Фаворитка Наполеона

XIII

Арест полковника Лабэдуайера мог повлечь за собой самые серьезные последствия. Со всеми предосторожностями арестованный был отправлен в Гренобль с Анрио и его друзьями, и во всем этом деле власти тщательно избегали огласки.

Общественное мнение, уже чрезмерно возбужденное оправданием генерала Эксельмана, волнениями в Лилле, а также произволом по отношению к офицерам, угрожало с минуты на минуту создать революционную обстановку во всей этой области Дофинэ, подстрекаемой к мятежу деятельными и уважаемыми бонапартистами.

Префекту Фурье было весьма неприятно принимать безотлагательные меры. Он опасался попасть впросак, совершить политическую ошибку, которая могла бы навлечь на него строгое порицание короля. Генерал Маршан, бывший в курсе дел, в свою очередь запросил совета из Парижа. Ответ не заставил себя ждать. Через свою семью Лабэдуайер состоял в родстве с домом Бурбонов. Он всегда выказывал верность своему долгу; его служба была безупречна. Начальники любили его, на него возлагали самые большие надежды. Состоявший под его командой полк пользовался безусловным доверием.

Накануне, за столом того же генерала Маршана, где в присутствии высшего начальства производили как бы экзамен совести, проверяли каждого в смысле верности общему делу, чести, служебному долгу на тот случай, если бы Наполеон сделал попытку вернуться, все офицеры отвечали утвердительно; своим поведением на этом банкете Лабэдуайер тоже оправдал доверие, которое оказывало ему правительство. Таким образом, его неожиданный арест сбил всех с толку.

Первый рапорт королевского прокурора о его аресте не содержал ни одной важной улики против его участия в каком-либо бонапартистском заговоре и допускал прекращение следствия. Герцог де Берри воспользовался этим; вмешавшись лично в дело, он приказал немедленно освободить Лабэдуайера с его секретарем. Присутствие женщины на ферме Малижэ допускало безобидное объяснение захвата молодого полковника, застигнутого врасплох на любовном свидании, и это обстоятельство поспешили ловко обратить в его пользу.

Но ни полковник Анрио, ни графиня Валевская, ни доктор Эмери не были отпущены на свободу. Их дело выделили из дела полковника Лабэдуайера, и правительство позволило правосудию пустить в ход все свое оружие и на законном основании наказать подсудимых.

Королевский прокурор был властолюбивый самодур с переменчивыми, непостоянными взглядами, без твердо установившегося мнения, жестокий и причудливый. Сначала он вступил в союз революционеров в Вандее, состоял членом многих комитетов, обладавших исключительной властью; в эпоху империи он обнаруживал жестокий, экзальтированный республиканизм, потом примкнул к правительству Бурбонов и оказался тогда одним из самых усердных агентов крайнего роялизма. Словом, этот человек творил зло всюду, куда только попадал; он не пользовался никаким уважением, но был известен своим резким характером, крайней нетерпимостью и готовностью ожесточенно и умышленно поражать противников данной минуты. Это был рьяный защитник короля и духовенства, один из тех отступников революции и империи, которые, чтобы заставить забыть прошлое, ударились в крайний легитимистский и религиозный фанатизм.

Избавившись от нежелательной обузы в лице полковника Лабэдуайера, прокурор вздохнул с чувством облегчения и удовольствия. Теперь ему открывалась возможность действовать по своему произволу, обращаться с подсудимыми, опасными бонапартистами, так, как они того заслуживали.

Ужасные репрессии судов не были еще придуманы герцогом Деказом, но гренобльский прокурор уже превратил свой кабинет в подобие камеры пыток для пожизненно заключенных, где обвиняемые, скорее подсудимые, подвергались самым жестоким мучениям. Он не щадил никаких человеческих чувств, не принимал во внимание никакое положение, никакое достоинство, звание или заслуги.

Разъяренный и в то же время избавленный от обязательства преследовать судом родственника Бурбонов, он собирался применить к полковнику Анрио, к Эмери и красавице польке все отвратительные приемы судебного следствия.

