Фельдмаршал Репнин

1

один из тёплых весенних дней 1748 года на большой дороге, что вела от Москвы на Варшаву и далее на запад, появились многочисленные войска с обозами — как пешие, так и конные. То отправлялся к берегам Рейна 30-тысячный корпус под предводительством знатного военачальника, имевшего перед Отечеством немало заслуг, генерал-фельдцейхмейстера[1] князя Василия Аникитича Репнина. После того как прозвучал сигнал и полки стали вытягиваться в походный порядок, командующий со своим окружением, обгоняя движущиеся войска, проскакал с полверсты вперёд и остановился на пригорке, дабы учинить последний смотр вверенным ему вооружённым силам.

Авангард корпуса составляли конные полки — драгуны, уланы, — за ними шли пешие воины, потом тянулись обозы, а за обозами следовал ещё один драгунский полк, прикрывавший корпус с тыла.

Князь Репнин имел все основания быть довольным видом своих войск. Люди были обуты и одеты во всё новенькое — любо глядеть. А про воинскую выправку и говорить нечего: солдаты выглядели молодцевато. Настоящие богатыри! Князь был русским человеком, а какому русскому взбредёт в голову показывать себя перед иностранцами с плохой стороны? Нет уж, пусть вся Европа видит, что русский солдат тоже имеет цену, ничуть не меньшую, чем француз или немец.

Русские войска отправлялись вглубь Европы по указу её величества императрицы Елизаветы Петровны. Государыня понимала: большого выигрыша от такого похода Россия не получит, но не могла поступить иначе. Попросила австрийская императрица Мария Терезия, а ей она не могла отказать. Они уважительно относились друг к другу, а после того как благополучно царствовавший родитель Марии Карл VI неожиданно скончался и она объявила себя наследницей престола, эта дружба приобрела особое значение. В лице царствующей Марии Терезии Россия приобретала верную союзницу.

Между тем воцарение Марии Терезии удовлетворило далеко не все страны. Многие европейские государства, в частности Франция, Пруссия, Бавария, Саксония, Испания, Сардиния, предъявили новой правительнице династические претензии. Так на ровном месте возникла проблема «австрийского наследства», а когда в отношениях между государствами возникают мало-мальски серьёзные проблемы, то заинтересованные стороны начинают «бряцать оружием». И бывает, что «бряцанием» не ограничиваются и пускают оружие в ход. Именно так случилось и в споре за упомянутое наследство.

В отстаивании своих прав на целостность унаследованной ею империи Марию Терезию поддерживали Англия и Нидерланды, но сия поддержка оказалась недостаточной. На полях сражений положение складывалось явно не в пользу Вены. Пруссии удалось силой оружия присоединить к себе часть Силезии, до этого находившуюся под властью австрийцев. Успех сопутствовал и французской армии, нанёсшей австрийским войскам два крупных поражения. В этих условиях Марии Терезии ничего не оставалось, как обратиться за помощью к российскому двору. Её просьба была услышана, и вот уже отборное тридцатитысячное войско начало свой марш к берегам Рейна — туда, где вот уже несколько лет громыхали пушки и земля поливалась кровью противоборствовавших воинов. Что ждёт русских в тех далёких местах? Слава побед или горечь поражений? Трудно сказать… Хорошо, если противники Марии Терезии, увидев, какая большая сила идёт на помощь её войскам, подумали бы ещё раз, как им быть дальше, и, не подвергая свои армии риску, сели за стол мирных переговоров. Ежели дело пойдёт именно таким образом, тогда российским солдатам и офицерам не придётся проливать свою кровь и они смогут вернуться в Россию с великим почётом. Дай-то Бог!

…Когда мимо пригорка промаршировали все подразделения корпуса, князь Репнин приказал главным командирам, находившимся с ним на смотре, вернуться в свои полки, после чего свита его быстро распалась. С ним остались только два его адъютанта да ещё сын, княжич Николай, которому отец дозволил принять участие в походе в качестве волонтёра[2], хотя ему было всего четырнадцать с небольшим. Николай был записан в лейб-гвардейский полк солдатом ещё в младенческие годы и за это время поднялся до сержантского чина. Отец был им доволен: красив лицом, ладен в плечах. Но не только это радовало старого князя. Он обнаруживал в сыне большой ум, редкие способности быстро обогащать себя знаниями. Вроде бы подросток ещё, а уже по всем наукам понятие имеет. Что до знаний иностранных языков, то во всём корпусе не найдёшь такого, кто бы мог с ним равняться. Четыре языка ему покорились — французский, немецкий, итальянский, польский. Не только свободно говорит на этих языках, но и бегло читает, пишет — одним словом, молодец.

В том, что он стал таким образованным, есть заслуга его покойной матери, царство ей небесное. Пока была жива, многому научила. Жаль, что рано умерла…

— Мы поедем с арьергардом? — спросил княжич отца.

— Нет, сын мой, мы поедем с отрядом охраны, и поедем не верхом, а в карете.

Князь приказал одному из адъютантов распорядиться подогнать экипаж на то место на дороге, против которого они стояли, и когда карета была подана, пропустил в неё сначала сына, а потом полез и сам, заметно отяжелевший, мешковатый.

В карете были разложены пуховые подушки. Тряски на кочках, которыми изобиловала дорога, почти не замечалось. Ехать в таких условиях — одно удовольствие.

— А не пересесть ли нам, сын мой, так, чтобы быть лицом к лицу? — предложил старый князь. — С тех пор, как ты приехал из Вены, я всё ещё не могу налюбоваться тобой. Да, ты заметно вырос, — продолжал он после того, как княжич пересел на предложенное ему место. — Подростком называть тебя уже язык не поворачивается, впору невесту искать.

Княжич, слегка смутившись, промолчал.

— Да-а, время летит… — задумчиво промолвил князь и надолго замолчал, не отводя взгляда от сына. Княжичу стало неуютно под его взглядом. Он плохо знал отца. Занятому военной службой князю некогда было заниматься воспитанием сына: после смерти матери он некоторое время находился под присмотром нанятых учителей, а последние полтора года прожил в Вене под опекой австрийского двора.

— В своём последнем письме, — снова заговорил князь, — принц Евгений писал мне, что своими способностями к наукам ты заставил полюбить себя всех австрийцев.

— Его высочество слишком преувеличивает мои способности, — скромно возразил сын. — Я имел некоторые успехи в изучении истории и философии. Только и всего.

— Но, наверное, ещё чему-то научился?

— Кроме истории и философии изучал шпажное дело, математику, географию.

— Я счастлив, что ты у меня такой образованный, — прочувственно сказал князь. — Рад, зело рад.

Он гордился сыном и хотел, чтобы тот это знал. У Василия Аникитича не было других детей, после смерти жены жил вдовцом, и княжич Николай был для него единственной «кровинкой» для продолжения знатного рода Репниных — рода, в своё время обласканного самим Петром Великим.

— У меня к тебе вопрос, — решил сменить тему разговора князь, — что тебе известно о городе Ахен?

— Не так уж много, — оживился княжич, довольный тем, что отец перестал, наконец, его нахваливать. — Мне известно только, что стоит он на живописном месте на стыке границ Пруссии и Нидерландов. Город известен своими целебными водами и так красив, что король Карл Великий, выбирая сие место для своей резиденции, предпочёл его другим городам… А почему вы им интересуетесь? — прервав свой рассказ, спросил он. — Ахен — конечный пункт нашего марша?

— По договорённости с нашими союзниками мы должны стать лагерем неподалёку от этого города.

— Нам уготовано мирное пребывание?

— Трудно сказать, что нас ожидает. Пока маршируем, пройдёт не одна неделя, а за это время положение может измениться. — Помедлив, князь продолжал: — У меня такое предчувствие, что воевать нам не придётся. Война и без того слишком затянулась. Как мне представляется, враждующие стороны устали от этой войны, и им не хватает только звонка, способного позвать их к столу для переговоров. Думается, прибытие на Рейн русского корпуса может послужить именно таким звонком. Противники Марии Терезии вряд ли отважатся продолжать войну, когда мы появимся в центре событий.

Слушая отца, княжич вдруг заметил, что лицо его покрылось мертвенной бледностью.

— Что с вами, батюшка, вы больны? — вскричал он, увидев, как отец со стоном сжал ладонью правый бок.

— Ничего страшного, — произнёс князь. — Со мной такое бывает. Проклятые колики под нижними рёбрами…

Княжич приказал ефрейтору остановиться.

— Может быть, доктора позвать? — предложил он отцу.

— Что доктор?! У доктора одно лечение — пускать кровь, а я от этого только слабею.

Болезненные колики у князя продолжались недолго, но они настолько испортили ему настроение, что он уже ни о чём больше не заговаривал с сыном, так и ехал молча до самого места ночлега.

2

Князь Василий Аникитич оказался прав в своём предвидении: стоило российскому воинскому корпусу прибыть к берегам Рейна, как противники Марии Терезии сразу же заговорили о необходимости заключения перемирия.

Довольно сражений, решили они, пора искать согласия за столом переговоров.

Переговоры между представителями враждовавших сторон начались в начале октября 1748 года и вскоре закончились подписанием в Ахене мирного договора. Представители государств, претендовавших на габсбургское наследство, от имени своих правительств признали наконец права на австрийский престол за старшей дочерью усопшего короля Карла VI Марией Терезией, но в то же время кое-что для себя выторговали. Ранее находившиеся под властью Вены итальянские герцогства Парма, Пьянченцо и Гуасталла отошли к Испании. Вене пришлось примириться и с захватом Пруссией большей части Силезии. Австрийские дипломаты долго не соглашались на эту уступку, надеясь на поддержку русских, но в конце концов сдались. Дело в том, что российский экспедиционный корпус, на который они так уповали, к этому времени оказался в сложном положении. Командующий корпусом генерал-фельдцейхмейстер князь Репнин, заболев ещё в начале похода, слёг в постель и больше с неё не поднимался. Австрийцы, не говоря уже о русских офицерах и солдатах, приуныли. Сила любого войска зависит прежде всего от того, кто им командует. Генерал-фельдцейхмейстер Репнин был признанным полководцем, в него верили и свои, и союзники. Не свали его коварная болезнь, он несомненно смог бы умело вмешаться в процесс переговоров и, опираясь на силу своего корпуса и союзных войск, заставить пруссаков отказаться от своих претензий на Силезию, которая им никогда не принадлежала. Но, увы, князь Репнин оказался совершенно беспомощным. В Ахене уже открыто поговаривали о его скорой смерти.

В палатку больного кроме врачей и слуг никого более не впускали, разве что молодого князя Николая. Старый князь каждый раз встречал сына таким внимательно-грустным взглядом, словно тот заслуживал большего утешения, чем он сам, измученный тяжкой болезнью. Обычно их встречи ограничивались ничего не значащими фразами. Но однажды, выждав длительную паузу, князь сказал:

— Мои дни сочтены, Николай, и ты должен быть готовым ко всему. Знаю, государыня тебя в сиротстве не оставит, не отвернётся. И всё же твоё будущее зависит от тебя самого. Надеюсь, не опозоришь наш знатный род, будешь служить Отечеству так же, как служили твой славный дед и твой отец. Ты меня понял, князь Николай?

— Можете, батюшка, не сомневаться в моих благородных устремлениях, всё буду делать так, как приказываете, — отвечал сын, изо всех сил стараясь казаться спокойным. — Но мне кажется странным, что вы затеяли сей разговор. Доктора говорят, вы скоро поправитесь, и впереди у нас ещё будет много времени для разговоров о моём будущем.

Старый князь нахмурился. Слова сына ему не понравились. Должно быть, он почувствовал в них фальшь, а такое в людях терпеть не мог.

— Я знаю себя лучше, чем доктора, — сказал он. — Я скоро умру, и ты должен с этим примириться. А теперь иди и помни, что я тебе сказал. Иди, иди, — повторил он, видя, что сын не спешит выполнять его приказ. — Я устал и хочу отдохнуть.

Ком в горле и слёзы в глазах Николай почувствовал только после того, как покинул больного отца. Он боялся разреветься: вокруг находились люди, а ему не хотелось, чтобы они увидели в нём слабого человека. Солдатам слёзы не к лицу. Он обязан был крепиться. К тому же причин для рыданий пока не было. Отец тяжело болен, но всё ещё может измениться. Бог милостив, авось пошлёт ему исцеление, и станет он по-прежнему сильным и здоровым…

После откровенного наставительного разговора с сыном князь Василий Аникитич прожил ещё с неделю. Он умер глубокой ночью в окружении священников, чинивших обряд соборования.

3

О заключении Ахенского мира и смерти командующего российским корпусом генерал-фельдцейхмейстера князя Репнина императрица Елизавета Петровна узнала из уст великого канцлера Бестужева-Рюмина[3], явившегося к ней сразу же после своего разговора с курьером, доставившим из Ахена донесение о происшедших там важных событиях. По натуре человек скрытный, канцлер в этот раз открыто излучал свою радость по случаю признания Европой династических прав на австрийский престол за императрицей Марией Терезией, питающей симпатии к российскому двору.

— После заключения Ахенского мира, — говорил он, — союз с Веной станет ещё более прочным, а сие означает, что России будет легче отстаивать свои интересы в Европе… Елизавета Петровна слушала его речь с рассеянным видом. Чувствительная, добрая сердцем, она думала в эти минуты не столько о том, какой мир учинён в Ахене и какие выгоды будет иметь от него Российская империя, сколько о смерти князя Репнина. Она лично знала этого славного полководца, перед отправкой экспедиционного корпуса к берегам Рейна принимала его в своём кабинете, своею рукою перекрестила его, благословляя в далёкий путь. И вот теперь этого хорошего человека не стало. Жаль, очень жаль…

— Граф, — обратилась Елизавета Петровна к великому канцлеру, — у покойного князя Репнина, кажется, остался сын?

— Да, ваше величество, сын Николай. Теперь он круглый сирота.

— Сколько ему лет?

— Идёт пятнадцатый, на вид можно дать больше.

— Вы его знаете?

— Я имел удовольствие с ним беседовать после его возвращения из Вены, где он изучал науки. Зело способный юноша.

Императрица подумала немного:

— Я чувствую за собой долг позаботиться о судьбе сына покойного князя. Не могли бы вы, Алексей Петрович, стать его попечителем? Ему нужен сейчас именно такой наставник, как вы.

— Буду рад служить, ваше величество. К молодому князю буду относиться как к сыну родному, можете в том не сомневаться.

…Бестужев-Рюмин расстался с императрицей с таким чувством удовлетворения, словно ему удалось окончательно растопить лёд, с некоторых пор охлаждавший личные отношения между ними. Дело в том, что, приняв престол, Елизавета Петровна отказывалась жаловать его доверием, упорно не давала дороги во власть. Она не могла простить ему угодничества и пособничества Бирону и другим иностранным вельможам, которые при Анне Иоанновне[4] и Анне Леопольдовне[5] чувствовали себя полными хозяевами в стране. Для устройства своей карьеры хитрому царедворцу пришлось прибегнуть к самым изощрённым средствам, вплоть до использования в своих целях слабостей и ошибок придворных из близкого окружения её величества. На первых порах ему зело помог лейб-лекарь Лесток, в котором государыня души не чаяла, поскольку он был одним из наиболее активных участников дворцового переворота, позволившего ей овладеть российским троном. Именно он, Лесток, уговорил её величество назначить оказавшегося не у дел графа на должность начальника департамента почт. Кстати, за оказанную услугу Лесток ожидал от него вечной благодарности. Но этого не случилось. Получив от лейб-медика то, что ему было нужно, граф его попросту предал. Вскоре после получения высокой должности Бестужев-Рюмин представил двору письменные свидетельства, в которых Лесток изображался чуть ли не шпионом, работавшим в пользу правительства Франции. В результате его усилий Лесток лишился не только доверия августейшей покровительницы, но и должности придворного медика. Что до самого Бестужева-Рюмина, то на достигнутом он не остановился. Ступени служебной лестницы повели его дальше. Не стало Лестока, зато в окружении императрицы появились другие люди, которые исхлопотали для пронырливого чиновника место вице-канцлера, а потом пошли ещё дальше — предложили его кандидатуру на пост великого канцлера. Елизавета Петровна долго не соглашалась с таким представлением, а потом всё-таки уступила. А собственно, кого она могла ещё назначить на столь высокий пост, ежели не этого человека? Русские вельможи в большинстве своём были либо тупы, либо умны, но очень ленивы. А граф Бестужев-Рюмин был и умён, и зело трудолюбив: проводить дни в праздности он не любил.

