Фата-Моргана №9

КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ

Проснувшись в то утро, он заговорил по-французски. Никакого предупреждения не было. В четверть седьмого, как и обычно, прозвонил будильник и они с женой заворочались. Высунув из-под одеяла онемевшую во сне руку, Фред нажал на кнопку, и в комнате на некоторое время воцарилась тишина.

Затем Ева отбросила одеяло на середину кровати со своей стороны, он — со своей, и его тощие жилистые ноги свесились на пол.

— Bon matin,[2] — сказал он.

Последовала короткая пауза.

— Что? — спросила она.

— Je dis bon matin.[3]

Жена зашуршала ночной рубашкой и, повернув голову, посмотрела на Фреда.

— Что-что?

— Я всего лишь сказал «с добрым ут…»

Фред Элдерман непонимающе уставился на супругу.

— А что я сказал на самом деле? — он перешел на шепот.

— «Бонматен» или что-то в этом роде.

— Je dis bon matin. C’est un bon matin, n’est pas?[4]

Co звуком попадающего в бейсбольную перчатку быстро летящего мяча Фред Элдерман шлепнул ладонью по собственному рту, зажал его и поверх кляпа из пяти пальцев вытаращил на миссис Элдерман округлившиеся глаза.

— Фред, что это такое!

Он медленно убрал руку и разжал губы.

— Ева, я не знаю. — Его вдруг охватил ужас. Фред машинально поднес руку к голове, указательный палец почесал обрамленную волосами лысину. — Смахивает на… на какую-то заграничную болтовню.

— Но ты же не знаешь ни одного иностранного языка, Фред!

— В том-то и дело.

Они растерянно разглядывали друг друга. Наконец Фред посмотрел на часы.

— Пора одеваться.

Он прошел в ванную, и Ева с недоумением вслушивалась в доносившуюся оттуда незнакомую песенку: «Elle fit un fromage, du lait de ses moutons, rori, ron, du lait de ses moutons»,[5] однако мешать мужу, когда он бреется, не решилась.

Беря кофе за завтраком, Фред что-то пробормотал.

— Что? — непроизвольно вырвалось у Евы прежде, чем она смогла себя остановить.

— Je die que veut dire ceci?[6]

Он услышал, как она поперхнулась.

— Я хочу сказать, — Фред не верил своим ушам, — что это может значить?

— Вот-вот, что с тобой происходит? Никогда в жизни ты не говорил по-иностранному.

— Знаю, — поднесенный ко рту поджаренный хлеб застыл в воздухе, — а что… что это за язык, на котором…

— Мне к-кажется, ф-французский.

— Французский? Но я не знаю французского.

Ева судорожно отхлебнула из чашки.

— А теперь вот знаешь, — произнесла она еле слышно.

Фред сверлил глазами скатерть.

— Le diable s’en mele,[7] — буркнул он себе под нос.

Ева сорвалась на крик:

— Фред! Что ты сказал?!

— Я говорю, без дьявола тут не обошлось. — Он боялся взглянуть на жену.

— Но Фред, ты же… — Она резко поднялась со стула и набрала в грудь воздуха. — Хватит. Богохульствовать не будем. Должна быть какая-то причина, не так ли? — Фред молчал. — Что ты думаешь? Есть причина или нет?

— Ну да, Ева. Ну, конечно. Но…

— Никаких но. — Она, казалось, не успокоится, пока не доберется до истины. — Итак, рассудим здраво — может ли на свете существовать какая-либо причина, по которой тебе приспичило защебетать на французском языке? Просто так вот, запросто, раз и все! — Ева прищелкнула пальцами.

Фред неопределенно помотал головой.

— А раз так, тоща… — она с трудом подбирала слова, не зная, как продолжить, — тогда давай посмотрим. — Супруги снова молча разглядывали друг друга. — А ну-ка, скажи что-нибудь, например… — Ева мучительно подыскивала фразу, — например, хотя бы вот это… э-э…

Голос ее постепенно затих.

— Сказать что-нибудь?

— Да-да. Валяй, не стесняйся.

— Un gemissement se fit entendre. Les dogues se mettent(a) aboyer. Ces gants me vont bien. II va sur quinze ans…[8]

— Ф-ф-фред?!

— Il fit fabriquer une exacte representation dumonstre.[9]

— Фред!! Прекрати! — Ева испуганно закричала.

Он осекся и, моргая, глядел на жену.

— Что… что ты сказал на этот раз, Фред?

— Я сказал: «Раздался стон. Мастифы начали лаять. Эти перчатки мне впору» и еще: «Скоро ему будет пятнадцать лет». А потом…

— Что потом?

— «Он изготовил мне точную копию чудовища». Sans meme 1’entamer.[10]

— Фред, опять?!

Но Фред как будто заболел.

— «И даже не поцарапали», — закончил он.

Стояло раннее утро, и жизнь в студенческом городке еще не началась. Единственными занятиями, проходившими в это время, были две лекции по экономике с семи тридцати, да и то они проходили в Белом Кампусе. Здесь же, в Красном, все было тихо. Через час дорожки наполнятся молодым шумным говором, смехом и бесцельно слоняющимися стайками будущих ньютонов и фарадеев, а пока же повсюду царили тишь и благодать.

Состояние покоя, однако, не распространялось на бредущего вдоль восточной стороны кампуса и направляющегося к зданию администрации Фреда Элдермана. Оставив Еву в растерянных чувствах, он всю дорогу до работы ломал себе голову над тем, что же это может быть.

И впрямь, что это? Когда это началось? «C’est une heure»,[11] — пронеслось в мозгу.

Фред сердито тряхнул головой. Ужасно. Невероятно. Он попробовал мысленно найти хоть какое-то объяснение случившемуся, но не смог. В том, что произошло, не было абсолютно никакого смысла. В свои пятьдесят девять, так и не получив образования, он влачил тихое спокойное существование университетского уборщика и смотрителя. И вдруг однажды утром проснулся свободно говорящим по-французски.

Почему именно по-французски?

Не обращая внимания на холодный октябрьский ветер, Фред остановился и задрал голову к куполу Джереми-холла. Вчера вечером он там прибирался. Может быть, это как-то связано…

Нет, но это же просто-напросто смешно. Он зашагал дальше, в то время как его губы сами шептали: «Je suis, tu es, il est, elle est, nous somines, vous etes…»[12]

В половине девятого он вошел в офис исторического факультета, где необходимо было починить раковину, проработал там один час и семь минут, после чего, сложив инструменты в сумку, направился к себе.

— Доброе утро, — поздоровался он с сидящим за столом профессором.

— Доброе, — отозвался тот.

Выходя с факультета в коридор, Фред Элдерман подумал, как это замечательно, что доходы Людовика Шестнадцатого при тех же поборах и налогах превысили доходы предыдущего Людовика на целых сто тридцать миллионов ливров и что экспорт в период с 1720-го по 1746-й увеличился со ста шести миллионов до ста девяноста двух. А кроме того…

Он остановился как вкопанный прямо посреди холла с застывшей маской изумления на худом лице.

В то утро Фред Элдерман прибирался и кое-что чинил еще на факультете физики, потом — химии, потом — на факультете английского языка и в конце дня — в Отделении изящных Искусств.

Маленькая таверна неподалеку от Мэйн-стрит носила название «Уиндмилл», а иначе — «Мельница». По понедельникам, средам и пятницам, вечером, Фред заглядывал туда, чтобы уговорить кружечку—другую пивка, а заодно и обсудить последние новости с двумя своими приятелями — Гарри Баллардом, менеджером кегельбана, принадлежащего Хогану, и Лу Пикоком, почтовым служащим, увлекающимся на досуге садовым делом.

В тот вечер Фред, едва только он появился в дверях полуосвещенного салуна — кстати, это слышал выходящий на улицу хозяин заведения, — сказал:

— Je connais tous ces braves gens.[13] — Затем, виновато скривив губы, поправился: — То есть я хотел сказать… — оглядел собравшихся и так и не договорил.

Гарри Баллард заметил его сначала в зеркале.

— Подваливай к нам, старина! Виски сегодня идет отлично. — Он неуклюже повернул в сторону Фреда толстую шею и, не глядя на бармена выкрикнул: — Еще стаканчик для старины Фреда!

Фред подошел к стойке и улыбнулся, впервые за весь день. Пикок и Баллард по-дружески хлопнули его по плечу, бармен придвинул высокую кружку с пивом.

— Что новенького, дружище? — спросил Гарри.

Фред прижал двумя пальцами усы и сделал сквозь пену первый глоток.

— Да, в общем, ничего. — Он так и не решил еще, стоит это обсуждать или нет. Ужин с Евой стал для него настоящим испытанием, во время которого он поглощал не только пищу, но и переваривал умопомрачительное количество всевозможных подробностей и деталей, относящихся к временам Тридцатилетней Войны и Великой Хартии вольностей, а также уйму будуарных сведений из жизни Екатерины Великой. Встать из-за стола в семь тридцать было для него подлинным облегчением, омраченным, однако, непокорно прорвавшимся «Bon nuit, ma chere».[14]

— А что у тебя нового? — поинтересовался он в свою очередь у Гарри.

— Как сказать, — протянул тот, — красим дорожки. Обновление интерьера.

— Красить — это неплохо, — произнес Фред. — Когда рисовать разноцветным воском стало неудобно, древнегреческие и римские художники научились использовать темперу, то есть краски, замешанные на древесной или гипсовой основе, причем в качестве наполнителя в станковой живописи…

Он замолчал, но было уже поздно. Все, разинув рты, смотрели только на него.

— А-а… э-э… чего ты?.. — начал вопрос Гарри Баллард.

— Да так, ничего, — Фред судорожно проглотил слюну, — я всего лишь хотел… — Конец предложения утонул в светло-коричневой пивной глубине.

Баллард перевел взгляд на Пикока, Пикок пожал плечами.

— А как идут дела у тебя в оранжерее, Лу? — он поспешил сменить тему.

— Нормально, — невысокий Пикок кивнул, — в оранжерее все нормально.

— Я так и думал, — тоже кивнул Фред. — Vi sono pui di cinquante bastimenti in porto.[15] — Произнеся это, он заскрежетал зубами и закрыл глаза.

— Что за чушь ты несешь? — Лу потеребил себя за ухо.

Фред закашлялся и торопливо окунул усы в кружку.

— Ничего, ничего.

— Как это? Но ты же только что что-то сказал? — По играющей на широком лице Гарри улыбке можно было видеть, что он приготовился услышать хороший соленый анекдот.

— Я… я сказал, что в гавани стоят более пятидесяти кораблей. — Фред понуро смотрел перед собой.

Улыбка сошла с лица Гарри и больше не появлялась.

— В какой гавани?

— Ну… ну это такая шутка. Сегодня рассказали. Только вот начало я запамятовал.

— А-а, — Гарри пригубил из стакана, — па-анятно.

С минуту они молчали, затем заговорил Лу:

— На сегодня закончил?

— Нет, к сожалению. Осталось прибраться в классах математики.

— Это плохо.

Фред вытер с усов пену.

— Послушайте. Ответьте-ка мне на один вопрос, — хранить все в себе он больше уже не мог, — что бы вы подумали, если бы, проснувшись однажды утром, вы вдруг ни с того ни с сего начали лепетать на французском?

— А кто это таким проснулся? — скосил глаза Гарри.

— Да нет, никто. Я просто… предположил. Ну предположим, что человек… э-э… как бы это выразиться, вдруг понимает, что знает то, чего никогда не учил. Непонятно? Ну вот просто раз — и он это знает. Как будто знания эти всегда были у него в голове, но до него это дошло только сейчас.

— Что еще за знания? — спросил Лу.

— Ну-у… история, к примеру. Языки всякие… иностранные… а еще книги, живопись… атомы и молекулы, химические соединения, — Фред неловко поежился, — и прочие другие сведения.

— Темнишь, приятель. Или я тупой, или… — Последние надежды Гарри похохотать над новым анекдотом рассеялись.

— Ты хочешь сказать, он знает то, о чем никогда даже и не читал? — перебил его Лу. — Я правильно понял?

По речи, по интонации обоих своих друзей Фред почувствовал, что они чего-то не договаривают, в чем-то как будто сомневаются, но боятся признаться. Как будто что-то подозревают, но молчат.

— Ладно, забудем об этом. Я сдуру предположил, а вы и уши развесили.

В тот вечер, ограничившись одной-единственной кружкой, он ушел рано под тем предлогом, что нужно успеть прибраться у математиков, и всю оставшуюся часть дня — и когда подметал, и когда мыл, и вытирал пыль — Фред размышлял только об одном: что с ним происходит?

Дома ждала Ева, несмотря на то что было далеко за полночь.

— Кофе будешь?

— Буду. — Она встала, чтобы налить, но тут же села обратно, услышав: «S’accomadi, la prego».[16]

Глядя на осунувшееся, мрачное лицо жены, Фред перевел:

— Я сказал, сядь, Ева, сам достану.

Пока пили кофе, Фред Элдерман поведал супруге о том, что пережил за последние несколько часов.

— Понимаешь, Ева, у меня это просто не укладывается в голове. Мне… мне даже страшно становится. Я столько знаю того, чего не знал раньше, и при этом понятия не имею, откуда что взялось… ну ни малейшего представления. Но я знаю! Зна-ю, понимаешь меня?

— То есть… ты имеешь в виду, что знаешь не один только французский?

