Глава третья. Философия гуманистического права

1. Философия свободы

Переход к либеральным цивилизациям, демократи­ческое переустройство общества и философия права.

Стержнем, духовно-интеллектуальным нервом правового прогресса, происходящего в человеческом обществе в XVIII — XX веках, стала философия гуманистического права.

Предпосылки этого доминирующего направления раз­вития философско-правовой мысли возникли еще в антич­ности и в христианстве (а также в других однопорядковых по общечеловеческим ценностям религиях). Но как особая, самостоятельная и высокозначимая область знаний фило­софия гуманистического права является одним из значи­тельных духовно-интеллектуальных выражений самого крупного, поистине великого в истории человечества пере­лома — перехода от традиционных цивилизаций к либе­ральным, европейскому Возрождению и эпохе Просвещения, формирования свободной рыночно-конкурентной экономи­ки и связанного со всеми этими процессами демократиче­ского переустройства человеческого общества.

Определяющая основа указанных глобальных процес­сов — переход от традиционных к цивилизациям либераль­ным[74], который, по утверждению А.С. Ахаезера, представляет собой общую, глобальную, всеисторическую закономерность развития цивилизаций, — процесс "исключительной трудности'', в ходе которого каждый народ открывает "какую- то тайну человеческой истории, расплачиваясь за это громадными жертвами, а порой и гибелью".

Весьма симптоматично, что идея общего глобального перехода человечества к либеральным цивилизациям яв­ляется такой, которая, как говорится, "висит в воздухе" находит признание в разработках многих мыслителей в различных теоретических построениях и словесных формулировках. Она, как мне представляется, быть может, под несколько иным углом зрения, в иных ракурсах представ­лена также во взглядах А.Бергсона о "закрытом" и "от­крытом" обществах, особенно в его воззрениях на демо­кратию, которая "приписывает человеку нерушимые пра­ва", причем - так, что в каждой фразе Декларации прав человека слышен протест, "вызов, брошенный какому-то злоупотреблению"[75]. По всем данным, приведенные суждения вполне распространены на разграничение культур на социо (системо-) центристские и персоноцентристские (об этом речь впереди), на ряд других философских и полити­ческих разработок последнего времени.

Непосредственным источником формирования гумани­стической философии права, наряду с некоторыми сторо­нами утверждающейся свободной рыночно-конкурентной экономики, стали европейское Возрождение, и не в мень­шей мере — его своего рода философско-политическая вер­шина — эпоха Просвещения. А на основе возрожденческой культуры и требований и импульсов эпохи Просвещения — демократическое переустройство общества.

Это демократическое переустройство (обновление) об­щества в своем исторически-первичном виде реализовалось в конце XVIII века в североамериканской демократической государственности и в конституционно-правовых принци­пах Французской буржуазной революции.

Оба только что упомянутые исторические свершения, выражающие переход к либеральным цивилизациям на ос­нове возрожденческой культуры, представляют собой две связанные между собой стороны начавшегося процесса ут­верждения в обществе важнейшего элемента либеральных цивилизаций — демократии, глубоких демократических начал.


Если становление заложенных Великой хартией воль­ностей (1215 г.) демократических правовых начал и парламентаризма в Великобритании создало предпосылки обще­демократического переустройства[76], то оба указанных исторических свершения стали первыми шагами демократии новых исторических условиях, ее государственно-правовыми реальностями. Первое (формирование североамери­канской демократической государственности) реализовалось в Конституции США 1787 года, скрупулезно, буква в букву воплотившей идею разделения властей в трактовке Ш. Мон­тескье и лишь позже, в поправках, образовавших особый "билль", закрепившей ранее продекларированные права и свободы человека. Второе (обретение принципами свободы непосредственно конституционно-правового значения) реа­лизовалось в Декларации прав человека 1789 года и во французской Конституции 1791 года, возвысивших права человека, другие правовые начала свободы до высокого кон­ституционно-правового уровня.

Обратимся теперь к центральному звену, которое оп­ределило содержание, смысл и значение философии гума­нистического права. Оно основано непосредственно на возрожденческой культуре, ценностях эпохи Просвещения. Центральное звено. Временем формирования филосо­фии права как закономерного итога развития философской мысли и правоведения стала эпоха Просвещения. Соответ­ственно этому философское кредо Просвещения и его мирозданческий смысл — Свобода выступила в качестве самой сути философского обоснования права.

Причем свобода не в усложненных, умозрительных ха­рактеристиках (таких, как "познанная" или "осознанная" не­обходимость), а в реальном, как этого требовала эпоха, строгом, общепринятом понимании, согласующемся со здравым смыс­лом и простым человеческим опытом. То есть как способность или возможность выбора по собственному усмотрению посту­пать сообразно своей воле и своему интересу, а не по воле и интересу "другого", тем более — внешней властной силы, по­литической, государственной власти, хотя бы в них и присут­ствовала "познанная" или "осознанная" необходимость.

Но здесь принципиально важно отметить следующее.

Было бы неоправданным упрощением при мировоззренческом осмыслении права ограничиться одной лишь констатацией приведенного положения — тем, что центральный пункт философии права может быть обозначен категорией "свобода". Сама по себе эта констатация, очевидная и к тому же имеющая несколько смысловых оттенков, мало что объ­ясняет в праве. Она может даже — стоит только чуть-чуть сместить акценты — привести к ложным, деструктивным идеологическим трактовкам, оправдывающим внешне пре­стижными юридическими формами своеволие и произвол в общественной жизни (что и стало характерным для марк­систкой философии права). Тем более что подобная конста­тация в ее общем виде с давних пор уже присутствует в утверждениях многих мыслителей, философов и в не мень­шей мере — политиков, правоведов.

Основополагающее значение для философии права по­ложение о "свободе" имеет постольку, поскольку оно:

во-первых, рассматривается как продукт, знак и выра­жение эпохи Просвещения (свобода вообще в современном ее понимании — продукт относительно позднего времени; ведь даже в античности это понятие, во всяком случае до Еврипида и Сократа, вытеснялось понятием "судьба"[77]);

и, во-вторых, характеризуется как закономерный итог и вместе с тем этап развития философии и, соответственно, рассматривается в контексте тех определений, которые, утверждая гуманистические ценности, выработала фило­софская мысль.

Логика формирования философии права.

Формиро­вание философии права в эпоху Просвещения в качестве философии свободы — явление вполне закономерное.

Ведь в условиях традиционной цивилизации право, действующая юридическая система, как уже отмечалось, вообще не нуждались в каком-либо специальном философ­ском обосновании. Здесь долгие века и даже тысячелетия было вполне достаточно признания в качестве единствен­ного идеологического обоснования законов, правосудия, за­конности указанного ранее "общего знаменателя" — эти­ческих или религиозно-этических верований и постулатов. Причем по большей части — элементарных, слитых со всей системой той или иной традиционной цивилизации и по гос­подствующим представлениям о них возвышающихся над действующим правом. Лишь естественно-правовая ориен­тация в этой области, да мельком и попутно высказанные суждения отдельных мыслителей Древнего мира и средне­вековья связывали законы и правосудие с теми или иными гуманитарными ценностями и идеалами.

Но вот, когда логика Истории подвела к осуществле­нию "замысла природы" — к жесткой необходимости пере­хода от традиционных (социоцентристских) цивилизаций к либеральным, персоноцентристским и когда в этой связи потребовалось поставить на службу этим последним соот­ветствующие им общественные институты, то обоснование важнейшего из таких институтов — права — оказалось вполне согласующимся с самой сутью новой ступени Исто­рии, сутью либеральной цивилизации — идеей свободы.

Это и случилось в век Просвещения, когда великие мыслители — Ф.М. Вольтер, Ш. Монтескье, Д. Локк, их спод­вижники и ученики — своими трудами возвестили о неиз­бежном торжестве в людском сообществе принципов и идеалов Свободы. После исторически краткого мига демо­кратической и правовой организации общества в антично­сти, когда образ и принципы свободы только обозначились в мыслях, в образе жизни и делах людей (демонстрируя все же свою изначальность в человеческом бытии), настало время претворения либеральных ценностей в основных устоях и институтах жизни общества. Тогда-то и начала складываться и все более утверждаться в духовной и практической жиз­ни людей мировоззренческая основа права — философия свободы.

Два обстоятельства при этом обрели существенное зна­чение.

Первое. В отличие от прежнего этического (религиоз­но-этического) освящения действующего права, когда эта мировоззренческая константа выступает для права в виде некой императивной данности, признание в качестве фило­софской основы права принципов и идеалов свободы требу­ет обоснования. И значит, предполагает формирование в процессе и в результате такого обоснования определенной суммы знаний, особой науки. В итоге все это свидетельст­вует о том, что в данную сферу духовной жизни включает­ся разум. И следовательно, разум через философское обос­нование права все более мощно вторгается в область права, во все проявления правовой материи — обстоятельство, которое приводит (как это уже упоминалось в отношении римского частного права) к коренным преобразованиям в праве, к гигантским прогрессивным сдвигам в правовой сфере. Надо лишь заметить, что такого рода включение ра­зумных начал в правовую материю после взлета римского частного права, завершившегося систематикой Юстиниана, стало подготавливаться уже в позднем средневековье в ре­зультате работы глоссаторов и постглоссаторов, приведшей к формированию "права университетов".

И — второе. В отличие от прежнего этического (религи­озно-этического) освящения права, выполняющего в основном апологетическую роль, философское обоснование права через категорию свободы имеет резко противоположные функции и назначение. Оно становится не средством апологетики и дог­матических "проработок", а в условиях демократии при бла­гоприятных условиях — критерием и необходимой пред­посылкой критической и конструктивной оценки действую­щего права, причем такой, которая приобретает значение ос­новы для разработки направлений и путей преобразования действующего права, всей правовой системы той или иной страны, согласующейся с высокими идеалами современной цивилизации. Как верно было замечено в литературе, "исто­рия показывает, что всякий прогресс положительного права обусловлен критическим отношением к нему, а такая критика возможна только на почве правового идеала"[78].

И именно в философии права, рожденной эпохой Про­свещения, нашла свое последовательное выражение и раз­вернутую реализацию линия при обосновании права, изна­чально также зародившаяся в Древнем мире, — линия на придание доминирующего значения при таком обосновании естественно-правовым началам, заключенным в них требо­ваниям и идеалам.

Определения свободы (основные характеристики). Конечно, исходный пункт в понимании свободы должен быть общепризнанным. Свобода всегда есть возможность не свя­занного ничем выбора, решения, независимого ни от кого, ни от какой внешней силы, в том числе государственно-политической.

Но дальше, вслед за общепризнанным, можно видеть в понимании свободы широчайший спектр — от произвола власти и направляемой толпы до "свободного часа" военно­служащего и минут свободной любви раба и рабыни.

Именно поэтому столь важна философская характери­стика свободы, которая, опираясь на общезначимое ее понимание, наполнила бы эту категорию глубоким человеческим смыслом. Тем смыслом, которому принадлежит ключевая роль в философии права.

Обращаясь к тем определениям свободы, которые (на основе культуры Возрождения и более всего — культуры эпохи Просвещения) выработаны философской мыслью и являются важнейшими характеристиками самой мировоз­зренческой основы философии права, хотелось бы привлечь внимание к тем сторонам воззрений великих мыслителей, философов-классиков на право[79], которые (при всем обилии литературных комментариев на этот счет), на мой взгляд, не всегда получают должную оценку и даже адекватное выражение. При этом из идей философов-классиков — таких, как Кант, Гегель, Шеллинг, Фихте, — представляется важным выделить по данной проблематике первое из названных имен[80]. Как правильно подмечено в литературе, "Кант оказался первым из немецких мыслителей, который опреде­ляли право не просто через понятие юридической свободы, но и через понятие свободы именно в философском смысле"[81].

Наряду с обоснованием свободы как феномена "природы", сразу же обратим внимание на два главных пункта в такого рода определениях. Это:

во-первых, понимание свободы как основополагающего элемента человеческого бытия, самой его сути;

во-вторых, определение свободы как источника вос­ходящего развития человечества.

Но прежде чем обратиться к этим двум главным пунктам, необходимо вкратце остановиться на исходном в дан­ной проблематике положении — положении о том, что свобода в обществе обусловлена самой природой. При этом обусловлена так, что вся проблема, согласно идеям Канта, переводится, как верно отмечено в литературе[82], в социальную область.

Ключом к такой, казалось бы, парадоксальной харак­теристике является мысль Канта о том, что к разрешению "величайшей проблемы для человеческого рода"... — дости­жение всеобщего правового гражданского общества (обра­тим внимание — "правового гражданского общества" — формула, которая только сейчас начинает находить при­знание!), в котором "наличествует величайшая свобода", вынуждает человеческий род природа[83]. Именно к свобо­де Кант относит то, что он именует "планом природы", или "замыслом природы", — развитие в условиях свободы всех природных задатков, заложенных в человечестве[84].

Что здесь, в приведенных положениях, представляется наиболее существенным? А вот что. Какой бы смысл ни ви­деть в кантовской формуле о свободе людей как о "замысле природы" (а диапазон обоснования такого рода тезиса до­вольно широк — вплоть до современных представлений об "информационном поле" или о заложенных в материальных процессах началах целесообразности), это именно "замысел", "предусмотрение" (Absicht), целесообразное требование при­родного мира, реализуемое. Однако, в сложной системе чело­веческих взаимоотношений, о которых, как мы увидим позже, и говорит философ (антагонизм-конкуренция, точное опре­деление и сохранение границ свободы и др.).

В этой связи надо полагать, что и знаменитый кантовский категорический императив (понимаемый в том ключе, в соответствии с которым "свобода каждого совместима со свободой всех остальных"[85]) относится не только к морали, как это принято считать, а прежде всего — непосредствен­но к природе, человеческому бытию, самой его сути.

Такой подход к свободе находит свое развитие в уче­нии Гегеля. И самое существенное здесь не то, что, по Геге­лю, право относится к объективному духу — форме реаль­ности, к "порожденному духом миру, в котором свобода имеет место как наличная необходимость"[86], но то, что именно Ге­гель выделил мысль Канта о том, что "прирожденное право только одно-единственное: свобода ... — единственное пер­воначальное право, присущее каждому человеку в силу его принадлежности к человеческому роду"[87].

"Прирожденное" — значит, данное самой природой. И Гегель говорит, что такое понимание свободы "большой шаг вперед", ибо свобода — это "высочайшая вершина, которой ни на что не приходится глядеть снизу вверх, так что человек не признает никакого авторитета, и ничто, в чем не уважается его свобода, его не обязывает"[88].

На основе данной исходной идеи о "природном происхождении" свободы обратимся теперь к тем двум пунктам ее характеристики, которые призваны раскрыть ее место и роль в жизни людей.

Свобода как основа существования и прогресса че­ловечества.

Итак, сущность первого пункта, которую пред­ставляется принципиально важным раскрыть несколько подробнее, заключается в том, что свобода являет собой основополагающий элемент человеческого бытия.

Свобода потому и может быть отнесена к "замыслу природы", что речь идет о людях, о человеке, то есть о су­ществах — созданиях природы, наделенных разумом. Зна­чит, "замыслив" человека и, стало быть, сказав "а", природа не могла не сказать "б" — не замыслить для людей, су­ществ разумных, "величайшую свободу". И с этой точки зрения вполне оправданно утверждение о разумности сво­боды — о том, что ее "человеческий смысл" раскрывается в единении с разумом.

Уместно в данной связи заметить, что, по Канту, чело­век отличается от всей остальной окружающей нас дейст­вительности именно разумом. И именно благодаря разуму у человека наличествует "способность самопроизвольно на­чинать ряд событий"[89].

Именно здесь с еще большими основаниями, чем при опоре на иные определения, может быть проведена строгая и четкая грань, отделяющая свободу в высоком "человече­ском" (и, значит, в высоком философском) значении от про­сто вседозволенности, не связанного ничем "чего-угодно-делания", произвола, анархии, беспредела в поступках.

А теперь — самое существенное (что уже относится ко второму пункту, к тезису о том, что свобода характеризует источник самого бытия и восходящего развития человечества).

Суть природного предназначения свободы состоит в том, что свобода не просто некое благо вообще, не один лишь, простор для самоудовлетворения, благостного жития, а пространство активности, развертывания природных задатков человека с целью восходящего развития всего человеческого рода.

