Фельдмаршал Репнин

1

штаб-квартиру Украинской армии Репнин выехал верхом в сопровождении эскадрона охраны. Ехал без спешки, часто останавливаясь на отдых. Весна была в полном разгаре, всё вокруг зеленело и цвело. Кавалеристы охраны радовались теплу и прекрасным видам, открывавшимся перед ними. Невесёлым оставался только сам генерал-аншеф. Он всё ещё не мог привыкнуть к мысли, что скоро ему придётся принять от Румянцева вверенные тому войска. Румянцев представлялся ему таким полководцем, отзыв которого из действующей армии мог быть на руку только противнику. Зря императрица решилась в угоду честолюбивым притязаниям Потёмкина на верховенство отозвать Румянцева с театра войны: ему надобно быть здесь, а не в Петербурге. А уж коль дело дошло до слияния двух армий в одну, то главнокомандующим сей объединённой армии следовало бы назначить Румянцева, а не Потёмкина… Конечно, Потёмкин неглуп, но он ленив, часто не продумывает намечаемых действий до конца, полагаясь на своё чутьё. К тому же неуравновешен, время от времени впадает в хандру, уныние. Что там ни говори, а до Румянцева ему далеко…

Штаб-квартира Украинской армии находилась в Молдавии, занятой войсками Румянцева ещё в прошлом году. Службы управления и материального обеспечения вместе с войсками охраны занимали довольно большой палаточный городок. Репнин почувствовал волнение, когда сошёл с коня и, передав поводья уздечки подбежавшему стремянному, направился к самой большой палатке, в которой, как он предполагал, должно было находиться главное начальство армии. Он не ошибся, палатка и в самом деле оказалась штабной, но Румянцева в ней не было. Встретившийся генерал-квартирмейстер сообщил, что фельдмаршал выехал в соседнюю деревню и вернётся через час, а может быть, даже раньше…

— Граф Салтыков уже более двух часов его ждёт, — как бы между прочим сообщил генерал. — Фельдмаршалу о нём уже доложено, поэтому задерживаться в селе не станет.

— Вы упомянули о Салтыкове. Имеете в виду Ивана Петровича?

— Совершенно верно, генерал-поручика графа Ивана Петровича Салтыкова.

— А где он сейчас?

— В трапезной палатке кваском прохлаждается.

Репнин и Салтыков были товарищами по прошлой турецкой войне, поэтому нетрудно представить себе, какой радостной была их встреча. Вопросов друг к другу оказалось великое множество. Салтыкову пришлось подробно рассказать о своей службе у Румянцева в должности командира дивизии. Дел было много, правда, в прошлом году особо отличиться не довелось, зато кое-что намечается на нынешнее лето.

— Но, насколько мне известно, в прошлом году вам удалось захватить Хотин, — напомнил Репнин. — Сильная была баталия?

— Какая там баталия, — отмахнулся Салтыков. — Взяли без боя. Когда к австрийцам, осаждавшим крепость, присоединилась моя дивизия, турки не стали ждать штурма и сдались на милость.

— А где ваша дивизия сейчас, всё ещё в Хотине?

— Наши действия перенесены к низовьям Дуная.

— Кампания давно началась?

— Ещё в апреле, как только дороги чуточку подсохли. Кстати, за это время я уже успел одержать славную викторию.

Салтыков стал с воодушевлением рассказывать, как это произошло. А произошло это в тот момент, когда, маршируя по левому берегу Дуная, дивизия неожиданно обнаружила сильно укреплённый турецкий лагерь. После рекогносцировки местности и составления диспозиции дивизия решительно атаковала противника, имевшего в своих рядах до 6 тысяч янычар. Не устояв перед стремительной атакой, около полторы тысячи турецких воинов сдались в плен, остальные были уничтожены артиллерийским и ружейным огнём либо штыками в рукопашной схватке.

— Молодцы! — похвалил графа Репнин.

— А вы как начали кампанию? — в свою очередь спросил тот.

Репнин не успел ответить: в палатку заглянул дежурный штаб-офицер и доложил, что фельдмаршал прибыл и ждёт у себя графа Салтыкова.

— Обо мне ему доложили? — напомнил о себе Репнин.

— Вас он примет после графа.

Репнин почувствовал, как учащённо забилось сердце. Далеко не простое поручение дал ему князь Потёмкин. Опальный граф может подумать, что он, Репнин, действует против него заодно с Потёмкиным, а этого он боялся больше всего. Он не желал терять дружбу с человеком, которого искренне уважал.

Своей очереди на приём Репнин ожидал у входа в палатку фельдмаршала. Граф Салтыков находился у командующего не меньше двадцати минут. Он вышел от него довольный, улыбающийся.

— Проходите, граф вас ждёт, — сказал он. — Встретимся в трапезной. Буду ждать.

Румянцев встретил князя мрачно, словно уже знал, что тот привёз ему худые вести.

— Потёмкин прислал? — спросил он после того, как они обменялись рукопожатиями.

— Князь Потёмкин привёз из Петербурга адресованный вам рескрипт императрицы. Мне поручено лично передать его в ваши руки.

С этими словами Репнин положил перед ним пакет с сургучной печатью. Румянцев взял пакет и, сломав печать, извлёк из него присланную бумагу и стал читать. Репнин заметил, как лицо его тотчас побелело, а правая рука, которой он держал бумагу перед глазами, заметно задрожала.

— Это всё? — спросил фельдмаршал, кончив чтение.

Репнин достал из сумки и положил перед ним второй пакет.

— Тоже от государыни?

— Нет, Пётр Александрович, в этом пакете содержится ордер главнокомандующего князя Потёмкина.

— Знаете содержание ордера?

— Знаю, Пётр Александрович. В нём князь Потёмкин обязывает вас, приняв к исполнению рескрипт императрицы, передать вверенные вам войска под моё временное начальствование.

Удовлетворившись ответом, Румянцев не стал вскрывать пакета Потёмкина, пообещав передать его для регистрации генерал-квартирмейстеру.

— Что до принятия вашим высокородием войск, — добавил он, — то сие дело можете оформить и в моё отсутствие. Сейчас я к этому не расположен.

Едва он произнёс последние слова, как в палатку вошёл генерал-квартирмейстер. У него было к фельдмаршалу какое-то дело, но тот не дал ему говорить:

— С сего часа со всеми вопросами обращайтесь к князю Репнину, он теперь ваш начальник.

— А как же вы?

— Украинская армия объединяется с Потёмкинской, и мне тут делать больше нечего. Князь вам всё объяснит, — добавил Румянцев.

— Но ваше присутствие может понадобиться…

— Ежели понадоблюсь, найдёте меня в молдавской деревушке.

Румянцев покинул лагерь на верховой лошади, взяв с собой одного лишь денщика. Узнав о случившемся, граф Салтыков затеребил Репнина вопросами:

— Когда ехали сюда, вы уже знали о рескрипте императрицы?

— Знал, но до встречи с фельдмаршалом не мог об этом говорить.

— И куда же его теперь?

— Фельдмаршала ждут в Петербурге. Как я понял, ему уготована другая знатная должность.

— Какая там должность!.. — не поверил Салтыков! — Всё это происки Потёмкина, который над всеми желает взять верх. Зависть! Вот в чём главная причина того, что случилось.

Салтыков расстроился до того, что пошёл по городку искать знакомых офицеров, у которых можно было бы занять пару бутылок доброго вина. Вина он не нашёл, зато принёс водки, какую обычно выдавали солдатам по праздничным дням: две полные склянки. Генералы захмелели после первых же бокалов. А захмелев, говорили о Румянцеве: вспоминали походы, совершавшиеся под его предводительством, выигранные баталии: «Рябая Могила», Ларга, Кагул… Много побед было на его счету. И вот теперь знаменитого полководца рядом уже не будет. Придётся приспосабливаться к другому командующему, способности которого в полководческом деле весьма и весьма сомнительны… А впрочем, стоит ли об этом толковать? Решение приняла сама государыня, и им, генералам, как и всем армейским чинам, не остаётся ничего другого, как выполнять повеление.

2

Свою деятельность в новом качестве — командира особого корпуса, как стала называться бывшая Украинская армия, — Репнин начал с созыва военного совета. Надо было узнать состояние дел в войсках, какие испытываются трудности в смысле материального обеспечения и медицинского обслуживания и, конечно же, обсудить задачи, связанные с продолжением кампании. Расписание войск Репнин пересматривать не стал: всё оставил, как было при Румянцеве, если не считать того, что слово «армия» во всех документах было заменено словами «отдельный корпус». Новые задачи тоже не ставились: достаточно было и того, что наметил сам Румянцев, а именно: не дать противнику усилиться в южных районах театра войны и таким образом лишить его надежд на перехват военной инициативы.

Почти со всеми участниками военного совета Репнин был знаком лично. Впервые он видел только генерал-поручика Голенищева-Кутузова, хотя до этого слышал о нём много отзывов. Храбрый, талантливый военачальник, не терпит людей, склонных к опрометчивым решениям… На заседании военного совета он сидел во втором ряду с чёрной повязкой, прикрывавшей повреждённый глаз, — последствие ранения, полученного им в одном из крымских сражений. Репнину рассказывали, что в молодости Кутузов был большим шутником, умел говорить голосом Румянцева и изображать такие сцены, что все покатывались со смеху. Однажды, случайно увидев одну из таких сцен, Румянцев разгневался и приказал перевести его на службу в Крым, что воспринималось тогда офицерами, мечтавшими о быстрой карьере, наказанием. Строгость командующего подействовала на Кутузова так сильно, что с того момента он навсегда отказался от своих шуточек и анекдотов. Он и сейчас был неулыбчив, сидел молча, изучающе глядя на нового начальника.

— У вас, Михаил Илларионович, есть что-то сказать? — обратился к нему Репнин.

— Да, ваше сиятельство. Меня не покидает мысль, что турки, узнав об отстранении фельдмаршала Румянцева от командования армией, могут перейти в наступление и напасть на наши войска.

Репнин немного помедлил, обдумывая ответ:

— Всякое может случиться… Во всяком случае, нам надобно держать ухо востро. А вы сами, Михаил Илларионович, что можете предложить?

— Полагаю, нам надобно продолжать поиски в южном направлении и постараться овладеть по левую сторону от Дуная главными опорными пунктами противника.

— А потом можно попытаться форсировать Дунай и дать бой туркам на той стороне, как это было в прошлую войну, — подал голос граф Салтыков.

— Повести такое большое наступление силами одного корпуса? — поставил под сомнение его предложение Кутузов. — Из этого вряд ли что получится. В наступлении за Дунай должна участвовать вся объединённая армия, а мы ничего не знаем о планах князя Потёмкина.

— Я сегодня же отправлю к нему курьера с нашими предложениями, — решил Репнин. — Думаю, скоро он сам появится в наших местах вместе с главой штаб-квартиры армии.

Упоминание имени Потёмкина не вызвало оживления. Было похоже на то, что многие командиры ещё не определились в оценке ситуации, сложившейся после объединения армий и назначения главнокомандующим светлейшего князя. Только некоторые открыто сожалели, что при выборе главнокомандующего объединённой армии Петербург не отдал предпочтение графу Румянцеву. С Румянцевым армия чувствовала бы себя гораздо увереннее: он знал, как воевать, за всю свою жизнь не проиграл ещё ни одного сражения.

— Фельдмаршал уехал, даже не попрощавшись с боевыми товарищами, — промолвил кто-то из сидевших во втором ряду.

— Он был расстроен, и ему было не до нас.

— Надо бы ему письмо написать, выразить сочувствие…

— Куда письмо, в Петербург?

— Куда же ещё? Наверное, уже доехал.

— А с чего вы взяли, что фельдмаршал в Петербург отправился? — вступил в разговор граф Салтыков. — Он никуда не уезжал, он живёт в семи вёрстах отсюда, в известном вам молдавском селении.

— У той самой?

Салтыков не ответил, но многие генералы и без того догадались, о чём идёт речь. Ещё в прошлую турецкую войну Румянцев познакомился с одной богатой вдовой, в доме которой некоторое время квартировал со своим штабом. Связь с этой красивой и сравнительно молодой молдаванкой он возобновил и в эту кампанию, как только армия оказалась неподалёку от знакомого селения. Поговаривали, что граф раза два или три оставался у неё ночевать.

— Вы это серьёзно сказали, что граф живёт в молдавской деревне? — обратился к Салтыкову Репнин.

— Совершенно серьёзно. Я только вчера виделся с ним.

— Ну и как он?

— Чувствует себя усталым, желает отдохнуть в уединении.

В палатке возбуждённо задвигались, стали перешёптываться. Репнин призвал всех соблюдать тишину и, когда порядок был восстановлен, снова обратился к Салтыкову:

— Я обеспокоен тем, что услышал от вас. Граф Румянцев живёт рядом в глухой молдавской деревушке, и мы об этом ничего не знаем… К счастью, не знают, наверное, и турки, а то могло случиться несчастье. Ведь они могли его попросту выкрасть. Необходимо немедленно что-то предпринять.

— Что именно?

— Прежде всего прикрыть подступы к селению пехотным полком и двумя-тремя эскадронами кавалерии. И займётесь этим вы, Иван Петрович.

— Хорошо, — согласился Салтыков. — Постараюсь это сделать сегодня же.

— Остальное беру на себя. Постараюсь встретиться с фельдмаршалом и уговорить его покинуть опасное место.

…Репнин отправился в молдавское селение на следующий день, сразу же после завтрака. Он нашёл фельдмаршала читавшим какую-то книгу на зелёной лужайке у побелённого глинобитного дома. Денщик чинил садовую изгородь.

Увидев нежданного гостя, Румянцев поднялся и, поздоровавшись, подвёл его к стоявшей у стены скамейке, где можно было спокойно поговорить.

— Что заставило явиться ко мне? Новый ордер Потёмкина?

— Потёмкин, наверное, думает, что вы уже в Петербурге или подъезжаете туда. Кстати, до вчерашнего дня я тоже так думал, пока вас не выдал граф Салтыков.

— Да, он был у меня, ну и что?

— Признаться, меня встревожило его сообщение. Уединиться в такой глухомани!.. Да вас тут же турки могли заполонить.

— Кому я нужен? Своим стал не нужен, а туркам и подавно, — добавил фельдмаршал с горькой иронией.

— Пётр Александрович, сами знаете, что дело обстоит далеко не так. Дело не только в том, что в случае вашего пленения Россия могла бы потерять своего главного полководца. Сие событие могло бы возбудить в неприятеле такую уверенность в победе, что он постарался бы немедленно перехватить военную инициативу.

— Никогда не думал, князь, что вы склонны к преувеличениям. В жизни получается куда проще, чем вы говорите.

Румянцев пригласил гостя в дом. Внутри он показался более просторным, чем при первом взгляде со стороны. Большую часть помещения занимала горница, где кроме стола и табуреток стояла деревянная кровать, как потом выяснилось, принадлежавшая самому Румянцеву.

Пока Репнин осматривал помещение, Румянцев поставил на стол кувшин виноградного вина вместе с двумя оловянными кружками.

— Вино не хуже французского, — заметил он. — Попробуйте и убедитесь сами.

— А где ваша хозяйка? — поинтересовался Репнин. — Надеюсь, представите?

— К сожалению, не смогу. Хозяйка на винограднике и пробудет там до вечера. — Румянцев выпил немного вина и спросил, встретились ли какие-либо трудности при вступлении в должность командира особого корпуса.

— Всё обошлось хорошо, — ответил на это Репнин. — Вчера провёл военный совет. Обсуждали план действий. Много говорили о вас.

— Осуждали моё поведение?

— Генералы сожалели, что вы оставили армию, не простившись с соратниками. Высказывались опасения, что в связи с вашим уходом турки попытаются изменить ход военных событий в свою пользу.

— Кто так говорил?

— Были такие. Кутузов, например.

— Возможно, он прав, — насупясь, промолвил Румянцев и продолжал: — Советую получше присмотреться к этому генералу. И к Суворову тоже. Думается, их ждёт славное будущее.

После того как поговорили о делах, Репнин снова перешёл к разговору о неудобствах проживания фельдмаршала в глухой деревушке, об опасностях, которые здесь его подстерегают, и посоветовал переехать в Яссы, если не желает возвращаться в Петербург.

— Но в Яссах я не найду такого покоя, как здесь, — возразил Румянцев. — Это же город, а где город, там и шум.

— Яссы — городок тихий, уютный — вы сами об этом знаете. Там вам будет удобнее. Да и мы за вас будем спокойны.

— Не люблю, когда меня уговаривают, как ребёнка. Ладно, — подумав, решил фельдмаршал, — пожалуй, действительно перееду. Только прошу помочь подыскать сносную квартиру.

— В Яссах у вас будет отдельный дом с охраной и прислугой. Мы позаботимся об этом.

Румянцев переехал в Яссы несколько дней спустя. Он нашёл здесь всё, что ему было обещано. Не сбылось только в отношении тишины и покоя. Недели через две после его новоселья в Яссы переехал со своим штабом князь Потёмкин, и утопавшие в сонной зелени улочки города сразу же утратили покой. Князь приехал в отличном настроении. Ему хотелось веселиться, хотелось музыки, хотелось общества прекрасных дам, и началось то, чего Румянцев больше всего боялся, — безрассудное времяпрепровождение. В дворянском собрании бал следовал за балом. А военный оркестр гремел так сильно, что Румянцеву приходилось плотно закрывать окна в надежде хотя на немного приглушить долетавшие до его дома «увеселительные» звуки. Окажись в это время Репнин рядом, от фельдмаршала ему крепко попало бы: чтобы впредь не обещал того, чего не в состоянии сделать. Но Репнин в это время находился далеко от Ясс: он вёл вверенный ему корпус к низовью Дуная, куда турки спешно стягивали силы для похода на север.

1

Корпус двигался на юг с большой осторожностью, делая частые остановки, давая авангардным отрядам время для разведывания местности. Вопреки прежним данным в районах марширования корпуса неприятельские войска не появлялись. Кругом было пусто. Разведчики доходили до самого берега Дуная, но и там не обнаружили ни одного вражеского лагеря.

Репнин терялся в догадках: куда девались турки? Ещё недавно высказывались опасения, что они могут напасть первыми, собрав достаточное количество войск. Но вот прошли многие десятки вёрст, а их нет и в помине. Может быть, для движения на север они избрали другое направление?

Репнин не мог исключить того, что турки приняли решение уклониться от баталий, запереться в крепостях и ждать следующей кампании. Лето, считай, пролетело, наступала осень — время, когда невольно приходят мысли о зимних квартирах.

Так в сомнениях дошли до реки Сальчи. И тут князю донесли: обнаружен лагерь противника.

— Велики ли его силы? — спросил Репнин разведчика.

— Тысяч двадцать, а может и больше.

— Обоз при лагере есть?

— Есть, и очень большой.

— А орудия?

— И орудия есть. Сколько — подсчитать было невозможно, но то, что орудий много — это точно.

Репнин подумал:

— Судя по вашим ответам, вы плохо рассмотрели лагерь противника. Приказываю возобновить разведку и добыть для показаний пленного турка. Поняли?

— Так точно, ваше сиятельство.

— С Богом!

Разведчики пробыли на задании весь остаток дня и всю ночь, вернулись только утром. И не с пустыми руками: привели с собой турка — из тех, какие обычно служат в обозах.

— Что это он у вас дёргается? — разглядывая пленного, спросил разведчиков Репнин. — Дорогой не обижали?

— Никак нет, ваше сиятельство, просто такой пугливый. Когда брали, совсем не сопротивлялся.

Репнин послал за генералами Кутузовым и Салтыковым. Те явились незамедлительно.

— Турки обнаружены? — догадался Салтыков.

— В нескольких вёрстах отсюда на берегу Сальчи стоят большим лагерем, — отвечал Репнин. — Разведчики утверждают, что их не менее двадцати тысяч. Давайте допросим пленного: может, он нам что расскажет?

— За толмачом надо послать.

— Толмач болен. Попробую поговорить с ним сам.

— Знаете турецкий?

— Когда во время переговоров в Кучук-Кайнарджи общался с турецкими уполномоченными, кое-чему научился.

И Репнин начал допрос:

— Кто главный начальник в вашем лагере?

— Сераскир Гассан-паша.

— Не тот ли Гассан-паша, который был капитан-пашой?

— Не могу знать.

— Сколько у сераскира воинов?

— Много.

— Десять тысяч?

— Много.

— Двадцать?

— Много.

— Тридцать?

— Много…

— Что он говорит? — поинтересовались генералы.

Репнин перевёл им содержание ответов пленного.

— Какой толк его допрашивать, — разочарованно резюмировал Салтыков, — он, наверное, и до десяти считать не умеет.

— Надо нам самим взглянуть на этот лагерь, — предложил Кутузов.

На рекогносцировку выехали ещё до того, как в батальонах началась раздача завтрака. Проехав половину пути верхом, военачальники спешились и продолжали путь пешком, местами пригибаясь, чтобы не оказаться замеченными противником. Сопровождавший их казачий эскадрон спрятался в лощине, готовый в случае опасности прикрыть главных командиров.

По обычной традиции местом для своего лагеря турки избрали возвышенность, господствовавшую над местностью. С одной стороны лагерь прикрывала неширокая река Сальче с обрывистым берегом, с другой — заросший кустарником овражек. Фланги представлялись открытыми, если не считать обозных повозок, загораживавших проход внутрь лагеря. Воспрепятствовать атаке с флангов могли и вырытые здесь ретраншементы[25] с установленными на них орудиями. Судя по количеству палаток, в стане могло быть не более 20 тысяч человек.

