Финно-угорские этнографические исследования в России

1

Например, согласно воззрениям шведского ученого XVII в. И. Мессениуса, один из наследников Ноя по имени Туискон основал обширную империю, восточная часть которой называлась Сарматия населенная племенами венедов, включавшими в себя финнов и славян. Эта Сарматия, или Венеландия и стала со временем называться Финляндией. В книге известного шведского историка О. Рюдбека «Атлантика» прародитель северных народов Туискон был заменен не менее легендарным Месехом. Популярностью пользовалась теория, выводя­щая происхождение шведов и финнов от Maróra, сына Яфета и внука Ноя. См.: Kemiläinen A. Finns in the shadow of the «Arians». Race Theories and Racism. Helsinki, 1998. P. 34-35; Hogden M.T Early Anthropology in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. Philadelphia, 1964.

2

Опубликованный в 1789 г. словарь К. Ганандера «Финская мифология», синтезировавший ранее накопленные исторические знания и полевой фольк­лорно-этнографический материал, можно сказать, открыл энциклопедическое направление в зарождающемся финно-угроведении. См.: Hoppál М. Finno-Ugric mythology reconsidered И Uralic mythology and folklore. Ethnologica Uralica. 1989. Vol. 1. P. 16.

3

Преодолеть устоявшийся стереотип восприятия начальных ступеней на­циональной истории венгерскому обществу удастся только в XX в. После мно­гочисленных экспедиций и затяжных «тюрко-угорских войн» в венгерской науке ученым стоило больших трудов убедить современников в существовании древнего финно-угорского родства. См.: Zsirai М. Finnugor rokonságunk. Budapest, 1937.

4

Примечательно, что вплоть до 1840-х гг. официальным языком в Венгрии оставалась латынь, являясь по сути дела одним из ключевых бастионов сопро­тивления имперским властям, пытавшимся распространить немецкий язык в качестве общегосударственного. См.: Гусарова Т.Г Общество и языковая ситуа­ция в Венгрии в эпоху становления династии Габсбургов (XVI-XVII вв.) // На­учные издания Московского венгерского колледжа. М., 2002. II/2. С. 291-299.

5

Склонность к перемене мест была особенно присуща немецким ученым. А.Л. Шлёцер считал ее одним из своих «национальных достоинств», которое привело его в Россию. Кроме того, опыт «благородного путешествия» с позна­вательными целями позволял сформировать не только ментальную карту иссле­дуемого региона, но и составить коллекцию (кунсткамеру) экзотических вещей (раритетов), которые можно было с успехом демонстрировать знакомым, иллю­стрируя свои рассказы (экскурсии).

6

В 1782 г. Х.Г. Портан писал: «Первый шаг заключается в том, чтобы овладеть русским языком, ибо на нем появляются грамматики и лексиконы тех финских наречий, на которых говорят финские народности, живущие в России; но чтобы разобраться в том, что действительно является финским, надобно знать также татарско-турецкий, монгольский и прочие языки».

7

И.Э. Фишер писал по этому поводу: «Чувашский язык наиболее разнит­ся от языка других народов. Почти можно бы было почесть его за Татарский диалект: много в нем собственнаго, а протчия слова, которых очень не много, суть Чудския. Однако не думаю я, чтоб Чувашский первоначальный язык имел нечто общее с Татарским: ибо Чуваши по всему виду прежде поселились в той земле, нежели Татара: но они забыв древний свой язык для долговременнаго между Татарами пребывания, смешали его с их языком: так сделалось и с башкирцами, у которых едва приметить можно, что в древния времена говори­ли они другим, а не Татарским языком».

8

Кроме того, Х.Г. Портан был пионером этнографического краеведения в Финляндии, разработавший и опубликовавший в прессе подробные инструкции по описанию приходов и городов страны. Поступающие к нему описания отдельных местностей, Пор­тан печатал в газете г. Або/Турку, способствуя развитию регионального созна­ния финляндцев..

9

Оригинальное звучание фамилии Г.Ф. Миллера было — Мюллер (Müller), но по невыясненным причинам в России его фамилию начали писать и произ­носить через «и».

10

Инструкция, данная Академией Г.Ф. Миллеру при отправлении в Сибир­ское путешествие «О истории народов».

11

Географический лексикон Российского государства, или Словарь, описующий по азбучному порядку реки, озера, моря, горы, города, крепости, знатные монастыри, остроги, ясашные зимовья, рудные заводы и прочие достопамят­ные места обширной Российской империи и проч., из достопамятных известий собранный коллежским асессором и города Вереи воеводой Федором Полуни­ным, с поправлениями и пополнениями для пользы общества в печать издан­ный трудами и с предисловием Г.Ф. Миллера.