И это качество свободы (выдающей "природную задум­ку") выражается в том, что именно в условиях свободы (по Канту — "величайшей свободы") получает простор со­стояние "постоянного антагонизма между всеми его чле­нами"[90], то есть состояние конкуренции, соперничества, состязания — наиболее мощная, не имеющая альтернати­вы сила, способная как ничто другое развивать человече­скую активность, побуждать к "напряжению сил", — с тем, чтобы человек "окунулся в работу и трудности"[91].

И попутно — такое замечание. Приходится только удив­ляться тому, как точка в точку совпали кантовские идеи по данному вопросу и идеи современного либерализма, кото­рые в наше время — опять только в наше время! — рас­крылись в идеологии рынка, причем именно свободного, основанного на конкуренции рынка, оказавшей столь суще­ственное влияние на утверждение в последние десятилетия ценностей и идеалов либеральной теории.

Приведенные положения позволяют подойти к опреде­лению своего рода "изюминки" кантовской трактовки сво­боды в ее соотношении с правом.

Не просто "ограничения", а прежде всего — "опре­деление и сохранение границ". Именно потому, что свобо­да открывает простор для "постоянного антагонизма", она в качестве таковой грозит хаосом произвола, беспределом, всеобщей анархией. И исторические данные свидетельст­вуют, что как только разрушается общество-монолит (строй феодального абсолютизма, коммунистическая тоталитарная система) и воцаряется "величайшая свобода", так в дейст­вительности возникает обстановка "постоянного антагониз­ма". Но главный эффект такой обстановки (как свиде­тельствуют факты послереволюционных событий во Фран­ции, время перестройки и реформ в России) состоит не столь­ко в том, что сразу же открывается простор для созида­тельной человеческой активности, творчества, предприим­чивости, сколько в том, что возникает пространство для произвола, своеволия, анархического беспредела — страш­ная беда, грозящая катастрофой, самоистреблением людей.

Как тут быть? Неужели и в кантовских определениях свободы вот на этом "постоянном антагонизме между всеми членами общества", являющимся следствием "величайшей сво­боды", поставлена точка и не намечен выход из складываю­щейся в этой связи драматической, губительной ситуации?

Напротив. В цепи логических суждений, в большинстве своем уже приведенных, есть еще одно, завершающее и притом — ключевое звено, которое и посвящено такого рода "выходу". В чем его суть?

По мнению ряда исследователей (которое, как они сами считают, также основано на некоторых высказываниях Канта[92]), секрет разрешения указанной драматической, гибельной ситуации, связанной с "величайшей свободой", состоит в том, что разум через идеи, понятия, представления создает ограничения для свободы, и поэтому с указанных позиций свобода в обществе есть не что иное, как феномен, произрастающий из ограничений, налагаемых разумом[93].

Эта точка зрения вызывает немалые сомнения. Точнее даже так: суть вопроса не в самих по себе "ограничениях, налагаемых разумом"(они, безусловно, необходимы), а в более глубоких и основательных категориях, в связи с кото­рыми налагаются ограничения.

Тем более, что свобода как таковая по всем данным не может "произрастать из ограничений"; напротив, она отли­чается качеством абсолютности, ущемление которого неиз­бежно ведет к ее разрушению. Это помимо всего иного подтверждается горестной практикой советской действи­тельности, где как раз реализовывалась, да притом в обна­женной, в строго классовой интерпретации, идея свободы построенной на ограничениях (свобода в условиях "дисцип­лины", свобода для трудящихся, отсутствие свободы для эксплуататоров, угнетателей, спекулянтов и т. д.).

Недаром Шеллинг обратил внимание на то, что "принудительная сила закона не может направляться непосредственно про­тив свободы"; "это принуждение, — продолжал мыслитель, — может быть направлено только против исходящего от индивидууму и возвращающегося к нему эгоистического влечения"[94].

Да и, строго говоря, мысль Канта вовсе не сводится к упомянутым "ограничениям"; такого рода необходимые, на­лагаемые разумом ограничения касаются не самой по себе свободы, а ее проявлений — того, что Шеллинг точно на­звал "эгоистическими влечениями". Вполне обоснованно Кант, рассматривая свободу в практической жизни людей, говорит по большей части не об "ограничениях" (хотя они, повторяю, необходимы), а о "совмещении", "совместимости" свободы каждого человека со свободой всех других людей.

И вот тут представляется в высшей степени важным подчеркнуть, что, по Канту, решение сложной проблемы, связанной с "величайшей свободой" и антагонизмами среди людей, состоит в определении и в сохранении границ свободы.

Приведу для точности соответствующую выдержку из трудов Канта в развернутом виде. "Поскольку лишь в об­ществе и именно в таком, в котором наличествует величай­шая свобода, а значит, и постоянный антагонизм между всеми его членами и все же самым точным образом определены и сохраняются границы этой свободы в той мере, в какой она могла бы сочетаться со свободой других, — постольку лишь в этом обществе может быть осуществлен выс­ший замысел природы — развитие всех природных задатков, вложенных в человечество"[95].

Здесь важно обратить внимание на некоторые тонкости в рассуждениях великого философа, имеющие, как мы увидим позже, первостепенное значение для понимания права в его соотношении со свободой. Говоря о том, что по замыслу природы человеку должна быть дана "величай­шая свобода", Кант сразу же пишет "а значит, существует постоянный антагонизм" (здесь и далее разрядка моя. — С.А.), а вслед за тем идут самые важные слова — "... и все же самым точным образом определены и сохраняются границы этой свободы в той мере, в какой она могла бы сочетаться со свободой других"[96]. Итак, именно потому, что при широкой свободе возникает "постоянный антаго­низм" и потому еще, что свобода данного человека должна быть совмещена со свободой других, именно в силу этих двух оснований необходимы се точное определение и сохранение границ свободы.

Определение же и сохранение границ свободы — это пре­жде всего ее установление в содержательных характеристи­ках, позитивное "положение", при котором обозначаются ее пределы, причем — так, что положительно определенная свобода получает надлежащее обеспечение.

Вот это положение — об "определении" и "сохранении границ" (которые в известных сторонах выражаются в ограничениях, "налагаемых разумом") - и является самой главной, решающей идеей, характеризующей, на мой взгляд, философ­ские взгляды Канта по рассматриваемой проблеме. Ибо такое определение и сохранение границ свободы, о котором говорит Кант, может дать только позитивное право.

Свобода, закон, право.

Итак, именно позитивное право оказывается тем нормативно-ценностным регулятором, свой­ства которого прямо (точка в точку) отвечают социальным потребностям, вытекающим из необходимости раскрыть со­зидательный, творческий потенциал свободы и одновремен­но — устранить негативные стороны "постоянного анта­гонизма" (или, по иному выражению Канта, "необщитель­ной общительности").

Ведь как раз позитивному праву присуща наряду со все­общей нормативностью способность достигать определенности регулирования по содержанию, а также надлежащим образом гарантировать, обеспечивать его, то есть сохранять границы.

Вот здесь-то и раскрывается определяющая роль пози­тивного права в данной сфере социальной жизни. Определяю­щая роль — не в смысле ущемления, лимитации свободы, а в смысле придания ей необходимого качества, при котором про­стор для человеческой активности согласуется с разумом, ду­ховными ценностями и — что не менее важно — с активностью всех других людей, всего человеческого сообщества.

Если рассмотреть в единстве всю цепь кантовских идей ("величайшая свобода" — "постоянный антагонизм" — "оп­ределение и сохранение границ свободы" — задача, реали­зуемая при помощи позитивного права), то, надо полагать, не окажется преувеличением предположение о том, что именно Канту принадлежит в полной мере в науке не оце­ненная заслуга наиболее философски фундаментального, строго научного, "математически" точного обоснования не­обходимости, неустранимой закономерности позитивного права в обществе, в жизни людей, развивающихся на своих естественных основах. И потому столь убедительными, в отличие от гегелевско-марксовых суждений, являются его взгляды о единстве "публичного (позитивного) права" и внешнего (публичного) закона", а также характеристика позитивного права и публичного закона, предельно крат­кая, но в высшей степени точная, емкая, достойная того, чтобы в виде дефиниции войти во все учебники по правове­дению, — характеристика, в соответствии с которой пуб­личный закон (позитивное право) определяет "для всех, что им по праву должно быть дозволено или не дозволено"[97].

На мой взгляд, кантовская мысль о свободе и праве находится на уровне тех как будто парадоксальных истин, которые близки по смыслу и видимой парадоксальности к христовым откровениям; свобода в обществе представляет собой не просто простор для произвольного, по вольному усмотрению действований, некий благостный, потребитель­ский дар, а, с философской точки зрения, явление, находя­щееся в тесном единении с разумом, с самой возможностью творчества, проявления созидательной человеческой актив­ности и в этой связи — с позитивным правом, его свойства­ми и достоинствами.

Приведенные определения свободы, построенные на воззрениях Канта, могут быть дополнены суждениями дру­гих великих мыслителей.

Здесь, пожалуй, прежде всего следует сказать о взгля­дах по рассматриваемому вопросу Шеллинга. В них, во взгля­дах Шеллинга, есть ключевой пункт, который нельзя упускать из виду. Если позитивное право через свое предназначение "определять и сохранять границы" становится необходимым для свободы, дающей простор "постоянному антагонизму", то оно не может быть случайным, неустойчивым и зыбким, не преграждающим путь произволу эгоистических влечений и не зависящим от какой-либо иной объективной необходи­мости. Вот что пишет на этот счет Шеллинг: "Для самой сво­боды необходима предпосылка, что человек, будучи в своем действований свободен, в конечном результате своих дейст­вий зависит от необходимости, которая стоит над ним и сама направляет игру его свободы... Посредством моего свободно­го действования для меня должно возникнуть также нечто объективное, вторая природа, правовое устройство"[98].

Эти мысли философа о "второй природе", характери­зующие назначение права в отношении свободы, окажутся весьма существенными для итоговых положений по филосо­фии права, и мы к ним еще вернемся. Сейчас надо, пожалуй, лишь взять на заметку то обстоятельство, что, по Шеллингу, миссия права по "определению" и "сохранению" свободы не сводится к одному только установлению для нее ограничений (так подчас, как видно из вышесказанного, комментиру­ются соответствующие слова И. Канта) — она состоит в том, что должно быть надлежащее правовое устройство общест­ва и это правовое устройство (позитивное право), опреде­ляющее и обеспечивающее свободу, должно существовать как "вторая природа" и в таком качестве, наряду со всем другим, направлять игру свободы человека.

Наиболее последовательно и жестко, задав такого рода тональность на будущее, идею нераздельности свободы и по­зитивного права сформулировали и другие великие мыслите­ли эпохи Просвещения. Определяя свободу как величайшую человеческую ценность, противостоящую произволу власти, они настойчиво подчеркивали, что свобода — тогда свобода, когда она выражена в законе и реализуется, обеспечивается, защищается юридическими механизмами позитивного права.

Ш. Монтескье писал в своем труде "О духе законов": "В государстве, т. е. в обществе, где есть законы, свобода может заключаться лишь в том, чтобы иметь возможность делать то, что должно хотеть, и не быть принужденным делать то, чего не должно хотеть"; и в качестве общего вывода: "Свобо­да есть право делать то, что дозволено законом"[99].

Свобода в жизни людей.

Теперь, когда вкратце рас­смотрены имеющие отношение к праву основные философ­ские определения свободы, мы можем вернуться к исходному пункту — к тому, что свобода (возможность собственного выбора, поступать по своей воле и своему интересу, неза­висимо от произвола внешних императивов) "дана" людям природой, заложена в самой сути человеческого бытия.

В самом деле, возникает вопрос: почему, собственно, "дана"? Не логичнее ли предположить обратное — жизнь людей (как и жизнь любого организованного сообщества живых существ) требует прежде всего не свободы, а орга­низованности, порядка и дисциплины? И все эти заигрыва­ния со свободой, порождающие (как это ныне происходит в России) хаос и несчастье для широких масс, — всего лишь некая мода, на деле — порождение больного и "вывернуто­го" сочинительства умников и неудачников-либералов?

И тут следует сказать с предельной определенностью и жесткостью: свобода вовсе не результат интеллектуаль­ного сочинительства, праздного вольнодумства; она дейст­вительно дана людям самой природой, она, если угодно, — "божий дар", одно из самых высоких проявлений человече­ского естества, сути того уникального, что характерно свободы для человека как существа разумного — высшего создания. И в этом отношении именно она, свобода, выражает смысл человеческой жизни, ее предназначение, то самое значи­тельное, что может и должно дать людям действительное счастье, жизненное удовлетворение.

Почему? Ответ на этот вопрос в высшей степени прост. Потому что человек, который неизменно остается сущест­вом биологического порядка (единицей из "зоологического мира", частичкой организованных сообществ живых орга­низмов), одарен самым поразительным и великим из того, что способна породить природа, — разумом.

А разум по своей сути и есть свобода; свобода - его, разума, неотъемлемое и, если угодно, само собой разу­меющееся проявление и атрибут. Разум, поскольку он не является одним лишь инструментом одновариантных биоло­гических импульсов и страстей, "зовом" подсознания, поскольку он не замкнут всецело на них, как раз и представляет собой способность сделать собственный выбор. И значит — способ­ность выйти за пределы жестких, императивных, непрере­каемых природных порядков и зависимостей, принимать решения по своему усмотрению, руководствуясь идеальными представлениями, принципами, началами, — неважно, явля­ются ли они "химерами" или высокими духовными идеалами.

И еще одно соображение, не менее, пожалуй, значимое, чем только что изложенные положения.

Ведь разум в только что обрисованных характеристи­ках (в основном по механизмам перевода свободы в актив­ность людей) — не только источник радостного, светлого и возвышенного в жизни людей, но и в его теневых сторонах, особенно в случаях его прямой подчиненности биологиче­ским импульсам и страстям, "зовам" подсознания, — ис­точник того, что находится буквально на пороге негативного в нашей жизни, а подчас и прямо равнозначно злу и бесов­щине — произволу, своеволию, бесчинствам и насилию.

Потому-то (и именно тут раскрывается величие кантовской мысли) "сам" разум ввиду указанной, и тоже все­ленской, опасности не может не упорядочить себя, не может не породить такую, истинно человеческую свободу, которая находит свое выражение в институте своего строгого и точ­ного "определения" и "обеспечения", то есть в праве.

Отсюда вытекает одно из теоретических положений, имеющих решающее, первостепенное значение для пони­мания правовых вопросов, — возможно, вообще одно из наи­более существенных в философии права. Именно право по своей исходной сути представляет собой образование, про­исходящее из жизни людей, которое логически и исторически предназначено быть институтом, призванным, упо­рядочивать свободу, придавать ей определенность и обес­печенность, а отсюда — человеческое содержание, истинно человеческую ценность.

Значит, коль скоро справедливо приведенное положение, право имеет столь же фундаментальный, основопола­гающий для общества характер, как и свобода. И если свобода порождена природой, самой сутью человеческого бытия, то в не меньшей степени это верно по отношению к праву, кото­рое с рассматриваемых позиций должно быть признано ор­ганическим и изначальным элементом общественной системы, характерной для сообщества разумных существ — людей.

Что и говорить, юридическая система, существующая в обществе, регулирует всю сумму складывающихся в нем общественных отношений во всем их многообразии, проти­воречивости, исторической и ситуационной специфике. При этом, вполне понятно, в юридических установлениях и прак­тике их применения находят выражение разнообразные основания и условия жизнедеятельности данного сообщества, прежде всего экономические, хозяйственные (что стало доминирующим постулатом марксистской коммунистической доктрины, придавшей чрезмерное значение воздействию на право "экономического базиса"). Велико и прямое персональ­ное или узкогрупповое воздействие на право людей, делающее юридическую систему инструментом власти, средством решения идеологических задач.

Но при всем при том, не упуская из поля зрения ни один экономический, политический, этнический и иной фактор, воздействующий на право, учитывая при этом значи­тельную зависимость юридических установлений и практики их применения от произвола власти, диктата идеологии, личностно-группового произвола, принимая во внимание все это, следует, тем не менее, при истолковании феномена права исходить в первую очередь из философского его видения. I из того исторического (в известном смысле мирозданческого) предназначения права, которое состоит в конечном итоге в утверждении в жизни людей свободы в ее глубоком, истинно человеческом смысле и значимости.

Один прародитель.