Осматривая лагерь со стороны, военачальники оживлённо обменивались мнениями.

— Может быть, удобнее атаковать со стороны овражка? — предложил Салтыков. — Там и кавалерию можно задействовать. Одним решительным ударом сбросим их в реку, и дело с концом.

— Овражек может оказаться заболоченным, — возразил Кутузов. — На то место, как раз против овражка, удобнее поставить орудия. Лучшего места для батарей не придумаешь: и прикрытие есть, и фронт обстрела широк.

Репнин его поддержал:

— Фронтальная атака нужна разве что для отвлечения сил противника, решающий удар учиним по правому флангу — там и повозок меньше, и ретраншемент послабее. Будет где развернуться нашим гренадерам.

— А куда пустим кавалерию?

— Кавалерии придётся подождать, пока турок не выбьем из лагеря.

Посоветовавшись таким образом ещё некоторое время, генералы вернулись к ожидавшим их казакам, сели на коней и поскакали в расположение своих войск. И сразу же началась подготовка к баталии.

На рубеж атаки противника выступили под покровом ночной темноты. Шли тихо, не подавая голоса. Однако как ни старались быть осторожными, неприятельские сторожевые посты опасность заметили. В лагере вспыхнули костры, забили барабаны, поднялась тревога. В этих условиях надо было действовать быстро и решительно. Батальоны стали занимать исходные позиции для штурма, а артиллеристы устанавливать орудия на местах, указанных в диспозиции.

Между тем стало светать. Теперь уже хорошо были видны не только палатки, но и передвигавшиеся с места на место группы солдат. Турки тоже готовились к сражению, но огня пока не открывали.

— Пора начинать, — подал знак артиллеристам Репнин, когда приготовления к наступлению были закончены.

Грянул пушечный залп, за ним последовал второй. Турки ответили огнём своей артиллерии. И штурм начался.

Со стороны русских первым пошёл вперёд егерский полк кутузовского корпуса. Продвинувшись на расстояние ружейного выстрела, он залёг, ожидая, когда артиллеристы закончат пушечную пальбу по правому флангу и центру лагеря. Между тем турки стали скапливаться у своего ретраншемента и стоявших на краю лагеря повозок в надежде дать отпор наступающим. Казалось, ещё немного и они кинутся навстречу русским в рукопашную схватку. Вместо этого они неожиданно залегли и открыли по егерям ответный ружейный огонь. Идти в атаку ни та, ни другая сторона не решалась. Но вот к егерям присоединился гренадерский полк, и это взбодрило наступавших. Они не стали больше ждать, когда артиллеристы закончат своё дело, а по команде командиров дружно поднялись и с криками «ура» пошли в штыковую…

Турки защищались упорно. Но атаковавших оказалось больше, и они вынуждены были, оставив ретраншемент, отойти вглубь лагеря. Отступив, турки, однако, оборонялись достаточно организованно, даже временами переходили в контратаки. Паника в их лагере началась после того, как на поле боя ворвались конники генерала Салтыкова. Это произошло сразу же, как только смолкли орудия. Почувствовав свою слабость, турки оставили лагерь и стали отступать вдоль берега Сальчи к Дунаю. Русские преследовали их по пятам.

От полного уничтожения или пленения турок спасло только то, что на пути отступления оказалась крепость Измаил. Им вовремя открыли ворота и тем спасли от полного уничтожения.

Итоги короткой, но жаркой баталии Репнин и его соратники подводили, собравшись на совещании неподалёку от стен крепости. Победителям достались знатные трофеи, в том числе девять знамён и обоз с различным имуществом.

— А теперь что будем делать? — спросили генералы.

— Попытаемся взять крепость.

— Измаил — сильная крепость, пожалуй, сильнее Очакова, — заметил осторожный Кутузов, — с ходу не возьмёшь.

— В прошлую войну она нам уже покорялась, покорится и в этот раз.

— Но тогда она была не такой маленькой, а сейчас — с полевыми орудиями не подступишься.

Репнин сам видел, что крепость стала совершенно другой. С момента окончания предыдущей войны турки затратили много сил и средств, чтобы сделать её поистине неприступной. По форме она напоминала гигантский треугольник, опиравшийся основанием на рукав Дуная и нацеленным на север острым углом. Оборонительные сооружения, начиная от вершины, тянулись как в правую, так и в левую стороны к основанию треугольника на расстояние до трёх вёрст. Основным препятствием для взятия крепости служили глубокий ров и высокий земляной вал, сооружённые по всему периметру. А внутри этого своеобразного треугольника находилась ещё и старая крепость с толстыми каменными стенами.

— Как бы то ни было, а крепость мы должны взять, — твёрдо сказал Репнин. — Я сегодня же пошлю курьера в светлейшему с просьбой прислать дополнительное войско с осадными орудиями.

— Ежели выделит нам хотя бы ещё три пехотных полка да ещё осадные орудия, тогда, конечно, можно попробовать.

— Надо бы получше пленных допросить, — предложил Салтыков. — Может, в крепости турок немного… Тогда и сикурсу не понадобится.

Показания пленных оказались противоречивыми: одни говорили, что в крепости сорок тысяч воинов, другие — двадцать тысяч… Точно никто не знал, говорили обычно: много, а как много, о том один Аллах ведает…

После допроса пленных главные командиры посовещались ещё раз, после чего решили учинить осаду крепости и начать готовить её штурм.

2

Внушительный вид крепости вызывал у солдат удивление: не ожидали увидеть такое.

— Смотри, махина какая! От угла правый ров версты на три тянется.

— А левый ещё длиннее. Крепкий орешек!

— А там внизу что за вода? Это и есть Чёрное море?

— Это Дунай. До моря отсюда далеко.

— А как далеко?

— Говорят, пятьдесят миль.

— А ежели вёрстами мерить?

— Вёрст восемьдесят наберётся.

— Далеко!..

Пока главные командиры размещали войска на подступах к крепости, Репнин писал главнокомандующему князю Потёмкину донесение о разгроме турецкого лагеря на реке Сальче и осаде крепости Измаил. В том же донесении он просил князя выделить в его распоряжение дополнительно три пехотных полка и осадные орудия, без которых взятие крепости штурмом будет затруднено…

Доставить донесение главнокомандующему Репнин поручил своему второму адъютанту, имевшему чин подпоручика. Это был ещё молодой офицер, но уже успевший зарекомендовать себя с самой хорошей стороны. Провожая в путь, Репнин просил его не задерживаться в Яссах, а отправиться в обратную дорогу сразу же, как только получит на то разрешение главнокомандующего.

Репнин не сомневался в том, что его просьба о сикурсе будет удовлетворена. Взятие Измаила было в интересах самого князя. Летняя кампания уже подходила к концу, а вверенная ему объединённая армия ещё не одержала ни одной крупной виктории, способной обратить на себя внимание европейских стран. А её величеству государыне Екатерине Алексеевне такие виктории были очень нужны.

…Курьер вернулся из главной штаб-квартиры через две недели — быстрее, чем ожидали. Принимая от него пакет, Репнин спросил:

— На словах главнокомандующий ничего не просил передать?

— Никак нет, ваше сиятельство. Фельдмаршал сказал, что всё необходимое найдёте в письме.

В пакете оказался ордер главнокомандующего. То, что в нём содержалось, повергло Репнина в недоумение: светлейший князь предписывал ему немедленно снять осаду крепости, отойти от Измаила на 20 вёрст, стать лагерем, после чего, сдав командование корпусом одному из своих генералов, прибыть в главную квартиру армии.

Раздосадованный содержанием ордера, Репнин пригласил к себе генералов Кутузова и Салтыкова.

— Ничего не понимаю, — сказал он им, показывая полученную бумагу. — Что могло заставить главнокомандующего принять такое решение? Может быть, вы догадаетесь? Прочтите, потом скажете своё слово.

Приняв от него ордер, граф Салтыков прочитал его вслух, с тем чтобы избавить от этого своего товарища.

— Ну что на это скажете?

Кутузов недоумённо пожал плечами, но говорить ничего не стал. Салтыков был более откровенным:

— По моему разумению, Потёмкина толкнула на это зависть, от излишка которой он постоянно страдает. Князь, видимо, боится, что кто-то в глазах императрицы может подняться по способностям выше него самого.

— Я так не думаю, — сказал Репнин.

— А я в этом уверен, — настаивал Салтыков. — Князь завистлив, и об этом знают все. Уверен, отозвав вас, он сам примчится сюда, чтобы быть при штурме Измаила и тем умножить свою славу.

— Не будем больше об этом, — не дал развернуться спору Репнин. — Как бы то ни было, мы обязаны выполнить приказ. Прошу дать распоряжение своим войскам погрузить имущество в обозы. На новое место двинемся завтра утром.

— По какой дороге будем маршировать?

— По той, что ведёт в сторону Хотина.

Приказ о снятии осады Измаила солдаты восприняли с удовлетворением. Они решили, что это связано с переходом войск на зимние квартиры, а жизнь в казармах — это гораздо лучше, чем ежедневные изнурительные земляные работы…

До назначенного места дошли за один переход, сделав в пути всего лишь два непродолжительных привала. После того, как палатки были поставлены и приняты меры предосторожности на случай неожиданного нападения противника, Репнин, желая хорошенько выспаться перед дальней дорогой в Яссы, засветло лёг спать. В Яссы он выехал рано утром вместе с эскадроном охраны, оставив вместо себя генерал-поручика Салтыкова.

1

Граф Салтыков глубоко заблуждался, думая, что Потёмкин приказал отвести войска из-под Измаила, опасаясь, как бы Репнин, завоевав крепость, не превзошёл его в полководческой славе. Причины на то были более серьёзные. Не муки зависти водили пером Потёмкина, когда он писал, казалось бы, совершенно нелепый ордер, а простой расчёт, нацеленный на то, чтобы любой ценой сохранить своё высокое положение. Он вдруг почувствовал, что стул под ним опасно зашатался, а зашатался потому, что у императрицы произошла смена альковых фаворитов. До последнего времени любовником её величества был Мамонов, тот самый Саша Мамонов, которого он, Потёмкин, лично рекомендовал императрице. Красивый, умный, ласковый молодой человек. А главное, глубоко преданный ему, Потёмкину, делавший всё в его пользу. И вдруг этот приятный во всех отношениях молодой человек влюбился в красавицу фрейлину и захотел на ней жениться.

Это случилось вскоре после заключения мира со Швецией. На обеде, устроенном её величеством в честь заключения мира, Мамонов, как всегда, вёл себя непринуждённо, много шутил. Но когда после обеда уединился с её величеством, он сделался печальным, упал перед ней на колени и со слезами на глазах стал целовать край её платья.

— Что это значит, ты можешь мне объяснить? — встревожилась Екатерина.

— Ваше величество, прошу милости, — удерживая себя от рыданий, проговорил Мамонов, — дозвольте уехать в Москву.

— В Москву? Зачем?

— Обстоятельства принуждают… Дозвольте сочетаться браком с девушкой, меня любящей.

Поражённая его признанием, Екатерина невольно опустилась в кресло, не в состоянии вымолвить ни единого слова. Никогда не думала она, что окружавшие её лица способны на измену. В её сознании измена представлялась высшим людским пороком. И вот она слышит чудовищное признание: ей изменяет человек, которого она искренне любила, с которым делила своё ложе… Да возможно ли это?..

Наконец императрица взяла себя в руки и, глядя на предавшего её любовника, ледяным тоном проговорила:

— Встаньте и поступайте, как знаете, отныне я дозволяю вам всё.

Узнав о разрыве отношений между государыней и Мамоновым, Потёмкин расстроился. Он сожалел, что в тот момент его не оказалось в Петербурге. Будь он там, не допустил бы этого… Ещё больше расстроился он, когда его осведомитель сообщил из Петербурга, что новым фаворитом Екатерины сделался некий Зубов. Об этом человеке Потёмкин почти ничего не знал. Знал только, что тот находился под покровительством Салтыковых, а графы Салтыковы о том только и думают, как бы лишить светлейшего князя всего того, что дала ему императрица.

Между тем в Яссах стали распространяться слухи, что дни всесильного князя сочтены: кончилось его время. Потёмкин совсем пал духом. Он терялся в предположениях, не знал, как ему быть… Особенно действовало на него молчание императрицы. Раньше она буквально забрасывала его письмами, а после появления в её окружении Зубова писать перестала. Отчаявшись, он направил ей письмо, окроплённое слезами. Он писал: «Матушка, всемилостивейшая государыня! Матушка родная! При обстоятельствах, Вас отягчающих, не оставляйте меня без уведомления. Неужели Вы не знаете меру моей привязанности, которая особая от всех? Каково слышать мне со всех сторон нелепые новости и не знать: верить ли или не верить? Забота в такой неизвестности погрузила меня в несказанную слабость»…

Спустя некоторое время после отправления этого послания он написал императрице второе такое же слезливое письмо, потом третье. Императрица наконец поняла, чего он добивается, и разрешила приехать в Петербург. Пусть едет, пусть убедится, что её отношение к нему нисколько не изменилось, она по-прежнему питает к нему дружеские чувства…

Потёмкин воспрял духом. Ещё бы! Появилась такая прекрасная возможность закрыть рты своим недоброжелателям! Он поедет в Петербург, и пусть увидят, что не отвергнут государыней, что по-прежнему является влиятельнейшим лицом Российской империи. Радуясь, он, однако, понимал, что ехать в столицу с пустыми руками плохо, что надо бы порадовать её величество достойным подарком. Как в прошлом году, когда он предстал пред очи её величества с рапортом о взятии Очакова. Вот бы и сейчас поехать с подобным известием!..

И ему неожиданно повезло: в штаб-квартире появился курьер от Репнина с известием об осаде Измаила. Потёмкина тотчас осенило: будет её величеству подарок! Он приедет в Петербург с новой славной победой!.. Так возник новый план: князя отозвать в Яссы, а самому ехать брать Измаил.

При встрече с Репниным, приехавшим к нему из-под стен Измаила, светлейший не стал скрывать своего плана, умолчал только о том, для чего это ему нужно — брать Измаил непременно самому, а не поручить сие одному из опытных военачальников. Желая заставить светлейшего полностью раскрыться, Репнин сказал, что сможет сам взять турецкую крепость, если ему выделят ещё одну пехотную бригаду и тяжёлую артиллерию.

— Нет, нет, брать Измаил поеду сам, — тотчас возразил Потёмкин. — А вы должны оставаться здесь, при главной штаб-квартире. — И после паузы добавил: — Я должен доказать, что ещё на что-то способен, а то мои враги и так уже говорят, что я занимаюсь одними развлечениями.

— А сколько вы намерены взять с собой войск?

— Всю армию. Ордера корпусам уже посланы.

— Но если стянуть под Измаил все силы, Молдавия и Валахия останутся без прикрытия. Турки могут этим воспользоваться.

— Риск есть, но кто не рискует, битв не выигрывает. Впрочем, — добавил Потёмкин, — я готов выслушать ваши предложения.

— Дайте в моё распоряжение хотя бы одну дивизию.

— Хорошо, я пошлю кавалерийский корпус графа Салтыкова, он мне там не понадобится.

Репнин понял, что изменить что-либо в планах Потёмкина не удастся, и вместе с комендантом города пошёл смотреть выделенную ему квартиру.

— Я приберёг для вашего сиятельства чудесненький домик, — дорогой рассказывал комендант. — Да вы, наверное, уже знаете, что это за дом. Раньше в нём проживал фельдмаршал Румянцев. И садик при нём имеется.

— Давно фельдмаршал уехал в Петербург?

— Не очень… Только почему в Петербург? Его сиятельство отправился на покой в своё имение, что под Киевом. Во всяком случае, так мне сказал один из его адъютантов, оставшийся служить при штаб-квартире.

Дом, куда привёл нового жильца комендант, оказался настолько просторным, что, кроме самого Репнина, в нём разместились два его адъютанта, денщик и три офицера из эскадрона охраны — того самого, который сопровождал его в пути от Измаила до Ясс. С этого дня у Репнина началась новая жизнь, куда более устроенная, чем жизнь походная.

2

Потёмкин выполнил обещание, прислал-таки в распоряжение Репнина корпус Салтыкова. Сам граф этому был рад и не рад. С одной стороны, он был доволен тем, что избавился от общения с Потёмкиным, которого недолюбливал, а с другой — сожалел, что лишился возможности участвовать в штурме крепости. Салтыков был человеком честолюбивым, мечтал о повышении в чине, новых наградах — всё это ему могло дать участие в штурме, но теперь, оказавшись в глубоком тылу, о новом витке боевой славы нужно было на время забыть.

— Когда начнётся штурм крепости? — поинтересовался Репнин.

— Диспозиция ещё не составлена, но подготовка идёт вовсю.

— Под руководством самого главнокомандующего?

— Ну что вы!.. — усмехнулся Салтыков. — Потёмкин всё взвалил на Суворова, его назначил ответственным за штурм, а сам уютно устроился в двадцати вёрстах от крепости.

— Не в том ли лагере, который мы облюбовали, отступив от крепости?

— В том самом. Ему уже и домик там поставили: не захотел жить в палатке.

Генералы обсудили план действий на ближайшее время. Было решено эскадроны корпуса разместить неподалёку от Ясс таким образом, чтобы в случае угроз со стороны противника можно было быстро развернуться в боевой порядок и организованно вступить с ним в бой. Кроме того, нашли целесообразным создать небольшие конные отряды для разъездов вблизи турецких войск. Были продуманы все меры, чтобы неожиданное выступление турок не застало русские войска врасплох.

— Если турки нападут, нам, конечно, придётся трудно, — сказал Репнин, — но до возвращения Потёмкина с главными силами должны продержаться. Всё зависит от того, как долго будет продолжаться осада.

— Перед отъездом я встречался с Суворовым. Он горит желанием взять Измаил через две-три недели.

— Дай-то Бог!

В день прибытия корпуса Салтыкова в Яссах стояла солнечная погода, но потом неожиданно наползли тяжёлые тучи, и начались дожди со снегом. Похолодало. Впрочем, ничего удивительного в том не было: наступил декабрь. В прошлом году в эту пору армия уже стояла на зимних квартирах. Теперь же о тёплых жилищах солдатам и офицерам действующих войск оставалось только мечтать. Потёмкин твёрдо решил не прекращать боевых действий, пока не будет взят Измаил.

В Яссах падения сильнейшей турецкой крепости ждали все. С нетерпением ждал этого и князь Репнин. Но пока не поступало никаких известий: Потёмкин упорно молчал. Но вот наконец это случилось уже в середине декабря — в Яссы прискакал курьер с пакетом от главнокомандующего на имя императрицы. Что содержалось в том пакете, курьер не знал, но Репнину сообщил, что Измаил взят штурмом и главным героем сего дела стал генерал Суворов, если не считать самого главнокомандующего светлейшего князя Потёмкина.

После короткого разговора с Репниным курьер не задерживаясь поехал дальше, до самого Петербурга, но уже не верхом, а на тройках особого назначения — от станции к станции, делая короткие остановки только для смены лошадей. Великую радость вёз он императрице, и ради этой радости стоило постараться.

Через некоторое время в Яссах появился и сам Потёмкин. Он был как никогда шумлив и весел. Взахлёб рассказывал, как брали на шпагу неприступную крепость, которую турки считали самой надёжной опорой на всём Северном Причерноморье. Без малого сорок тысяч человек насчитывалось в гарнизоне сей крепости. И хотя на русской стороне войск было не больше, а даже меньше, чем у турок, воины её величества, желая порадовать свою августейшую императрицу, нанесли туркам сокрушительное поражение, показав, что в мире нет такой силы, которая смогла бы противостоять русским богатырям.

В тот же день, день возвращения светлейшего князя в Яссы, в офицерском собрании был устроен грандиозный бал: с шумным застольем, музыкой и танцами. На следующий день повторилось то же самое. И так всю неделю. Пили, веселились и славили победителя турок светлейшего князя Потёмкина. Имена Суворова, Кутузова и других генералов штурма крепости почти не упоминались.

3

О том, как проходил штурм Измаила, Репнин узнал из донесения генерала Суворова светлейшему князю, по поручению которого тот руководил завоеванием крепости. Однажды, не став дожидаться окончания увеселительного вечера в офицерском собрании, Репнин прямо с застолья направился в штаб-квартиру посмотреть, на своих ли местах дежурные офицеры. В канцелярии людей оказалось больше, чем он ожидал. Под руководством дежурного генерала они писали какую-то бумагу.

— Работаем над реляцией императрице о взятии Измаила, — доложил Репнину дежурный генерал.

— Разве реляция ещё не послана?

— С курьером послано короткое сообщение, а подробную реляцию фельдмаршал повезёт сам.

— На материалы, которыми пользуетесь, можно посмотреть?

— Да тут стоящий материал только один — донесение Суворова, остальные так себе…

Репнину подали с десяток страниц, исписанных размашистым почерком, и он стал читать, попросив придвинуть свечи поближе. Пока он читал, офицеры тихо переговаривались между собой. До слуха Репнина доходили отдельные слова, а иногда и фразы, когда упоминалось имя Суворова. Должно быть, они восхищались талантливым военачальником, взявшим на шпагу Измаил, и, восхищаясь, забывали о требовании соблюдать тишину.

Между тем Репнин читал донесение, адресованное главнокомандующему, и чем больше углублялся в текст, тем сильнее проникался восхищением действиями его автора.