12

Миллер ГФ. Описание живущих в Казанской губернии языческих наро­дов, яко то черемис, чуваш и вотяков с показанием их жительства, политичес­кого учреждения, телесных и душевных дарований, какое платье носят, от чего и чем питаются, о их торгах и промыслах, каким языком говорят, о художе­ствах и науках, о естественном и вымышленном их языческом законе, також о всех употребительных у них обрядах, нравах и обычаях; с приложением мно­гочисленных слов на семи разных языках, как то на казанско-татарском, чере­мисском, чувашском, вотяцком, мордовском, пермском, зырянском, и приоб­щенным переводом господней молитвы «Отче наш» на черемисском и чуваш­ском языках». СПб., 1791.

13

Очевидно, на это мнение И.Г. Георги повлияли собранные в ходе акаде­мических экспедиций сведения об этнографической группе мордвы — «мордве-каратаях», которые в результате длительных контактов с поволжскими татара­ми усвоили их язык и некоторые элементы бытовой культуры.

14

История миссионерской деятельности православного духовенства среди обских угров, очевидно, включает в себя несколько этапов, начиная от «нена­сильственного» внедрения вплоть до массового крещения, инициированного и жестко контролируемого центральными властями империи.

15

Романтики не принимали механицизм просветительских построений (трактовавших историческое развитие как причинно-следственную последова­тельность событий), отторгающих источники мифологического и легендарного характера. Романтиков возмущала ироническая поучительность просветитель­ских текстов, когда столь любимый оппонентами «прогресс» понимался как результат рационального преодоления мрачных областей человеческого неразу­мия и незнания, тем самым, отказывая истории в праве на органичность, позво­ляющую видеть мир таким, каков он есть. Кризис просветительского историз­ма обозначился еще в конце XVIII в., когда в трудах Ж.-Ж. Руссо и И.Г. Гердера прозвучала критика универсального «рацио», продолженная в следующем сто­летии новой генерацией исследователей.

16

При всем концептуальном различии идей Просвещения и Романтизма, необходимо помнить, что их взаимозависимость определялась, в том числе, теми задачами, что выдвигались и решались в конкретных политических и этнографических ситуациях. В целом ряде случаев универсальные схемы про­светителей не работали в локальных сообществах ровно до тех пор, пока они не были адаптированы к местным условиям, языкам и обычаям. Но, в таком модернизированном виде они начинали больше влиять на формирование наци­ональной и региональной идентичности, нежели чем на абстрактную цель повышения общего культурного уровня населения. Одновременно, в целом ряде случаев идеологи национального романтизма брались за решение абсо­лютно просветительских задач, распространяя универсальные знания посред­ством этнолингвистической и этнополитической мобилизации.

17

Примечательно, что участники экспедиций, организованных в XVIII в. Санкт-Петербургской Академией наук, исследовали как самые отдаленные от центра страны территории, так и земли вблизи столичных городов, население которых было известно науке не многим более, чем алеуты и камчадалы. Многие интеллектуалы предромантического времени именно в кратких переез­дах от одной почтовой станции к другой формировали свой образ страны, народа и в конечном счете того «иного», что отличало яркий столичный мир от реалий провинциальной повседневности. Не случайно, литературный прием, использованный в свое время А.Н. Радищевым, путешествовавшим из Петер­бурга в Москву, стал своеобразным символом открытия автором, как будто давно известных вещей.

18

Выступая на финляндском сейме в г. Борго император Александр I тор­жественно заявил, что финский народ отныне займет «место в ряду европей­ских наций», что с восторгом было воспринято финляндцами как обещание са­мобытного развития.

19

В вопросах утверждения финского языка романтически настроенные преподаватели и студенты Абоского университета были едины. Так, препода­ватель русского языка и истории Э.К. Эрстрём предложил специальную про­грамму по внедрению родного языка во все сферы жизни. Параллельно должна была разрабатываться и преподаваться национальная история, география, стати­стика, литература, а каждый выпускник должен был сдавать экзамен по финско­му языку. О необходимости учреждения в университете должности преподавате­ля финского языка студенты 2 марта 1821 г. подали петицию в консисторию. Сту­денты писали, что финнам, желавшим получить образование, приходилось забывать родной язык. Чиновник, вышедший из крестьянского сословия и все детство говоривший по-фински, со временем сознательно забывал его, ибо, согласно господствующему мнению «плохое знание финского языка — есть признак образованности.