Теперь настало время, опираясь на охарактеризованные выше принципиальные основы философии права, сказать об одной важной стороне соотноше­ния морали и права, по-видимому, самой существенной в теоретическом отношении, объясняющей помимо всего иного их значительную близость, глубокое взаимодействие и Одновременно — самостоятельность, суверенность.

Мораль и право, судя по всему, имеют одного прароди­теля — один и тот же источник своего бытия, одну и ту же причину своего появления "на свет": и мораль, и право в равной степени вызваны к жизни необходимостью по-чело­вечески упорядочить свободу людей. Ту свободу, напомню, которая является атрибутом, великим благом и провидением в жизни людей как разумных существ. И которая в то же самое время — при отсутствии надлежащей упорядоченно­сти — оборачивается самой страшной бедой — произволом, насилием, самоистреблением людей. Мораль и право блокируют, глушат роковые выходы свободы в темное бесовское царство зла на самых уязвимых участках ее бытия — с од­ной стороны, в области ценностной регуляции человеческого поведения, с другой — в духовной жизни человека.

Самое примечательное при этом вот что. Природа рас­порядилась так, что одно из рассматриваемых явлений (мо­раль) упорядочивает, "оцивилизовывает" свободу людей тем, что дает жесткие моральные императивы и жестко через власть, государственные законы, карательные санкции и процедуры определяет ее границы, пресекая произвол и карая за нарушение моральных норм. А другое (право), присоединяясь к морали, в то же время достигает осуществ­ления той же задачи иным, своим собственным путем — во многом через те же самые явления, законы, определяя и гарантируя реализацию свободы людей в практической жизни, непосредственно в формах практического бытия этой свободы. Причем в таких, которые дают простор активно­сти людей, их творчеству, созидательной деятельности и обогащены рациональным началом, разумом,

Словом, если учитывать "глубокие корни" и права, и морали, то наиболее важным представляется здесь то, что именно право гарантирует такую реализацию свободы лю­дей в практической жизни, которая способна обогатить ее достоинствами разума и отсечь произвол, своеволие, безу­мие неконтролируемой стихии субъективного. Подтвержде­нием тому являются не только приведенные теоретические соображения, но и исторические данные — и из числа ги­потез (предположение об "юридическом происхождении" библейских моральных заповедей), и из числа достоверных исторических фактов (например, преодоление естественных нравов кровной мести при помощи правовых установлений).

И все же — это только начало, первый шаг.

Фило­софские разработки XVIII—XIX веков, заложившие с фи­лософской стороны базисные начала философии права, не утвердились в ту пору в виде авторитетных, достаточно широко признанных и сами по себе не оказали сколько-нибудь заметного влияния на реальную государственно-правовую жизнь общества - даже в развитых по меркам того времени странах, ставших на путь демократического переустройства общества. Исключение составляют, пожалуй, передовые политические и конституционные идеи и госу­дарственно-правовые реалии, отражающие демократическое переустройство, начавшееся в эпоху Просвещения.

К тому же указанные разработки, и прежде всего, по мнению автора этих строк, наиболее глубокие и конструктивные из них — кантовские идеи по вопросам права, итак структурно не всегда выделенные и занимающие относительно скромное место в текстах сочинений философа, были пере­хлестнуты яркими и впечатляющими схемами и сентенциями гегелевской "Философии права". И здесь — вот какое попут­ное замечание. Что ни говори, Гегель, при всем том значении, которое он придавал идее свободы, отдавал приоритет на грешной земле государству. Уместно в этой связи отметить, что заслуга одного из приверженцев идей, близких к гегелевской философии, русского либерального правоведа, мыслителя Б.Н. Чичерина, состоит как раз в том, что он выдвинул на первый план не государство, а личность, а также более тесно связал "право" с "законом", то есть придал принципиально важное звучание тем ключевым звеньям философско-правовых разработок, которые уже присутствовали у Канта.

С конца XVIII — первых десятилетий XIX века на­чался относительно долгий, многоступенчатый, порой мучительный процесс обретения складывающейся философией права необходимых для нее материалов "с юридической сто­роны", накопления в реальной действительности правовых данных, объективно, в силу логики жизни адекватных су­ществу указанных философских разработок.

Здесь уместно напомнить о том принципиальном, суще­ственном факте, что философия права как наука утвержда­лась в области правоведения и, следовательно, ее исходные философские идеи находятся в единстве и взаимодействии с развитием "самого" права. И, кстати, изложенные выше весьма существенные философские положения, связанные с философски-утонченным пониманием свободы, вовсе не предопределили еще того, в общем закономерного (но зависимого правового материала) их развития, которое привело в конечном итоге к формированию философии права в ее со­временном виде, то есть в виде философии гуманистическо­го права.

Еще одной предпосылкой сложного процесса формиро­вания философии гуманистического права стал переломный, глобальный переворот в правовой культуре, осмысленный в российской юридической литературе последнего времени, — переход от социо (системо-) центристской к персоноцентристской правовой культуре[100].

Персоналистические философские взгляды.

Важнейшим звеном в развитии философской мысли, обосновывающим пе­реход правовой культуры от социоцентристских к персоноцентристским началам и в силу этого повлиявшим на саму постановку философских проблем права, стали разработки, осу­ществленные персоналистическим философским течением.

Дело в том, что Возрождение и его кульминация — Просвещение только заложили исходные основы такой со­циальной и правовой культуры, которая поставила в центр общественной жизни и прежде всего в центр мира юриди­ческих явлений автономного человека — персону. Даже основательные, опередившие время выводы Фихте о свободе и правах людей[101] потому, наверное, и не оказались в едине­нии с развитием правовых реалий, не изменили общего, по своей основе социоцентристского видения явлений право­вой действительности. Потребовалось почти столетие, пре­жде чем были предприняты научные разработки, с необходимой понятийной строгостью обозначившие новый высокий статус личности (персоны).

Выдающуюся роль в таких разработках сыграла русская философия. И в первую очередь — замечательный русский философ Н.А. Бердяев. Он писал: "Священно не общество, не государство, не нация, а человек", и добавлял: принцип личности — "принцип личности как высшей ценности, ее не­зависимости от общества и государства, от внешней среды"[102].

Жаль только, что знаменитые русские философы кон­ца XIX — начала XX века, раскрыв новые пласты фило­софии в религиозных ориентациях философской мысли, не увидели в таких ориентациях также и новые возмож­ности для понимания права. В этой связи возник непо­нятный и в чем-то трагический разрыв между русской философией и либеральными разработками видных рус­ских правоведов.

И особенно досадно, что именно у Н.А. Бердяева, кото­рый наряду с идеями персонализма обосновал, как никто другой, божественную природу свободы, имеющей, как мы видели, непосредственное отношение к праву, приобретает остро негативный оттенок все то, что сопряжено с легализ­мом и "законничеством"[103]. Тем более что во взглядах Н.А. Бер­дяева есть глубокие суждения об ограниченности демокра­тии в ее упрощенном понимании и о том, что "отвлеченно-демократическая идеология сняла ответственность с лич­ности, с духа человеческого, а потому и лишила личность автономии и неотъемлемых прав"[104].

Попутно следует заметить, что эта беда коснулась не только философов, но и других обществоведов, в том числе, как это ни странно, самих правоведов. Даже такой замеча­тельный правовед, как Б.А.Кистяковский, говорит о миссии права в знаменитых "Вехах" со многими оговорками, как бы извиняясь, относит право к "формальным ценностям", усту­пающим "нравственному совершенству" и "личной святости"[105], приветствуя соединение права с социалистическими поряд­ками[106] (что в первые же дни Октябрьского переворота 1917 года было опровергнуто большевиками-ленинцами).

На мой взгляд, такое отношение к легализму, к юриди­ческой материи, а отсюда и к философии права, выводящей на фундаментальные, корневые проблемы философского ос­мысления действительности, стало в немалой степени про­дуктом обожествления гегелевских схем и в не меньшей мере — эйфории социализма, точнее — социалистических иллюзий, охвативших Россию и другие страны в конце XIX — начале XX века. Только кровавый ужас братоубийственной гражданской войны в России, а затем советского тоталита­ризма 1920—1950-х гг., взращенного на насильственно вне­дряемых социалистических представлениях, привел во второй половине XX века к распаду социалистических иллюзий и верований, к краху всей коммунистической идеологии.

Из идей современного либерализма.

Известную завер­шенность (на данное время) философским взглядам на сво­боду как мировоззренческую основу философии права при­дала современная теория либерализма (неолиберализма). В контексте разработок персоналистической философии, получившей вслед за разработками русских мыслителей зна­чительное распространение на Западе[107], идеалы свободы с должной конкретизацией раскрылись в идее правозаконности — центрального, определяющего, как видно теперь, зве­на современной либеральной теории (а также гуманистической философии права), да и всей, смею думать, либеральной ци­вилизации с ее идейной, духовной стороны.

По справедливому замечанию Ф. Хайека, "концепция правозаконности сознательно разрабатывалась лишь в либеральную эпоху и стала одним из ее величайших дости­жений, послуживших не только щитом свободы, но и отлаженным юридическим механизмом ее реализации"[108].

В конце этой книги мы еще вернемся к либеральной теории, ее развитию в современных условиях. А сейчас, пожалуй, предваряя завершающие выводы этой главы, сле­дует сказать, что именно правозаконность может быть охарактеризована в качестве обобщенного выражения и сим­вола философии гуманистического права.

2. Идеи и время

В потоке событий.

Вновь повторяю: философия права как особая, самостоятельная отрасль знаний рождена "сво­им временем". Тем временем, эпохой Просвещения, которое стало преддверием и главным звеном перехода человечест­ва от традиционных к либеральным цивилизациям, к персоноцентристскому типу политической и правовой культуры, демократического переустройства общества, и было как бы заказано Историей. Да и последующее развитие философско-правовых взглядов, их огранка, восхождение на новые, более высокие ступени сопровождалось "своим", тоже развивающимся временем, когда происходило становление, сформирование и упрочение свободного гражданского обще­ства, его демократических институтов, права.

Характеризуя же саму механику соединения юридических и философских знаний, нужно постоянно держать в поле зрения то существенное обстоятельство, что право — по сво­ей основе институт практического порядка, функционирую­щий в самой гуще жизни, а правоведение, соответственно, наука в своей основе прагматическая. И поэтому вторгнуться в дебри правопонимания и мировоззренческого обоснования права способны лишь те философские взгляды, которые:

во-первых, не только прошли проверку на прочность, жизненность и значительность в потоке событий, "прозе" жизни, противоречивых жизненных обстоятельствах, но и в связи с этим "спустились на землю", получили, если угод­но, приземленность, воплотились в положениях, близких к жизненным реалиям;

во-вторых, в силу потребностей самой жизни (неважно — правильно или неправильно понятых и реализованных) переплелись с самими фактами жизни общества, в том чис­ле, реализовались в адекватных научных построениях, а в общественной жизни — вылились в более или менее широкое интеллектуально-духовное и социальное движение, ре­ально существующее и влияющее на жизнь общества.

Очевидно, что главные идеи эпохи Просвещения, де­мократического переустройства общества — идеи Свободы с конца XVIII века стали определяющими. Именно они, вы­ражая саму суть человеческого бытия и предназначение человечества, красной нитью прошли в сложных процессах становления и первых фаз развития свободного граждан­ского общества, институтов либеральных цивилизаций.

Вместе с тем важно видеть и то, что прозвучавшие гром­ким набатом в годы демократических революций, прежде все­го французской[109], идеи свободы не сразу нашли достаточно полное и развернутое воплощение в действующем праве стран, вставших на путь демократического развития. И не сразу, надо добавить, складывающаяся на основе идей свободы система философских взглядов обрела свой вполне определенный об­лик, выступила в качестве гуманистической философии.

И в этой связи примечательно то, что История тут же вслед за счастливыми мгновеньями озарения, героики и славных свершений демократических революций (увы, во многом наносных, иллюзорных) преподнесла людям горькие уроки, Продемонстрировав, помимо всего прочего, противоречивость и глубокую порочность самого феномена "революция".

Уроки.

Пожалуй, самым жестоким уроком для демо­кратии в славное героическое время первых буржуазных революций стало то обстоятельство (весьма существенное для понимания миссии права), что сами по себе лозунги свободы, даже получившие превосходное воплощение в сло­весных формулах исторических документов — деклараци­ях, конституциях и в сентенциях ряда властителей дум той поры, таких, как Жан-Жак Руссо, — сами по себе не только не обеспечивают фактическую реализацию свободы на прак­тике, но и, к несчастью, служат каким-то стимулом и чуть ли не идеальным оправданием, индульгенцией для бесче­ловечных кровавых дел, революционных драм.

Такой драмой, еще в обстановке восторга, вызванного французской революцией, стала страшная якобинская дик­татура, показавшая, что лозунги "идеального государства", "власти народа", "свободы и братства", причем сопровож­даемые практикой свободных выборов, могут прикрывать жесточайшее своеволие вождей — вожаков толпы и сти­хии. И именно эти годы сделали еще более очевидный тот неумолимый "социальный закон" (он, кажется, так и не до­шел до ума людей, несмотря на опыт предшествующих ре­волюционных сломов), что всякая революция неотделима от насилия. Насилия тем более страшного, что оно, прикры­тое героикой и революционным восторгом, благообразными формулами и фанатизмом, глубоко проникает в недра об­щества и уже в последующем долго-долго дает о себе знать

Поэтому революции, сколь бы ни были значительны их причины, объявленные цели и романтически обаятельна революционная героика, всегда жестоко бьют по людям, нередко прежде всего — по ее верным сынам и служите­лям (отсюда и знаменитая формула о том, что революция "пожирает своих детей").

Судя по всему, кровавая якобинская диктатура в те далекие годы не поколебала общего революционного настроя, порожденного революцией, долгое время воспринималась как некоторая оправданная издержка бурных революцион­ных событий, простительная для фанатов-революционеров. Тем более, что в те годы и впоследствии работал, казалось, чуть ли не единственный институт, будто бы обеспечиваю­щий незыблемость демократии, — свободные выборы. И пожалуй, только в нашем, XX веке, когда идеологи наибо­лее жестоких в истории человечества коммунистических режимов открыто называли якобинцев своими прямыми предшественниками, стало ясным, как чудовищный монстр революционного насилия и террора ворвался в жизнь лю­дей и затаился в ожидании новых жертв и потрясений.

Другой урок того же времени — это наполеоновское правление во Франции. И здесь под обаянием революционных лозунгов и революционной эйфории в жизнь общества вошли как бы родные сестры бескрайней революционной диктатуры — "революционная война" и "империя".

До настоящего времени мы еще не осознали с необходи­мой ясностью то существенное обстоятельство, что револю­ция — это не что иное, как известным образом облаго­роженная война, война за власть, осуществляемая теми же средствами, что и война, — война внутри страны; а война в свою очередь — не что иное, как беспощадное вооруженное насилие, в том числе неизбежно над невооруженными и не­причастными людьми, то есть террор, притом широкомас­штабный государственный террор. Ибо все обозначенные явления (и революция, и война, и террор) с точки зрения человеческих измерений — одинаковы, однопорядковы. И первое, и второе, и третье равным образом построены на насилии, на возможности прямого уничтожения людей, убий­ства. И первое, и второе, и третье одинаково могут быть от­несены к внеправовым явлениям — явлениям, находящимся "по ту сторону права" — там, где господствует хаос произво­ла, беспредел бесчинства и своеволия (оправдываемые при особых переломных исторических обстоятельствах только так, как может быть оправдана неотвратимая стихия).

И если ныне индивидуальный и групповой террор, ка­жется, получает всеобщее осуждение, то до нашего созна­ния никак не доходит тот факт, что другие родные сестры террора, революция и война, также имеют террористиче­скую природу и достойны не менее суровых оценок.

Наполеоновские войны, потрясшие Европу в начале XIX века, хотя и проходили под знаком очарованности лозунгами и романтической атмосферой французской революции (что стало позитивным фактором в мировом общественном разви­тии), в то же время — в какой-то мере легализовали практи­ку захватнических войн и принесли с собой чудовищные жертвы — в противовес ценностям возрожденческой культу­ры реанимировали средневековые стандарты традиционного общества, низвели жизнь человека до некой "просто потери".