«…Приступ, — читал он, — был мужествен, неприятель многочислен, крепость к обороне способна, отпор был сильный и отчаянная оборона обратилась на гибель и совершенное сокрушение неприятеля…

Небо облечено было облаками и растланный туман скрывал от неприятеля начальное наше движение. Но вдруг, с приближением первой и второй колонн, неприятель открыл пушечную картечную пальбу и ружейный огонь, вокруг всего вала загорелся жестокий сей отпор. По присутствии господина генерал-поручика и кавалера Потёмкина[26] стремление наших войск не удержал, мгновенно вторая колонна, приближаясь ко рву, спустилась в оный. Генерал-майор и кавалер[27] Лассий, поруча секунд-майору Неклюдову отражать стрелкам неприятеля, дал повеление лейб-гвардии Измайловского полка прапорщику князю Гагарину приставить лестницы, по которым быстро взошли на вал, опрокинули неприятеля и бастионом овладели. Твёрдость и мужество генерал-майора Лассия животворили храбрость первых на бастион вскочивших воинов! Секунд-майор Неклюдов был впереди со стрелками, поражая неприятеля храбро, из первых взошёл на вал, тяжело ранен. А лейб-гвардии прапорщик с первыми вскочил на бастион, куда вся колонна, прибыв, простирала поражение в левую сторону по валу, и рассеявшихся от первого импету егерей собрал и с ними храбро атаковал, стремящиеся кучи отразил и присоединился к колонне. В ту же самую минуту первая колонна под начальством генерал-майора и кавалера Львова, приближаясь ко рву и палисаду, преграждающему путь от каменной казематной батареи к Дунаю, и усмотря только стремление может отринуть защищавшего то место неприятеля, приказал бросить фашины, стремясь, кинулся и первый перескочил палисад. Таковой пример ободрил подчинённых и смешал неприятеля; перешед палисад, усмотрел толпу, готовящуюся атаковать его на саблях, предупредил, ударив в них штыками. Апшеронского полка стрелки и Фанагорийского гренадерского полка передовые как львы дрались и, поразив первую стремительность неприятеля, обходили каменную казематную батарею под картечами неприятеля. До трёхсот человек, в сей батарее засевши, бросили гранаты, но храбрость войск наших нимало не поколебали. Колонна, обойдя оную батарею и оставя её позади, поражала всюду встречавшегося неприятеля, овладела первыми батареями и стремительно шла к Бросским воротам. Тут, посреди успехов, получил он (Львов) раны, а с ним купно ранен полковник князь Лобанов-Ростовский и поручил команду над колонною полковнику и кавалеру Золотухину.

С левого же крыла, под присутствием господина генерал-поручика и кавалера Самойлова, шестая колонна под начальством генерал-майора и кавалера Голенищева-Кутузова единовременно с первою и второю колоннами, преодолев весь жестокий огонь картечных и ружейных выстрелов, дошла до рва, где бригадир Рыбопьер положил живот свой, скоро спустись в ров, взошла по лестницам на вал, несмотря на все трудности, и овладела бастионом. Достойный и храбрый генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов мужеством своим был примером подчинённым и сражался с неприятелем! Но множество оного остановило на первый миг распространение по валу, и для сего призвал он Херсонский полк, в резерве бывший, оставив двести человек при пушках на контрэскарпе[28]. С прибытием резерва неприятель не токмо отражён, но и знатною частию побит. Твёрдая в той строке нога поставлена и войска простирали победу по куртине и другим бастионам.

Все три колонны, исполни мужественно, храбро и с удивительною быстротою по данной диспозиции первое стремление, положили основание победы».

Репнин немного передохнул и возобновил чтение:

«…День бледно освещал уже предметы; все колонны наши, преодолев и неприятельский огонь, и все трудности, были уже внутри крепости, но отторженный неприятель от крепостного вала упорно и твёрдо защищался; каждый шаг надлежало приобрести новым поражением. Многие тысячи неприятеля пали от победоносного нашего оружия, а гибель его как будто возрождала в нём новые силы, сильная отчаянность его укрепляла.

Такой жестокий бой продолжался 11 часов. Пред полуднем господин генерал-поручик и кавалер Потёмкин к новому подкреплению войск отправил сто восемьдесят пеших казаков открыть Бросские ворота и послал в оные три эскадрона Северского карабинерного полка, в команде полковника и кавалера графа Мелина. А в Хотинские ворота, которые были отворены полковником Золотухиным, введены остальные сто тридцать гренадер с тремя полевой артиллерии орудиями под руководством премьер-майора Островского, которого храбрости и расторопности отдаю справедливость. В то же время в Бендерские ворота введены три эскадрона Воронежского гусарского полка и два эскадрона карабинеров Северского полка. Сии последние спешились, спешась и отобрав ружья и патронницы у убитых, вступили тотчас в сражение.

Жестокий бой, продолжавшийся внутри крепости, через шесть часов с половиною, с помощью Божиею, наконец, решился в новую России славу. Мужество начальников, ревность и расторопность штаб- и обер-офицеров и беспримерная храбрость солдат одержали над многочисленным неприятелем, отчаянно защищавшимся, совершенную поверхность и в час пополудни победа украсила оружие наше новыми лаврами.

…Таким образом совершена победа. Крепость Измаильская, столь укреплённая, сколь обширная, и которая казалась неприятелю непобедимою, взята страшным для него оружием российских штыков, упорство неприятеля, полагавшего надменно надежду свою на число войск, низринуто, хотя число войска, получающего таин[29], полагалось сорок две тысячи, но по точному исчислению полагать должно — тридцать пять тысяч. Число убитого неприятеля до двадцати шести тысяч…»

Закончив чтение, Репнин вернул бумаги дежурному генералу:

— Когда завершите составление реляции?

— Фельдмаршал не торопит, но, думаю, завтра к вечеру всё будет готово.

Готовясь к выезду в Петербург, фельдмаршал Потёмкин никого пока не подгонял. Он ждал санного пути. Погода в эту пору была переменчивой: то мороз, то оттепель, то снег, то дождь. Но вот, наконец, наступили настоящие холода, дорога покрылась надёжным снегом, и Потёмкин приказал готовить крытый санный возок. Больше ждать было неразумно: пока погода позволяла, следовало поторопиться…

— Князь, — сказал на прощание он Репнину, — я еду в Петербург по дозволению всемилостивейшей государыни. Вы остаётесь за главнокомандующего армией. Надеюсь, в случае угрозы нападения со стороны турок вы выполните свой долг.

— Я никогда не забывал о своём долге перед государыней и Отечеством, — ответил Репнин.

Его ответ Потёмкину не понравился. Он не любил этого человека, так же как и Румянцева. Они представлялись ему слишком гордыми и непокорными — такими, от которых лучше держаться на расстоянии.

— Вопросы ко мне есть?

— Вопросов нет.

— Тогда счастливо оставаться, князь.

— А вам все мы желаем счастливого пути.

Ничего более не сказав, Потёмкин полез в возок, и экипаж тронулся в путь.

4

Потеря Измаила — крупнейшей крепости, считавшейся неприступной, — повергла турок в уныние. Особенно опечалился верховный визирь Юсуф-паша. Перед тем как отправиться на театр войны, он заверил великого султана, что не даст более русским повода для восхваления своего оружия, заставит их принять к исполнению требования турецкой стороны. А что может сказать он теперь?.. Удача по-прежнему благоволит русским. Они заняли обширные территории Оттоманской империи, захватили крепости Очаков, Аккерман, Бендеры и вот теперь Измаил.

Верховного визиря тревожила не только потеря крепостей, территорий Молдавии и Валахии. Рушились надежды на участие в этой войне на стороне Порты европейских стран. Швеция, на которую в Стамбуле смотрели как на самую надёжную союзницу, вышла из войны, подписав с Россией мир. Рухнули и надежды на конференцию в Систове, на которой предполагалось создать коалицию государств, сочувствовавших Порте. В результате Порта оказалась фактически в одиночестве, и надеяться ей было не на кого…

Ставка верховного визиря находилась в крепости Гирсове. Однажды, когда он вместе со своим советником обсуждал возникшее на театре войны положение, в комнату вошёл сераскир Гассан-паша, принимавший участие в сражении за Измаил и счастливо избежавший пленения. Он вошёл со словами, что у него есть сообщить верховному визирю нечто очень важное.

— Говори, мы тебя слушаем, — сказал Юсуф-паша.

— О, визирь!.. После наших молитв великий Аллах решил наконец нам помочь. Главный начальник русской армии Потёмкин-паша уехал в Петербург и вернётся не скоро.

— Ну и что из этого?

— Из этого следует, что русская армия осталась без главных командиров: Румянцева нет, Потёмкина нет, один Репнин, по опытности всем им уступающий.

— Не тот ли Репнин, который приезжал в Стамбул по случаю обмена ратификациями Кучук-Кайнарджийского договора?

— Он самый. В России он больше известен как дипломат, чем полководец.

— Но в прошлую войну, помнится, он был у Румянцева правой рукой, а плохих начальников Румянцев к себе не приближал.

— Как бы то ни было, а Репнин не то, что Румянцев или Потёмкин.

— Допустим. Что ты предлагаешь?

— О, великий визирь, надобно нам воспользоваться удобным случаем, напасть на русские войска, прогнать их из Валахии и Молдавии, вернуть себе утраченные крепости.

Визирь нахмурился. Ему не понравилось поверхностное суждение сераскира: напасть, прогнать, вернуть. Слишком уж просто всё это он представлял. Хотя русские и остались зимовать без своего главного начальника, их войска от этого слабее не стали… Но если посмотреть с другой стороны, почему бы и в самом деле не попытаться перехватить инициативу? Великий султан за это воздаст должное…

— Мы подумаем над тем, что ты сообщил, — промолвил визирь, глядя поверх головы сераскира. — Можешь идти.

Когда Гассан-паша ушёл, визирь возобновил разговор с советником:

— Что скажешь на предложение паши?

Советник, много повидавший человек, убелённый сединами, со вздохом покачал головой:

— Не верю я сераскиру. Хулил Репнина, а про то забыл сказать, что именно этот самый Репнин разбил его войско, стоявшее лагерем недалеко от Измаила. Ты волен принять любое решение, но, как мне представляется, переход командования русской армией в руки князя Репнина лучше использовать с благословения всемогущего Аллаха для приближения дня долгожданного мира. Репнин — начальник с добрым сердцем, злобы не держит. Как мне рассказывали, в прошлую войну, завоевав турецкую крепость, он не допустил причинения обиды ни одному жителю. Больше того, выделил на нужды населения сто баранов, не считая хлеба и круп.

— Я тоже об этом слышал, — проворчал визирь, — для чего ты это мне рассказываешь?

— А для того, мой повелитель, что надобно нам, пока нет Потёмкина, войти в сношение с оставшимся за него новым начальником, Репниным-пашой по делу заключения мира. Репнин-паша добрый человек, слишком жёстких условий предъявлять не станет.

Верховный визирь подумал.

— Прежде чем принять какое-то решение, я должен посоветоваться с пашами. Прикажи собрать главных командиров. Совещание состоится завтра в это же время.

На совещание собрались до двадцати человек. В основном это были начальники войск, стоявших лагерем при Мачине. Среди присутствовавших находился и сераскир Гассан-паша.

Открывая совещание, визирь сказал:

— Война слишком затягивается и становится в тягость. Чтобы её кончить, нам надобно выбрать одно из двух: либо сесть с русскими за стол переговоров и согласиться на мир на их условиях, либо учинить им полный разгром и тем самым заставить подписать мирный договор уже на условиях Порты. Что вы можете сказать на это?

— Мы только за победу, — раздались голоса со всех сторон. — Аллах нас не оставит, Аллах нам поможет покарать неверных.

— Я тоже желаю победы, — выслушав крики, сказал визирь, — но у русских слишком большая армия, у них много орудий и они хорошо умеют воевать. Мы не можем отрицать этого.

— Нас больше, чем русских, и наши воины превосходят неверных в храбрости, — возразили ему те же голоса.

Визирю было приятно слышать это. Всё свидетельствовало о том, что боевой дух в оттоманской армии ещё не истощился и что говорить об уступках русским ещё рано. Паши были полны решимости продолжать войну. Выступая один за другим, они называли победы русских случайными, не имеющими решающего значения.

Общее одобрение вызвало выступление сераскира Гассан-паши.

— Нельзя признавать победу за русскими, пока не совершена генеральная баталия, — говорил он, — а генеральное сражение с помощью Аллаха выиграем мы. Я твёрдо верю в это.

— На чём основана вера?

— На том, о, великий визирь, что русская армия в два раза слабее нашей. После того, что она потеряла в Измаиле, у русских сейчас и пятидесяти тысяч человек не наберётся, тогда как мы можем выставить для генерального сражения сто тысяч.

Визирь с сомнением покачал головой. Увидев это, Гассан-паша добавил:

— Я всегда говорил правду, о, визирь!.. На днях я лично расспрашивал русского пленного. Пленник сказал, что после потерь, понесённых в Измаиле, русская армия совсем ослабла и слабеет ещё больше из-за многочисленных болезней. Дня не проходит без того, чтобы кого-нибудь не хоронили.

— Тогда, может быть, нам следует набраться терпения и подождать, когда русские солдаты уйдут на тот свет без нашей помощи? — промолвил визирь с иронией. Сераскир, однако, иронию не уловил.

— О нет, великий визирь, ждать нам никак нельзя, — возразил он. — Аллах даёт нам благоприятный случай навсегда покончить с русской армией, и этим случаем мы должны воспользоваться.

Совещание продолжалось. После выступления Гассан-паши визирь обдумывал предложение о навязывании русским генерального сражения. Почему бы и в самом деле не поступить так, как говорил Гассан-паша? В настоящее время по числу воинов турецкая армия превосходит русскую в два раза: победа, несомненно, будет на турецкой стороне. А когда это случится, русским придётся вести себя уже по-другому: диктовать условия мира будет уже Порта…

Верховный визирь принял решение.

Выступая с итоговой речью, он приказал военачальникам ускорить подготовку к генеральному сражению, стянув в лагерь под селение Мачино из соседних крепостей как можно больше войск.

Русско-турецкая война вступала в новую фазу.

5

О совещании турецких военачальников с участием верховного визиря и принятом ими решении Репнин не знал. Но он знал, что с наступлением весны к Мачину стали стягиваться значительные силы противника. Собираясь в дорогу, Потёмкин наказывал в случае явной угрозы нападения турок донести ему о том в Петербург. Но стоило ли посылать в такую даль курьера, чтобы сообщить о подозрительных передвижениях неприятельских войск? Да светлейшему, наверное, сейчас не до этого. Приезжавший на прошлой неделе очередной курьер с почтой для главной квартиры армии рассказывал, что фельдмаршалу живётся в Петербурге весело и беззаботно… Ещё во время зимних холодов он устроил в своём дворце такой грандиозный бал, какого петербуржцы отродясь не видывали. Сама императрица была у него в гостях вместе со своим новым фаворитом Платоном Зубовым. Судя по салонным разговорам, доверительно сообщил Репнину курьер, её величество была к князю по-прежнему доброжелательна, но отношения между ними уже не были такими близкими, как прежде. Князю дозволялось целовать государыне ручку, а что до ухаживаний, то сие дело знал за собой только Платон Зубов. Князю, конечно, обидно, но что поделаешь? Времена меняются, меняются и привязанности.

Потёмкин находился в отъезде уже несколько месяцев, и надеяться на его скорое возвращение было неразумно. Репнину не оставалось ничего другого, как взять всю ответственность за исход возможных событий на себя, и он на это пошёл. Ежели турки вознамерились дать русской армии генеральное сражение, что ж, он принимает их вызов. Необходимо только правильно определить стратегию боя.

Репнин решил обсудить этот вопрос на военном совете с участием всех генералов. В ответственных случаях, когда обстановка требовала глубокого осмысления того или иного действия, он всегда исходил из мудрой русской поговорки: ум хорошо, а два лучше. Военачальникам это нравилось, и они охотно участвовали в совместных поисках путей к решению тех или иных задач. Активно они вели себя и в этот раз. Совещание проходило бурно, что ни человек, то своё мнение…

Сам Репнин больше слушал, чем говорил. Говорить приходилось, когда звучали вопросы:

— Правда ли, что в лагере при Мачине турок насчитывается до ста тысяч человек?

— Так утверждают наши лазутчики.

— А сколько войск можем выставить мы?

— Не более 50 тысяч.

— Жидковато!..

— В Кагульском сражении турок против нас было в пять раз больше, а победа всё-таки досталась нам, — напомнил князь Волконский, командовавший дивизией.

— То было давно.

— Ну что из того? Разве за это время мы разучились воевать? Экую махину взяли — Измаил!

— Мы могли бы набрать ещё тысяч десять-пятнадцать, — сказал Репнин, — но для этого нам пришлось бы оголить занятые крепости, а сие зело опасно. Ослабив гарнизоны крепостей, мы дали бы неприятелю надежду вновь овладеть ими.

— Всё ясно, — снова подал голос Волконский, — чтобы выиграть баталию, нам довольно будет и пятидесяти тысяч. Вопрос только в том, как лучше её провести.

Воинственность князя Волконского разделяли далеко не все. Среди командиров нашлись и такие, которые призывали к осторожным действиям, дабы уберечь армию от большой крови. Один генерал даже призывал упрятать армию в крепостях, и если турки придут, отбиваться от них ружейным и орудийным огнём, в чём русская армия сильнее турецкой… Но ему не дали даже договорить до конца: его речь заглушили возмущённые голоса.

Уже в середине совещания стало ясно: генеральной баталии быть! Оставалось решить стратегию: либо допустить неприятеля на свой берег и дозволить ему первым пойти в наступление, либо самим переправиться на вражеский берег и внезапно атаковать турецкий лагерь, как это делал обычно фельдмаршал Румянцев.

Репнин выжидательно посмотрел на Кутузова. Все говорят, доказывают что-то, а он сидит себе да помалкивает.

— Может быть, и вы что-нибудь скажете, Михаил Илларионович?

Кутузов медленно поднялся с места и, поправив на глазу повязку, начал говорить спокойным и уверенным голосом:

— Я высоко ценю тактику ныне покойного фельдмаршала Салтыкова: от обороны — к наступлению, которую он применил в генеральной баталии при Кунерсдорфе. Знаменитый полководец нашёл тогда против яда сильное противоядие и сумел учинить прусской армии полный разгром. Но означает ли, что тактика, применённая против Фридриха, пригодна для всех случаев? Думаю, нет. Во всяком случае в нашем положении она не годится. Заняв оборону с надеждой перейти потом в наступление, мы тем самым отдадим инициативу туркам, и они, свободные в выборе действий, имея к тому же двукратный численный перевес, попросту нас затопчут.

— Что же вы предлагаете?

— Действовать так, как действовал граф Румянцев. Надобно самим напасть на турецкий лагерь, напасть внезапно, чтобы сей внезапностью свести численное превосходство противника на нет — так, как напали на лагерь Гассан-паши неподалёку от Измаила. Не успел паша спросонья глаза протереть, а мы уже у него на шее сидим, должок старый требуем.

Репнин невольно улыбнулся, другие рассмеялись: нет, не забыл Кутузов свои шутки.

Решение военного совета было единодушным: в удобный момент перейти Дунай и атаковать неприятеля в его собственном лагере.

Вскоре после этого совещания Репнин перевёл штаб- квартиру армии из Ясс в местечко Галапу, чтобы быть поближе к предполагавшимся районам боевых действий. Уже здесь, на новом месте, он провёл ещё одно совещание, но уже в более узком составе. Рассматривались детали нападения на противника с учётом новых сведений о расположении его лагеря, раздобытых разведывательными отрядами. На этом же совещании в результате обмена мнениями составились основы диспозиции.

Для нападения на противника из всех войск армии решили составить три корпуса. Первый корпус, вверенный генералу Кутузову, состоял из 12 батальонов пехоты с 24 орудиями, а также 4 карабинерных и 6 казачьих полков. Князь Голицын, ставший командиром второго корпуса, получил под своё начало батальонов и орудий столько же, но кавалерии меньше — только 3 карабинерных и 3 казачьих полка. Третий корпус во главе с князем Волконским решено было составить из 10 батальонов, 16 орудий, 2 кавалерийских полков и 800 казаков. Большая роль в намечавшейся операции отводилась Дунайской флотилии, находившейся под командованием генерал-майора Рибаса. В её задачу входило, во-первых, обеспечить безопасность тылов наступающей пехоты, во-вторых, создавая видимость нападения на крепость Браилов, отвлечь с главного поля боя часть турецких войск.

В общих чертах план операции выглядел следующим образом: под покровом ночи в намеченном месте, в тридцати вёрстах от турецкого лагеря, по понтонным мостам и на речных судах переправить армию на правый берег Дуная и ускоренным маршем двинуться в сторону Мачина, форсировать протекающую на подступах к лагерю небольшую реку Чичули и таким образом выйти на исходные позиции для атаки. Чтобы ввести противника в заблуждение, второй и третий корпуса должны были сосредоточиться против фронтальной линии обороны противника, где по разведывательным данным турки имели наибольшее количество ретраншементов. На первых порах эти корпуса во избежание больших потерь должны были ограничиться ведением орудийного и ружейного огня. Судьбу сражения предполагалось решить мощной атакой правого фланга лагеря, где местность была более открытой и не имела препятствий для действий кавалерийских войск. Сделать это надлежало первому корпусу под командованием генерала Кутузова.

6

Была самая середина лета, стояли жаркие дни. Солнце палило нещадно, трава на лугах стала преждевременно желтеть. И в русской армии очень обрадовались, когда жара сменилась, наконец, пасмурной погодой. Дожди нужны были не только для лугов и полей, они прибавили надежд на благополучное форсирование Дуная. Когда идёт дождь, люди обычно ищут от него укрытия. А это означает, что туркам в такую непогодь будет не до разъездов для осмотра местности, и переправа русских войск для них останется незамеченной.