Законы о личном задержании, о крике, речах, мятежных письмах, частных и публичных собраниях, различные предложения на этот же счет, ежедневно утверждаемые роялистами в палате депутатов, а также удаление лиц администрации, сколько-нибудь не согласных с новым режимом, придали новую энергию прокурорам-роялистам, которые сдавливали свирепыми когтями каждый город. Видя повсюду виновных, они вынуждали представителей административной власти под страхом отставки вести самые инквизиторские розыски; они организовали комитеты, где держали всех под арестом и наказывали за самые пустяковые проступки. Политические, личные или местные страсти допускали самые вопиющие злоупотребления. Вернулось ужасное время комитета общественной безопасности, хотя теперь его существование нельзя было оправдать какой-либо опасностью, грозившей стране.

Превратно понятого слова, намека на прошлые и настоящие события, малейшей жалобы было достаточно, чтобы отстранять от должности чиновников, приговаривать к ссылке бывших военных, простых граждан, отмеченных как лица, враждебные королевской власти.

Честных людей отдавали под суд по оговору соседей, недоброжелательных чиновников, метивших на их место или решивших завладеть их состоянием, и произносили над ними безжалостный приговор.

Но все это беззаконие творилось согласно вероисповеданию, привычкам, а также – и это в особенности – по усмотрению комиссаров или генеральных прокуроров, и в очень многих случаях высшему суду и министерству приходилось пересматривать поспешные решения дел, смягчать приговор, каравший слишком сильно и дававший промах вместо того, чтобы метко попасть в цель.

Полковник Анрио не видел еще ни графини Валевской, ни доктора Эмери после их общего ареста, а также ничего не слышал об освобождении полковника Лабэдуайера. Он был в одиночном заключении. Наконец королевский прокурор потребовал Анрио к себе в кабинет; это был уже его четвертый вызов на допрос.

Было два часа пополудни, когда стража ввела Анрио к прокурору. Тот сидел за письменным столом, лицом к двери. Анрио слегка наклонил голову для приветствия и осмотрелся вокруг.

В комнате, освещенной высоким решетчатым окном, находившимся сбоку, царил обманчивый сумрак, мешавший при входе различать окружающие предметы. Глаз не сразу привыкал к этому тусклому свету.

Анрио сел немного поодаль, справа от прокурора, несколько впереди, но вдруг, через несколько минут, внезапно вскочил и рванулся с места. Причиной было то, что он только что заметил напротив, по другую сторону письменного стола, рядом с доктором Эмери, графиню Валевскую. При его порывистом движении его удержали конвойные; однако он, не обращая на них внимания, воскликнул, обращаясь к графине:

– Вы здесь?

– О, я не падаю духом, успокойтесь, мой друг! – с твердостью ответила она. – Я знаю, что нас недолго продержат в неволе; ведь мы не совершили ничего предосудительного.

– Это раскроет правосудие, – холодно пробормотал прокурор.

– Все равно, – заметил Эмери, – только бы не заставляли нас слишком долго ожидать его решения! Как бы ни было оно сурово, мы готовы беспрекословно подчиниться ему. Ваши строгости к нам – дело, привычное для нас… Меня уже многократно подвергали аресту; я прошел через сеть всех специальных статей закона, относящихся к нашему брату, – сеть, сплетенную подобно паутине исполинского паука, в котором мы неизбежно должны запутываться с нашими убеждениями, нашей верой, нашей честью… Времена не благоприятствуют нам, общее политическое положение против нас… Но при всем том мы верим в лучшие дни, в перемену судьбы, в справедливость. Вам не срубить дерева свободы революции; оно пустит ростки над всеми вашими ошибками, всеми вашими злодействами, всей вашей разрушительной деятельностью и над всеми вашими преступлениями! Все ваши усилия настолько же напрасны, насколько они неловки и жестоки, и вскоре вы будете изгнаны как обманщики и недостойные слуги! – пылко заключил доктор, не робея перед прокурором и угрожая ему взглядом и тоном.

