Фельетоны

Из варяг в греки

Социология начинает оперяться. Виден большой прок в этой резонной науке. Придет время — и социология выявит, что больше всего выговоров трудящиеся получают в периоды май-октябрь. И понятно, ибо предотпускной человек держится на нервном пределе и совершает больше просчетов. Окружающие кажутся ему мелкими прощелыгами, а прямой начальник еще и…

И человек шепчет себе: только дотерпи, не сорвись!

В таком состоянии мы идем в отпуск.

Неизвестно, где реализуют свое право на отдых граждане Ялты, Мацесты и Гагры. Это вопрос неясный, вроде вопроса с местами зимовки ворон. Во всяком случае — на Чукотском носу и на острове Врангеля в полыньях не видели ныряющих ялтинцев.

Но известно, что летом Север страны стремится на Юг.

Северный человек всегда готов к отпуску более, чем любой человек с юга. У человека севера больше прав на усталость. Оторванность. Визги пурги. Морозы. (Ведь даже Амундсен говаривал, что человек может вжиться во что угодно (некоторые — даже в марксизм. А.М.), во что угодно — кроме морозов. Полярная ночь и консервы, консервы, консервы. Даже от вида своего голого тела начисто отвыкает северный человек. И, добравшись до мягкоклиматических зон, столь долго рассматривает свой пупок, что можно заподозрить человека в причастности к секте гезиахастов.

И вот он собирается в отпуск, капитан уэленского сейнерка Образцов или страховой агент Сопронюта. К улетающему бегут знакомые, заказывают купить на материке ширпотреб. Хозяин с хозяйкой составляют толстый талмудик. Проследим типичный путь этих людей ОТ и ДО.

Сперва в Уэлене на почте берутся билеты. Затем начальник почты и все пассажиры вымогают в уэленских инстанциях вездеход — доползти по стиснутой морем косе до взлетного пятачка. Путем многочасовых унижений выявляется самый душевный начальник Затем люди бродят с задранными головами и, выпростав ухо, спотыкаясь о ездовых лаек — слушают небо. Когда, наконец, они добираются до взлетного пятачка — пустой самолет взлетает над ними и, блеснув золотинкой в старательском лотке, пропадает неизвестно куда. Вездеход, треща гусеницами по китовым ребрам, снова влачит людей в Уэлен. Почему улетел самолет? Просто так. Когда еще прилетит? Неизвестно. На Чукотке нет климата, есть только погода.

Товарищи этнографы, заприходуйте точный факт: северяне никогда не присаживаются на дорогу — плохая примета. Можно так присесть на неделю. Можно — на месяц.

Но все же, скажем, в некие сроки, необходимые Центральной России для проведения посевной, северянин добирается до узловых Хабаровска, Анадыря, Магадана. К этому времени мужчины превращаются в нервных людей с запыленными чертами лица, а женщины — в комбинацию быстрых смехов и плачей.

Тут под сводами включается радио. Радио бодро говорит, что рейсы на Москву числа пятнадцатого переносятся на число девятнадцатое: в Магадане тоже почти что нет климата. После этого сообщения пассажиры сдвигают кресла в залах и ведут изнурительную жизнь отступающего наполеоновского солдата. Попытки ставить шалаши и вигвамы из щитовых реклам Аэрофлота милиция решительно пресекает.

Но есть, конечно, среди тысяч людей люди, отмеченные печатью счастья и везения (рыжие, с курчавой грудью, с тремя сосками, шестипалые или просто прибывшие раньше всех на неделю — двенадцатого числа). Эти живут в гостинице, если вообще есть гостиница. Хотя строги, строги нынче порядки в гостиницах Прошли те наивные времена, когда Жан-Жак Руссо платил за постой кусками серебряных ложек.

Аэрофлот (борьба за моральную чистоту в своей системе?) начисто освободил аэроотели от дверных замков, ключей, щеколд и задвижек. И спит постоялец тревожным сержантским сном при открытых дверях, трамбуя щеками подушку с бумажником и аккредитивом под нею.