Операция началась 27 июня. Как и намечалось диспозицией, переправа проходила главным образом по понтонным мостам, наведённым командами генерала Рибаса.

Репнин переправлялся вместе с корпусом генерал-поручика князя Голицына. Они знали друг друга ещё с прошлой турецкой войны, когда вместе воевали под знамёнами графа Румянцева. Сергей Фёдорович был женат на племяннице князя Потёмкина, и это обеспечило ему быструю карьеру. Раньше о нём мало кто знал, зато теперь он был на виду. Многие перед ним даже заискивали. Ещё бы: ему покровительствовал сам главнокомандующий. Уезжая в Петербург, светлейший не забыл намекнуть Репнину, чтобы тот не обижал способного генерала, при случае дал бы ему такое авантажное место, где бы он мог отличиться… И вот теперь он в должности командира корпуса: большая ответственность. Только сможет ли оправдать оказанное доверие? «Должен оправдать, — подумал Репнин. — Ума хватает, да и в храбрости ему не откажешь…»

Всё ещё моросил обложной дождь, начавшийся со вчерашнего дня. Люди промокли до нитки, но это их не обескураживало. Посмеивались: «Ничего, в бою обсохнем: так будет жарко, что от одежды пар пойдёт».

От переправ до намеченного рубежа старались идти быстрым шагом, но это не всегда удавалось. Местами дорога сделалась такой скользкой, что трудно было удержаться на ногах. К счастью, после трёх-четырёх вёрст пути дождь перестал, но дорога всё ещё оставалась трудной. Репнин забеспокоился: по диспозиции путь до реки Чичули следовало пройти до наступления рассвета, но теперь стало ясно, что уложиться в намеченный срок не удастся. Всё-таки тридцать вёрст шагать!.. Была бы сухая дорога, а то одно мучение.

На небе уже появились первые лучи солнца, а речка была ещё где-то далеко впереди…

К исходному рубежу вышли, когда уже стало совсем светло. Чичули значилась рекой только на карте, а на самом деле оказалась мелководной речушкой. В сухую погоду её можно было бы форсировать вброд, но сейчас этого не позволяли берега: от дождя они раскиселились так, что ноги уходили в ил по самое колено. Войскам ничего не оставалось, как отказаться от брода и переправляться на противоположный берег по единственному деревянному мосту.

Первыми перешли на чужой берег вместе с орудиями батальоны и кавалерийские полки корпуса Кутузова, затем войска генерал-поручика Голицына. Сразу же после переправы батальоны развернулись в боевой порядок, готовые по сигналу ринуться в атаку. Однако пространство между первым и вторым корпусами всё ещё оставалось пустым. Князь Волконский, которому надлежало занять это место, замешкался на подходе к переправе и теперь запаздывал с занятием предусмотренных для него позиций.

Между тем, обнаружив появление русских войск, в турецком лагере забили тревогу, послышались первые орудийные выстрелы.

— Князь, — обратился Кутузов к Репнину, — я не могу больше ждать. Кто теряет время, тот теряет победу. Дозвольте атаковать.

— Действуйте, как считаете нужным, — ответил Репнин. — Мы прикроем ваши тылы.

Наконец-то появились на мосту и войска князя Волконского. Как бы искупая свою вину за опоздание, князь оставил коня на чьё-то попечение и сам возглавил пешие колонны, поторапливая людей.

С этого момента в бой вступили все подразделения армии.

7

Для командного пункта Репнин избрал холм в расположении войск князя Волконского. Под рукой он имел, не считая адъютанта, с десяток офицеров для связи с командирами корпусов, начальником Дунайской флотилии и тыловых служб. Холм был тем хорош, что позволял видеть действия войск как Кутузова, так и Голицына, не говоря уже о корпусе Волконского.

Наибольшее внимание привлекали действия войск Кутузова. Именно они представляли собой главную ударную силу армии, именно от них зависело быть или не быть победе. Пока же Кутузов действовал осторожно, как бы нащупывая уязвимые места в обороне противника. Наступавшим противостояли два больших ретраншемента. Сначала по ним палили картечью, потом корпусные орудия перенесли огонь вглубь лагеря, в то время как егеря и гренадеры, не прекращая ружейного огня, начали медленно, почти не отрываясь от земли, приближаться к неприятельским земляным укреплениям, чтобы в решающий момент по команде своих командиров подняться во весь рост и с ружьями наперевес кинуться в рукопашную схватку. Что до кавалерии — главной силы корпуса, — то она оставалась в зоне недосягаемости ружейного и артиллерийского огня противника, ожидая своего часа.

Вдруг Репнин заметил, как из ретраншементов стали выскакивать турецкие солдаты. Размахивая саблями, они сбились в плотную толпу и с угрожающими криками двинулись навстречу наступавшим. В прошлую турецкую войну Репнину уже приходилось иметь дело с такими воинами. Это были отчаянные головорезы, янычары, перед сражениями давшие Аллаху клятву биться с неверными только на саблях. Их свирепый вид, однако, не испугал русских солдат. У них не было сабель, зато они хорошо владели штыками. В таком противоборстве одна толпа сошлась с другой: с одной стороны — сабли, с другой — штыки.

— Я плохо вижу, — заволновался Репнин, обращаясь к адъютанту, — подайте подзорную трубу.

Картина, которая открылась перед ним, была впечатляющей: противники дрались не на жизнь, а на смерть. Рубили, кололи, били прикладами. Сначала теснили своих противников турки, потом чаша весов стала склоняться на сторону русских. То ли янычары быстро устали, то ли слишком много понесли потерь, только наступил момент, когда они стали пятиться назад. Из второго эшелона русских войск в бой вступили свежие батальоны, и сражение окончательно решилось в их пользу. Янычары стали отходить в сторону высотки, возвышавшейся над лагерем.

Однако сопротивление турок ещё не было сломлено. Бой продолжался. Где-то на шестом часу сражения от генерала Рибаса прискакал курьер с сообщением, что из крепости Браилова на помощь турецкому лагерю пробивается крупный отряд янычар. Собрав команды речной флотилии, генерал Рибас сумел остановить их движение, но из крепости была совершена новая вылазка, и положение на подступах к лагерю со стороны Браиловской дороги резко ухудшилось.

— Генерал Рибас просит помощи, — доложил курьер, — без неё натиск янычар из крепости он может не сдержать.

— Вы слышали, князь? — обратился Репнин к генералу Волконскому, находившемуся в этот момент на командном пункте. — Пошлите своих казаков. Думаю, этого будет достаточно, чтобы заставить янычар вернуться в крепость.

Казаки, стоявшие наготове, тотчас отправились на выполнение задания. Однако Репнин этим не удовлетворился. Вслед за казаками на Браиловскую дорогу из третьего корпуса были посланы дополнительно два пехотных батальона с двумя полевыми орудиями. Что до остальных пехотных батальонов, то Волконскому было предложено во взаимодействии с батальонами Кутузова и Салтыкова усилить их активность по захвату опорных пунктов внутри лагеря, которые всё ещё оставались в руках неприятеля.

Бой в лагере продолжался до полудня. Выбитые из окопов и прочих земляных сооружений турки не нашли лучшего, как отступить на господствующую высоту: у них там стояли орудия. Но Кутузов только и ждал этого момента. Он дал сигнал своей кавалерии, и та плотной массой устремилась на отступавшие толпы противника. Среди турок началась паника, они ударились в беспорядочное бегство.

8

О нападении русских войск на Мачинский лагерь верховному визирю сообщили ещё в девять утра. Сераскир Гассан-паша, лично доставивший ему эту весть, доложил, что русских много, но воины всемогущего султана оказывают им достойное сопротивление. На поле боя пока царит равновесие. Но если великий визирь приведёт на поле боя для усиления турецкой армии 20-тысячное войско, что стоит в Гирсове, охраняя его сиятельство, то русским от поражения не уйти…

Визирь немедленно вызвал коменданта крепости и приказал ему выстроить войска для марширования в сторону Малинского лагеря.

— Вынесите знамёна, и пусть янычары подтвердят свою клятву драться с неверными не на жизнь, а насмерть.

— А кому прикажете вести войско? — спросил комендант.

— Я сам поведу.

Церемония клятвоприношения заняла минут двадцать, и вот уже толпы янычар, почти не соблюдая строя, оказались за пределами крепости. Они торопились. Кто-то пустил слух, что русские переправились на правый берег Дуная с огромным обозом всякого добра, и ради того, чтобы не остаться без добычи, стоило поспешить.

Верховный визирь, окружённый военачальниками и слугами, ехал следом за авангардным отрядом, состоявшим из конных янычар. Около него держался сераскир Гассан-паша, не перестававший говорить о коварстве русских, вероломно напавших на турецкий лагерь, и о том, как они скоро за это жестоко поплатятся, когда в бой вступят отборные полки янычар, ведомые верховным визирем. Визирь его не слушал, больше того, ему стало казаться, что сераскир впутывает его в опаснейшее дело, исход которого невозможно предсказать. Почему он решил, что русские сразу же покажут спину, как только войско янычар покажется на поле боя? Пока такого не случалось: русские хорошо обучены, умеют владеть оружием, дисциплинированны. А что воины Порты? Янычары считаются цветом турецкой армии. Но вот они, эти янычары… Едут с притороченными к сёдлам мешками да сумками, будто не на войну собрались, а на рынок, продать товар… А про уставной строй и говорить нечего. Не признают они воинского строя, идут толпой… Стыдно смотреть. Потому-то, наверное, турки и терпят поражения даже тогда, когда сражаются с противником в большинстве. Видимо, всё-таки прав был советник, когда говорил, что с такой армией русских не победить. А коль нет надежды на победу, надобно договариваться о мире…

Вдруг авангардный отряд остановился, впереди показалась толпа, валившая в обратном направлении, — кто с ружьями, а кто и без…

— Что за люди, откуда они взялись? — грозно спросил визирь.

Подъехавший начальник авангардного отряда доложил, что это остатки находившегося в лагере разбитого турецкого войска.

Со вспыхнувшим гневом визирь стал оглядываться по сторонам:

— Где Гассан-паша, почему его не вижу?

— Нету Гассан-паши, — отвечали ему. — Был всё время со всеми и вдруг исчез.

Командир авангардного отряда напомнил о себе:

— Как нам быть, продолжать движение?

— Нет, мы возвращаемся в крепость.

— А что делать с этими беглецами? Их число умножается с каждой минутой.

— Пусть следуют за нами. Коменданту скажете, чтобы впустил всех.

В крепость возвращались ещё более быстрым шагом, чем при маршировании на поле боя. Всю дорогу визирь был зол и ни с кем не желал разговаривать. В крепости он приказал коменданту усилить караулы и, не удостоив его никакими объяснениями относительно причин возвращения корпуса, направился к себе. В рабочее помещение он дозволил войти только своему советнику, не принимавшему участия в прерванном походе.

— Русские снова взяли верх? — догадался о причине возвращения корпуса советник.

— Когда наступит мир, я немедленно займусь формированием войск, — не отвечая на его вопрос, сказал визирь. — Пока у нас будет такая армия, как сейчас, мы никогда не добьёмся победы.

Советник на это ничего не сказал, решив подождать, когда визирь окончательно успокоится. Возникшая пауза длилась долго. Но вот визирь, усевшись за письменный стол, заговорил снова:

— Ты был прав, когда говорил о необходимости начать переговоры с русскими. Подбери людей, которые могли бы этим достойно заняться, а я тем временем напишу письмо русскому главнокомандующему.

— Слушаюсь, мой господин, — низко поклонился советник и, не разгибая спины, попятился к выходу. Визирь остался один.

9

Когда неприятельские солдаты, гонимые русской конницей, бежали с высоты последнего оплота сопротивления и над полем сражения повисла тишина, Репнин понял, что дело сделано. Он приказал подать ему коня и поехал в захваченный лагерь.

Противник бежал так поспешно, что не успел даже снять палатки. Всё осталось на своих местах, в том числе и обозные повозки. Поражало множество трупов. Телами убитых и тяжело раненых были заполнены почти все проходы между палатками. Те, кто имел лёгкие ранения, теснились у брошенной штабной палатки, где был устроен перевязочный пункт. Работы для лекаря хватало.

Репнин слез с коня, чтобы поговорить с лекарями, узнать, нуждаются ли они в какой-либо помощи.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, — отвечали на его вопросы лекари, — дело привычное, сами управимся.

На площади против главной палатки появился на верховой лошади генерал Кутузов. Увидев Репнина, он молодцевато спрыгнул с коня и поспешил к нему. Поздравляя друг друга с победой, генералы обнялись.

— Спасибо, Михаил Илларионович, за умелые действия, — поблагодарил Кутузова Репнин. — Вы несомненно проявили себя главным героем баталии.

— Я выполнял свой долг, только и всего, — скромно ответил Кутузов.

Вскоре к ним присоединились другие главные командиры. Репнин и их поздравил с победой.

— Господа, — вдруг вспомнил князь Голицын, — а ведь сегодня у меня во рту ещё росинки не было. Думаю, у вас тоже. Не прикажете ли, князь, подать по бокалу вина? По случаю славного события.

— Понимаю, вы этого заслужили, — улыбнулся Репнин, — но боюсь, я не смогу найти для вас даже одной бутылки вина, разве что водки… Впрочем, — добавил он, — мы выбрали не совсем удачное место для такого разговора. Приглашаю всех на командный пункт, там у меня палатка стоит, и мы что-нибудь придумаем.

Прибыв на командный пункт, военачальники, однако, заходить в палатку не стали, а постелили на лужайке ковры и устроили обед на открытом воздухе. К общей радости, адъютант князя Голицына привёз откуда-то сумку с выступавшими из неё запечатанными бутылочными горлышками.

— Меня благодарите, — похвалился Голицын. — Я ещё вчера сообразил, что вино нам пригодится, вот и прихватил. Подарок светлейшего, — добавил он тоном, которым как бы подчёркивал: раз вино от светлейшего, то отказываться от него никоим образом нельзя.

Едва генералы и офицеры успели выпить, как несколько солдат принесли в охапках захваченные у противника боевые знамёна. Репнин приказал сложить трофеи рядом с палаткой.

— Сколько всего? — поинтересовался он.

— Пятнадцать штук, — ответил за солдата князь Волконский, который по своей инициативе первым занялся подсчётом трофеев.

— Кроме этих знамён, что ещё досталось?

— Подсчёт трофеев не закончен. Известно только, что захвачено 35 орудий да два речных судна.

— А что скажете о потерях живой силы?

— Турок полегло не менее четырёх тысяч, а мы потеряли гораздо меньше — человек сто пятьдесят, а то и меньше.

— А ранено?

— Около трёхсот человек.

За разговором Репнин не заметил, как к компании военачальников присоединился генерал-майор Рибас, а когда заметил, обрадовался:

— Очень хорошо, что пришли. Как с переправой?

— Понтонные мосты содержатся в полном порядке.

— Прекрасно! Надо немедленно организовать отправку на тот берег раненых. К счастью, их не так много: за ними начнём переправу войск.

Генерал-поручик Волконский недоумённо уставился на командующего:

— А разве не здесь останемся?

— Вы, наверное, уже заметили, господа, что мы переправились на вражеский берег налегке. Не захватили с собой даже кухонь, не говоря уже о припасах. Мы имели задачу разбить турецкую армию, которая собиралась напасть на нас, — только и всего. У нас слишком мало сил, чтобы продолжать наступление вглубь неприятельской территории, тем более что тылы наши не обеспечены надёжным прикрытием. Словом, мы сделали своё дело и должны вернуться к себе.

— Пленных тоже на тот берег?

— Много их?

— Всего 34 человека, в том числе двухбунчужный паша.

Репнин подумал немного и решил:

— Пусть их приведут ко мне вместе с толмачом, я с ними поговорю.

— Намерены отпустить? — догадался Кутузов.

— Придётся. Хотя их и немного, но всё равно они будут для нас обузой: надо кормить, одевать. Мы их отпустим с условием, если именем Аллаха дадут клятву никогда не воевать больше против русских.

— А как быть с двухбунчужным пашой?

— С ним разговор будет особый.

Вскоре военачальники разошлись по своим местам, готовить войска к возвращению на левый берег Дуная. С Репниным остался только Кутузов, у которого возникли сомнения относительно правильности решения о возвращении армии на прежние места пребывания.

— Эх, Михаил Илларионович, — выслушав его, тяжко вздохнул Репнин. — А вы уверены в том, что, оставшись на этой стороне, не погубим тем самым свою армию? Да, визирьская армия разбита, но визирю не составит большого труда восстановить её. В крепостях, которых тут великое множество, всегда наберётся достаточное количество войск. Что до нашей армии, то она ослаблена в результате болезней и потерь, понесённых в боях, особенно при взятии Измаила. Усилить же её свежими войсками пока нет возможности, и вы это сами хорошо знаете.

— Я вас понимаю, но поймут ли другие? Добыть победу — это не только заявить о себе, что ты сильнее противника. Любая военная победа должна иметь стратегическую цель.

— А то, что мы предотвратили нападение турок на нашу территорию, разве эта цель не стратегическая? Впрочем, я знаю, к чему вы клоните. Вы хотите использовать нашу победу для склонения турок к заключению мира. Но ведь и я об этом думаю. Только мне кажется, что отвод войск за Дунай интересам достижения согласия о мире совершенно не помешает. Наоборот, я хочу, чтобы визирь увидел в нашем решении жест доброй воли. И я уверен, он всё правильно поймёт. Кстати, — добавил Репнин, — я собрал о визире достаточно обширную информацию. Этот человек не смирится с унижением, но он искренне желает скорейшего установления между нашими странами мирных отношений.

— Я буду счастлив, если всё получится так, как вы говорите, — сказал Кутузов, выражением лица давая понять, что его сомнения относительно правильности решения об отводе войск отпали.

Между тем на лужайку, где только что «обмывали» победу, под конвоем привели пленных. Репнин приказал переводчику сказать, что он, русский командующий, дарует всем полную свободу, но при условии, если они поклянутся именем Аллаха не воевать больше против русских. Что до двухбунчужного паши, то разговор с ним будет особый.

Пока пленные, сгибаясь до земли, давали требуемую от них клятву, чуть ли не через каждое слово поминая имя Аллаха, двухбунчужный паша стоял рядом с Репниным и ждал, когда наступит его черёд. Командующий занялся пашой только после того, как его соотечественники, выполнив всё, что от них требовали, покинули поляну.

— Если вас освободим, сможете ли вы встретиться с верховным визирем? — обратился к нему Репнин.

— Я должен дать такую же клятву, как и они? — в свою очередь спросил паша.

— Клятвы требовать от вас не станем, но вы должны пообещать мне встретиться с визирем и сказать ему следующее: я покидаю доставшийся мне турецкий лагерь и возвращаю армию на прежние места расположения войск. Я надеюсь, что верховный визирь правильно оценит сей жест, в котором нет ничего другого, кроме готовности русской стороны перейти от военных действий к действиям мирного характера. Ежели верховный визирь имеет такое же стремление — а я в этом не сомневаюсь, — то его уполномоченные для переговоров найдут меня в Галаце.

Двухбунчужный паша не сразу собрался с ответом. Решив, что пленный не всё понял, переводчик повторил перевод речи командующего.

— Я согласен, — наконец промолвил паша. — Я передам верховному визирю всё, что мне сказали.

— Прекрасно! С сей минуты можете считать себя свободным. Вас проводят.

Посчитав разговор с пашой законченным, Репнин приказал подать ему коня и поехал в войска. Надо было поторопить командиров быстрее выполнять поставленные перед ними задачи.

Благодаря общим стараниям эвакуация раненых была завершена ещё засветло. Что до переправы войск, то она продолжалась всю ночь. Сам Репнин пересёк Дунай на речном судне вместе с генерал-майором Рибасом. В Галацу он добрался утром 29 июня.

1

Вернув армию на «свой берег» и уже здесь отпраздновав славную победу при Мачине, Репнин не стал больше предпринимать активных боевых действий. Он надеялся на то, что верховный визирь не оставит без внимания сделанный ему намёк о готовности русской стороны с тропы войны перейти на тропу мира и ответит на сей намёк назначением на переговоры своих представителей. И Репнин не обманулся в своих надеждах. Однажды, когда он вместе с обер-квартирмейстером занимался рассмотрением заявок на продовольственные припасы, в штаб-квартиру явился генерал Кутузов и доложил, что на охраняемый его людьми рубеж вышли люди, назвавшиеся уполномоченными верховного визиря, для ведения с русским главнокомандующим условий заключения мира.

— Чем они подтвердили свои полномочия? — спросил Репнин.

— У них есть письмо верховного визиря, адресованное вашему сиятельству, — ответил Кутузов.

— Сколько уполномоченных?

— Трое, но с ними ещё два секретаря и переводчик. Всего шесть человек.

— Где их разместили?

— В домике на окраине Галацы. Я позаботился, чтобы у них было всё необходимое.

— Правильно сделали. Остаётся подобрать помещение для ведения переговоров. Прошу вас взять это на себя.

— Постараюсь сделать всё, что нужно, — заверил Кутузов.

Весть о прибытии турецкой делегации для переговоров о мире быстро облетела российские войска. Солдаты и офицеры приободрились: наконец-то повеяло ветром надежды!.. Война никогда не бывала народу в радость, а тут она затянулась донельзя. Повоевали, и хватит, угомониться пора.

Генералитет тоже был рад возможности заключить мир.

