Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

1

Собранные Борисом Петровичем из разных источников и в разных местах владения представляли большую пестроту в отношении хозяйственных условий. С переходом к одному владельцу они становились частями одного хозяйственного целого. Значит, сначала их надо было ввести в общую для всех систему управления и эксплуатации. Перед фельдмаршалом были выработанные веками образцы крепостной экономики, и было естественно, что он взял отсюда готовую схему при устройстве своих вотчин.

В административном аппарате шереметевских вотчин на низших ступенях действовали хорошо знакомые крепостной старине приказчики и подьячие — с одной стороны, представители мирской власти, выборные и старосты — с другой. Главная роль, конечно, принадлежала приказчикам, которые обычно назначались из дворовых. Приказчики получали в руководство наказ, которым точно определялся круг их полномочий и который, надо сказать, и по содержанию, и по стилю был близок к аналогичным наказам вотчинников XVII века. При этом они во всех своих действиях подчинялись домовой канцелярии.

Это было новшество, пока, может быть, больше по названию, чем по существу, но в недалеком будущем канцелярия разовьется и у Шереметевых, и у других крупных вотчинников в сложное учреждение. Ее название указывает на образец, по которому она строилась, — государственные учреждения. Главное назначение домовой канцелярии — ведать приход и расход по вотчинам и дому: здесь всякого рода поступления с вотчин «принимались» по счету и записывались в «приходные книги» и здесь же определялись в расход с такими же записями.

При Борисе Петровиче состав, или, точнее, штат, домовой канцелярии не ясен. Первоначально во главе ее видим дворового человека Шереметева Михаила Сафронова, но скоро он был заменен другим не потому, что потерял доверие (ему и потом даются ответственные поручения), а, скорее всего, потому, что с пожалованием Юхотской волости в 1706 году в числе новых «подданных» фельдмаршала оказался гораздо более искусный по бухгалтерской части делец — юхотский «крестьянский крепостной» Аким (Яким) Федоров сын Булатов, успевший до того сделать карьеру подьячего сначала в Приказе Большого дворца и затем — в Канцелярии походных дел и в Ратуше. По словам Булатова, фельдмаршал приставил его по принуждению к делам своим «вотчинным и домовым», и был он в шереметевском доме многие годы «стряпчим и дворецким», именно с 1706 по 1718 год^{520}. Сфера ведомства его была сужена, по-видимому, в последние годы жизни Бориса Петровича, когда в состав домовой канцелярии введены были новые лица — татарин Мустафа в качестве казначея, без которого Булатов уже не мог «ходить в казенную палату», и подполковник Тимофей Савелов, который стал «ведать» домом, то есть домашним распорядком, и который, кажется, был своим человеком в семье Шереметевых (между прочим, он подписался в качестве свидетеля под духовной Бориса Петровича). По всей вероятности, Булатов, пройдя казенную канцелярскую школу, способствовал перенесению ее форм и приемов в управление хозяйством фельдмаршала; ради этого, надо думать, его и «принудили» к должности дворецкого.

Домовая канцелярия была поставлена над всеми приказчиками. Несколько особое положение было только у приказчиков малороссийских вотчин. Они, как и все другие, должны были представлять свои отчеты в канцелярию. Но следить за их действиями из Москвы за дальностью расстояния было нельзя, и поэтому все они были подчинены приказчику самой крупной вотчины села Борисовки уже известному нам Степану Перяч-никову, которому должны быть, как писалось им в наказах, «во всем… быть послушну… и все делать с ведома ево, а собою без ведома ево ничего… не делать»^{521}.

Степан Перячников носил соответствующий своему значению титул «коменданта» — тоже своеобразный отголосок времени. По-видимому, он находился в непосредственном подчинении у фельдмаршала, а по отношению к домовой канцелярии поставлен был едва ли не в равноправное положение. Так по крайней мере заставляет думать дружеский тон писем, какие посылались ему оттуда вместо обычных указов. «Государь мой Степан Федорович! Благополучно здравствуй со всем своим благословенным домом, — пишет, например, ему в 1714 году Булатов. — Указал фелтмаршал отписать к вам о хоромном строении, которое поведено вашей милости строить ради прибытия его превосходительства…»^{522} и т. д. Пишет никак не начальник.

По памятникам вотчинного быта предыдущего периода незаметно, чтобы владельцы применяли по отношению к своим доверенным людям средства регулярного контроля. По-видимому, они полагались главным образом на действие страха как гарантии добросовестности, щедро рассыпая в своих указах угрозы и крепкие эпитеты и проявляя иногда в их подборе настоящую виртуозность. И отчетность приказчиков обычно едва ли не исчерпывалась тем, что они время от времени или от случая к случаю сообщали своим господам о состоянии хозяйственных и всяких других дел в порученных им вотчинах, не сводя повседневных фактов хозяйственной жизни в общую картину годового оборота и разве только в своих так называемых «посевных, ужинных и умолотных книгах» давая более или менее систематическую сводку сведений о посеве и урожае.

Умел ценить страх в качестве стимула административной исправности и Борис Петрович. В редком указе он не напоминал приказчику, что за неисполнение даваемых распоряжений его ждет «жестокое наказание без всякого милосердия и пощады», иногда заменяя это напоминание многообещающим, хотя по форме и деликатным, предупреждением: «чтобы тебе здоровье свое не утратить безвременно».

Сами по себе эти меры психологического воздействия едва ли могли давать реальные результаты. Угрозы, повторяясь в заключение почти каждого указа, легко начинали звучать для его обязательных читателей в силу привычности как риторические украшения. Но у фельдмаршала находились средства обнаружить обман или злоупотребления. Все распоряжения по каждой вотчине записывались в книгу на местах; по всем денежным и натуральным поступлениям составлялись ведомости; всякий прием и всякая выдача оформлялись документально. В отдельных указах и инструкциях фельдмаршала эти общие положения развиваются с большой тщательностью.

Вот, например, как излагаются правила, которым должны следовать староста (заменявший приказчика) и подьячий села Вощажникова при производстве расходов из господской суммы: «Расход денежный чинить вам, — гласила инструкция, — по до-ношениям и по росписям… и те доношения и росписи подписывать вам по числам и отдавать в повытье и смотреть накрепко, чтоб без подписанных ваших (то есть вами. — А. З.) доношений и росписей отнюдь расходчики не в указные расходы дач никаких собою не чинили, но и о мелких дачах вам объявляли, и всякие вчиненные расходы велеть писать имянно в расходные книги… а вам всякую статью крепить своими руками, дабы из щету явно было как приход, так и расход…»^{523}.

