Финно-угорские этнографические исследования в России

ВВЕДЕНИЕ

Финно-угорские народы России, включающие в себя финнов (ингерманландцев), саамов, водь, ижору, карелов, вепсов, марийцев, мор­дву, удмуртов, коми, коми-пермяков, хантов и манси, являются частью древнего автохтонного населения Евразии. На протяжении многих столетий народы, говорящие на финно-угорских языках отделены друг от друга огромными расстояниями, отличиями хозяйственной деятель­ности, образа жизни и религии, тем не менее, сохраняют четкую иден­тификацию себя не только как носителей определенной этничности, но и как представителей более широкой общности. Как случилось, что люди, живущие в Западной Сибири, на Урале, в Поволжье и на Евро­пейском Севере России ощущают не только ментальное единство, но и немало знают о своих зарубежных родственниках — финнах, эстонцах и венграх? Думается, что ответ на этот вопрос можно найти в области истории как таковой, а также в сфере истории науки и образования. Дело в том, что финно-угроведение (финно-угристика), зародившись как ис­следовательское направление филологического характера, довольно ско­ро приобрело полифункциональную, этнографическую (в широком понимании термина) сущность. Не важно кто — лингвист, историк или литературовед — занимался изучением финно-угорской проблема­тики, главное, что результаты научных поисков, откладываясь на стра­ницах газет, журналов и школьных учебников, формировали чувство финно-угорского родства.

Замысел данной книги сложился из двух составляющих, одна из которых имеет «академическое» происхождение, вторая — «универси­тетское». Первая мотивация была связана с защитой диссертации и вы­шедшей по ее итогам монографии, тема которой предполагала даль­нейшее расширение исследований. Но потребовавшие больших затрат времени преподавательские заботы, казалось бы, надолго отодвинули такую перспективу. Однако, как выяснилось, специфика работы на кафедре сама подтолкнула этот проект вперед, так как читаемые сту­дентам курсы по истории зарубежной этнологии и финно-угорской этнографии потребовали целенаправленного поиска специальной лите­ратуры. Неоценимую помощь оказали стажировки при кафедрах этно­логии, фольклористики и социальной политики Хельсинкского универ­ситета, где сама научная атмосфера (не говоря уже о профессорских консультациях и богатейших библиотеках) настраивала на особый лад. Многие вопросы теории и истории науки стали более понятны после посещения университетов Великобритании с их имперским прошлым и мультикультурным настоящим. Состоявшийся затем офи­циальный переход в академический институт, вкупе с образовавшейся, к моему удивлению и удовлетворению, исследовательской свободой, актуализировал прежние мысли о подготовке книги по истории финно­угорской этнографии.

Апробированные в виде докладов на различных конференциях предварительные тезисы работы, указали на ее возможную структуру, продемонстрировав наиболее значимые и вместе с тем уязвимые ас­пекты. Постепенно стало ясно, что меньше всего информации имеет­ся о ранних исследованиях в области этнографического финно-угроведения. Кроме того, весьма неопределенно выглядел вопрос о времени институционализации этнографии применительно к изучению финно­угорских народов России. Трудности усугублялись тем, что в научном сообществе финно-угроведение чаще всего ассоциировалось с лингвис­тикой, из которой действительно, как из первоосновы постепенно вы­растали история, этнография и археология. Отчасти решимость за­няться этим, казалось бы, малоперспективным «ранним» периодом укрепила невозможность его интерпретации в качестве «нормальной науки» (по Т. Куну). При более пристальном рассмотрении оказалось, что языковедческие исследования (не говоря уже о путевых дневниках и историко-географических сочинениях), были наполнены сведениями эт­нокультурного характера. Рано или поздно этнографическая сущность эмпирического материала должна была возобладать над формой его изложения, что и начало происходить в финно-угроведении в XVIII — первой половине XIX в. Приняв данное умозаключение за некую от­правную точку, можно было уже подробнее рассматривать внутривременные связи и разрывы рассматриваемого периода.