Да, говорили главные военачальники, одобряя намерение исполняющего обязанности главнокомандующего Репнина, соглашение с турками надо заключать, и сие следует сделать как можно скорее, не ожидая возвращения Потёмкина, тем более что визирь уже и представителей своих прислал. Сомнения высказывал один только князь Голицын.

— Может быть, всё-таки светлейшего подождать? Ему виднее, какие условия ставить туркам, тут можно и прогадать.

— Поставить крутые условия — ума большого не надо, — отвечал на такие доводы генерал Кутузов. — Я лично считаю, что условия должны быть умеренными и справедливыми.

… Когда в обусловленный день, второй день пребывания в Галаце турецкой делегации, Кутузов пришёл к Репнину, он застал его за изучением каких-то бумаг.

— Очень вовремя, — обрадовался его появлению Репнин. — Только что закончил работу над проектом договора о мире. Хотите послушать, что получилось? Не пугайтесь, прочту только начало, — добавил он с улыбкой, — остальное сами прочитаете, ежели будет на то желание.

Он взял со стола нужную бумагу и стал с выражением читать:

— «Между её императорским величеством самодержицею Всероссийскою и его султановым величеством, их наследниками и преемниками престолов, тако ж между их верноподданными государствами, отныне и навсегда да пресекутся и уничтожатся всякие неприязненные действия и вражда, да и предадутся оные вечному забвению; вопреки же тому да будут восстановлены и сохранены на твёрдой земле и водах вечный мир, постоянная дружба и нерушимое доброе согласие…»

— Ну как, пойдёт? — с весёлым блеском в глазах спросил князь.

— Прекрасно! В последних словах мне послышался даже восточный мотив.

— Ничего удивительного. Дело в том, что при изложении некоторых положений документа я заимствовал стиль из письма верховного визиря.

— Перевод письма визиря уже готов?

— Он лежит на столе. Можете сесть на моё место и просмотреть все бумаги, а я тем временем пойду распоряжусь, чтобы нам приготовили завтрак. До начала переговоров мы должны плотно поесть.

Оставив Кутузова одного, Репнин пошёл на кухню, где его адъютант вместе с денщиком тушили на завтрак баранину и кипятили чай.

Репнин находился на кухне долго — помогал советами адъютанту, взявшему на себя обязанности главного повара. Когда он вернулся в кабинет, Кутузов всё ещё сидел за бумагами.

— Ну как вы их находите?

— Всё в порядке. Возражений у меня не вызывают.

— Это всего лишь проект. Мы, конечно, обсудим его с турецкими переговорщиками, но подписать его мы с вами полномочий не имеем.

— А кто имеет?

— Князь Потёмкин. Не забывайте, что он не только наш главнокомандующий, но и первый министр, президент коллегии иностранных дел.

— Но если мы не имеем полномочий, то стоило ли затевать всё это дело?

— Не только стоило, но необходимо. Мы вправе с вами подписать документ, который станет основой мирного договора, а именно: соглашение о предварительных условиях заключения мира, куда войдут все основные положения документа, с которым только что знакомились. На долю первых лиц останутся лишь сущие формальности: скрепление договора подписями и печатями, обмен ратификациями и прочее.

— Ежели всё будет так, как вы говорите, я готов участвовать в этом деле.

— Тогда примемся за дело. Но, может быть, сначала позавтракаем? Всё уже готово: стоит перейти в столовую и позвонить.

— Сначала обсудим бумаги.

Проект мирного трактата в виде предварительных условий заключения мира был довольно объёмным. В содержащихся в нём статьях (артикулах) предусматривались все основные направления к снятию препон, наличие которых ранее приводило к конфликтам. В одном из артикулов подтверждалась обязательность выполнения условий Кучук-Кайнарджийского мирного трактата 1774 года. Турция признавала присоединение к России Крыма, передавала России территории между Южным Бугом и Днестром, с тем чтобы граница между двумя империями проходила по реке Днестр. В свою очередь Россия возвращала Турции Молдавию и Валахию, занятые ею в ходе войны.

Условия обсуждались без спешки, пункт за пунктом. Случалось, некоторые места перечитывали по два, а то и по три раза. Кутузов искренне восхищался огромной работоспособностью князя, сумевшего за короткий срок подготовить столь важный документ: всё предусмотрел, ничего не упустил. Со своей стороны Кутузов смог сделать только одно добавление, касавшееся артикула относительно торговых отношений между двумя государствами. В этом артикуле рукою Репнина было написано следующее: «В рассуждении, что торговля есть сущий залог и самый крепкий узел взаимного доброго согласия, блистательная Порта, таким образом возобновляя мир и дружбу с Империей Всероссийской, в изъявлении искренности, с каковой желает она, дабы выгодная и безопасная торговля между подданными оных империй наилучшим образом процветала, обещается сим артикулом наблюдать и исполнять 61 статью постановленного с Российской Империей торгового трактата, касающуюся до корсаров[30] Алжирского, Тунисского и Трипольского кантонов, а именно: если российский подданный повстречается с упомянутыми корсарами алжирскими, тунисскими и трипольскими, и притом ими в плен взят будет, или судно, или имение у купцов российских отнимут, в таком случае блистательная Порта употребит власть свою над кантонами, дабы россиян, сделанных сим образом невольниками, освободить, отнятые у них суда и пограбленные товары и вещи хозяевам возвратить и воспоследовавшие вред и убытки взыскать»…

— Кажется, все на месте, — сказал Репнин, вслух прочитав текст. — У вас есть что-то добавить?

— Самую малость, — произнёс Кутузов. — Предлагаю после слов «убытки взыскать» добавить следующее: «…если же по получении известий будет уверенность, что со стороны означенных кантонов Алжирского, Тунисского и Трипольского даваемые от блистательной Порты фирманы не будут исполнены, тогда по подаче о том рекламации от российского посланника или поверенного в делах в два месяца, или как можно скорее, полагая со дня подания рекламации, обязуется блистательная Порта из имперской казны оным расплату и удовлетворение учинить».

— Прекрасно! — одобрил добавление Репнин. — После этих слов сила артикула в пользу интересов российской стороны значительно возрастает.

После просмотра и обсуждения всех статей предварительных условий мирного договора и внесения в них небольших поправок Репнин пригласил своего гостя в столовую, куда по его звонку тотчас подали тушёную баранину с овощами и чай. За столом разговор о предстоящих переговорах с турецкими уполномоченными продолжался. Длительная работа, начатая Репниным ещё вчера и закончившаяся только сегодня утром, не утомила его. Он находился в отличном настроении, поскольку чувствовал, что дело удалось и должно принести желаемые результаты. Сомнения мог вызывать только пункт о необходимости признания подтверждения турецкой стороной статей Кучук-Кайнарджийского договора. В столице Оттоманской империи всё ещё имели большое влияние сторонники пересмотра упомянутого договора, называемого ими несправедливым, и турецкие переговорщики в угоду им могут создать на переговорах некоторые трудности.

— Как бы то ни было, а сей пункт мы должны отстоять, — сказал Репнин. — Вы со мной согласны?

— Разумеется, — усмехнулся Кутузов. — Заключать договоры, а затем их пересматривать — не дело.

— Вот и я о том говорю. В чём-то можем позволить себе поторговаться, а в этом будем стоять твёрдо, не позволим изменить в договоре даже одного слова.

…Опасения князя Репнина, что на переговорах турки могут проявить неуступчивость, оказались напрасными. Да, споры были, порою даже очень жаркие, но в каждом случае верх брал здравый смысл, что позволило найти общее согласие по всем пунктам договора в течение нескольких дней, и 31 июля предварительные условия были подписаны представителями обеих сторон. Теперь к согласованным документам оставалось только приложить подписи верховного визиря и равнозначному ему российского государственного деятеля, придать им таким образом силу трактата, после чего представить на ратификацию высшим лицам до сего дня враждовавших империй. Но… сего не случилось, а случилось то, что в один миг свело на нет все усилия переговорщиков, как русских, так и турецких.

2

После того как были согласованы и подписаны предварительные условия заключения мирного трактата, Репнин не мешкая направил в Петербург с сим известием своего курьера. Но случилось так, что курьера ещё на полдороге перехватил возвращавшийся в армию фельдмаршал князь Потёмкин. Узнав о сути дела, светлейший пришёл в ярость. Как, заключить сделку с турками, не дождавшись возвращения в армию главнокомандующего?! Да ещё на таких уму непостижимых условиях?! Нет, он так этого не оставит. Он сумеет одёрнуть самодовольного князька, быстро и решительно поставит его на своё место.

Всю дорогу до Ясс Потёмкин заставлял гнать лошадей без жалости. Не давал покоя и себе. Мучился соображениями, как лучше наказать мягкотелых миротворцев и какие условия следует предъявить туркам взамен тех, которые те сочинили вместе с Репниным. Главное условие — контрибуция. Турки должны заплатить стране-победительнице 20 миллионов. Что до других условий, то о них разговор пойдёт позднее. Сначала деньги.

В Яссах, узнав, что главная штаб-квартира перекочевала в Галацу, Потёмкин приказал гнать лошадей туда. От избытка мстительных чувств его так и распирало.

— Где бумаги, — набросился он на Репнина, едва переступив порог штаб-квартиры, — где те условия мира, которые вы изволили подписать, пользуясь моим отсутствием?

Репнин подал требуемые бумаги. Даже не потрудившись посмотреть, что в них написано, Потёмкин разорвал бумаги в клочья и бросил себе под ноги.

— Вот так должно поступить с вашими условиями!

Репнин смотрел на него с явным недоумением. Потёмкин увидел в его взгляде спокойствие и разъярился ещё больше, обрушив на него поток грубой брани. Он обвинял князя в самоуправстве, в неточности исполнения данных ему инструкций. Репнин продолжал стоять, не произнося ни звука. Он заговорил только после того, как у светлейшего иссяк поток ругани:

— Я исполнил свой долг и готов дать ответ государыне и Отечеству. Что до вашей ругани, — добавил он, — то я не позволю разговаривать со мной таким тоном. Продолжим разговор в другой раз.

И, не сказав больше ни слова, он ушёл.

Потёмкин в бешенстве заметался по комнате, испытывая потребность накричать ещё на кого-нибудь.

— Где генерал-квартирмейстер? Квартирмейстера ко мне!

Тот явился тут же.

— Немедленно вернуть штаб-квартиру в Яссы! — приказал светлейший. — Я не желаю здесь более оставаться ни одной минуты.

В дверях появился адъютант Попов, за время пребывания в Петербурге превратившийся из полковника в генерал-майора.

— Ваша светлость, экипаж ждёт у крыльца, можно ехать.

— Да, поедем, — двинулся к выходу Потёмкин.

В Яссах его возвращения из Галацы ждала приехавшая с ним из Петербурга графиня Враницкая, доводившаяся ему племянницей. Пока Потёмкин тратил время на поездку, не давшую ему ничего, кроме полного душевного расстройства, она приготовила в доме, где остановилась, всё необходимое, чтобы весело отпраздновать возвращение князя на театр войны. Однако её приготовления князя не обрадовали. Он отказался от застолья, выпил бокал водки и удалился в свою комнату, приказав никого к нему не пускать.

— Ну вот, опять хандра началась, — сказал Попов Браницкой. — Теперь это у него надолго.

Однако на следующий день Потёмкин хотя и проснулся поздно, но встал без капризов, обычных при его пребывании в состоянии хандры. Он даже соизволил принять генерал-квартирмейстера, пришедшего доложить, что штаб-квартира уже переведена из Галацы в Яссы со всеми службами, как и было приказано его светлостью.

— Хорошо, — удовлетворённо сказал Потёмкин. — Что ещё?

— Князь Репнин подал рапорт с просьбой об увольнении по состоянию здоровья.

— Удерживать не стану, пусть отправляется на все четыре стороны. Да не забудьте сказать ему, — с мстительным оттенком в голосе добавил он, — что его друг по масонству Новиков оказался под следствием.

Генерал-квартирмейстер о господине Новикове[31] да и о масонстве ровным счётом ничего не знал, но передал Репнину слова Потёмкина в точности так, как они были сказаны. Князь выслушал его внешне спокойно, но нельзя было не заметить, как при упоминании имени Новикова лицо его побледнело. И генерал-квартирмейстер понял: светлейший нашёл-таки больное место у своего соперника.

Направляя рапорт главнокомандующему, Репнин в глубине души надеялся, что тот пригласит его на прощальную беседу, но после слов квартирмейстера ему расхотелось видеться с Потёмкиным. Из Ясс он снова поехал в Галацу, чтобы распорядиться своим имуществом и завершить неоконченные дела.

Настроение было ужасным. Из головы не выходило имя Новикова — человека, с которым вообще-то он не был близок, но раза два или три встречался на масонских сходках ещё в пору молодости. Ничего страшного для себя в этом он не находил. В конце концов, масонские ложи объединяли в своей основе людей знатных и образованных на началах братской любви, равенства, верности и взаимопомощи с целью искоренения пороков человеческого общества. Если в той ложе он, Репнин, в чём-то и проявил себя излишне, то разве что высказываниями в поддержку наследника престола Павла Петровича… Словом, у него не было причин опасаться того, что могло послужить причиной для учинения над ним опалы. Но сим обстоятельством могут воспользоваться его завистники, а таковых, увы, немало…

В Галаце Репнин попросил адъютанта заняться поиском людей, которые могли бы купить у него лошадей, карету и прочее имущество, после чего сел писать письмо жене. Подумав, он всё же решил не торопиться показываться в Петербурге, а переждать некоторое время в подмосковном имении Воронцово. Он просил жену выехать туда сразу после получения сего письма вместе с дочерьми, если те того пожелают.

Уже после того, как письмо было написано и запечатано, зашёл Кутузов. У него был пасмурный вид.

— Слышал я, собираетесь уехать?

— Да, — подтвердил Репнин. — Согласие князя уже имеется.

— А как же мирный договор?

— То, чего мы достигли, Потёмкин уничтожил. Он надеется заключить мир на других условиях.

Репнин полез в шкаф и достал оттуда увесистую папку, перевязанную белой полоской ткани.

— Я оставляю эту папку вам, Михаил Илларионович. Возможно, она вам понадобится. Здесь хранятся материалы, связанные с вопросами заключения мира с Турцией, в том числе и копия предварительных условий договора, над которыми мы с вами работали.

— Когда собираетесь в путь? — спросил Кутузов, приняв от него папку.

— Как только продам лошадей и имущество. Кроме этого здесь меня уже ничего не держит. Жаль расставаться, но что поделаешь? Впрочем, ежели вам придётся ехать через Москву или оказаться там по каким-либо другим причинам, милости прошу в моё имение Воронцове. Я проведу там всю зиму.

— Непременно воспользуюсь вашим приглашением, — пообещал Кутузов.

Репнин покинул Яссы через полторы недели. В путь отправился тихо, незаметно, без товарищеских прощальных застолий.

1

Непредсказуемое поведение князя Потёмкина, опрометчиво порвавшего уже согласованные и подписанные представителями воюющих сторон тексты предварительных условий мирного договора, невозможно было сохранить в тайне. Об этом в тот же день узнали не только генералы, но и офицеры. Даже среди солдат пошли разговоры. Ведь последствием сего случая могло стать возобновление войны. Бывает же такое!.. Вроде бы договорились, бумаги нужные подписали, и вот на тебе!.. Снова бери в руки ружьё и иди на турка.

Многие осуждали Потёмкина. Зря обиделся светлейший, что мировую затеяли, не дождавшись его возвращения из Петербурга. Мир — дело такое, что упускать удобный момент никак нельзя.

На первых порах Потёмкин развернул было бурную деятельность, направленную на возобновление мирных переговоров. С помощью Кутузова он добился того, что верховный визирь согласился вновь направить в Яссы представителей турецкой стороны, но когда узнал, что главнокомандующий обязательным условием заключения договора ставит выплату России блистательной Портой 20-миллионной контрибуции, отозвал своих людей обратно, оставив в Яссах только одного человека на тот случай, если русский начальник одумается и откажется от непомерных требований. Впрочем, пушки пока не палили. На всём театре боевых действий возникла обстановка, которую обычно характеризуют выражением: «Ни войны, ни мира».

Разорвав сгоряча предварительные условия, Потёмкин теперь уже раскаивался, что совершил такой необдуманный шаг. Ему трудно было решить, как можно довести дело до заключения мира без порванных документов. То, что он предлагал, турки даже слушать не желали. Их армия всё ещё оставалась многочисленной и боеспособной, так что в определённых случаях ратное счастье могло перейти на их сторону.

Признать бы светлейшему свою мальчишескую выходку да с помощью опытных дипломатов исправить допущенную ошибку. Да где там!.. Самолюбие не позволяло ему это сделать. События продолжали идти самотёком, интерес к ним у светлейшего стал всё более и более остывать, а потом наступил момент, когда он вообще забыл о них: пробудилась старая болезнь, сопровождавшаяся хандрой и упадком сил. Потёмкин стал отказываться от пищи, спал мало и неспокойно. А потом наступило время, когда он не мог даже держать в руках игральные карты, которыми развлекала его племянница графиня Браницкая вместе с адъютантом Поповым.

— Чувствую, конец приходит, — пожаловался светлейший однажды племяннице.

— Не говори так, моё солнышко, — отвечала та. — Бог милостив, он не даст тебе умереть.

— Чую, конец близок, — не слушая её, повторил он.

Потёмкин позвал к себе адъютанта и приказал ему заложить экипаж.

— Не хочу здесь больше оставаться. Яссы — мой гроб. Уж ежели суждено умереть, то пусть сие случится в моём Николаеве.

Сопровождаемый слугами, адъютантом и графиней Браницкой, он выехал в Николаево в тот же день. Но доехать до места не довелось. Князь умер в дороге, и его тело пришлось везти обратно в Яссы — город, который он называл своим гробом.

2

После смерти Потёмкина императрица назначила первым министром и президентом коллегии иностранных дел своего бывшего секретаря графа Безбородко. Вступив в эту должность, он немедленно выехал в Яссы завершить дело заключения мира с турками, начатое ещё Репниным. На его счастье, генерал Кутузов сохранил все бумаги, переданные ему по этому делу, и на процедуру возобновления переговоров, на основе ранее подписанных предварительных условий, разного рода согласований, скрепления печатями и подписями уже самого договора пришлось затратить гораздо меньше времени, чем предполагалось. Мирный договор был подписан 19 декабря 1791 года, а на Крещение Безбородко был уже в Петербурге и докладывал императрице о завершении своей миссии.

Государыня принимала его в присутствии своего фаворита Платона Зубова. Когда Безбородко положил на стол трактат, скреплённый подписями и печатями обеих сторон, она бегло просмотрела текст, после чего сказала:

— Выходит, мы можем теперь посылать великое посольство в Константинополь, не так ли?

— Да, ваше величество.

— А кого пошлём?

— Смею рекомендовать вашему величеству генерал-поручика Голенищева-Кутузова. Сей генерал принимал личное участие в достижении согласия с турками.

— Что ж, быть по сему, — решила Екатерина. — Скажи сенату, чтобы заготовили указ.

— Будет исполнено, ваше величество.

На этом разговор был закончен. В знак прощания Безбородко низко поклонился и покинул помещение. «Даже словом не обмолвилась о Репнине, где он, как он?.. Не миновать князю опалы».

На улице крепчал мороз. По дорогам лихо проносились санки. То в одном, то в другом месте появлялись праздничные толпы. И никто из горожан не знал пока, что с турками учинён мир и отныне никого более не будут посылать на войну.

1

О заключении мира в Яссах Репнин узнал, уже будучи в подмосковном имении Воронцово. Когда после длительного путешествия он до него добрался, жена вместе с младшей дочерью Дашей были уже здесь.

Встреча супругов не была такой радостной, какая ими ожидалась. Княгиня Наталья Александровна увидела в глазах мужа глубокую печаль и сразу насторожилась.

— Ты не заболел?

— Да нет, просто устал. Правда, чуточку голова побаливает, но это от усталости. Отдохну немного, и всё пройдёт. — И, не желая больше говорить об этом, переключился не семейную тему: — Дашенька стала ещё краше, чем была. А почему нет с вами Сашеньки и Параши?

— У них теперь свои семьи, а где семьи, там и заботы.

— Виноват, я почему-то забываю об этом. Мне временами представляется, что они всё ещё находятся под твоим крылом.

— Были под крылом, да теперь оперились и улетели по своим гнёздам.

Находясь в постоянных разъездах, на дипломатической и военной службах, Репнин не видел, как росли его дети. А их у него было четверо. Правда, сын Никита, на которого возлагалась надежда как на продолжателя рода Репниных, умер ещё в младенчестве, но дочери, слава Богу, были живы и здоровы. Старшая, Александра, была замужем за князем Григорием Семёновичем Волконским, а Прасковья — за князем Фёдором Николаевичем Голицыным. Жизнь идёт по своим законам. Казалось, ещё совсем недавно ухаживал князь Николай за своей Наташей, предлагал ей свою руку и сердце, и вот они уже старики… Ему вот-вот должно исполниться пятьдесят восемь — возраст, при котором в добрые времена уже думали о покое.

За праздничным столом, устроенным по случаю встречи, Наталья Александровна сказала супругу:

— Обычно, встречаясь, ты всегда интересовался прежде всего столичными новостями, а сейчас я не услышала от тебя ни одного вопроса. У тебя есть на это причины?

— У меня такое чувство, что хороших вестей из Петербурга мне ожидать сейчас не приходится.

— Но не станешь же относить к плохим вестям награждение тебя вторым орденом Святого Георгия первого класса.

— За что такая почесть?

— За победу при Мачине. Разве тебя не известили?