В разных случаях подчеркивается, что приход и расход должны записываться в «настоящую книгу», а «особливо настоящей книге», то есть на отдельных клочках бумаги, как велось во многих помещичьих хозяйствах чуть не до конца крепостного права, «отнюдь записывать не велеть». Что такое «настоящая книга»? Ответ находим в указе приказчику Островецкой мельницы: «Послано для записки приходу и расходу деветь тетратей закрепленных, в них 72 листа», — послано, необходимо добавить, из домовой канцелярии, где «тетрати» изготовлялись и закреплялись. В другом указе читаем, что закрепленные «тетрати» посылались также в тульскую и чернскую вотчины. Таков был, несомненно, общий порядок, а какие из него вытекали практические последствия для администрации, об этом выразительно говорит распоряжение, содержащееся в одном из указов ржевскому приказчику 1717 года: «Земскому дьячку учинить на мирском сходе наказание — бить батоги… за выдраной лист, выдрал писаной закрепленой ис книг приходных и расходных»^{524}. Очевидно, надо было искать более тонких путей для обхода «сущей правды», которую охраняла «настоящая книга»!

Точность и отчетливость требовались в одинаковой мере и в записях относительно продуктов сельского хозяйства. В отписке выборного и подьячего села Вощажникова «прошлогоц-кой всякой молоченой хлеб, оржаной и яровой», оказался записанным вместе «в перечню с немолоченым ужинным опытным хлебом ужину сего 1718 года». Это было против установленной формы, и им было сделать и прислать «подлинную ведомость», чтобы ясно было, что «за посевом и за всяким расходом 717 году осталось всякого ржаного и ярового хлеба к нынешнему 718 году и что из оного старого хлеба в 718 году в расходе и за расходом, что его будет ныне налицо в остатке к 719 году, или весь в расходе»^{525}. Даже конюхи обязывались к подробным письменным отчетам в кругу своих несложных операций: «…овес давай с сечкою, — писал Борис Петрович конюху молодотудской вотчины, — по дважды на день, а сена не в новал вали, давать весом в сутки по 18 фунтов, и что примешь сколько сена в вес, дай в том расписку, а не в вес не принимай, а что у тебя будет в сутки расходства сена и овса, о том ко мне отпиши в скорости»^{526}.

Все свои отчетные документы приказчики должны были по истечении года, в первых числах января года следующего, присылать в домовую канцелярию, или, как иногда еще выражался фельдмаршал, «к ларцу». Случалось, к указанному сроку тот или иной приказчик вызывался лично в Москву для отчета «с приходными и расходными книгами, денежными и хлебными…». И тут же на случай возможной забывчивости — предупреждение: «…а будет чему какой с собою ведомости… не привезешь, и за то ты будешь наказан, и для тех ведомостей послан будет нарочно человек мой на твоих подводах»^{527}.

Приходо-расходные книги давали возможность следить за движением поступающих в руки приказчиков денежных и хлебных доходов, а самые нормы, которыми определялись размеры вотчинных поступлений в каждом отдельном случае и которые должны были служить основой для контроля над вотчинной администрацией, содержались в так называемых окладных книгах.

В нашем распоряжении есть окладная книга, составленная в 1708 году, то есть тогда, когда с пожалованием ряда земель фельдмаршал превратился в крупного землевладельца и перед ним открылись широкие хозяйственные перспективы. До этого в отдельных его вотчинах сохранялись, можно думать, старые порядки, заведенные прежними владельцами. Теперь же, видимо, было решено перестроить эксплуатацию вотчин по одному плану и установить для всех твердый оклад, принимая в соображение их хозяйственные условия, — предприятие, которое по поручению фельдмаршала выполнил его генерал-квартирмейстер Апухтин. В результате получилась своего рода хозяйственная конституция шереметевских владений. Она носит витиеватое заглавие: «1708 года книга окладная Его Царского Пресветлого Величества Российских войск и протчих ординов господина генерала и фельдмаршала и военного мальтийского свидетельствованного и славного чина святого Апостола Андрея кавалера Бориса Петровича Шереметева вотчин его фельдмаршаловых, в которых городах и что в которой вотчине по писцовым и по переписным и по наличным книгам крестьянских и бобыльских дворов и людей». Содержание этой книги — это прежде всего полное собрание всякого рода крестьянских оброков и повинностей по каждой вотчине.

Ближайшее практическое ее назначение ясно выступает в не раз повторяющейся сентенции: «…а будет… который надзиратель или приказчик те оброчные деньги пришлет не все сполна, и за то тому надзирателю или приказчику учинено будет наказание без милости и доправлены будут пени немалые». В книге имеются и другие статьи, выводящие ее значение за пределы справочника по вотчинным сборам. Перечню оброков и повинностей по каждой вотчине предшествует хозяйственно-статистическое ее описание с точным указанием количества земли, населения, разных хозяйственных заведений (скотные дворы, винокурни, мельницы). Все данные по отдельным вотчинам в конце книги сведены в одну таблицу с общим итогом денежных и натуральных доходов. Для учета приказчиков такие сведения и сводки были не нужны; но благодаря им книга давала картину всего хозяйства.

Может быть, ввиду такого ее значения ей постарались придать исключительно нарядный вид, как будто она предназначалась быть всегда под рукой хозяина: ее кожаный с золотыми тиснениями переплет, художественно исполненная рамка для заглавия на титульном листе и золотом выписанное в заглавии имя владельца, такие же художественные с неповторяющимися сюжетами заставки, наконец, красивый четкий почерк делают из нее произведение искусства.

2

Домовая канцелярия и тем более приказчики, как бы ни были широки их полномочия по отношению к крепостному населению, в хозяйственных делах были только исполнителями. В большом и малом за ними всегда видна фигура фельдмаршала в руководящей или контролирующей роли. Всего яснее и полнее вотчинная жизнь отразилась в указах, посылающихся из домовой канцелярии.

Указы эти сохранились за небольшое число лет (за 1705, 1714–1716 и 1718 годы) и лишь по некоторым вотчинам; почти все они носят явные следы участия фельдмаршала в их составлении. Некоторые даже написаны им самим или имеют, обычно в конце, приписки его рукой. Под другими, писанными рукой подьячего, стоит изобретенная фельдмаршалом в удостоверение подлинности указа формула: «рука моя» или «рука моя власная», а иногда, правда, очень редко и собственноручная подпись: «Борис Шереметев». Лишь сравнительно немногие указы подписаны Булатовым или Булатовым и Савеловым вместе, хотя, конечно, и в них говорится от имени Шереметева. Показателен тот факт, что указы помечены самыми различным географическими пунктами — такими как Москва, Петербург, Псков, Киев, Лубны, Поречье, Торунь (Торн), Гданьск (Данциг). Значит, куда бы ни забрасывала фельдмаршала война, он нигде не терял из вида своих хозяйственных дел. Только однажды в 1715 году, находясь в Торне, он отступил перед трудностями сообщения и то, видимо, в состоянии большой усталости написал Степану Перячникову: «И управляй, Бога для, всякое тебе дело, врученное, как тебя Бог наставит и вразумит. За такою дальностию сие мне стало ни да чего»^{528}. А вообще, где бы ни был, он пристально следил за действиями приказчиков, требуя, чтобы они точно и быстро исполняли его распоряжения. «Управительство ваше весьма слабо происходит по указом моим и продолжительно…» — с неудовольствием пишет он вощажниковским властям^{529}.