Впрочем, согласившись назначить Бестужева-Рюмина великим канцлером, государыня по-прежнему держала его на определённом расстоянии, не впускала в своё близкое окружение. Бывало даже такое: чтобы сделать доклад о государственных делах, ему приходилось ждать дозволения на приём целыми неделями. Встреча по поводу заключения Ахенского мира и неожиданной смерти князя Репнина была первой, на которую государыня согласилась без промедления. Это обнадёживало, но ещё больше надежд на нормальные взаимоотношения с императрицей давала просьба её величества взять под своё покровительство ставшего сиротой молодого князя Николая Репнина. Это могло обернуться большими выгодами. Род Репниных всегда был близок двору. Но дело не только в этом. В своё время Репнины поддерживали хорошие отношения с венским двором, в частности с принцем Евгением, и этим в некоторых случаях тоже можно будет воспользоваться в интересах развития русско-австрийских отношений. Есть и другое соображение. Сделавшись наставником юного князя, можно будет привить ему взгляды на внутреннюю и внешнюю политику России, какие имеет он, граф Бестужев-Рюмин, и таким образом сделать его своим верным последователем.

Вернувшись от государыни в свою резиденцию, Бестужев-Рюмин тотчас принялся за письмо Николаю Репнину. Выразив ему своё соболезнование в связи с преждевременной кончиной его высоко почитавшегося родителя, он выразил готовность взять его под своё покровительство, на что уже получено согласие и благословение самой милостивейшей императрицы. Добавив к этому ещё несколько фраз относительно возможной скорой встречи в Петербурге, граф своими руками запечатал конверт, после чего вызвал секретаря и приказал ему отправить письмо адресату вместе с почтой военной коллегии, предназначенной для главной квартиры русского корпуса на Рейне.

1

Встреча юного князя Николая Репнина с великим канцлером, обязавшимся быть его покровителем, состоялась только в новом, 1749 году. После похорон отца осиротевший князь поселился в унаследованном им петербургском доме и продолжительное время жил безвыездно, избегая общения с людьми своего круга, всё ещё продолжавшими выражать ему свои соболезнования, от которых на душе становилось не легче, а тяжелее. Ему хватало общества одного камердинера Никанора, как бы заменившего ему отца: услужливого, немногословного. В отличие от дворовых он не был крепостным, в списке слуг числился особо под фамилией Мордвинов. Такую фамилию узаконил за ним ещё покойный дед Аникита Иванович, и это было связано с необычной историей.

Однажды дед охотился далеко за рязанскими лесами, где течёт река Мокша. Выслеживать зверей ему помогал охотник из тамошнего мордовского селения. Случилось так, что во время охоты Аникита Иванович неожиданно оказался перед самым носом вышедшего навстречу разъярённого зверя. Не миновать бы беде, не окажись рядом охотник-мордвин. Оттолкнув князя в сторону, он бесстрашно кинулся с рогатиной на поднявшегося на задние лапы могучего зверя. В помощь ему подоспели другие охотники. Медведь был убит, но и охотник получил смертельные раны. Он скончался часа через два после схватки, успев попросить князя позаботиться о судьбе его малолетнего сына, уже два года жившего без матери, а теперь остававшегося круглым сиротой… Так мордовский мальчишка Никанор оказался в числе слуг княжеской семьи. До этого знавший только свой родной язык, он быстро научился говорить и читать по-русски, а когда его с княжичем послали в Вену, то за полтора года пребывания в этом городе овладел и немецким языком. Словом, осиротевшему князю в эти трудные дни никто не был более нужен, чем он.

Что до великого канцлера Бестужева-Рюмина, то сближаться с ним юный Репнин пока не спешил. Он вообще сомневался в том, нужен ли ему такой покровитель. О канцлере распространялось немало худых слухов: и лукав, и злопамятен, и неблагодарен.

«Пока не позовёт сам, к нему не поеду», — говорил себе Репнин.

Встреча с канцлером всё же состоялась. Однажды к Репнину приехал бойкий чиновник с запиской, написанной рукою самого Алексея Петровича. Граф приглашал его к себе на обед к двум часам пополудни.

— Что прикажете ответить его сиятельству? — спросил чиновник.

— Скажите, буду, — сказал Репнин.

В городе праздновали Крещение, и молодому князю почему-то думалось, что в доме канцлера будет множество гостей. Но к своему удивлению, он увидел в гостиной, куда его привели, только одного человека. То был генерал-аншеф граф Апраксин, с которым Репнин ещё не был знаком лично, хотя много о нём слышал. Вид генерала прямо-таки поражал не столько множеством орденов и лент, сколько бриллиантовыми пуговицами на мундире, золотыми кольцами на пухлых изнеженных пальцах. Сам канцлер был одет куда скромнее.

— Прошу простить, что не смог явиться к вам раньше, — сказал Репнин канцлеру, отвечая на его приветствие. — Все эти дни мне было просто не до визитов.

— Это можно легко понять, — вмешался в разговор Апраксин. — Когда-то я испытывал то же самое. Мне не было и десяти лет, когда я лишился отца. Спасибо графу Петру Матвеевичу Апраксину. Это он дал мне доброе воспитание, и я стал тем, кем сейчас являюсь.

— Живете сейчас в одиночестве? — обратился к Репнину Бестужев-Рюмин.

— У меня прекрасный камердинер, он мне как отец…

— А чем занимаетесь?

— Пока ничем. Но я раздобыл в Ахене прусские и французские военные уставы. Собираюсь заняться их изучением.

— Ежели вас тянет к военным уставам, то это хорошо, — снова вмешался Апраксин. — Значит, пойдёте по той же дороге, что и я. Бог даст, тоже станете генералом, а может, и до фельдмаршала доскачите. Как повезёт.

Бестужев-Рюмин позвонил в колокольчик. В дверях тотчас явился слуга.

— К обеду всё накрыто?

— Так точно, ваше сиятельство.

— А что графиня?

— Её сиятельство изволили сказать, что у неё разболелась голова и она не сможет быть на приёме гостей.

Апраксин, сомневаясь в правдоподобности услышанного, многозначительно посмотрел на юного князя: мол, знаем мы эти штучки про головные боли… В высших кругах Петербурга супруга великого канцлера довольно часто становилась предметом салонных разговоров. Будучи чистокровной немкой, она вышла замуж за русского графа, отказавшись, однако, принимать православную веру. Она оставалась лютеранкой, регулярно посещала кирху, и её православный супруг с этим мирился. Больше того, он охотно помогал лютеранской кирхе, кстати, единственной в Петербурге, время от времени внося на её содержание значительные средства.

В просторной столовой, куда перешли гости вместе с хозяином, стол был накрыт по-праздничному. Слуги помогли господам поудобнее разместиться, после чего выстроились в ряд, готовые к исполнению любого приказания.

— Можете идти, — сказал им граф. — Я позову, когда понадобитесь. — И когда те ушли, уже обращаясь к гостям: — Не люблю, когда кто-то стоит за спиной и заглядывает в твою тарелку.

Обедая, они не прекращали беседы. Апраксин вспомнил, как покойная императрица Анна Иоанновна всемилостивейше возвела его в чин секунд-майора и как он потом поехал в армию фельдмаршала Миниха воевать Крым. Славные были времена! Жаль только, что не удалось тогда российской армии удержать за собой те полуденные места[6], прогнать с берегов Чёрного моря татар и турок.

— Земли Северного Причерноморья от нас не уйдут, — убеждённо промолвил Алексей Петрович. — Мы непременно присоединим их к России, но прежде чем затевать войну на юге, надобно укрепить позиции империи нашей в Европе. А посему нам нужны сейчас не только генералы, но и образованные государственные мужи.

— Но мы и так в Европе хорошо стоим, — сказал Апраксин.

— Не совсем. Мы улучшили отношения с Веной и Англией и сим упрочили своё положение. Но мы не можем забывать о захватнических устремлениях Пруссии, о происках Франции, направленных на то, чтобы усилить своё влияние в Польше. Словом, всем нам, в том числе и дипломатам, предстоит ещё много работы.

После этой речи канцлера в разговоре наступил перерыв, и все занялись своими тарелками. Но потом хозяин стола заговорил снова, на этот раз обращаясь к одному Репнину:

— Недавно я имел беседу с австрийским послом: оказывается, ваше имя ему хорошо известно. Восхищался вашими способностями, говорил, что вы склонны к наукам, уже успели овладеть некоторыми европейскими языками. Это правда?

Молодой князь пожал плечами, затрудняясь с ответом.

— При хорошем знании иностранных языков, — продолжал граф, — можно сделать блестящую карьеру. Я имею в виду дипломатическую службу. Вы так не считаете, князь?

— Покойный отец завещал мне, чтобы я следовал примеру своих предков, — отвечал Репнин, — а предки мои были солдатами.

— Хороший ответ! — оживился Апраксин. — Правильное решение. Солдатское дело всегда должно стоять на первом месте. Вот я о себе скажу, — продолжал он. — Одно время служил я посланником в Персии, но ничего хорошего в той службе не нашёл. Скучная работа. Человеку нужна слава, а слава любит военных мужей, к ним она больше ластится. Все с этим согласны. А ты согласен, Алексей Петрович? — обратился он к Бестужеву-Рюмину.

Великий канцлер пропустил его вопрос мимо ушей. Помедлив, он снова обратился к Репнину:

— Вам никто не станет навязывать решения, какую карьеру следует избрать. Сами решите. Но в любом случае вам придётся ещё много учиться. Впрочем, об этом нам лучше поговорить в другой раз. Если сможете, на следующей неделе приезжайте ко мне на службу, я постараюсь найти время, чтобы обстоятельно поговорить о том, как жить вам дальше.

— Хорошо, Алексей Петрович, я приеду, — пообещал Репнин.

— А какой у вас воинский чин? — вдруг спросил Апраксин.

— Сержант гвардии.

— Для ваших лет это нормально.

— В военной коллегии готовится список участников Рейнского похода, заслуживших милостей государыни, — сообщил канцлер. — Насколько мне известно, в том списке значится и имя молодого князя. Так что в его послужном ранжире скоро может появиться что-то новое, — добавил он, загадочно улыбаясь.

Репнин оставался в гостях до самого вечера. Домой он вернулся довольным, полным надежд на скорые добрые перемены.

2

То, о чём говорил Бестужев-Рюмин, сбылось 11 мая 1749 года: указом императрицы Репнин был пожалован чином прапорщика. В связи с этим событием великий канцлер устроил у себя званый обед. Апраксина за столом на сей раз не было, зато были другие знаменитости: вице-канцлер граф Воронцов[7], президент военной коллегии генерал-фельдмаршал князь Трубецкой[8]. Присутствовала и сама хозяйка дома. Поскольку знания русского языка у графини ограничивались несколькими заученными фразами, позволявшими ей с горем пополам изъясняться со слугами, за столом звучала только немецкая речь. К удовольствию хозяйки было и то, что гости не говорили ни о политике, ни о делах военных. В общей беседе чаще всего всплывали различные мелкие истории, похожие на сплетни. Общий интерес вызвал только рассказ графа Воронцова, который побывал на свадьбе графа Петра Панина, женившегося на старшей дочери Алексея Даниловича Татищева. Вице-канцлер уверял, что невеста оказалась такой писаной красавицей, каких он давно уже не видывал.

— Кстати, — вдруг обратился Воронцов к Репнину, прервав рассказ, — когда Панин начинал воинскую службу, ему было столько же, сколько сейчас вам, — пятнадцать. А теперь — уже полковник. Храбрый воин. Участник двух войн.

— К сожалению, я его не знаю, — признался Репнин.

— Ну, а о его старшем брате Никите Ивановиче, наверное, наслышаны? Видный дипломат. Близок ко двору.

— К сожалению, и с ним не знаком.

— Князь Николай вообще мало кого знает, — сказал хозяин стола. — Он погружен в науки, и ему не до знакомств.

— В свет надо выходить, без этого нельзя, — вмешался в разговор Трубецкой. — На вашем месте, граф, — продолжал он, обращаясь к великому канцлеру, — я бы стал возить его на куртаги. Пора. По виду он настоящий жених. Где куртаги, там и знакомства.

— Возможно, но я как-то не думал об этом.

За молодого князя заступилась хозяйка:

— Не надо смущать юношу такими соблазнами. Он сам знает, как ему жить. Лучше вернёмся к рассказу о свадьбе: мне интересно знать подробности. Продолжайте, граф, — сказала она Воронцову.

Тот озадаченно пожал плечами:

— Что мне добавить к тому, что уже рассказал? Право, не знаю. Я уже говорил, что свадьба прошла с необыкновенной торжественностью и пышностью. К сказанному могу добавить только то, что на ней присутствовали самые видные люди Петербурга. Уже одно то, что посаженными отцом и матерью со стороны невесты были наследник престола великий князь Пётр Фёдорович и его супруга Екатерина Алексеевна, говорит о многом.

— После такой свадьбы Панин может пойти далеко, — с плохо скрываемой завистью промолвил князь Трубецкой.

Репнин не вмешивался в разговор. Свадьбы его не интересовали: ещё рано думать о женитьбе. Великий канцлер был прав, когда советовал продолжать учёбу самостоятельно под его руководством. Овладеть новыми знаниями по всем наукам, окончательно определить своё место в обществе, а потом уже думать о создании собственной семьи, — такая линия представлялась ему единственно правильной.

После обеда многие гости вместе с хозяином и его супругой уселись играть в карты. Противник подобного времяпровождения, Репнин не стал более задерживаться и сразу поехал домой. Дома его ждали книги.

3

Молодой князь не нанимал себе учителей. Ему хватало одного наставника в лице великого канцлера. Репнин регулярно два раза в неделю ездил к нему в резиденцию, и они, закрывшись в уютном кабинете, долго беседовали об экономике, политике и других вещах, которые, по мнению графа, должен был знать каждый просвещённый человек. При этом наставник как-то незаметно подводил его к мысли, что Российской империи Богом уготовано в Европе самое видное место, удержаться на котором она сможет только при условии, если будет дружить с Австрией и Англией и не доверять Пруссии и Франции. Граф Алексей Петрович всё ещё надеялся склонить своего ученика отдать предпочтение дипломатической службе и потому отводил рассказам о внешнеполитической деятельности более времени. Впрочем, многие его рассказы представляли собой воспоминания о молодости, когда он на стезе дипломатической службы набивал себе первые шишки. Рассказывал, как на шестнадцатом году от роду был отправлен Петром Великим в Копенгаген и после трёх лет учёбы в тамошней академии определён дворянином посольства под начальством князя Куракина. Всё было хорошо, но после смерти первого российского императора в жизни начинающего дипломата началась чёрная полоса. Меньшиков, ставший в стране главным распорядителем, лишил его всяких надежд на награды и повышение по службе. Тщетно просил он назначить его чрезвычайным посланником в Дании, увеличить жалованье — Меньшиков и слышать не хотел об этом. После вступления на престол Анны Иоанновны его перевели из Дании в Гамбург в том же качестве резидента, и только два года спустя пожаловали наконец рангом чрезвычайного посланника, переместив обратно в Данию. Нелегко приходилось, но он преодолел все трудности и сумел-таки добраться до высот, о которых мечтал.

…Занятия в таком духе продолжались в течение нескольких лет. Стареющий покровитель князя всё рассказывал и рассказывал, не замечая того, что способный воспитанник год от году утрачивал интерес к его рассказам и поучениям, становился взрослее.