— Наверное, это должен был сделать князь Потёмкин. Наша встреча с ним была столь короткой, что он, наверное, забыл это сделать. Впрочем, если наградили — хорошо, орден никуда не денется.

Репнин говорил об ордене без особой радости. Наталья Александровна догадывалась почему: за славную победу в Мачинском сражении её супруг заслуживал фельдмаршальского чина — о том весь Петербург говорил, — но государыня оставила его в звании генерал-аншефа.

— Я привезла для тебя газеты, главным образом иностранные, — продолжала разговор княгиня. — Надеюсь, тебе они понадобятся.

— Я проведу здесь целую зиму. Без газет было бы скучно.

— Кстати, уже будучи в Москве, увидела новый журнал. Он издаётся здесь, в Москве. Мне удалось купить первую книжку.

— Как называется?

— «Политический журнал». Там есть историческое и политическое обозрение прошлого года, сделанное господином Сохацким. Могу слугам приказать, чтобы принесли.

— Не стоит. Я могу заняться им во время послеобеденного отдыха.

«Политический журнал» оказался довольно приличным изданием в мягкой обложке. Главная роль в его издании принадлежала профессору философии Московского университета П. А. Сохацкому. Составленное им историческое и политическое обозрение 1789 года было посвящено политическим событиям во Франции.

«В 1789 году, — писал автор, — весь свет потрясён был столь сильно, что везде открылись чрезвычайные движения, и произошло в Европе начало новой истории человеческого рода. После многих столетий 1789 год есть самый достопамятный. Со времени Крестовых походов никогда ещё не было такой эпохи, как сия, в которой бы политическое мнение распространилось и промчалось через всю Европу с такою живостью и сочувствием. Дух свободы учинился воинственным при конце осьмнадцатого так, как дух религии при конце одиннадцатого века. Тогда вооружённою рукою возвращали Святую землю, ныне святую свободу. Тогда ратовали против Саладинов, ныне против своих собственных государей. Французы брали тогда крепости у неверных королей, ныне брали они у христианнейшего…»

— Это какой христианнейший король имеется в виду? — спросила княгиня мужа, который по её просьбе читал обозрение вслух.

— Французы так обычно называли своего короля Людовика Шестнадцатого.

Репнин откинулся на подушку и глубоко задумался.

— О чём думаешь? — не выдержала затянувшейся паузы княгиня.

— Трудно передать в двух словах.

— Может быть, прекратим чтение?

— Согласен. Эта статья не для семейного чтения.

— А о чём ты всё-таки думал?

— О событиях во Франции. Думаю, всё то, что там происходит, будет иметь большие последствия.

— Хочешь сказать, плохие?

— И плохие тоже. Меня поразили слова известного французского писателя Жана Жака Руссо, которые однажды прочитал в одной парижской газете: «Свобода — прекрасная пища, но требуется хороший желудок, чтобы её переварить». А такие желудки, которые имел в виду Руссо, далеко не у всех людей.

— События во Франции начинают сказываться и на нас тоже, не говоря уже о Польше.

— А что в Польше?

— Разве не слышал? Сейм принял новую конституцию, в которой шляхетскому сословию подтверждены свободы, льготы и первенство в частной и общественной жизни. Польский престол объявлен избирательным по фамилиям.

— Сие меня мало заботит, — сказал Репнин. — Меня заботит непрекращающаяся борьба за власть, которая ослабляет эту страну и может привести к отторжению от неё значительных территорий, как уже было однажды. А как относятся к парижским событиям в Петербурге? вдруг спросил он.

— Даже не знаю, что на это сказать… Государыня от сих парижских известий сделалась раздражительной. Сочинителю Радищеву за его книгу, в которой он людскую бедность описывал, суд учинила. Раньше бы на его рассуждения о вольностях внимания не обратила, а тут суд… А ещё много разговоров о масонах, — продолжала она, — хотя многие толком не знают, что сие есть. Говорят, те, кто в масонах значатся, будто бы больше к наследнику престола Павлу Петровичу склоняются. Так оно или не так, но эти самые масоны государыню сильно раздражают, их главный начальник сочинитель Новиков под стражу взят, следствие над ним чинят.

Слушая рассказ жены, Репнин удивлённо покачивал головой, воздерживаясь, однако, от комментариев.

— Ты, наверное, знаешь, кто такие масоны, — спросила Наталья Александровна. — Неужели правда, что они замышляют возвести на трон Павла при живой императрице?

— Я так не думаю, — отвечал Репнин с неохотой. — Видишь ли, масон слово французское и переводится на русский как «каменщик». А вообще-то это своеобразное полурелигиозное течение, не имеющее опасных помыслов. В ложах, как называют места их сходок, собираются обычно добрые люди. Масоны призывают своих сторонников к объединению с целью искоренения в обществе пороков путём самопознания и самоусовершенствования людей.

— Ежели это так, почему на них такие гонения?

— Наверное, потому, что слишком много создают вокруг себя тайн.

Стараясь перехватить его ускользающий взгляд, Наталья Александровна неожиданно спросила:

— Ты тоже значишься в масонских списках?

— Не думаю. Их вечера я посещал всего лишь несколько раз любопытства ради. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что твоё имя найдено в списке у этого самого Новикова. А ещё говорят, подозрения на себя тем усиливаешь, что слишком близко держишься с великим князем.

— Отношение великого князя ко мне действительно хорошее, но сие никак не связано с моим посещением масонских лож. Его высочеству угодно считать меня одним из самых образованных людей Петербурга, и ему хотелось бы, чтобы я стал воспитателем его детей.

— И ты, конечно, отказался?

— Мой дед был солдатом, отец был солдатом, и я тоже хочу быть до конца дней своих солдатом.

— И правильно делаешь. Но стоит ли из-за этого сердиться?

— А я разве сержусь? Извини, бывают вещи, которые меня очень раздражают.

— Я должна сама извиниться перед тобой. Не буду больше донимать глупыми вопросами.

Хотя Репнин и давал себе слово заняться газетами и журналами только после того, как хорошенько отдохнёт, желание получше узнать, что делается в мире, взяло верх, и уже на следующее утро, когда жена ещё спала, он спустился в столовую, которая одновременно служила гостиной и библиотекой. Газеты и журналы аккуратными стопками лежали на ломберном столике. Придвинув кресло поближе к столику, он уселся поудобнее и принялся за чтение.

После беглого просмотра газеты Репнина разочаровали. В них он не нашёл даже откликов на заключение мира между Россией и Турцией. Впрочем, для этого ещё не подоспело время, скорее всего отклики появятся позднее, когда трактат подвергнется ратификации высочайших особ. Но поражало то, что о взаимоотношениях России с Турцией ничего не писали, словно между ними и не было войны. Скудны были сведения и о событиях в революционной Франции, а также отклики на эти события в других странах. Его внимание привлекла лишь запоздалая заметка о впечатлениях в Петербурге от взятия Бастилии, подписанная инициалами Ф.С.

«Весть о взятии Бастилии, — говорилось в ней, — быстро распространилась и была принята различно, смотря по положению и настроению каждого. При дворе она вызвала сильное волнение и общее неудовольствие. В городе впечатление было совершенно обратное, и хотя Бастилия не грозила ни одному из жителей Петербурга, я не могу передать энтузиазма, вызванного среди негоциантов, купцов, мещан и нескольких молодых людей из более высокого класса падением этой государственной тюрьмы, этим первым триумфом бурной свободы. Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы, все посреди улицы поздравляли друг друга, обнимались, словно их избавили от тяжёлой цепи, сковывавшей их самих.

Это увлечение продолжалось очень недолго. Страх скоро погасил первую вспышку. Петербург не был ареной, на которой можно было безопасно обнаруживать подобные чувства».

От газет и журналов Репнина отвлекла проснувшаяся супруга. Она напомнила мужу о его обещании в течение нескольких дней не утомлять себя никакими печатными изданиями, заниматься только развлечениями и ничем больше. Потом она приказала слугам накрывать на стол, и начался семейный завтрак.

Некоторое время Репнин точно соблюдал установленный для него режим, не брал в руки ни газет, ни книг. Но однажды Наталья Александровна сама прибежала к нему с газетой, только что доставленной из Москвы:

— Посмотри, что тут написано. Это ужасно, ужасно!

В газете содержалось сообщение о казни французского короля Людовика XVI, свершившейся 21 января 1793 года. В той же газете был помещён именной указ императрицы Екатерины Второй от 8 февраля 1793 года «О прекращении сообщения с Францией».

«Замешательства, во Франции от 1789 года происшедшие, не могли не возбуждать внимания в каждом благоустроенном государстве. Доколе оставалась ещё надежда, что время и обстоятельства послужат к образумлению заблужденных и что порядок и сила законной власти восстановлены будут, терпели мы свободное пребывание французов в империи нашей и всякое с ними сношение. Видев после буйство и дух возмутительной противу государя их, далее и далее возрастающий, с неистовыми намерениями правила безбожия, неповиновения верховной государственной власти и отчуждённого всякого доброго нравоучения не токмо у себя утвердить, но и заразу оных распространить во вселенной, прервали мы политическое отношение с Францией, отозвав министра нашего с его свитою и выслав из столицы нашей поверенного в делах французского, к чему и то ещё имели право, что как взаимные миссии заведены были между нами и королём, то по разрушении бунтовщиками власти его, при содержании его в страхе и неволе, несвойственно уже было иметь вид сношения с похитителями правления. Ныне, когда к всеобщему ужасу в сей несчастной земле преисполнена мера буйства, когда нашлося более 700 извергов, которые неправедно присвоенную ими силу до того во зло употребили, что подняли руки свои на умерщвление помазанника Божия, законного их государя, в 10 день генваря сего года лютым мучительным образом в действо произведённое, мы почитаем себе долгом перед Богом и совестию нашей не терпеть между империею нашей и Франциею никаких сношений, каковые между государствами благоустроенными существуют, доколе правосудие Всевышнего накажет злодеев и Его святой воле угодно будет положить предел несчастиям сего королевства, восстановя в нём порядок и силу власти законной»…

Прочитав указ до конца, Репнин посмотрел на жену таким взглядом, словно ждал от неё ответа.

— Ты решил ехать в Петербург? — спросила она.

— События такие, что должен ехать.

Она не стала его отговаривать.

— Выедешь завтра?

— Сегодня уже поздно. Завтра утром. До Москвы на своих, а оттуда уже на станционных. Что до вас с Дашей, — добавил он, — то поживите пока здесь. Я напишу, как вам быть дальше.

— За нас можешь не беспокоиться, — грустно сказала Наталья Александровна. — Будем надеяться, что разлука будет недолгой.

2

Приехав в Петербург, Репнин решил прежде всего нанести визит президенту коллегии иностранных дел Безбородко. Не только потому, что тот был первым министром и считался одним из ближайших советников императрицы. Он знал Безбородко уже много лет, поддерживал с ним дружеские отношения ещё со времён Русско-турецкой войны 1768–1774 годов, когда тот служил у Румянцева в качестве личного секретаря.

Первого министра Репнин нашёл в конференц-зале коллегии, где тот принимал присягу от бывшего сотрудника французского посольства, решившего не возвращаться в мятежный Париж, а принять российское подданство. Это был человек лет сорока, свободно владеющий русским языком.

Репнин уже знал о решении императрицы привести к присяге всех французов, находившихся в России и желавших в ней остаться. Что до тех, кто такого желания не имел, то им было приказано немедленно покинуть пределы России.

Стараясь не отвлекать первого министра от дела, Репнин присел на скамью, стоявшую у входа, и стал ждать, когда закончится необычная церемония. Текст присяги был написан заранее, и человеку оставалось только достаточно громко его прочитать, держа одну руку на Священном Писании.

— …А потому, — в абсолютной тишине раздавался напряжённый голос, — пользуясь безопасным убежищем её императорского величества самодержицы Всероссийской, даруемым мне в её империи, обязуюсь — при сохранении, как выше сказано, природной моей христианской веры и исповедания… и достодолжном повиновении законам и правлению, от её величества учреждённым, — прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе с восстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции последует от её императорского величества на то разрешение. В случае противных сему моих поступков подвергаю себя в настоящей временной жизни по законам, в будущем же суду Божию. В заключение же клятвы моей целую слова и крест Спасителя моего. Аминь.

Едва француз произнёс последние слова, как русский священник, всё это время стоявший с ним рядом, подставил ему массивный бронзовый крест. Француз, перекрестясь, поцеловал сей крест, после чего, посчитав церемонию законченной, стал смотреть по сторонам, отыскивая нужного ему человека. Этим человеком оказался граф Безбородко. Первый министр с важным видом подошёл к нему и, поздравляя с вступлением в российское подданство, пожал ему руку. Репнин решил воспользоваться случаем и, приблизившись, тоже поздравил француза, а потом уже поздоровался с самим Безбородко.

— Давно приехали? — спросил Безбородко.

— Несколько часов назад.

— Очень хорошо, что приехали. Государыня о вас спрашивала, и я уже собирался послать человека за вами.

— Вы знали, где я?

— Мне сказал об этом Кутузов.

— Михаил Илларионович? Где он сейчас?

— Послан в Константинополь во главе большого посольства.

Разговор продолжили в кабинете первого министра. Однако здесь уже говорили о более серьёзных вещах. Безбородко рассказал, что государыня всё ещё не оправилась от потрясения, вызванного сообщением о казни французского короля, сделалась раздражительной и мнительной: всюду ей мерещатся измены. Как полагают некоторые люди из её окружения, она считает способным на измену даже собственного сына великого князя Павла.

— Возможно, мне не следовало рассказывать вам об этом, — говорил Безбородко, — но я полагаюсь на вашу порядочность и надеюсь, что разговор этот останется между нами в глубокой тайне.

Репнин промолчал.

— Хотите послушать моего совета? — продолжал Безбородко. — Ежели хотите, чтобы вас не обошли чином генерал-фельдмаршала, которого вы заслужили, постарайтесь держаться подальше от наследника престола.

Репнин почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он ждал, что первый министр заговорит сейчас об аресте Новикова, масонской ложе и наметившейся в ней партии в поддержку прав Павла на российский трон и о подозрениях в участии или сочувствии этой партии его, князя Репнина. Однако Безбородко ничего этого не сказал.

— Вам известно, для чего я понадобился государыне? — спросил Репнин.

Безбородко пожал плечами:

— А что вы сами можете об этом думать?

— Не по делам ли, связанным с событиями во Франции?

Безбородко тяжело вздохнул:

— Сейчас весь мир живёт этими событиями. Но есть у нас более конкретная препона. Я имею в виду положение в Польше.

— Там что-нибудь случилось?

— Вы, наверное, уже знаете о принятии польским сеймом новой конституции. В последнее время в связи с событиями во Франции положение в этой стране обострилось и угрожает интересам Российской империи.

— Снова конфедераты?

— Они сумели захватить реальную власть в стране: разжигают антирусские настроения, создают новые вооружённые отряды, открыто выступают против присутствия на территории королевства наших войск.

— Они это делали и раньше.

— Но не так вызывающе, как сейчас.

— И что думает об этом сама императрица?

— Действиям конфедератов решено противопоставить жёсткую позицию. Нами уже достигнута договорённость с прусским королём об отторжении части польской территории в пользу соседних с нею государств. По этой договорённости мы должны получить Волынь и Подолию, а также земли, некогда принадлежавшие белорусам, вместе с Минском.

— А что получит Пруссия?

Уловив в словах собеседника нотки неодобрения, Безбородко насторожился:

— Пруссия, конечно, тоже что-то получит. А вас это беспокоит?

Репнин оставил его вопрос без ответа. После минутного молчания он заговорил:

— С некоторых пор меня всё чаще стали посещать мысли, что мы в Польше проводили неправильную политику, совершали одну ошибку за другой, в том числе и я как проводник этой политики. Всё-таки во взаимоотношениях с Польшей нам следовало исходить из той посылки, что русские и поляки есть народы одного корня. В отношениях с этой страной нам следовало бы искать такие нити, которые смогли бы связать нас в нерасторжимый союз на вечные времена.

— А мы что делаем?

— А мы мало-помалу урезаем эту страну, и выгоды от этого получают прежде всего Пруссия и Австрия. Так можно дойти до того, что Польского королевства вообще не будет на карте Европы.

— Виноваты в том будут сами поляки. Поляки слишком горды и заносчивы. Я лично не буду плакать оттого, что однажды Пруссия окажется пограничной с нами страной. Во время русско-турецкой войны Пруссия делом доказала, что может быть верной и хорошей союзницей.

Разговор угрожал перерасти в спор, и чтобы не допустить этого и разрядить обстановку, Репнин попросил приказать дежурному лакею принести чаю.

— Может быть, лёгкого вина? — предложил Безбородко.

— Можно и вина.

За вином о Польше более не говорили. Безбородко рассказывал о том, как в Яссах был заключён с турками мирный трактат на основе предварительных условий договора, которые в своё время были подписаны ещё Репниным. Потом договорились о времени, когда будет удобно попросить приёма у государыни.

3

На приём к императрице Репнин и Безбородко, как и намечали, пошли вместе. Перед этим первый министр успел сообщить её величеству о приезде Репнина, поэтому ждать в приёмной им долго не пришлось.

Екатерина Алексеевна находилась в кабинете одна. Она была явно чем-то озабочена и даже забыла подать руку для поцелуя, что делала обычно всегда.

— Хорошо ли отдохнули, князь? — спросила она Репнина так, что он сразу понял: ей было известно всё о его пребывании в Воронцове.

— Да, ваше величество, я чувствую себя гораздо лучше.

— Я забыла поздравить вас с победой в Мачинском сражении и награждении вас орденом Святого Георгия. Поздравляю!

— Благодарю, ваше величество!

— Впереди нас ожидает праздник по случаю заключения мира с Турцией, так что вы можете надеяться на новые милости.

— Спасибо, ваше величество! — ещё раз поблагодарил Репнин.

Императрица оставила его, наконец, в покое, переключив своё внимание на Безбородко. Их разговор оказался продолжительным, связанным с положением в Польше и состоянием находившихся там российских войск под общим командованием генерал-аншефа Кречетникова. Репнин почти не улавливал смысла доносившихся до него слов. Он был обескуражен холодностью императрицы. С такой официальностью в выражениях она не разговаривала с ним ещё ни разу. Вспомнилась последняя встреча перед тем, как ему отправиться на войну в потёмкинскую армию. Тогда она была иной, искренней, желавшей его дружбы. А сейчас что ни слово, то лёд, хотя по смыслу слова должны были вроде бы его радовать. Её отношение к нему изменилось, она уже не видела в нём человека, которому можно доверять. И это открытие ввергло Репнина в глубокое уныние.

Вдруг, прервав разговор с Безбородко, императрица снова обратилась к Репнину:

— Вы готовы, князь, снова приступить к работе?

— Готов, ваше величество.

— Мы подумали и решили назначить вас генерал-губернатором Рижским и Ревельским. Мы считаем, что вы достойны такого назначения.

— Спасибо, ваше величество.

— Хорони?.. Вы, граф, и вы, князь, можете быть свободны.

Зимний дворец Репнин и Безбородко покинули вместе.

— У вас такой вид, словно вы недовольны новым назначением, — сказал Безбородко своему спутнику, желая вызвать его на откровенный разговор.

— А как бы вы чувствовали себя на моём месте? — ответил Репнин. — Жить где-то на окраине империи… Мне трудно воспринимать это иначе, как ссылку… Пусть почётная, но всё же ссылка.

— Не надо преувеличивать, князь. У вас всё ещё впереди. Когда вы намерены выехать в Ригу?

— Сначала надо съездить за семьёй в Воронцово, а там как сложится.

В этот момент сзади послышались предупреждающие крики, они посторонились, и мимо них промчался роскошный экипаж, сопровождаемый небольшим конным отрядом.

— А ведь это экипаж графа Салтыкова, — заметил Безбородко. — Ивана Петровича, нового президента военной коллегии. Вот кому повезло, не то что вам, — добавил он, словно желая уколоть своего спутника.

— Странно… Как приехал сюда, ни разу о нём не вспомнил, а были когда-то друзьями, — промолвил Репнин.

Из действующей армии Салтыкова отозвали в Петербург ещё до Мачинского сражения. Тогда его отбытие никто не связал с уготованной ему карьерой. В армии хорошо знали, как немилостиво обошлась императрица с его ныне покойным родителем, знаменитым фельдмаршалом Петром Салтыковым, победителем прусского короля. В бытность фельдмаршала генерал-губернатором Москвы государыня увидела в одном из его поступков «неугодное действо», в результате чего он попал в великую опалу. Фельдмаршал умер в полном забвении, и многим почему-то казалось, что его сына тоже ждёт незавидная судьба. Но получилось иначе. То ли государыня осознала допущенную ею несправедливость в отношении к великому полководцу и решила загладить вину особым вниманием к его сыну, то ли в дело вмешался фаворит императрицы Зубов, связанный с фамилией Салтыковых крепкими узами, только в карьере графа Ивана Петровича неожиданно произошёл взлёт: из офицеров средней величины он сразу сделался обладателем главного военного чина.

«Находился когда-то в моём подчинении, а теперь придётся мне перед ним шапку ломать», — с горькой иронией подумал Репнин.

— Может быть, зайдём ко мне, посидим за бокалом вина? — предложил Безбородко.

— Не стоит. Лучше возьму извозчика и поеду домой. Надо собираться в дорогу.

Дома Репнин пообедал, потом несколько часов провёл за чтением, а затем лёг спать. Ему надо было хорошо отоспаться: впереди его ждала долгая и нелёгкая дорога.

