответственности не снимал! — в его отсутствие может произойти свара, драка или даже перестрелка. Еще хуже, если Юлька под горячую руку Швандю пристукнет. Ему по плану Механика отводилась довольно значительная роль, на которую, как ни ройся, никаких дублеров не сыщешь. Так что всю дорогу от хуторка до ресторана Механик волновался и шевелил мозгами. Правда, так и ничего не придумал — приехали.

Ларев и Механик поднялись на второй этаж, в уютный кабинет с окнами, выходящими на внутренний дворик ресторана.

— Как тут насчет клопов? — Еремин своим глазом-алмазом пробежался по стенам, но главное внимание обратил на люстру. Весной, когда он один заказец принимал, микрофоны были прямо в люстру вмонтированы. Правда, дело было не здесь, а в облцентре, но техника шагает, как известно, семимильными шагами — могла и досюда дотопать.

— Какие были — всех потравили, — успокоил Владимир Васильевич. — Говори спокойно. По крайней мере, пока гости не прибыли. Запись мы, конечно, сделаем, но для своих нужд.

— Рановато мы приехали, — проворчал Механик, который на манер графа Монте-Кристо любил приходить минута в минуту.

— Ничего. Минут через десять они придут, не позже. Они больше нашего в этом деле заинтересованы.

— Сколько их должно быть?

— Двое. Один из команды Казана, другой от Басмача. Но оба, по идее, работают против своих паханов.

— Только по идее или в натуре? — прищурился Механик.

— Там увидим…

Механику такая неуверенность не очень понравилась.

— А если они только прикидываются? Ты не боишься перед ними светиться?

— Риск всегда есть… — скорее вальяжно, чем обеспокоенно ответил Ларев. И теперь-то Механик разглядел, что Ларев посматривает на него — проверяет реакцию. Нет, недоверчивость дело хорошее. Еремин и сам другу Володе не очень доверял. Пожалуй, единственным из друзей-знакомых, который Механика не кидал, был покойный Есаул. Может, просто не собрался?

Впрочем, даже придумать, по какой причине Ларев может его кинуть, Олег не успел. Потому что дверь открылась, и в кабинет вошел господин, очень похожий на покойного артиста Визбора. Иначе говоря, «партайгеноссе Борман», который именно под такой кликухой числился в команде Шуры Казана.

— Всем здрассте… — сказал он, явно испытывая некоторый дискомфорт. Миссия у него была довольно щекотливая.

— Присаживайся, — кивнул Ларев. — Сейчас еще один юноша подойдет.

Прождали еще пару минут, и появился гражданин, которого трудновато было назвать «юношей», ибо ему было под сорок. Его сопроводила до кабинета Соня.

— Привет, Ухан! — сказал Борман.

— Привет-привет… — Ухан тоже чувствовал себя не в своей тарелке.

— Ну что, господа, по рюмашке — и к делу? — предложил Ларев, воздвигая на стол бутылку коньяка.

Никто, конечно, не отказался. Здесь, в кабинете, было прохладно, и полуденная жара, царившая на улице, совсем не ощущалась.

— За успех переговоров! — провозгласил Владимир Васильевич. Четыре рюмки сошлись в одну точку, приятно звякнули.

Механик коньячку порадовался, освобождаясь от особо грустных, не относящихся к здешним делам мыслей.

— Ну-с, гражданин Ухан, — произнес Ларев, закуривая, — наверно, хотите сделать сообщение?

— Хочу… — беспокойно поглядев на Бормана, кивнул тот. — Есть мнение, что один гражданин слишком хорошо живет. И что самое главное — слишком долго…

— Это нам известно, — перебил Ларев. — От вас требуется растолковать четко и конкретно: где и когда, по вашему разумению, данный гражданин должен прекратить свою бурную деятельность?

— Самое удобное — послезавтра. Он поедет в город на встречу с Фырой. Назначено на восемь вечера. Из райцентра выедет примерно в 19.15. Место — около моста, на 45-м километре.

— Юноша, — Ларев по-прежнему употреблял это обращение в отношении Ухана. — Вы это сами придумали или вас кто-то надоумил? В наших широтах, в данное время года, между 19 и 20 часами стоит прекрасная светлая погода, а по трассе в это время идет очень солидное движение. Более того, в пяти минутах езды от моста пост ГАИ, или ГИБДД, как его теперь называют.

— Без мата и не выговоришь, — скромно заметил Механик.