– Эти слова не задевают меня, – возразил прокурор. – Они чересчур избиты. Вы слишком часто произносили их. Собрания, на которых вы разглагольствуете так же рьяно, как сделали это здесь, нам известны; мы давно знаем ваши речи и ваши намерения. В Гренобле, в Лионе и других местах, по всем мелким городкам вы неизменно стояли на стороне оппозиции. Вас щадили, чтобы оправдать некоторые меры, к которым приходилось прибегать в различные моменты. Ведь во всей вашей кипучей деятельности вы, сами того не подозревая, были только превосходным агентом королевской власти, и мы не хотели лишать себя ваших услуг, вполне добровольных и бессознательных. Теперь дело иное… вы говорили достаточно! Услуги, которые вы должны нам оказать, – безмолвного свойства.

– А почему, позвольте вас спросить? – надменно произнес доктор Эмери с плохо скрытой иронией. – Неужели вы воображаете, что можете сковать мой язык?

– Конечно! Мы просто хотим произвести над вами хорошую экзекуцию. Пример подействует, будет благодетелен.

– О, вы не можете осудить нас открыто! У вас нет достаточных поводов. Процесс обличит ваше лицемерие.

– Мы предпошлем ему соответственное судебное следствие и обставим его надлежащими доказательствами.

– Народ за меня, я имею многочисленных друзей!

– Вот именно! Ваш авторитет приобретает опасное влияние на дух толпы, вашими речами слишком увлекаются. Пора прервать ваше красноречие и предотвратить нежелательные последствия!

– Я стану защищаться, воспользуюсь всем доверием, которое вы сейчас подтвердили, обращусь к суду народа перед лицом всей нации и разоблачу вас! Вы не можете приговорить меня на основании предположений или ложных доносов!

– Неужели вы воображаете, что мы позволим вам доказывать свою невиновность, раз она уже опровергнута актами судопроизводства? Существуют приговоры, сообразные с преступлением, не забывайте этого! Обстоятельства всегда подсказывают правосудию верный приговор, зависящий от личности подсудимого. К вам мы будем беспощадны!

– Ну, берегитесь! Час возмездия ударит скоро.

– Бросьте эту декламацию! – сказал прокурор, посмотрев на разбросанные бумаги, валявшиеся на столе у него под рукой, а затем, повернувшись к секретарю, следившему за этими нападками и отпором на них, спросил, составил ли тот краткое изложение ответов обвиняемого. – Мы слишком заговорились, – продолжал прокурор, обращаясь к Эмери. – Сегодня наше следствие будет закончено. Я вызвал вас одновременно с полковником Анрио и графиней Валевской для последних уточнений, а также для разбора противоречий, пропусков в ваших предшествующих раздельных показаниях.

– Нам незачем возобновлять наши показания и нечего прибавить к ним, – заявил Анрио. – Я уверен, что графиня и мой друг показали чистую правду. Мы ничем не провинились против властей, против долга.

– Вы пытались составить заговор.

– С кем? Чьи имена можете вы приплести к нашим мнимым планам?

– Это я должен спросить у вас! Вот важный пункт, который как раз не выяснен в собранных нами документальных данных.

– Нам нечего сказать, – повторил доктор Эмери, – вы ничего не узнаете от нас. Мы отказываемся отвечать вам.

– Вы сознаетесь косвенным образом в существовании заговора? Вы сделали попытку развратить армию и с целью ниспровержения правительства подбить к побегу военных, считавшихся еще бонапартистами?

– Мы ни в чем не сознаемся, мы невиновны!

– Ну, а вы, графиня, – сказал судья, обращаясь к Валевской, – тоже упорствуете в своем отрицании? Я обязан сообщить вам без утайки и промедления, что у нас наилучшие намерения относительно вас и мы даже вполне готовы возвратить вам свободу.

– Я выйду из тюрьмы не иначе как с моими друзьями! – чистосердечно ответила графиня Валевская. – Я отказываюсь от всякой милости и не намерена воспользоваться никаким преимуществом, если оно не распространяется на полковника Анрио и доктора Эмери! Я хочу разделить их участь, последовать за ними всюду, куда бы ни послали их.

– Боюсь, что мы не в состоянии удовлетворить вас в этом отношении. Политика имеет свои строгости, которые вы не сумеете понять.