— Какой там французский! — Фред ухватился руками за голову. — Ты только послушай. — Он отставил в сторону чашку: Основной прогресс в получении быстрых частиц был достигнут путем использования относительно невысоких напряжений и многоступенчатого ускорения, причем в большинстве используемых приборов и установок заряженные частицы запускались по круговой или спиральной орбите, для чего применялся… Ева, ты слушаешь?

— Слушаю, — у нее задрожали руки.

— …мощный электромагнит. Ускорение может применяться различными способами. Например, в так называемом бетатроне Керста и Сербера…

— Что это значит, Фред?

— Не знаю. Просто… просто это само взялось откуда-то у меня в мозгу. И еще… когда я говорю что-нибудь по-иностранному, я все понимаю. Но языки ладно, а как…

Чтобы успокоить дрожь, Ева сложила руки на груди и встала.

— Что-то здесь не так, Фред.

Он нахмурился и долго на нее смотрел.

— Что именно, как ты думаешь?

— А черт его знает! — Ева немного пришла в себя и медленно покачивала головой. — Мне это совершенно непонятно.

Проснувшись посреди ночи, она услышала у себя под боком сонное бормотанье Фреда:

— «Натуральные логарифмы целых чисел от десяти до двухсот. Номер первый — ноль — две целых, три тысячи двадцать шесть десятитысячных. Единица — две целых, три тысячи девятьсот семьдесят девять. Двойка — две целых…»

— Фред, ну давай же спать!

— «…четыре тысячи восемьсот сорок девять».

— Фред!! — Она толкнула его локтем. — Спи!

— «Три — две целых…»

— Фред!!!

— А? Что? — спросил он спросонья, облизнул губы и перевернулся на другой бок.

В тишине спальни Ева слышала, как он поправил подушку и подоткнул одеяло.

— Фред, — позвала она как можно мягче.

Фред глухо кашлянул.

— Что, дорогая?

— Мне кажется, завтра утром тебе следует показаться доктору Буну.

Ответом ей был длинный, глубокий вдох и такой же длинный, полный выдох.

— Мне тоже так кажется. Давай спать.

В пятницу утром Фред Элдерман вошел в приемную доктора Уильяма Буна, и залетевший в открывавшуюся дверь сквозняк сдул на пол бумаги со столика медсестры.

— О, простите. Le chieggo scuse. Non ne val la pena.[17]

Сидящая у доктора Буна в приемной и принимающая вызовы мисс Агнесса Маккартй работала с ним уже на протяжении семи лет и никогда прежде слышать иностранную речь из уст Фреда Элдермана ей не доводилось.

Поэтому она слегка приподняла брови и, не скрывая изумления, спросила:

— Что вы сейчас сказали?

Фред попробовал улыбнуться, но получилось вымученно и неестественно.

— Ничего, — ответил он и после небольшой паузы добавил: мисс.

Одарив его дежурной улыбкой, девушка предложила сесть.

— Доктор просил извинить, мистер Элдерман, но вчера он никак не мог вас принять.

— Ничего страшного.

— Он освободится через десять минут.

Четверть часа спустя Фред сидел перед доктором Буном и беспомощно смотрел на внушительных размеров грузную фигуру откинувшегося в кресле представителя медицинской науки.

— Что, Фред, нездоровится?

Он объяснил ситуацию.

Радушная улыбка доктора по мере рассказа прошла через несколько стадий: от откровенно удивленной вначале она становилась постепенно застывшей и вежливой, затем неестественно напряженной и наконец исчезла совсем.

— И это действительно правда?

Фред мрачно опустил голову.

— Je me laisse conseiller.[18]

Густые брови мистера Буна взлетели вверх.

— И в самом деле французский. Что вы мне сказали?

Фред проглотил подступивший к горлу комок.

— Я сказал, мне нужен совет.

— Фу-ты, ну-ты, палки гнуты, — нараспев проговорил доктор и закусил нижнюю губу, — фу-ты, ну-ты, чудеса… — Он встал и принялся ощупывать пальцами голову Фреда. — Никаких ударов, травм в последнее время не было?

— Нет.

— Хм-м, интересно. — Руки доктора Буна оставили голову пациента в покое. — Ни шишек, ни трещин, на первый взгляд, не наблюдается. — Он нажал кнопку, вошла мисс Маккарти. Направьте на рентген.

Рентген, однако, ничего не дал.

Вскоре они снова сидели за тем же столом, друг напротив друга.

— Невероятно, но факт, — подвел итог доктор, на что Фред только сокрушенно вздохнул. — Советую не принимать это слишком близко к сердцу. Право же, не вижу особого повода для беспокойства, Фред. Ты у нас теперь — чудо-ребенок, но что из этого?

Дрожащие пальцы Фреда теребили усы.

— Но почему? Зачем? Какой в этом смысл? Признаюсь, меня это пугает.

— Ерунда, Фред. Нонсенс. Ты в отличном состоянии, и я гарантирую…

— Но что будет… — Фред запнулся, — что станет с моим мозгом?

По-прежнему закусив губу, доктор Бун попытался утешить сидящего перед ним человека. Он усмехнулся, пригладил волосы, стукнул ладонью по столу и сказал:

— Об этом бы я тоже не беспокоился. Знаешь что, Фред, дай я подумаю, хорошо? Посоветуюсь с коллегами, мы проанализируем… А потом я дам тебе знать, договорились?

Провожая пациента до дверей, он добавил:

— А пока мы этим занимаемся, постарайся отвлечься. Повторяю: повода для беспокойства нет.

Тем не менее, когда доктор Бун, вернувшись к столу, снял трубку и начал набирать номер, лицо его было довольно встревоженным.

— Фетлок, это ты? У меня для тебя задачка.

Ноги принесли Фреда в бар «Уиндмилл», скорее, по привычке, чем из необходимости забыться и что-нибудь выпить. Ева упорно настаивала на том, чтобы он остался дома, полагая, что причиной всему переутомление на работе, Фред же, в сотый раз повторяя, что со здоровьем у него все в порядке, воспротивился и, бросив с порога: «Au revoir»,[19] поспешно свалил от семейного очага.

В привычной компании Гарри Балларда и Лу Пикока он проглотил первую пинту, не проронив ни слова, рассеянно внимая пространным рассуждениям Гарри о том, почему им не следует голосовать за кандидата в законодатели Милфорда Карпентера.

— Он, напрямую связан с Москвой, говорю я вам, — твердил Гарри, — еще парочка таких типов в высшем эшелоне власти, и нам крышка. Вспомянете мое слово. Что скажешь, старина? хлопнул он по плечу рассматривавшего пивные узоры Фреда.

На этот раз Фред рассказал все как есть. Признался, как если бы подцепил какую-нибудь заразу.

Лу Пикок недоверчиво вылупился.

— Так, значит, вон оно в чем дело. А уж я тогда грешным делом подумал…

Фред несколько раз утвердительно кивнул головой.

— И ты нас не разыгрываешь? — спросил Гарри. — Ты теперь все-все знаешь?

— Почти.

Глаза у Гарри хитро заблестели.

— А что, если я задам вопрос и ты не ответишь?

— Буду только рад, — голос у Фреда был усталый и невыразительный.

Гарри воссиял.

— О’кей, дружище! Я не буду из тебя вытягивать, что ты знаешь об атомах, и тем более о всяких сложных веществах, а просто попрошу рассказать о местности, где я родился. Ну-ка, давай, что там между городками О’Сабле и Тарвой? — Весьма довольный собой, он стукнул кулаком по стойке.

Засветившаяся было на лице Фреда Элдермана надежда сменилась унылым разочарованием. Он начал, как добросовестно вызубривший домашнее задание школьник:

— Если ехать от О’Сабле в направлении Тарвы, то путь ваш пройдет до типичным равнинным землям, пересеченным оврагами, которые некогда покрывали девственные сосновые леса. В те времена на дорогах часто можно было встретить знаки, предупреждающие о появлении дикого оленя, теперь же сохранился лишь негустой подлесок, состоящий из дубков, сосен и тополей. С тех пор как заготовки леса резко снизились, одним из основных занятий местного населения стал сбор черники.

У Гарри отвисла челюсть.

— А зная о том, что ягоды в изобилии появляются после лесных пожаров, — продолжал Фред, — местные жители устраивали пожары специально, и в результате местности был внесен немалый ущерб.

— Враки! — Гарри не выдержал и угрожающе приподнялся со стула. — Грязное, вонючее вранье!

Фред замолчал.

— И ты еще смеешь шляться по барам и всем такое рассказывать? И ты называешь это знанием местности, где я родился? Да это же гнусные выдумки.

— Уймись, Гарри. Не кипятись, — осадил приятеля Лу.

— Хорошо, я сяду. Но пусть он скажет, где он такого нахватался?

— Я никому ничего не говорил, — попробовал оправдываться Фред, — ничего нигде не рассказывал. Это как будто… как будто я это где-то прочитал и запомнил.

— А-а, то-то же… — Гарри нервно вертел в руке стакан.

— Неужели ты и вправду все-все знаешь? — отчасти от страха, а отчасти для того, чтобы разрядить обстановку, спросил Лу.

Фред посмотрел в пол.

— Боюсь, что так.

— И это никакая не… никакой не фокус?

— Хорош фокус, — печально усмехнулся Фред, — разве я способен на фокусы?

Коротышка Пикок что-то быстро соображал.

— А не ответишь ли ты мне, — вкрадчиво осведомился он, чем отличаются от остальных оранжевые розы?

И снова с выражением унылого разочарования Фред Элдерман забубнил:

— Оранжевый у роз не является коренным цветом, а представляет из себя смесь красного и розового различной яркости с желтым. До появления штамма «Пернация» оранжевых роз было очень и очень мало; все оранжевые, абрикосовые, коралловые розы, а также цвет «серна» переходят со временем в более или менее выраженный розовый, а некоторые приобретают совершенно чудный оттенок, известный под названием «бедро испуганной нимфы».

Лу Пикок сидел словно пораженный молнией.

— Нет, вы только послушайте!

— А что тебе известно про Карпентера? — задиристо надул щеки Гарри Баллард.

— Милфорд Карпентер, родился в Чикаго, в 1898 году, штат Илли…

— Ну хватит, хватит. Ты думаешь, я сильно им интересуюсь? Да он же красный, комми — и этим все сказано.

Но Фреда словно прорвало.

— В политической кампании успех зависит от целого ряда аспектов, как то: личность кандидата, выдвигаемая программа, отношение к нему прессы, экономические группировки, традиции конкретного региона, опросы общественного мнения…

— А я говорю он — красный! Карпентер — комми, — драчливо наступал Гарри.

Его опять остановил Лу.

— Но ты же сам за него голосовал на прошлых выборах, если мне память не…

— Я не голосовал! Ты понял?! — Гарри покраснел, лицо у него покрылось потом.

Фред Элдерман словно того и ждал.

— Запоминание определенных вещей в искаженном виде, извращение фактов есть свойство человеческой памяти, известное под определениями «патологическая склонность ко лжи» или «мифомания».

— Ты хочешь сказать, что я — лжец? Отвечай, Фред!

— Это явление отличается от обычной лжи тем, что говорящий и сам начинает верить в то, что он себе вообразил и…

Уже поздно ночью, когда они с Евой сидели вдвоем на кухне, она спросила:

— Откуда у тебя этот синяк под глазом? Ты дрался? И это в твои-то годы?

Но Фред посмотрел на жену так, что она сразу кинулась к холодильнику, достала лед и, усадив мужа к свету, приложила кусок к больному месту, а он, пока Ева это делала, рассказал, что произошло.

— Чего ты с ним связался? — ругалась она. — Ему бы только кулаки почесать, забияка чертов!

— Перестань, Ева. Он не виноват вовсе. Это я его оскорбил, потому что я уже не знаю, что говорю. У меня все… я окончательно запутался, Ева.

Посмотрев на сгорбившуюся фигуру мужа, она тяжело вздохнула.

— Когда же наконец этот доктор Бун хоть что-нибудь сделает?!

— Не знаю.

Час спустя, вопреки протестам супруги, Фред Элдерман отправился убираться в библиотеке; но как только он переступил порог огромного абонементного зала, дыхание у него перехватило и, сжимая виски руками, Фред опустился на одно колено и тяжело простонал:

— О Боже! Моя голова! Моя го-ло-ва!

Боль отпустила не скоро, да и то лишь после того, как он посидел довольно долго внизу под лестницей, тупо разглядывая кафельные плитки пола; голова кружилась, раскалывалась, и ощущение у Фреда Элдермана было такое, будто он этим вечером противостоял на ринге чемпиону мира по боксу в тяжелом весе среди профессионалов и выдержал по крайней мере раундов тридцать.

Утром пришел Фетлок. Артур Б. Фетлок, сорока двух лет, невысокий и крепко сбитый, возглавлял факультет психологии и, появившись в тот день у Элдерманов, был одет в просторный клетчатый плащ, а на голове у него красовалась шляпа с круглой плоской тульей и загнутыми кверху краями. Движения его дышали необыкновенной энергией, Фетлок не шел, а летел. Он вспрыгнул на крыльцо, перескочил через прогнившую доску и ударил пальцем по звонку.

Дверь открыла Ева.

— С кем имею честь?