Фельдмаршал пользовался всяким случаем, чтобы взглянуть на свои деревни собственными хозяйскими глазами. Еще в 1697 году, отправившись в заграничное путешествие, он по дороге целую неделю провел в своей кромской вотчине селе Алексеевском «за великими нуждами и управлением»^{530}. И во время своих военных передвижений он, похоже, специально выбирал такие маршруты, которые позволяли ему побывать в той или другой из своих вотчин. Так, в 1712 году, «восприяв марш к армии», расположенной на юге, он, по сообщению походного дневника, проехал через свои вотчины Мещериково, Чиркино и Алексеевское^{531}.

Хозяйственными интересами в значительной мере вызывались и его частые просьбы об отпусках, так раздражавшие Петра. Когда ему удавалось быть в Москве, он сам «считает», то есть по документам проверяет своих управителей, и его указы свидетельствуют, с какой тщательностью это делалось. Так было, например, в 1718 году, когда произошло крушение карьеры Булатова: фельдмаршал «усмотрел» из документов, что его дворецкий «в доме ево и в вотчинах учинил великое разорение» — из доходов забрал «воровски» в разное время свыше 1000 рублей, а также посуду и вещи, и Булатов признался, что деньги брал, приписывая в книгах фальшивые суммы^{532}.

Постоянно будучи в походах, фельдмаршал иногда был вынужден поручать контроль и другие дела особо доверенным лицам. Из показания Булатова узнаем, что он был «погодно считан при нем, фельдмаршале (то есть при жизни Шереметева. — А. З.), а считали-де его присланные от фельдмаршала канцелярист Иван Сидоров сын Молчанов, да человек его, фельдмаршала, Герасим Костров, да подполковник Тимофей Савелов»^{533}. «Для розыску по челобитью крестьянскому и в недаборе оброшных деньгах…» ездил в Юхотскую волость майор Маслов, причем приказчику И. Кострову Шереметевым собственноручно предписывалось: «…и тебе бы ему воздать всякую подабающую честь и во всем давольность и быть ему послусну и вьсем хресьяном»^{534}. Наконец, в роли такого же доверенного лица видим денщика фельдмаршала Степана Сумарокова, не раз посылавшегося им в вотчины «для управления»^{535}. Являясь довольно близкой копией тех приемов, которые при Петре I практиковались в сфере государственного управления, этот институт доверенных людей и впоследствии будет находить у Шереметевых, как, впрочем, и у других вельмож, постоянное применение.

Хозяйственные заботы фельдмаршала охватывали вотчинную жизнь с самых разных сторон. Всего чаще они обращались на исправное поступление всяких сборов. Фельдмаршал знал, что принято с каждой вотчины из положенного по окладу и чего против оклада «не явилось». Он предпочитал сам, по возможности, принимать присылаемые припасы. Распорядившись, чтобы молодотудский приказчик вез собранные с крестьян 50 пудов масла в Петербург, он добавлял: «…и до прибытия мае во в Петербурх не отдавай, я ево сам осмотрю и приму»^{536}. Своевременным напоминанием он старался предупредить возможную беспечность со стороны вотчинной администрации: «…хлеб с поля убрать немедленно, чтобы не погнил, стоя на поле»^{537}, — писал он в Сергиевское. И уже в ноябре думал о подготовке хороших семян к весеннему севу: «…а который яровыя семена плохия и к посеву негодныя, — читаем в указе вощажниковским старостам, и оное продать и к тому же еще в продажу употребить из других запасов и семян на те деньги к посеву и годных купить. А чтоб, конечно, были приуготовлены к посеву, а семена добрый бы были»^{538}. На Островецкую мельницу посылался указ, чтобы навоз оттуда свозили в подмосковную — село Константиново, а константиновскому приказчику предписывалось этот навоз «класть в кучи и стоптать, чтобы перегнил»^{539}.

Приказчики ждут от него или, как они обычно выражаются, «требуют» указов не только в важных, но и в незначительных случаях, когда, казалось, они могли распорядиться самостоятельно. В Вошажниково были присланы из Москвы на корм «кони фельдмаршал ова седла», и приказчик сам не мог решить: «…их пускать в поле или стоять им в старых местах по денником…». Его же затрудняло другое обстоятельство: что делать с четырьмя коровами, «которые стары и молока от них мало»: «Повелишь, — спрашивает он фельдмаршала, — их продать или побить?» То же — о двух быках, которые стали негодны: «…О них как ты, государь, укажешь?» И у фельдмаршала во всех подобных случаях находился ответ: «…о которых 4-х коровах и дву быках пишете, оных продайте, и вместо тех надлежит купить других, а чтоб на скотном дворе в скотине умаления не было»^{540}.

3

Благодаря окладной книге 1708 года мы знаем с некоторой точностью, что давал фельдмаршалу оброк. Правда, два обстоятельства делают итоги 1708 года очень приблизительными для последующего времени, даже при условии, что установленные в 1708 году нормы остались неизменными. Дело в том, что единицей обложения служил тяглый крестьянин, то есть сумма оброчных поступлений должна была непрерывно возрастать в соответствии с непрекращавшимся увеличением населения вотчин, и, с другой стороны, с такой же, можно сказать, непрерывностью, хотя под конец и мелкими кусками, росли самые владения фельдмаршала. Значит, содержащийся в оброчной книге сводный перечень оброчных поступлений может в лучшем случае характеризовать только минимум доходов после 1708 года. Вот какие цифры он дает для различных статей: денег — 10929 рублей, вина — 1345 ведер, меду — 65 пудов, баранов — 1792, мяса свиного — 546 пудов, гусей — 821, уток — 741, свиней — 386, куриц — 1606, масла коровьего — 45 пудов, яиц — 16 805, орехов — 13 четвертей 7 четвериков, грибов — 13 четвертей, белок — 2005, дров — 6000 плах березовых и 1000 еловых, холста — 1060 аршин.