О периодизации: Одной из традиционно сложных и принципиаль­ных проблем, возникающих при подготовке исследования по истории науки, является необходимость разработки общей схемы периодизации рассматриваемых событий. Нельзя не согласиться с мнением С.А. Токаре­ва о том, что «...периодизация есть установление качественно своеобраз­ных этапов исторического процесса, развертывающегося во времени». Другое дело, что понимать под этим качеством: изменения теоретико­методологического обеспечения исследований, появление ученых-нова­торов, формирующих научные школы, или смену приоритетов в опреде­лении предметно-объектной сферы науки. Думается, что было бы кор­ректно, учитывая все вышеперечисленные факторы, рассматривать их в рамках исторических периодов, стратификация которых была обоснова­на господствовавшими в обществе идеями генерирующего характера.

Не менее важным представляется вопрос о времени и обстоятель­ствах зарождения финно-угорской этнографии в России как части про­цесса становления отечественного народоведения. Причем изначально следовало бы разграничить чрезвычайно длительный период накопле­ния эмпирических материалов о жизни народов и хронологически более скромный период научного осмысления собранного, связанного с про­фессионализацией этнографических исследований. Наиболее аргумен­тированной в этом плане представляется точка зрения Л.П. Лашука, отмечавшего, что «...в науках истории и географии России в том виде, в каком они сформировались к середине XVIII в., значительное место зани­мали «народоведческие» описания и обобщения, которые во второй по­ловине этого столетия заметно расширились и подверглись первичной рационально-теоретической обработке. Это, собственно, и было реаль­ное начало отечественного народоведения, которое, обретя философско-историческое обоснование и обратившись к сравнительно-историческо­му методу, приняло форму самостоятельной этнографической дисципли­ны около середины XIX столетия». Возвращаясь к избранной теме, можно сослаться также на мнение венгерского финно-угроведа П. Домокоша, считающего, что «...финно-угорская наука под влиянием интере­са к древней истории зародилась фактически в различных уголках Евро­пы в век Просвещения и, прежде всего, на основании языковых источ­ников и данных. Основной вопрос — а именно: кто же эти живущие среди нас народы с такими непонятными языками, откуда они пришли? — был задан и решался исследователями нефинно-угорского происхожде­ния (например, Фишер, Ломоносов) и учеными финно-угорских народов (Шайнович, Портан). И с другой стороны — что за язык, на котором мы говорим, и откуда мы попали в Европу? Параллельно с тем, как рожда­лись ответы, рождалась сама наука... К XIX веку разрозненные иссле­дования сложились в зрелую науку, ученые искали контакты друг с дру­гом, начались экспедиции, создавались университетские кафедры...».

Таким образом, предлагаемая периодизация истории этнографичес­кого изучения финно-угорских народов России в XVIII — первой поло­вине XIX в. предполагает выделение двух сменяющих друг друга эта­пов. Первый этап, хронологически охватывающий весь XVIII в., был непосредственно связан с развитием идеи европейского Просвещения, включавшей в себя народоведение как часть общей программы раци­онального познания окружающего мира. Академические экспедиции, работавшие в те годы на пространствах Российской империи, подняли огромный пласт этнокультурной информации, осмысление которой было начато выдающимися умами эпохи. Исследовательский импульс, нашедший свое воплощение в историко-географических и этнографи­ческих трудах Ф.И. Страленберга, Г.Ф. Миллера и И.Г. Георги, был распространен в том числе и на финно-угорские народы, сделав их полноправными субъектами просветительской ойкумены. Истоки фин­но-угорских этнографических исследований, берущие свое начало от века Просвещения, получили пронзительное, чувственное звучание в трудах ученых-романтиков, чья деятельность анализируется в рамках второго этапа нашей периодизации. Когда на заре XIX в. активизиро­вался процесс строительства европейских наций, финские и венгерс­кие ученые посчитали делом своей чести восстановить историю своих народов, обратившись к изучению материальных и духовных свиде­тельств прошлого. Поиски финно-угорской (уральской) прародины и родственных народов привели А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Ре­гули в Россию, заново открытую в романтический период истории науки. Будучи, подобно их предшественникам, воспитанниками евро­пейских научных институтов, они привнесли в российскую науку не только устоявшиеся исследовательские традиции, но и заложили пер­вые камни в фундамент отечественного финно-угроведения.