Однажды — это случилось в 1756 году — Репнин, как обычно, поехал в резиденцию великого канцлера на очередную встречу. Однако графа в этот раз на месте не оказалось. Секретарь сообщил, что его сиятельство отбыл в Конференцию[9], учреждённую императрицей.

— Он должен вернуться сюда или сразу поедет домой?

— Должен вернуться.

— Тогда я подожду его здесь, — решил Репнин.

Ждать пришлось долго. Он сидел час, два, а канцлера всё не было. Наконец за дверями послышались знакомые старческие шаги, а затем появился и сам хозяин резиденции. У него был необычно возбуждённый вид.

— А, князь!.. — обрадовался встрече со своим воспитанником граф. — А у меня для вас есть важное сообщение. Мы начинаем войну против Пруссии. Решение принято самой императрицей. — Он повёл гостя в рабочий кабинет, усадил в кресло, после чего, оставаясь на ногах, продолжал: — Я говорил, что надобно остерегаться Пруссии? Говорил. Я знал, что прусский король Фридрих Второй не удовлетворится первыми завоеваниями. Так оно и произошло. Король ввёл войска в Саксонию, армия которой сдалась ему на милость. Как вам сие может понравиться?

О новом конфликте в центре Европы Репнин узнал двумя днями раньше из последних газет, полученных из Вены. Всё началось с Вестминстерской конвенции, заключённой ещё в январе 1756 года между Пруссией и Англией. В этой конвенции Австрия увидела для себя великую угрозу и в качестве ответного шага заключила договор с Францией, чтобы противостоять возможной агрессии. Прусского короля это не остановило, и он продолжал осуществлять задуманное. Венские газеты писали, что Саксония ему понадобилась для того, чтобы обменять её на Чехию. Мало того, он имел намерение посадить своего брата Генриха на курляндский престол в качестве герцога. Но и это было не всё. Как писали газеты, король собирался завладеть прибалтийскими землями и превратить Польшу в вассала своего королевства.

— Своими вероломными действиями, — продолжал говорить великий канцлер, — Фридрих Второй бросил вызов и Российской империи, у которой с Австрией великая дружба имеется. Долг повелевает нам принять сей вызов. Ежели не сделаем этого, король возомнит в себе опасные намерения: усилившись в Европе, он будет потом угрожать и землям российским.

— А кто поведёт против Фридриха русскую армию? — поинтересовался Репнин.

— Наш общий друг генерал-фельдмаршал граф Апраксин.

— Вы сказали, генерал-фельдмаршал?

— Вы удивлены тем, что назвал графа фельдмаршалом? Нет, я не ошибся. Был генерал-аншефом, а теперь милостью её величества стал генерал-фельдмаршалом, главнокомандующим русской армией.

— И когда фельдмаршал поведёт свою армию?

— Как только закончатся приготовления. Дел много: надо набрать рекрутов, обучить воинскому занятию, сформировать новые полки, снабдить их оружием… Как подумаешь, сколько всего нужно, голова идёт кругом… Но я вижу, — продолжал граф, — вы собираетесь ещё о чём-то спросить?

— У меня не вопрос, а просьба. Нельзя ли попросить фельдмаршала, чтобы взял меня в армию хотя бы волонтёром?

Услышав такое, канцлер опустился в кресло, покряхтел малость и только потом заговорил:

— Вы значитесь офицером гвардии, а судьбы гвардейцев решает сама императрица. Вам надобно получить разрешение её величества.

Вдруг он спросил:

— Вам сколько исполнилось?

— Двадцать два.

— Боже мой! Как летит время! Ещё недавно я видел в вас мальчишку, и вот вам уже двадцать два года!..

— Мне хочется испытать себя в ратных делах, — возобновил свою просьбу Репнин. — Прошу вас, Алексей Петрович, замолвите за меня слово перед государыней.

— Да, да, я вас понимаю, я поговорю. Думаю, государыня вам не откажет, тем более, что и на службе вас хвалят. В какой вы службе сейчас?

— Служу полковым адъютантом в чине поручика.

— Всё в том же Преображенском полку?

— Так точно, в Преображенском.

— Я поговорю. А ещё лучше, если пойдём к её величеству вместе.

— Тогда, может быть, направимся к её величеству прямо сейчас?

— Нет, нет, сегодня уже поздно. Государыня обычно принимает по утрам. Приезжайте ко мне завтра в десять, и мы попытаемся что-то предпринять. Думаю, государыня вам не откажет, примет непременно…

На следующий день, как и было обусловлено, Бестужев-Рюмин и Репнин встретились в десять утра и тотчас отправились в Зимний дворец. Однако этот день оказался для них «невезучим». Придворный чиновник, дежуривший в приёмной, сообщил, что государыня занедужила и никого не принимает.

— Что же теперь будем делать? — забеспокоился Репнин.

— Право, не знаю. Придётся, наверное, ждать.

Пока они стояли и в нерешительности переговаривались между собой, в приёмной появилась великая княгиня Екатерина Алексеевна, супруга наследника престола. Бестужев-Рюмин обрадованно оживился.

— Ваше высочество, — он поклонился, — позвольте представить князя Николая Репнина, сына знаменитого генерал-фельдцейхмейстера Василия Аникитича, ныне уже покойного.

Великая княгиня подала Репнину руку для поцелуя.

— Я о вас уже много знаю, — сказала она ему, изображая на красивом лице доброжелательную улыбку. — Видела на куртаге. В тот вечер все фрейлины на вас заглядывались. — Заметив на лице молодого человека выражение смущения, она оставила его в покое и обратилась к великому канцлеру: — У вас к императрице дело?

Граф рассказал её высочеству о желании молодого князя вступить волонтёром в армию фельдмаршала Апраксина, которая собирается в поход против Пруссии.

— Государыня больна и никого не принимает, — сказала великая княгиня. — Но я постараюсь вам помочь. Я направляюсь сейчас к её величеству и могу доложить о прошении князя.

— Вы окажете мне этим великую честь, — галантно поклонился Репнин.

— Подождите меня здесь, ваше дело может решиться очень быстро. — И она ушла, оставив их с дежурным в приёмной.

В ожидании возвращения княгини гости уселись за круглый столик, стоявший у окна. Бестужев-Рюмин попросил себе последние парижские газеты; что до князя Репнина, то ему было не до чтения. Снедаемый нетерпением, он поднялся с кресла и стал прохаживаться по комнате, а потом остановился у окна, обращённого к площади, где проходили занятия солдат, по форме и цвету одежды не похожих на русских. Невысокий офицер, руководивший занятиями, был страшно недоволен тем, что его подчинённые не так чётко выполняли команды поворота направо и налево, и требовал повторения упражнений снова и снова. Репнин долго смотрел, но никак не мог понять, зачем всё это было необходимо странному офицеру.

— Вы знаете, кто этот человек? — услышал он голос канцлера, незаметно присоединившегося к нему.

— Мне кажется, я его видел, но не могу вспомнить когда и где.

— Это же великий князь Пётр Фёдорович. — И с затаённой насмешливостью уточнил: — Тот самый человек, который претендует на наследование российского трона.

Репнин был поражён оттенком его голоса. Бестужев-Рюмин никогда не говорил о членах императорской семьи с такой презрительной иронией. Сложный человек Алексей Петрович: сколько лет был Репнин, по сути, его учеником, но так до конца его и не понял.

От императрицы наконец-то вернулась Екатерина Алексеевна.

— Вопрос ваш решён, — сказала она Репнину. — Государыня дозволяет вам ехать в армию волонтёром. Можете передать это графу Апраксину.

— Покорнейше благодарю, ваше высочество, — вытянулся перед ней Репнин. — То, что для меня сделали, сохраню в памяти на всю жизнь.

Снисходительно улыбаясь, она ещё раз подала ему руку для поцелуя, после чего повела великого канцлера в глубину комнаты, подальше от чужих глаз. По всему, у них был свой разговор, сугубо доверительный. Князь Репнин вышел на свежий воздух и стал ждать своего покровителя у подъезда.

1

Сборы к выступлению против Пруссии затянулись надолго. Главнокомандующий генерал-фельдмаршал Апраксин выехал в район формирования своей армией только в августе 1756 года. Его выезд из Петербурга наблюдали многие горожане, им было чем полюбоваться. Не в меру честолюбивый, любивший поражать людей своим богатством, Апраксин ехал сражаться с пруссаками в большой карете с золотыми украшениями, впряжённой в шестёрку богато убранных лошадей. Рядом с каретой восседали на конях граф Пётр Панин, перед самым походом возведённый в чин генерал-майора, штабс-офицеры, адъютанты. Карету сопровождал отряд кирасир, державшихся таким образом, словно они находились на параде. За конным отрядом с небольшим отрывом следовал обоз с имуществом фельдмаршала такой длины, что его хвост терялся где-то в глубине города.

Сам Апраксин на люди не показывался. В то время как городские обыватели глазели на его выезд, он сидел в карете в обществе князя Репнина, с дозволения императрицы присоединившегося к армии в качестве волонтёра. Князь ехал на войну в чине поручика, но главнокомандующий обнадёживал его новым повышением в чине, ежели Богу будет угодно даровать русским победу над пруссаками.

— Как думаете, сможем мы одолеть Фридриха? — спросил он у князя, перебирая пальцами алмазные пуговицы на своём мундире.

— Австрийские волонтёры, приехавшие к нам, говорили, что прусский король свои главные силы выставил против Австрии и Франции. Ежели это так, то на своём пути мы вряд ли встретим противника, равного нам по силе.

— В военной коллегии мне тоже так говорили. Князь Трубецкой сообщил, что нам противостоит прусский фельдмаршал Левальд, у которого не более 30 тысяч воинов. Ежели принять во внимание, что у нас набирается до пятидесяти тысяч человек, то можно не сомневаться в исходе баталии. Слава победителей достанется нам.

Свою главную квартиру Апраксин нашёл далеко за Неманом. Здесь уже всё было приготовлено к прибытию его сиятельства. Палатки, поставленные в несколько рядов, поражали взоры разноцветными шёлковыми кистями и лентами, золотыми и серебряными украшениями. Особенно броско была украшена палатка, стоявшая в центре. Она была так велика, что в ней могли разместиться до ста человек. То была «рабочая» палатка самого главнокомандующего. Рядом с этим сооружением стояли другие, размерами поменьше, тоже принадлежавшие фельдмаршалу: палатка-гостиная, палатка-столовая, палатка-опочивальня, палатка-гардеробная.

Князю Репнину для проживания была отведена палатка, стоявшая рядом с «гардеробной» главнокомандующего.

Палаточный городок с трёх сторон огораживали тесно стоявшие друг к другу обозные повозки, за которыми табунами паслись лошади. Здесь же дымили костры полевой кухни. С четвёртой стороны к лагерю примыкал перелесок, на опушке которого стояла артиллерия, охраняемая солдатами.

После продолжительной нелёгкой дороги фельдмаршал сразу же лёг почивать. Однако Репнин отдыхать не стал, он заглянул в отведённую ему палатку только для того, чтобы убедиться, есть там койка и стол, и когда убедился, что с этим всё в порядке, пошёл погулять по городку, поговорить с солдатами и офицерами, прибывшими в лагерь раньше главнокомандующего и его многочисленной свиты.

В лагере царила суета. Люди были заняты своими предвечерними делами, но в беседу вступали охотно. Они были уверены, что офицеры, приехавшие из Петербурга вместе с главнокомандующим, знают о войне и пруссаках гораздо больше, чем их главные командиры, умиравшие здесь со скуки.

— Когда пойдём на пруссаков? — настойчиво спрашивали Репнина.

— Об этом знает только сам главнокомандующий, — отвечал тот. — Будем надеяться, что ждать теперь придётся недолго.

На следующий день неподалёку от места расположения главной квартиры возник ещё один палаточный городок. Число войск заметно росло. Вскоре в армию влились дивизия генерал-аншефа Фермора и корпус под командованием Сибельского, саксонского генерала, находившегося на русской службе. Штабу главнокомандующего пришлось составить новое расписание войск. Если раньше армия делилась на две дивизии, то теперь их стало три: первую возглавил генерал-аншеф Фермор, вторую — генерал-аншеф Лопухин, третью — генерал-аншеф Броун. На генерала Сибельского было возложено командование авангардным корпусом, состоявшим из трёх конных гренадерских и пяти пехотных полков.

Основная часть войск разместилась на низменной, местами всхолмлённой местности между рекой Прегель и большим Норкитенским лесом. Вдоль опушки располагались небольшие селения, в том числе деревушка с названием Гросс-Егерсдорф. За этой деревушкой в сторону реки простирались луга, в которые вклинивался ещё один лес, поменьше Норкитенского, — сильно заболоченный и трудно проходимый.

После того как все войска слились в одну армию, главнокомандующий созвал военный совет, чтобы определить, как вести дело дальше. После обмена мнениями было решено сняться с лагеря и идти вглубь территории противника, дабы заставить его сим маршем принять генеральное сражение. Войскам было предписано начать марш уже с завтрашнего дня следом за авангардом, который должен был выступить раньше, не дожидаясь общего сбора, взяв с собой из второй дивизии артиллерийскую бригаду, а также палатки и на три дня провизии.

Утром 19 августа, едва забрезжил рассвет, барабанщики пробили генеральный марш, и авангардные полки стали выстраиваться в походный порядок. Ёжась от утренней прохлады, невыспавшиеся солдаты молча выполняли команды своих офицеров. Предводитель авангарда генерал Сибельский поторапливал: «Живей, живей!..» Но вот наконец построение закончилось. Головная рота по команде тронулась в путь. За ней двинулись другие. Поход начался.

Из главной штаб-квартиры авангардников провожал дежурный генерал граф Пётр Панин. Он стоял рядом с Сибельским и, зябко кутаясь в плащ, ждал, когда уйдут последние полки. Хотя уже светало, туман оставался таким густым, что вокруг почти ничего не было видно. Саженей десять пути, и вот уже очередная колонна исчезла из виду… Вдруг Панин заметил, что хвост последней колонны, наполовину растворившийся в тумане, перестал двигаться. На это обратил внимание и генерал Сибельский. Он подумал, что возникла пробка, и уже собирался послать адъютанта узнать в чём дело, как вдруг из тумана выскочил всадник, направляясь прямо к ним. Это был волонтёр князь Репнин, с которым у Панина уже успели сложиться хорошие отношения. Репнин доложил, что впереди противник и двигаться больше нельзя.

— Вы считаете, что это главные силы Левальда? — спросил Панин.

— Я в этом уверен.

Подъехавший вскоре командир головного казачьего отряда подтвердил достоверность сообщения Репнина. По его словам, противник вышел со стороны Норкитенского леса тремя колоннами и, заняв селения, расположенные на опушке леса, под прикрытием тумана почти вплотную приблизился к русским форпостам.

Дежурный генерал посоветовал Сибельскому развернуть колонны в боевой порядок и занять оборону, после чего, пригласив с собой Репнина, поскакал в главную штаб-квартиру доложить главнокомандующему о возникшей непредвиденной ситуации.

В этот ранний час Апраксин ещё спал. Разбуженный, он не сразу понял, что случилось, а когда понял, встревожился не на шутку.

— Пошлите людей за командирами, — приказал он Панину. — Пусть соберутся в главной палатке. Я приду туда сразу же, как только оденусь.

К этому моменту по тревоге была поднята уже вся армия. Вскоре прискакали командиры дивизий, бригад, прибыл и командир авангардного корпуса генерал Сибельский, войска которого уже успели занять оборону, но огня ещё не открывали.

Последним в большой палатке появился сам главнокомандующий. От его встревоженности не осталось и следа. Он снова был спокоен, самоуверен и прекрасно выглядел: напудрен, в своём обычном парадном мундире с бриллиантовыми пуговицами.

— Кажется, господа, пруссаки решили наконец помериться с нами силами, — весело сказал он, желая, видимо, приободрить генералов.

Генералы вежливо промолчали.

Между тем Панин развернул на столе карту, показал фельдмаршалу, в каких местах замечен противник. Апраксин долго смотрел на карту, обдумывая, как поступить. Это был первый случай, когда ему самому предстояло руководить крупным сражением. Именно от него сейчас в значительной мере зависело быть или не быть желанной победе.