Объяснив вкратце цель визита и не заметив даже, как испугалась хозяйка дома, услышав в чем он специализируется, Фетлок поспешил заверить, что пришел исключительно по настоянию доктора Буна, после чего Ева провела его к мужу, объясняя на ходу состояние Фреда:

— Приступ случился вчера ночью. Сегодня он еще не вставал.

— О-о? — удивился Артур Фетлок.

Когда Ева его представила и оставила с больным наедине, профессор Фетлок задал Фреду Элдерману целую серию быстрых вопросов. Фред отвечал, откинувшись на подушки; отвечал, как мог, конечно.

— Этот приступ, или удар, как именно он произошел?

— Не знаю, профессор. Я вошел в библиотеку и… как будто по голове меня стукнула бетонная глыба. Впрочем, постойте, точнее будет сказать не по голове, а в голову, в мозг.

— Поразительно. А эти знания, которые вы, по вашим словам, приобрели за последнее время… они увеличились, возросли? Я имею в виду с момента этого злосчастного визита в библиотеку?

— О, конечно, профессор. Я знаю больше, чем когда-либо.

Артур Фетлок мягко постукивал растопыренными пальцами рук друг о друга.

— Хорошо, проверим. Труд по лингвистике, автор Пей, стеллаж 9-Б, регистрационный номер 429-2. Процитируйте что-нибудь, пожалуйста.

В первое мгновение Фред отрешенно уставился перед собой, но уже в следующую секунду слова полились из него сами:

— Вначале Лейбниц выдвинул теорию, и он был в этом первым, согласно которой все языки произошли не от какого-то исторически известного источника, а появились как следствие прото-речи. В некотором смысле Лейбниц стал предшественником…

— Достаточно. Очень хорошо, — прервал его Фетлок, — очевидно здесь мы имеем случай проявления спонтанной телепатии и ассоциированного ясновидения.

— Что это значит?

— Телепатия, мой дорогой Элдерман. Телепатия! Похоже на то, что вы начисто считываете содержание любой книги, которая попадается вам на пути. И не только книги, но и… Вы работали в отделении французского языка и заговорили по-французски; прибравшись у математиков — начали цитировать логарифмические таблицы, и так было с каждым факультетом, с каждой кафедрой, с каждым предметом и… с каждой ученой личностью. — Профессор задумчиво поджал губы. — Но к чему все это?

— Causa qua re,[20] — только и смог пробормотать Фред.

— Да-да, хотел бы я это знать. Однако… — Артур Фетлок склонился вперед и прищелкнул языком. — О чем это я говорил?

— Как вышло, что я столько всего выучил? Вернее…

— Ну, видите ли, мой дорогой, это не так трудно, как кажется. Ни один человек еще не смог полностью использовать запоминающую способность собственного мозга. Мозг обладает ог-громным потенциалом. Так что возможно — именно это с вами и происходит. Ваш потенциал проявился и…

— Но каким образом?

— Спонтанно приобретенная телепатия и ясновидение плюс бесконечная удерживающая способность и неограниченный потенциал. — Профессор присвистнул. — Поразительно. Просто пор-разительно. А сейчас извините, я вынужден откланяться.

— И что мне теперь делать?

— Что? Да ничего, пользуйтесь этим. Это же абсолютно фантастический талант. Кстати, вот еще… хочу вас попросить. Если мы соберемся на факультете, в узком кругу, конечно, не согласитесь ли к нам прийти и поговорить? Неофициально, разумеется. Ну как, придете?

— Но я…

— Все будут шокированы. Ошеломлены. И я обязательно подготовлю статью для «Журнала».

— Что это значит, профессор? — Фред Элдерман готов был разрыдаться.

— Только не надо бояться. Мы вас не укусим. Подумать только, настоящее открытие! Феномен, равных которому нет в истории. — Артур Фетлок восхищенно хохотнул. Не-ве-ро-ят-но!

Невысокий профессор ушел, а Фред Элдерман остался сидеть на кровати, как побитый. Неужели ничего больше не остается? Неужели его удел отныне — разглагольствовать и извергать бесконечные потоки непонятных слов, а ночами замирать от ужаса в ожидании чего-то необъяснимого? Может быть, для профессора это и интересно, может быть, это будет их лакомой интеллектуальной пищей и для его коллег, но для него — Фреда Элдермана — это мрачная и пугающая действительность, и чем дальше, тем страшнее.

Зачем? Почему? Ни ответить на этот вопрос, ни уйти от него Фред не мог.

Погруженный в невеселые размышления он и не заметил, как вошла Ева. Ева пересекла комнату, присела на одеяло, и только тогда Фред поднял на нее взгляд.

— Что сказал профессор?

Фред рассказал, реакция жены напоминала его собственную.

— И все?! Пользоваться этим? — Она не в силах была скрыть свое возмущение. — Да что он за специалист такой?! Зачем только доктор Бун послал его? Не понимаю.

Фред грустно склонил голову на грудь.

Лицо его выражало такую растерянность, такой испуг, что Ева протянула руку и ласково погладила мужа по щеке.

— Очень болит?

— Болит внутри. В моем… — слово повисло на кончике языка. — Если рассматривать мозг как ткань, то можно сказать, что он обладает умеренной сжимаемостью и находится в постоянном окружении двух действующих начал, а именно: крови, которая в нем содержится, и окружающей его и наполняющей находящиеся внутри мозга желудочки спинномозговой жидкости…

Усилием воли Фред заставил себя замолчать.

— Да поможет нам Господь! — взмолилась Ева.

— В своем труде «Аргументы против веры во Всевышнего» Секст Эмпирик утверждает следующее: «Люди, положительно полагающие, что Бог существует, заявляющие это, не могут не прийти к такому состоянию, в котором их самих можно будет обвинить в отсутствии набожности и благочестия, ибо…»

— Прекрати, Фред!

Фред видел жену как в тумане.

— Да ты же не понимаешь, что говоришь. Верно ведь?

— Верно, Ева. Ни черта не понимаю. Но Ева… что происходит?!

Обхватив голову мужа руками, она нежно гладила его по волосам.

— Ничего, родной. Успокойся. Все пройдет.

Фред, однако, встревожился еще больше. За всесторонними, всеобъемлющими энциклопедическими познаниями он оставался все тем же простым, бесхитростным Фредом, каким был раньше. И ему было страшно.

Почему это происходит?

Получалось, что в результате чьей-то отвратительной шутки он превратился в губку и, как губка воду, поглощал, впитывал и всасывал бесконечные знания. Но придет момент, губка растянется и лопнет. Что тогда?

Профессор Фетлок сам подошел к нему в понедельник утром в одном из университетских коридоров.

— Здравствуйте, Элдерман. Я разговаривал с коллегами, они ждут не дождутся. Может быть, сегодня после обеда, если не возражаете? Я могу похлопотать, и вас освободят на это время от любой вашей работы. Ну так как?

Радостный энтузиазм профессора не произвел на Фреда ровно никакого впечатления.

— Спасибо, но хлопотать не стоит. Я приду.

— Превосходно! В половине пятого вас устроит? В моем кабинете?

— Хорошо, мистер Фетлок.

— Могу я предложить одну идейку? Не возражаете? Я бы попросил вас до этого часа обойти университет, сколько сможете.

Расставшись с возбужденным профессором, Фред Элдерман спустился к себе в каморку и убрал инструменты.

В двадцать пять минут пятого он подошел к массивной двери с табличкой «Факультет Психологии», положил руку на большую круглую ручку и, толкнув дверь от себя, подождал. Собравшиеся в помещении преподаватели и сотрудники что-то обсуждали, наконец кто-то заметил, что Фред пришел, шепнул профессору, и Фетлок, отделившись от остальных, направился ему навстречу.

— О, Элдерман! Входите же, что вы там стоите?

— Простите, профессор, я хотел спросить… Доктор Бун вам что-нибудь еще говорил? Я имею в виду, о том…

— Нет-нет, ничего не говорил. Но мы дойдем до этого, проходите же, не стесняйтесь. Дамы и господа, минуту внимания! Разрешите представить вам…

Услышав громко произнесенные свои имя и фамилию и став центром внимания, Фред изо всех сил старался держаться как можно непринужденнее, но сердце его стучало словно колокол, а руки предательски дрожали.

— А позвольте поинтересоваться, мистер Элдерман, — так же громко продолжал профессор, — сделали ли вы то, что я просил? Обошли ли вы все кафедры и отделения университета?

— Да… с-сэр.

— Отлично! Просто замечательно! — воскликнул довольный Фетлок. — Теперь мы имеем все, что нам нужно! Вы только представьте, дамы и господа, — суммарный итог всей университетской науки в голове одного этого стоящего перед вами человека!

Кое-кто из собравшихся позволил себе высказать сомнения.

— Нет! Нет и еще раз нет! Я серьезен как никогда, — профессор протестующе поднял руки, — впрочем, соловья баснями не кормят, попрошу вопросы. Кто первый?

В воцарившейся тишине Фред Элдерман стоял и думал о том, что только что сказал доктор Артур Фетлок. Все университетские знания в одной его голове? Но не значит ли это, что больше туда уже помещаться нечему?

Что будет с ним теперь?

Затем посыпались вопросы. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, монотонный и бесстрастный речитатив.

— Что произойдет с Солнцем через пятнадцать миллионов лет? Ответ: «Если Солнце будет продолжать излучать энергию с той же силой, что и в настоящее время, то через пятнадцать миллионов лет вся его масса перейдет в свет и тепло».

— Что называется основным тоном в музыке?

Ответ: «В каждом гармоническом сочетании составляющие его тона имеют различные гармонические значения, причем некоторые подавляют остальные и доминируют в том или ином звуковом единстве. Эти стержневые тона…»

Все знания целого университета в одной голове. В его голове.

— Пять ордеров в римской архитектуре.

Ответ: «Тосканский, дорический, коринфский, ионический, смешанный. Тосканский, по сути дела, — это упрощенный дорический; в дорическом сохранились триглифы; коринфский характерен…»

И не осталось больше таких знаний, которыми бы он не обладал. Его мозг напичкан ими до отказа. Но почему? Зачем?

— Буферная емкость?

Ответ: «Буферная емкость раствора определяется как dx/dpH, где dx — это небольшое количество сильной кислоты или…» Для чего ему это?

— Как сказать по-французски «мгновение тому назад»?

Ответ: «Il n’y a qu’un instant».

Вопросам, казалось, не будет конца, а задающие их распалялись все больше и больше и почти уже кричали.

— Как определить, чем занимается литература?

— Литература как таковая имеет дело с идеями, потому что она рассматривает Человека в обществе, а иными словами — она имеет дело с определениями, моральными оценками и…

Зачем это?

— Правило для выставления мачтовых огней на пароходных судах? — Смех.

— Пароходное судно, выходя в навигацию, должно иметь следующие огни: на фок-мачте или непосредственно перед ней, а если судно не имеет фок-мачты, то на носу выставляется яркий белый огонь, устроенный таким образом, что…

Смех стих. Снова вопросы.

— Как взлетает трехступенчатая ракета?

— Траектория взлета трехступенчатой ракеты рассчитывается вертикально, и ей придается небольшое наклонение в восточном направлении, бренн-шлюс происходит примерно…

— Кто такой граф Берналот?

— Каковы побочные продукты переработки нефти?

— В каком городе…

— Как происходит…

— Что является…

— Когда состоялась…

Когда все закончилось и он ответил на каждый без исключения заданный вопрос, наступила тяжелая, гнетущая тишина. Не в силах более открыть рот, дрожа всем телом, Фред Элдерман вдруг начал осознавать…

— Вас, мистер Элдерман. — Это зазвонил сразу всех испугавший телефон, профессор Фетлок протягивал ему трубку.

Фред подошел к телефону и услышал знакомый голос жены.

— Фред, это ты?

— Qui.[21]

— Что-что?

Его передернуло.

— То есть да, Ева. Я хотел сказать да. Извини.

Он слышал, как на другом конце провода Ева зашмыгала носом.

— Фред… я просто хотела спросить… почему ты не пришел на обед? Я уже звонила Чарли, и он мне сказал…

Фред в двух словах обрисовал положение.

— Прости меня, — извинилась она, — скажи только, на ужин придешь или?..

Конечное, последнее знание просачивалось в мозг и медленно накапливалось, накапливалось…

— Постараюсь, Ева. Думаю, что приду.

— Фред, я волновалась.

Он грустно усмехнулся.

— И напрасно. Волноваться не о чем.

Послание оформилось и резкой бритвой полоснуло по мозгу.

— Пока, Ева. Увидимся вечером. — Фред бросил трубку и извинился перед Фетлоком и остальными. — Прошу прощения, но мне срочно нужно идти.

Он даже не слышал толком, что они сказали на прощанье, потому что все вокруг него вдруг поплыло — и комната, и коридор, и над всем нависла внезапная, остро сконцентрированная в его уме необходимость выйти на свежий воздух, на просторный университетский двор.

Оставив позади любопытные вопрошающие лица, он сбежал по лестнице, ноги сами несли его вперед, и действия Фреда стали такими же немотивированными и неподдающимися объяснению, как и речь за несколько минут перед этим. Неведомая сила увлекала его. Если раньше он говорил, не зная что и зачем, то теперь, также не зная зачем и куда, бежал.

Позади остался вестибюль, Фред Элдерман задыхался. Послание стало еще конкретнее: «Иди быстрее. Пора».

Кому могут быть нужны все эти вещи? Кому они могут понадобиться, эти бесконечные сведения о земной жизни?