– Извините! Я могу со всем примириться, все понять, но вы никогда не вынудите меня совершить подлость. Впрочем, сердце и разум защитят меня от всякой измены, и я рассчитываю остался солидарной с моими товарищами по несчастью.

– А если я скажу вам, что получил исключительное распоряжение, содержащее особую милость для вас?

– Какова бы она ни была, я отказываюсь от нее! Я не хочу быть обязанной чем-либо правительству, которое я презираю и ненавижу всей душой, всеми силами.

– Вот вполне мятежнический язык! Но не горячитесь понапрасну! Знаете ли вы, что полковник Лабэдуайер оказывает вам лестное внимание совершенно особого свойства?

– Что вы хотите сказать этим? – воскликнула графиня.

– Самую естественную вещь на свете, на которой у меня нет охоты останавливаться… впрочем, если только вы не пожелаете и не заставите меня коснуться некоторых подробностей исключительно частного характера.

– Вот именно, я и спешу попросить вас об этом. Я не улавливаю вполне смысл ваших слов и не догадываюсь, куда вы метите. Будьте любезны объясниться; чтобы отвечать, мне нужно хорошенько вникнуть в ваши вопросы.

– Полковник Лабэдуайер был освобожден, равно как и его секретарь.

– Вы видите, что ваше обвинение не выдерживает критики, – с живостью перебил доктор Эмери. – Вы были вынуждены отпустить полковника и не можете предать нас суду!

– Извините, но я как раз намерен сделать это после того, как отвечу графине Валевской. Потрудитесь не прерывать меня больше!

Прокурор подумал с минуту, вертя в пальцах бумагу, которой он помахивал с каким-то лихорадочным нетерпением с самого начала допроса. Его лицо приобрело выражение холодной иронии, голос также изменился; он ради большего эффекта заговорил медленнее, положительнее.

– Графиня, – произнес он, обращаясь к Валевской, – у меня собраны документы по делу, и я, вероятно, сейчас прочту их вам вслух, если меня вынудит к тому ваше упорство. В них заключаются факты величайшей важности и вместе с тем нечто, касающееся вас лично. В моих руках имеется распоряжение, говорящее об особом благоволении к вам. Вы будете освобождены, но мне все-таки понадобилось устроить свидание между вами, полковником Анрио и доктором Эмери, которых я удерживаю под арестом, чтобы с помощью этой ставки узнать некоторые дополнительные подробности. Вы отказываетесь помочь мне скорее решить возложенную на меня трудную задачу. Сознаюсь, я весьма сожалею об этом, но это нисколько не изменит благосклонною решения вашей участи. Не бойтесь ничего! Приказ неотменим. Он – следствие ходатайства полковника Лабэдуайера, а это значит, что между ним и вами существовали отношения, совершенно чуждые политике.

– Это гнусность! Это неправда! – воскликнула возмущенная графиня.

– Никто не может поверить подобной клевете! – сказал Анрио. – Вы не имеете права прибегать к подобным инсинуациям. Полковник Лабэдуайер не способен говорить такие вещи, ручаюсь в том моей честью! Это судебная гнусность!

– Однако полученные мной сведения весьма подробны. Ведь благодаря именно тому, что полковник Лабэдуайер состоял в связи с графиней Валевской и явился на любовное свидание с нею на ферму Марижэ, где вы находились все трое вместе, мы смогли освободить его.

– О, какая страшная подлость! Я не позволю вам далее оскорблять женщину, находящуюся под моей защитой! – пылко сказал Анрио.

– Нельзя ли без угроз и напрасных слов! Надо признать доказанный факт, допустить весьма ясные положения. Графиня Валевская может защищаться сама по себе, она получит свободу и вольна лично обратиться за отчетом к полковнику Лабэдуайеру.

– Не терзайте мою душу! – промолвила графиня со слезами, удрученная тяжким обвинением. – Я не знаю, какие махинации скрываются за такими оговорами. Будущее пугает меня, потому что перед подобной чудовищностью цепенеет ум. Вам известно, кто я такая? Вы знаете, какого рода отношения соединяют меня с императором, и если бы у вас было сердце, то вы не могли бы оскорбить меня без краски стыда!