— Будем надеяться, что Бог нас не оставит, — проговорил он наконец, — Бог нам поможет.

Не поднимая головы от карты, Апраксин стал излагать диспозицию: авангарду построиться против левого неприятельского фланга; дивизии генерала Лопухина, сомкнувшись с авангардом, развернутся вдоль прилеска; первой дивизии занять позицию правее между прилеском и армейским обозом; бригаду генерала Румянцева, стоящую за прилеском, пока не трогать, считая её в резерве.

— Дозвольте заметить, ваше сиятельство, — подал голос генерал Лопухин, — резервы надобно иметь под рукой, а бригада графа Румянцева стоит далеко за лесом.

— Пусть вас сие не тревожит, — холодно отвечал на это Апраксин. — Резервы нам могут вообще не понадобиться. Не забывайте — противник вдвое, а то и втрое слабее нас.

Едва успел он произнести эти слова, как палатка вздрогнула от взрыва гранаты. Это открыла огонь по русским позициям артиллерия противника. Прусский генерал-фельдмаршал Левальд не стал ждать, когда его сиятельство закончит диспозицию и пойдёт на него атакой. Он сам пошёл в наступление.

Апраксин поспешил закончить совещание.

— Прошу, господа, вернуться в свои войска и начать боевые действия. С Богом. Жду от всех вас победных реляций.

2

Начало сражения князю Репнину видеть не довелось. В то время, когда противостоявшие войска открыли отчаянную пальбу, он находился в свите главнокомандующего, уже восседавшей на конях и ожидавшей, когда изволит подняться в седло сам фельдмаршал. Кроме русских генералов и офицеров в свите нашли себе место и несколько австрийских волонтёров, приехавших помочь верным союзникам добыть желанную победу. Наиболее значительным из них был генерал лейтенант Сент Андре, знавший Репнина ещё с той поры, когда тот подростком набирался уму-разуму при венском дворе. Когда Апраксин с помощью адъютанта взобрался, наконец, на своего породистого жеребца, Сент Андре подъехал к нему почти вплотную, и с той минуты не отдалялся от него ни на шаг.

Присутствие австрийских волонтёров заметно сковывало главнокомандующего, и он не спешил вмешиваться в ход баталии. Не приведи Господь, если из уст ненароком вырвется неграмотная команда. Эти самые иностранцы могут осмеять потом на всю Европу… Нет уж, лучше оставаться в лагере и ждать донесений от главных командиров.

Между тем над лесом показалось солнце, туман рассеялся, шум битвы стал заметно усиливаться.

— А не проехать ли нам вперёд и своими глазами посмотреть, что там делается? — обратился Сент Андре к русскому фельдмаршалу, поведение которого по всему вызывало у него недоумение.

— Пожалуй, пора, — согласился с ним Апраксин.

Тронув коня, он шагом направился в сторону пригорка, возвышавшегося в полуверсте от палаточного городка. Пригорок оказался удобным местом для наблюдения за боем. Отсюда было видно все: и неприятельские батареи у лесной опушки, и наспех вырытые шанцы[10], и притаившуюся в лощине неприятельскую кавалерию… Бой был в самом разгаре. Ружейные выстрелы перемешивались с пушечными залпами. Цепочки солдат с обеих сторон то двигались вперёд, то отступали назад.

Более шумно было на левом фланге. Артиллерийская канонада гремела так сильно, что казалось, пруссаки сосредоточили здесь большую часть своих орудий.

— Ваше сиятельство, — обратился к фельдмаршалу Репнин, — дозвольте доскакать к генералу Лопухину и узнать, в чём там дело. Складывается впечатление, что палят одни неприятельские орудия, а наши почему-то не отвечают.

Апраксин разрешил:

— Скачите, князь, посмотрите что и как…

Пришпорив коня, Репнин поскакал с места галопом. Едва он скрылся за бугром, как неподалёку от того места, где фельдмаршал со своим окружением наблюдал за ходом сражения, разорвался снаряд. Правда, он не причинил никакого вреда, зато последовавшие за ним другие снаряды вызвали переполох. Прусские артиллеристы, видимо, догадались, кого из себя представляли разнаряженные всадники, и не жалели для них гранат. Один снаряд упал почти у ног спешившегося стремянного его сиятельства, и тот упал замертво, не успев даже охнуть. Апраксин решил, что такой же снаряд может угодить и в него самого, и повернул обратно к палаточному городку. Свита последовала за ним.

А сражение тем временем продолжалось. Из-за бугра, в том месте, куда ускакал Репнин, показалась толпа раненых. Без ружей, перевязанные белым тряпьём, они имели жалкий вид.

Раненые хотели выйти на большую дорогу, но, увидев палаточный городок, повернули в его сторону. Дежурный генерал граф Панин тотчас поскакал им навстречу. Остановив толпу, не слезая с коня, долго что-то говорил пострадавшим, пока те не направились обратно на большую дорогу.

— Чьи это солдаты? — поинтересовался Апраксин, когда Панин присоединился к его свите.

— Из дивизии генерала Лопухина.

— А о чём вы так долго с ними говорили?

— Они рассказывали ужасные вещи. На участке Лопухина пруссаков видимо-невидимо. Как я понял, Левальд избрал этот участок направлением главного удара, сосредоточив здесь основные силы.

— Возможно, что и так, — промолвил Апраксин.

— Может быть, есть резон послать к Лопухину несколько полков из других дивизий?

— Но Лопухин не просит сикурсу[11], а коль не просит, значит, надеется своими силами управиться с пруссаками. — Увидев, однако, что дежурный генерал с ним решительно не согласен и готов настаивать на своём, Апраксин миролюбиво добавил: — Подождём возвращения Репнина, послушаем, что он скажет, тогда и примем решение.

Репнин был лёгок на помине. Прискакав, он так резко осадил коня, что тот поднялся на дыбы.

— Ваше сиятельство, — стал рапортовать он, — худые вести. Противник ввёл вторую дивизию в сильную конфузию[12], превосходящими силами принуждает её к отступлению. Генерал-поручик Зыбин убит, сам генерал-аншеф Лопухин тяжело ранен. Командование дивизией принял генерал-поручик фон Вертен. Генерал-поручик просит сикурсу, без оного ему не устоять.

Главнокомандующий озабоченно оглянулся на палатки — не дать ли команду свернуть и погрузить их в обоз? — затем посмотрел на австрийского генерала Сент Андре, как бы ища у него совета, но поскольку чужестранец с советом спешить не стал, снова переключил внимание на Репнина:

— Вот что, князь, скачите обратно и скажите фон Вертену, чтобы держались. А вы, Пётр Иванович, — обратился он к дежурному генералу, — пошлите курьера к господину Фермору: пусть перебросит на левый фланг артиллерийскую бригаду и три пехотных полка. Пруссаков надобно как-то остановить, — добавил он, уже ни к кому не обращаясь.

Князь Репнин снова поскакал на поле сражения по уже знакомой ему дороге. Тем временем Панин наставлял личного адъютанта, которого решил послать к графу Фермору в качестве курьера:

— Запомните: три пехотных полка и артиллерийскую бригаду. Это то, что граф должен выслать немедленно. Да не забудьте сказать, что приказ самого главнокомандующего. Пусть поторопится.

— Будет исполнено, — заверил его адъютант.

Проводив адъютанта, Панин вернулся к главнокомандующему. Намекнув на сложность обстановки, он спросил его сиятельство, не погрузить ли в целях предосторожности палатки в обоз на случай ретирады[13]. Апраксин, побагровев, промолчал. Дежурный генерал истолковал его молчание как согласие и приказал вагансейстеру[14] готовиться.

3

Дивизия генерал-аншефа Лопухина, принявшая на себя главный удар противника, несла большие потери, но держалась, не давая пруссакам прорваться в тыл русской армии. Атаки прусской стороны чередовались с контратаками русских. Некоторые позиции переходили из рук в руки по нескольку раз.

Репнин подоспел к месту сражения как раз в тот момент, когда пруссаки затеяли очередную атаку. Они шли такой плотной стеной, с такой уверенностью в своём превосходстве, что изрядно потрёпанные русские подразделения заколебались и попятились назад. Не миновать бы беде, не подоспей к передним рядам бригадир Племянников.

— Братцы, что вы делаете? За вашими спинами раненый командир дивизии. Неужели позволим пруссакам пленить нашего любимого генерала? Вперёд, братцы! Штык на штык! Умрём, но не отступим!

И с обнажённой шпагой он первым кинулся навстречу врагу. Его тотчас обогнали другие офицеры, солдаты, и началась новая рукопашная схватка, ещё более ожесточённая, чем была до этого. Воздух сотрясался от голосов. Кричали пруссаки, кричали русские, и поначалу со стороны трудно было определить, чья сторона берёт верх. В азарте сражения противники смешались в одну общую толпу и выбирали себе жертвы только по цвету мундиров.

Князь Репнин тоже включился в рукопашную, но его шпага оказалась слишком короткой, чтобы достать кого-либо из вражеских бойцов. Один пруссак, заметив его неопытность, ловким ударом штыка выбил у него шпагу и замахнулся для нанесения смертельного удара, но в этот миг, к счастью русского офицера, поскользнулся, чем тот мгновенно воспользовался: выдернув из кармана пистоль, он выстрелил в упор. Выронив ружьё, пруссак упал. Репнин подобрал с земли свою шпагу и стал выбираться из толпы. Он не давал отчёта своему поведению. Ему смутно казалось, что, убив вражеского солдата, он тем самым уже исполнил свой долг и больше ему тут делать нечего… Впрочем, в дальнейшем его участии и контратаке уже не было необходимости. Хотя противник имел численный перевес, он не смог устоять перед яростью противоборствующей стороны и начал постепенно отходить на свои исходные позиции.

Репнин пошёл к тому месту, где находился раненый командир дивизии. Генерал Лопухин лежал на спине. Его мундир был пропитан кровью, но он оставался в сознании.

— Не прошли пруссаки, — полувопросительно промолвил он.

— Наши их отогнали назад.

Репнин доложил о решении главнокомандующего передать ему в помощь из дивизии генерала Фермора артиллерийскую бригаду и три пехотных полка. Лопухин поморщился, словно это решение фельдмаршала не обрадовало, а лишь огорчило его.

— Пустой человек, — сказал он тихо, имея ввиду Апраксина. — Боюсь, загубит всё дело.

В этот момент до слуха донеслось многоголосое «ура». Крики повторялись снова и снова.

— Что там такое? — оживился генерал. — Посмотрите, голубчик. Голоса русские, а доносятся как будто со стороны пруссаков.

Едва Репнин успел подняться, как прибежал бригадир Племянников.

— Победа, Василий Абрамович! — обрадованно доложил он. — Врагов с тыла атакуют полки Румянцева. Пруссаки бегут в лес, оставляя орудия.

— Говорите, полки Румянцева? — засветилось радостью лицо раненого генерала. — Но откуда они взялись? Румянцев стоит за лесом, и у него не было времени обойти этот лес.

— А он его не обходил, он прошёл прямиком через лес и вышел к пруссакам в тыл.

Глаза генерала наполнились слезами:

— Слава Богу, теперь я могу умереть спокойно.

Генерал Лопухин вскоре умер. Репнин покинул поле боя только после того, как тело славного полководца увезли в вагенбург[15], чтобы уже оттуда отправить в Россию для предания родной земле. Он шёл медленно, чувствуя себя усталым и опустошённым. Его лошадь была ранена при возвращении на поле боя от Апраксина, он оставил её на попечение какому-то сержанту, а другую искать себе не стал.

До палаточного городка он добрался только к вечеру. Там, где ещё несколько часов тому назад находился главнокомандующий со своим окружением, было пусто. Репнин этому даже обрадовался. Ему почему-то не хотелось встречаться с Апраксиным и тем более говорить с ним. Он тихо, не привлекая к себе внимания людей, находившихся в лагере, пробрался в свою палатку, лёг не раздеваясь на походную койку и тотчас заснул.

1

Репнин спал долго. Когда, проснувшись, он вышел из палатки, в лагере уже вовсю кипела жизнь. За обозными повозками, как всегда, горели костры. Но в этот раз на вертелах поджаривались туши баранов, диких кабанов. Как можно было догадаться, готовили праздничное угощение для господ офицеров по случаю одержанной победы над пруссаками.

— Вчера фельдмаршал уже устраивал маленькое застолье, — сообщал Репнину встретившийся с ним австрийский волонтёр. — А сегодня обещал устроить настоящий пир. Кстати, — вспомнил он, — вас за столом почему-то не было. Что-то задержало?

— Я рано лёг спать, — отвечал Репнин. — Было много переживаний.

Подошёл Сент Андре, гулявший по дорожке перед палатками. Тоже поинтересовался, почему его, Репнина, не было на вчерашнем застолье. Репнин сказал ему то же, что и первому волонтёру.

— А фельдмаршал уже встал? — спросил он в свою очередь.

— Он у себя в палатке, — сообщил Сент Андре. — Вместе с графом Паниным сочиняет реляцию на имя императрицы. Возможно, уже кончили. Не желаете посмотреть?

Австрийский генерал дружески взял его под локоть и повёл в сторону главной палатки, у входа в которую стоял гренадер с ружьём.

— Фельдмаршал ещё не освободился? — спросил его Репнин.

— Никак нет, — отвечал тот, — его сиятельство занят.

Подойдя к палатке, Репнин услышал доносившийся оттуда голос Апраксина. Главнокомандующий диктовал писарю текст реляции императрице, диктовал так громко, что Репнин отчётливо слышал каждое слово. «…Что до меня принадлежит, — доносилось из палатки, — то я, всемилостивейшая государыня, как перед самим Богом, вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит и несколько человек офицеров и гусаров ранено, тако ж и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатлеть, чем неудачу какую видеть…»

— Фельдмаршал, наверное, ещё долго будет занят, — сказал Репнин австрийскому генералу, стоявшему в сторонке в течение всего времени, пока он прислушивался к голосу Апраксина. — Может, попьём пока чаю?

— С большой охотой, — согласился генерал.

…Пир, о котором говорили с самого утра, состоялся вскоре после учинения благодарственного молебна. В главной палатке фельдмаршала сумели разместиться все генералы и старшие офицеры. Отсутствовал только генерал-майор граф Панин: он был послан в Петербург с реляцией для императрицы.

Пировали под пушечные салютования. Пили много. Пили, ели. На следующий день повторилось то же самое. И так шесть дней кряду, потом наступили будни. Все ждали команды идти вперёд вслед за ретировавшимся противником. Но давать команду фельдмаршал не спешил. То ли ждал возвращения курьера, то ли по другой причине, только он даже слышать не хотел о возобновлении похода вглубь неприятельской территории. В лагере ходили слухи о петербургском курьере, будто бы тайным образом доставившем фельдмаршалу письма от весьма важных особ. Некоторые упоминали при этом имена великой княгини Екатерины Алексеевны и великого канцлера Бестужева-Рюмина. Но была ли в сих предположениях правда, мог знать только сам Апраксин. Однако фельдмаршал помалкивал, целыми днями прячась в своей палатке-«опочивальне».

Но вот наконец наступил день, когда по приказу главнокомандующего барабанщики забили генеральный марш и полки двинулись в путь. Все были уверены, что фельдмаршал поведёт их на Кёнигсберг. Занять этот город уже ничто не могло помешать. Корпус Левальда разбит, а других прусских войск поблизости нет…

— Кёнигсберг, — обсуждали меж собой солдаты, — это хорошо. В Кёнигсберге — хлеб, фураж. В Кёнигсберге — лазареты. Там можно наконец стать на зимние квартиры.

Полки шли с подъёмом. Одна песня сменялась другой. Но вот прошли несколько вёрст, и из главной штаб-квартиры неожиданно последовал приказ: кампанировать[16]… Люди были разочарованы. Вот тебе и Кёнигсберг! Вот тебе и зимние квартиры! Уж не задумал ли фельдмаршал зимовать в палатках?