О земной жизни…

Спотыкаясь и почти падая, он сбежал по центральной лестнице в сгущающиеся сумерки и высоко в небе увидел ярко сияющий голубовато-белый свет. Поверх крыш зданий, поверх деревьев свет направлялся прямо на него.

Фред словно окаменел, он смотрел и не мог оторваться, теперь он точно знал, зачем и почему.

Голубовато-белый свет, мягко жужжа, сверлил его, пронизывал и буравил. Где-то неподалеку закричала женщина.

«Жизнь на других планетах, — озарила разум последняя фраза, — не только возможна, но и весьма вероятна».

Свет ударил его и подобно отраженной от громоотвода молнии отскочил обратно к источнику, оставив Фреда Элдермана в ужасной черной темноте.

Старик бесцельно бродил по зеленым лужайкам кампуса, как немой лунатик. Когда его нашли и попробовали с ним говорить, он был не в состоянии сказать даже слова, поэтому пришлось заглянуть в бумажник, чтобы узнать и имя, и фамилию, и где живет, после чего старика отвели домой.

А спустя год, когда к нему начала понемногу возвращаться речь, старик, запинаясь, произнес первые звуки. Это произошло однажды вечером в ванной, в руке он сжимал губку.

— Фред, что ты делаешь?

— М-ме… н-ня… в-вы-жа-ли… — сказал он.

_{Перевод с англ. И. Санникова}

ЛЕММИНГИ

— Откуда все они берутся? — поинтересовался Риордон.

— Отовсюду, — сообщил Кармэк.

Они стояли на краю прибрежного шоссе. Насколько хватало глаз были одни только автомобили. Тысячи машин, уткнувшихся бампером в бампер, прижавшихся дверкой к дверке. Шоссе было плотно покрыто ими.

— Вон еще идут, — заметил Кармэк.

Двое полицейских наблюдали, как толпа людей идет по направлению к пляжу. Многие из них разговаривали и смеялись. Некоторые были очень тихими и серьезными. Но все они шли по направлению к пляжу.

Риордон покачал головой.

— Не понимаю, — сказал он в сотый раз за эту неделю. Совсем ничего не понимаю.

Кармэк пожал плечами.

— Не думай об этом, — посоветовал он. — Происходит — и все тут. Что еще надо?

— Но это же безумие.

— Да ладно, вон они идут, — показал Кармэк.

Пока двое полицейских смотрели, толпа пересекала серый песок пляжа и входила в воду. Некоторые поплыли. Большинство же не могли — из-за одежды. Кармэк видел, как бьется в воде молодая женщина, увлекаемая на дно своей намокшей шубой.

Через несколько минут все исчезли. Двое полицейских уставились на то место, где люди вошли в воду.

— Сколько это будет продолжаться? — спросил Риордон.

— Думаю, пока они не погибнут, — предположил Кармэк.

— Но зачем!

— Ты когда-нибудь читал о леммингах?

— Нет.

— Это грызуны, которые живут в скандинавских странах. Они размножаются до тех пор, пока не иссякнут все источники снабжения пищей. И тогда они передвигаются по стране, уничтожая все на своем пути. Они продолжают двигаться, даже когда достигнут моря. Они плывут до полной потери сил. Миллионы леммингов.

— Так ты думаешь, что это — то же самое? — догадался Риордон.

— Может быть, — не отрицал Кармэк.

— Люди — не грызуны! — воскликнул в гневе Риордон.

Кармэк ничего не ответил.

Они стояли на краю шоссе и ждали — но никто больше не появлялся.

— Где же они? — спросил Риордон.

— Наверное, все уже в воде, — подал мысль Кармэк.

— Все!

— Это продолжается больше недели, — пояснил Кармэк. — Люди, видимо, прибывали сюда отовсюду. К тому же есть еще и озера.

Риордон вздрогнул.

— Все! — произнес он.

— Не знаю, — прокомментировал Кармэк. — Но они до сих пор все приезжали и приезжали.

— Боже мой!

Кармэк достал сигарету и прикурил.

— Ну, — обратился он, — что дальше?

Риордон вздохнул:

— Мы?

— Ты иди, — посоветовал Кармэк, — а я немного подожду и посмотрю, не остался ли еще кто.

— Хорошо. — Риордон протянул руку. — До свидания, Кармэк.

Они пожали друг другу руки.

— До свидания, Риордон, — сказал Кармэк.

Он стоял, курил сигарету и смотрел, как его друг пересекает серый песок пляжа и идет дальше, пока вода не скрыла его голову. Он видел, как Риордон проплыл несколько десятков ярдов и исчез.

Через некоторое время он выбросил сигарету и посмотрел вокруг. Затем тоже вошел в воду.

Вдоль пляжа стоял миллион пустых автомобилей.

_{Перевод с англ. Н. Савиных}

ДЕТИ НОЯ

Было чуть больше трех часов утра, когда мистер Кетчум проехал мимо указателя с надписью «ЗАХРИЙ: нас.67». Он тяжело вздохнул. Еще один приморский поселок в бесконечной череде селений, растянувшихся вдоль побережья штата Мэн. Он на секунду плотно закрыл глаза и, открыв их, нажал на акселератор. «Форд» быстро устремился вперед. Может быть, если повезет, он скоро доберется до приличного мотеля. Конечно, вряд ли такой имеется в Захрии: нас.67.

Мистер Кетчум сдвинул на сиденьи свое грузное тело и распрямил ноги. Отпуск проходил отвратительно. Он планировал проехать по великолепным, овеянным историей местам Новой Англии, пообщаться с природой и предаться ностальгии. Но вместо этого его ожидали скука, усталость и лишние расходы.

Мистер Кетчум бел недоволен.

Он ехал по главной улице — Мэйн-стрит. Похоже, весь поселок крепко спал. Шум его мотора был единственным звуком. Увидеть можно было только рассекающий темноту свет фар. Они высветили еще один знак: «Ограничение скорости — 15 миль/час».

— Ну да, конечно, — пробормотал он с презрением, выжимая газ. Три утра, а отцы этого поселка хотят, чтобы он пробирался по их вшивой деревне ползком. Мистер Кетчум смотрел, как за окном быстро проносятся темные дома. «До свидания, Захрии! — подумал он. — Прощай, „нас.67“!»

Но тут в зеркале заднего вида появился другой автомобиль. В полуквартале от него, «седан» с включенной красной мигалкой на крыше. Он прекрасно знал, что это за машина. Нога отпустила акселератор, и он почувствовал, как участилось сердцебиение. Возможно ли, чтобы они не заметили его скорость.

Ответ последовал с нагнавшей его темной машины от высунувшегося из ее переднего окна мужчины в широкополой шляпе.

— Примите вправо и остановитесь! — рявкнул он.

Сглотнув пересохшим вдруг горлом, мистер Кетчум направил машину к обочине. Он вытянул рычаг ручного тормоза, повернул ключ в замке зажигания — и машина замерла. Полицейский автомобиль вырулил носом к обочине и остановился. Открылась правая передняя дверца.

В свете фар машины мистера Кетчума появилась приближающаяся к нему темная фигура. Он быстро нащупал левой ногой кнопку и переключил свет на ближний. Снова сглотнул. Какая досада! Три часа утра, полнейшая глушь — и захолустный полицейский ловит его на превышении скорости. Мистер Кетчум стиснул зубы и стал ждать.

Человек в темной форме и широкополой шляпе наклонился к окну.

— Права.

Мистер Кетчум трясущейся рукой вытащил из внутреннего кармана бумажник и нащупал в нем права. Вручил их, заметив при этом, что в глазам полицейского не было ни малейшего выражения. Он спокойно сидел, пока полицейский светил фонариком на его права.

— Из Нью-Джерси?

— Да, от… оттуда, — произнес мистер Кетчум.

Полицейский не переставал разглядывать права. Мистер Кетчум нетерпеливо подвинулся на сиденьи и сжал губы.

— Они не просрочены, — наконец выдавал он.

Он увидел, как полицейский поднимает Голову. Узкий круг света от фонарика ослепил его. Перехватило дыхание. Он отвернул голову. Свет исчез, и мистер Кетчум заморгал слезящимися глазами.

— В Нью-Джерси разве не смотрят на дорожные знаки? — вопрошал полицейский.

— Почему же, я просто… Вы имеете в виду указатель, который говорит, что н-население — шестьдесят семь человек?

— Нет, я не об этом указателе.

— А-а, — мистер Кетчум кашлянул, — да, но это единственный знак, который я видел.

— Значит, вы плохой водитель.

— Да, но я…

— Знак устанавливает ограничение скорости в пятнадцать миль в час. У вас было пятьдесят.

— О! Я… Боюсь, я его не заметил.

— Скорость ограничена пятнадцатью милями в час независимо от того, заметили вы его или нет.

— Хорошо, но в… в этот утренний час?

— Вы видели под знаком расписание? — поинтересовался полицейский.

— Нет, конечно же, нет. То есть, я вообще не видел знака.

— Не видели?

У мистера Кетчума поднялись волосы на загривке.

— Вот-вот, — начал он чуть слышно, но замолк и уставился на полицейского. — Можно взять права? — спросил он наконец неразговорчивого полицейского.

Тот не проронил ни слова, лишь стоял неподвижно посреди улицы.

— Можно?.. — начал мистер Кетчум.

— Следуйте за нашей машиной, — резко приказал полицейский и зашагал прочь.

Мистер Кетчум ошеломленно уставился на него.

— Эй, подождите! — чуть ли не взвыл он. Полицейский даже не вернул ему права. Мистер Кетчум ощутил неожиданный холодок в животе.

— Что это такое? — пробормотал он, наблюдая, как полицейский садится в свою машину. Полицейский автомобиль отъехал от обочины, на крыше снова заработала мигалка.

Мистер Кетчум поехал следом.

— Это возмутительно! — сказал он вслух. — Они не имеют права. Это что — средние века? — Его тонкие губы сжались в бледную полоску, но он продолжал следовать за полицейской машиной по Мэйн-стрит.

Через два квартала полицейский автомобиль свернул. В свете фар мистер Кетчум увидел стеклянную витрину магазина. Облупившиеся от дождя и ветра буквы образовывали надпись: «Бакалейная лавка Хэнда».

На улице не было фонарей, и поездка напоминала продвижение по закрашенному тушью коридору. Впереди светились лишь три красных глаза полицейской машины: задние габаритные огни и мигалка; позади — непроницаемая чернота. Конец распрекрасного дня, — подумал мистер Кетчум, пойманный за превышение скорости в Захрии, штат Мэн. Он покачал головой и тяжело вздохнул. Почему он не остался проводить отпуск в Ньюарке: спал бы все утро, ходил на концерты, ел, смотрел телевизор?

На следующем перекрестке полицейский автомобиль повернул направо, затем, через квартал, налево — иостановился. Мистер Кетчум подъехал к нему, и в это время огни выключились. Смысла в этом не было. Была лишь дешевая мелодрама. Они запросто могли бы оштрафовать его на Мэйн-стрит. Деревенская психология. Они возвышают себя в собственных глазах, унижая человека из большого города, мстят за свою незначительность.

Мистер Кетчум ждал. Нет, он не намерен торговаться. Без слов уплатит штраф и уедет. Он потянул вверх рычаг ручного тормоза — и вдруг нахмурился, осознав, что они могут содрать с него столько, сколько захотят. Могут взять и 500 долларов, если посчитают нужным. Этот толстяк был наслышан о нравах полиции в небольших городках, о том, что она обладает абсолютной властью. Он глухо прокашлялся. «Да ну, это же абсурд, — решил он. — Какая дурацкая фантазия».

Полицейский открыл дверцу.

— Выходите, — приказал он.

Ни на улице, ни в одном из домов не было света. Мистер Кетчум сглотнул. Все, что он мог видеть — это лишь темная фигура полицейского.

— Это что — участок? — спросил он.

— Выключите огни и пройдемте, — ответил полицейский.

Мистер Кетчум утопил хромированную кнопку выключателя и выбрался из машины. Полицейский захлопнул дверь. При этом звук был громким, он отозвался эхом — как будто они находились не на улице, а где-нибудь в темном складе. Мистер Кетчум посмотрел вверх. Иллюзия была полной: ни звезд, ни луны, небо и земля слились в черноте.

Полицейский тронул его за плечо своими жесткими пальцами. Мистер Кетчум на какое-то мгновение потерял равновесие, выпрямился и тут же быстрыми шагами последовал за высокой фигурой полицейского.

— Темно здесь. — Голос его был чужим.

Полицейский ничего не сказал. По другую сторону от него зашагал второй полицейский. Мистер Кетчум подумал: эти чертовы деревенские нацисты изо всех сил пытаются запугать его. Ну нет, ничего у них не получится.

Мистер Кетчум всосал в себя глоток влажного, пахнущего морем воздуха и судорожно выдохнул его. Вшивый поселочек из шестидесяти семи жителей — и двое полицейских патрулируют его улицы в три утра. Нелепо.

Он чуть не запнулся за ступеньку, когда они добрались до крыльца. Но шедший слева полицейский подхватил его под руку.

— Спасибо, — автоматически выскочило у мистера Кетчума.

Полицейский не ответил. Мистер Кетчум облизнул губы. Сердечный чурбан, подумал он и сумел даже выдавить мимолетную улыбку. Вот, так-то лучше. Совсем ни к чему раскисать.