— Так или иначе, — жестко сказал Ларев, — вопрос этот у вас не отработан. К тому же не очень ясно, гражданин Ухан, представляете ли вы собой что-то приличное. Может, вы просто мент недоучившийся, а?

Ухан заметно побледнел.

— Нет, он не мент! — вступился Борман. — Это я поручиться могу. Меня-то вы знаете, Владимир Васильевич?

— Получше, чем твоего протеже, но тоже не так сильно, чтоб совсем поверить. Ясно мне одно: не за себя вы играете, а вот за кого — это пока загадка природы. Как посредников я готов вас принять и даже отпустить без последствий. Но серьезный разговор надо вести с серьезными людьми. У меня, брат, в районе слишком солидное положение, чтоб общаться фиг знает с кем. Мне проще снять трубочку и позвонить Вите, а может, и Шуре заодно. Мол, так и так, с хреновыми друзьями водитесь, они вас продают кому-то по сходной цене. Мне с ними нет резона ссориться, потому что ваша область и наша соседствуют. Особенно с Витей, поскольку его район находится впритык к моему. Мы с ним жили дружно и проблем не имели.

Ухан и Борман пришли в смятение. Вопрос об их благополучном возвращении в родную область повис в воздухе. Они прекрасно понимали, что Ларев здесь, в своем районе, — царь и Бог. Может быть, тут, в ресторане, их и почикают, а может быть — неизвестно, что хуже! — приберут в подконтрольную Лареву ментовку. О чем немедленно уведомят Витю Басмача. Когда Витя приедет выкупать родного Ухана, ему дадут прослушать звукозапись беседы. Хотя имя гражданина Басманова и не упоминалось, но сведений о его поездке к Фыре вполне достаточно для вынесения обвинительного вердикта. Поэтому Ухан отчетливо понимал, что если сейчас они не сговорятся с Ларевым, то яма с негашеной известью на заднем дворе фирмы «ПМК-билдинг» примет его в свои горячие объятия.

Борман был настроен более оптимистично. Он уловил в словах Ларева некие обнадеживающие нотки. Из этих ноток складывался скромный намек на то, что Ларев жаждет серьезной материальной заинтересованности. Правда, волнение все-таки оставалось, ибо размеры материальной заинтересованности Владимира Васильевича могли показаться неприемлемыми для основного заказчика.

— А вы потом не пожалеете, господин Ларев? — скромно произнес Борман. — Я понимаю, есть такая исконно русская черта: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Всегда хочется на минимум риска сыграть. Но бывает так, что люди, которые не захотели рискнуть, потом локти кусают. Иногда от них большие деньги уходят и другой раз уже не показываются.

— Согласен, бывают такие случаи. Ну вот и объясни мне, корешок, какие такие деньги от меня уходят. А я послушаю. Начинай! Рассказывай!

— Владимир Васильевич, может, вы сами что-то предложите?

— Не-ет, дорогой, ты заказчик, стало быть, сам предлагай цену. А я лично вполне доволен тем, что есть.

— Ну, тогда хотя бы стартовую сумму назовите.

— Тут у нас не аукцион. Я сказал, что меня устраивает, выражаясь по-умному, статус-кво. И вмешиваться в ваши внутриобластные дела мне нет никакого резона. А ты, если на то пошло, просто не готов к разговору. Потому что ты, хоть и побольше сто́ишь, чем Ухан, все равно не сам за себя играешь. Я в своем районе — туз, а ты при короле Шуре больше, чем на валета, не тянешь. Кстати, как его здоровье?

— Пока без осложнений. А что, есть другие данные?

— Может, и есть, а может, и нет. В общем, времени у нас не вагон. Если есть настрой продолжить тему, приходите с таким человеком, который может предложить что-то интересное. И, как говорится, отвечать за слова и давать твердые гарантии. А если нет, то езжайте с Богом и считайте, что вам необыкновенно повезло.

— Хорошо, — сказал Борман. — Я позвоню через пару деньков и сообщу, что мы решили.

— Очень приятно будет услышать хорошие слова, — осклабился Ларев. — Или умные хотя бы. Ну ладно, официальный прием на сем закончен. Как насчет пообедать?

— Вы знаете, Владимир Васильевич, мы на диете… — поторопился сказать «партайгеноссе». — Не смеем больше задерживать.

После этого Борман и Ухан быстренько поднялись из-за стола, поклонились хозяину и вышли за дверь, где их в коридоре дожидался метрдотель, который прекрасно понял, что гостям ничего предлагать не надо, а просто нужно проводить их до выхода.