Сумма окладного оброка увеличивалась еще так называемыми запросными столовыми припасами — новое заимствование из государственной практики. Впервые они затребованы были (в неизвестном нам составе и количестве) в 1705 году в Псков, где тогда находился фельдмаршал со своим штабом, в качестве временной меры. Так по крайней мере поняла дело вотчинная администрация, прекратив их высылку в последующие годы. Однако фельдмаршал напомнил о них. В 1718 году он писал в указе молодотудскому приказчику: «Справитца тебе с прежними моими старыми указами, которые были присылавы в бытность мою изо Пскова, и другая мои присылающийся указы, понеже по оным указам сверх окладной книги по расположению збиралися со крестьян молодотудской моей волости запросный столовыя запасы и присылалися ко мне во Псков, а после того, по тем же указам, такия столовыя запросныя запасы погодно присылались к Москве, — токмо не ведаю, зачем оная высылка ныне оставлена»^{541}. «Запасы» снова были высланы.

Среди перечисленных «запасов» совсем нет, как мы видим, хлеба. Он не входил в круг оброчного обложения и заменялся в некоторых вотчинах деньгами, а в большинстве их, где была барская запашка, — работой. Как было раньше в этом отношении, мы не знаем, но в 1708 году, в момент составления оброчной книги, барскую запашку мы застаем во многих вотчинах фельдмаршала. Можно думать, что опыт убедил его в большей выгодности собственной пашни. В 1708 году под барскими полями во всех шереметевских вотчинах окладная книга считала 2012 десятин, на которых высевалось около 3093 четвертей хлеба. При последовавшем затем расширении запашки обе цифры должны быть увеличены не менее чем вдвое; следовательно, принимая обычный для того времени урожай сам–2,5–3, мы можем измерить количество получавшегося в хозяйстве Бориса Петровича хлеба суммой в 15–18 тысяч четвертей.

Но в рационально поставленном хозяйстве запашка влечет за собой появление и других хозяйственных статей. Так именно было и у фельдмаршала. По показаниям окладной книги, при всех тех вотчинах, где существовала пашня, имелся или хотя бы проектировался скотный двор. Количество скота и птицы точно определялось указом, а на будущее время вступал в действие общий наказ: «впредь на тех скотных дворех держать с приплодом и больши (установленного количества. — А. З.), сколько милостивый Бог приплодит, а менши того числа на тех скотных дворех николи скотины чтоб не было»^{542}.

В 1717 году у Шереметева появилась мысль устроить молочное хозяйство под Москвой, в Константинове, для чего молодотудскому приказчику было послано предписание: «…купить на оброчные деньги… на завод на племя сто коров дойных»^{543}. А в подмосковной деревне Островках при мельнице, где было изобилие птичьего корма, организован был своего рода питомник домашней птицы, и сюда со всех вотчин свозилась всякая «живность — гуси и утки и куры русские»^{544}.

Много внимания уделялось овцеводству. Центром этой отрасли хозяйства стала, по-видимому, украинская вотчина Борисовка. Оттуда получали овец «на завод» другие вотчины. Так, в 1714 году в село Сергиевское велено было указом выслать к имевшимся там еще 200 голов и при этих овцах из Борисовки же — овчаров, «сколько человек пристойно»^{545}. Теперь фельдмаршал даже снабжал племенными овцами другие хозяйства: по его указу 90 овец и 10 баранов были отосланы «на завод» дочери Анне Борисовне. По всей вероятности, в усилении интереса Бориса Петровича к овцеводству не осталась без внимания пропаганда, которую вел Петр I в этом направлении, тем более что «предложения» царя его вельможи воспринимали как «указы».

Не во всякой вотчине, но там, где имелись благоприятные условия, культивировались фельдмаршалом огородничество и садоводство. В ростовской вотчине — селе Вощажникове — он завел огороды. «Да прислать бы тебе к Москве, — читаем в указе вощажниковскому приказчику Ивану Кострову, — сего 718 году… также и огородным овощам, что уродилося… А что есть луку и чесноку, токмо оставя из оного на Семены к предбудущему году, все прислать к Москве; да накопав хорошаго хрену немалое число, моркови, простарнаку, репы и ретки прислать же к Москве. Также от огородных овощей капусты кислой, и сеченой, и белой, и шеткованной, и свежей, и бураков и протчаго, что уродилося сего лета, приуготовить в зиму, как надлежит…»^{546}. В других указах, направлявшихся туда же, говорится о яблоках, огурцах, свежих и соленых, о петрушке и т. п.

Большой сад был разведен в молодотудской вотчине в сравнительной близости от Москвы. Из указа мы знаем, как он заводился. На первое распоряжение об этом приказчик отписался, что «угодные места под сад» заняты «под тяглом у крестьян», и потому сада завести негде, на что последовало решительное предписание: «…взять (угодные места. — А. З.) у крестьян, а их перевесть… на иное место», и далее — инструкция, как сад устраивать: «…а под сад землю кончая изготовить к осени, чтоб было навожено перегною доброго, а земли захватить десятины две или и болше»^{547}.

Особое место в хозяйстве занимало коневодство. Конские заводы были в Вощажникове и Молодом Туде. Судя по всему, они имели обширные размеры, хотя цифры на этот счет в документах отсутствуют. «А мое и богатство, что в лошадях… — писал фельдмаршал князю В. Л. Долгорукову. — Есть аргамаки турецкие и одна персицкая, да две арабских, и коней чистых имею, рослых и удалых и широких нагайских, а с ходою ни единыя не имею и николи у себя не имел… понеже какая лошадь ни есть с ходою, все те спотыкчивы и увальчивы, и вам известно: николи я на таких не езживал»^{548}. Лошади для него были не только хозяйственной статьей, а прежде всего — предметом гордости. Как страстный любитель, он не смотрел на трудности, чтобы получить редкий экземпляр. Посланный в Турцию после Прута для ратификации мирного договора, Шафиров разыскивал в Константинополе лошадь каких-то особых качеств по специальному его заказу. «Лошадь вашему превосходительству сыскал и купил изрядную, — извещал он Бориса Петровича. — Истинно могу свидетельствовать вашим денщиком, что трудился в том, сколько мог, и лутче той сыскать не мог»^{549}.

В Молодом Туде на конюшенном дворе служил «иноземец Шмит», который «лошадей кует и лечит». К нему у фельдмаршала тоже было исключительное внимание. Молодотудский приказчик получил целую инструкцию, как с ним обходиться: о нем «иметь призрение особое, и в посные дни давать ему мяса на день по две гривенки, а по воскресениям — день курица, другой и гуся сверх указного числа двух гривенок мяса и масла коровья по рассмотрению, чтобы не был в нужде, и по вся дни по две чарки вина простого и квас доброй, и держать ево в ласке своей и призрении»^{550}.