О методологии: Размышления и некоторые предварительные опы­ты над тем, как надежней всего связать в единый текст довольно раз­нородный историографический и этнографический материал, подска­зали способ изложения, который вкратце можно отобразить в виде сле­дующей последовательности: эпохи — идеи — герои.

Казалось бы, сам переживаемый исторический период диктует лю­дям изначально определенные нормы поведения, мышления и письма — «коллективные представления» (по Э. Дюркгейму), одновременно оп­ределяя цель интеллектуальной деятельности, направляющей усилия ученых-профессионалов и энтузиастов-любителей. Форма и стилисти­ка научных произведений, датируемых примерно одним временем, также указывают на их связь с некими общими идеями, которые позво­ляют авторам особым образом интерпретировать находящийся в их распоряжении материал. Мир идей, по-видимому, превращает истори­ческое время в историческую эпоху, выделяя исследовательские при­оритеты, указывая на ориентиры и вырабатывая систему оценивания. То есть, мы вновь возвращаемся к мысли об исторической предопре­деленности большей части научных результатов, когда творческий по­тенциал ученой личности реализовывался в рамках доминирующей идеологии. Между тем, устойчивость идейного обеспечения науки за­висела от достижительных способностей ее лидеров, а именно — от их умения продемонстрировать познавательные возможности выработан­ной методологии и способности увлечь за собой молодое поколение. Проблема лидеров состояла еще в том, что добиваясь выдающихся научных успехов, они сами взрывали прежние установки, своими тру­дами и героизмом биографий задавая столь высокую планку, за кото­рой, как будь-то бы возникала пустота. Но эта пустота была не без­воздушным бесплодным пространством, а стартовой площадкой для поисков новых героев, новых идей, новой эпохи.

Расположение и отслеживание движения избранных нами героев в историческом времени, географическом пространстве и мире идей по­требовало применения ряда специальных приемов, первостепенное зна­чение среди которых занимает метод биографического анализа. Научная биография как жанр предполагает не только рассказ о личных успехах и неудачах ученого, но, прежде всего, исследование его мироощущения и, если можно так сказать, позиционирования в различных социальных средах. Таким образом, научные биографии выделенных персоналий в буквальном смысле находятся между социологией и историей, если учи­тывать индивидуальные импульсы и коллективные решения, имеющие место в конкретной ситуации. Биографические данные, в свою очередь, фокусируют внимание на истории тех научных сообществ, в которых формируются и работают интересующие нас ученые. Академические традиции, университетская жизнь, а также сведения о неформальных объединениях интеллектуалов создают «рабочий контекст», позволяю­щий определить степень вовлеченности ученого в общее дело, рассмот­реть взаимоотношения с коллегами и работодателями.

Сделанные М. Фуко наблюдения из европейской истории знаний, подчеркнули общественную значимость научных изысканий, великих открытий и инноваций, показав тесную взаимосвязь интеллектуальной и политической истории. Финансирующие науку государственные институты, равно как и покровительствующие ученым сановники-меце­наты становились участниками исследовательского процесса, пытаясь извлечь из него практическую пользу, а порой и личную выгоду. Тон­кая игра между учеными и властью продолжалась с переменным успе­хом, точно так же, как и дружба/вражда между отдельными представи­телями науки и правительства. Нарушение этого баланса грозило, с од­ной стороны, политизацией и полным «огосударствлением» науки, с другой — дестабилизацией самого государства, вошедшего в противоре­чие с интеллектуальной элитой. В этой связи, в предлагаемой читателю работе значительное внимание уделено истории взаимоотношений уче­ных и империи. Тем более, что теория и практика европейского наци­онализма, широко обсуждающаяся в последнее время в рамках импер­ского дискурса, представила достаточно оригинальный угол зрения на, казалось бы, давно известные факты. Так, имперское государство, чья устойчивость, как известно, зиждилась на наднациональной природе власти, должно было быть достаточно чутким к поликультурной реаль­ности своего внутреннего бытия. Данная чуткость могла развиться толь­ко на основе научного знания народонаселения, открытого и описанного учеными. В том случае, если империя начинала изменять правила в пользу одного или нескольких численно доминирующих народов, ответ­ный ход не заставлял себя долго ждать, принимая формы тайных об­ществ, просветительских кружков и национальных движений, програм­мы которых также создавались на основе научных рекомендаций.