1

Наталья Александровна восприняла назначение мужа в Ригу с пониманием. Что ж, в Ригу, так в Ригу, ей не привыкать переезжать с места на место, главное, чтобы быть вместе. Особенно это важно сейчас, когда у последней доченьки Дашеньки жених объявился в лице барона Коленберга. Не нынче-завтра тоже оставит родительское гнездо, как это уже сделали её старшие сёстры.

Истекал март 1793 года, приближалась пора дружного таяния снегов, и Репнин решил не задерживаться в Воронцове; переночевав, он уже на следующий день поспешил с семьёй в обратную дорогу.

В Петербург успели вовремя: с моря подул тёплый ветер, пролился дождь, и дороги на глазах превратились в грязное месиво.

— Что теперь будем делать, — встревожилась княгиня, — ждать, когда всё просохнет?

— Имеешь в виду поездку в Ригу?

— Да.

— Мы можем отправиться туда на корабле. Так будет удобнее.

— А когда отправимся?

— Я ещё не получил указа о моём назначении, да и адъютант пока в отпуске. Придётся немного подождать.

После возвращения из Воронцова Репнин к первому министру более не ездил, но президента военной коллегии всё же навестил. Не мог иначе: всё-таки старый боевой друг, три войны вместе воевали.

Граф Салтыков встретил Репнина порывистыми объятиями.

— Как же обрадовал меня своим появлением! — тискал он гостя в своих ручищах. — Рад, зело рад!..

От его объятий князю становилось даже невмоготу: родитель Пётр Семёнович был человеком щупленьким, хилым на вид, а этот вымахал в настоящего богатыря. Видно, так Богу угодно было.

— А у меня хорошие новости, — продолжал Салтыков, не давая гостю раскрыть рта. — Только что получил рапорт от генерала Кречетникова. Границы империи Российской расширены на запад ещё на многие десятки вёрст. Пограничные столбы уже переставлены.

— Хочешь сказать, произошёл новый раздел Польши?

— Как хочешь, так и называй. Поляки получили то, что должны были получить в результате вызывающего поведения. Впрочем, тебе всё может объяснить сей документ, — добавил Салтыков, кладя на стол перед гостем несколько листов бумаги. — Почитай, а я тем временем схожу распоряжусь, чтобы принесли выпить и закусить. Такую встречу нельзя не отметить.

Документ имел следующее название: «Манифест генерал-аншефа Кречетникова, объявленный по высочайшему повелению в стане российских войск при Полонно». На его страницах не было ни одного исправления или помарки, всё выглядело чисто и аккуратно, как обычно выглядят документы, которые составляются в придворных канцеляриях. Да и сам стиль изложения свидетельствовал о том, что его писали не штабные писари, а чиновники высокого столичного ранга. Что до имени генерала Кречетникова, вписанного в название документа, то оно воспринималось как прикрытие для подлинных авторов манифеста.

«…Участие её величества императрицы Всероссийской, — читал Репнин, — приемлемое в делах польских, основывалось всегда на ближайших коренных и взаимных пользах обоих государств. Что не только тщетны были, но и обратились в беспощадную тягость и в такое же донесение бесчисленных убытков и все её старания о сохранении в сей соседней ей области покоя, тишины и вольности, то неоспоримо и ощутительно доказывается тридцати летнею испытанностию. Между неустройствами и насилиями, происшедшими из раздоров и несогласий, непрестанно республику Польскую терзающих, с особенным соболезнованием её императорское величество всегда взирала на те притеснения, которым земли и грады, к Российской империи прилеглые, некогда сущим её достоянием бывшие и единоплеменниками её населённые, созданные и православною христианскою верою просвещённые и по сие время оную исповедующие, подвержены были. Ныне же некоторые недостойные поляки, враги Отечества своего, не стыдятся возбуждать правление безбожных бунтовщиков в королевстве Французском и просить их пособий, дабы обще с ними вовлёкши Польшу в кровавое междоусобие. Тем вящая от наглости их предстоит опасность как спасительной христианской вере, так и самому благоденствию обитателей помянутых земель от введения нового пагубного учения, стремящегося к расторжению всех связей гражданских и политических, совесть, безопасность и собственность каждого обеспечивающих, что помянутые враги и ненавистники общего покоя, подражая безбожному, неистовому и развращённому скопищу бунтовщиков французских, стараются рассеять и распространить оное по всей Польше и тем самым навеки истребить как собственное её, так и соседей её спокойствия»…

Репнин вздохнул, прикинул, сколько ещё осталось читать, и снова склонился над бумагами. Далее следовали уже вещи поконкретнее.

«По сим упражнениям её императорское величество всемилостивейшая моя государыня, как в удовлетворение и замену многих своих убытков, так и в предохранение пользы и безопасности империи Российской, а равно самих областей польских, и в отвращение и пресечение единожды навсегда всяких превратностей и частых разнообразных перемен правления, соизволяет ныне брать под державу свою и присоединить на вечные времена к империи своей все замыкающиеся в нижеописанной черте земли и жителей их…»

— Ну как, ознакомился? — вошёл Салтыков.

— Прочитал почти всё.

— Ну и как?

Репнин пожал плечами, промолчал.

— С поляками можно иметь дело, только ведя за спиной силу.

— Новый раздел Польши может вызвать не только общее негодование, но и вооружённое сопротивление, — сказал Репнин.

— Пусть попробуют, мы их быстро усмирим. Пока же, судя по рапорту Кречетникова, они ведут себя разумно. Ни одного шумного сборища, не говоря уже о вооружённых выступлениях.

На этом разговор пришлось прекратить, потому что в комнату с большой корзиной вошёл слуга и стал выкладывать на стол бутылки с вином, бокалы и блюда с холодными закусками.

— Всё, ни слова больше о политике, — объявил Салтыков. — Будем только пить и говорить о женщинах. Согласен?

— Придётся согласиться, — улыбнулся Репнин.

В Ригу Репнины выехали только в мае. Пришлось задержаться в связи со свадьбой младшей дочери, которая состоялась сразу после празднования Пасхи. Жених Дашеньки устраивал обоих родителей: он хотя и был природным немцем и лютеранской веры, но человеком оказался умным и добропорядочным.

— Теперь мы остались совсем одни, — говорила дорогой Наталья Александровна, — но меня это почему-то совсем не печалит. Даже радует. Я смогу теперь больше уделять тебе внимания и никуда более не пущу одного.

— А ежели на войну пошлют?

— И на войну с тобой поеду.

Слушая её откровения и время от времени взглядывая на её одухотворённое лицо, Репнин радовался тому, что сохранил супружескую верность. Такая прекрасная жена была достойна большой ответной любви. А ведь был случай, когда их брак держался буквально на волоске: тогда, когда Репнин представлял в Варшаве российское правительство в качестве полномочного министра. Однажды его познакомили с полячкой Понятовской, женщиной редкой красоты, вышедшей замуж за австрийского генерала. Влюбчивая полячка так увлеклась российским дипломатом, что, казалось, забыла о существовании законного супруга, тем только и занималась, что искала с ним новых и новых встреч. И кто знает, чем всё это могло кончиться, если бы Петербург не дозволил ему уехать на турецкую войну.

В Риге Репнины разместились в казённом губернском доме. Всякое переселение связано с расходами, а после свадьбы дочери денег в семейной шкатулке осталось совсем мало. При покупке мебели и хозяйственной утвари пришлось ограничиться самым необходимым.

— Не стоит расстраиваться, — утешал жену Репнин. — Всё равно долго жить здесь не будем. Представится случай — попрошу государыню перевести меня в Москву или вообще уволить со службы.

— А ежели дадут чин генерал-фельдмаршала?

— Такого чина мне не дадут.

— Откуда знаешь?

— Раз говорю, значит, знаю.

Служба Репнину была знакома: не один год губернаторствовал в Смоленске и Орле, слава Богу, кое-чему научился. Обретённый в прошлые годы опыт позволил быстро вникнуть в суть дел, и дела устроились обычным порядком.

В начале августа от президента военной коллегии графа Салтыкова пришло письмо с приглашением принять участие в праздничных торжествах по случаю заключения мира с Оттоманской империей, которые намечались на 2 сентября. Репнин показал письмо супруге:

— Поедешь?

— А как же! Я же сказала: больше ни на шаг не отпущу тебя одного.

— Тогда надо собираться в дорогу. Время летит быстро.

В Петербург приехали за неделю до начала торжеств. Первым делом нанесли визиты родственникам, знакомым. Сам Репнин в первую очередь поехал к президенту военной коллегии, на которого, судя по полученному письму, императрицей возлагалась организация торжеств. Граф, как и в прошлый раз, был шумлив и деятелен. На новой, более высокой должности он утратил прежнюю скромность, а вместе с нею и сдержанность в суждениях, стал самонадеянным и чуточку кичливым.

— Что слышно от Кречетникова, — спросил Репнин, — поляки не бунтуют?

— А чего им бунтовать? Никуда не денутся, будут жить как миленькие.

Рассказывая о программе праздника, Салтыков сообщил, что торжества откроются парадом войск гвардии, затем будут приёмы, награждения, застолья, развлечения…

— Много приглашённых?

— Почти всех генералов пригласили, свободных от службы. Фельдмаршалу Румянцеву тоже послали приглашение, но он вряд ли приедет: годы не те, к тому же, говорят, прибаливает часто.

Как и было предусмотрено программой, праздник начался на Дворцовой площади. Выбирая с женой место, откуда можно было бы лучше увидеть шествие войск, Репнин чуть не столкнулся с великим князем Павлом, оказавшимся на краю площади вместе с сыновьями Александром и Константином. Цесаревичи хорошо знали Репнина и приветствовали его по-гвардейски, как старшего по военному чину.

— Я сожалею, что вы не смогли приобщиться к их обучению, — сказал Павел. — Они вас любят больше, чем кого-либо.

— Я был бы рад служить вашему высочеству, — ответил Репнин, — но вы же знаете: солдат не всегда волен в выборе.

— Я вас понимаю и не сержусь. Где вы сейчас, в Риге?

— Да. Такова была воля государыни.

— А чего вы ждёте от сегодняшнего праздника?

Репнин пожал плечами:

— Ничего особенного не жду, а впрочем, — запнувшись, виновато посмотрел на жену, — если изволите иметь в виду награды, то, конечно же, на что-то надеюсь. Я играл в этой войне далеко не последнюю роль, и думаю, мои заслуги не могут быть не приняты во внимание.

— Я тоже так думаю. Но весь вопрос в том, смогут ли те, кто толпятся сейчас вокруг трона, правильно оценивать величину заслуг сыновей Отечества? Я лично в этом сомневаюсь.

Репнин открыл было рот, чтобы ответить, но в этот миг заметил императрицу, проходившую мимо в окружении небольшой свиты. Он не понял, слышала ли она слова наследника престола или нет, но он видел, как она ревниво повела плечом. Вспомнились слова Безбородко: «Если хотите, чтобы вас не обошли чином генерал-фельдмаршала, постарайтесь держаться от наследника престола подальше»… Что ж, видно такая судьба…

— Хотите услышать моё предсказание? — продолжал между тем великий князь. — Вам это будет неприятно, но я всё-таки скажу: чин фельдмаршала вам не достанется, хотя вы его и заслужили.

Репнин почувствовал, что надо бы что-то сказать в ответ, но не знал что. Его выручил барабанный бой, призывавший всех к вниманию, затем прозвучали оркестровые трубы, и шествие войск началось. Тем временем Павел с цесаревичами отошёл, и Репнин остался с женой.

— Не расстраивайся, — сказала ему княгиня. — Все знают, великий князь часто говорит не то, что надо.

— Я не расстраиваюсь, — промолвил супруг.

Репнин старался выглядеть спокойным, но его настроение было окончательно испорчено. С этой минуты его ничто уже не интересовало — ни парад, ни музыка, ни ликование толпы. Он ждал, чтобы всё это поскорее закончилось и гостей пригласили бы в зал для ознакомления с указами её величества о наградах.

Императрица оказалась щедрой на высочайшие милости. Никого не обошла своим вниманием. Много имён было перечислено в списках награждённых: Суворов, Кутузов, Салтыков, Голицын, Волконский… Все имена запомнить было невозможно. Не был забыт и фельдмаршал Румянцев. Хотя он и не удостоил сей праздник своим присутствием, государыня на это не обиделась и повелела послать ему в Киев в качестве памятного подарка золотую шпагу, осыпанную бриллиантами. Что до князя Репнина, выигравшего знаменитое сражение при Мачине, заставившего турок сесть за переговоры о мире, то в сём деле пророчество великого князя оказалось точным. Чина генерал-фельдмаршала, о чём так много говорили в Петербурге, он не получил. Императрица посчитала более справедливым пожаловать ему похвальную грамоту и 60 тысяч рублей «на поправление домашних дел».

Услышав это, Наталья Александровна сделала вид, что она даже очень и очень рада. Позднее, когда возвращались из Петербурга в Ригу, она всю дорогу убеждала мужа, что похвальная грамота и 60 тысяч рублей — это гораздо ценнее, чем фельдмаршальский жезл. Ну что такое жезл? Красивая безделушка, годная лишь для детских забав. А 60 тысяч — большие деньги! На них можно дворец построить и жить в роскоши. Так что не огорчаться, а радоваться надо.

Обнимая и целуя её, Репнин отшучивался:

— Твоими устами глаголет святая истина. Зачем мне на старости лет чин фельдмаршала? В нашем положении, конечно же, нужнее деньги. Ежели дворец не построим, то попытаемся с их помощью как-нибудь из долгов выпутаться, которых, к сожалению, у нас ещё немало.

— Вот и прекрасно! — обрадовалась Наталья Александровна. — И не будем больше печалиться.

1

После праздничных торжеств по случаю заключения мира с Турцией Петербург ещё долго оставался, выражаясь современным языком, в состоянии эйфории. Всем казалось, что наступило наконец время, когда можно расслабиться и не думать больше о возможных невзгодах. Мир! Ничто не побуждает столько приятных надежд, как это короткое, приятное всем слово.

Всех радовало не только восстановление добрососедских отношений с Оттоманской империей. Была приятна и тишина, воцарившаяся после бурных событий на территории Польши. Решившись на второй раздел этой страны между соседними с нею державами, министры её величества вначале побаивались, что поляки взбунтуются, возьмутся за оружие, но ничего этого не произошло. Ни одного мало-мальски заметного антирусского выступления! Слава Богу, образумились…

Так тихо и мирно ушёл в прошлое 1793-й год. Так же тихо и мирно начался новый, 1794-й… И вдруг из Киева, это случилось уже после Пасхи, появился курьер с ужасающим известием: в ночь на страстную пятницу поляки напали на русские команды, расквартированные в Варшаве, и учинили настоящую резню. Спастись удалось только тем, кто успел покинуть город и перейти российскую границу.

Вскоре появился ещё один курьер — на этот раз от самого генерал-аншефа Кречетникова. В своём донесении командующий русскими войсками в Польше представил более полную картину. Оказалось, вооружённое выступление поляков готовилось давно под руководством тайных организаций, имевших связь с мятежной Францией. Мятеж возглавил некий Костюшко, объявивший себя правителем государства. Мятежники сумели привлечь на свою сторону почти всю королевскую армию. Они уже заняли Краков, а теперь угрожают взять под свой контроль и Варшаву. Король Станислав не в состоянии им что-либо противопоставить. Не в силах восстановить порядок в стране и российские войска. Кречетников просил её величество ввести в Польшу дополнительные части, без чего исправить положение невозможно…

Ознакомившись с донесением, императрица вызвала к себе Безбородко и Салтыкова.

— Известно ли вам, что произошло в Варшаве? — спросила она.

— Да, ваше величество, — отвечал президент военной коллегии, — копию донесения вашему величеству Кречетников прислал и на моё имя.

— Что вы можете сказать о Костюшко, объявившем себя правителем королевства?

У графа Салтыкова сведений об этом человеке не оказалось. Короткую информацию смог представить только первый министр Безбородко. Он сообщил, что Тадеуш Костюшко происходит из шляхетской семьи. Выпускник Варшавского кадетского корпуса, четыре года обучался военному делу во Франции. Имеет звание бригадного генерала.

— По всему, мы имеем дело с опасным противником, — резюмировала императрица. Она потянулась рукой к табакерке, два раза чихнула и затем вернулась к прерванному разговору:

— Что имеете предложить?

— Я подготовил рескрипт князю Репнину, — доложил Салтыков. — Мы дадим в его распоряжение две дивизии, силами которых он сможет нанести удар по мятежникам со стороны Вильно. Кроме того, можно повести наступление со стороны Бреста, где тоже расквартированы войска.

Высказанный план действий императрица не отвергла, но и не одобрила. Она долго молчала, обдумывая, какое принять решение, и наконец заговорила:

— Наши лучшие войска всё ещё находятся неподалёку от турецких границ. Не так ли?

— Да, ваше величество.

— Ежели мы снимем эти войска и пошлём на Варшаву, то, думаю, удобнее сделать сие через Малороссию. Я знаю, что делать, — вдруг озарилась она идеей, — я поручу сие дело фельдмаршалу Румянцеву.

Безбородко без колебаний одобрил её решение. Он выразил уверенность, что граф Румянцев, из нынешних военачальников самый опытный, сумеет быстро разгромить армию мятежников и усмирить страну.

— А как быть с Репниным? — подал голос Салтыков. — Оставить его в покое?

— Пусть он тоже примет участие в деле. Главная задача для него — не допустить мятежников в Вильно и другие прибалтийские земли.

Когда все вопросы, казалось, были уже обговорены, императрица вспомнила о западных соседях Польского государства.

— Встречались ли вы с посланниками Пруссии и Австрии? — обратилась она к первому министру.

— Пока ещё нет.

— Пригласите. Пусть их правительства представят нам свои соображения, касаемые мятежа, а также решений, которые следует принять после усмирения Польши.

Отвечая согласием, Безбородко низко поклонился.

Когда посетители ушли, императрица села за стол и занялась письмом фельдмаршалу Румянцеву. Письмо получилось сравнительно коротким, но, как ей самой показалось, достаточно убедительным. «Довольно небезызвестно, думаю, Вам самим, — писала она, — сколь странное сделалось происшествие с войском моим в Варшаве и сколь ослабление, допущенное к тому, должно чувствительно быть для меня. Ничто так не прискорбно мне, как то, что поляки, имея всегда лучший и удобнейший случай предпринять, что они могли предпринять теперь, когда среди самого войска моего находились. Но я оставляю говорить Вам о сём: скажу здесь только то, что я слышала о лучшем состоянии теперь здоровья Вашего; обрадовалась и желаю, чтоб оно дало вам новые силы разделить со мною тягости мои. Ибо Вы сами довольно знаете, сколь Отечество помнит Вас, содержа незабвенно всегда заслуги Ваши в сердце своём; знайте также и то, сколь много и всё войско самое любит Вас и сколь оно порадуется, услышав только, что обожаемый Велизарий опять их приемлет, как детей своих в своё попечение. Я, уверена будучи не менее о Вашем благорасположении к ним, остаюся неизменно в ожидании теперь о принятии Вами всей армии в полное распоряжение Ваше, пребывая впрочем навсегда Вам усердная и доброжелательная Екатерина».

Кончив писать, императрица вызвала секретаря и приказала, сняв с письма копию, тотчас отправить его с фельдъегерем в Киев графу Румянцеву.

«Ну вот, распоряжения сделаны, — удовлетворённо подумала она. — Теперь остаётся ждать, как развернутся дальнейшие события».

2

Весть о массовом восстании в Польше дошла до Риги несколькими днями позднее, чем об этом узнали в Петербурге. Репнин сначала не придал сей вести особого значения, думая, что это всего лишь нападение одного из конфедератских отрядов, но когда получил письмо от Столыпина, понял, что дело серьёзное. Не мешкая, он сразу же поехал в расквартированные в губернии войска, имея целью сформировать из них достаточно боеспособный корпус.

Поездка по войскам заняла около двух суток. Когда он вернулся в управление губернии, на его рабочем столе оказалось новое письмо президента военной коллегии. К письму был приложен сенатский указ, коим он, Репнин, назначался главнокомандующим действующей армии, создаваемой для подавления Польского восстания. Местом пребывания главной штаб-квартиры армии назначался город Брест. Репнина, однако, удивило то, что в письме президента военной коллегии ему предписывалось покуда не ездить в Брест, а занять с войсками город Вильно и оставаться там в ожидании новых указаний из Петербурга.

— Ничего не понимаю, — пожаловался Репнин своему помощнику. — Вроде бы назначили главнокомандующим армией, а в штаб-квартиру сей армии не пускают. Уж не другого ли человека вместо меня подобрали? В военной коллегии, похоже, все с ума посходили.

Новоиспечённый главнокомандующий напрасно сетовал на военную коллегию. Дело в том, что императрица, послав Румянцеву письмо с предложением возглавить армию для подавления польского восстания, вдруг засомневалась в том, что тот согласится взять на себя такое поручение. Вот она и приказала перестраховки ради создать вторую армию во главе с князем Репниным — так, на всякий случай… Сам Репнин узнал обо всём этом только после завершения польской операции. Но тогда, негодуя и теряясь в догадках, он вынужден был делать то, что предписывалось инструкциями.

К тому времени город Вильно уже был занят повстанцами. Однако их силы оказались не столь велики, и Репнину с его регулярными частями не стоило большого труда разогнать плохо обученные толпы, захватив при этом до ста пленных.

Заняв город, Репнин, как ему и было приказано, дальше не пошёл, а расставил всюду посты и стал ждать, что будет дальше.