– Я так же хорошо знаю ветреных женщин, – холодно ответил прокурор, – равно как и то, что у политики есть пружины, которые должны оставаться неведомыми для публики; вдобавок к этому я сознаю свой долг и не позволю ни вам и никому другому отвечать мне таким тоном. Что касается меня, то мне все дозволено, вам же – ничего! Я ваш судья… вы принадлежите мне… вам остается лишь повиноваться! Итак, по моему приказу вы должны немедленно уйти, если не имеете ничего прибавить в качестве свидетельницы.

Конвойные уже собрались вывести графиню вон. Но она была так подавлена, что с трудом держалась на ногах. Волнение мешало ей отвечать, сделать малейшее движение.

Анрио счел нужным протестовать еще, просить ей несколько минут отсрочки.

– Ваши последние слова были слишком резки, – сказал он прокурору. – Вы неблагородны. Так нельзя поступать с беззащитной женщиной. Оклеветанная, униженная, оскорбленная в своем достоинстве, она безоружна против вашего тайного оговора. Вы заставляете ее слишком дорого расплачиваться за свою свободу.

– Полковник, вы мастер по части красноречия, – ответил прокурор. – Кстати, мне надо сообщить и вам целый ворох забавных вещей; дело, лежащее здесь, в значительной степени касается вас. Было бы довольно интересно видеть, как графиня Валевская, ваша приятельница и любовница корсиканца, которому она дарит незаконнорожденных детей, будет слушать чтение этих документов, следить за интересными перипетиями и, пожалуй, распространять их, как сделали вы сейчас относительно нее. Если я оскорбил эту даму, то охотно прошу у нее прощения ради удовольствия, которое она доставляет мне тем, что дает возможность ответить вам как следует на вашу брань.

И прокурор залился притворным смехом.

Наступило молчание, прерываемое подавленными рыданиями графини. Прокурор шарил между бумагами на письменном столе, рылся в них, перекладывая их с места на место с нервной дрожью в пальцах, что говорило о его лихорадочном нетерпении.

Полковник Анрио был поражен загадочными словами прокурора. Он пытался проникнуть в их смысл, но не мог. Увы, он не предвидел, как вся его любовь, все лучшее в его сердце и жизни обольется кровью и затрепещет в этом мрачном кабинете, куда он был вызван по обвинению политического свойства. То, что предстояло ему выстрадать, чувствуя, как оскорбляется его гордость доброго человека, храброго солдата и доверчивого мужа, то, что он был должен вырвать из своей души под взором безжалостного негодяя, в присутствии графини и доктора Эмери, граничило со смертельным ударом. Он очутился на краю пропасти, на той грани бедствия, которые навсегда старят самых великодушных и доводят до самоубийства и сумасшествия людей с самым закаленным характером.

– Итак, – спросил прокурор, – вы прибыли с острова Эльба, который покинули с разрешения Бонапарта, пожалуй даже по его приказу, и с секретной миссией, что будет тщательно рассмотрено! Теперь же вы намерены посетить свою жену, которая живет в Комбо при супруге маршала Лефевра?

– Совершенно верно, – ответил Анрио. – Тут нет никакой тайны. Я люблю свою жену и любим ею взаимно… мы оба спешим повидаться друг с другом. Она не могла приехать ко мне на остров Эльба; я испросил разрешение прибыть сюда, чтобы провести с ней несколько дней. Кажется, это вполне естественно?

– Да, разумеется! Но часто самые простые вещи быстро запутываются, создают самые противоестественные осложнения.

– Моя жизнь не отличается сложностью. Я известен походами, и мое имя не раз с честью упоминалось в приказах по армии. Что дурного в том, если я остался верен императору? Ваш арест мало тревожит меня. Докажите, что я согрешил против любви к отечеству, против долга и чести! Найдите улики, доказательства тому, что я замешан в готовящихся заговорах, тогда я умолкну! Нет, я вправе высоко держать голову и гордо смотреть перед собой!