— Ну и что? — спросил Механик. — Думаешь, заглотнули? Приведут нормального заказчика?

— Обязательно! — убежденно произнес Ларев. — Приведут, никуда не денутся. Конечно, не основного, а, так сказать, представителя. Но через него мы на всю систему обязательно выйдем, а потом тихо и скромно сделаем ее под корень.

— До корней, конечно, не доберемся, это ты преувеличиваешь, Володя… — хмыкнул Механик.

— По крайней мере то, что сможем, — спилим.

Вернулся метр и доложил, что гости сели каждый в свою машину и поехали в сторону соседней области.

— Помахал им ручкой? — спросил Ларев, ухмыляясь.

— Других задач вы не ставили, Владимир Васильевич, — улыбнулся метр.

— Ладно. Накрывай нам с Олегом Федоровичем на двоих…

Тем временем Борман и Ухан, выехав из райцентра и удалившись от него километров на пять, притормозили и остановились у обочины. Вышли из машин и закурили.

— Ну и как? — взволнованно спросил Ухан.

— Могло быть хуже, — заметил Борман. — Повязали бы нас там и привезли к Вите. Но раз этого не случилось — значит, шансы есть.

— Что дальше делать будем?

— Надо думать. Сначала надо доложить Клобуку. Мол, говорили, все еще неясно. И объяснить, что с нами Ларь говорить не хочет, дескать, ему нужен ответственный партнер.

— Боюсь, не захочет Клобук Ларю показываться.

— Это его дело. Мы посредники, наше дело сводить людей. Не хотят — как хотят…

— Слышь, геноссе, а этого маленького, который с Ларем заседал, ты его знаешь?

— Фиг его разберет. Раньше не видел.

— Понимаешь, весной нам один такой же вот, мелкий, большое огорчение сделал. Слышал про Механика?

— Механик? — поморщил лоб Борман. — Тот, что Булку два раза кинул с каким-то кладом? Потом Крюка на воздух поднял, Коня в избе сжег, Шкворня пошмалял, Медведя зарезал? Думаешь, это он?

— Понимаешь, — произнес Ухан неуверенно, — в нашей конторе его только один мужик видел — Швандя. К тому же в темноте, да еще и получив по балде кастетом. До сих пор трясется.

— А может, просто шарики вам с Басмачом вкручивает? Знаю я вашего Швандю. Чтоб ему такой штыбзик мог кастетом по балде заехать, нужно лестницу сперва приставить. А уж Медведя ножиком зарезать — это и не каждому бугаю удастся.

— То-то и оно, — кивнул Ухан. — Однако этот Механик такой хитрожопый, что ему все нипочем. Ниндзя, на хрен, какой-то.

— Зациклились вы на этих ниндзя! — хмыкнул Борман. — Может, скажешь, он умеет невидимкой становиться и в лягушку превращаться?

— Просто ваша контора с ним еще дела не имела, — мрачно сказал Ухан. — А я помню, как мы Васю Хряпа и еще трех братанов из канализационного люка поднимали и что от них оставалось… И у Медведюги, царствие небесное, голова только на позвоночнике держалась…

В кармане у Бормана запищал сотовый.

— Обожди, — сказал он Ухану. — Звонок важный!

Борман достал телефон:

— Слушаю! Это ты, Купон?! Ну… Какой облом, говори толком, не пудри мозги! Так… Ладно, еду!

— В чем дело? — настороженно спросил Ухан.

— Хрен его знает… — потер вспотевшую плешь Борман. — Шура куда-то слинял. Не в ту степь поехал…

— Везет нам сегодня! — поежился Ухан.

НЕ В ТОЙ СТЕПИ…

Шура Казан, конечно, ни в какую степь не поехал, тем более что от здешних мест до степей и даже лесостепей было еще далековато. Но от маршрута, который прикидывал Борман, действительно отклонился. Хотя, строго говоря, по прикидкам «партайгеноссе», его пахан попросту не мог этого сделать.