Другая беда, происшедшая вслед за славными рево­люционными свершениями конца XVIII века, — это воцарившаяся в годы наполеоновского правления империя. И опять-таки здесь надлежит высказаться по одному из об­щих вопросов обществоведения. Суть вопроса в том, что власть, опирающаяся на насилие, легализованное революцией, тем более в обстановке победоносных революционных войн, неизбежно превращается в могущественную автори­тарную силу, которая в условиях обширных многонацио­нальных территорий приобретает имперский облик с импер­скими атрибутами. А отсюда еще одно несчастье — прише­ствие и воцарение среди населения имперского державного сознания, превращающего людей из гордых граждан, сво­бодных и ответственных личностей в безропотных подан­ных, готовых переносить бесправие и унижение во имя сознания имперского величия, своего превосходства над другими людьми и крох завоеванных богатств.

Если подходить к послереволюционной поре, вылив­шейся в наполеоновское правление, с более широкими со­циальными мерками, то отчетливо можно различить те глобальные негативные процессы, которые способна вызвать свобода, рождаемая революцией. Это — гигантское, некон­тролируемое усиление власти, ее беспредел и бесчинства, формирование громадных (имперских) государственных конгломератов, вновь бросающих людей в условия униже­ния, полурабства, "сладостного бесправия".

Выпущенные "на волю" в условиях свободы — даже при функционировании порядков свободных выборов — демоны власти, идеологические фантомы и сделали неиз­бежной во Франции, в других европейских странах череду сменяющих одна другую полос реакции, реставраций, "но­вых наполеонов", войн, революционных потрясений.

И еще одно общее соображение на тему революции и насилия. К числу выдвинутых революционной бурей посту­латов, поддерживаемых мыслителями эпохи Просвещения, относится постулат о неизбежности насилия в обстановке, когда у народа нет иного способа "свергнуть тирана".

С позиций сегодняшнего дня очевидна уязвимость и трагическая опасность приведенного постулата. Насилие, даже использованное против тирана, дает импульс допус­тимости насилия вообще, возможности его использования во имя каких-то идеалов. И надо сделать все-все-все, чтобы преодолеть его в существующих юридических формах. Во всяком случае, насилие "против тиранов" может быть как-то признано в традиционном обществе, притом признано относительно допустимым, только при несовершенстве юри­дической системы, неспособной обеспечить смену власти, и невозможности легально добиться такого совершенства.

Насильственное устранение тирана и при указанных обстоятельствах может быть социально оправдано (с точки зрения права в широком смысле, естественного права) только как неподконтрольная разуму стихия или как самый крайний случай, да притом с таким непременным последствием, когда происходит не простая "смена лиц" на властвующих тронах, а наступает конец порядку, при котором судьба об­щества зависит от одной лишь "смены лиц". Оно может быть оправдано, если все участвующие в такого рода акции лица-революционеры не становятся властвующими персонами (при подобном, увы, привычном повороте событий в систе­ме властеотношений все вскоре возвращается на круги своя), а навсегда покидают сферу жизни, где правит власть, или отдают себя в руки демократического правосудия, дейст­вующего на основе международно-признанных юридических установлений при безусловном доминировании прав чело­века.

Впрочем, только что высказанные соображения о наси­лии и тиранах - не более чем умозрительные соображения, отдающие к тому же некой романтической мечтательностью. Жизненная практика еще ни разу не продемонстрировала примера, когда бы бескорыстные революционеры поступи­лись властью. Напротив, она повсеместно показывала дру­гое — как революционные жертвенные свершения, направ­ленные против тиранов, по большей части тут же перераста­ли в разгул стихии, массовое истребление людей, захват имущества — то есть те "революционные акции", в осущест­вление которых тут же включались люди из криминального мира и которые неизменно завершались достижением рево­люционерами и их попутчиками вершин власти.

И все же уроки есть уроки. Они ничего не стоят, если из них не делаются надлежащие, практически значимые выводы.

И вот из всех невероятной сложности хитросплетений исторических событий, последовавших за Французской ре­волюцией, наиболее важными, непреложными представля­ются по крайней мере три вывода, имеющих самое непо­средственное отношение к теме настоящей работы.

Во-первых, это то, что дух свободы, ее значительность для человека, для будущего всего человечества со времен знаменитых американских и французских деклараций и Конституций оказались в конечном счете все же неистреби­мыми; они, несмотря на все ужасающие минусы и издерж­ки, стали выражением, знаком и символом человеческого прогресса, спасения и благополучия людей.

Во-вторых, при всей важности свободных выборов (все­общих, равных, прямых, при тайном голосовании) в процессе формирования властных учреждений государства, они еще не обеспечивают демократического развития обществу в известных же исторических и ситуационных условиях свободные выборы (плебисциты, референдумы) приводят к результатам, обратным тем, в отношении которых строи­лись демократические надежды и расчеты, — к установле­нию диктаторских, тиранических режимов власти.

И, в-третьих, более чем двухсотлетний период суще­ствования демократической культуры, рожденной француз­ской революцией и североамериканской государственностью, показал, что ее утверждение требует (вслед за внедрением в жизнь великих лозунгов свободы и учреждения институ­тов демократической государственности) всестороннего раз­вития позитивного права, закона. При этом — такого позитивного права, такого закона, которые способны вопло­тить начала свободы в само бытие людей, а саму прозу жизни, в быт и повседневную практику людского общения.

А в этой связи — более конкретное замечание по пово­ду отмеченной ранее сложной диалектики развития фило­софии права. После того, как в главных своих очертаниях сложилась философская основа философско-юридической науки, дальнейшее накопление интеллектуального материа­ла, уготовленного ходом Истории для философии права, происходило при все большем утверждении в жизни запад­ноевропейских стран и США демократической и правовой культуры, рожденной французской революцией, а главное — в процессе развития позитивного права как нормативно-ценностного регулятора, в потоке многообразных событий, в сложных, порой драматических взаимосвязях позитивно­го права с его человеческой основой — естественным пра­вом и с властью.

Ключевым звеном в этом многосложном процессе ста­ли гражданские законы.

Гражданские законы.

Развитие законодательства, всего комплекса институтов позитивного права в Европе, странах Америки, Азии в XIX—XX веках представляет собой пест­рую, многоплановую картину, охватывающую все сферы общественной жизни — от конституционного регулирова­ния до юридической регламентации фабрично-заводских, бытовых и семейных отношений.

Но что же все-таки может быть отмечено как наиболее важное, существенное из происшедшего в характере и со­держании законов, во всем позитивном праве после того, как в эпоху Просвещения в громогласных революционных документах — декларациях, конституциях прозвучали ло­зунги и формулы свободы, были провозглашены их верхо­венство, неотделимость от личности? И в чем должна была бы состоять миссия позитивного права — в том, чтобы при­дать реальность указанным лозунгам и общим формулам? И не допустить те беды, которые обрушились на общество? Подобного рода вопросы тем более оправданны, что по внешним показателям юридический быт позднего европей­ского средневековья отличался как раз такой максималь­ной детализацией, казалось бы, предельной насыщенностью многообразных юридических документов, регламентов, ус­тавов, дотошно регламентирующих "все и вся", что созда­валось впечатление, что возможности позитивного права вроде бы полностью исчерпаны.

Решающую роль среди законов, появление которых было равнозначно "прорыву" в праве континентальной Ев­ропы, а затем и всего мира, сыграли гражданские законы. Это французский гражданский кодекс 1804 года (Кодекс Наполеона) и Германское Гражданское Уложение 1900 года.

При указании на достоинства этих законодательных документов можно было бы ограничиться некоторыми авто­ритетными свидетельствами и объективными данными. До­пустим, в отношении Французского гражданского кодекса тем общеизвестным фактом, что Наполеон, кстати, прини­мавший непосредственное участие в его подготовке, уже в изгнании оценивал кодекс "выше своих сорока побед". Или (уже в отношении Германского Гражданского Уложения) — тем, что именно этот кодекс оказался той главной силой, которая после всякого рода неудачных попыток фактически объединила разрозненные германские земли в целостное государство. Или (в отношении обоих документов) — я, что оба эти документа дали подробное и отработанное юридическое регулирование всего обширного спектра разнообразных отношений собственности, договорно-рыночных отношений, наследования, отношений интеллектуальной собственности, личных благ — всего того, без чего современное цивилизованное общество, построенное на свобод­ной рыночно-конкурентной экономике, функционировать не в состоянии.

Но все же, как и в других случаях, тут важна сама суть дела. Есть значительные основания утверждать, что именно гражданские законы — это те главные факторы, с помощью которых идеалы свободы, требования демократической и правовой культуры фактически реализуются в повседневной жизни граждан, и тем самым с юридиче­ской стороны обеспечивается реальное формирование со­временного свободного гражданского общества.

Здесь следует отметить ряд существенных моментов.

Прежде всего, гражданские законы, как ничто иное, выражают "связь времен", причем по основополагающим институтам человеческой культуры[110]. Ведь гражданские за­коны Франции и Германии, как и гражданские законы дру­гих стран, — это прямые преемники одного из великих шедевров культуры, заложенных в античности, — римского частного, права, его уникального, непревзойденного юридиче­ского богатства, выраженного в отточенных юридических инструкциях, строгой и точной лексике, математически строй­ных формулах и классификациях. Можно с достаточной определенностью утверждать, что юриспруденция оказалась, в сущности, единственным участком современной культуры, который напрямую, по большей части чуть ли не в первозданном, готовом виде воспринял одно из высших достижений культуры античности.

И в этой связи — еще один существенный момент. В гражданских законах воплотились такие достижения куль­туры, которые обогащены разумом. Об этом ранее, и как раз в отношении римского частного права, уже упомина­лось: большинство древнеримских юридических формул и сентенций — не результат сглаженной и усредненной кол­лективной проработки, характерной для законодательного правотворчества, а плод сильного и оригинального ума. Но не менее существенно и то, что древнеримские конструк­ции и формулы стали уже после периода расцвета древне­римской правовой культуры, во II—III веках, предметом интеллектуальной обработки, раскрывшей их значение "пи­саного разума", — сначала в юстиниановской систематике (VI век н. э.), а затем, тысячелетие спустя, — в проработках глоссаторов и постглоссаторов, приведших к формирова­нию нового интеллектуально-правового шедевра — "права университетов" средневековой Европы.

А теперь — самое существенное. Гражданские законы в нынешнее время восприняли не просто тысячелетиями отработанную с технико-юридической стороны и в этом от­ношении совершенную юридическую материю. Они воспри­няли частное право — такое подразделение права, которое со времен античности как будто уготовано для современной эпохи. Ибо частное право — это как раз такая юридическая сфера, которая непосредственно не зависит от усмотрения власти. Оно, стало быть, в демократическом обществе при достаточно развитой юридической культуре и есть один из тех элементов права, который позволяет юридической сис­теме возвыситься над властью.

Ведь частное право — потому и "частное", что оно юри­дически закрепляет автономный, суверенный статус лич­ности и свободу личности в ее, данной личности, делах — частных делах.

В сфере частного права утверждается такой строй юридических отношений, в соответствии с которым: (1) все лица — отдельные граждане, их объединения, государст­венные органы как юридические лица — выступают по от­ношению друг к другу как юридически равные, несоподчиненные друг другу субъекты; (2) все лица на равных сами своей волей и в своем интересе устанавливают взаим­ные права и обязанности; и (3) все лица, выступающие как субъекты гражданского права, защищены от незаконного, неправомерного вмешательства в их дела. И именно в част­ном праве возникает парадоксальная ситуация, которая, о чем более подробно будет показано дальше, и делает "пра­во правом" — возвышает юридическую систему над госу­дарством, его произволом.

И наконец, еще одна характеристика гражданских за­конов, раскрывающая их миссию, их роль в формировании и развитии современного гражданского общества. Граждан­ские законы — это как раз те юридические установления, которые, по-видимому, носят наиболее приземленный, утилитарно-деловой характер, они касаются всех людей стра­ны, ежедневно, а то и ежечасно воспроизводятся и воспроизводятся в нашей безостановочно повторяющейся повседневности. Изо дня в день, от раза к разу. И это не некий минус (как может показаться на первый взгляд), а, напротив, гигантское уникальное преимущество гражданских законов, исподволь упорно превращающих свободу людей в повседневную само собой разумеющуюся данность. Непрерывно повторяясь, влезая во все закоулки нашего человеческого бытия, гражданские законы, как ничто другое, спо­собны "приручить к себе людей", стать непреложными пра­вилами, напрямую входящими в образ жизни, в повсед­невную действительность, в наши нравы.

В этой связи становится непреложной реальностью Сво­бода людей, а отсюда и — общая атмосфера категорической недопустимости любых ее нарушений, признания элементарно необходимыми условий для осуществления свободы челове­ка, его достоинства, высокого статуса.

Словом, свобода человека — отдельного, автономного человека! — при помощи гражданского права входит в быт, в повседневность. И это, быть может, является наиболее устойчивым признаком современной западноевропейской (причем персоноцентристской) культуры — показателем того, что в жизни общества возникла твердая почва для практической свободы отдельного автономного человека, личности и, следовательно, для существования и развития современного свободного гражданского общества, общества либеральной цивилизации.

Можно, пожалуй, утверждать, что именно гражданское право воплощает в адекватной нормативно-юридической форме ту "игру свободы", которая, по мнению Шеллинга, выражает наиболее существенную сторону миссии права в современном обществе. Обратим внимание — не "правила игры" (они выражены во всем праве), а именно цивилизо­ванную игру свободы, которая и раскрывает наиболее мощ­ные позитивные творческие, созидательные силы в жизни общества.

Франция, Германия, другие западные страны, в кото­рых утвердились гражданские законы, в XIX—XX веках прошли непростой путь развития. Путь с периодами застоя, войн, разрухи и — что оказало особо пагубное воздействие — с трагическими сломами в политико-правовой жиз­ни, когда в таких странах, как Германия, Италия, Испания, воцарялись фашистские тоталитарные режимы. И все же надо учитывать, что в эти трагические годы в странах, бро­шенных в бездну фашизма, сохранялись островки правовой западноевропейской культуры, выраженные в гражданском законодательстве. И вовсе не случайно поэтому так быстро, воистину стремительно состоялось в этих странах демокра­тическое возрождение — не только вновь утвердились и заработали в оптимальном режиме свободная рыночно-конкурентная экономика и институты парламентаризма, но и произошли новые крупные перемены в праве.

Революции в праве.

В цепи реальных событий XVIII— XX веков, ставших основой формирования и развития ми­ровоззренческих основ философии права, есть события наиболее значительные, поворотные, обозначившие началь­ную и завершающую фазы становления европейской (за­падной, персоноцентристской) правовой культуры.

Конечно же, как уже не раз упоминалось ранее, ре­шающую роль сыграла здесь возрожденческая культура, эпоха Просвещения, процесс перехода к либеральным ци­вилизациям, демократическое переустройство общества. Все это и привело к таким крупным переменам в политико-юри­дической сфере жизни общества, которые с полным основа­нием можно назвать первой (антифеодальной) "ре­волюцией в праве".

Сразу же оговорюсь: термин "революция" в отноше­нии права с учетом ранее высказанных положений о сути революций в обществе, неотделимых от насилия и террора, используется с немалой долей условности. И конечно же, в данном случае имеются в виду не какие-то насильственные акции и даже не сопровождающая их романтическая ге­роика, а только то, что позволяет использовать термин "ре­волюция" в естественных и технических науках, — скачко­образный переход из одного качественного состояния в дру­гое.

И если в эпоху Просвещения, в конце XVIII — начале XIX века, в Европе и Северной Америке произошли бур­жуазные революции со всей гаммой присущих им противо­речивых свойств, то одним из безусловно положительных последствий таких революций является как раз "револю­ция в праве".

Основой такой "революции в праве" стали отмеченные ранее социальные и политические процессы, в соответст­вии с которыми человек как личность начал высвобождаться из-под рабско-крепостнических оков власти и религиозной идеологии. Именно тогда великие просветители той поры выдвинули идеи, связывающие закон, право, правосудие не только с общими этическими и религиозно-этическими на­чалами, но и, сообразно идеям естественного права, с самими основами человеческого бытия — со свободой.

И что особо показательно, именно в таком ключе строились основные философские системы XVIII—XX веков, пре­жде всего кантовская, а также философские взгляды Гегеля, Шеллинга, Фихте. Не менее важную роль в этом отношении играет и само время — демократическое переустройство общества, демократические и персоналистические правовые процессы в политической жизни, заложенные Великой фран­цузской революцией. Оценивая наследие французской рево­люции, его противоречивую судьбу, современные философы обращаются "к тому единственному, что у нас осталось, — к тем идеям, которые инспирировали демократическое право­вое государство"[111], да так, что ныне "политическая свобода всегда воспринимается как свобода субъекта, который сам себя определяет и сам себя осуществляет"[112].