20

Например, когда А.И. Арвидссон напечатал в 1821 г. в издаваемой им газете Äbo morgonblad: «Счастлив тот, кто живет в дни освежающей бури... Любовь к родине — самое дорогое для человека, и тот кто любит родину, не имеет права молчать», верноподданные местные сановники немедля доложили императору о появлении в Великом княжестве опасного подстрекателя. Ар­видссон писал по этому случаю: «Все, что я говорил об «освежающей буре», касалось только литературы, а клеветники вырывали это из контекста и пере­мещали в государственную область, донося Александру I, читали так, словно в этом было, что-то мятежное».

21

Примечательно, что вплоть до 40-х гг. XIX в. венгерское дворянство жестко отстаивало перед империей свое право вести делопроизводство на ла­тинском языке, одновременно отказывая венгерскому языку в легитимности.

22

Венгерское революционное правительство видело свою главную задачу в построении национального государства, слишком долго не внимая требованиям немадьярских меньшинств об автономии, чем умело воспользовались имперские власти, активно вовлекая хорватские, румынские и сербские отряды в войну с венгерскими повстанцами.

23

Как отмечал М.К. Азадовский: «История Государства Российского» акти­визировала деятельность ранних историков и собирателей русской старины в различных ее направлениях, в том числе и в области старинного народного быта и народной поэзии. Благодаря труду Н.М. Карамзина, основные истори­ческие проблемы, касающиеся судеб русского народа, вышли из ограниченного круга ученых и писателей и стали достоянием широких кругов общества; на­конец, великое значение имела и та мобилизация разнообразных исторических, литературных и тому подобных памятников, которую производил Карамзин и которая закладывала основу для дальнейших изучений».

24

Карамзин с успехом продемонстри­ровал на примере своего монументального исследования действенную силу одного из основополагающих постулатов романтиков, а именно стремления излагать научные вещи художественным языком, соединяя академизм стиля с сюжетной увлекательностью повествования. Во многом благодаря Карамзину историзм становится ведущим направлением общественной мысли России, актуализируя идею народности, национального самосознания и национального характера. Не случайно В.Г. Белинский писал: «Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание могущественно и неотразимо про­никло собою все сферы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии».

25

Утверждению в российском государстве и обществе консервативных ценностей много способствовала научная и бюрократическая деятельность, так называемых «просвещенных консерваторов», в частности Н.М. Карамзина и графа С.С. Уварова.

26

Взаимоотношения между финляндскими «просветителями» и «романти­ками» были не простыми. Например, когда в 1820 г. Р. фон Беккер начал изда­вать на финском языке «Туркуский еженедельник», его основной задачей он видел просвещение крестьянства. Это спровоцировало конфликт с некоторыми деятелями «туркуских романтиков», считавших, что патриархальную простоту крестьян следовало уберечь от тлетворного влияния буржуазной цивилизации. Романтик Ю. Линдсен на страницах своей газеты критиковал Беккера, издание которого приносило, по его мнению, лишь вред, поскольку развивало у крес­тьян способность мыслить, знакомило их с новыми идеями, а это портило народ.

27

По приглашению Н.П. Румянцева в России работал финский историк А.И. Гиппинг, занимавшийся поиском материалов по истории Финляндии в российских архивах, также способствовавший вовлечению А.И. Шегрена в научные изыскания «румянцевской дружины».

28

На собраниях «субботников» живо обсуждались такие вопросы, как: Можно ли сделать Финляндию финской? Имеет ли право одна нация навязы­вать свою культуру и ценности другой? Как уравнять финскую культуру с более развитыми культурами? и т.д. В знак своей приверженности народному языку и с верой в его будущее, группа студентов подписала обязательство изучить финский язык и доказать собственные умения перед землячеством.

29

Примечательно, что происходя из одной и той же идейной среды, беру­щей начало от немецкого романтизма, идея этнографического изучения финно­угорских народов России была по разному воспринята в учеными и политика­ми: так, в Финляндии и Венгрии поиски родственных народов стали частью родиноведческого националистического дискурса, тогда как в глазах сторонни­ков «русской партии» РГО, в значительной мере придерживающейся славяно­фильских настроений, данный исследовательский проект никак не выглядел приоритетным.