Он заморгал, когда распахнули дверь, и ощутил вырвавшийся помимо его воли вздох облегчения. Это был настоящий полицейский участок: вот письменный стол на возвышении, доска объявлений, черная, раздувшаяся кастрюлями плита, исцарапанная скамейка у стены, вот дверь, вот грязный и растрескавшийся линолеум, который когда-то был зеленым.

— Садитесь и ждите, — распорядился полицейский.

Мистер Кетчум посмотрел на его худое, угловатое лицо, смуглую кожу. В глазах не было различия между радужной оболочкой и зрачком — одна сплошная тьма. Темная форма мешком висела на нем.

Второго полицейского рассмотреть не удалось, поскольку оба они ушли в соседнюю комнату. Несколько мгновений он простоял, глядя на закрытую дверь. Что, если выйти и уехать? Нет, в правах указан его адрес. И потом — может быть, они как раз и хотят, чтобы он попытался сбежать. Откуда знать, что на уме у этой деревенской полиции. Они вполне могут даже застрелить его при попытке к бегству.

Мистер Кетчум тяжело сел на скамейку. Нет, он просто позволил разгуляться воображению. Это всего лишь небольшой поселок на побережье штата Мэн, и они всего лишь собираются оштрафовать его за…

Да, но почему сразу не оштрафовали? К чему весь этот спектакль? Толстяк поджал губы. Очень хорошо, пусть они играют, как им нравится. Что бы там ни было, а это лучше, чем ехать за рулем. Он закрыл глаза. «Только дам им отдохнуть», — подумал он.

Через несколько секунд он снова открыл глаза. Было чертовски тихо. Он окинул взглядом слабо освещенную комнату. Грязные стены были голыми — за исключением часов и картины, висевшей над письменным столом. Это был живописный портрет скорее всего, репродукция — бородатого мужчины. На голове у него — рыбацкая шляпа. Наверное, кто-то из древних моряков Захрия. Нет, возможно, даже не так. Наверное, репродукция картины Сиэрса Роубака «Бородатый моряк».

Мистер Кетчум проворчал про себя. Ему было непонятно, зачем полицейскому участку такая репродукция. Разве что из-за того, что Захрий находится на атлантическом побережье. Наверное, рыбная ловля для него — основной источник доходов. Все равно, какое это имеет значение? Мистер Кетчум отвел взгляд от картины.

В соседней комнате можно было расслышать приглушенные голоса двух полицейских. Он пытался разобрать, что они говорят, но не мог. Он взглянул на закрытую дверь и подумал: «Ну, что же вы, давайте!» Снова посмотрел на часы — 3.22. Сверил с наручными часами. Почти верно. Дверь открылась, и вошли двое полицейских.

Один из них вышел, а оставшийся — тот, что забрал права мистера Кетчума, — подошел к возвышающемуся столу, включил настольную лампу, вынул из верхнего ящика огромный гроссбух и начал писать в нем.

Прошла минута.

— Я… — прокашлялся мистер Кетчум. — Прошу прощения…

Голос его стих, когда полицейский оторвался от гроссбуха и остановил на нем свой холодный взгляд.

— Вы… То есть я должен сейчас — заплатить штраф?

Полицейский вернулся к гроссбуху.

— Подождите.

— Но уже четвертый час ут… — мистер Кетчум остановил себя. Он старался казаться холодно-агрессивным. — Очень хорошо, — произнес он с расстановкой. — Не соизволите ли вы сказать мне, как долго это будет продолжаться?

Полицейский продолжал писать в гроссбухе, а мистер Кетчум неподвижно сидел, глядя на него. Невыносимо, подумал он. Это последний раз, когда он заезжает в эту чертову Старую Англию больше чем на сто миль.

Полицейский поднял голову, спрашивая:

— Женат?

Мистер Кетчум уставился на него.

— Вы женаты?

— Нет, я… Это указано в правах, — выпалил мистер Кетчум. Он ощущал трепетное удовольствие от своего выпада и в то же время — укол необъяснимого ужаса от того, что возразил этому человеку.

— Семья в Джерси?

— Да. То есть нет. Только сестра в Висконс…

Мистер Кетчум не закончил, увидев, что полицейский записывает. Как он хотел бы избавиться от этой напасти!

— Работаете?

— Видите ли, у меня… у меня нет какой-то определенной ре…

— Безработный, — постановил полицейский.

— Совсем нет. Совсем нет, — жестко повторил мистер Кетчум. — Я — свободный коммивояжер. Закупаю ценные бумаги и партии товаров у… — Голос его угас, как только полицейский взглянул на него. Мистер Кетчум сглотнул три раза, прежде чем из горла исчез комок. Он обнаружил, что сидит на краю скамейки, готовый прыгнуть для защиты своей жизни. Пришлось заставить себя сдвинуться назад, глубоко вдохнуть. «Расслабься», — приказал он себе и закрыл глаза. Вот так. Немного отдохнет. Может, даже как следует.

В комнате было тихо, за исключением металлически-звонкого тикания часов. Мистер Кетчум чувствовал, как медленно, вяло бьется сердце. Он неуклюже сдвинул свою тушу — скамейка была жесткой. В мозгу вновь пронеслось: «Нелепо!»

Мистер Кетчум нахмурился, открыв глаза. Эта проклятая картина! Можно вообразить, что бородатый моряк смотрит на тебя.

— Эй!

У мистера Кетчума захлопнулся рот, а глаза широко открылись, сверкая зрачками. Сидя на скамейке, он наклонился вперед, затем откинулся назад. Оказалось, что над ним склонился смуглолицый человек, положив руку ему на плечо.

— Да? — в ужасе спросил мистер Кетчум. Сердце его готово было вырваться из груди.

Человек улыбнулся.

— Начальник полиции Шипли, — представился он. — Не желаете ли пройти в мой кабинет?

— О, — оживился мистер Кетчум. — Да! Да!

Он потянулся, морщась от боли в затекших мышцах спины. Человек отступил назад, и мистер Кетчум поднялся, издав при этом что-то похожее на хрюканье. Взгляд его автоматически упал на стенные часы: было несколько минут пятого.

— Послушайте, — начал он, еще недостаточно проснувшись, чтобы бояться. — Почему я не могу заплатить штраф и уехать?

В улыбке Шипли не было ни капли тепла.

— Здесь, в Захрии, мы все делаем немного иначе, — пояснил он.

Они вошли в маленький кабинет с затхлым запахом.

— Садитесь, — приказал начальник, обходя письменный стол, пока мистер Кетчум устраивался на скрипучем стуле с прямой спинкой.

— Я не понимаю, почему это вдруг не могу заплатить штраф и уехать.

— Всему свое время, — уклонился Шипли.

— Но… — мистер Кетчум не закончил. Улыбка Шипли сильно смахивала на дипломатично завуалированное предостережение. Не разжимая сомкнутых от злости зубов, толстяк прокашлялся и стал ждать, пока начальник изучит лежащий у него на столе лист бумаги. Он заметил при этом, как плохо на Шипли сидит костюм. «Деревенщина, — подумал толстяк, — не умеют даже одеваться».

— Вижу, вы не женаты, — отметил Шипли.

Мистер Кетчум ничего не сказал. Пусть отведают своей собственной пилюли-молчанки, решил он.

— У вас есть друзья в штате Мэн? — продолжал Шипли.

— Зачем это?

— Всего лишь рутинные вопросы, мистер Кетчум, — успокоил начальник. — Единственный ваш близкий родственник — это сестра, проживающая в Висконсине?

Мистер Кетчум молча посмотрел на него. Какое отношение все это имеет к нарушению правил дорожного движения?

— Ну же, сэр? — настаивал Шипли.

— Я уже говорил вам. То есть я говорил полицейскому. Не вижу…

— Здесь по делам?

У мистера Кетчума беззвучно открылся рот.

— Зачем вы задаете мне все эти вопросы? — не выдержал он. А себе гневно приказал: «Перестань трястись!»

— Порядок такой. Вы здесь по делам?

— Я в отпуске. И совершенно не вижу в этом смысла. До сих пор я терпел, но — пропадите вы все пропадом! — сейчас требую, чтобы с меня взяли штраф и отпустили!

— Боюсь, это невозможно.

У мистера Кетчума отвисла челюсть. Это все равно, что проснуться от ночного кошмара и обнаружить, что сон еще продолжается.

— Я… Я не понимаю, — пробормотал он.

— Вам придется предстать перед судьей.

— Но это же нелепо.

— Правда?

— Да. Я — гражданин Соединенных Штатов и требую соблюдения моих прав!

Улыбка начальника полиции Шипли померкла.

— Вы ограничили эти права, когда нарушили наш закон, заявил он. — И вам придется заплатить за это по нашему иску.

Мистер Кетчум тупо уставился на этого человека. Он понял, что находится полностью в их руках. Они могут взять с него такой штраф, какой им заблагорассудится, или бросить его в тюрьму на неопределенный срок. Все эти заданные ему вопросы — он не знает, зачем его спрашивали, но знает, что ответы показали его как человека без корней, у которого некому было беспокоиться, жив он или…

Стены комнаты поплыли. На теле выступил холодный пот.

— Вы не можете этого сделать, — возразил он. Но это был не аргумент.

— Вам придется провести ночь в камере, — «успокоил» начальник. — А утром увидитесь с судьей.

— Но это же нелепо! — взорвался мистер Кетчум. — Нелепо!

Он тут же взял себя в руки и произнес скороговоркой:

— Я имею право позвонить. Я могу позвонить. Это мое законное право.

— Могли бы, — заметил Шипли, — если бы в Захрии был хоть один телефон.

Когда его вели в камеру, мистер Кетчум увидел в вестибюле картину: все тот же бородатый моряк. Мистер Кетчум не обратил внимания, следили его глаза за ним или нет.

Мистер Кетчум вздрогнул, на заспанном лице отразилось удивление: за спиной что-то лязгнуло. Приподнявшись на локте, он оглянулся. В камеру вошел полицейский и поставил рядом с ним накрытый салфеткой поднос.

— Завтрак, — провозгласил он. Он был старше других полицейских, даже старше Шипли. Волосы у него были серебристо-седыми, чисто выбритое лицо собиралось в морщины вокруг рта и глаз. Форма сидела на нем плохо.

Когда полицейский начал запирать дверь, мистер Кетчум спросил:

— Когда я увижу судью?

Полицейский быстро взглянул на него, ответил:

— Не знаю, — и отвернулся.

— Подождите! — закричал мистер Кетчум.

Удаляющиеся шаги полицейского гулко разносились по бетонному полу. Мистер Кетчум продолжал смотреть на то место, где стоял полицейский. Сознание все еще окутывал сон.

Он сел, омертвевшими пальцами протер глаза, посмотрел на часы. Семь минут десятого. Толстяк скривил лицо. Боже, они еще узнают! Он задергал ноздрями, принюхиваясь. Рука потянулась к подносу — но он отдернул ее, бормоча: — Нет! — Он не будет есть их проклятую пищу.

Но желудок заворчал недружелюбно, отказываясь поддержать его.

— Ну хорошо, — пробормотал он после минутного раздумья. Глотая слюну, протянул руку и приподнял салфетку. Невозможно было удержать сорвавшийся с губ возглас удивления.

В поджаренной на сливочном масле глазунье три ярко-желтых, уставившихся прямо в потолок глаза были окружены длинными, покрытыми хрустящей корочкой кусочками мясистого, рифленого бекона. Рядом стояла тарелка с четырьмя кусками поджаренного хлеба толщиной в книгу, намазанными пышными завитками масла, и прислоненным к ним бумажным стаканчиком с желе. Там были также высокий стакан с пенистым апельсиновым соком, тарелка с клубникой в белоснежных сливках и, наконец, высокий сосуд, из которого исходил острый и безошибочно угадываемый аромат свежеприготовленного кофе.

Мистер Кетчум взял стакан апельсинового сока. Отпив несколько капель, он покатал их по языку. Кислота приятно пощипывала теплый язык. Он проглотил сок. Если в него и подмешан яд — то рукой мастера. Во рту становилось все больше слюны. Он вдруг вспомнил, что как раз перед тем, как попался, хотел притормозить у какого-нибудь кафе, чтобы поесть.

Настороженно, но решительно поглощая пищу, мистер Кетчум пытался понять причины столь замечательного завтрака. Похоже, не очень убедительно — но все-таки… Еда превосходна. Что ни говори, а готовить эти жители Новой Англии умеют здорово. Обычно завтрак у мистера Кетчума состоял из разогретой сладкой булочки и кофе. Такого завтрака он не помнил с детских лет, проведенных в отцовском доме.

Ставя на поднос уже третью чашку с хорошо сдобренным сливками кофе, он услышал шаги в вестибюле. Улыбаясь, мистер Кетчум подумал: «Хорошо рассчитали время!» — и встал.

Перед камерой возник начальник полиции Шипли.

— Позавтракали?

Мистер Кетчум кивнул. Если начальник ожидает от него благодарности, то — напрасно. Мистер Кетчум взял пиджак, но начальник даже не пошевелился.

— Ну?.. — решился мистер Кетчум через несколько минут. Он старался произнести это холодно и решительно, однако получилось немного не так.

Шипли посмотрел на него безо всякого выражения, и мистер Кетчум почувствовал, что начинает дышать неровно.

— Можно спросить?.. — начал было он.

— Судьи еще нет, — отрезал Шипли.

— Но… — Мистер Кетчум не знал, что сказать.