Действительно, согласно имевшейся у Бормана карте, Шура мог проехать от разбитых дотов только до проселка, а дальше этот самый проселок должен был вывести его к выезду на шоссе, неподалеку от площадки отдыха водителей на московской трассе. Там, на этой площадке, еще с вечера припарковали грузовик, в котором находились наблюдатели. Они должны были засечь момент выезда Шуриной «шестерки» на трассу, а затем не спеша прихвоститься и вести его дальше в направлении столицы. Кое-кто очень хотел знать, где именно будет находиться Шура в течение последующих суток. Борман понимал, что условия, поставленные этим «кем-то», лично для него могут обернуться либо большим успехом, либо не менее крупными неприятностями. Кроме того, неприятности могли последовать и со стороны самого Шуры, если он как-нибудь случайно догадался о сотрудничестве своего «партайгеноссе» с этим самым «кем-то». То, что Шура не появился на повороте ни вечером, ни утром, наводило на неприятные предчувствия.

Борман, конечно, знал о том, что Шура может по пути заехать к Бате. «Партайгеноссе» там и сам не раз бывал, сопровождая Казана. Догадывался и о том, что Шура там может заночевать. Теперь он молил Бога только о том, чтоб Казан не доехал до поворота лишь по причине дедовского радушия, загула и так далее. Если же Шура изменил маршрут, в чем-либо заподозрив Бормана или просто из перестраховки, то вероятность дождаться неприятностей могла оказаться очень большой.

На самом деле Казан не доехал до поворота вовсе не потому, что с утра похмелился и продолжил беседу с Иваном Егорычем. И даже не потому, что заподозрил Бормана в измене. Правда, проснулись они с Нинкой довольно поздно, но собрались быстро и к тому времени, когда Ухан с Борманом прибыли в Знаменск, уже минут десять как ехали по проселку.

Рулила, естественно, Нинка. Она, конечно, чуточку дулась, поскольку Шура ее не только ночью, но и утром не побеспокоил, но старалась, чтоб Казан этого не замечал. Шура действительно не замечал Нинкиного недовольства, но вовсе не потому, что Нинка так умело скрывала свою неудовлетворенность. Просто у него голова была занята немного другими мыслями. В этой самой голове как-то не ко времени поселилась мыслишка: а не отыскать ли тот лесной хутор, где отец Егорыча помогал атаману Орлу прятать сундуки с награбленным золотишком?

Нет, Казан вовсе не являлся малолетним романтиком, который готов был очертя голову броситься в лес с лопатой и киркой. Он абсолютно трезво соображал и прекрасно понимал, что все сообщенное Батей может быть маразматическим бредом его покойного отца. Да и за собственную память Ивана Егоровича Казан вряд ли мог бы поручиться. То, что произошло без малого 80 лет назад, — это жуть как давно. К тому же уже не одно поколение россиян выросло и состарилось в эпоху кино и телевидения. То есть на реальные картины прошлого, которые они видели своими глазами, наложились документальные или даже игровые кадры из фильмов или телепередач. И черт его знает, какие из этого сложились гибриды в пораженных атеросклерозом и другими возрастными явлениями мозгах? Ситуация «то, что было не со мной, — помню» очень даже характерная. Казан сталкивался с такой ситуацией, когда перед второй ходкой попытался закосить под дурака и попал на судебно-психиатрическую экспертизу. Вместе с ним там лежал старикашка, который убеждал медиков, будто он соратник Котовского. Дедуля по всем документам числился заслуженным налетчиком Молдавской ССР и родился примерно в том же году, когда Котовского застрелили. Однако, когда эксперты его как следует изучили, выяснилось, что дед врет не из злого умысла, а исключительно по причине маразма. Поэтому его отправили доживать не на зону, а в «дурку». Сам Казан этих экспертов ни фига не сумел обштопать, и они его признали вменяемым.

Но даже если история с перевозкой золота на лесной хутор не явилась плодом вымысла двух дедов, найти этот самый хутор по той скудной информации, которая дошла до Казана, было почти невозможно. Направление — «пойди туда, не знаю куда».

Ну и наконец, ежели удастся найти хутор, то шансов, что сундуки так и лежат нетронутыми, было всего ничего. Небось, если до 1937 года не нашли, это еще не значит, что не нашли в 1941-м немцы или в 1943-м наши. Кроме того, могло оказаться так, что хутор уже приватизирован или реституирован (Шура всегда путал «реституцию» с «проституцией»), стоит под хорошей «крышей» и имеет хозяина, у которого так просто под полом не покопаешься.

В общем, Казан поначалу никаких конкретных планов об изменении маршрута не строил. Просто решил поглядеть карту и прикинуть, куда можно в течение суток доехать от Кудрина за Снороть. Вытащив эту карту здоровой рукой из бардачка, Шура разложил карту на коленях, вперил в нее глаза и совсем не смотрел на Нинку, которая сидела за баранкой.