Сказанное относится к концу XVIII — началу XIX века, к тому времени и к тем событиям, которые названы первой "революцией в праве".

Прошло более столетия.

Ключевыми, поворотными для развития права в сере­дине и второй половине XX века оказались события 1950 — 1960-х годов, во многом явившиеся не только результатом общего постиндустриального социального развития, но и своего рода правовой реакцией на кровавый кошмар фашистского и сталинского тоталитаризма. Именно тогда вновь произошли крупные перемены в праве. Перемены, затро­нувшие юридические системы развитых демократических стран и означавшие по сути дела не что иное, как вторую (антитоталитарную) "революцию в праве".

Основой таких перемен стало возрождение естествен­ного права, и не просто возвращение в сегодняшний день того, что было ранее, а возрождение, означающее новую жизнь естественного права.

3. Возрождение и новая жизнь естественного права

Естественное право — историческое явление.

Данные истории свидетельствуют, что глубинная сущность естествен­ного права как предосновы позитивного права — то вечное, непреходящее, поистине человеческое, что в нем заключено, раскрылась в ходе исторического развития не сразу.

Тем более что определенный круг условий и требова­ний жизнедеятельности, воспринимавшихся в качестве "ес­тественных", вообще представляет собой вместе с рядом этических и религиозно-этических (церковно-ритуальных) явление конкретно-исторического порядка. В свое время воспринимались в облике естественных и такие, впоследствии ушедшие в прошлое и даже ныне оце­ниваемые весьма негативно, требования, как кровная месть, око за око, композиция, выкуп. В ходе обычно романтизи­руемых революционно-насильственных, а порой и откро­венно террористических акций в виде естественных выдви­гаются "права" на социальную справедливость, справедли­вого дележа, грабежа награбленного, отмщения за попран­ную правду и т.д.

Между тем по главным и доминирующим своим ха­рактеристикам (по своему глубоко человеческому предна­значению) и фундаментальной миссии в социальном регу­лировании естественное право призвано быть твердой, высокозначимой основой социального регулирования в целом, предосновой позитивного права, законов.

И вот смысл, историческая значимость этого предна­значения естественного права в полной мере раскрылись только в Новейшей истории. Хотя естественное право сра­ботало в качестве "исторически первого права" и его теоре­тические постулаты заявляли о себе в античности и даже в Средневековье, тем не менее фундаментальная миссия была как бы уготована естественному праву на, будущее и, не­смотря на все потери, дожидалась "своего времени". Того времени, когда естественное право станет носителем, оби­телью самой сути человеческого бытия.

Естественное право в условиях демократического переустройства общества (начальная фаза).

Именно в Но­вейшей истории, в исторической обстановке, возникшей в результате свершений эпохи Просвещения, крупных, гло­бального характера перемен в мире, естественное право раскрылось в двух принципиально новых качествах, характеризующих его новую жизнь, во всяком случае — начало новой жизни, его первую фазу. Естественное право в новых условиях:

во-первых, "выбрало" в качестве главного адресата своих требований существующую власть — с целью недопустимости государственного произвола;

и во-вторых, — и это самое главное — из множества прав, обусловленных разнообразными факторами жизнедеятельности (прав нередко полумифических, ритуальных, иллюзорных), выделились именно неотъемлемые права че­ловека, которые стали непосредственным выражением — прощу обратить внимание! — самой сути человеческого бытия, сокровенной основы сообщества людей — свободы во всех ее многообразных жизненных проявлениях свобода слова, неприкосновенность личности, право выби­рать своих правителей и др.

Отсюда и значение первой "революции в праве" со­стояло не только в том, что юридическое регулирование стали ориентироваться на отдельного, автономного человека, но не меньшей степени и в том, что его непосредственной ос­новой стали естественно-правовые требования свободы, выраженные в неотъемлемых правах человека.

И при этом весьма существенно то, что неотъемлемые права человека стали пониматься: во-первых, как явления культуры (и если в виде поприща индивидуализма, то ин­дивидуализма, сложившегося на основе возрожденной куль­туры античности и христианской культуры); и, во-вторых, как субъективные права.

С этой точки зрения естественное право в его истинном содержании может быть охарактеризовано как откровение эпохи Просвещения. Теория естественного права в рассмат­риваемом отношении — это своего рода духовная прароди­тельница демократических начал в современном обществе. Причем таких начал, которые приобрели не меньшую значи­мость, чем традиционно понимаемая демократия, сложившая­ся в соответствии с идеологией свободных, выборов.

Здесь достойно пристального внимания то обстоятель­ство, что, по мнению ряда видных мыслителей, неотъем­лемые права человека должны рассматриваться, причем наряду с демократией, в качестве основы современного гра­жданского общества, правового, конституционного государ­ства. Ю.Хабермас, например, рассматривая главное насле­дие Французской революции (которая, как он считает, по значению для развития человечества ни с чем "несопоста­вима"), указывает на то, что "демократия и права челове­ка образуют универсальное ядро конституционного го­сударства"[113]. И вот здесь особенно важно то, что современ­ная либеральная теория институализирует равные свобо­ды для всех и понимает их как субъективное право.

Поэтому для сторонников либеральной теории "права человека об­ладают нормативным приоритетом перед демократией"[114].

Насколько значительным оказалось влияние естествен­ного права, выраженного в неотъемлемых правах человека, на всю политико-правовую жизнь общества, видно уже из содержания основных политико-юридических документов первых буржуазно-Демократических революций.

Если исторически самые первые акты обществ, стано­вившихся на путь демократического развития (таких, как английские Великая хартия вольностей 1215 года, Билль о правах 1689 года), сводились в основном к ограничению монархической власти без сколько-нибудь "философского" обоснования вводимых законоположений, то иная картина характерна для документов периода победы демократии в США и Франции. В Декларации независимости США 1776 года говорится: "Мы исходим из той самоочевидной исти­ны, что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу кото­рых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью". Еще более значимые положения содержатся во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 года, зало­жившей основы идеологии свободы: "Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах", при этом "цель всякого политического союза — обеспечение естественных и неотъемлемых прав человека", прежде всего таких "Неот­чуждаемых и священных" прав, как свобода, собственность, безопасность личности.

Впрочем, несмотря на торжественность приведенных формулировок и статус упомянутых документов, высокая миссия неотъемлемых прав человека была только "заложе­на" в естественном праве, рожденном эпохой Просвещения. Лишь спустя десятки лет, во второй половине XX Века, прорвавшись через социальные и политические бури, ка­таклизмы, зигзаги истории, естественно-правовые начала ли — да и то лишь в демократически развитых странах — непреложной реальностью.

Новая жизнь естественного права (продолжение; ис­токи второй "революции в праве").

Теория естественного права, "философски" обосновав Правомерность смены фео­дальной тирании демократической государственностью, ка­залось, в XIX веке исчерпала себя и порой, особенно в рамках социалистических учений, стала рассматриваться как некие экзотические изыски эпохи Просвещения, взлета мыс­ли просветителей-романтиков той поры, а то и как умозри­тельные фантазии идеалистического толка, "враждебные трудящимся массам".

Тем не менее глобальный кризис общественной систе­ма в условиях конца промышленного капитализма на поро­ге XX века вновь потребовал того, чтобы была найдена духовно-философская основа для решения проблем, свя­занных с назревшими изменениями в общественно-политической жизни общества. В том числе и с тем, что сами по себе свободные выборы далеко не всегда обеспечивают дей­ствительную демократию и гуманизм общественной жизни. Именно тогда и возникла потребность возрождения есте­ственного права.

Значительную роль в обосновании идеи возрождения ес­тественного права наряду с выдающимися философами-гума­нистами Запада сыграли замечательные русские правоведы — приверженцы либеральных ориентации в правопонимании. Именно они, русские правоведы Б.Чичерин, П.Новгородцев, Б.Кистяковский, Л.Петражицкий, не только вновь вызвали к жизни естественно-правовую концепцию как исходный кри­терий для критической оценки существующего правопоряд­ка, но и придали ей значение фундаментальной основы построения правовой системы, соответствующей потребностям современного гражданского общества.

Главной характерной чертой возрожденной теории ес­тественного права является то, что естественное право об­ращается не к проблемам власти как таковой, а напрямую, сообразно идеологии свободы французской революции, к человеку, концентрированно выражается в неотъемлемых правах личности. Да таким образом, что естественное пра­во — обратим внимание на этот момент! — приобретает непосредственное юридико-регулятивное значение[115].

Надо заметить в связи с вышесказанным, что возрож­дение естественного права стало для дооктябрьской России еще одним свидетельством-предзнаменованием правового пути ее намечавшегося демократического преобразования — тенденции, истоки которой были заложены судебной рефор­мой 1864 года и, которая, быть может, по мнению автора этих строк, имела более глубокие исторические предпосыл­ка в доимперской Руси.

В России правовой путь демократического развития, опирающийся на естественно-правовые идеи, был прерван большевистским переворотом 1917 года. Либеральное правопонимание, нацеленное на утверждение в социальном бытии неотъемлемых прирожденных прав человека, оказа­лось преданным анафеме. На долгие десятилетия в России возобладало коммунистическое правопонимание, оправды­вающее насилие над человеком во имя "светлого будуще­го" — одной из сторон марксистской философии права.

Но и на Западе в первые десятилетия XX века прирож­денные права человека еще не стали в демократических странах первоосновой демократической правовой системы. Более того, в обстановке социалистических иллюзий они начали заслоняться представлениями о приоритете "прав трудящих­ся", а затем были отодвинуты на периферию общественного мнения грозными опасностями, связанными с гитлеровскими и коммунистическими экспансионистскими акциями 1930— 1940-х годов, ужасами сталинского и нацистского тираниче­ских режимов, бедами Второй мировой войны.

Но именно эти ужасы и беды вызвали к жизни новую и, к счастью, более продуктивную фазу возрождения есте­ственного права в послевоенное время, которая стала ми­ровоззренческой основой второй, ранее уже упомянутой, "революции в праве", и характеризует саму суть этого крупного перелома в правовом развитии, когда возрожденное естественное право, как это и предсказали русские правоведы, обретает непосредственное юридико-регулятивное значение. Так что последовательно правовой путь, реализующий возрожденную естественно-правовую концепцию, получившую высокое общественное признание после Второй мировой войны, на деле осуществился в раз­витых демократических странах Запада в 1950—1960-х годах.

Все это главным образом отличает трансформацию позитивного права на современной стадии демократическо­го развития. Стадии, отражающей, по всем данным, наибо­лее насущную социальную потребность послевоенного времени, когда со всей остротой встал вопрос о необходимости такого преобразования действующего права в демокра­тических странах, которое положило бы конец самой возможности установления режима тирании и беззакония. И именно тогда идеи прав человека, имевшие характер об­щих деклараций, обрели институционность и выступили в качестве регулятивных юридических принципов — непосредственной основы наступления юридически значимых по­следствий.

Существенный шаг в этом направлении был сделан уже в первые послевоенные годы. В декабре 1948 года ООН при­няла Всеобщую декларацию прав человека, юридически за­крепившую на международно-правовом уровне эту, ранее в основном декларативную, категорию. Затем конституции ряда европейских стран (притом — знаменательно! — пре­жде всего стран, испытавших на себе ужасы фашистской тирании, — Германии, Испании, Италии) придали правам человека, в первую очередь основным, фундаментальным, непосредственно юридическое значение и плюс к тому — приоритетное значение в данной национальной юридиче­ской системе.

С 1950—1960-х годов естественное право в его совре­менном понимании, наряду с его общим "философским бы­тием" в духовной жизни общества, перешло а плоскость жизненной практики, практической свободы людей. Это и нашло свое выражение в неотъемлемых правах человека, в их прямом юридико-регулятивном значении.

Такой подход к правам человека позволяет не только "институализировать" естественное право, преодолеть его известную неопределенность, многозначность, но и одновре­менно — дать категории прав человека необходимое фило­софское обоснование и в этой связи устранить саму возмож­ность их этатической (государственно-державной) интер­претации. Той интерпретации (кстати, привычной для об­щего советского правопонимания), когда права людей понимаются не как данные самой природой, самим челове­ческим бытием, независимые от усмотрения власти, а как нечто такое, что "предоставляется" государством, зависит от его "доброй воли", "даруется" властью.

Неотъемлемые права человека: проблемы, "поколе­ния" прав.

Хотелось бы обратить внимание на то, что при характеристике прав человека как выражения (объективи­зации, институализации) естественного права в его совре­менном понимании акцент здесь и далее делается на основных неотъемлемых правах. В чем тут дело?

А дело тут вот в чем. После провозглашения револю­ционной демократии в конце XVIII века и утверждения в мировом общественном мнении неотъемлемых прав чело­века — таких, как жизнь, свобода, собственность, безопас­ность личности, стремление к счастью, подобного рода понимание рассматриваемой гуманитарной категории стало общепризнанным. Изначально, по самой своей перво­родной сути, неотъемлемые права человека приобрели зна­чение символа и юридического аналога индивидуальной свободы человека, его твердой защищенности от произво­ла власти.

Именно в таком изначальном ("первородном") качест­ве права человека шаг за шагом обретали свою реальную государственно-правовую жизнь. Так продолжалось почти до середины XX века.

Вместе с тем в конце 1940-х годов (не без влияния духа Возрожденного естественного права, но, к сожалению, на деле вопреки ему) категория прав человека претерпела су­щественные метаморфозы, которые все более воздействуют самую ее суть и в этой связи вызывают серьезную тревогу.

Основание для таких метаморфоз, как это нередко бывает, дали реальные процессы, происходящие в человеческом обществе в XIX—XX веках, обусловленные гигантским научно-техническим, общественным прогрессом и все более активным переходом общества от традиционных к либеральным цивилизациям. Эти процессы потребовали дальнейшего углуб­ления гуманистического содержания индивидуализма[116], совершенствования и углубления либеральных воззрений и в силу этого — развития начал солидаризма, обеспечения достойно­го уровня жизни людей, выработки форм социальной, в том числе государственной, деятельности, направленной на "об­щественное служение". Такого рода тенденции и линии обще­ственного развития нашли достаточно полное отражение в ряде теорий неолиберализма, в теории солидарности Л. Дюги[117] и — что весьма примечательно — в разработках русских правове­дов-философов[118].

Но, спрашивается, каким образом, через какой катего­риальный юридический аппарат можно перевести указан­ные тенденции в плоскость прав людей?

Как это ни покажется неожиданным (на самом же деле в полном согласии с марксистской тактикой "перехвата идей"), указанный вопрос был решен на принципиально иной, чем лииберально-гуманистическая, философско-политической осно­ве, на основе марксистской доктрины, причем в ее большевистской, сталинской интерпретации. Советская конституция 1936 года, призванная по замыслу ее отцов-разработчиков (снача­ла Бухарина, затем Сталина) возвестить о торжестве "социалистической демократии", закрепляла "великие социально-экономические права трудящихся"; "право на труд", "право на отдых", "право на образование", "право на социальное обес­печение" и т. д.

Эти социально-экономические права были сразу же объявлены коммунистической пропагандой "социалистиче­скими", намного превосходящими формальные буржуазные права, некие абстрактные права человека, политические и гражданские права, служащие интересам эксплуататорских классов (хотя они частично тоже были закреплены в ста­линской Конституции, но в марксисткой обработке — как второстепенные и в своем применении увязываемые с ин­тересами социализма). И вот именно эти социально-эконо­мические права долгое время, вплоть до крушения комму­низма в России, служили — а порой служат и сейчас — своего рода знаменем побед социализма, показателем неви­данных преимуществ социалистической демократии.