— Я пришел только, чтобы сообщить вам. — Шипли повернулся и ушел.

Мистер Кетчум был в ярости. Он посмотрел на остатки завтрака, как будто они содержали разгадку этой ситуации. Забарабанил кулаком по бедру. Невыносимо! Что они пытаются сделать — запугать его? Ну да. Боже ты мой…

…У них получается.

Подойдя к решетке, мистер Кетчум осмотрел пустой коридор. Где-то внутри он ощутил холодный комок — как будто пища в желудке превратилась в свинец. Он хлопнул правой ладонью по прутьям решетки. Боже мой! Боже мой!

В два часа дня к двери камеры подошли начальник полиции Шипли и пожилой полицейский. Ни слова не говоря, полицейский открыл ее. Выйдя в коридор, мистер Кетчум подождал, пока дверь снова запирали, натягивая при этом пиджак. Затем он пошел, семеня негнущимися ногами, с обеих сторон окруженный полицейскими, и даже не взглянув на висевшую на стене картину.

— Куда мы идем?

— Судья болеет, — пояснил Шипли. — Мы отвезем вас к нему домой, чтобы уплатить штраф.

Мистер Кетчум втянул воздух. Он не будет с ними спорить, не будет — и все тут.

— Хорошо, — сказал он вслух. — Если уж вам так надо.

— Только таким образом, — заявил начальник, оглянувшись. — На лице его оставалась маска полной невыразительности.

Мистер Кетчум подавил слабенькую улыбку. Так-то лучше. Вот уже и почти закончилось. Он заплатит штраф и смотается.

На улице был туман. Мистер Кетчум нахлобучил шляпу, но все равно его пробрала дрожь. Влажный воздух, казалось, просачивался сквозь кожу и мышцы и конденсировался на костях. «Мерзкая погода», — подумал он, спускаясь по ступенькам и разыскивая глазами свой «форд».

Пожилой полицейский открыл заднюю дверцу полицейской машины, а Шипли пригласил жестом внутрь.

— А как же МОЯ машина? — спросил мистер Кетчум.

— Вы вернетесь сюда после встречи с судьей, — успокоил его Шипли.

— О, я…

Мистер Кетчум колебался. Затем нагнулся и, протиснувшись в машину, бухнулся на заднее сиденье. Кожа на нем была холодной — это чувствовалось даже сквозь шерстяные брюки, и мистер Кетчум поежился, уступая место подсевшему начальнику.

Полицейский захлопнул дверь. Опять этот гулкий звук — как будто в склепе закрывают крышку гроба. Мистер Кетчум скривил лицо от такого сравнения.

Полицейский сел в машину, заработал, покашляв, двигатель. Пока полицейский его разогревал, мистер Кетчум сидел, медленно и глубоко дыша. Он посмотрел в окно. Туман был совсем как дым — будто они стояли в горящем гараже. Разве что эта пронизывающая до костей сырость. Кашлянув, он услышал, как подвинулся сидевший рядом начальник.

— Холодно, — автоматически вырвалось у мистера Кетчума.

Начальник ничего не сказал.

Мистер Кетчум прижался к спинке, когда машина тронулась, развернулась и медленно поехала по задернутой туманом улице. Он слушал отчетливый шелест шин по мокрому асфальту, ритмичное посвистывание «дворников», расчищавших покрытое влагой ветровое стекло.

Вскоре он взглянул на часы. Почти три. Полдня убито в этом проклятом Захрии. Он снова посмотрел в окно на пролетающий мимо подобно привидению поселок. Казалось, он видел кирпичные дома вдоль обочины — но не был в этом уверен. Взгляд упал на бледные руки, затем перешел на Шипли. Начальник сидел прямо и неподвижно, глядя прямо вперед. Мистер Кетчум сглотнул. Казалось, легкие не работали, в них застоялся воздух.

На Мэйн-стрит туман был реже. Наверное, из-за морских бризов. Мистер Кетчум осмотрел улицу. Похоже было, что все магазины и учреждения закрыты. Взглянул на другую сторону то же самое.

— Где все? — поинтересовался он.

— Что?

— Я говорю где все?

— Дома, — ответил начальник.

— Но сегодня среда, — удивился мистер Кетчум. — Разве у вас… магазины не открыты?

— Плохая погода, — пояснил Шипли. — Нет смысла.

Мистер Кетчум взглянул на желтовато-бледное лицо начальника, но поспешно отвел взгляд. В желудке снова распускало щупальца холодное предчувствие. «Ради Бога — что это такое?» — спросил он себя. Уже в камере ему было достаточно плохо. Здесь, в этом море тумана, было еще хуже.

— Ну да, — услышал он свой срывающийся голос. — Здесь только шестьдесят семь жителей, не так ли?

Начальник ничего не сказал.

— Сколько… с-сколько лет Захрию?

Он услышал, как в тишине сухо хрустнули суставы пальцев начальника.

— Сто пятьдесят лет, — сообщил Шипли;

— Так много, — продолжал разговор мистер Кетчум. Он с трудом сглотнул: немного болело горло. «А ну, — приказал он себе, — расслабься!»

— Почему его назвали Захрий? — Слова лились неуправляемым потоком.

— Его основал Ной Захрий.

— А-а. А, понимаю. Видимо, тот портрет в участке?..

— Верно, — подтвердил Шипли.

Мистер Кетчум моргнул. Так то Ной Захрии — основатель поселка, по которому они едут…

…Квартал за кварталом. При этой мысли у мистера Кетчума что-то тяжело опустилось в желудке. В таком большом поселке — и почему только 67 жителей? Он открыл было рот, чтобы спросить, да не смог. Ответ мог быть не тот.

— Почему только?.. — Слова все равно вырвались, прежде чем он сумел остановить их. Тело содрогнулось от услышанного.

— Что?

— Ничего, ничего. То есть… — Мистер Кетчум судорожно вздохнул. Делать нечего — он должен знать.

— Почему только шестьдесят семь?

— Они уезжают, — ответил Шипли.

Мистер Кетчум заморгал. Ответ разрядил напряжение. Он нахмурился. Ну, что еще надо? Отдаленный, старомодный Захрии мало привлекает молодое поколение. Массовый отток в более интересные места неизбежен.

Толстяк поудобнее откинулся на спинку сиденья.

— Конечна же. Подумать только, как я хочу выбраться из этой тоски зеленой, — рассуждал он. — А ведь я даже не живу здесь.

Привлеченный чем-то, его взгляд скользнул вперед, сквозь ветровое стекло. Через улицу был протянут транспарант: «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ — БАРБЕКЮ![22]» Праздник, решил он. Наверное, они каждые две недели буянят, шумно обмениваются неуклюжими комплиментами или устраивают оргии по починке сетей.

— И все же — кто такой Захрий? — Молчание снова давило на него.

— Морской капитан, — произнес начальник.

— О-о?

— Охотился на китов в южных морях.

Вдруг Мэйн-стрит кончилась. Полицейская машина свернула влево на грязную дорогу. Из окна мистер Кетчум разглядывал скользящие мимо тенистые кустарники. Слышен был лишь звук напряженно работающего двигателя да шум вылетающих из-под колес смеси гравия и грязи. Что, судья живет на вершине горы? Он сменил точку опоры, тяжело вздохнув.

Туман начал рассеиваться. Мистер Кетчум различал траву и деревья — все с сероватым оттенком. Сделав очередной поворот, машина оказалась обращенной к океану. Мистер Кетчум посмотрел на оставшийся внизу матовый ковер тумана. Машина продолжала поворачивать — и вот они снова увидели перед собой вершину холма.

Мягко покашливая, мистер Кетчум спросил:

— Дом… гм, этого судьи — там?

— Да, — подтвердил начальник.

— Высоко!

Машина продолжала ехать по узкой, грязной дороге по спирали, поворачиваясь то к океану, то к Захрию, то к мрачному, оседлавшему вершину холма дому. То был серовато-белый трехэтажный особняк, на каждом крыле — по башенке. Мистер Кетчум посчитал, что вид у него столь же древний, как и у самого Захрия. Машина повернула, и он опять увидел прикрытый корочкой тумана океан.

Мистер Кетчум взглянул на свои руки. Что это — игра света, или они действительно трясутся? Он попробовал сглотнуть, но горло оказалось сухим, и он предательски закашлялся. «Так глупо», — рассудил он. Нет абсолютно никакого повода. Он сжал руки.

Машина преодолевала последний подъем на пути к дому. Мистер Кетчум почувствовал, что у него перехватывает дыхание. «Я не хочу идти», — пронеслось в голове. Он ощутил неожиданное стремление выскочить из машины и бежать. Мышцы с готовностью напряглись.

Закрыв глаза, он завопил про себя: «Ради Бога, прекрати это!» Ничего страшного здесь нет — кроме его искаженного представления. Это же нынешние времена: все поддается объяснению, и люди обладают здравым смыслом. У людей в Захрии тоже есть здравый смысл: некоторое недоверие к горожанам. Это их месть, вполне приемлемая обществом. В этом есть смысл. В конце концов…

Машина остановилась. Распахнув дверцу со своей стороны, вышел начальник. Протянув руку назад, полицейский открыл дверцу для мистера Кетчума. Толстяк обнаружил, что у него онемела нога. Пришлось для опоры схватиться за верх дверцы. Он ступил на землю.

— Уснул, — пояснил он.

Никто не реагировал. Мистер Кетчум, прищурившись, посмотрел на дом. Не опустилась ли на место темно-зеленая штора? Он вздрогнул и испуганно вскрикнул, когда его тронули за руку, и начальник показал жестом на дом. Все трое направились к нему.

— У меня, гм… боюсь, у меня с собой немного наличных, сообщил он. — Надеюсь, подойдет и туристический чек.

— Да, — подтвердил начальник.

Поднявшись по ступенькам крыльца, они остановились перед дверью. Полицейский повернул большую латунную ручку звонка, и мистер Кетчум услышал внутри звонкий голос колокольчика. Сквозь занавеску на двери он различил очертания вешалки для шляп. Скрипнули доски, когда он переступал с ноги на ногу. Полицейский позвонил еще раз.

— Может быть, он… сильно болеет, — вяло предположил мистер Кетчум.

Ни один из двоих даже не взглянул на него. Мистер Кетчум ощутил напряжение мышц. Оглянулся через плечо: Смогут ли догнать, если побежит? С отвращением повернул голову обратно. «Заплатишь штраф и уедешь, — терпеливо объяснил он себе. — Только-то и всего: заплатишь штраф и уедешь».

В доме задвигалось что-то темное. Мистер Кетчум вздрогнул: к двери приближалась высокая женщина.

Открылась дверь. Женщина оказалась худой, на ней было длинное, до пола, черное платье с белой овальной брошью на шее. Лицо — смуглое, изборождено тончайшими морщинами. Мистер Кетчум автоматически снял шляпу.

— Входите, — пригласила женщина.

Мистер Кетчум шагнул в прихожую.

— Шляпу вы можете оставить здесь, — женщина показала на вешалку для шляп, напоминавшую обезображенное огнем дерево.

Мистер Кетчум опустил шляпу на один из темных сучков. При этом внимание его привлекло большое живописное полотно над нижней частью лестницы. Он начал было говорить, но женщина указала:

— Сюда.

Они пошли через прихожую, и, когда проходили мимо картины, мистер Кетчум уставился на нее.

— Кто та женщина, — спросил он, — что стоит рядом с Захрием?

— Его жена, — сообщил начальник.

— Но она…

Голос мистера Кетчума прервался, как только он услышал зарождающийся в горле визг. Будучи шокирован, он подавил его кашлем. Было стыдно за себя, тем не менее… жена Захрия?

Женщина открыла дверь.

— Подождите здесь.

Толстяк вошел. Он повернулся было, чтобы сказать что-то начальнику — как раз в тот момент, когда дверь закрыли.

— Скажите, гм… — Подойдя к двери, он положил руку на ручку. Она не поворачивалась. Он нахмурился, не обращая внимания, что сердце стучит, как копер при забивке свай. — Эй, что происходит? — Грубовато-добродушный, пытающийся сохранить бодрость, голос его эхом отразился от стен. Повернувшись, мистер Кетчум посмотрел вокруг. Пустая комната. Это пустая, квадратная комната.

Он снова повернулся к двери, шевеля губами в поиске нужных слов.

— Ладно, — неожиданно сказал он. — Это очень… — Он резко повернул ручку. — Ладно, это очень веселая шутка. — Господи, он сошел с ума! — Я все понял, что мне…

Он вихрем повернулся, обнажив зубы. Ничего не произошло. Комната по-прежнему была пуста. Он одурманенно посмотрел вокруг. Что это за звук? Тупой звук — как будто прорывается вода.

— Эй! — автоматически крикнул он и повернулся к двери. Эй! — завопил он. — Перекройте! Кем вы себя считаете?

Он повернулся на слабеющих ногах. Звук становился громче. Он провел ладонью по лбу — тот был покрыт потом. Да, здесь тепло.

— Ладно, ладно, — не терял он надежды. — Это хорошая шутка, но…

Прежде чем он смог продолжить, голос перешел в ужасное, душераздирающее рыданье. Мистер Кетчум слегка покачнулся, уставился на комнату. Потом повернулся и упал к двери. Рука коснулась стены и тут же отдернулась. Стена была горячей.

— Э? — спросил он, все еще не веря.