А вокруг, куда ни глянь, уже давал о себе знать сентябрь: желтели леса, жухла трава на лугах. Хотя стояли ясные дни и солнышко ещё грело, по ночам в палатки вползал такой холод, что солдаты натаскивали на себя всякое тряпье, какое только попадалось под руку.

Надежды на добрые перемены вновь овладели людьми, когда из Петербурга вернулся граф Панин. Все понимали: Панин не мог приехать просто так, без ничего. Какие-то указания должен привезти. Если не от самой императрицы, то хотя бы от Конференции или военной коллегии.

Ждали созыва военного совета. Нельзя было оставлять главных командиров в полном отчуждении. Они имели право знать, что их ожидает впереди.

Главнокомандующий созвал военный совет уже на второй день после возвращения Панина из Петербурга. Однако военачальники не услышали от него того, чего ждали. Апраксин вообще не стал говорить о планах кампании, а ограничился коротким заявлением о необходимости возвращения армии за реку Неман.

— Это приказ Петербурга? — спросил кто-то, не подымаясь с места.

— Приказа такого нет, и всё же мы должны взять направление на восток.

— Не понимаю, — недовольным голосом заговорил генерал Сибельский, — почему мы должны идти именно на восток, а не на запад? Разве с Пруссией уже заключён мир?

— Мира нет, но так нужно. У нас кончается продовольствие, нет фуража. Да и холодно становится.

— На каком основании вы решили, что у нас нет фуража?

— На основании поданных мне рапортов.

— Но я лично такого рапорта не подавал.

— И я не подавал. И я… — послышались голоса с мест.

Апраксин вспыхнул:

— Я не потерплю возражений. Решение принято, и вам придётся его выполнять. Это всё, что я могу сказать. Ордер о порядке движения получите от дежурного генерала.

Репнин не присутствовал на этом совещании. Позднее фельдмаршал вызвал его для отдельного разговора, состоявшегося в присутствии графа Панина. Он сказал ему, что надеется на понимание им возникшей ситуации и на его помощь в деле возвращения армии в Россию.

— При движении армии прошу вас следовать с арьергардом, — сказал он. — Колонны войск с тыла будет прикрывать корпус Сибельского, на нём лежит главная ответственность, но от вашего присутствия в арьергарде мне будет покойнее.

Покидая фельдмаршала, Репнин вспомнил его слова о «возникшей ситуации», и только тогда дошёл до его сознания их настораживающий смысл. Что хотел сказать этим главнокомандующий, какую конкретно ситуацию он имел в виду — возникшую здесь или в Петербурге?

То, о чём умолчал Апраксин, мог знать граф Панин, вернувшийся из столицы и ещё никому открыто не рассказавший о своей поездке. Репнин подождал, когда тот выйдет от Апраксина, и пригласил его к себе распить за встречу бутылку лёгкого вина. Панин приглашение принял, но откровенничать за столом не стал. Он сообщил только, что имел разговор с великим канцлером, который весьма похвально говорил о молодом князе, прочил ему большое будущее.

— Кстати, — вспомнил Панин, — за усердие на службе вам пожалован чин капитана гвардии, с чем вас и поздравляю.

— Спасибо! А как государыня? Вы были у её величества?

— Государыня больна, — помрачнел Панин. — В Петербурге только и разговоры об этом. В церквях читают молитвы. Все молятся, чтобы Бог вернул ей здоровье.

— Будем надеяться, что Бог услышит наши молитвы, не даст умереть государыне нашей.

До возвращения в Россию это была их последняя встреча. После неё Репнин Панина больше не видел, как не видел и самого Апраксина. Главнокомандующий выехал в сторону Петербурга вскоре после начала марша войск. Граф Панин, исполнявший обязанности дежурного генерала, держался где-то в голове армейской колонны. Что до Репнина, то он, следуя указаниям фельдмаршала, ехал в арьергарде вместе с генералом Сибельским, по принуждению обстоятельств ставшим командиром уже не авангардного, а арьергардного корпуса, призванного обеспечивать безопасность тыла армии. Человек прямой и гордый, Сибельский подозревал, что Апраксин направил к нему молодого волонтёра в роли своего рода надсмотрщика, и, оскорблённый таким предположением, относился к Репнину с нескрываемой враждебностью. Впрочем, он был несправедлив и к некоторым своим офицерам. Плохое настроение не покидало его в течение всего времени, пока маршировали до нового места дислокации. Однажды неведомо откуда в тылу войск появился прусский эскадрон. Воспользовавшись оплошностью отряда прикрытия, пруссаки напали на тащившийся позади обоз и попытались повернуть его в свою сторону. Сибельский рассвирепел. Он потребовал от отряда прикрытия догнать и уничтожить обнаглевших пруссаков, покусившихся на русский обоз, а когда сделать сие не удалось, приказал сжечь дотла две пустые деревушки, стоявшие вдоль дороги.

— Передайте всем жителям, — сказал он офицеру, которому надлежало выполнить это приказание, — хотя они и не солдаты, я буду поступать таким образом каждый раз, как только уличу прусскую сторону в желании причинить вред моим войскам.

Репнин был не согласен с его репрессивными действиями. Мирные жители не могли нести ответственность за действия военных властей. Убеждённый в этом, он, однако, был бессилен что-либо предпринять. Военный устав не позволял офицерам вступать в спор с вышестоящими начальниками.

Когда переправились через Неман, опасность нападений противника на тылы войск миновала и Репнин покинул арьергард, решив ехать в Петербург по другой, как ему объяснили местные жители, более короткой дороге. Сибельский воспринял его решение с удовлетворением.

2

Добравшись до Петербурга, Репнин поехал сразу дот мой. Камердинер Никанор обрадовался, когда увидел своего хозяина живым и невредимым. Тотчас распорядился затопить баню, а когда ему доложили, что баня готова, сам повёл князя побаловать лёгким парком, похлестать берёзовым веничком да «поломать» ему спину и поясницу, дабы барин вновь почувствовал себя сильным и свежим соком налитым.

Пока Никанор с усердием занимался своим банным делом, князь пытался затеять разговор о новостях в столице. Не получилось.

— Об этом тебе, батюшка, лучше в другом месте спросить, — уклончиво отвечал на его вопросы Никанор. — Откуда нам, прислуге, знать где и что делается. Наше дело служить господам своим, а не сплетни собирать. Так что никаких новостей не знаю.

— Но о том, что государыня больна, знаешь?

— Об этом знаю. Да и как не знать, когда в церковь хожу? А в церкви ни одна служба не обходится без того, чтобы имени государыни не упомянули. Один раз, — продолжал рассказывать Никанор, — всем приходом ходили. Народу набралось столько, что втиснуться не смогли, многие за дверями стояли. Свечки жгли, молитвы пели. Просили Господа снять хвори с милостивейшей царицы нашей.

— Давно это было?

— Да уж больше недели прошло. В последний раз, когда ходили, поп объявил, что-де молитвы наши дошли до Господа: государыне полегче стало, уже будто бы вставать начала. Ежели не будешь грешить, Бог для тебя всё может сделать, — добавил Никанор убеждённо.

На следующий день, позавтракав, Репнин поехал к Бестужеву-Рюмину. Он знал: великий канцлер имел привычку появляться в учреждении не раньше десяти часов утра, поэтому приказал кучеру править к нему домой. Ему не терпелось поскорее встретиться с ним, узнать то, чего не сказал граф Панин: что кроется за решением Апраксина вывести армию из Пруссии? Домашняя обстановка располагает к откровенности гораздо больше, чем служебная, и Репнин уже представлял себе, какая хорошая у них получится беседа: граф Алексей Петрович будет расспрашивать о том, как проходило сражение при Гросс-Егерсдорфе, а он, Репнин, будет выпытывать своё… Им обоим есть что рассказать друг другу.

Подъехав к дому великого канцлера, Репнин обратил внимание на солдат, с ружьями стоявших у входа во двор. Раньше караул у дома никогда не ставили, охрану обеспечивали сторожа из дворовых, а тут такой парад!.. Уж не властями ли заведены такие новые порядки?

— Граф Алексей Петрович дома? — спросил постовых Репнин.

— Дома, но к нему нельзя.

— Это почему же?

— Нельзя, и всё. Ежели вам угодно знать что-то о графе, спрашивайте начальника караула.

Услышав голоса, из-за ворот появился гвардии подпоручик — тот самый начальник караула, о котором говорили постовые. Узнав, с кем имеет дело, подпоручик сообщил, что граф Бестужев-Рюмин находится под домашним арестом и свидания с ним запрещены.

— Давно под арестом?

— Со вчерашнего дня.

— За что арестовали, не знаете?

— Нет, не знаю.

Репнин почувствовал себя в затруднительном положении.

— А вице-канцлера графа Воронцова могу я найти?

— Езжайте к нему на службу, может, и найдёте.

В отличие от Бестужева-Рюмина, вице-канцлер Воронцов приходил в учреждение очень рано. Он и сейчас оказался на месте. Человек добрый, с душой нараспашку, он был рад встрече с нежданным гостем.

— Знаю, знаю, с чем вы пришли, — не дал он объясниться Репнину. — Граф Бестужев-Рюмин. Не так ли?

Репнин рассказал, как был удивлён, когда узнал о домашнем аресте великого канцлера. Граф Воронцов обречённо развёл руками.

— Алексей Петрович всегда был осторожен и не делал ошибок. Но в этот раз сильно просчитался. Просчитался и тем погубил себя.

— А что, собственно, случилось?

— Длинная история.

Воронцов позвонил в колокольчик и, когда в дверях появился слуга, спросил его:

— Кофий готов?

— Только что вскипел, ваше сиятельство.

— Подайте на две персоны.

— Слушаюсь.

За горячим кофе разговор между хозяином и его гостем носил неторопливый характер. Говорить больше пришлось графу Воронцову, Репнин только слушал и запоминал. Рассказ же графа сводился к следующему. Ещё в августе императрица стала чувствовать себя плохо, а в начале сентября её здоровье ухудшилось настолько, что она слегла в постель и больше не поднималась. Кому-то пришло в голову, что жить ей осталось немного, и вскоре появились разговоры о наследовании престола. Среди тех, кто в этом деле проявлял особую заинтересованность, был и Бестужев-Рюмин. Великий канцлер считал, что наследник престола Пётр Фёдорович по скудности ума не способен управлять великой империей и вёл дело к тому, чтобы посадить на престол его малолетнего сына Павла с условием назначения регентшей его матери. Так оно было или не так — рассудит следственная комиссия, которая этим сейчас занимается. Только государыня после своего выздоровления, узнав обо всём этом, сильно разгневалась, и граф Алексей Петрович на сей раз не смог уберечься от опалы.

— А какую роль в этом деле играл Апраксин? — выслушав рассказ вице-канцлера, спросил Репнин.

— Апраксин был заодно с великим канцлером. Он обвинён в самовольном отводе российской армии из района боевых действий и тоже арестован. Сейчас Апраксин содержится под караулом в местечке Четыре Руки, где над ним чинят допрос.

Вице-канцлер допил свой кофе и продолжал:

— На вашем месте, князь, я стал бы добиваться приёма у государыни. Дело в том, что граф Алексей Петрович считался вашим покровителем, и вас могут заподозрить в причастности к его опасной затее. Кстати, подозрения сейчас падают на многих лиц. Даже великая княгиня Екатерина Алексеевна попала в немилость её величеству.

— Я с вами согласен, — сказал Репнин. — Но согласится ли её величество меня принять?

— Постараюсь вам помочь. Государыня всё ещё находится в Царском Селе. Сейчас я закажу карету, и мы не мешкая двинемся в путь. И будем молить Бога, чтобы всё обошлось хорошо.

…Императрица приняла их обоих вместе — и вице-канцлера, и князя Репнина. Уже в первые минуты беседы Репнин понял, что у её величества нет к нему никаких претензий. Она не задала ни одного вопроса, связанного с его взаимоотношениями с Бестужевым-Рюминым (о великом канцлере вообще не было речи), расспрашивала его главным образом о баталии при Гросс-Егерсдорфе.

— Вы прекрасно вели себя в той баталии, — сказала она, удовлетворённая его ответами, — и чин капитана гвардии назначен вам заслуженно. Теперь можете оставаться в Петербурге, получив в гвардии приличное место.

— Ваше величество, — горячо заговорил князь, — вы сделали для меня так много, что я не нахожу слов для выражения своей благодарности. Но дозвольте доложить… Умирая, отец наказывал мне посвятить себя службе в обычных войсках, и я прошу ваше величество разрешить мне вернуться в действующую армию.

— Опять волонтёром? — с лукавинкой в глазах посмотрела на него императрица, затем перевела взгляд на вице-канцлера: — Как на сие смотрите, граф?

— Думаю, такие молодцы армии вашего величества зело нужны, — ответил вице-канцлер.

Императрица на минуту задумалась.

— Хорошо, — наконец решила она, — мы назначим вас в армию в чине полковника, но только после того, как вернётесь из Франции.

— Я должен туда ехать?

— Нам надобно иметь своего представителя при французской армии, а князь Трубецкой считает, что вы с этим поручением справитесь лучше, чем кто-либо другой. Вы знаете европейские языки, и вам будет легко договориться с союзниками. Надеюсь, возражать не станете?

— Я готов к исполнению любого задания, которое мне поручат, — заверил Репнин.

Из Царского Села Воронцов и Репнин возвращались порознь. У вице-канцлера обнаружились какие-то дела, которые он должен был обсудить с императрицей с глазу на глаз, и Репнин, не став его дожидаться, поехал один. Встреча с императрицей уничтожила в нём всякие сомнения относительно его будущего, пробудила прежние мечты о быстрой военной карьере и славе. Хотя императрица и не согласилась назначить его в действующую армию, пообещав это сделать лишь после его возвращения из Франции, он мог и впредь рассчитывать на её милости.

На следующий день Репнин посетил президента военной коллегии генерал-фельдмаршала князя Трубецкого, получил от него инструкции, определявшие круг его обязанностей во время пребывания в союзнической армии, затем побывал в коллегии иностранных дел, а неделю спустя, нанеся прощальный визит вице-канцлеру графу Воронцову, выехал через Вену в Париж.

1

Императрица Елизавета Петровна сдержала своё обещание. После продолжительного пребывания во Франции в качестве представителя Российской армии при штабе французских вооружённых сил Репнин получил даже больше, чем ожидал. В чине полковника он был назначен в действующую армию полковым командиром.

Штаб-квартиру армии Репнин нашёл на правом берегу Одера. В ту пору армия находилась под началом генерал-аншефа Фермора. Главнокомандующий встретил его без каких-либо эмоций. Приняв ордер о назначении, он склонился над документом и долго сидел в таком положении, раздумывая, что можно предложить молодому щёголю, скорее всего выскочке, до этого ещё ни разу не бывавшего на командных должностях.

Репнин знал Фермора ещё с той поры, когда произошло сражение при Гросс-Егерсдорфе. В той баталии генерал-аншеф ничем похвальным себя не отличил, но и не сделал ничего такого, за что можно было бы его осуждать. Приказы выполнял исправно, хотя вообще-то в армии его недолюбливали. Сухарь, педант… Дружбу заводил только с генералами да старшими офицерами, имевшими иностранное происхождение. Что до русских военачальников, то относился к ним с недоверием, чуть ли не всех считал выскочками, неспособными руководить боевыми действиями. Таковым считал даже графа Румянцева, отличившегося в Гросс-Егерсдорфской баталии: эта победа представлялась ему чистой случайностью.

— Так и быть, — принял наконец решение главнокомандующий, — полупите в своё распоряжение рекрутский полк. Полк ещё не обстрелян, да и экзерциций[17] было мало, но солдаты там исправные.

— В какой дивизии?

— В дивизии графа Румянцева.

— Благодарю вас, господин генерал.