4

Ближайшей своей задачей вотчинное хозяйство во всех его отраслях, конечно, имело удовлетворение личных потребностей владельца и его «дома» в тогдашнем смысле слова. Шереметевский дом с его «открытыми столами» и многочисленной дворней потреблял огромное количество продуктов. Особенно широкая жизнь начиналась там с приездом фельдмаршала, когда, надо думать, расход продуктов принимал грандиозные размеры. К этим моментам обыкновенно приурочивалась и доставка столовых припасов в Москву или в Петербург. В указах фельдмаршала не раз встречаем соответствующие распоряжения.

По его убеждению, крепостная деревня должна была давать владельцу все, что нужно в повседневном обиходе для его дома. Покупать на рынке то, что можно получить натурой, значило для него — понести убыток. Молодотудскому приказчику после обычного распоряжения — собрать с крестьян «без доимки» все припасы, он писал в 1718 году: «По первому зимнему пути все отвези в Санкт-Петербурх в дом мой и там прибытия моего ожидай… и в том ты, конечно, не оплошись, дабы мне по прибытии своем в Петербурх какой нужды не понести и необычайного убытку…»^{551}. При низких ценах на землю, делавших труд крестьян почти даровым, и при отсутствии других способов его применения, кроме как в земледелии, фельдмаршал был мало склонен учитывать себестоимость продукта и считал допустимой затрату денег только в таких случаях, когда его крестьянин не мог быть использован. Отсюда — пренебрежение расстоянием даже в отношении к таким отдаленным вотчинам, как, например, Борисовка, откуда должны были гнать баранов и возить разные припасы в Москву. Твердое следование этой линии порой приводило к явной нелепости: например, из Ярославской вотчины — села Вощажникова — барский хлеб крестьяне должны были везти в Москву, хотя в столице цена на него была ниже, чем на месте.

Излишки, которые оставались после удовлетворения потребностей барского дома, рассматривались как чистая прибыль владельца. В хозяйстве Бориса Петровича излишков было, несомненно, много. Не говоря о других продуктах, сколько должно было оставаться одного только хлеба! В некоторых случаях излишек был случайностью, но чаще он предусматривался хозяйственными планами фельдмаршала. Следовательно, можно сказать, что хозяйство Бориса Петровича имело в известной мере предпринимательский характер. «Во всем искать прибыли» вменялось инструкциями в непременную обязанность приказчикам. Даже в окладную книгу 1708 года занесено это требование — применительно к хозяйству скотных дворов: «…и прикащикам смотреть того на скотном дворе накрепко, чтоб за животиною ходили неоплошно… а быки б срослые продавали, а вместо их коров на племя покупали и во всем в том искать прибыли»^{552}.

Полная картина коммерческих операций фельдмаршала раскрылась бы перед нами, если бы сохранились те приходо-расходные книги, которые вел Аким Булатов. В указах же мы встречаем лишь отдельные и более или менее случайные сведения. Так, в одном случае отправляется 1000 пудов хлеба для продажи в Петербург из села Вощажникова^{553}, в другом погружается в Шоше 500 кулей хлеба для отправки по тому же адресу; продаются в разных вотчинах сено и овощи, имеются указания на продажу рогатого скота и лошадей^{554}.

В качестве счастливого источника уцелели приходорасходные записи Степана Перячникова по Борисовке за 1714–1715 годы; из них мы видим, что тут же на месте продают все, что получают от хозяйства: хлеб, «волну» (шерсть), овчины, сено, табак, мед, воск, яблоки, огурцы, свиней, телят, кур индейских; записана в числе проданных продуктов «гнилая крупичатая мука»^{555}. В этих операциях совсем не видно следов посредников, а относительно сена из подмосковных вотчин имеются в указах даже прямые распоряжения — возить его в Москву на Болото[16]^{556}, то есть продавать, помимо скупщиков.

Помимо непосредственного сбыта земледельческих продуктов, имелись и другие способы, с помощью которых фельдмаршал извлекал прибыль из своих вотчин. По окладной книге 1714 года в шереметевских владениях насчитывалось 39 мельниц. Там они помечены в качестве оброчной статьи, дававшей 693 рубля в год^{557}.

Вероятно, еще больше прибыли давало фельдмаршалу винокурение — традиционный источник доходов землевладельцев. В XVI веке бояре и вообще служилые люди порой жаловались от царя корчмою или кабаком, с начала же XVII века подобные случаи стали часты^{558}. В 1714 году у Бориса Петровича в нескольких вотчинах были «варницы», на которых крестьяне в качестве натуральной повинности варили «из боярского хлеба» вино; из окладной книги мы знаем общее количество продукта, который должны были сварить в этот год, — 1305 ведер. Конечно, часть выгоняемого продукта шла на нужды дома, но, без сомнения, незначительная в общем итоге. Остальное имело местом назначения кабак.

Мы видим фельдмаршала в роли энергичного откупщика. Вот не требующий комментариев выразительный документ от 1717 года — указ молодотудскому приказчику: «Повелел я тебе указом своим, чтоб кабаки, которые в вотчине моей и в Осташкове, взять на предбудущий 1719 год на откуп, и о покупке хлеба в Осташкове, — и против оного моего указу о хлебной покупке чрез отписку твою я сведом, что хлеб дорог. А о кабаках ничего ты не ответствуешь, взяты ли оные кабаки на откуп или нет, в чем я признаваю некоторую вашу леность и нерадение ко мне. И ныне паки сим указом тебе подтверждаю о тех кабаках: конечно, на откуп возми и не упускай времени, понеже и новый год уже приходит… Ежели они взяты на откуп, то бы, не упуская времени, заранее вели привезть вина из Кромских вотчин, а не в тот час везти, как уже новой год прибудет, и в том будет великая в вине остановка, и ежели такие откупные кабаки будут стоять многое время без вина, и напрасно за те числа будем платить откупные оброчные деньги… А ежели ты каким своим нерадением и оплошкою оное дело опустишь, то на тебе все взыщетца, и примешь себе вместо милости гнев»^{559}.

Вообще корректный в отношении к чужим интересам и постоянно «устне и письмами» внушавший своим приказчикам: в «чюжое отнюдь вступатца и зацеплятца не велеть»^{560}, он сам в одном случае нарушил это свое правило именно потому, что не устоял перед соблазном кабацкой прибыли. В Борисовке местный священник владел участком земли, половину которого получил от Бориса Петровича в качестве руги[17], а другую купил за 10 рублей. Несмотря на это, всю землю с возведенными на ней строениями велено было у него указом фельдмаршала отобрать, уплатив, правда, за купленную им часть те же 10 рублей, а строения «оценить по здешней цене без наддачи». Дело в том, что фельдмаршал вдруг решил на этом участке «зделать корчму пространную польскою манерою^{561}.