Это невозможно. Это шутка. Это их психически ненормальное представление о небольшой шутке. Они играют в игру. Называется она «Напугай стилягу из города».

— Ладно! — взвыл он. — Ладно! Смешно, очень смешно! А сейчас выпустите меня отсюда — или вам несдобровать!

Он заколотил в дверь, неожиданно пнул ее. В комнате становилось все жарче. Почти такой же жар, как…

Мистер Кетчум оцепенел, у него отвисла челюсть.

Все эти вопросы, что они ему задали. То, как висела одежда на каждом, кого он повстречал. Эта обильная пища, которой они его накормили. Эти пустые улицы. Эта смуглая, как у дикарей, кожа — что у мужчин, что у женщины. То, как все они смотрели на него. И эта женщина на картине, жена Ноя Захрия — женщина-туземка с остро отточенными зубами.

Сегодня вечером — барбекю!

Мистер Кетчум взвыл. Начал пинать и колотить по двери, бросился на нее своим грузным телом. Кричал находившимся за ней людям.

— Выпустите меня! Выпустите меня! Выпустите… меня!

Но хуже всего было то, что он просто никак не мог поверить, будто это происходит на самом деле.

_{Перевод с англ. Н. Савиных}

ЗВОНОК ИЗДАЛЕКА

Как раз перед тем, как зазвонил телефон, ураганный ветер повалил дерево перед ее окном, и вырвал мисс Кин из сна, полного блаженства. Она судорожно вскочила, вцепившись в простыню своими хрупкими кулачками. В ее тощей груди напряженно задергалось сердце, застоявшаяся кровь получила резкий толчок. Она села в неподвижной немоте, уставившись в ночь.

В следующую секунду зазвонил телефон.

— Кому это приспичило? — Вопрос сам собой сложился в ее мозгу. Какое-то мгновение ее тонкие пальцы нерешительно шарили в темноте — и вот уже мисс Элва Кин прижимает к уху прохладную трубку.

— Алло! — говорит она.

Удар грома расколол ночь, отозвавшись вздрагиванием парализованных ног мисс Кин. «Я прослушала голос, — подумала она. — Гром заглушил голос».

— Алло! — повторила она.

Не последовало ни единого звука. Мисс Кин отрешенно ждала. Затем повторила резким голосом:

— Алло!

На улице снова ударил гром.

И все равно — никто не говорил. Ее уха не достиг даже звук отключения линии. Она протянула дрожащую руку к телефону и сердито бросила трубку.

— Опрометчивость, — пробормотала она, откидываясь обратно на подушку. Ее немощная спина уже заболела от сидения.

Она устало вздохнула. Сейчас придется снова преодолевать этот мучительный процесс засыпания: успокаивать изможденные мышцы, игнорировать режущую боль в ногах, вести бесконечную, тщетную борьбу за выключение какого-то крана в мозгу, отгонять ненужные мысли. Ну что тут поделаешь: надо! Сиделка Филлипс велела как следует отдыхать. Элва Кин стала дышать медленно и глубоко, натянула одеяло до подбородка и прилагала все усилия к тому, чтобы заснуть.

Бесполезно…

Глаза открылись, и, повернув лицо к окну, она смотрела, как гроза удаляется на своих ногах-молниях. «Почему я не могу заснуть? — раздраженно думала она. — Почему я должна все время лежать вот так — без сна?»

Она знала ответ — он пришел без всяких усилий. Когда жизнь уныла, даже малейший привнесенный в нее элемент кажется неестественно интригующим. А жизнь мисс Кин как раз и представляла собой жалкую картину: лежание ничком или опершись на подушки, чтение книг, которые сиделка Филлипс приносила из городской библиотеки, принятие пищи, отдых, лечение, прослушивание маленького радиоприемника — и ожидание, ожидание чего-то иного, что непременно должно произойти.

Такого, как этот телефонный звонок. Или не звонок?

Не было слышно даже, когда положили трубку. Этого мисс Кин не могла понять. Зачем кто-то звонит ей и молчаливо слушает, как она снова и снова повторяет «Алло!»? А звонил ли кто-нибудь на самом деле? Затем она осознала, что надо было продолжать слушать, пока этот человек не устал бы от своей шутки и не положил трубку. Ей следовало бы решительно высказаться по поводу необдуманности этого хулиганского звонка незамужней даме, калеке, посреди грозовой ночи. И если кто-то слушал — кто бы это ни был — ее сердитые слова отрезвили бы его как следует, и…

— Ну конечно же!

Она произнесла это вслух, в интонации слышалось легкое отвращение. Конечно же испортился телефон. Кто-то хотел поговорить с ней — возможно, сиделка Филлипс, чтобы узнать, все ли у нее в порядке. Но что-то случилось на другом конце линии, и звонок ее телефона сработал, а связь оказалась невозможной. Ну да, конечно, — в этом все дело!

Мисс Кин кивнула и тихо закрыла глаза. «А сейчас спать», — подумала она. Далеко-далеко, за пределами их округа, гроза прочистила свое мрачное горло. «Надеюсь, никто не волнуется. Это было бы очень плохо». Такая мысль проносилась в ее мозгу, когда телефон снова зазвонил.

«Вот опять пытаются дозвониться до меня». Она торопливо протянула в темноте руку, нащупала трубку и прижала ее к уху.

— Алло! — сказала мисс Кин.

Молчание.

Горло ее сжалось. Конечно, она знала, что здесь не так, но это ей совсем не нравилось.

— Алло! — выдавила она для пробы, не сознавая еще, что дыхание ее нарушилось. Ответа не было. Она подождала немного, затем в третий раз сказала — уже слегка нетерпеливо, громко, ее визгливый голос заполнил темную спальню: — Алло!

Ничего. Мисс Кин вдруг захотелось отшвырнуть трубку. Она подавила этот странный инстинкт — нет, она должна подождать; ждать и слушать, не положит ли кто-нибудь трубку на другом конце телефонной линии.

Итак, она ждала.

В комнате было очень тихо, но Элва Кин напрягала слух: или звук опускаемой трубки, или гудки, которые за этим следуют. Грудь ее поднималась и опускалась очень осторожно, она сосредоточенно закрыла глаза, затем снова открыла их и заморгала в темноте. Из телефона не доносилось ни единого звука: ни щелчка, ни гудка, ни звука, который слышен, когда кто-нибудь кладет трубку.

— Алло! — вдруг крикнула она и отбросила трубку. В цель она не попала: трубка тяжело плюхнулась на ковер. Мисс Кин нервно щелкнула выключателем светильника и зажмурилась от наполнившего глаза света. Она быстро легла на бок и попыталась дотянуться до молчаливого, безголосого телефона. Но не смогла, а искалеченные ноги не позволяли ей встать. Боже мой, оставить его так на всю ночь — такой беззвучный и таинственный? Но вот она вспомнила, резко протянула руку к аппарату и нажала на рычаг. В лежащей на полу трубке щелкнуло, и появился обычный гудок. Элва Кин проглотила слюну и с неровным вздохом тяжело опустилась на подушку.

Затем она отбросила все вопросы, которые диктовал здравый смысл, и вывела себя из состояния паники. «Просто смешно, подумала она, — волноваться из-за такого банального и легко объяснимого происшествия. То была гроза, ночь и шок от пробуждения. (А что же меня разбудило?) Все это наложилось на монотонность моей жизни, от которой хочется зубами скрипеть. Да, это плохо, очень плохо». Но плохим было не происшествие, а ее реакция на него.

Мисс Элве Кин не захотелось рассуждать дальше. «Я должна сейчас же уснуть», — приказала она своему телу. Она лежала очень спокойно и расслабленно. Она слышала с пола гудение телефона, напоминавшее отдаленное жужжание пчел. Она не обращала на него внимания.

Ранним утром следующего дня, после того как сиделка Филлипс унесла посуду после завтрака, Элва Кин позвонила в телефонную компанию.

— Говорит мисс Элва, — сообщила она телефонистке.

— Да, мисс Элва, — ответила телефонистка, некая мисс Финч. — Чем могу помочь?

— Прошлой ночью мой телефон звонил дважды, — поведала Элва Кин. — Но когда я ответила, никто не заговорил. И я не слыша, а, чтобы кто-нибудь положил трубку. Я даже гудка не слышала — полная тишина.

— Хорошо, я объясню вам, мисс Элва, — прозвучал бодрый голос мисс Финч. — Эта гроза прошлой ночью повредила примерно половину нашего оборудования. Нас заваливают звонками по поводу оборванных проводов и некачественной связи. Я бы сказала, что вам здорово повезло, что ваш телефон вообще работает.

— Значит, вы полагаете, что это было неправильное соединение, вызванное грозой? — уточнила мисс Кин.

— Да, мисс Элва, только и всего.

— Как вы думаете, это повторится?

— О да, может, — ответила мисс Финч. — Может. Даже не знаю, что и сказать вам, мисс Элва. Но если это опять произойдет, то позвоните мне, и я пошлю нашего сотрудника проверить линию.

— Хорошо, — согласилась мисс Кин. — Спасибо, дорогая.

Все утро она пролежала на подушках в расслабленно-безмятежном состоянии. «Раскрытие тайны, — размышляла она, — какой бы незначительной она ни была, приносит чувство удовлетворения. Именно эта ужасная гроза привела к неправильному соединению. И не удивительно — если ветер повалил даже старый дуб у дома. Конечно, этот шум и разбудил меня. И жаль, что такое хорошее дерево упало. Как оно затеняло дом в жаркие летние месяцы! Ну да, надо быть, пожалуй, благодарной, что дерево упало на дорогу, а не на дом».

День прошел без событий — обычный сплав еды, чтения Энджелы Теркелл и почты (два рекламных листка на выброс и счет за свет) плюс краткие разговоры с сиделкой Филлипс. В самом деле, повседневность так прочно укоренилась, что когда рано вечером зазвонил телефон, она взяла трубку, даже ни о чем не подумав.

— Алло! — сказала она.

Молчание.

На секунду мысли ее вернулись. Затем она позвала сиделку Филлипс.

— Что такое? — спросила дородная женщина, с трудом передвигаясь по ковру.

— Это то, о чем я вам рассказывала, — пояснила Элва Кин, протягивая ей трубку. — Послушайте.

Сиделка Филлипс взяла трубку. Ее безмятежное лицо таким и осталось.

— Никого нет, — отметила она.

— Правильно, — оживилась мисс Кин. — Так и есть… Попробуйте сейчас услышать, когда положат трубку. Уверена, что не услышите.

Сиделка Филлипс немного послушала и покачала головой.

— Ничего не слышу, — заверила она и повесила трубку.

— Ой, подождите! — поторопилась мисс Кин. — Ну ладно, все равно, — добавила она, увидев, что уже поздно. — Раз это случается слишком часто, я позвоню мисс Финч, и они пришлют монтера.

— Понятно, — подвела итог сиделка Филлипс и вернулась в гостиную.

Сиделка Филлипс ушла из дома в восемь, оставив на тумбочке, как обычно, яблоко, печенье, стакан воды и пузырек с пилюлями. Она взбила подушки за хрупкой спиной мисс Кин, придвинула радиоприемник и телефон поближе к кровати, окинула все довольным взглядом и направилась к двери со словами: «До завтра!»

Телефон зазвонил через пятнадцать минут. Мисс Кин быстро схватила трубку. На этот раз она не стала говорить «Алло!», просто слушала.

Сначала было то же — абсолютная тишина. Она еще немного послушала в нетерпении. Затем, готовая уже положить трубку на место, услышала звук. Лицо ее сморщилось, и трубка вернулась к уху.

— Алло? — спросила она напряженно.

Бормотание, неясный гул, шелест — что это было? Мисс Кин плотно закрыла глаза, старательно вслушиваясь, но не могла опознать звук: он был таким мягким, таким неопределенным. Он менялся от напоминающей жалобный вой вибрации до шипения выходящего под давлением воздуха, до булькающего присвиста. «Это, должно быть, звук коммутатора, — предположила она. Должно быть, сам телефон издает шум. Наверное, где-то провод раскачивается на ветру, наверное…»

Вдруг она прекратила размышления. Затаила дыхание. Звук смолк. В ушах ее вновь звенела тишина. И вновь она почувствовала, как сердце вырывается из груди, сжимается горло. «Это же смешно, — сказала она себе. — Я уже знакома с этим это из-за грозы, из-за грозы!»

Она откинулась на подушки, прижав к уху трубку. Ноздри раздувались от нервного дыхания. Она ощущала, как внутри нее подобно морскому приливу растет ничем не объяснимый ужас несмотря на все попытки делать здравые выводы. Разум ее все больше и больше съезжал со скользкого карниза — здравого смысла, она проваливалась все глубже и глубже.

И вот она резко вздрогнула, когда звук появился вновь. Возможно, это не человеческие звуки — она знала — и тем не менее в них что-то было, какая-то интонация, какое-то почти узнаваемое сочетание…

У нее затряслись губы, из горла готов был вырваться вой. Но она не могла положить трубку, просто физически не могла. Звуки загипнотизировали ее. Были ли это завывания ветра, или бормотания неисправных механизмов — она не знала. Но они ее не отпускали.

— Алло? — пробормотала она, вся дрожа.

Звуки становились громче. Они раскатывались и сотрясали ее мозг.

— Алло! — пронзительно закричала она.

— А-л-л-о, — ответил голос по телефону. Мисс Кин потеряла сознание.