30

Совет РГО поддержал проект, добавив, что ученым также следует поста­раться разыскать остатки шведского населения на островах побережья Лифлян­дии и Эстляндии. В результате удалось зафиксировать значительный объем этнографической и фольклорно-лингвистической информации о ливах, числен­ность которых в действительности оказалось несколько больше, чем предпола­галось ранее. Кроме того, сопровождавший Шёгрена художник А. Пецольд выполнил с натуры серию романтических рисунков и акварелей, запечатлев­ших ливов в окружении их традиционной культуры. В следующем 1847 г. ИРГО была отправлена экспедиция Э. Гофмана на Северный Урал, где были собраны некоторые сведения о хантах, ненцах и коми-ижемцах.

31

Предстоящая дорога и манила, и пугала путешественника своей неопре­деленностью. Как писал, например, Э. Лённрот: «Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И когда в конце концов удается рассеять беспричинную озабоченность родителей, всегда нахо­дятся еще тетушки, крестные и прочие, которых, наверное, замучила бы со­весть, если бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, рассказывают допотопные истории о всевозможных утопленниках. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня якобы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся десятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о дру­гом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже ни­когда после этого не видели в родных краях».

32

В этнополитическом ключе эта проблема зазвучала в Финляндии в пери­од национального романтизма, когда «биармийская теория» стала частью ин­теллектуального сопротивления историографическому «скандинавизму». Вре­мя Биармии рассматривалось в качестве «Золотого века Финскости», а описан­ные в Калевальских рунах войны между народами «Kaleva» и «Pohja» интерпретировались как конфликты между финнами (карелами) и биармийцами.

33

По этому поводу один из теоретиков европейского романтизма Ф. Шле­гель писал: «Решающий момент, который все объяснит — это внутренняя струк­тура языков, или сравнительная грамматика, которая нам даст новые разгадки происхождения языков...».

34

Влияние интеллигенции на формирование общественного мнения стра­ны особенно усиливается в первой половине XIX в. в связи с распространени­ем в России периодической литературы. В частности, сам термин «этногра­фия» в широкой печати впервые начал использоваться в «Сибирском вестнике» (1824 г.), в «Московском телеграфе» (1825 г.) и в «Северном архиве» (1826 г.). Что касается сферы этнографического финно-угроведения, то редкий из полевых исследователей не был активным сотрудником-корреспон­дентом какой-либо газеты или журнала. Например, А.И. Шегрен воспитанный на манифестациях туркуских романтиков, звучавших со страниц журнала «Mnemosyne», в ходе экспедиции по России, регулярно информировал соотече­ственников и всех заинтересованных читателей о своих поисках финских древ­ностей и родственных народов при помощи туркуской газеты «Abo Tidningar» и столичных «Journal de St. Pétersbourg» и «St. Petersburgische Zeitung». О си­бирских путешествиях M.A. Кастрена финнам было известно благодаря публи­кациям в газете «Saima», издаваемой его другом, теоретиком финского нацио­нального движения И.В. Снельманом. В случае с А. Регули, читающая венгер­ская публика узнала о полевых исследованиях своего соотечественника в Финляндии и Лапландии из сообщения, опубликованного в журнале Ф. Толди. Кроме того, в 1842 г. именно статья академика К.М. Бэра в «St. Petersburgische Zeitung», о научных планах Регули, написанная в сопоставлении с экспедици­онной работой другого венгра, искавшего прародину своего народа — А. Чома де Кереша, в значительной мере обратила на молодого исследователя внимание российского академического и аристократического сообщества.

35

Одной из приоритетных задач российской этнографии К.Э. фон Бэр счи­тал создание нового сводного исследования о народах империи, поскольку све­дения, собранные академиками XVIII в. и обобщенные в монографии И.Г. Геор­ги, уже во многом устарели и требовали ревизии, поэтому было решено в самое непродолжительное время составить как можно более полное описание различ­ных народов, населяющих Россию. Для этого было необходимо критически ра­зобрать ранее собранные материалы и добавить к ним новые, для получения которых следовало направить экспедиции в те местности, где ощущался наи­больший недостаток в этнографических сведениях. Однако решить эту задачу в задуманном масштабе не удалось по причине прихода к руководству отделением этнографии «русской партии» во главе с Н.И. Надеждиным, выступившим в 1847 г. с программным докладом о приоритете изучения русского народа и сла­вянских народов, подчеркивавшим, что «...главным объектом внимания должен быть человек русский, главным исследованием — этнография русская».