Наконец, Шереметев пробовал быть скупщиком, вступая на этой почве в конкуренцию с торговым капиталом. Молодотудскому приказчику предлагалось покупать у своих и у сторонних крестьян белок, рысей и «протчее» для отправки в Москву: «…только покупай, — наставлял фельдмаршал, — недорогою ценою, чтоб в том было против московской цены гораздо дешевле, а дорогою ценою, ежели дороже московского, и покупать не надлежит: какая нам в том будет прибыль»^{562}.

В общем, следует сказать, что фельдмаршал сумел использовать собранный им капитал. В последние годы уже не было слышно от него жалоб на скудость средств. Его дом был всегда обеспечен всем необходимым, несмотря на огромные расходы. Не было у него и нужды в деньгах. Из окладной книги 1714 года мы знаем, что он получал из своих вотчин только денежного оброка до 11 тысяч рублей, и эта сумма с каждым годом, несомненно, росла благодаря увеличению владений и повышению их доходности.

К сожалению, мы не можем точно определить, что давали Борису Петровичу его коммерческие предприятия. Все же, думается, мы скорее преуменьшим, чем преувеличим, общую сумму его ежегодного дохода за последние десять лет, присоединяя сюда и фельдмаршальское жалованье, если определим ее в среднем в 25 тысяч рублей. Но денежного капитала фельдмаршал не составил. Выделяя в 1718 году, незадолго до смерти, четвертую часть своего имущества из «казны» семье своего старшего сына (уже, как мы знаем, умершего), он дал ей деньгами 2 тысячи рублей^{563}. Денег у него всегда оставалось мало, конечно, главным образом потому, что он широко жил, но отчасти и потому, что много тратилось на расширение и организацию вотчинного хозяйства.

Зачастую собранные с вотчины деньги расходовались на месте — на постройки, покупку земли или племенного скота. Особенно же много их уходило на приобретение крестьян. Временами и теперь за недостатком наличных денег фельдмаршал прибегал к займам, но разница в положении сравнительно с прежним — большая. Припомним, в какое затруднение ставила его в 1704 году ничтожная сумма, которую он должен был уплатить Ф. А. Головину за кровать. Ав 1716 году, прося у Ф. М. Апраксина 1000 рублей, вот как он сам формулировал условия займа: «…а оные деньги, где повелите, ваше сиятельство, принять и на который срок, там и отданы будут»^{564}. Такую стеснительную для себя формулировку обязательства он мог предлагать только в уверенности, что в любой момент сможет найти необходимые ресурсы в своем хозяйстве.

5

Шереметевское хозяйство строилось на крепостном труде, и каждая статья в нем была, по существу, той или иной формой эксплуатации этого труда. Следовательно, состояние крепостной деревни во владениях фельдмаршала должно быть обратной стороной, изнанкой, достигнутых им хозяйственных успехов. Это — логически неизбежное соотношение в крепостной организации как исторически сложившейся социальной системе. Но эксплуатация крепостного в пределах одинаковой организации может иметь различные степени в зависимости от разных условий, в первую очередь — от личных свойств владельца, и здесь — настоящая мерка для оценки хозяйственной деятельности фельдмаршала: как он относится к своим крепостным и как далеко шла их эксплуатация в его вотчинах?

В истории крепостного права это было время, когда исчезали последние следы условности или договорности крепостного состояния в виде разного рода записей — порядных, ссудных, жилых, и крепостной крестьянин, оставаясь государственным плательщиком, во всех других отношениях плотно заслонен от государства личностью владельца. Как выражение завершившегося процесса появился теперь в крепостном быту и новый термин для обозначения крепостного — «подданный», особенно легко прививающийся у крупных землевладельцев: фельдмаршал один из первых принял этот термин, и в его словоупотреблении он, как и соотносительный с ним термин — государь в применении к владельцу, — несомненно, имел политический смысл, давая чувствовать формирующуюся по типу государства вотчину. Поэтому чем принципиальнее документ, исходящий от фельдмаршала, тем строже выдерживается им эта терминология — в его наказах приказчикам мы вовсе не найдем слова «крестьянин», а всегда только «подданный». Может быть, перед нами скорее — настроение, чем доведенная до ясности теория; тем не менее в вотчинной политике фельдмаршала оно выступает довольно осязательно как направляющий мотив, придает ей определенную окраску.

В глазах фельдмаршала право владельца на распоряжение трудом и личностью крестьянина, как и право государя, не подлежало регламентации или формальным ограничениям. Отказывая вощажниковским крестьянам в их просьбе о льготах, он так мотивировал свой отказ: «…я сию волость купил кровью своею, и дана мне сия волость на всякое мне довольство»^{565}.

Безусловное, по существу, вотчинное право в своем практическом осуществлении не означало для него, однако, беспорядочной эксплуатации. Через окладную книгу крестьянин знал, что с него спросят. Повинности, конечно, следовало исполнять без всяких оговорок, и тут приказчик должен показать «всякое радение»; но в остальном фельдмаршал ставил себя защитником своих крестьян и видел в том свою обязанность.

Во всех его наказах приказчикам повторяется слово в слово статья, имеющая в виду предупреждение возможных с их стороны злоупотреблений властью: «И будучи тебе в той моей вотчине на приказе, подданных моих судом и расправою ведать и суд давать правой, а не по посулам, и подданных моих в обиду не давать… И иметь бы тебе с ними, подданными, во всяком деле порядочное обхождение по их обыкновению, и налог, и обид им не чинить для бездельных своих прихотей и взятков отнюдь не чинить. А кто что принесет в честь, и то тебе брать, а в неволю отнють ничего не брать. А будет явятся какие твои обиды и взятки поневоле, и те взятки доправлены будут на тебе вдвое и отданы будут челобитчикам, да тебе ж учинено будет наказание…»^{566}.