На карте никаких проезжих дорог, ведущих в ту сторону, до поворота на Московское шоссе, не значилось. Однако если пилить до поворота сорок верст, имея в качестве транспорта тяжелогруженный воз, который вряд ли двигался быстрее хорошего пешехода, то есть со скоростью, не превышающей пять километров в час, то Орел с братвой потерял бы на это дело треть суток. А ему еще надо было пересечь Московское шоссе, выбраться на Лузинское, доехать до моста через Снороть и потом по каким-то просекам добираться до хутора. Получалась, выражаясь языком Президента, «загогулина» еще в 120–150 километров. К тому же действие происходило в зоне, объявленной на военном положении, то есть где на дорогах запросто можно было бы нарваться на разъезды или патрули красных, которые, даже если у Орла уже был какой-нибудь мандат от Ермолаева, все равно для порядку обшмонали бы воз. Кроме того, могли на дороге попасться и бывшие сподвижники, с которыми тоже нежелательно было встречаться и затевать разборки.

Поэтому Казан сразу сообразил, что Орел поехал какой-то своей, малоизвестной, дорогой, которая, возможно, на нынешней карте не значится потому, что уже давным-давно заросла лесом.

Наверное, после этого он плюнул бы на все это бессмысленное занятие, запихнул карту в бардачок и больше не вспоминал о Батином рассказе. Но все случилось иначе. И виной тому опять оказалась Нинка.

Ей с каждой минутой все меньше нравилось это путешествие. Она-то, после того как Казан ее с собой позвал, вовсе не рассчитывала, что он всю ночь будет с дедом болтать, в три часа, уже почти засветло, спать уляжется, а утром, едва проснувшись, погонит дальше ехать. Хоть бы потискал немножко, для приличия. В конце концов, если не поднимается, так сказал бы пару добрых слов, которые и кошке приятны… Нет же, сидит насупившись, как сыч, на нее и глаз не поворачивает, карту смотрит, с понтом дела, будто дороги не знает. Может, она ему уже разонравилась? Вчера одно, сегодня другое. Может, она ему просто как шофер потребовалась? Или просто для отмаза от ментов — жена мужа в Москву лечиться везет…

В общем, Нинка решила, что ей пора обратить на себя Шурино внимание. Только как это сделать? Сказать пару ласковых? Но можно не в кассу попасть и только хуже сделать. Все-таки Казан не мальчик-ботаник, он возьмет да и вмажет по роже, благо правая рука не ранена. Ходи потом с синяком, а то и не с одним…

Решение пришло как-то само собой. Проселок вошел в лес, и справа неожиданно появилась какая-то узкая, колдобистая и замшелая дорожка, уводящая в глубь леса. Нинка взяла да и свернула на нее.

Вообще-то идея у нее была простая. Отъехать от проселка метров на сто, а потом остановиться. Ну и, проявив активность, раскочегарить Шурика. Неужто откажется побалдеть на природе?! На сиденьях поваляться или прямо на травке в кустиках… «Во мху я по колено», так сказать.

Казан действительно встрепенулся, но вовсе не потому, что сразу сообразил, зачем это Нинка от намеченного маршрута отклоняется.

— Ты откуда эту дорогу знаешь? — спросил он встревоженно. — Подслушивала вчера?

Глаза у Казана так отчаянно блеснули, что экс-«лохотронщица» аж перепугалась и нажала на тормоз:

— Ничего я не подслушивала! — забормотала она торопливо. — И дорогу эту я не знаю… А куда она ведет?

— На хрен тогда поворачивала? — подозрительно спросил Шура.

— Да потрахаться с тобой, дураком, хотела! — взвыла Нинка, опасаясь, что Казан ее тут и прирежет.

Но Шура резать ее не стал, а просто расхохотался.

— Во! — постучал он себя по лбу. — Я точно дурак! Вчера небось дожидалась, не спала?

— Вчера-то спала, — осторожно сообщила Нинка, — но ждала, что разбудишь… Хоть утречком.

— Понятно, — улыбнулся Шура. — Давай еще чуть подальше проедем? А то от дороги нас видно.