Так у Репнина начался первый день службы в действующей армии. За этим днём последовали другие, и он не заметил, как втянулся в серые армейские будни с бесконечными построениями, маршированиями, экзерцициями, солдатскими сходками у костров перед вечерним отбоем. Всю эту повседневную суетность нарушали только военные действия, но таковые возникали редко. К тому же русской армии явно не везло. Она уже не одерживала таких побед, какой увенчалась баталия при Гросс-Егерсдорфе. Была возможность захватить неприятельскую крепость Кюстрин, но воспользоваться ею не смогли. Длительная осада не дала желаемых результатов, и главнокомандующий ничего другого не придумал, как отдать приказ сжечь предместье города и отбыть с войсками восвояси.

Ещё более горькую неудачу пришлось испытать русской армии в баталии, случившейся вблизи селения Цорндорф. Здесь на открытом пространстве столкнулись главные силы противоборствующих сторон. Будучи приверженцем тактики фельдмаршала Миниха, Фермор построил свою армию в виде продолговатого прямоугольника, в центре которого расположил кавалерию и обозы. Подобные каре фельдмаршал Миних, находившийся на русской службе, выстраивал против турок и татар во время русско-турецкой войны и часто добивался успехов. Фермор надеялся, что такое построение войск и ему принесёт лавры победителя. Но в своих расчётах генерал-аншеф не учёл сущей малости, а именно: в данном случае единому громоздкому каре противостояли не плохо обученные толпы, а вымуштрованные прусские войска. Когда Фермор пустил в атаку свою конницу, пруссаки встретили её мощными залпами ружейного и артиллерийского огня. Атака тотчас захлебнулась. Спасаясь от пуль и снарядов, конники повернули обратно, но попали в непроглядные облака пыли, поднятой копытами лошадей и взрывами гранат. В этих условиях было трудно разобраться, где свои, а где чужие. И не было ничего удивительного, что повернувшая назад русская кавалерия попала под огонь своих же войск, принявших её за неприятельскую конницу. Потери русской стороны возрастали с каждой минутой. Воспользовавшись замешательством в рядах противника, пруссаки дружно ударили по правому флангу русских, прорвали каре и устремились к обозам, находившимся внутри построения…

От полного разгрома русскую армию спасало только отчаянное сопротивление солдат и офицеров, дравшихся не на жизнь, а на смерть. Но потери только убитыми составили более 20 тысяч человек. Много русских воинов попало в плен, в том числе генералы, обер-офицеры. В качестве трофеев пруссакам досталось более ста орудий.

В своей реляции о состоявшейся трагической баталии Фермор старался всячески преуменьшить понесённые потери, скрыть истинную правду, но Петербург не мог простить ему поражения и спустя некоторое время направил в армию нового главнокомандующего в лице генерал-аншефа графа Петра Семёновича Салтыкова.

Хотя Салтыков и не пользовался славой удачливого полководца, военное дело он знал превосходно, и Конференция, остановившая на графе свой выбор, возлагала на него большие надежды. И не ошиблась. В августе 1760 года в баталии при Кунерсдорфе он учинил прусской армии такой разгром, что король Фридрих Второй, лично руководивший боевыми действиями с прусской стороны, готов был от позора покончить жизнь самоубийством.

В той баталии Репнин со своим полком занимал позицию в центре между первой и второй оборонительными линиями. На первых порах пруссаки брали верх. Атакуя левый фланг русской обороны, где стояла дивизия генерал-поручика князя Голицына, войска Фридриха Второго сумели захватить два русских ретраншемента со всеми установленными в них орудиями. Чтобы выправить положение, Салтыкову пришлось направить в помощь ратникам, сдерживавшим натиск противника, сразу несколько пехотных полков, в том числе и полк Репнина. Молодой полковник сам повёл своих солдат в контратаку, которая перешла вскоре в ожесточённую рукопашную схватку. Ценой огромных усилий и немалых потерь русским воинам удалось-таки отбить у противника один ретраншемент, на большее сил не хватило. Но и пруссаки уже не рвались вперёд с такой самоуверенностью, как прежде. На поле боя возникло равновесие, которое некоторое время не удавалось нарушить в свою пользу ни той, ни другой стороне. Теперь всё зависело от того, у кого окажется больше резервов. В этом отношении русский полководец показал себя более дальновидным, чем прусский король. В то время как у короля оставались незадействованными только два пехотных полка, не считая кавалерийского корпуса генерала Зейдлица, у русских была ещё не тронута целая пехотная дивизия под командованием генерал-аншефа Фермора. Что до конных войск, то таковых на русской стороне было не меньше, а даже больше, чем у пруссаков, если принять во внимание, что заодно с ними воевала также союзническая австрийская кавалерия.

Русско-австрийская конница под общим командованием генерала Румянцева пока не участвовала в деле, ожидая своего часа в лощине, недосягаемой для вражеской артиллерии. Румянцев имел приказ главнокомандующего атаковать прусскую кавалерию в тот момент, когда она первой покажется на поле боя и будет обстреляна орудийными и ружейными залпами.

Главнокомандующий русской армией не спешил вводить в бой свои резервы. Ситуация изменилась только после того, как король бросил в бой свою последнюю надежду — кавалерийский корпус генерала Зейдлица. Прусская кавалерия двинулась на русские позиции плотной лавиной и, казалось, способна была разметать, затоптать всё на своём пути. Но русские не дрогнули. По командам офицеров прозвучали мощные артиллерийские и ружейные залпы. В лавине атакующих появились бреши, возникло замешательство, чем немедленно воспользовались русские и австрийские кавалеристы. Выскочив из прикрывавшей их лощины, они неожиданно ударили по противнику во фланг. Удар оказался настолько сильным, что пруссаки в панике повернули коней обратно под прикрытие своей артиллерии. Однако спастись бегством удалось далеко не всем. Значительная часть конников полегла на поле боя. Сам командир корпуса генерал Зейдлиц был ранен и сдался в плен.

Воодушевлённые победой кавалеристов, двинулись в решительное наступление и пехотные полки, в том числе и те, которые до этого момента находились в резерве. Пруссаки сначала отходили организованно, потом их отступление превратилось в беспорядочное бегство, особенно после того, как на помощь пехоте подоспели конники Румянцева, окончательно расправившиеся с корпусом Зейдлица.

Преследование противника продолжалось до самого вечера. На западный берег Одера удалось переправиться только нескольким тысячам человек, в их числе находился и сам король Фридрих Второй. Подавленный случившимся, он в тот же вечер отправил письмо в Берлин своему министру Финкейштейну. Помимо прочего, король сообщил следующее: «Из сорока восьми тысяч воинов у меня осталось не более трёх тысяч. Всё бежит. Нет у меня власти остановить войско. Пусть в Берлине думают о своей безопасности. Последствия битвы будут ещё ужаснее самой битвы. Всё потеряно. Я не переживу погибели моего Отечества».

Победители в Кунерсдорфском сражении были щедро отмечены как Петербургом, так и Веной. Главнокомандующий граф Салтыков удостоился чина — генерал-фельдмаршала. Один из главных героев баталии граф Румянцев получил орден Святого Александра Невского. Что до князя Репнина, то главнокомандующий объявил ему благодарность и преподнёс памятный подарок.

— Понимаю, вы заслуживаете большего, — сказал ему при этом граф Салтыков, — но вам не стоит огорчаться. У вас ещё всё впереди. Уверен, когда-нибудь вы тоже станете фельдмаршалом и орденов у вас будет больше, чем у меня.

Репнин искренне восхищался этим человеком. Широко образованный, начитанный, свободно владевший несколькими европейскими языками, Салтыков первым из военачальников союзных государств нащупал слабые места в прусской тактике ведения боя и в результате нанёс королю Фридриху, до этого имевшему за собой одни только победы, сокрушительное поражение. В его лице Россия приобрела великого полководца. Жаль только, что со здоровьем у него было плоховато: болели ноги, часто заставляла ложиться в постель лихорадка. Спустя некоторое время после победы над Фридрихом немощь заявила о себе так сильно, что он вынужден был с разрешения императрицы уехать на лечение в Познань, передав командование армией генерал-аншефу Фермеру как старшему по чину.

После отъезда фельдмаршала Салтыкова снова пошли серые будничные дни. Никаких противоборств. Только одно событие добавило к истории российской армии новую страницу славных деяний. То был поход особого корпуса на Берлин под общим командованием генерал-поручика графа Чернышёва.

Упомянутый поход был задуман ещё самим Салтыковым вместе с графом Румянцевым. Именно на Румянцева возлагалась подготовка и осуществление этой смелой операции. Но в последний момент Конференция неожиданно дала Румянцеву другое задание — сформировать и возглавить корпус для захвата прусской морской крепости Кольберг.

В походе на Берлин Репнин участвовал, будучи командиром гусарского полка. В кавалерию он был переведён вскоре после Кунерсдорфской баталии по рекомендации графа Румянцева. В рапорте на имя главнокомандующего Румянцев характеризовал его как надёжного командира, сообразительного, быстрого на решения, то есть обладавшего такими качествами, которые в кавалерии ставятся на первое место.

В его полку гусары были все как на подбор — сильные, смелые, ловкие, уже не раз смотревшие смерти в лицо. Очень хотелось увидеть их в бою. Но сражаться за Берлин не пришлось. В тот момент главные силы прусской армии находились где-то далеко, оставив столицу без надёжного прикрытия, и когда у стен Берлина появились российские и присоединившиеся к ним австрийские войска, предъявив городским властям требование о капитуляции, те посчитали сопротивление бесполезным и приказали начальнику гарнизона открыть ворота.

Союзные войска пробыли в Берлине недолго. Они освободили пленных, истребовали с властей контрибуцию, после чего, погрузив в обозы военную добычу, отправились в расположение главных сил своих армий.

Между тем наступил октябрь — время холодных моросящих дождей. Армия начала готовиться к переходу на зимние квартиры. Фельдмаршал Салтыков всё ещё оставался на лечении в Познани. О состоянии его здоровья ходили противоречивые слухи: то говорили, что ему стало лучше, то утверждали обратное. Надежды на его скорое возвращение к обязанностям главнокомандующего таяли день ото дня, а когда из Петербурга пришла весть, что Конференция намерена назначить нового главнокомандующего, эти надежды пропали окончательно.

На должность главнокомандующего был назначен генерал-фельдмаршал граф Бутурлин. Репнин знал его достаточно хорошо: человек простой, общительный, любитель выпить и хорошо закусить. Хотя граф и не обладал большим военным дарованием, при дворе его ценили. Он был вхож к самой императрице. По её высочайшей воле он входил в состав Конференции и был назначен в государственные комиссии по наиболее важным делам. Именно его назначила она вместе с братьями Шуваловыми в следственную комиссию по делу фельдмаршала Апраксина, обвинённого в государственной измене. Принимал граф участие и в решении судьбы Бестужева-Рюмина.

Бутурлин остановился в местечке Мариенвардер, заняв под жильё большой помещичий дом. Поскольку Репнин имел с ним личное знакомство, то он не увидел худого в том, чтобы поехать к графу и поздравить его с назначением на высокую должность, а заодно попросить дозволения отправиться в Петербург в двухмесячный отпуск. После прибытия в армию он ещё ни разу не отдыхал и имел на такой отпуск полное право.

Фельдмаршал встретил князя с присущим ему радушием.

— Эй, человек!.. — крикнул он так, чтобы его услышали в соседней комнате. — Быстро всё на стол. Ко мне прибыл друг.

Вскоре на его рабочем столе появились несколько бутылок вина, закуска. Бутурлин сам наполнил бокалы и со словами: «За здоровье всемилостивейшей государыни!» нетерпеливой рукой поднёс бокал ко рту. Репнин выпил вслед за ним, после чего принялся расспрашивать фельдмаршала о жизни в Петербурге.

— А что тебя более всего интересует? — взглянул на него Бутурлин. — Михайло Воронцов? Граф поднялся до самого верха: был вице-канцлером, а теперь великий канцлер.

— А какова судьба графа Бестужева-Рюмина?

— О Бестужеве и думать уже забыли. Прозябает в ссылке.

— А фельдмаршал Апраксин?

Бутурлин, отодвинув от себя бокал, перекрестился:

— Апраксин скончался, царство ему небесное. В том же селении, где находился под арестом. Следствию теперь конец, — добавил он, вздохнув с облегчением.

Опорожнённые бокалы были наполнены снова. Репнин попытался отказаться от второго захода: ему до вечера надо было вернуться в полк, а дорога от дождей трудной стала — с хмельной головой можно влететь в больше неприятности.

— Ничего не случится, — отрезал ему путь к отступлению Бутурлин. — Аль не желаешь со мною выпить? С фельдмаршалом, главным своим начальником?! Обижаешь, князь.

Обижать своего начальника Репнину не хотелось, и Репнин выпил с ним ещё. А потом ещё и ещё. После четырёх бокалов фельдмаршал сделался таким любвеобильным, что полез к гостю целоваться.

— Ты — мой друг, и я тебя люблю. Проси что хочешь — всё для тебя сделаю. Говоришь, отпуск? Дам тебе отпуск. Не на два, а даже на три месяца могу дать. Отдыхай. Только малость надо подождать. Надобно сперва учинить пруссакам новое поражение. Сделаем сие — пошлю тебя с реляцией в Петербург, и будет у тебя не только отпуск, но и чин генерала. Верь мне, всё будет так, как я говорю. И давай за это выпьем.

— Но я и так уже пьян, — воспротивился Репнин. — Боюсь, не смогу удержаться в седле.

— Не удержишься, так в коляске поедешь. А оставлять вино недопитым просто грех. Вино хорошее, вреда от него не будет.

Бутурлин отпустил своего гостя только к вечеру. Отправил, как и обещал, в коляске.

Уже дома Репнин почувствовал себя плохо: его рвало, и весь следующий день он провалялся в постели, ругая себя за то, что позволил выпить лишнего.

…Мечты фельдмаршала Бутурлина об учинении пруссакам нового сокрушительного поражения остались только мечтами. Генерального сражения между противоборствующими сторонами так и не произошло. А коль не было сражения, не могло быть и виктории, о которой он так красноречиво говорил за бокалами хмельного, принимая у себя князя Репнина. И не пришлось ему посылать князя с радостной реляцией в Петербург, которая могла бы обернуться лично для Репнина высочайшими милостями её величества. Не получилось…

А ведь всё могло быть иначе. Начиная кампанию, Бутурлин имел в своём распоряжении четыре дивизии, не считая корпуса Румянцева, имевшего задачу завоевать Кольберг. Такого количества войск не имели до него ни Апраксин, ни Фермор, ни Салтыков. К тому же он мог рассчитывать на участие в баталии вместе с русскими австрийского фельдмаршала Доуна, а у того тоже прибавилось войск. В общей сложности у союзников набиралось сто двадцать тысяч человек, в то время как у Фридриха Второго было менее шестидесяти.

В этот раз местом боевых действий была избрана Силезия. По взаимной договорённости союзные армии должны были встретиться у стен Бреславля, являвшегося главной крепостью этой провинции. Однако, прибыв на условленное место, русские не нашли там австрийцев. Тем не менее Бутурлин приказал своим воинам начать подготовку к осаде. Солдаты принялись рыть ретраншементы, несколько дней работали не разгибая спин. Но тут разведчики доложили: австрийцы обнаружены близ городка Стригау. Обрадованный фельдмаршал приказал прекратить земляные работы и поспешил с войсками к упомянутому городку. Соединение союзных армий наконец-то состоялось. Встреча союзных фельдмаршалов была столь сердечной, что вылилась в большую попойку.

Пировали несколько дней кряду, заверяя друг друга в верности дружбе, воспылавшей между ними. А потом, устав от хмельного, повели войска к Швейдницу, куда, по последним сведениям, отошёл прусский король, оставив Бреславль. Швейдниц не имел мощных крепостных стен, и граф Доун уверял своего русского друга, что взять захудалый городишко не составит особого труда. Нетрудно представить их удивление, когда, приблизившись к этому провинциальному городку, они увидели перед собой мощные укрепления, ощетинившиеся множеством орудийных стволов. Пока союзники пировали, король Фридрих даром времени не терял.