Письма из Петербурга более не приходили. О положении в Польше он узнавал теперь от беженцев, которых с той стороны шло великое множество. Именно от них стало известно, что кроме Брестской армии, кстати, пока ещё ничем не проявившей себя, на территорию Польши вступила другая армия, больше, чем Брестская, и что эту армию по поручению фельдмаршала Румянцева возглавил генерал-аншеф Суворов, который уже бьёт мятежников «и в хвост, и в гриву»…

Репнин с сочувствием относился к беженцам — ни в чём не повинным людям, из-за страха за свою жизнь вынужденным бросать родные жилища и искать спокойного места, где не стреляют и не убивают. Поскольку губернская казна была пуста, он убедил Наталью Александровну, приехавшую к нему в Вильно, выделить из семейной кассы тысячу рублей для приготовления бесплатных обедов нуждающимся.

Следил он и за тем, чтобы не обижали пленных. Однажды ему доложили, что бунтовщики, содержавшиеся в городской тюрьме, стали отказываться от пищи, требуя встречи с самым главным русским начальником.

— Зачинщик известен? — спросил Репнин.

— Известен, ваше сиятельство: пан Огинский[32].

— Не тот ли Огинский, который некогда был маршалом коронных войск?

— Не ведаем, ваше сиятельство. Знаем только, что сами поляки называют его графом.

— Хорошо, приведите его ко мне, я поговорю с ним сам.

Огинского, который был маршалом коронных войск, Репнин знал хорошо. Он познакомился с ним ещё в то время, когда жил в Варшаве в качестве полномочного российского посланника. Очень скользкий тип. Сначала служил королю Станиславу, клялся ему в верности, а потом вдруг вместе со своим войском переметнулся на сторону конфедератов, объявил себя борцом «за свободу Польши». После того, как его войско было разбито, исчез и больше о нём ничего не было слышно. И вот снова Огинский…

Зачинщика беспорядков в тюрьме Репнину доставили прямо в кабинет. Перед ним предстал красивый молодой человек лет двадцати семи — тридцати. Никакого сходства с тем маршалом коронных войск. Тому сейчас было бы лет шестьдесят, не меньше.

— Как ваше имя? — начал допрос Репнин.

— Граф Михал Огинский, — представился пленный.

— Как попали в отряд бунтовщиков?

— Мы не бунтовщики, мы борцы за свободу своей Отчизны.

— Какой свободы?

— Свободы от иноземного засилья, в том числе и русского.

— Вы офицер?

— Когда меня спрашивают о моей склонности к занятиям, то я обычно называю себя музыкантом. Я играю на скрипке, клавесине и пишу музыку.

— Я тоже играю на клавесине и люблю музыку. Кстати, в своё время я имел в польском обществе много знакомых музыкантов, с которыми поддерживал хорошие отношения.

— Приятно это слышать. Однако я добивался встречи с вами не для того, чтобы говорить о музыке. Я имею жалобу на ужасные условия, в которых содержатся заключённые. Камеры так тесны, что всем не хватает места для сна. Приходится спать по очереди.

Репнин оказался в затруднительном положении. Он понимал, что претензии пленённых бунтовщиков справедливы, но в то же время не знал, как эти претензии можно удовлетворить: свободных казённых помещений для содержания арестованных в городе не было.

— Я отпустил бы всех вас на волю, — сказал он, — если бы был уверен, что, получив свободу, вы не возьмётесь больше за оружие. Вы лично можете в этом поклясться?

— В чём?

— В том, что, получив свободу, не примкнёте больше к бунтовщикам.

— Такого обещания я дать не могу.

— В таком случае вам придётся набраться терпения и ждать, когда в стране снова наступит мир. Только после этого откроются перед вами тюремные ворота.

— Смею напомнить, генерал, я явился сюда не просить свободу, а требовать улучшения условий содержания в неволе пленённых вами.

— Что до условий содержания, — помедлив, сказал Репнин, — то мы постараемся их улучшить. Я вам это обещаю.

После того как Огинского увели, Репнин вызвал к себе коменданта города и приказал ему вместе с начальником тюрьмы принять все необходимые меры для улучшения условий содержания пленённых бунтовщиков, если даже для этого придётся освободить под тюремные камеры часть служебных помещений.

— Завтра всё будет сделано, — пообещал комендант.

— Не завтра, а уже сегодня, — предупредил Репнин.

В этот день он вернулся домой таким усталым, каким давно уже себя не чувствовал.

— В городе появились слухи, будто в тюрьме преступники устроили бунт, — сказала встретившая его Наталья Александровна. — Ты из-за этого расстроился?

— Никакого бунта не было, просто было недовольство заключённых. Сейчас уже всё улажено.

— Тогда почему ты такой? На тебе лица нет.

— Я просто устал, — сказал князь. — А потом меня угнетает неопределённость. Я считался главнокомандующим Брестской армии, а ехать в Брест, где главная квартира сей армии, мне не дозволяют, желая, чтобы я оставался в Вильно. Впечатление такое, что Петербург мне более не доверяет.

— Напрасно ты мучаешь себя такими мыслями. С бунтовщиками в Варшаве, наверное, уже покончено, поэтому надобности в твоей армии больше нет, потому тебя и не беспокоят.

— Нет, нет, — стоял на своём князь, — тут что-то не так. Подожду ещё неделю. Ежели за это время не получу письма от графа Салтыкова, сам поеду в Петербург.

Княгиня согласилась. Ехать в Петербург? Что ж, она тоже поедет. Но она уверена, что ехать никуда не придётся. Курьер с письмом может приехать уже завтра. Она это чувствует, а чутьё её ещё никогда не обманывало.

3

Польское восстание, начавшееся весной 1794 года, продолжалось до глубокой осени того же года. На первых порах удача сопутствовала повстанцам. Вскоре после овладения Краковым у деревни Рацлавицы они вступили в бой с крупным российским войском и учинили ему полный разгром. Победа всколыхнула многие слои населения. «Борцы за свободу» поняли, что русские части можно побеждать, и стали быстро увеличивать свои ряды за счёт крестьянских ополченческих отрядов. Желая убедить крестьян, что участие в «освободительной войне» необходимо им самим, руководитель восстания Костюшко в мае обнародовал так называемый «Поланецкий универсал», которым объявлял крестьян лично свободными, разрешал им выход из поместий после выплаты ими всех долгов и налогов. Что до земли, то она оставалась в руках тех, кому она принадлежала, а принадлежала она главным образом шляхетству. Своим «универсалом» Костюшко надеялся поднять народный энтузиазм и на волне этого энтузиазма увеличить число своих воинов. Но, вопреки ожиданиям, результат получился обратный. Крестьяне рассудили: личная свобода — это, конечно, хорошо, но что делать с этой самой свободой, когда нет земли-кормилицы? Без свободы прожить можно, а без земли не проживёшь, и придётся снова свободному крестьянину идти в кабалу к землевладельцам…

10 октября 1794 года в сражении под Мацеевицами армия Костюшко потерпела сокрушительное поражение. Сам Костюшко был в этом бою ранен и взят в плен. А вскоре русские войска вошли в Варшаву. Восстание было подавлено. Правда, оставалось ещё разоружить мелкие разрозненные отряды, но это уже было делом времени.

Раненого Костюшко, после того как его жизнь стала вне опасности, повезли сначала в Киев к Румянцеву как главному руководителю российской армии, а оттуда через Москву в Петербург. Императрица Екатерина, а по примеру её величества и сановники видеть его не захотели, и он был сразу помещён в Петропавловскую крепость.

4

Между тем князь Репнин всё ещё оставался в Вильно. Главной причиной, заставившей его отложить поездку в Петербург, был начавшийся обратный отток беженцев из Литвы в глубинные районы Польши. Беженцы каким-то образом узнали о полном поражении повстанцев и аресте их главаря Костюшко раньше, чем люди, находившиеся на должностях, и, не мешкая, устремились в родные места в надежде успеть найти дома свои ещё не разграбленными. Снова напомнили о себе пленённые бунтовщики, но теперь они требовали освобождения.

— Может быть, их и в самом деле отпустить? — предложил Репнину комендант. — Всё равно нечем кормить: у нас кончаются продукты.

— Хорошо, — подумав, сказал Репнин, — прикажите начальнику тюрьмы, пусть всех отпустит.

Комендант отправился выполнять приказание, а Репнин подошёл к окну и долго стоял, глядя на городскую улицу, по которой реденькими группками шли люди в сторону Варшавской дороги — кто с тачками, а кто всего лишь с заплечными котомками. Репнин смотрел на это и думал… Думал о судьбе Польши и польского народа, на долю которого выпало столько несчастий. Да, внутренняя война закончена, но означает ли это, что теперь наступит тихая мирная жизнь? Вряд ли… А если и наступит, то не скоро. Войны без последствий не заканчиваются. Может случиться даже так, что Польша вообще лишится своей государственности. Обер-майор, приезжавший из Бреста, рассказывал, что австрийские войска уже успели захватить значительные части территорий Люблинского, Краковского и Сандомирского воеводств. Дело идёт к новому разделу Польши, и помешать этому вряд ли кто сможет.

Репнин направился к себе домой: он обещал жене вернуться до наступления темноты, а сумерки были уже где-то рядом.

У подъезда князя поджидал какой-то человек. Приблизившись, Репнин узнал графа Огинского, который был у него с требованием об улучшении условий содержания в тюрьме пленённых участников восстания.

— Как вы здесь оказались?

— Нас освободили, и я пришёл сюда, чтобы поблагодарить вас за всё, что вы для нас сделали.

— Не стоит благодарности. Да, — вдруг вспомнил Репнин, — ваш главарь арестован. Наверное, будут другие аресты лиц, причастных к организации мятежа. На вашем месте я бы на время уехал за границу, например в Италию или ещё куда-нибудь.

— Благодарю вас, я подумаю.

Они обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны.

Дома Наталья Александровна встретила мужа вопросом, который задавала ему всё последнее время:

— Есть ли новости из Петербурга?

— Пока нет. О происходящих событиях мне по-прежнему приходится судить только по слухам, рассказам приезжающих с той стороны офицеров да по донесениям конных разъездов, посылаемых вглубь польской территории.

— Помнится, ты собирался ехать в Петербург, если в течение недели не получишь оттуда письма. Ты не раздумал?

— Мы выедем туда завтра или послезавтра. Сначала я должен сделать неотложные распоряжения относительно возвращения войск на зимние квартиры. Формально я всё ещё остаюсь главнокомандующим армией, поэтому не должен забывать о лежащих на мне обязанностях.

Кроме хлопот, связанных с размещением войск на зимние квартиры, у Репнина нашлись и другие дела. На несколько дней пришлось съездить в город Гродно, куда из Бреста переместилась главная квартира армии. Он принимал там участие в совещании командиров войск, размещённых на территории Польши. В Петербург Репнины смогли выехать только в первых числах декабря.

5

Президент военной коллегии граф Салтыков сидел за изучением карты Польши, когда Репнин вошёл к нему доложить о своём прибытии.

— А, князь!.. — обрадованно раскрыл объятия Салтыков. — Проходи и садись. Я тут прикидываю, кому что от Польши достанется.

Увидев на мундире графа фельдмаршальскую звезду, Репнин удивился:

— А я и не знал, что вы уже в новом чине.

— Государыня милостива. На войне судьба не дала мне случая показать себя большим полководцем, зато на этом месте моё усердие щедро вознаграждено.

— Я от души поздравляю вас с повышением.

— Спасибо. Впрочем, о подобных вещах удобнее говорить в другой обстановке. Один приехал или с женой?

— С женой.

— Очень хорошо. Завтра воскресенье, а по воскресеньям я принимаю гостей. Жду тебя с супругой в два пополудни. Надеюсь, не откажешься?

— Постараюсь прийти, если…

— Что если?

— У меня временами возникают сильные головные боли.

— Ничего страшного. Мой главный повар умеет делать такие настойки, что мёртвого оживить могут. Буду ждать. Договорились? А коль договорились, можно и о деле поговорить. Как там поляки, больше не бунтуют?

— Жизнь постепенно налаживается, но люди ещё не знают, что будет с их страной.

— Что будет? А ничего не будет, потому как не будет самого государства и им придётся принимать подданство соседних стран. Король Станислав уже отрёкся от престола и намерен принять российское подданство. Речь Посполитая, можно сказать, канула в прошлое. Ты посмотри на эту карту, — возбуждённо продолжал Салтыков, — тут выделены районы, которые переходят к нам и которые войдут в состав Австрии и Пруссии. Видишь, от прежней Польши даже рожек и ножек не остаётся.

— Надеюсь, этот раздел международным договором ещё не оформлен?

— Пока нет, но за этим дело не станет: не успеем в этом году — оформим в будущем. Со своей стороны государыня уже приняла твёрдое решение: она берёт под свой скипетр Курляндию, Литву, Западную Белоруссию, Западную Украину и Подолию.

— А в чьи руки попадает Варшава?

— Варшава будет находиться под скипетром прусского короля. Да ты сам посмотри, на карте всё помечено.

— У меня болят глаза, и без очков не смогу разобрать ни одной буквы.

— Жаль, — сказал Салтыков. — Кстати, насколько мне известно, перешедшими к нам польскими землями придётся управлять тебе.

Репнин вспыхнул:

— Но мне и без того хватает работы. Я генерал-губернатор Лифляндской и Эстляндской губерний. Кроме того, на мне всё ещё висит должность главнокомандующего армией.

— Сочувствую, но придётся покориться: такова воля государыни. Что до должности главнокомандующего, — сделав паузу, продолжал Салтыков, — то о ней можешь забыть. То было временное назначение. Брестской армии больше нет, значит, не должно быть и командующего.

Репнин почувствовал, как в голове неприятно зашумело, сердце стало биться как бы рывками, временами пугающе затихая.

— Тебе плохо? — заметил бледность на его лице Салтыков.

— Ничего, скоро пройдёт.

— Воды принести или водки? Со мной иногда тоже такое бывает. Но я лечусь водкой. Полбокала залпом — и как рукой снимает. Эй, человек, — крикнул он за дверь, — быстро подать водки! Мигом!..

Не прошло и минуты, как появились два лакея с подносами, на которых была водка и холодная закуска.

— А это зачем? — сердито глянул он на закуску. — Я просил только водки. — Он сам налил в бокал водки и сунул в руки Репнину. — Пей, князь, выпьешь до дна и сразу почувствуешь, как станет легче.

После водки Репнину и в самом деле стало лучше, перебои в сердце прекратились.

— Может, ещё? — предложил Салтыков.

— Нет, нет, пусть ваши люди лучше помогут мне дойти до кареты. Я должен поехать домой.

— Тогда не буду задерживать. Но помни: в воскресенье жду вместе с супругой.

Слуги готовы были донести гостя на руках, но делать этого им не пришлось: Репнину хватило сил самому дойти до кареты.

Когда он подъехал к своему дому, то снова почувствовал себя плохо. Выпитая по настоянию Салтыкова водка ударила в голову, и он смог добраться до своей комнаты только с помощью камердинера. Княгиня, пришедшая к нему, ужаснулась:

— Боже, да ты, кажется, пьян! Как это тебя угораздило?

Репнин рассказал ей о сердечном приступе, случившемся с ним во время встречи с графом Салтыковым. Наталья Александровна расстроилась не на шутку.

— Раньше ты жаловался только на головные боли, а теперь и сердце… Может, за доктором послать?

— Не надо доктора. Всё уже позади. Только горит желудок. Ведь после водки я ничего ещё не ел.

— Сейчас распоряжусь. Только не знаю, чего тебе принести. Скоромное нельзя — Рождественский пост начался. Может быть, икру с булочкой да кофею горячего?

— Пожалуй, кофею выпью, — согласился князь.

После кофе и булочки с чёрной икрой ему стало гораздо лучше. Успокоившись, Наталья Александровна принялась расспрашивать о том, что нового довелось узнать ему в городе.

— Новость одна, но такая плохая, что, наверное, из-за неё у меня сердце чуть не остановилось, — сказал князь мрачным голосом.

— Что произошло?

— Случилась величайшая несправедливость: не стало больше Польского королевства. Его решили поделить между собой три великие державы, в том числе и Российская империя. На карте Европы этой страны больше не будет.

— Тебя это расстроило?

— Расстроило — не то слово, меня это убивает. Помнится, — продолжил князь с возрастающей горячностью, — ещё не очень давно я спорил, доказывал графу Безбородко, нашему первому министру, что нельзя делить страну между более сильными державами как пирог, что Польша наш естественный союзник, народ её имеет с русским народом общие славянские корни, но граф не внял моим советам. Хуже того, как бы в отместку за мои убеждения земли, которые после раздела Польши переходят к России, решено передать под моё управление. Салтыков говорит, что уже и указ заготовлен. Осталось только его подписать. А сие убьёт меня окончательно.

— Ты слишком близко всё берёшь к сердцу, — мягко заговорила Наталья Александровна, касаясь его руки. — Ты же не виноват в том, что случилось с Польшей. Пусть переживают другие, а твоя совесть чиста.

— Я в этом не уверен. — Репнин пересел на оттоманку и, как бы исповедуясь, продолжил: — В молодости, будучи послом в Варшаве, я относился к полякам с той же высокомерностью, с тем же неприкрытым желанием согнуть их в бараний рог, как и некоторые нынешние дипломаты и политики. Представь себе такую картину. Идёт сейм. В зале самые знатные представители польского населения. Здесь же присутствуют иностранные послы, приглашённые в качестве гостей. Как всегда, на своём почётном месте находится король. А твой нынешний муж, которым ты порою восхищаешься, забыв об уважении к столь высокому собранию, сидит перед всеми с покрытой головой и голосом, от которого отдаёт самодержавностью, по-русски читает текст декларации российской императрицы, в которой её величество требует от польских властей, что они должны делать… В те минуты я был страшно горд от мысли, что именно мне было дозволено огласить сей судьбоносный документ. Теперь же, при вспоминании об этой сцене, мне становится ужасно стыдно.

— Зачем ты всё это рассказываешь? Хочешь убедить меня, что ты хуже, чем я о тебе думаю? Но это тебе не удастся. Я люблю тебя и буду любить всегда.

— Нет, милая, я не хочу, чтобы меня разлюбила. Упаси Боже! Я всего лишь хочу подготовить тебя к тому, чтобы ты правильно поняла решение, которое я принял.

— Какое решение?

— Я решил обратиться к императрице с прошением об увольнении со службы на покой по старости и плохому состоянию здоровья.

Наталья Александровна посмотрела на него долгим смеющимся взглядом.

— Почему ты так смотришь? Тебе смешно?

— Очень даже. Мне смешно, что ты назвал себя стариком.

— Но я и в самом деле старик. Мне идёт уже шестьдесят первый год.

— Ну и что? Да в тебя ещё молодые девушки влюбляются. Думаешь, не знаю?

— Я с тобой серьёзно.

— Ну, если серьёзно, то твоё решение меня может только радовать. Наконец-то ты будешь только моим. Поселимся где-нибудь в Подмосковье и устроим себе настоящий рай.

Утром Репнин встал без каких-либо признаков недомогания и в хорошем настроении.

— Я забыл сообщить тебе вчера, — сказал он жене, когда садились завтракать. — Нас пригласил к себе на обед граф Салтыков.

— Ты шутишь, сейчас же пост.

— Ну и что? Граф из тех, которые имеют иное, собственное представление о соблюдении постов.

— А тебе хочется пойти?

— Нет, не хочется. Мне хочется сразу же после завтрака сесть за письмо императрице. Но с другой стороны, неудобно получится, если не придём… Видишь ли, Салтыков удостоен чина генерал-фельдмаршала и может бог знает что обо мне подумать.

— Ты сказал, граф Салтыков — генерал-фельдмаршал? — удивлённо переспросила княгиня. — Но он же был чином ниже тебя.

— Да, был когда-то, потом сравнялся, а теперь стал выше. Так бывает. Повезло, вот и всё.

— Я знаю, от кого это везение. Платон Зубов, фаворит императрицы, Салтыковых наверх тянет.

— Грех так говорить о людях, которых не знаешь. Я воевал вместе с графом в трёх войнах и знаю его как способного военачальника.

— А ты, выходит, неспособный? По крайней мере, заслуг имеешь не меньше, чем он, а тебя уже сколько лет держат всё в том же чине генерал-аншефа.

— Не знал, что сей случай может задеть твоё женское честолюбие, — усмехнулся Репнин. — Но не будем больше об этом. Давай решать: поедем или не поедем?

— Мне не хочется, но если ты желаешь…

— Не буду навязывать свою волю. Если тебе не хочется, не поедем.

— Но надо как-то извиниться.

— Пошлю человека с запиской, напомню о вчерашнем недомогании. Он поймёт.

Письмо императрице с прошением об увольнении Репнин отвёз в дворцовую канцелярию 14 декабря, а уже ровно через неделю получил на него собственноручный ответ на двух страницах. Её величество сожалела, что у князя ослаблено здоровье, но просила его не отрекаться от возложенных на него дел в столь трудный для страны час.

— Что пишет, — спросила мужа Наталья Александровна, когда он закончил чтение письма, — даёт согласие на увольнение?

— Прочти сама, — протянул он ей письмо.

Она читала долго, и пока читала, лицо её то бледнело, то краснело.

— Что будешь делать? — спросила она, вернув письмо.

— Выбора нет, придётся принимать новые обязанности.

Несколько дней спустя Репнина пригласили в дворцовую канцелярию, где вручили инструкцию относительно управления польскими землями, отошедшими к России. Затем он нанёс визиты фельдмаршалу Салтыкову и первому министру Безбородко, а вскоре после Рождества выехал в Вильно — свою новую резиденцию, назначенную самой Екатериной.