— Как скажешь, Шуринька…

И Нинка покатила дальше. Дорожка была узенькая, ветки по стеклам скребли, ухабов немеряно, наверно, можно было и не забираться так глубоко. Но Нинка уже сообразила, что Шуре эта дорожка зачем-то очень нужна. И не решалась останавливаться, хотя они заехали уже не меньше, чем на километр. Однако Казан не торопился давать команду «стоп». Он вновь поглядывал на карту, на солнце, чего-то прикидывал… Нет, похоже, Нинка его сейчас совсем не интересовала. Во всяком случае, намного меньше, чем эта дорожка, на которую она его завезла.

— Ладно, — сказал Казан неожиданно, — глуши тачку. Пойдем прогуляемся…

Честно говоря, Нинка вылезала из машины с опаской, даже, пожалуй, с настоящим страхом в душе. Ей вдруг взбрело в голову, что, выехав на эту дорожку, она невзначай проникла в какую-то жуткую тайну Казана, которую не должна была узнать, и теперь Шура ее собирается приколоть тут, в лесу, по-тихому.

Но Шура, вопреки ее мрачным предчувствиям, нежно обнял Нинкину сдобную талию здоровой рукой и прошептал:

— Скорей бы от гипса отделаться! А то и ухватиться за тебя не могу как следует…

— Ничего, — сказала Нинка, жутко радуясь, что ошиблась, — у меня-то обе целы, обниму как надо.

И, ласково обвив Казана, тесно прижалась к нему всем телом. Опять спаялись вместе губы, сбилось дыхание, теплые волны заходили в головах и душах. А лесной аромат — хвойный, смолистый, с какими-то травами в придачу — хмелил и пьянил. Так на что-то сумасшедшее и подбивал, и подначивал — даже комарики, которые кое-где попискивали, не мешали.

Нинка разжала объятия, схватила Шуру за здоровую руку и потянула в кусты. Заскочила в промежуток между стволами деревьев, покрытый пушистым мхом, одним рывком сдернула платье через голову, ловко освободилась от всего остального и опустилась на колени. А потом еще и нагнулась…

Наверно, Шуре тяжеловато было, как говорится, «переходить в партер». Все-таки и бок, и бедро еще не зажили. Но он все-таки сумел встать на колени у нее за спиной. И тут Нинка неожиданно ощутила, как Казан наклоняется и целует ее сперва в одну половинку, потом в другую, потом еще несколько раз…

Что только с Нинкиной задницей в разные времена не делали: и щипали, и кусали, и тискали, и шлепали, и даже пороли по-настоящему, но целовали так нежно — в первый раз! От этих поцелуев на нее, и без того уже возбужденную, и вовсе бахмур находить начал.

А Казан не торопился, он еще и еще целовал и гладил Нинкины телеса, скользил действующей ладонью по бокам, спине, животу и грудям, по бедрам и ляжкам, словно бы этой руке было поручено работать и за себя, и за раненую руку тоже.

Ну а потом он все-таки задвинул Нинке снизу вверх, и дальше все пошло более-менее обычным для нее образом…

Когда мероприятие было завершено, Нинка, уже одеваясь, заметила:

— Шурик, а ведь нам на этой тропке не развернуться будет! Километр задним ходом переть придется.

— Мы прямо поедем, — ответил Казан. — До тех пор, пока не упремся.

Нинка хотела спросить, а что будет дальше, но не решилась. К тому же сейчас ей было все равно, куда ехать, лишь бы с Шуриком.

Путешествие по просеке продолжалось еще не меньше часа. В нескольких местах еле-еле протискивались через кусты, в одном месте едва не завязли, переезжая ручей, но все-таки в конце концов выехали на опушку леса и оказались на относительно приличной дороге, идущей по краю поля, засеянного кукурузой. «Царица полей» подросла еще не шибко, но все же из-за ее двухметровых стеблей трудно было разглядеть, что находится на другой стороне.

— Налево поедем, — решил Шура после того, как в очередной раз поглядел на карту и посмотрел на солнце. Нинка послушно повернула баранку, и «шестерка» покатила по грунтовке. Слева тянулся лес, справа — кукурузные заросли. И эдак проехали еще километр, после чего дорога отвернула от леса вправо. Теперь кукуруза качалась с обеих сторон. Еще километр — и полевая дорога вывела на асфальтированное шоссе. А по этому шоссе как раз в это время мимо «шестерки» проехал автобус с табличкой «Автовокзал — Лузино».

— Господи, — сказала Нинка. — Это ж мы куда выехали? На лузинскую дорогу! Я, ее, гребаную, по гроб жизни не забуду! Отсюда всего ничего до моста через Снороть.

— Вот и сворачивай налево, — велел Шура. — По-моему, это судьба…