При виде вражеских укреплений Бутурлин сразу утратил воинский дух. Ему расхотелось облачаться в лавры победителя, и он стал подумывать о том, как бы уйти от греха подальше. Что до графа Доуна, то он не только сохранил сей дух, но раззадорился ещё больше. Он убеждал русского союзника, что неприятельские батареи можно уничтожить одним махом, стоит только двинуть на них храбрых русских воинов, для начала хотя бы парочку дивизий. Бутурлин, хотя и похвалялся раньше геройством русских солдат, делом доказывать правоту своих слов не стал. Он предложил Доуну сначала испытать геройство австрийцев. Доун не согласился, и между главнокомандующими, ещё недавно клявшимися в неизменности дружеских чувств друг к другу, разразился нешуточный спор. Спорили долго. Глубоко уверенный в том, что королевские войска надобно атаковать всё же русским, а не австрийцам, Доун даже начертил своей рукой план русской атаки. Бутурлин не мог простить ему такой бестактности и, будучи в гневе, приказал своей армии сняться с лагеря и маршировать к исходным позициям. Доун чуть не взревел с досады. Ещё бы: русские оставляли его одного лицом к лицу с прусским королём. Впрочем, в последний момент сердце у Бутурлина дрогнуло, и он выделил для прикрытия армии австрийцев корпус генерала Чернышёва — тот самый корпус, который в своё время ходил на Берлин и в котором ныне служил со своим гусарским полком князь Репнин. Граф Бутурлин собрался и уехал так поспешно, что Репнин даже не успел напомнить ему об обещанном отпуске для поездки в Петербург.

После ухода главных сил русской армии положение противоборствующих сторон не изменилось. Навязывать сражение ни одна из сторон не решилась. Убедившись, что бояться ему больше нечего, прусский король повёл свои войска на виду у австрийцев к городу Нейссе, где они могли расположиться на зимние квартиры. Что до солдат корпуса генерала Чернышёва, то они ещё долго оставались в палатках, пока не наступила настоящая зима и из Петербурга не поступили относительно войны новые указания.

1

Во второй половине января 1762 года в расположение корпуса графа Чернышёва из Петербурга прибыл курьером поручик гвардии. Он передал командиру объёмистый пакет с печатями военной коллегии, после чего, не вступая ни с кем в разговор, отбыл в обратный путь.

— Не домой ли отзывают? — стали высказывать догадки те, кто видел, как приезжал курьер.

— Хорошо бы! Надоело на чужбине.

Оставшись с австрийской армией, российский корпус испытывал серьёзные трудности: в полках подходили к концу запасы продовольствия, фуража. А тут ещё зимние холода начались. Участились случаи простудных заболеваний. В штаб-квартире корпуса надеялись, что союзники предоставят русским тёплые казармы, они обещали это сделать, но пока приходилось жить в палатках.

Часа через два после отбытия курьера от командующего корпусом последовал приказ: собрать в главную штабную квартиру всех командиров полков и батальонов. Бегать и искать людей не пришлось. Собрались за считанные минуты, словно чуяли, что у генерала есть для них важное сообщение.

Граф Чернышёв выглядел внешне спокойным. Он молча подождал, когда все усядутся на места, и только тогда начал речь:

— Господа, нами только что получено важное сообщение. После продолжительной тяжёлой болезни скончалась наша всемилостивейшая государыня Елизавета Петровна. На престол взошёл Пётр Третий. Завтра мы должны объявить обо всём этом перед общим построением и принести присягу новому государю.

— А как насчёт войны? — послушался чей-то голос.

— Войны больше не будет. Прусский король нам больше не враг.

— Значит, будем возвращаться домой?

— После того, как уладим некоторые дела с австрийцами. Впрочем, по сему делу будет ордер главнокомандующего армией, либо рескрипт Конференции или военной коллегии.

Других вопросов задавать не стали.

— Если вопросов больше нет, — сказал граф, — можете быть свободными. На месте прошу остаться только князя Репнина.

Репнин сидел на одной из задних скамеек, ошеломлённый услышанным. Не стало больше Елизаветы Петровны, не стало государыни, которую он искренне любил и которая так много сделала для него, да и для других тоже… Что будет теперь с Россией? Граф Бестужев-Рюмин, человек умный, дальновидный, не скрывал своей неприязни к Петру Фёдоровичу, унаследовавшему престол, обоснованно сомневался в его способностях управлять такой великой империей, как Россия. Если он окажется прав, страну могут ожидать тяжёлые дни.

— Пересаживайтесь ко мне поближе, князь, — предложил Чернышёв Репнину после того, как они остались одни. — Разговор будет недолгим. Мне приказано откомандировать вас в Петербург. Причина в прямом смысле не указана, но, как я понял из письма конференц-министра Неплюева, вам предстоит выполнить какое-то важное поручение.

— В чьё распоряжение я должен явиться?

— Обратитесь в военную коллегию, там скажут.

— Хорошо. А когда должен ехать?

— Чем скорее, тем лучше. — Чернышёв оглядел Репнина с головы до пояса и озабоченно покачал головой. — Не знаю только, как поедете, верхом нельзя, холодно.

— До ближайшей станции как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, верхом не годится. Вот что сделаем, — подумав, продолжал Чернышёв, — граф Доун подарил мне прекрасный возок. Я отправлю вас в возке до большой дороги, а там поедете на станционных. Можете взять с собой денщика. Дорожные документы вам будут выписаны.

— Хорошо, — согласился Репнин.

На сборы времени ушло немного. Уже на следующий день он благополучно доехал до ближайшей станции, а оттуда продолжал путь на перекладных.

2

Прибыв в Петербург, Репнин без труда узнал, кому он здесь понадобился. Оказалось, инициатором его отзыва из армии был канцлер Воронцов. Такая информация его бесконечно обрадовала. С графом Воронцовым у него уже давно сложились тёплые товарищеские отношения: милый, добрый человек.

Воронцов, как всегда, встретил его с распростёртыми объятиями. Усадил за стол. Приказал прислужнику принести кофе, без которого он, казалось, уже жить не мог. Потом стал рассказывать, какую великую утрату понесла Россия в лице несравненной Елизаветы Петровны — такую великую, что у него до сих пор при мысли об этом слёзы на глазах выступают…

Елизавета Петровна болела долго, тяжело, но до конца своих дней всё ещё надеялась на Божью милость. Священники утешали её как могли. Говорили: Бог всемогущ, услышит молитвы — всю хворь снимет. И она молилась, просила у Бога милости, обещала никогда более не грешить, быть доброй к своим подданным. Приказала объявить сенату именной указ об освобождении из заключения всех узников, наказанных «по кормчеству», уничтожить следствия, возвратить ссыльных, отменить соляной налог… Но, видимо, эти меры оказались запоздалыми, молитвы не дошли до Господа, и в самое Рождество несравненная матушка скончалась.

Репнину тяжело было слушать этот рассказ, и ему, как и самому рассказчику графу Воронцову, потребовалось время, чтобы успокоиться и перейти к другой теме разговора.

— А как новый государь? — спросил Репнин.

— Что я могу о нём сказать? — неохотно отозвался Воронцов. — Вы же его знаете не хуже меня.

— К сожалению, знаю о нём не так много, как хотелось бы.

Репнин говорил правду. Его сведения об императоре были скудны. Он знал, что императору было тридцать четыре от роду, что был он внуком Петра Великого, сыном царевны Анны Петровны и герцога Карла Гольштейн-Готторпского, в детстве мечтал о шведском престоле. В 1742 году Елизавета Петровна вызвала его из Гольштейна в Россию как наследника русского престола. Здесь он был крещён в православие и назван Петром Фёдоровичем. Три года спустя женился на принцессе Софии Августе Фредерике Ангальт-Цербстской, названной в России Екатериной Алексеевной.

— Новый государь человек добрый, — заговорил Воронцов, — и подданным своим желает только добра. Но он до сих пор как-то не вошёл в русскую жизнь, всё ещё живёт европейскими мерками. Однако главная беда не в этом, а в том, что живёт он во враждебности со своей законной супругой, даже грозится заточить её в монастырь, а сие, чует моё сердце, к добру не приведёт. И ещё есть к нему зацепка, — помолчав, продолжал граф, — слишком опрометчив в решениях. Никак не может забыть свою Гольштинию. Любой ценой желает сохранить её за собой. Ради этого даже войной собирается идти на Данию. Кстати, я и вас-то вызвал в связи с этой ситуацией.

— Не понимаю… При чём тут я?

— Не считаете же вы разумным затевать войну в Европе из-за какой-то Гольштинии?

— Конечно нет.

— И я не считаю. Я уже говорил с государем по этому поводу и, кажется, убедил его прибегнуть к мирным средствам решения вопроса.

— Поздравляю. Но я всё ещё не понимаю, какая роль в этом отводится моей персоне.

— Вы должны поехать нашим полномочным представителем в Берлин, дабы убедить прусского короля взять на себя посредничество в решении гольштейнских дел, принимая во внимание, что наш государь Пётр Третий всё ещё является законным герцогом Гольштейна. Будет очень хорошо, ежели добьётесь созыва в Берлине конгресса представителей заинтересованных сторон для выработки соглашения с Датским двором.

— Прежде чем дать какой-либо ответ, я должен всё это хорошенько обдумать.

— Думайте. Когда примете решение, приходите ко мне, и мы вместе направимся к государю.

…На приём к императору Воронцов и Репнин явились 2 апреля. В этот день государь находился в хорошем расположении духа. Непоседливый, с тонкими руками, не знавшими покоя, он торопливо поднялся со стула, на котором сидел, и, подойдя к Репнину, уставился на него такими удивлёнными глазами, словно видел впервые.

— Как, вы всё ещё полковник? — возмущённо сказал он. — Это несправедливо. С сего часа вы генерал-майор.

Граф, — обратился он к канцлеру, — чтобы указ был подготовлен сегодня же.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Вы приехали с войны? — снова перевёл внимание на Репнина государь.

— Да, ваше величество.

— Это была ненужная война. Мы должны жить с прусским королём в мире и дружбе. Так же, как и с Австрией.

Воронцов напомнил его величеству о цели их визита.

— Ах, да… Гольштейн!.. — нервно задвигался Пётр. — Вы должны сказать, генерал, сказать всем — и королю прусскому и королю датскому, — что Гольштейн — моё герцогство и я его никому не уступлю. Вы слышите, генерал?

— Так точно, ваше величество. Я буду действовать в соответствии с вашими инструкциями и инструкциями, которые получу от канцлера.

— Я вам верю. И жду вашего скорого возвращения с победой. Прощайте, генерал!

Воронцов и Репнин находились у императора не более десяти минут. Когда они покинули дворец, Репнин сказал:

— По тону, каким разговаривал с нами император, можно заключить, что он желает, чтобы я приступил к выполнению его поручения как можно скорее.

— Нельзя с этим спешить, — резонно заметил Воронцов. — У нас ещё толком не урегулированы отношения с Пруссией. Приедет их посол, прощупаем что и как, а потом уже отправитесь в путь.

«Ежели дело обстоит таким образом, то для меня это даже лучше», — подумал Репнин. А подумал так потому, что имел намерение устроить свою личную жизнь. Ему исполнилось 28 лет, а он всё ещё не был женат, хотя и имел на примете невесту — княжну Наталью Александровну Куракину: красавицу и к тому же большую умницу. Они познакомились на куртаге, полюбили друг друга, но до свадьбы дело не доходило: мешала вечная занятость службой. И вот теперь он решил воспользоваться случаем, сыграть свадьбу сразу же после празднования Пасхи.

Свадьба получилась многолюдной. Правда, род Репниных был представлен только самим женихом, зато у Куракиных родни оказалось великое множество. Широко был представлен и род Паниных, поскольку мать невесты была урождённой Паниной.

После свадьбы молодожёны целый месяц прожили в уединении. В Берлин Репин выехал только в июне, получив от канцлера все необходимые инструкции.

3

В Берлине Репнина и его спутников встретили достаточно корректно: поселили в прежнем русском посольском дворе, который последние семь лет находился под замком, предоставили всё необходимое для нормального проживания. Министр иностранных дел нашёл время побеседовать с ним в день прибытия, а через неделю его принял сам король, которому Репнин вручил свои верительные грамоты, а также письмо императора Петра Третьего.

Предполагалось, что беседа с королём продлится не более четверти часа, но получилось так, что король говорил с Репниным намного дольше. В лице русского посланника Фридрих обнаружил интересного собеседника, хорошо разбиравшегося не только в стратегии и тактике ведения войны, но и в вопросах философии, литературы и искусства. Король был приятно удивлён, когда узнал, что русский князь впервые прочитал Библию не на славянском, а на немецком языке в переводе Мартина Лютера ещё будучи подростком. Кроме литературных трудов Лютера Репнин читал книги о Тиле Уленшпигеле, Докторе Фаусте, и это тоже не могло не восхитить Фридриха Второго, монарха широко образованного, оказывавшего личное покровительство деятелям науки и культуры в своей стране.

Поговорив о вещах, не имевших прямого отношения к главной цели их встречи, король вдруг перешёл к личности недавно вступившего на престол российского императора каков он, как воспринимает его российское дворянство?

— Ваше величество, — не давая себя обвести, отвечал Репнин, — у нас, русских, о царствующих особах обычно говорят: либо только хорошее, либо ничего.

Фридрих расхохотался:

— Мудро… Мудро, князь…

В заключение беседы король заверил посланника, что постарается оказать российскому императору содействие в решении гольштейнских дел мирным путём. План был таков: обратиться к датскому двору с письмом, пригласить в Берлин первого министра двора и уже после переговоров с ним станет ясно, созывать конгресс или не созывать.

— Мы вернёмся к этой проблеме недели через две, — сказал король. — А покуда держите связь с моим министром, я поручу ему держать дело под контролем.

Фридрих Второй сдержал своё обещание, он и в самом деле направил датскому королю письмо, в котором просил его направить первого министра для консультаций. Но получилось так, что гольштейнская проблема отпала сама собой. И произошло это буквально через неделю после встречи Репнина с прусским королём.

Однажды, когда Репнин увлечённо читал большую поэму одного молодого немецкого автора, его вдруг известили: из Петербурга приехал курьер со срочным правительственным пакетом. В пакете князь обнаружил несколько важных документов, в том числе сообщение Екатерины Алексеевны о её воцарении на российский трон в связи с отречением от престола Петра Третьего, копия текста самого отречения, письмо королю Фридриху Второму и новые верительные грамоты, которые подтверждали полномочия Репнина как чрезвычайного посланника ныне царствующей императрицы.

Репнин начал изучать почту с письма, адресованного ему лично. В нём государыня Екатерина Алексеевна сообщала, что «Божьей способствующей милостью и желанием всех верноподданных сынов Отечества» она вступила благополучно на всероссийский императорский самодержавный престол. Что до текста отречения Петра, то в нём, помимо прочего, говорилось следующее: «Во время кратковременного и самовластного моего царствования в Российской империи я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством не только самовластное, но какою бы ни было формою превышает мои понятия, поэтому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно всё сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая так царствовать ни самовластно, ни же под другой какой-либо формою правления…»

Репнину нетрудно было догадаться, что текст отречения Пётр писал не сам, а под чью-то диктовку, скорее всего самой Екатерины Алексеевны, отнявшей у супруга престол. Впрочем, это не меняло его собственного положения. Он оставался российским посланником и должен был продолжать выполнять свои обязанности, правда, уже представляя интересы другой царственной особы.

Узнав от своего министра, что произошло в России, король принял Репнина в тот же день.

— Странное дело, — сказал Фридрих Второй после того, как прочитал письмо императрицы, текст отречения Петра Третьего и принял от посланника его новые верительные грамоты, — складывается впечатление, что Пётр Третий, о котором вы желали говорить только хорошее, позволил прогнать себя с престола как мальчишку, которого отсылают спать. — И после паузы добавил: — С вашей государыней придётся согласиться: он оказался слишком слаб, чтобы управлять такой великой империей.