Прокурор промолчал. Он казался занятым какой-то собственной мыслью и немного спустя потянул к себе объемистое «дело». Развернув его с мелочным тщанием, этот человек спросил, неторопливо произнося каждое слово:

– Знакомы ли вы с Мобрейлем, маркизом д'Орво, графом де Герри, французским авантюристом, родившимся в Мобрейле в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году?

– Да, – подтвердил Анрио, – я видел его не раз в Тюильри и у супруги маршала Лефевра в Комбо.

– Вы никогда не сходились с ним коротко, и ваши отношения оставались такими, какие существуют между светскими людьми, встречающимися в высшем обществе, на парадных церемониях, на вечерах и приемах?

– Именно такими! Все знакомство между нами ограничивалось просто вежливостью. Мы обменивались только незначительными словами при случайных встречах.

– Очень хорошо, полковник. Сведения, заключающиеся в этих бумагах, весьма точны. Я задам вам один довольно щекотливый вопрос. Можете ли вы сообщить, не имела ли ваша супруга более прямых отношений с Мобрейлем, которого она тоже встречала у супруги маршала Лефевра?

– Я могу с уверенностью утверждать, что моя жена никогда не видалась с де Мобрейлем без меня или супруги маршала. Моя дорогая Алиса выезжала очень редко… Неужели вы располагаете особыми сведениями относительно ее поведения, которые могли быть истолкованы неправильно?

– Я отвечу вам, или, скорее, факты, упомянутые здесь, подробно ответят вам на ваш весьма законный вопрос. Но предварительно позвольте ознакомить вас с некоторыми весьма важными фактами, касающимися маркиза де Мобрейля. – И прокурор объяснил, что Мобрейль был замешан в историю с похищением драгоценностей, которые увезла с собой Мария Луиза, повлекшую за собой его арест, после чего продолжал: – Мобрейль всегда оставался врагом Наполеона. Он продался Бурбонам, содействовал всем замыслам, которые могли окончательно погубить императора и даже отправить его на тот свет. Он покушался на его жизнь на дорогах Прованса, как и на жизнь его обоих братьев: Жозефа и Жерома. Эти факты, о которых мы делали донесения гораздо раньше, получили огласку. Ему выдавались неосторожные приказы за подписью военного министра Дюпона, временного комиссара общей полиции Англэ, главного почтдиректора Бурьена, русских и прусских военных властей от шестнадцатого и семнадцатого апреля, по которым в распоряжение Мобрейля поступили все военные силы, французские и иностранные, все агенты, могущие понадобиться ему для исполнения секретной миссии и осуществления мер, какие он пожелал бы принять «ради службы Людовику Восемнадцатому». – Сделав маленькую передышку, прокурор продолжал: – Все эти документы, безусловно подлинные, у нас перед глазами; они объясняют отчасти грабежи, которые ставят в вину Мобрейлю. Он сговорился с неким Дасси, бывшим смотрителем магазина в Ножан-на-Марне, снабженным теми же полномочиями. Мобрейль в мундире гусарского полковника, а Дасси в форме национального гвардейца отправились кратчайшим путем в Монтро. Они выдали себя за адъютантов военного министра и потребовали себе восемь мамелюков и гвардейских стрелков. Во главе этого отряда маркиз со своим сообщником остановил у деревни Фенар императрицу с ее свитой, покинувших Париж восемнадцатого апреля. При них оказалось одиннадцать чемоданов. Они были все взломаны, чтобы вынуть из них золотые вещи, драгоценности, бриллианты, а затем отправлены обратно в Париж. Императрица написала императору Александру, требуя назад свои драгоценности, как и возмещения убытков, понесенных ею в этой западне. Она везла с собою приблизительно на два миллиона бриллиантов; кроме того, у нее была отнята сумма в восемьдесят шесть тысяч франков золотом. Большую часть этих сокровищ нашли в различных жилищах Мобрейля, остальное подняли со дна Сены, около моста Инвалидов. Мобрейль не думал отрицать, что он организовал это нападение из засады, но утверждал, что не присутствовал при исполнении своего плана и что драгоценности были украдены без его ведома, вопреки строгому запрету похищать что-нибудь при этом дерзком предприятии. Он сознался в стремлении убить императора. Но это простительно, так как со стороны Наполеона всегда надо опасаться попытки к возвращению. Мобрейль виновен, допустим это. Он подлый искатель приключений, но не следует быть слишком придирчивым к нравственности человека, если он оказывает крупные услуги' нации. Разбойники часто совершают поступки, гнусные в смысле средств, но их извиняют цели. Именно при содействии смельчаков и забубённых голов, рука которых легко хватается за оружие, разрешаются трудные ситуации. Дасси был оправдан; Мобрейль предстанет перед исправительным судом департамента Сены.