А теперь коренной вопрос: что же представляют со­бой такого рода социально-экономические права (в том виде, в каком они были закреплены в сталинской Конституции) со строго юридической стороны? Думается, если руково­дствоваться общепринятыми научными критериями, наи­более корректный, научно строгий ответ на поставленный вопрос таков: перед нами не права, имеющие непосредственно юридическое значение, действие и охрану, а идеолого-политические категории, которые представляют собой идеалы, намерения, лозунги-задачи и которые в соответст­вии с их реальным содержанием могут обозначаться как прин­ципы деятельности государства, выступающего в качестве института "общественного служения". В отношении гра­ждан они могут быть обозначены как общие публичные пра­во[119] - права именно в политическом ракурсе, то есть возможности требовать от государства через политико-пра­вовые институты его действий в области "общественного слу­жения": по обеспечению граждан достойным уровнем су­ществования (реально — прожиточным минимумом), по ох­ране здоровья, по созданию условий для обучения. Причем для того, чтобы эти принципы, идеалы, публичные права приобрели реальное, не общеполитическое, а непосредственно-юридическое значение, действие и охрану по отношению к гражданам, необходимо по крайней мере наличие двух непременных условий:

во-первых, само общество должно достигнуть достаточно высокого уровня материального и духовного развития, богатства[120];

и, во-вторых, принципы, идеалы, общепубличные права должны быть, по выражению Л. Дюги, переведены на уро­вень конкретных юридических прав и обязанностей (напри­мер, в области образования, гарантирования условий труда, правил приема на работу, обеспечения прожиточного минимума и др.), которые могут быть реализованы при помощи юридических средств, обеспечены государственно-правовы­ми институтами, прежде всего институтами правосудия.

Этих условий, особенно в обстановке конца 1930-х го­дов, в Советском Союзе не существовало. Ситуация по каж­дому из этих двух пунктов была "со знаком минус". Лишь на очень ограниченных участках реальной жизни широковеща­тельно провозглашенные права были переведены на уровень конкретных прав и обязанностей (например, при приеме на работу беременных женщин). И потому указанные "права" в социалистическом обществе не только не работали в их дей­ствительном значении (т.е. как принципы, идеалы и даже как политические права), но по сути дела представляли со­бой характерные для "общества социализма" демагогию, мифы и ложь — прямой обман, грубую мистификацию, а в конеч­ном счете - дискредитацию конституционно-правовых ин­ститутов. Словом, то, что плоть от плоти марксистской революционной идеологии и прямо вписывается в ущербное советское социалистическое право.

А дальше с категорией социально-экономических прав случилось нечто невообразимое и, если угодно, печальное и трагическое с точки зрения проблематики неотъемлемых прав человека, что до сих пор ни в науке, ни в обществен­ном мнении, на мой взгляд, не получило должной оценки. С конца 1940-х годов гордость социализма — социально-эко­номические права внезапно, сказочным образом преврати­лись в "неотъемлемые права человека", их "второе поко­ление".

Как и почему это случилось?

На первый взгляд, во второй половине 1940-х годов произошло, казалось бы, закономерное и чрезвычайно важ­ное событие: социально-экономические права получили ме­ждународно-правовое признание. Во Всеобщей декларации прав человека 1948 года, в ряде последующих ооновских документов в состав прав человека были включены, с известными коррективами и в юридически оформленных положениях (насколько это оказалось возможным), социально-экономические права, которые и были обозначены правами человека "второго поколения".

Конечно, в известной мере это стало ответом на требо­вание времени, новые социально-экономические потребно­сти общества. Но это было, так сказать, слишком легкое, неадекватное решение, в котором не учитывалась сложность соответствующих проблем, упомянутых ранее условий конституирования прав и их действительной реализации. И плюс к тому мало кто при этом принял во внимание то об­стоятельство, что подобное расширение общепризнанной гуманитарной категории произошло в ООН в результате прямого и настойчивого идеологического и дипломатического воздействия советского государства, руководящие инстанции которого преследовали цель лишить категорию прав человека "буржуазного" содержания и, напротив, сообщить ей "социалистический" характер, "обогатить" ее достиже­ниями сталинской Конституции, постулатами марксисткой идеологии. В обстановке почтительной эйфории, которая была характерна для отношения к Советскому Союзу после его победы над гитлеровским фашизмом в первые послево­енные годы (а также настойчивости и ухищрений советских дипломатов и идеологов, перетянувших на свою сторону многих представителей стран "третьего мира"), и возникли предпосылки, на основе которых, наряду с причинами объ­ективного порядка, социально-экономические права "вто­рого", а потом и "третьего" поколений[121] были включены в состав неотъемлемых прав человека при записи соответст­вующих положений в ооновских документах.

Такого рода нарастающий, идущий волна за волной процесс "обогащения" и расширения категории неотъемле­мых прав человека и вызывает тревогу и с интеллектуаль­но-мировоззренческой и с практической точки зрения.

Во избежание недоразумений повторю: сообразно с масштабными социальными переменами, происходящими в мире в связи с переходом человечества к либеральным ци­вилизациям, значение социально-экономических, трудовых, пенсионных и аналогичных им прав в жизни людей непре­рывно возрастает. Они, как политические принципы и идеа­лы, нуждаются в конституционном и ином законодательном закреплении, в государственном обеспечении. Но они в сво­ем реальном (а не в словесном) выражении — принципи­ально иным явления, и даже при наличии указанных ранее условий, в том числе экономических[122], а также при переводе рассматриваемых явлений в систему юридических отноше­ний, представляют собой принципиально иные правовые феномены, нежели неотъемлемые права и свободы человека.

Почему? Не только потому, что они являются в основ­ном декларациями, идеалами, принципами, особыми публич­ными правами, требующими правовой конкретизации, перевода на уровень конкретных гражданских прав, и в этом отношении — развернутой юридической регламентации, во многом к тому же зависимой от переменных величин — уровнями развития экономики, социальной сферы, культуры данного общества, политики государства. И не только потому, что в связи с вышесказанным они как таковые не могут быть предметом непосредственной судебной защиты и государственного обеспечения (плюс к тому, выступая в политической сфере как общие публичные права и политические обязан­ности государства, они в практическом применении — коль скоро не выражены в конкретных юридических отношениях, защищаемых судом, — ставят человека в зависимость от органов власти, должностных лиц, чиновников, их усмотрения). А в силу всего этого — изначально лишены тех необхо­димых свойств, которые бы позволили рассматривать их в качестве неотъемлемых прав.

Главное здесь — соображения принципиального харак­тера, относящиеся к самой сути прав человека.

Во-первых, — и это самое существенное — неотъем­лемые права человека имеют свою строгую смысловую общечеловеческую определенность (которую они при широкой их интерпретации теряют): они являются выразителями и носителями сути человеческого бытия, защищенной сво­боды человека, — одного-единственного, по выражению Кан­та, прирожденного права человека.

Во-вторых, неотъемлемые права человека призваны защищать человека от власти, ее произвола. Те же соци­ально-экономические и иные "права", которые относятся ко "второму" и "третьему" поколениям, ставят человека не только в зависимость от уровня развития общества, его бо­гатства, но и в зависимость от власти, от ее состояния и усмотрения чиновников.

И, в-третьих, закрепление в конституциях демократи­ческих стран основных, неотъемлемых прав человека (в отличие от фиксации в конституционных текстах всей сум­мы гражданских прав, в том числе и переведенных в юридическую плоскость социально-экономических прав) имеет особый высоко гражданственный юридический смысл. Именно основным, фундаментальным правам человека — как это сделано в ряде конституций западноевропейских стран — придается в конституциях "повышенно-конституционное" политико-юридическое значение (они помещены на первое место в тексте, им сообщено непосредственно-юридическое действие, качество "неприкасаемости" и др.), что вообще возвышает права человека в обществе, делает их непре­ложной основой общественной жизни, непосредственной юридико-регулятивной реальностью, которая призвана поставить в строгие рамки государственную власть.

Так что, казалось бы, благое дело — расширение "ката­лога" прав человека на деле обескровливает эту основопола­гающую гуманитарную категорию. И если у советских идео­логических стратегов был в конце 1940-х годов расчет на то, чтобы лишить категорию прав человека ее духовной и юри­дической силы, то этот расчет (увы, с помощью истинных правозащитников, нас, юристов, в том числе либеральной ориентации) в немалой степени осуществился на практике. С этой точки зрения требуют известных корректив утвержде­ния о том, что "бывший Советский Союз был первым госу­дарством мира, который конституционно закрепил достаточно широкую систему экономических прав" и что "отрицать роль Советского государства в формулировании системы экономических прав было бы неправильным"[123].

Итак, представляется в высшей степени важным строго разграничить основные неотъемлемые права человека, на­правленные на обеспечение свободы и достоинства каждого (они имеют основополагающее и абсолютное значение в об­ществе, ставшем на путь демократического развития), и весь обширный комплекс прав гражданина данного государства. Исходя из этого вполне оправданно первую из указанных группу прав так и именовать — "права человека", а вторую (весь обширный комплекс гражданских прав) именовать ина­че — "права гражданина данного государства". Или, как это делает ряд современных европейских конституций (в том числе Германии, Испании), обозначить общепризнанные не­отъемлемые права человека термином "основные права".

Серьезные последствия.

В условиях демократического развития, начавшегося в эпоху Просвещения и перешедшего в передовых демократических странах в 1950—1960-е годы в новую фазу, происходят знаменательные изменения позитивном праве этих стран.

В чем существо таких изменений?

Самое главное здесь — это прямое и глубокое вторжение в позитивное право, в саму его органику, возрожденно­го естественного права, выраженного в системе общепризнанных неотъемлемых прав человека. Иначе го­воря, это обретение неотъемлемыми правами человека зна­чения и функций действующей правовой реальности, да причем — такой, когда она становится правовым базисом, юридической основой национальных правовых систем.

А это приводит к следующим четырем серьезным последствиям в позитивном праве.

Во-первых, позитивное право (и как раз через неотъемлемые права человека, которые напрямую входят теперь в его содержание) непосредственно соотносится с целой основой человеческого бытия — со свободой и в соответствии с этим призвано воплощать ее в необходимых юриди­ческих формах, реализовывать в процессе правового регули­рования общественных отношений[124].

Во-вторых, намного увеличивается собственная сила позитивного права: она теперь в меньшей мере опирается на авторитет и силу власти, а главным образом и прежде всего основывается на мощи естественного права, которое потому и воспринимается в качестве "естественного", что имеет для человека важнейшее и приоритетное значение.

В-третьих, положения об общепризнанных неотъемле­мых правах человека приобретают в правовой системе го­сударства непосредственное юридическое действие. Это значит, что основные, фундаментальные человеческие пра­ва, признанные мировым сообществом, непосредственно, причем независимо от воспроизведения или упоминания о них в национальных документах, входят в содержание дей­ствующего права страны и имеют в стране непосредствен­ное юридическое значение. Это значит также, что органы правосудия не только могут, но и юридически обязаны при­нимать решения с одной лишь ссылкой на общепризнанные права человека.

Одним из наиболее ярких подтверждений принципиального изменения регулятивного статуса естественного права, выражающих его неотъемлемых прав человека, стало в 1996 году решение Конституционного суда Германии, который признал юридически оправданной ситуацию, невозможную с позиций догматической юриспруденции, — привлечения к уголовной ответственности руководителей несуществующего государства (ГДР) за причастность к убийствам на границе перебежчиков, то есть за деяния, которые как будто бы согласовывались с законоположениями ГДР, но противоречили фундаментальным правам человека.

В-четвертых, именно категории возрожденного естественного права в виде идей о неотъемлемых правах человека (и это — наиболее значимое последствие) стали цен­тральным звеном действующего права как сложного многогранного образования. Тем центральным звеном, той правовой идеей "в праве", которая имеет первостепенное значение не только для решения ряда вопросов теории, в том числе для характеристики особого построения всех других слоев, граней правовой материи, но и для практической стороны дела - для решения вопросов законодательства, опросов юридической практики.

Именно здесь нужно искать объяснение тому обстоятельству, что в современных условиях неотъемлемые права человека по своему юридическому значению не только уступают национальным законам всех рангов, но и в принципе имеют по сравнению с ними приоритетное юридическое действие.

С позиции юридической практики существенно важно, например, то, что при пробелах в действующем праве, не­достаточности или неопределенности действующих законо­положений правовой вакуум заполняется, а неопределенность законоположений преодолевается на основе централь­ной правовой идеи. Значит, права человека в таком случае становятся ориентиром, определяющим направление и перспективу решения тех или иных юридических дел. И, забе­гая несколько вперед, замечу: то обстоятельство, что в российском Конституционном Суде при рассмотрении кон­ституционной обоснованности актов, положивших в 1994 году начало войне в Чечне, права человека не получили такого признания, свидетельствует о том, что в России продолжа­ет господствовать право власти (в лучшем случае — право государства), а не передовое демократическое право, соот­ветствующее требованиям современного гражданского об­щества.

Отмеченные крупные изменения в позитивном праве, выражающие глубокое проникновение в саму его органику возрожденного естественного права, — изменения, в долж­ной мере ни наукой, ни общественным мнением еще не оце­ненные (и более того — в значительной степени оставшиеся незамеченными), в действительности по своим масштабам и, особенно, значению для настоящего и будущего ничуть не уступают тому гигантскому прогрессивному сдвигу в пра­вовом развитии, которым отмечена эпоха Просвещения, эпоха французской революции. Потому-то они с полным основанием и могут быть обозначены в качестве второй "революции в праве"[125].

Новая трактовка права диссонирует со сложившимися и весьма устойчивыми стереотипами о праве, законе, за­конности, сориентированными на власть. И поэтому пере­ход от понимания права как исключительно и всецело "силового" института, прочно укоренившегося за долгие века взаимоотношений человека с властью, к пониманию его как гуманистического явления, феномена свободы, происходит с трудом. Еще в самом начале XX века знаменитый рус­ский правовед П.И. Новгородцев говорил о неоправданном положении вещей, "когда отвергают право как порождение силы и произвола и забывают право как выражение спра­ведливости и свободы, — то право, которое издавна вдох­новляло на подвиги и на борьбу и которое всегда почиталось священным достоянием лиц"[126].

Новое соотношение.

Теперь — о самом значительном последствии в позитивном праве, наступающем в условиях возрожденного естественного права, его новой жизни. Оно касается соотношения права и власти — того соотношения, которое при всех метаморфозах права (его развитии от "права сильного" к "праву власти" и "праву государства") неизмен­но оставалось силовым институтом, не содержащим каких-либо элементов, так или иначе не зависящих от власти.

Ныне же, в результате второй "революции в праве" такого рода элементы, да притом непосредственно выражающие сами основы человеческого бытия, появились! Появились в виде положений о неотъемлемых правах человека, которые приобрели прямое юридическое действие и заняли (точнее — начали занимать) центральное место во всей юри­дической системе современного гражданского общества.

А это значит, что впервые за всю историю человечест­ва право стало обретать такое новое качество, которое позволяет ему возвыситься над властью и, следовательно, наконец-то решить одну из коренных проблем нашей жизни, истинное наказание и проклятие для человечества — проблему умирения и "обуздания" поли­тической государственной власти.

Стало быть, в результате недавней "революции в пра­ве" именно сейчас, в наше время, право и власть начали меняться местами. И именно сейчас, в наше время, на место права как сугубо силового образования приходит гумани­стическое право — право современного гражданского общества[127], действенность которого строится в основном на природной силе естественного права, свободы.

Такого рода изменение соотношения между правом и властью, как мы видели, напрямую связано с новой, высо­кой миссией прав человека. И здесь нужно вновь сказать о Канте. Мечта ли это философа? Прозрение? Глубина мысли и единая логика идей? Не знаю. Но самые замечательные, необыкновенные и по сегодняшним меркам слова о соотно­шении права и власти в идеальном его понимании сказал именно тот философ, идеи которого заложили исходные блоки философии гуманистического права, — Иммануил Кант. По его словам (уже приведенным на одной из первых страниц книги), "право человека должно считаться священ­ным, каких бы жертв ни стоило это господствующей власти. Здесь нет середины и нельзя измышлять среднее прагма­тически обусловленного права (нечто среднее между правом и пользой); всей политике следует преклонить колени перед правом..."[128].

С этих позиций, быть может, самым верным показате­лем того, что в данном обществе право занимает достойное и высокое положение, соответствующее формулам "право­вое государство", "правление права", является способность власти терпеть право и без колебаний сообразовывать с ним все свои действия. Так относиться к праву, чтобы и в тех случаях, когда существование и действие права не со­гласуются с интересами власти, безропотно признавать его приоритет, верховенство над собой и одновременно — делать все для того, чтобы его требования неукоснительно и полностью проводились в жизнь.