Наверное, трудно было бы представить личность ученого безотно­сительно его текстов. Другое дело, каким образом извлечь из научных сочинений необходимую информацию об авторе, его позиции и миро­воззрении. В этом случае был предпринят опыт прочтения интересую­щих нас трудов, во многом опирающийся на методологические разра­ботки ученых-литературоведов. В частности, привлекла внимание под­нятая в исследованиях М.М. Бахтина проблема отношения автора к герою, применительно к этнографическим текстам — к героям, под которыми следует понимать описываемые народ(ы). Специфика этнографического текста отдаленной от современности эпохи стано­вится ближе и понятнее, если учитывать идеологические и стилистичес­кие особенности времени, разглядеть которые может помочь «нулевая степень письма», поиски которой советовал вести Р. Барт, четко отделяв­ший политически ангажированную оболочку текста от его глубинного ценностного ядра. Идеологическая пристрастность автора выступает не столько декларацией его политической позиции, сколько способом личной ориентации в историческом периоде. Одновременно «метафо­ричность» научных произведений часто указывает на подлинное отно­шение авторов к исследуемому материалу. Умение писать правду или максимально приближенные к правде вещи, не вступая при этом в от­крытую конфронтацию с режимом, стала визитной карточкой этногра­фов. И финно-угорская проблематика не была исключением.

Не секрет, что определяющий вклад в становление отечественной этнографии внесли приглашенные из различных европейских стран, преимущественно из Германии, ученые, опиравшиеся не только на свои полевые собрания, но и широко использовавшие наследие пред­шествующей литературы. Историографическая значимость так называ­емых «высказываний иностранцев о России», стала предметом иссле­дования М.П. Алексеева и его школы, воспринятая затем исследовате­лями финно-угорских народов. Далеко не всегда лицеприятные сочинения иностранных писателей, проанализированные с историчес­кой и культурологической точек зрения приобретали, порой, совсем иное звучание. Или, как отмечал Ю.М. Лотман, следует: «...подходить к источникам этого типа как к текстам, нуждающимся в дешифровке, своеобразном раскодировании, которое должно предшествовать цитат­ному их использованию». Кроме того, работая с текстами историко­географической и этнографической направленности, многие исследо­ватели замечали некоторые закономерности, связанные со стереотипи­зацией рассматриваемых объектов и событий. Создаваемые таким путем ментальные карты отображали субъективированную историю стран и народов, на долгое время закрепляя в литературе те или иные символы и маркеры, изучение которых видится весьма перспективным.

Об источниках: Источниковая база данного исследования опреде­лилась из принятой концепции, предполагающей историографическую направленность работы, реализуемой в рамках финно-угорского эт­нографического дискурса. Высокая степень биографичности привлека­емых источников потребовала изучения как опубликованных авторских трудов, так и рукописных материалов. Надеюсь, что использованные в работе специальные научные исследования, архивные собрания, эн­циклопедическая, справочная и мемуарная литература создали необхо­димый этнографический и историко-биографический контекст, кото­рый в сочетании с историографическими и науковедческими разработ­ками позволил создать более или менее реалистические образы минувших эпох, будораживших эти эпохи идей и рожденных этими идеями героев.