Воспользовавшись паузой в речи прокурора, который настойчиво продолжал этот рассказ, пускаясь в излишние подробности, делая отступления, явно выказывая сочувствие разбойнику, плугу на королевской службе, полковник Анрио внезапно произнес:

– Вы крайне обязали бы нас, если бы сократили эту историю, не имеющую к нам никакого отношения. Мобрейль украл драгоценности – да разве это касается нас? Он хотел убить Наполеона, но, к счастью, потерпел неудачу; какая же связь между этими фактами и процессом, который затевается против нас?

– Мы как раз дошли до дела, полковник. В жизни мошенника все сплетается вместе. Он развращает все, к чему причастен, и каждая личность, соприкасающаяся с ним, неизбежно будет скомпрометирована. Обвинительный акт ставит Мобрейлю в укор неточность в исполнении приказов высших властей, отводя второстепенное место вооруженному грабежу на большой дороге.

– Одно не чище другого, – сказал Анрио. – Вашему делу служат наемники, достойные своей низкой работы. Когда государство нуждается в подобных помощниках, оно заслуживает сожаления.

– Не королевское правительство достойно жалости, но скорее вы сами, полковник, играющий роль жертвы или сообщника как раз в настоящем деле об украденных бриллиантах. Вы говорили мне, что ваша жена многократно встречалась с маркизом де Мобрейлем?

– Да, и я могу открыто заявить об этом. Тут нет никакого позора! Если бы все порядочные люди, знавшие этого Мобрейля, должны были навлекать на себя подозрение, это было бы плачевно.

– Пожалуй, но не у всех порядочных людей есть ветреная, неосторожная жена-кокетка! – иронически промолвил прокурор, не стараясь замаскировать свой ясный намек. – Постойте, хотите выслушать несколько слов вот отсюда? Это копия дела Мобрейля; тут изложены его ответы судебному следователю. В них вся защита подсудимого. И его оправдают, основываясь на ней, я нисколько в том не сомневаюсь, потому что он противопоставляет обвинению алиби, которое, по-видимому, доказано: ведь его показание подтверждено достоверными свидетелями. Прочтем, однако, рапорт, он поучителен.

Тут, переворачивая страницы, прокурор стал отыскивать отмеченное им место в обвинениях и ответах маркиза. Найдя что следовало, он поднял голову.

– Послушайте, вот подлинные слова Мобрейля: «Восемнадцатого апреля, в тот же день, когда королева Вестфальская покинула Париж, в три часа дня, я провел вечер и ночь в ресторане Латюиля в обществе жены полковника Анрио».

– Мерзавец! Негодяй! – воскликнул Анрио. – Этот человек лжет! Вы видите сами, что это невозможно. Пусть он установит, что его видели с моей женой в тот день, пусть докажет, что она скомпрометировала себя с ним!

– Он так и сделал, полковник; Мобрейль ловко взялся за это! Он представил свыше десяти свидетельств в свою пользу, сплошь достоверных.

– Они не могли признать мою жену, мою дорогую Алису; эти люди не видали ее в глаза: она никогда не бывала у Лятюйя.

– Жестоко ошибаетесь! Она много раз приходила в Ресторан с Мобрейлем в качестве кавалера, а также, до вступления союзников, с супругой маршала Лефевра, которая таскалась в свою очередь с сержантом ла Виолеттом.

– Эти факты ничего не доказывают, не оправдывают ужасной клеветы!