Понятно, что процесс формирования права современ­ного гражданского общества даже в передовых демократи­ческих странах пока не завершен. Во многих других он еще и не начат. В некоторых странах заметны порой симптомы правового регресса, возвратного движения к праву власти, силовым юридическим порядкам.

Что ж, перспектива формирования и развития гуманистического права в тех или иных странах накрепко свя­зана с судьбой демократии на нашей планете, будущим демократических и гуманистических ценностей, словом, с судьбой и будущим на нашей земле цивилизаций либераль­ного типа.

Но как бы то ни было, закладка фундамента юридиче­ских систем, способных возвыситься над властью и после­довательно реализовать демократические и гуманистические ценности, в истории человечества состоялась.

4. Идея правозаконности

Концепция.

В настоящее время, судя по многим пока­зателям, по философско-правовым вопросам уже накопле­но такое количество данных, которое позволяет подвести известный итог развитию философии права и охарактери­зовать ее в том виде и облике, которые отвечают требова­ниям современной стадии человеческой цивилизации.

Основные из этих данных приводятся в настоящей главе. И вот — некоторые обобщающие соображения. Начиная с эпохи Просвещения философская мысль по вопросам права, развиваясь и оттачиваясь, в своем едином движении неизменно склонялась к одному — к тому, что основой права, его стержнем и предназначением является свобода. И не просто свобода, не свобода вообще, не абст­рактно понимаемая идея свободы, а — прошу обратить вни­мание! — реальная, в живой юридической плоти свобода отдельного, автономного человека.

И самое, пожалуй, поразительное здесь — это то, что с такой сутью и направлением философской мысли точка в точку по конечным итогам совпало и фактическое развитие политико-правовой действительности в странах, преимуще­ственно — Европы и Северной Америки, где в ходе и в результате демократического переустройства общества шаг за шагом, методом проб и ошибок утверждаются и укрепляются институты демократии. И тут, непосредственно в практической жизни людей начиная с эпохи Просвещения, первых демократических деклараций и конституций раз­витие неуклонно шло и идет ныне от общих формул о сво­боде, равенстве и братстве — к идеям правозаконности, к приоритету в политико-юридическом бытии неотъемлемых прав и свобод человека.

Одним из наиболее выразительных образцов соединений философской мысли и правовой реальности стало уже отмеченное выше развитие в XIX—XX веке гражданского законодательства. Ведь капиталистический строй в экономи­ческой жизни потребовал, как это ни странно прозвучит, сво­боды в строго кантовском ее определении. То есть такого простора в вольном поведении участников экономических от­ношений, при котором развертываются "полные антагонизмы" — конкуренция, экономическое соревнование, состязательные начала (это и есть рынок) и который в силу этого предполагает' "самое точное определение и сохранение гра­ниц свободы" (Кант), "игру свободы" (Шеллинг), что как раз и дают отработанные искусные гражданские законы.

Именно соединение передовой философской мысли о сути человеческого бытия и реального развития политико-правовой действительности в последние два столетия дает надежное основание для вывода о том, что суммой философско-правовых идей (концепцией) о праве в жизни людей, отвечающей требованиям нынешней стадии человеческой цивилизации, должна стать философия гуманистического права - философия правозаконности.

И сразу же — два пояснения в отношении использо­ванных в приведенных положениях понятий:

Первое. Определение "гуманистическое" по отно­шению к праву (использованное отчасти ввиду отсутствия других, более адекватных, по представлениям автора, сути явления) в данном контексте — не рядовой, привычный, в известной степени затертый, потерявший изначальный смысл эпитет, широко, к месту и не к месту употребляемый наряду с такими, скажем, понятиями, как "демократия", "прогресс" и им подобные. Он использован в своем точном, изначальном значении — в смысле характеристики явле­ний в жизни общества, сконцентрированных вокруг чело­века, человеческих ценностей и интересов, то есть в строго персоноцевтристском значении.

И второе пояснение, относящееся к другому, параллельно используемому понятию — правозаконность.

Суть дела здесь вот в чем. Реальность права, его дейст­венность раскрывается через законность — строжайшее, неукоснительное претворение в жизнь действующего права, закона. Но как таковой термин "законность" мало что гово­рит. Сам по себе он характеризует всего лишь одно из имманентных свойств любого права, его общеобязательность — категоричность, непременность строжайшего, неукоснитель­ного соблюдения, претворения в жизнь действующих юри­дических норм — неважно каких, в том числе "револю­ционных" и самых что ни есть реакционных.

Что же меняется, когда к приведенному термину до­бавляется слово "право" ("правозаконность")? Казалось бы — ничего, не очень-то нужный словесный повтор, тавтология, "масло масляное". Ведь право тоже может быть "революци­онным" и крайне реакционным, что и было характерно для советской юридической системы с ее идеологизированным выражением и символом — "социалистическая законность".

Но смысл этого терминологического обозначения резко меняется, как только признаются и на деле осуществляют­ся основные начала гуманистического права — основные неотъемлемые права человека. В этом случае правозаконность означает строжайшее, неукоснительное проведение в жизнь не любых и всяких норм, а начал гуманистического права, прежде всего основных неотъемлемых прав человека, и, кроме того, также связан­ных с ними ряда других институтов (о них речь — дальше), в том числе общедемократических правовых принципов, частного права, независимого правосудия. А следователь­но — и реальное на деле построение на последовательно общедемократических, гуманистических началах всей юридической системы, всей политико-государственной жизни.

В этой связи заслуживает внимания мысль Ю.Я. Баскина о том, что сама законность может быть двоякого рода: "за­конность может быть истинной, соответствующей "духу", т. е. сущности права, и законность чисто формальной, сводящейся соблюдению любых норм, если они санкционированы государством. Для первой необходимо наличие определенных общественных, политических и идеологических предпосылок, необходима правовая культура и уважение к праву, осозна­ние его необходимости и справедливости, т. е. правопризнание (И. Ильин). Для второй все это в конечном счете необязатель­но и даже ненужно"[129].

И еще одно замечание. Не будем упускать из поля зре­ния то, что здесь и далее речь идет о философии, о концеп­циях, об идеях, в немалой степени — об идеалах. Концепция современного гуманистического права (прав о законности) занимается в данном случае не как во всех своих ипостасях реальный факт, не как фактически существующая конкрет­ная юридическая система какой-то страны (даже наиболее развитой в демократическом и правовом отношениях), а как известный идеал, модель, теоретический образ.

К этому идеалу некоторые национальные системы по­пили на довольно близкую дистанцию. В национальном праве демократически развитых стран — таких, как Вели­кобритания, Франция, США, Норвегия, Нидерланды, Швей­цария, ряда других, — многие элементы, если не большинство, современного гуманистического права уже нали­чествуют, другие находятся близко, как говорится, "на под­ходе". Главное же, все эти элементы — и наличествующие, и представленные как идеал, некое обобщение, соответст­вуют логике общественного развития, отвечают требовани­ям нынешней ступени цивилизации и в своей совокупности, надо полагать, обрисовывают "правозаконность", или "со­временное право гражданского общества", — новую, наибо­лее высокую ступень развития права, непосредственно следующую за ступенью, на которой находятся в настоя­щее время многие страны, в том числе и ряд демократиче­ских, за "правом государства".

Таким образом, концепция права, отвечающая требо­ваниям современного гражданского общества, — это философия правозаконности — гуманистическо­го права, которое призвано господствовать править в обществе.

Достоинства формулы.

Правозаконность потому мо­жет стать итоговой характеристикой философии гумани­стического права, ее символом, что по самой своей сути приведенное положение в сжатом ("свернутом") виде со­держит все главные ее особенности, о которых говорится в этой главе.

В то же время хотелось бы заострить внимание на том, что при всех новых смысловых нагрузках и оттенках рас­сматриваемой формулы она остается положением о закон­ности. А законность, при всех исторически происходивших с ней метаморфозах (в том числе и таких, о которых пойдет речь в следующей главе, — "революционная законность", "социалистическая законность"), остается именно законно­стью, порядком, строем или устройством строжайшего со­блюдения действующего позитивного права, выраженного в законах, других юридических источниках. А коль скоро в современном гражданском обществе правовой порядок, или, иначе говоря, правовое устройство, призванные выражать законность, основываются на гуманистическом праве и, стало быть, прежде всего на естественных неотъемлемых правах человека, то и сам строй юридических отношений должен приобретать своего рода естественно-природный характер. То есть становиться столь же необходимым и жестким, как и сама природа.

Поразительно в этом отношении совпадают взгляды юриста и философа.

Знаменитый российский правовед Н.М. Коркунов пола­гал, что прочный общественный строй предполагает уста­новление такого правового порядка, который "будет подчинять себе стремление отдельных личностей с такой же безуслов­ностью и беспощадностью, как законы природы"[130].

С еще большей, притом глубоко философской, основа­тельностью развернул свои суждения по рассматриваемо­му вопросу Шеллинг, когда он как раз и выдвинул уже упомянутую ранее идею о правовом устройстве как о "вто­рой природе" (не упустим из виду и то, что все эти сужде­ния философ связывает со свободой человека).

Шеллинг прежде всего делает акцент на том, что "сво­бода должна быть гарантирована порядком, столь же яв­ным и неизменным, как законы природы"[131]. В этом же ключе строится мысль автора, когда он пишет: "...то, что служит защите и обеспечению права, не должно зависеть от случая"[132]. И вот, по Шеллингу, порядок, гарантирующий свободу, должен быть как бы второй природой — притом высшей природой, в которой господствует правовой закон. Шеллинг пишет: "Над первой природой должна быть как бы воздвигнута вторая, и высшая, в которой господствует закон при­роды, но совсем иной, чем в зримой природе, а именно закон, необходимый для свободы"[133], — причем — такая природа, такая "железная необходимость", которая "стоит над" че­ловеком и "сама направляет игру его свободы"[134].

Учитывая вышесказанное, надо отдавать себе отчет в том, что общие рассуждения о праве в самом высоком (гуманистическом) его значении мало чего стоят, если идея права не соединена, не спаяна накрепко с идеей законно­сти — такого правового устройства, которое функциониру­ет столь же твердо, непоколебимо, явно и неизменно, как закон природы. То есть — как правозаконность!

Обратимся теперь к основным положениям, которые образуют философию гуманистического права — звеньям и признакам идеи правозаконности.

"Личностное" право.

Иначе — Право Человека, в отношении которого можно уже сейчас фиксировать важные юридические признаки (не везде, понятно, полностью раз­вернувшиеся), характерные для правозаконности, для со­временного гуманистического права в только что отмеченном качестве, то есть как "личностного" права.

Среди этих признаков заслуживает особого внимания тот, который уже был выделен выше, — приобретение об­щепризнанными неотъемлемыми правами человека непосред­ственного юридического значения — ив виде юридической реальности, и в виде соответствующих идей — как централь­ного звена всей национальной юридической системы.

В этой Связи следует признать, что в случаях, когда граждане руководствуются требованиями прав человека, но по данным вопросам в национальной юридической системе имеются иные законодательные установления, поведение граждан, опирающееся на общепризнанные права челове­ка, не может служить основанием для возложения на лицо юридической ответственности.

Ситуации подобного рода в российском обществе воз­никли в 1995—1997 годах по делу Мирзоянова и по делу Никитина, обвиненных в разглашении государственной тай­ны. В том и в другом случаях привлеченные к уголовной ответственности лица были освобождены от уголовной от­ветственности. И все же нетвердая линия по этим делам правоохранительных органов и колебания в общественном мнении — свидетельство того, с каким трудом начала гума­нистического права находят признание в жизни российско­го общества.

Отличие современного гуманистического права не толь­ко в том, что неотъемлемые права человека обладают пря­мым юридическим действием и образуют основу всей национальной юридической системы, но также и в том, что они призваны определять содержание, смысл и направле­ния деятельности законодательных, исполнительных, правоохранительных органов по всем вопросам, на кото­рые так или иначе распространяются права человека.

Более того, поскольку неотъемлемые права человека имеют первостепенное, основополагающее значение, сооб­разно их статусу должна строиться сама государственная власть. Во всяком случае, власть должна быть умеренной, не содержать в себе таких потенций, которые позволили бы ей быть "Большой" — доминировать над правом или тем более попирать его.

И еще один момент. В тех подразделениях юридиче­ской системы, в которых решающую роль играют властные начала, принципы субординации (уголовное право, админи­стративное право, налоговая и таможенная службы и др.), основные права человека тем не менее призваны создавать общий фон юридического регулирования, служить крите­рием при определении границ прав и обязанностей, факто­ром первостепенного значения при оценке доказательств, определении конкретной меры наказания, при учете обстоятельств, смягчающих или отягчающих юридическую ответ­ственность, решении других юридически важных проблем.

Работающие принципы.

Идея личностного права, вы­раженная в обретении правами человека непосредственно­го юридического действия, вызвала к жизни еще одну сторону гуманистической концепции, в соответствии с ко­торой закрепленные в юридических документах высокого ранга, прежде всего в Конституции, в кодифицированных актах фундаментальных отраслей демократические правовые принципы — такие, как презумпция невиновности, принцип состязательности в процессе, принцип диспозитивности гражданском праве и др., — также могут приобретать "работающее" юридическое значение, позволяющее органам правосудия принимать правовые решения, несмотря на пробелы и недостатки в законодательстве.

Насколько существенное значение имеет такое виде­ние правовых явлений, позволяет судить хотя бы тот факт, что до последнего времени правовая наука относила прин­ципы права к интеллектуальным явлениям, обобщениям, не имеющим прямой юридической значимости. И по всем данным, трансформация взглядов по этому вопросу во многом условливается как раз необходимостью последовательной защиты неотъемлемых прав человека.

Причем практика стран с развитой персоналистической юридической культурой свидетельствует о том, что в ряде случаев юридическое признание получают не только принципы, закрепленные в юридических документах высокого ранга. Как показала И.А. Ледях, Конституционный совет Франции "существенно расширил конституционное пространство защиты прав и свобод человека"; в него, в это пространство, "включаются и так называемые фундамен­тальные принципы права", и эти принципы "приравнива­ются по значимости к самой Конституции и толкуются наряду с ее текстом; обычно они выводятся либо из отдель­ных конституционных положений, либо из совокупности органических законов, либо из свода действующего законо­дательства, включая и кодексы"[135].

Частное право. Регламентированная и нерегламентированная свобода.

Существенный элемент гуманистической концепции права — это развитое частное право, обретаю­щее такое положение в юридической системе, при котором оно становится необходимой, наиважнейшей и неприкосно­венной частью демократического права, а его начала (неприкосновенность собственности, равенство субъектов, невмешательство государства в частные дела и др.) — не­посредственной правовой основой для судебных и иных юридически значимых решений и действий.

Впрочем, вопрос этот "вытягивает" за собой проблему более общего характера, в контексте которой предложенная постановка вопроса о частном праве может получить более основательную научную проработку.

Суть этой проблемы вот в чем. Осуществление высше­го предназначения права — обеспечить и упорядочить сво­боду личности, суверенного человека, — предполагает, помимо иных моментов, известную регламентацию дейст­вий, осуществляемых людьми по собственной воле. Такая регламентация при господстве диктаторских, авторитарных режимов может быть направлена не на обеспечение свобо­ды, а на ее подавление и в этой связи достигать весьма высокой степени "заурегулированности". Тогда людям пре­доставляется лишь строго "дозированная" свобода, да при­том в виде "права по разрешению" — тому разрешению, которое дают (или не дают) государственные инстанции, чиновники.

Важнейшая отличительная особенность философии правозаконности состоит в том, что отдельный, автономный человек выступает по своему естественному, прирожденному статусу как свободная личность, и поэтому существует общая дозволенность каждому поступать по своей воле, своему усмотрению — везде, в любом случае, без какого-либо разрешения, лишь бы данное действие не было прямо запрещено законом.

Понятно, при этом есть ряд сфер в жизни общества (в области охраны здоровья, дорожного движения, использо­вания вредных для человека веществ, безопасности людей и др.), где разрешительные начала сохраняют существен­ное значение и для отдельного человека. Но это все же из­бранные сферы, в которых не менее важная роль принад­лежит общественным интересам, и которые не меняют сути обще дозволительного принципа, имеющего приоритетное значение для личности, отдельного человека.

Знаменательно, что этот общедозволительный принцип в отношении граждан был торжественно и строго провоз­глашен в первом же документе французской революции — в Декларации прав человека и гражданина. В ст. 5 Декла­рации записано: "Закон может воспрещать лишь деяния, вредные для общества. Все же, что не воспрещено законом, то дозволено...".