Утром же сменяются горничные и, ворвавшись в номера, простуженными голосами считают под спящими простыни, затем полотенца, гардины и бра, лупят железочкой по графину: чисто ли звенит или кокнули уже, паразиты, сделали трещину в предмете? Тут само собой пассажиру идут на ум картинки из быта ссыльнопоселенцев, полустанок, грубые жандармы с усами и жандармский начальник, зловеще произносящий одно лишь: "Тэк-с, тэк-с"…

Такая трудная, на износ идет жизнь.

Но все ж таки однажды тучи развеиваются, радио зовет совершить полет, стюардесса раздает карамельки, и северянин, из последних сил взыграв, шутит:

— Барышня, а конфетки зачем даете?

— Чтобы уши не закладывало.

Он берет две конфетки и затыкает уши. В ответ раздаются два-три вымученных полсмеха.

А затем уж вознаграждение за стойкость, последнее приземление, возможно, даже академическое, на три точки, а потом этот отпуск, лиризмы тела и духа, вольности юга, шорты, патлатость, вино-шипучка, опровержение в среде квартиросдатчиков слухов о громадных северных заработках, пляжи, солнце и вечерние тихие дворики, наполненные злыми голосами родителей, скликающих детей по домам.

Тем временем дни уходят в былое и остаются думы. Близится великий откат с побережья. Растет рекламная активность Аэрофлота. Вдоль набережных выставляются зовущие в небо лозунги, и есть среди них все, кроме, разве что, последнего лозунга:

Но северянин, обрамленный детьми, не верит. Твердой стопой он идет в кассу желдорвокзала. В стали пока что больше покоя, чем в алюминии. Сталь просторна, а крылатый металл тесен. Пусть в заэкономленном, скаредном самолетном пространстве кому-то другому, бездетному спинкой кресла сплющат загорелую грудь, вдавят ноги в желудок и всяко стеснят. Никаких самолетов, до Москвы только поездом!

Так было, так будет. Обратный путь всех северян лежит через Москву. В Москве северянин с женой, сблизив головы, вынимают заветный талмудик, смотрят, что потребно купить себе и знакомым. Центнеровый багаж полетит за Полярный круг. Ибо там, в поселке Нунямо, все еще не продаются и в течение двух ближайших геологических эпох вряд ли будут продаваться товары, попадающие в магазины Москвы.

Но Москва велика. Даже громадна! Одних одесситов в Москве больше, чем, скажем, в Одессе. И северянину отчаянно трудно покупать товар в этом городе. Сопронюту, страхового агента с Чукотки, сразу сминают в толпе. Потому что как ходит страховой агент Сопронюта? Как ходит вообще северянин? Северянин ходит непозволительно, с развернутой грудью. Привык на просторе. Олень!

Москвичи ходят не так. В других городах москвичей узнают уже не по "аканью", а по походке. Пружинные москвичи ходят рассекательно, боком. Привыкли в толпе. Барсы! Так представьте себе, насколько бедственно ему, Сопронюте, в толпе москвичей? И никакой вам справки, где что осмотреть. И никакого координационного пункта специально для жителей севера, который давал бы жилье, учил, где что быстрее купить, звал на зрелища, иллюзионы и снабжал отпускных северян правом преимущественного пролета. Нету!

Ничего. Нигде. Ниоткуда.

И нервы сгорают. Рушатся опоры здоровья внутри организма.

Через неделю, сев на груду товара, глава семьи говорит:

— Плохо. За билет берут с носа. Кабы брали с веса человеческого — багаж бы мы бесплатно везли.

Да, это так. Северный человек после Москвы уже ничего не весит. Калория из него вышла вон. Время съел ширпотреб. Достопримечательностей не видели. Даже не могли разувериться в слухе, что Ленин в Мавзолее теперь лежит на боку. И пора отбывать.

— Самолетом? — с дрожью в голосе спрашивает жена.

— Поездом? — тоскливо откликается муж.

Поезд до Хабаровска — что это такое? Северяне знают Это семь суток грохота сквозь просторы, присоединенные разбойником Ермаком. В первый же час езды директор вагона-ресторана, доведенный до отчаяния вопросами о пиве, выбрасывает транспарант, что пива нет. (В дальнейшем предлагается конструктивно улучшить вагоны-рестораны и уже при строительстве большими несдираемыми медными буквами оповещать об отсутствии пива.)