Насколько последователен был фельдмаршал в своей практике? И прежде всего, действительно ли в его вотчинах крестьянские оброки и повинности не выходили из пределов раз установленного оклада? Можно сказать, что, как правило, он держался этих норм в своих распоряжениях и лишь иногда требовал от крестьян большего. Но эти отступления от нормы допускались им — всегда ли только, сказать не можем — в такой форме, что регулирующее значение оклада скорее подчеркивается, чем уничтожается. Решив строить в Борисовке «хоромы» «для прибытия» своего, фельдмаршал писал Перячникову: «И тебе б лес велеть вывесть тотчас подданным моим борисовским, ивановским и протчим, ибо в том тягости им не будет, а плотников к тому строению нанять из моих тамошних доходов; також окончины и обрасцовые печи делать из моих же доходов»^{567}. Гораздо более важным нарушением оклада был сбор «запросных припасов», о которых говорилось выше. Правда, в данном случае фельдмаршал мог бы сослаться на пример государства, которое именно в такой форме пользовалось в трудных обстоятельствах помощью своих подданных.

Может быть, больше прямолинейности было в действиях фельдмаршала, когда он выступал защитником своих «подданных» в случаях причиняемых им обид. Вот факт, который может служить иллюстрацией. В 1718 году крестьяне Вощажниковской волости подали Борису Петровичу всем миром челобитную на местного земского дьячка Бориса Борисова, в которой жаловались на его притеснения: «…будучи он, земской дьячок Борис, у твоих фельтмаршаловых и у наших мирских дел, чинят нам, сиротам твоим, многие налоги и напрасные убытки, и быть ему у тех земских дел невозможно». По указу фельдмаршала обвиняемому был произведен допрос, и в результате последовало решение «подьячему учинить наказание (у приказной избы бить кнутом. — А. З.) 30 ударов и написать его в тягло»; кроме того, конфискованные у него деньги велено было отдать вместе с деньгами, отобранными по таким же поводам у других подьячих, предшественников Борисова, «в мир» для уплаты государевых податей. Фельдмаршал этим не ограничился, он нашел нужным поставить всех крестьян публично в известность о своем решении «…и всем мирским людей, — гласит резолюция, — на всходе объявить, что и по их мирскому челобитью управа учинена, и взятые деньги, которые с них подьячие напатками брали, велел им в мир отдать и за них заплатить теми деньгами государевы подати»^{568}.

Среди сохранившихся крестьянских челобитных, а их — довольно значительное количество, нет, однако, ни одной, которая содержала бы жалобу на приказчика. Значит ли это, что все приказчики фельдмаршала в точности следовали его наказам в своем отношении к крестьянам? Объяснение скорее всего лежит в другом обстоятельстве — в тех условиях, которыми обставлена была подача челобитных и которые по существу делали бесплодными благие намерения Бориса Петровича.

Вот его указ константиновскому приказчику. «В нынешнем (1718 году. — А. З.) в бытность мою в Москве от многих крестьян всех вотчин моих в обидах и протчих деревенских делах, не спрося справедливости у приказнаго человека, били челом нам, чего ради приводят меня в великой труд. А понеже прикащиком во всех моих вотчинах дана в управление полная мочь по данному моему наказу о судах крестьянских и во всяких расправах — того ради во все свои вотчины к приказным людям ныне посылаю сии подтвердительные указы, дабы всякой приказной, учиня мирской сход, объявил всем крестьяном под ведением своим, чтоб в каком-нибудь деле крестьянин, не спрося прикащика, бить челом к Москве не проходил б ко мне, кроме необходимых самых нужных дел, которых приказной человек, кроме нашей персоны, судить не может. А ежели кому из крестьян какая самая необходительная нужда надлежит бить челом нам, то б оные прежде свое прошение объявили прикащику и без повеления и без отпускной от него, прикащика, и без ответу мирских людей отнюдь с челобитными к Москве не ходили…» Указ грозит «жестоким наказанием» нарушителям этого требования, «хотя б чье и правое челобитье было»^{569}.

Выходит, что обиженный приказчиком крестьянин должен был просить у него же разрешения принести на него жалобу. Какой же результат могла иметь такая комбинация? Правда, были посредствующие инстанции для контроля над приказчиками: Степан Перячников — на юге и Булатов — в домовой канцелярии. Но была ли гарантия бескорыстия Перячникова? Для его характеристики в документах нет данных, но о Булатове мы знаем, что он сам «нападками своими» вымогал взятки у крестьян^{570}.

За вычетом этих и подобных им отклонений все же остается в силе мнение, что фельдмаршал стремился поддерживать в жизни крепостной деревни своего рода вотчинную законность. Всем этим даются, однако, только контуры картины. Живую картину шереметевской вотчины мы получили бы только в том случае, если бы установили, как велико было бремя, падавшее на крестьянскую семью в виде постоянных оброков и повинностей и какую долю в крестьянском бюджете они образовывали.

К сожалению, второй вопрос за полным отсутствием данных в документах должен остаться без разрешения; мы даже не знаем, сколько в шереметевских вотчинах приходилось земли на крестьянское тягло и были ли у крестьян, за одним только исключением, какие-нибудь побочные промыслы. В таком случае цифры окладных книг, характеризующие абсолютные размеры обложения, мало что говорят о его тяжести.

6

Но если не искать точного ответа, выраженного в цифрах, то можно опереться на другой материал, который ведет к решению не цифрами, а бытовыми фактами: это — крестьянские челобитные. Их довольно много, одни — индивидуальные, другие — коллективные; последние главным образом и содержат нужный нам материал.

Преобладающее содержание челобитных — просьбы о сложении недоимок и об освобождении от повинностей, иногда от оброка целиком. Это и есть, надо думать, те «необходимые самые нужные дела», ради которых «подданным» разрешалось приходить с челобитьем в Москву. Недоимка, по-видимому, — общее явление в шереметевских вотчинах, особенно центральных.

По подсчету фельдмаршала, недоимка по Юхотской и Вощажниковской волостям составляла к 1718 году внушительную сумму в 2325 рублей 6 алтын 4 деньги^{571}. В окладной книге по Молодому Туду за 1717 год сделаны пометы о выполнении оброка по всем статьям, и вот какие данные находим здесь: из 1619 рублей денежного оброка «в доимке» 334 рубля; «припасами»: из 675 пудов свиного мяса — 151 пуд, из 600 баранов — 420, из 900 гусей — 68, из 900 уток — 226, из 900 русских куриц — 173, из 45 пудов масла коровьего — 8 1/2 пуда, из 2000 яиц — 1500. Уже эти наблюдения позволяют делать заключение о степени посильности окладов. Знакомство с челобитными ведет в том же направлении, усиливая впечатление.