— Вы уверены, что кто-то сказал «алло»? — спросила по телефону мисс Финч. — Это могло быть неправильное соединение, вы же знаете.

— Говорю вам — это был мужчина! — хрипло выкрикнула дрожащая Элва Кин. — Это все тот же мужчина, который слушал, и слушал, и слушал, как я говорю «алло», и не отвечал. Тот же, кто издавал по телефону жуткие шумы!

Мисс Финч вежливо кашлянула.

— Хорошо, я пошлю человека проверить вашу линию, мисс Элва, как только он сможет. Конечно, все работники сейчас очень заняты устранением последствий грозы — но как только станет возможно…

— А что мне делать, если этот — этот человек позвонит снова?

— Всего лишь повесьте трубку, мисс Элва.

— Но он продолжает звонить!

— Ну, хорошо, — любезность мисс Финч дала трещину. — Почему бы вам не выяснить, кто он, мисс Элва? Если вы в состоянии это сделать — что же, мы сможем немедленно принять меры…

Положив трубку, мисс Кин напряженно лежала на подушках, слушая хриплые песни о любви, которые сиделка Филлипс напевала за мытьем посуды. Мисс Финч не поверила ее истории, это очевидно. Мисс Финч посчитала ее нервной старухой, ставшей жертвой буйного воображения. Хорошо, мисс Фийч узнает, что это не так.

— Я буду постоянно звонить ей, пока она не убедится, сообщила она раздраженно сиделке Филлипс перед самым послеобеденным сном.

— Так вы и сделаете, — одобрила сиделка Филлипс, — а сейчас примите лекарство и ложитесь.

Мисс Кин лежала в сердитом молчании, сжав в кулаки свои изборожденные венами руки. Было десять минут третьего, и, за исключением раздавшегося из передней храпа сиделки Филлипс, в доме в этот октябрьский день стояла тишина. «Меня раздражает, — размышляла Элва Кин, — что никто не относится к этому серьезно. Хорошо, — она поджала свои тонкие губы, — в следующий раз, когда зазвонит телефон, я позабочусь, чтобы сиделка Филлипс послушала, пока что-нибудь да не услышит».

Как раз в этот момент телефон зазвонил. Мисс Кин почувствовала, как ее тело опоясывает холодная дрожь. Даже при свете дня, когда солнечные лучи играли на ее цветастом одеяле, резкий звонок испугал ее. Чтобы успокоить дрожь, она прикусила фарфоровыми зубами нижнюю губу. Возник вопрос: «Отвечать ли?» — и прежде чем она даже успела подумать об ответе, рука сама взяла трубку. Глубокий неровный вздох. Она медленно поднесла трубку к уху и сказала: «Алло?»

Голос ответил «Алло?» — пусто и безжизненно.

— Кто это? — спросила мисс Кин, стараясь придать своему голосу уверенность.

— Алло?

— Кто говорит?

— Алло?

— Есть там кто-нибудь?

— Алло?

— Пожалуйста!..

— Алло?

Мисс Кин бросила трубку и легла, страшно дрожа, не в силах восстановить дыхание. «Что это? — молил ее разум. — Что это. Боже ты мой, такое?»

— Маргарет! — крикнула она. — Маргарет!

Из передней она услышала резкое ворчанье и кашель сиделки Филлипс.

— Маргарет, пожалуйста!..

Элва Кин послушала, как эта полная женщина встает на ноги и с трудом проходит в дверь гостиной. «Я должна собраться, приказала она себе, похлопывая по покрытым нездоровым румянцем щекам. — Я должна точно рассказать ей, что произошло. Точно».

— Что такое? — проворчала сиделка. — У вас болит желудок?

Мисс Кин едва проглотила слюну — настолько сжалось ее горло.

— Он только что снова звонил, — прошептала она.

— Кто?

— Тот мужчина!

— Какой мужчина?

— Который все время звонит! — закричала мисс Кин. — Он постоянно говорит «Алло». Только одно слово — алло, алло, ал…

— Перестаньте, — невозмутимо прервала ее сиделка Филлипс. — Ложитесь и…

— Я не хочу лежать! — взбесилась она. — Я хочу знать, кто этот ужасный человек, который постоянно меня запугивает!

— Не доводите себя, — предупредила сиделка Филлипс. — Вы же знаете, как расстраивается ваш желудок.

Мисс Кин начала горько рыдать.

— Я боюсь. Я боюсь его. Почему он все время звонит мне?

Сиделка Филлипс стояла рядом с кроватью, глядя на нее с прямотаки коровьей невозмутимостью.

— А что вам сказала мисс Финч?

Трясущиеся губы мисс Кин были не в состоянии произнести ответ.

— Разве она не сказала, что это из-за ошибочного соединения?

— Это не ошибка! Это мужчина. Мужчина!

Сиделка Филлипс терпеливо вздохнула.

— Если это мужчина — кладите трубку. Вам не надо разговаривать с ним. Кладите трубку — и все тут. Это что, так трудно сделать?

Мисс Кин закрыла блестевшие от слез глаза и поджала губы. В ее сознании продолжал отзываться эхом слабый и равнодушный голос того человека. Снова и снова, с неизменной интонацией, вопрошающий, несмотря на ее ответы — просто бесконечно повторяющий себя в скорбной апатии: «Алло? Алло?» Заставляющий ее содрогаться до глубины души.

— Смотрите, — заговорила сиделка Филлипс.

Она открыла глаза и увидела расплывчатое изображение сиделки, кладущей трубку на тумбочку.

— Вот, — сообщила сиделка Филлипс. — Сейчас никто не сможет вам позвонить. Оставьте ее так. Если вам что-то потребуется — достаточно будет набрать номер. Все в порядке сейчас? Верно?

Мисс Кин холодно взглянула на свою сиделку. Затем, моментом позже, кивнула один раз. Неохотно.

Она лежала в темной спальне, телефон монотонно гудел, не давал уснуть. «Или я это сама себе внушаю? — размышляла она. — Неужели он действительно не дает мне уснуть? Разве я не спала в ту первую ночь, когда трубка была не на рычаге? Нет, это не из-за звука, это из-за чего-то другого».

Она упрямо закрыла глаза. «Не буду слушать, — приказала она себе. — Просто не буду слушать». Она трепетно втягивала ночной воздух. Но темнота никак не заполняла ее сознание и не заглушала звук.

Мисс Кин ощупала постель вокруг себя, пока не нашла халат. Она обернула им трубку, упрятав гладкую черную пластмассу в складки шерсти. Затем снова погрузилась в постель, тяжело и напряженно дыша.

— Я усну, — настаивала она. — Усну.

Все равно слышно.

Тело ее напряглось, и она резко вытащила трубку из ее тонкой обертки и в гневе бросила на рычаг. Комната наполнилась сладостной тишиной. Мисс Кин откинулась на подушку со слабым стоном.

«А сейчас — спать!» — подумала она.

И зазвонил телефон.

У нее перехватило дыхание. Казалось, что звонок пропитал окружающую ее темноту облаком режущей ухо вибрации. Она протянула руку, чтобы снова положить трубку на тумбочку — но отдернула ее, поняв, что опять услышит голос того человека.

В горле запульсировало. «Что я сделаю… — планировала она. — Что я сделаю, так это сниму трубку очень быстро очень быстро — и положу ее, а потом нажму на рычаг и прерву связь. Да, так и сделаю!»

Она напряглась и осторожно потянула руку, пока звенящий телефон не оказался под ней. Затем, затаив дыхание, она приступила к исполнению своего плана: прервала звонок, быстро дотянулась до рычага…

И остановилась в оцепенении, так как сквозь темноту ее ушей достиг голос того человека.

— Где ты? — спросил он. — Я хочу поговорить с тобой.

Из горла мисс Кин вырвался какой-то слабый, дребезжащий звук.

А человек продолжал:

— Где ты? Я хочу поговорить с тобой.

— Нет, нет, — зарыдала мисс Кин.

— Где ты? Я хочу по…

Белыми от напряжения пальцами она нажала на рычаг. Прежде чем отпустить, она держала его пятнадцать минут.

— Говорю вам — я больше так не могу!

Измученный голос мисс Кин напоминал слабую струйку звука. Она сидела в постели напрягшись, выдавливая сквозь отверстия микрофона свой ужас и гнев.

— Вы говорите, что кладете трубку, а мужчина все равно звонит? — поинтересовалась мисс Финч.

— Я уже все объяснила! — взорвалась Элва Кин. — Я вынуждена была на всю ночь оставить трубку не на рычаге, чтобы он не смог позвонить. Но гудок не давал мне спать. Я не спала ни капли! Так вот, я хочу, чтобы линию проверили, слышите меня? Хочу, чтобы вы остановили этот кошмар!

Глаза ее напоминали две твердые темные бусины. Трубка почти выскальзывала из дрожащих пальцев.

— Хорошо, мисс Элва, — успокоила телефонистка. — Сегодня я пошлю человека.

— Спасибо вам, дорогая, спасибо! — обрадовалась мисс Кин. — Вы мне позвоните, когда…

Голос ее вдруг прервался, так как в телефоне послышался щелчок.

— Линия занята, — объяснила она.

Щелканье прекратилось, и она продолжила:

— Повторяю: вы меня известите, когда узнаете, кто этот ужасный человек?

— Непременно, мисс Элва, непременно. А сегодня после обеда я пошлю монтера проверить вашу линию. Вы живете на Милл Лэйн, дом 127, верно?

— Правильно, дорогая, — подтвердила мисс Кин со вздохом облегчения.

Звонков от загадочного мужчины не было все утро — и после обеда тоже. Напряжение стало спадать. Она поиграла в карты с сиделкой Филлипс, и удалось даже немного посмеяться. Приятно было знать, что телефонная компания сейчас этим занимается. Они скоро поймают этого ужасного человека и вернут ей душевное спокойствие.

Но когда пробило два часа, потом три — а монтера все еще не было в доме, — мисс Кин снова начала беспокоиться.

— Что случилось с этой девушкой? — высказала она свое раздражение. — Она меня искренне заверяла, что монтер придет сегодня после обеда.

— Он придет, — успокоила сиделка Филлипс. — Наберитесь терпения.

Четыре часа — монтера нет. Мисс Кин уже не до карт, чтения и радиоприемника. То, что начало было спадать, стало вновь нарастать, с каждой минутой, пока в пять часов не зазвонил телефон, ее рука резко и решительно высунулась из расклешенного рукава халата и вцепилась, подобно когтистой лапе хищника, в трубку. «Если заговорит мужчина, — пронеслось в ее мозгу, — если он заговорит, то буду вопить, пока не остановится сердце».

Она поднесла трубку к уху.

— Алло?

— Мисс Элва, говорит мисс Финч.

Глаза ее закрылись, затрепетало дыхание.

— Да?

— По поводу тех звонков, которыми, как вы говорите, кто-то вас беспокоит.

— Да? — В голове отпечатались слова мисс Финч: «…звонков, которыми, как вы говорите, кто-то вас беспокоит».

— Мы посылали человека, чтобы разобраться с ними, — продолжила мисс Финч. — Вот у меня здесь его отчет.

Мисс Кин затаила дыхание.

— Да?

— Он не смог ничего найти.

Элва Кин молчала. Ее седая голова неподвижно лежала на подушке, трубка плотно прижата к уху.

— Он говорит, что связывает эту… эту сложность с проводом, упавшим на землю на окраине города.

— Упавшим — проводом?

— Да, мисс Элва. — Не похоже, чтобы мисс Финч была довольна.

— Вы утверждаете, что я ничего не слышала?

Голос мисс Финч был тверд.

— Невозможно, чтобы кто-то звонил вам с того места.

— Говорю я вам: мне звонил мужчина!

Мисс Финч молчала, и пальцы мисс Кин судорожно сжали трубку.

— Там должен быть телефон, — настаивала она. — Ведь какимто образом этот мужчина смог звонить мне.

— Мисс Элва, провод лежит на земле. — Она сделала паузу. — Завтра наша бригада повесит его на место, и вам не…

— Но он же как-то звонил мне!

— Мисс Элва, там никого нет.

— Там — где, где?

Телефонистка сказала:

— Мисс Элва, это кладбище.

В черной тишине своей спальни лежала незамужняя дама, калека, и ждала. Ее сиделка не захотела остаться на ночь; сиделка приласкала, пожурила ее и оставила без внимания.

Она ждала телефонного звонка.

Она могла бы отключить телефон, но не было желания. Она лежала, ожидая, ожидая, размышляя.

О молчании — об ушах, которые раньше не слышали, и стремились услышать вновь. О бульканий и бормотании — первых неуклюжих попытках, сделанных тем, кто раньше не говорил — интересно, как долго? Об «Алло? Алло?» — первом приветствии, произнесенном тем, кто долго молчал. О «где ты?» О (вот что заставило ее лежать так неподвижно) щелчках в трубке и ее адресе, называемом телефонисткой. О…

Звонит телефон.

Пауза. Звонок. Шорох ночной рубашки в темноте.

Звонок прекратился.

Напряженное вслушивание.

И трубка, выскальзывающая из белых пальцев, неподвижно застывшие глаза, слабые, медленные удары сердца.

На улице — стрекочущая сверчками ночь.

В доме — слова, все еще звучащие в ее голове, придающие ужасное значение тяжелой, удушливой тишине.

— Алло, мисс Элва. Сейчас я приду.

_{Перевод с англ. Н. Савиных}