Общедозволительное начало в поведении граждан, их объединений — принцип не менее важный для понимания правозаконности, самой сути гуманистической концепции права, чем непосредственное и приоритетное юридическое действие прав человека, юридическое значение демократических правовых принципов. Это общедозволительное нача­ло — не некая абстрактная формула из числа юридических премудростей, а своего рода "закон законов", в соответствии которым в отношении граждан, их объединений должно признаваться юридически значимым состояние свободы и, |следовательно, в отношении всех граждан изначальное действие презумпции правомерности поведения. А это значит, о любой поступок, какой угодно акт поведения кого угодно граждан, их объединений считается правомерным, пока установлено в надлежащих процедурах несоответствие данного поведения закону, то есть пока не установлено применительно к данному лицу событие правонарушения.

В какой-то мере такого рода требование перекрывается широко известной презумпцией невиновности. Но — лишь в какой-то мере. Презумпция невиновности охватывает область деятельности правоохранительных учреждений, судебно-процесеуальные отношения, связанные с предъявленным обвинением. Требование же признания изначальной правомерности поведения всех граждан имеет общегражданское и общегуманитарное значение, оно по сути дела вслед за институтом прав человека ставит властные органы в зависимое от статуса граждан положение, а в ситуациях, когда возникает вопрос о юридической ответственности, обязывает их прежде всего, еще до рассмотрения виновности кого­-либо, устанавливать само событие правонарушения (преступления).

Безусловно, юридическое положение "гражданину дозволено все, кроме прямо запрещенного законом" нуждается в строго правовом понимании. Вопреки ходячим поверхностным представлениям (будто бы приведенная формула открывает простор для анархии и вседозволенности — от­сюда непрекращающаяся со всех сторон критика данной формулы), перед нами — правовая формула, и ее реализа­ция не допускает достижения антиправовых целей — про­извола и беззакония. Данная формула предполагает сущест­вование необходимого уровня правовой культуры и мораль­ной ответственности и требует соответствующего "законо­дательного наполнения" приведенного общего положения — установления законом участков общественной жизни с раз­решительным порядком деятельности, а главное — уста­новления законом на другом полюсе общего дозволения необходимых юридических запретов в отношении всех вред­ных для общества случаев поведения, представляющих со­бой исключения из общего дозволения.

Изложенные соображения об общедозволительном по­рядке юридического регулирования позволяют вернуться к вопросу о частном праве, о выражающих его гражданских законах.

Ранее уже отмечалась та исключительно важная роль, которую играют гражданские законы в формировании со­временного гражданского общества, когда общие принципы права становятся реальной практикой, непреложным эле­ментом образа жизни людей. Но здесь важно подчеркнуть, что гражданские законы достигают такого результата именно потому, что они утверждают в юридическом, бытии ча­стное право — обширную и высокозначимую правовую сфе­ру (противополагаемую публичному праву), где как раз доминируют общедозволительные, или, по иной терминоло­гии, диспозитивные начала. Частное право как обитель сво­боды (прежде всего — экономической свободы) именно в гражданском обществе становится важным блоком всего режима правозаконности.

В этой связи следует признать весьма примечатель­ным тот факт, что 1950—1960-е годы — годы возвышения прав человека, ознаменовавшие вторую "революцию в пра­ве", отмечены и тем, что в демократических странах начал­ся известный ренессанс гражданского, частного права. После увлечения в 1920—1930-х годах "хозяйственным правом" и "торговым правом", отражавшими усиление административ­но-властных элементов в условиях кризиса в капиталисти­ческом хозяйстве западных стран, и в правовой теории, и в практической юриспруденции этих стран заметно возросло признание ценности гражданского права в его "чистом" виде, не деформированном императивно-властной деятельностью государства. Со всей очевидностью эта тенденция прояви­лась в новейшем гражданском законодательстве стран За­пада (особенно в Гражданских кодексах Нидерландов, канад­ской провинции Квебек).

И еще одно обстоятельство следует принять во внимание.

Принцип "дозволено все, кроме прямо запрещенного законом", распространяющийся на граждан, их объедине­ния, лишь тогда выполняет свои гуманистические функции, когда он сочетается и действует "в паре" с принципом, диа­метрально противоположным по содержанию, — "запрещено все, кроме прямо разрешенного законом", принципом, кото­рый должен строго и последовательно распространяться уже не на граждан, а на властные государственные учреждения и должностных лиц. Только тогда, когда государственные органы лишаются возможности поступать произвольно, втор­гаться по своему усмотрению во все сферы жизни, а вправе действовать только так и в тех пределах, которые для них прямо определены законом, только в этом случае обретает реальную жизнь общедозволительное (для граждан, их объ­единений) начало.

И попутное замечание о том, что в праве существуют соотношения чуть ли не математического свойства. Характер сочетания двух указанных правовых качал с математической точностью свидетельствует о природе данного строя и юридической системы. В обществах с антидемократиче­ским авторитарным строем властные органы действуют в общедозволительном режиме (они дозволяют себе "все", порой даже без всякого "кроме"), а на граждан, на поддан­ных распространяется разрешительный порядок : они вправе совершать только то, что им разрешено — то ли нормативным государственным документом, то ли индивидуальным решением чиновника.

В демократическом же обществе, в котором утверждается правозаконность, указанное соотношение меняется на прямо противоположное, ранее уже рассмотренное: государственные органы, должностные лица подпадают под дей­ствие строго разрешительного режима, а граждане, их объединения действуют на общедозволительных началах.

Право, отторгающее насилие.

Есть еще одна, принци­пиально важная черта, характерная для философии правозаконности, для права современного гражданского общест­ва, — это несовместимость такого права с насилием.

Здесь, впрочем, нужны терминологические пояснения. Право - и об этом ранее уже шла речь — вообще-то неот­делимо от силы, то есть от характерной для юридического инструментария и юридических механизмов способности преодолевать правовыми методами сопротивление тех или иных лиц, при помощи юридических установлений добиваться в соответствии с действующими юридическими порядками подчинения их воли этим установлениям. Бессильное пра­во — не право. Право — силовой инструмент социальной жизни, и об этом можно говорить в отношении всех периодов его развития, вплоть до нынешнего времени, до утвержде­ния в жизни передовых демократических стран гуманистического права. Да и здесь, — как автор попытается показать несколько позже — в гуманистическом праве, его качество силового инструмента не исчезает — оно только преобразуется в соответствии с требованиями эпохи.

Но от просто силы нужно отличать насилие. Последнее находится в ином ряду явлений, нежели подчинение всех лиц юридическим установлениям. Оно вообще — явление внеправовое. Оно состоит в подавлении, ломке, попрании воли тех или иных лиц, целых слоев населения, народов; причем — подавлении без правил, любой ценой и любыми средствами, когда происходит ломка воли действительно или потенциально непокорных людей, "выкручивание рук", не­зависимо от тяжести результатов, не считаясь с достоинст­вом и прирожденными правами людей, их здоровьем и жизнью, вплоть до расправы, до прямого физического унич­тожения человека.

К несчастью, надо признать, насилие — явление, увы, человеческого порядка, оно, к сожалению, так же, как и доброе, и конструктивное в жизни людей, — продукт разу­ма и свободы, их темных сторон, находящихся во власти жестоких инстинктов и страстей. Но в сопоставлении с по­нятием "право" это все же анахронизм, пожалуй, даже ана­хронизм антицивилизационного порядка, когда царит беспредел, хаос взаимного самоуничтожения, право войны.

Особо мощными инструментами насилия в обществе обладает государственная власть, нередко (на первых фа­зах развития человечества, при тоталитарных режимах) использовавшая свою мощь в узкоклассовых, групповых, личностных целях, в интересах самих правителей. В такого рода условиях и юридические установления — законода­тельство, судебные, иные правоохранительные учрежде­ния — втягивались вопреки своему предназначению в систему государственного насилия.

Но право потому и оказалось необходимым в человече­ской истории, что именно такого рода нормативно-ценност­ное образование способно противостоять темным, раз­рушительным сторонам свободы, грозящим самоистребле­нием человечества, и прежде всего — противостоять наси­лию.

Это качество в полной мере и раскрывается в гумани­стическом праве.

И вновь, как и в других случаях, здесь было бы недос­таточным ограничиться одними лишь приведенными общи­ми суждениями и общей декларацией (при всей их важности для утверждения последовательно правовой атмосферы в обществе). Необходимо, кроме того, хотя бы кратко, в обоб­щенном виде отметить наиболее существенные юридические установления, которые обеспечивают функционирование правозаконности как ненасильственной юридической системы. Среди таких юридических установлений, диктуемых и существующими порядками в ряде стран, и практикой (позитивной и негативной[136]) социально-политической жизни, пред­оставляется существенным выделить следующие.

Первое. Это введение такого жесткого политико-юридического порядка, в соответствии с которым ни один кон­фликт в обществе, грозящий возможностью совершения насилия, не должен решаться вне права, вне правосудия, строгих и полномасштабных, скрупулезно осуществляемых правосудных юридических процедур.

Второе. Это категорический запрет использования ре­гулярных вооруженных сил по их прямому назначению при решении любых внутригосударственных конфликтов (а при необходимости частичного использования вооруженных сил любого подчинения, например для усиления охраны общественного порядка, полицейских акций, — установление безусловных запретов, исключающих возможность насилия в любом виде).

Третье. Это изменение статуса, функций, порядка дея­тельности и подчиненности "силовых" ведомств (госбезопас­ности, органов внутренних дел и др.). Такое изменение, которое поставило бы их под букву закона, учреждений юстиции, свело их функции к общественно необходимому минимуму, исключило самим порядком их деятельности возможность их использования в борьбе за власть, в иных политических целях, — целях, которые во всех без исключения случаях должны осуществляться на основе закона и процессуальных процедур, а не путем насильственных акций.

Возвышенное правосудие.

Важнейший компонент гу­манистической философии права, прямо раскрывающий смысл ее характеристики в качестве концепции правоза­конности, — это независимое и сильное правосудие, обладающее такими правомочиями и высоким статусом (т.е. та­кой степенью "возвышенности"), которые делают его спо­собным противостоять исполнительной и в необходимых случаях законодательной властям, принимать решения с не­посредственной опорой на права человека, общие демокра­тические правовые принципы, начала частного права.

Именно здесь настало время сделать уточнение в от­ношении "силового" характера права современного граж­данского общества. Гуманистическое право остается мощным силовым фактором в жизни общества (коль скоро оно ока­зывается способным противостоять власти и даже возвы­ситься над ней). Но право современного гражданского существа не выступает в качестве инструмента, действен­ность которого определяет главным образом, а порой и исключительно стоящий за ним аппарат государственного принуждения. Напротив, благодаря той мощной силе, которая заключена в естественном праве, оно становится в ос­новном самодостаточным нормативно-ценностным регулятором. И за его "спиной", наряду с авторитетом го­сударства, непосредственно стоит в качестве главного внеш­него силового инструмента правосудие (которое, разумеется, при необходимости может привлечь на основании закона и другие силовые государственные институты).

В конечном счете именно независимое и сильное пра­восудие способно сделать право суверенным и вместе с тем социально сильным образованием, независимым от усмот­рения и произвола государственной власти, в том числе от усмотрения, а порой и произвола, выраженного в законода­тельных и иных нормативно-правовых документах.

Философия правозаконности, следовательно, предпо­лагает существование развитой юридической системы, дей­ствующей при такой организации государственно-властных институтов, при которой самостоятельное и высокое место занимает независимое и сильное правосудие.

Конечно, в независимом и сильном правосудии таятся и грозные опасности. Опыт ряда стран, в том числе и россий­ский опыт, свидетельствует, что при неразвитой, несложив­шейся юридической системе, ущербности юридической культуры государственное всевластие и произвол могут про­бить себе дорогу и через судебные учреждения, которые, пользуясь своим независимым статусом, могут выйти из-под правового контроля и неправомерно вторгаться в жизнь об­щества. И тогда оправдываются предостережения мудрых людей прошлого, полагавших, что наиболее страшная тирания — это тирания, скрывающаяся под маской законности.

Потому-то речь должна идти не просто о независимом и сильном правосудии, а о правосудии возвышенное — та­ком, когда судебная, юрисдикционная деятельность обога­щена высокой культурой (в том числе — отработанными процессуальными процедурами и гарантиями, предупреждающими ошибки и злоупотребления), а главное — осуществляется высококвалифицированными правоведами, способ­ными по уровню своей профессиональной подготовки, гра­жданственным и моральным качествам вершить в общест­ве правый суд.

Опорные точки.

Реализация идеалов правозаконности, во многом видимых в перспективе (и потому ныне имеющих в чем-то романтический характер), — процесс, судя по все­му, трудный, противоречивый, долгий. Его успех зависит от многих составляющих и переменных, прежде всего от утвер­ждения начал либеральной цивилизации, становления основ­ных институтов гражданского общества, демократизации всей общественной жизни, развития культуры — и общей, и пра­вовой (персоноцентристской), состояния правопорядка и за­конности в стране. Как показывают события последнего времени, даже демократические страны с достаточно высо­кой правовой культурой (такие, как Великобритания, Фран­ция, США, Дания и др.) развиваются в правовом отношении далеко не всегда прямолинейно, а, напротив, с зигзагами и поворотами назад, с немалым трудом достигают более высо­ких показателей в своем правовом развитии.

Вместе с тем можно отметить ряд рубежей, опорных то­чек, достижение которых независимо от всех других обстоя­тельств (в том числе и в странах, только-только вставших на путь демократического развития) представляется делом неот­ложным, требующим настойчивого приложения усилий.

К числу таких рубежей, опорных точек, которые часто перекликаются с отмеченными выше характерными чертами права гражданского общества, относятся следующие четыре.

Это:

во-первых, неуклонное возвышение в жизни общества прав и свобод человека, придание им доминирующего значения и в законодательстве, и — что не менее важно — практической юриспруденции, в общественном мнении;

во-вторых, закрепление в законодательных документах, прежде всего в Конституции, в кодифицированных актах, демократических правовых принципов, которые могли бы стать нормативной основой для решений судебных органов по вопросам, не получившим разрешения в действующем законодательстве;

в-третьих, придание высокого статуса частному праву (при необходимости — его восстановление и разви­тие), выраженного в отработанном, соответствующем миро­вому уровню гражданском законодательстве;

в-четвертых, возвышение суда, осуществление действенных мер по укреплению его независимости, его силы, способной при необходимости противостоять произ­волу административно-исполнительной и законодательной властей; причем — с одновременным укреплением процессуальных гарантий, предупреждающих произвол и со сто­роны юрисдикциовных органов.

Еще раз скажу: кратко изложенные идеи правозакон­ности, соответствующие требованиям современного граж­данского общества, — не более чем идеалы — обобщенный образ, полученный в результате суммирования тенденций и достижений законодательства и юридической практики демократических стран с развитой юридической культурой, отечественного положительного и отрицательного опыта, а также представлений автора, в чем-то, понятно, дискусси­онных, о месте и роли права в жизни людей.

Но это, как мне представляется, простые, ясные идеа­лы. Они согласуются с нашими тоже простыми, ясными, свет­лыми человеческими потребностями и устремлениями. И, что особо существенно, именно они, идеалы правозаконности, способны придать оптимистические очертания буду­щему людей, определить оптимальный, жизнеутвер­ждающий и достойный, вариант перспективы развития человеческого сообщества. И стать — наверное, умест­но будет сказать — для каждой страны, в том числе и для России, общечеловеческой и одновременно националь­ной идеей (которую так упорно и так безуспешно в ваши дни "ищут" в российском обществе)[137].

И все же дальше на примере России, нашего Отечест­ва, мы увидим, как непросто, с каким трудом, с какими потерями, деформациями эти идеалы входят (а еще чаще — не входят) в жизнь.

Именно для России все эти процессы оказались неимоверно сложными. Ибо Россия стала страной, в результате событий последних десятилетий не просто отброшенной назад, а страной сломанной, искалеченной, в ряде случаев уже лишенной возможности без гигантских потерь воспринимать и развивать простые и ясные человеческие идеалы. И особенно прискорбно, быть может, то, что Россию во многом сломала, искалечила также система взглядов на право, претендующая на то, чтобы быть "философией", — коммунистическая правовая философия.

Загрузка...