В качестве чрезвычайного и полномочного посланника Репнин пробыл в Берлине ещё несколько месяцев. В Петербург он вернулся только в конце года.

1

Подробности перехода высшей власти в стране из одних рук в другие Репнин узнал, будучи уже в Петербурге. Как он и полагал, это был насильственный переворот, хотя и без пролития крови. Заговор был составлен с участием гвардейцев во главе с Григорием Орловым. Склонив на свою сторону гвардейские полки, Екатерина Алексеевна уже готова была разгромить гольштейнское войско, остававшееся верным её царствующему супругу, но дело до этого не дошло. Почувствовав невозможность исправить положение, Пётр Фёдорович вступил с супругой через третьих лиц в переговоры, согласившись отказаться от престола на определённых условиях. Екатерина Алексеевна сама написала текст отречения, потребовала, чтобы супруг переписал сей текст собственной рукой, и когда тот это сделал, воцарилась на троне уже со всей основательностью. Что до свергнутого императора, то он вскоре был умерщвлён участниками заговора, хотя официальная причина его смерти была увязана с приступами болезни.

После переворота придворные, толпившиеся в окружении прежнего государя, потеряли свои места. У государственного кормила появились новые люди. Но граф Воронцов пост канцлера за собой сохранил. Зная об этом, при возвращении в Петербург свои визиты Репнин начал именно с него.

Воронцов как всегда встречал его с большим радушием, в этот раз от избытка чувств даже прослезился.

— Милый князь!.. Как хорошо, что не забыли старика. Ведь ко мне сейчас мало кто ходит. Прошли мои времена!..

— Какой же вы, Михаил Илларионович, старик? — постарался приободрить его Репнин. — Вам ещё и шестидесяти нет.

— Разве дело в годах? Дело в том, что не нужен я стал, государыне другие люди нужны. Правда, открыто пока не говорит, но я же чую. Словом, дни мои сочтены.

— Такими откровениями вы меня только расстраиваете. Лучше поговорим о чём-нибудь другом.

Разговор о другом, однако, не получился. Вопреки желанию, они снова и снова возвращались к событиям, связанным с вступлением на трон Екатерины Второй. И толкал собеседника на это своими вопросами сам же Репнин. Его интересовали люди, в которых государыня находит себе опору, в частности Григорий Орлов. Отвечая на его вопросы, Воронцов говорил, что Орлов человек смелый, решительный, но в государственных делах слишком самонадеян, порою берётся за вещи, в которых слабо разбирается. Тем не менее государыня без совета с ним не делает и шага. После Екатерины Второй Орлов стал первым человеком в России.

— Ну, а граф Бестужев-Рюмин? Я слышал, он вернулся из ссылки?

— Государыня послала за ним сразу же, как только получила трон, как бы в награду за перенесённые страдания пожаловала ему чин генерал-фельдмаршала. Но высокой должности не предложила. Стар он стал: все-таки семидесятый год идёт.

После того как все новости были узнаны, Репнин решил, что наступило время доложить о посольских делах в Берлине, но канцлер не стал его слушать.

Нет, нет, о сём доложишь самой государыне или графу Никите Панину.

— Разве он уже первый министр?

— Пока нет, но скоро будет. Он уже и сейчас занимается вопросами сношений с другими странами. Умный, государственный человек. Ваша супруга, кажется, доводится ему племянницей? — вдруг спросил канцлер.

— Что-то в этом роде.

— Значит, будете иметь в его лице надёжную опору. В наше время без опоры никак не можно.

В заключение встречи Воронцов угостил своего гостя кофе. Вина не предлагал — давно уже не пил хмельного: лекари запретили, поскольку сердце пошаливать стало. Репнин и сам это заметил: с момента их предыдущей встречи граф сильно постарел, под глазами появились мешки, что говорило не в пользу его здоровья.

2

Императрица Екатерина Вторая приняла Репнина сразу же, как только дежурный секретарь доложил о его прибытии.

— О, князь!.. — воскликнула она, поднявшись из-за письменного стола, за которым сидела. — Мне приятно вас видеть таким возмужалым и красивым! Генеральский мундир идёт вам лучше, чем полковничий.

Сказав ещё несколько слов в таком духе, она вдруг заговорила о делах, которыми ей приходится заниматься. А дел таких много, очень много, времени на них не хватает.

— Посмотрите на это, — говорила она, показывая на бумаги, лежавшие на столе. — Читаешь — и сердце сжимается. Что ни бумага, то жалоба на притеснения, лихоимство, несправедливость. Люди отчаялись от бедности. Города наводнены нищими, тюрьмы переполнены колодниками, а я страдаю от мысли, что не могу всё это быстро поправить. Казна пуста, мануфактуры в упадке, а без мануфактур положения в империи не исправить. Вы со мной согласны?

— Согласен, ваше величество.

— Но если бы только это! Мне приходится думать не только об устройстве дел внутри страны, но и о безопасности империи. Слава Богу, война с Пруссией кончилась, но могут возникнуть новые войны. Меня настораживает поведение Франции. Она никак не желает примириться с усилением нашего влияния в Польше и ведёт там свою тайную игру. Одновременно тайно подталкивает на войну с нами и Порту, обнадёживая её поставками оружия и необходимых ей товаров. Вена пока к нам благосклонна, но, думаю, была бы рада, если бы Порта напала на нас. При сложившемся положении для нас зело важно заиметь надёжного союзника в лице Пруссии.

Репнин отвечал, что в результате бесед с прусскими государственными деятелями и с самим королём Фридрихом Вторым у него сложилась убеждённость, что достигнуть этого будет не так уж трудно.

— Недавно, — вновь заговорила императрица, — я принимала прусского посла по его просьбе. Прусский король обнаружил в вас что-то, его очаровавшее, и через своего посла высказал пожелание, чтобы я вернула вас в Берлин в качестве посланника. Знаю, знаю, что хотите сказать, — не дав ему говорить, продолжала государыня, — вы готовы вернуться в Берлин. Но вы туда не поедете. Для вас намечается другое дело, о котором узнаете позднее.

— Я солдат и приму к исполнению любой ваш приказ, — сказал Репнин.

— Вам придётся на некоторое время принять на себя обязанности директора Сухопутного шляхетского корпуса и между делом помогать фельдмаршалу Салтыкову в разработке новых военных уставов, ежели он в таковой помощи будет нуждаться.

— Слушаюсь, ваше величество!

Репнин ушёл от императрицы разочарованным. Он ожидал всего, только не этого. Обязанности директора учебного заведения, пусть даже военного, представлялись ему скучными, неинтересными. Сидеть за учебниками и всевозможными бумагами, ходить на плац смотреть, как проходят экзерциции, — что может быть хуже этого? Однако фельдмаршал Салтыков, с которым Репнин встретился в связи с обновлением военных уставов, посмотрел на это по-другому.

— Это зело важное дело! Вспомните, какие офицеры служили в вашем полку. Все ли они соответствовали по уровню военных знаний своим должностям? Многие из них, записанные в полки ещё в младенчестве, удостаивались офицерских чинов ещё до поступления на военную службу. Они умели читать и писать, говорить по-французски, фехтовать, наконец, но имели слабое представление о воинских уставах, не говоря уже о тактике ведения баталий. Многие баталии мы выигрывали прежде всего благодаря численному превосходству над противником да храбрости своих солдат, а надобно научить своих офицеров, а через них и низших чинов воевать не менее грамотно, чем, скажем, пруссаки. Вы меня поняли, князь?

— Да, конечно.

— Кстати, это я рекомендовал императрице назначить вас директором шляхетского корпуса. Стыдно нам, россиянам, пользоваться услугами наёмных иноземных офицеров. Надобно учить своих, и учить так хорошо, чтобы они по выходе из корпуса могли заткнуть за пояс любого иноземца.

Разговор с фельдмаршалом Салтыковым побудил Репнина к глубоким размышлении. Знаменитый полководец, победитель прусского короля оказался более дальновидным военным деятелем, чем можно было о нём подумать. В сравнительно короткое царствование Петра Третьего российская армия неожиданно оказалась в очень сложном положении. Своим манифестом о даровании вольности и свободы всему российскому дворянству император освободил дворян от обязательной военной службы, чем те сразу же воспользовались. Многие дворяне, служившие в офицерских чинах, покинули армию и вернулись в свои поместья. Возникла ситуация, когда не из кого было выбирать людей для назначения на должности командиров рот и батальонов. Военной коллегии ничего другого не оставалось, как нанимать офицеров из зарубежья. А для этого нужны были деньги, много денег. Между тем казна и без того была пуста…

Осознав важность возложенных на него обязанностей, Репнин горячо принялся за дело. Прежде всего разработал предложения по обновлению учебных программ, принятию на должности наставников более подготовленных специалистов, ремонту помещений и оборудования. Однако добиться существенных перемен он не успел: несколько месяцев спустя его пригласил к себе граф Никита Панин, ставший к тому времени первым министром, и с дозволения императрицы предложил ему новую службу.

3

Служба, за которую должен был взяться Репнин, была связана с положением в Польше — соседней стране, в близких связях с которой Россия была особенно заинтересована. Собственно, это было, точнее сказать, поручение, но поручение особого, деликатного свойства. А заключалось оно в следующем.

Польский король Август Третий уже давно лежал на смертном одре, его кончины ожидали с часу на час. Естественно, возник вопрос о престолонаследии. Для российской императрицы было далеко не всё равно, кто станет новым польским королём. Ей хотелось посадить на трон такого человека, который бы с пониманием относился к её советам, был бы ей верным другом. Таковым она видела литовского стольника, молодого и красивого графа Станислава Понятовского. В Петербурге ходили слухи, что в своё время, ещё в царствование Петра Третьего, между этим приятным во всех отношениях человеком и её величеством имелась тайная любовная связь. Скорее всего, так оно и было. Они не только переписывались между собой, но и изредка встречались… Короче говоря, по понятиям её величества Станислав подходил на роль короля по всем признакам. Оставалось только найти того, кто мог бы помочь осуществить задуманное. Выбор пал на князя Репнина. Князь прекрасно владел польским языком, хорошо знал польскую культуру, имел среди польской знати немало знакомых. Кому ещё браться за столь сложное дело, если не ему, уже испытанному дипломату?

Когда Панин изложил Репнину суть поручения, тот задумался. Первого министра это насторожило.

— Боитесь, что не справитесь?

— Могу и не справиться. Дело сложное. К тому же мы ждём с женой ребёнка.

— Знаю, Наташа мне говорила. Можете не беспокоиться, я позабочусь о вашей супруге: всё-таки она мне не чужая. Соглашайтесь.

— Ладно, поеду, — согласился князь.

Репнин выехал в Варшаву в качестве полномочного министра её величества.

В анналах истории не осталось свидетельств того, какие средства и методы использовал Репнин при выполнении высочайшего поручения. Как бы то ни было, своей цели он добился: 7 сентября 1764 года польская знать в лице сейма единогласно проголосовала за возведение Станислава Понятовского на польский престол. Репнин вернулся в Петербург с чувством человека, честно выполнившего свой долг.

— Ваше величество, — сказал Репнин императрице после того, как доложил ей о положении в Польше, — могу ли я теперь возобновить службу солдата?

— Армия от вас не уйдёт, — отвечала императрица, — сначала придётся послужить в Польше.

— А какая служба предстоит на сей раз?

— Чрезвычайного и полномочного посла.

Императрица напомнила ему, что новый польский король Станислав всем хорош, но слабохарактерен, может легко угодить под влияние польских магнатов и проводить их политику в ущерб политики российской, а этого допустить никак нельзя…

— Долго держать вас там не будем, — пообещала императрица, — заменим сразу же, как только появится возможность.

Репнину пришлось подчиниться.

Вручая ему необходимые документы, граф Панин советовал ехать в Варшаву с семьёй, поскольку считал, что жить там, возможно, придётся долго. У Репнина на сей счёт было другое мнение. Во-первых, он считал дипломатическую службу для себя временной и надеялся уже в скором времени убедить императрицу перевести его обратно на службу военную. Во-вторых, после родов его супруга была всё ещё нездорова, а настоящий присмотр за ней в Варшаве вряд ли возможен. Во всяком случае в Петербурге ей будет покойнее, тут и знакомых, и родственников много, а в Варшаве — никого…

— Ладно, поступайте как знаете, — не стал настаивать на своём Панин. — Но должен предупредить вас: человека, ведущего одинокую жизнь, скомпрометировать гораздо легче, чем человека семейного. А в том, что в Варшаве найдутся люди, которые будут стараться вас очернить, можете не сомневаться.

4

Надежды Репнина на скорое возвращение в армию оказались иллюзорными. В Варшаве ему пришлось пробыть целых шесть лет. Императрица была бы рада заменить его на посту посла другим дипломатом, но не находила человека, способного так же умело навязывать Польше волю российского двора. За эти годы, действуя именем российской императрицы, Репнин сделался фактическим правителем королевства. Королю Станиславу приходилось согласовывать с ним каждый свой шаг, хотя его это унижало и оскорбляло. Тщетно пытался он воспротивиться требованиям России о предоставлении гражданам страны православной веры равных прав с католиками. Репнин не пошёл ни на какие уступки и добился своего. Будучи в отчаянии, король писал своему петербургскому послу: «Последнее приказание Репнину ввести диссидентов (инаковерующих. — Прим, авт.) даже в законодательные учреждения — настоящий удар грома для страны и лично для меня. Если ещё возможно, докажите императрице, что корона, которую она на меня надела, будет для меня хитоном Несса: она сожжёт меня, и мой конец будет ужасен».

Закон о диссидентах, навязанный Россией через своего посла, вызвал негодование и среди магнатов. В небольшом городке Бар Каменецкий группа магнатов и шляхты составила конфедерацию против короля Станислава в защиту «вольности и веры». Конфедераты объявили Станислава лишённым престола и призвали поляков к оружию, к выступлению против «засилия русских». А чтобы побыстрее добиться своих целей, они обратились за помощью к Турции, Франции и Саксонии. В стране стали создаваться вооружённые отряды, общее положение резко обострилось. В этих условиях менять посла было просто неразумно, и Репнину пришлось остаться в Варшаве, чтобы твёрдо продолжать свою линию. И вот тогда-то началось то, о чём некогда предупреждал его первый министр граф Панин. В Варшаве вдруг обратили внимание на знакомство Репнина с женой австрийского генерала графиней Понятовской. Вскоре поползли слухи о том, что у Репнина и графини возник роман, и что-де сия графиня оказывает на русского посла сильное влияние… Люди, заинтересованные в этих слухах, сделали так, что они дошли до Петербурга — до первого министра и самой императрицы. Узнал о них, естественно, и сам Репнин. Общение с графиней пришлось прекратить. Но этого оказалось мало. Слухи продолжали обрастать новыми подробностями. И тогда он решил написать государыне письмо с просьбой перевести его на службу в армию.

Время для этого было выбрано удобное: между Россией и Турцией началась война… Поводом для неё послужил пограничный инцидент. В июле 1768 года отряд гайдамаков при преследовании поспешно отступавших конфедератов вторгся в пограничные селения Балту и Дубоссары, принадлежавшие Крымскому ханству, и сгоряча спалил несколько жилых домов. Вскоре после этого верховный визирь Порты вызвал к себе русского посланника и предъявил ему ультиматум для передачи Российскому правительству. В этом ультиматуме Порта в категорической форме потребовала от России немедленно вывести войска из Польши и более не вмешиваться во внутренние дела этой страны. Принять такой ультиматум посланник Обресков отказался. Тогда визирь приказал посадить его вместе со всем персоналом посольства в подземелье Семибашенного замка. Фактически это означало объявление войны, уклониться от которой Россия не могла…

Ответа на своё письмо ждать Репнину пришлось недолго. Императрица решила удовлетворить его просьбу. Ему было предложено отправиться в действующую армию, находившуюся под началом князя Голицына, в чине генерал-поручика, которым его жаловали за заслуги. Кроме этого чина, за плодотворную деятельность в Польше он получил орден Святого Александра Невского и 50 тысяч рублей на оплату долгов.