– Мобрейль думает наоборот. У него есть свидетели, повторяю вам. Он провел ночь восемнадцатого апреля в ресторане Лятюйя с госпожой Анрио. Жена Лятюйя, слуги, прислуживавшие им, люди, знающие в лицо госпожу Анрио, утверждают, что Мобрейль не лжет! Впрочем, у вас есть довольно простое средство убедиться в том, не обманул ли нас Мобрейль, нет ли тут, несмотря на многочисленные уверения, подтверждающие факты, умышленной ошибки, обмана.

– Какое же это средство?

– Напрягите хорошенько свою память и скажите мне, где провели вы ночь восемнадцатого апреля… не ночевали ли вы, например, вместе со своей женой? Стоит вам доказать это, как вся мерзкая ложь Мобрейля рухнет сама собой. Останется одна запутанная комедия, в которой он заставил сыграть роль обманщиков или доносчиков чересчур податливых свидетелей; и я первый встану тогда на вашу защиту.

Полковник Анрио медлил с ответом. Он переживал жестокую пытку.

Вопрос прокурора поставил его в сильнейшее затруднение. Какое ужасное сомнение, какой мрак должны были бы овладеть его умом, если бы, по какой-нибудь роковой случайности, ему не удалось разъяснить дело, найти немедленное и неопровержимое доказательство! С пылким нетерпением перебирал Анрио свои воспоминания. Однако ни единый луч торжества не освещал его лица, искаженного тревогой, ужасом при невозможности убедить себя.

Доктор Эмери с беспокойством следил за чтением прокурора и за действием жестокого признания Мобрейля на душу Анрио. За все это время он не произнес ни слова.

Графиня Валевская как будто дремала, до такой степени расстроили ее коварные обвинения, которые она выслушала за несколько минут до этого.

Она сидела потупившись, сложив руки, подавленная всем случившимся. Однако последние слова прокурора, обращенные к Анрио, заставили ее встрепенуться, и она с большим нетерпением ожидала ответа полковника.

Тяжелое молчание томило присутствующих.

Анрио испытывал невыносимую пытку. Вдруг он пошатнулся и воскликнул:

– Несчастная!

Доктор Эмери подхватил его на руки, тогда как графиня подвинула ему стул.

Анрио тихонько стонал, и слезы медленно катились по его щекам.

– О, Алиса, Алиса! Обожаемая красота моя, – воскликнул он, – ты обманула мою любовь, мое доверие. Ты была моей гордостью, моим божеством, моей лучезарной красой. Все кончено, горе убьет меня, я слишком люблю тебя!

Графиня Валевская искала нежные слова, чтобы смягчить эту глубокую скорбь. Доктор Эмери уговаривал и утешал как умел несчастного, советуя ему успокоиться, ободриться, хладнокровно принять случившееся.

Прокурор оставался бесчувственным и надменным. Плохо скрытая улыбка блуждала порой по его губам. Его маленькие моргающие глазки светились радостью. Он смотрел на нравственную гибель, вызванную им, на рану этого человека, подло пораженного им в сердце оружием закона.

Наконец графиня, обернувшись к нему, сказала:

– То, что вы сделали, отвратительно! Но я женщина, а женщины способны лучше сопротивляться сердечным ударам, крушениям чувства. Между тем мужчина, теряющий то, что он любит, бывает слаб; он не может овладеть собой и отдается уносящей его буре, беспомощный, измятый, израненный! Он все утратил, он не сознает более ничего. Где найти ту, которая заменит разбитый кумир? Он может только стонать, плакать… его храм разрушен, мрак надолго водворился у него в сердце; для него жизнь кончена!

– Вздор – все эти разглагольствования! Оставьте ваше нытье! – сказал прокурор. – Потрудитесь уйти, вы свободны!

– Я уйду не иначе как вместе с полковником Анрио и доктором Эмери.

– Этих господ я оставляю у себя. Вы должны отправляться одни, вам уже было сказано… все формальности соблюдены мной заранее! – И, приказав страже увести графиню, прокурор поднялся и вышел из кабинета через боковую дверь, тогда как графиня Валевская против желания получила свободу, а полковник Анрио, поддерживаемый доктором Эмери, был отведен обратно в тюрьму.