На второй день езды грянет скука. И кто-то первым сделает визит к проводнику, покажет диплом инженера и искательно спросит, не надо ли чего починить. ("Специальность и стаж позволят, справлюсь!")

За этим человеком последуют все. Но проводник всем даст отлуп. Он сам любит чинить педаль в клозете, топить печку и подметать пол. На отрезке земного шара длиной в 6 тыс. км. да при скорости 60 км/час любая работа приятна.

И на пятый день пути таежный сучкоруб из Хорского леспромхоза, человек, до сей поры совершенно несведущий в том, что есть какая-то Организация объединенных наций в Нью-Йорке, вбежит в вагон с таким криком, будто рецидивисты вырезали у него всю семью:

— Хаммаршельда, Хаммаршельда убили! Дага!

Так пойдут под стук колес смятенные ночи, и шарканье ног в коридоре, и бормотание честолюбивого помощника начальника почтового вагона, который замыслил знать не меньше начальника и зубрит по ночам:

— Нюра, надевай шубу, скоро зима!

И станции действительно идут по этой шпаргалке: Нюра, Шуба, Зима и т. д, И т. дэээээ … Тоска.

— Тогда самолетом? — восплакивает жена.

Да, самолетом. Вот как это выглядит, дорогие сограждане:

Глава семьи берет в аэровокзале билеты. Дисциплинированная семья точно прибывает во Внуково.

— Ба! — вскидываются во Внуково регистраторы. — Да вы чего к нам приперлись? Это искони домодедовский рейс! Гоните туда, может, поспеете.

— Но, — лепечет глава семьи, втягивая голову в плечи, — что же тут обозначено на билетах — "Внуково"?

На него смотрят — как на ребенка. Мало ли что написано. Вот у англичан может быть написано — "Манчестер", а читается — "Ливерпуль".

Жена же северянина тем временем занята привычным: плачет. И глава семьи, стискивая зубы так, что крошатся пломбы, влачит багаж к стоянке такси.

Здесь будет приведена отрадная, виденная лично автором сцена выделения душевного тепла. Ночью во Внуково — один против озверелой толпы пассажиров! — диспетчер такси, скромный заиндевелый герой, оттер грудью толпу и без очереди загрузил в два такси семью северян.

Конечно, стране кстати бы знать, кто этот герой, без совещаний и прений давший северянам право преимущественного проезда. Но, спрошенный о фамилии, он назвал что-то короткое, что, скорее всего, даже не корейская фамилия, хотя в тамошних фамилиях слов-коротышек уйма.

И что же северяне? Уж летят ли? Летят. Ах, густая каша подмосковных Внуково, Домодедово и Бабушкина! Ах, недочеты воздушных служб перевозок, низкое качество стыда и кукишный сервис! Северяне летят. Загнав два такси — все же успели.

— Стюардесса, не надо конфеток — у нас валидол. Запить? Запить дайте. Тоня, не позволяй детям спать. Пусть они сейчас утомятся и начнут спать с Магадана.

И правильно. Очень правильно. То, что начинается с Магадана — полагалось бы переносить под наркозом. Вот бескормный, отчаянный путь: Магадан — Марково — Гижига — Анадырь — залив Лаврентия (не Павловича) — Уэлен. А сколько сотен на нашем севере таких вот Гижиг!

И когда вымотанный послеотпускной человек ступает на родную нунямскую землю — слеза выскакивает на воротник его полупальто:

— Прибыл! — шепчет он. — Уцелели.

И несносный начальник нунямский, которого недавно считал человек сычом, ущемителем прав и.., - кажется ему светлым гением, под чьим бы руководством так бы и работать всю жизнь. И нунямский народ кажется голубиным, кротким народом, и полярные сияния трясут над головой подолами своих нарядных юбок. Жизнь — хороша!

Но еще долго северянин, не обласканный отчизной, перемещается по-московски, бокохождением, дергается во сне и кричит жестяным радиоголосом:

— Поезд на Воркутю стоит на пятом путю!

Да, это большое невезение, если вы с севера — и вдруг заладит вам сниться отпуск.