Обыкновенно излагая свои просьбы, крестьяне обосновывают их общей характеристикой своего положения, и эти характеристики, различаясь по степени яркости, по существу, у всех одинаковы. Вот челобитная молодотудских крестьян: на их вотчину было положено 600 баранов; 300 они «с великою нуждою» собрали, а остальных собрать не смогли, потому что у них «многие дворы и тягла запустели». «И за те пустые тягла нам, сиротам твоим, — старались они убедить фельдмаршала, — баранов взять негде; из своих, государь, тягл с великою нуждою сбираем, все оскудели, помираем голодною смертью и скитаемся промеж двор и кормимся Христовым именем, а больше питаемся травою и сосновою корою и липовым листом и мхом, мешая с мукою, печем хлебы, и многие, государь, от голоду опухли и лежат при смерти. А хлеба, государь, ныне ничего не родилось, рошь без числа худа, а ерового мало сеем за скудостию, что взять негде, а купить не за что. Айк новому году ржи сеить будет нечим»^{572}.

Столь же безнадежный тон у вощажниковских крестьян: положенный на них денежный оброк велик, оклад сена не по силам, сторонние крестьяне их девок не берут за высоким выводом (5 рублей) «и тех девок у нас, сирот твоих, за тем большим выводом умножилось не малое число…». «А мы, сироты твои, — объясняли они, — Божиим изволением от недороды всяких хлебов, что у нас ничево не родитца по другой год, оскудали вконец без остатку, пить и есть стало нам нечего, помираем ныне с голоду и больши половины волости ходим с женами и ребятишками в мире: купить не на что, а хлебным и денежным податям ныне платежи и наряды великие, а на платежах тех податей и твоего, государь, оброку продать нам стало нечего; волею Божиею и скотина всякая померла вся без остатку…». Но самый сильный удар был нанесен им правительственным указом, которым запрещалось в торговле узкие полотна: «…а паче, государь, — продолжает челобитная, — пришла ныне нам великая тягость и всеконечное разорение, что за указом купецкие люди не покупают у нас узких холстов, и не токмо на подать — и на покупку хлеба взять стало нам ни единой копейки негде»^{573}.

Некоторые трафаретные обороты челобитных могут заронить подозрение, что изображаемое в них бедственное положение преувеличено и мрачная картина получилась в результате применения выработанного долгой практикой челобитного стиля. Такое подозрение высказал по крайней мере однажды фельдмаршал, написав в резолюции на приведенной челобитной вощажниковских крестьян: «…челобитную вам сию нехто плут-советовщик писал»^{574}. Сомнительно, однако, чтобы сам он приписывал большую роль этому предполагаемому «плуту-советовщику», поскольку имел материал для проверки правдивости крестьянских показаний.

О тех же вощажниковских крестьянах «выборной» Яков Воронов, заменявший тогда приказчика в Вощажниковской волости, в том же году писал ему: «…пришли многие крестьяне во убожество и в государевых доходех и в твоем, государь, оброке стоят непрестанно на правеже, и опасны мы, чтоб те крестьяне врозь не побрели…»^{575}.

Как видим, деловое доношение «выборного» рисует положение крестьян едва ли в лучшем свете, чем подвергнутая фельдмаршалом сомнению челобитная. Да и сам фельдмаршал признал — несколько ранее все в том же году — положение, по крайней мере вощажниковских крестьян, тяжелым: не уменьшая оклада, о чем они просили, он рассрочил им уплату «доимки» и сделал им эту, по его словам, «легкость, видя их скудость и великие поборы…»^{576}.

Под «великими поборами» фельдмаршал, без сомнения, разумел всякого рода правительственные сборы. Их тяжесть, конечно, была хорошо ему известна, как известны и методы действий правительственных агентов. Казалось бы, частному владельцу приходилось выбирать свою долю уже из того, что оставляло крестьянину государство и сообразоваться с этим положением в своих требованиях к «подданным». Но фельдмаршал — вероятно, не будучи исключением — занимал, скорее, конкурирующее с государством положение в извлечении доходов из своих вотчин. Его крестьяне стояли на правеже одновременно и в государственных и в барских платежах и, надо думать, не только в Вощажникове.

Оклады оброков и повинностей, несмотря на непрерывный рост государственных поборов, оставались неизменными — значит, владелец не хотел поступаться своими интересами. Оклад при всяких обстоятельствах должен быть выполнен. На просьбу молодотудских крестьян «не велеть» за пустые тягла «своего, государь, оброку и столовых припасов править», чтобы им «вконец не разоритца и достальным врозь по миру от голоду не разбрестися», фельдмаршал отвечал резолюцией: «По окладу оброчные всякие столовые припасы брать с них, крестьян, сполна и достальные 600 баранов прислать к Успению дни за неделю», а после разъяснял в указе, что крестьяне сами виноваты, если им приходится платить за беглых, потому что «они, крестьяне, беглых крестьян распустили сами», между тем как должны были смотреть «накрепко», «чтоб крестьяне не бежали»^{577}.

Вощажниковским крестьянам он сделал уступку — в пункте о «выводе за девок» резолюцией было разрешено «учинить убавку», но об уменьшении оброка твердо сказано: «…во всем отказать, а впреть не бить челом…». Только в тех случаях, когда на крестьян обрушивалось стихийное бедствие, например пожар, и безнадежность всяких мер была очевидной, фельдмаршал отступал от своего правила: пострадавшие освобождались на год от оброка и получали по одной четверти хлеба из барских житниц^{578}.

В резолюции на челобитной вощажниковских крестьян об уменьшении оброка фельдмаршал так объяснял причину своего отказа в просимой льготе: «…обальготить мне вам нельзя: ежели вас обальготить, то разве мне самому скитатца по миру»^{579}. Для него «скитатца по миру», вероятно, значило отказаться от той обстановки и того образа жизни, каких требовала, по его понятиям, честь шереметевской фамилии. А фамильная честь, как он ее понимал, была едва ли не самым живым стимулом его собственного поведения.

Итак, имея своим главным назначением обеспечение владельца всякого рода «припасами», шереметевское хозяйство по этой основной своей особенности имело характер натурального. Вместе с тем в силу совершающейся перестройки народного хозяйства в целом оно оказалось в неизбежной связи с рынком и из практики торгового капитала заимствовало чуждый, по существу, для него принцип прибыли, расширяя под его воздействием эксплуатацию земли и крестьян за пределы непосредственных потребностей владельца и вступая, таким образом, на предпринимательский путь.

В своей внутренней структуре шереметевские владения в общем воспроизводили выработанный стариной тип вотчины-государства, но с измененными временем чертами: уже не чувствовалось примитивной эксплуатации, окрашивавшей внутренние отношения вотчины старого времени; место ее заняли контроль и счет, перенесенные из государственной практики, с одной стороны, и «вотчинная законность», отразившая в себе политические вкусы и понятия просвещенного вельможи начала XVIII века, — с другой. Перемены эти происходили параллельно с тем, как владелец вотчины из московского боярина превращался в мальтийского рыцаря и графа.