36

Романтическое отношение к истории, безусловно, предполагало исполь­зование в исследовании таких критериев как индивидуальность в интерпрета­ции фактов и особенность рассматриваемых событий, что противоречило уста­новкам зарождающегося в эти же годы позитивизма. Вместе с тем, романтики были солидарны с позитивистами в понимании того, что именно идеи правят миром, не отказывая в методическом отношении статистическим и вполне материальным (вещеведческим) аналитическим практикам.

37

«Романтическое двоемирие», понимаемое в качестве разрыва между иде­алом и действительностью, неоднократно подчеркивалось исследователями, от­мечавшими, что романтический идеал — это нечто совершенное и прекрасное, при этом таинственное и непостижимое, тогда как действительность представля­лась явлением преходящим, нередко утратившим изначальные духовные ценности. Постулируя теоретические позиции романтического историзма, Ф. Шлегель пи­сал: «...универсум нельзя ни объяснить, ни постичь, но лишь открыть и созер­цать».

38

Одиночество часто воспринималось романтиками как неизбежная плата за противопоставление себя мнению большинства. Так и ученые, оставаясь один на один с бесконечностью пройденных расстояний и вечностью, прогля­дывающей из под открытых памятников и свидетельств прошлого, порой погружались в меланхолию. Но все та же вечность и бесконечность творимой ими истории призывала их к жизни и борьбе, доказывая, что и один человек воин. Поэтому, возникавшие время от времени в текстах А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Регули пессимистические нотки, довольно быстро сменя­лись удвоенной уверенностью в правильности сделанного выбора и благород­стве избранной цели.

39

М.А. Кастрен писал из экспедиции академику Шёгрену: «Сегодня врач произнес надо мной смертный приговор. Легочная чахотка — вот болезнь, ко­торая съела мозг костей и продолжает уничтожать его с огромной жадностью. И вот я стал разбитым человеком на весне моей жизни. Отныне могила будет той целью, куда направляются мои шаги. Я не стану скрывать, что я предпочел бы окончить свои дни в кругу моих друзей и родственников, если бы силы дозволили добраться до родины. Но в конце-концов, мне мало важно, где будут гнить мои кости, зато я никогда не унесу в могилу упрека, что я взял у Акаде­мии субсидию, сознавая свою неспособность окончить работу».

40

Так, в своей магистерской диссертации «Исторический очерк о характере средневекового романтизма» А.И. Арвидссон критиковал просветителей, обви­няя их в метафизичности мышления, в утилитарном подходе к искусству, в не­понимании народных истоков культуры, доказывал, что самобытная культура простого народа вполне сопоставима с античной культурой, на которую ориен­тировались ученые XVIII века.

41

В 1818-1819 гг. Р.К. Раск подразделил все известные ему языки «финской семьи» на три группы: Финскую (языки финнов, эстонцев, саамов, марийцев и мордвы); Югорскую (венгерский, мансийский, хантыйский языки) и Биармий- скую (коми, коми-пермяцкий, удмуртский языки). Кроме того, отказавшись от прежней практики сопоставления и созвучия отдельных слов, Раск сформули­ровал ряд грамматических, фонетических и морфологических признаков отде­ляющих финно-угорские языки от тюркских и индоевропейских, что выводило сравнительную финно-угорскую лингвистику на новый методологический уро­вень.

42

На Валааме у А.И. Шёгрена произошла знаменательная встреча с на­правленным в местный монастырь известным ученым-синологом и алтаистом о. Иакинфом (в миру Н.Я. Бичуриным), который с 1807 по 1822 гг. возглавлял православную миссию в Пекине. Не исключено, что его рассказы о Тибете и Монголии повлияли на решимость молодого ученого продолжить свое экспе­диционное движение далее на Восток.

43

Так, например, по результатам работы в русской Карелии в 1824-1826 гг. А.И. Шегрен подготовил черновую рукопись, озаглавленную «Исторический взгляд на древних обитателей Олонецкой губернии», в которой, пожалуй, впер­вые попытался «примерить» полученный им экспедиционный материал, на известные ему ранее сведения о древней земле Биармии, извлеченные из «Оро- зия» англосаксонского короля Альфреда Великого. Шегрен, в частности, пишет здесь о карелах, еми и суми как аборигенах края и сложностях взаимоотноше­ний последних с новгородцами, шведами, датчанами, квенами и мурманами.

44

Так, например, направляясь зимой 1827-1828 гг. в Малмыжский уезд Вятской губернии, А.И. Шёгрен предусмотрительно запасся рекомендательным письмом к городничему от вице-губернатора, текст которого позволю себе привести: «Милостивый Государь мой Леопольд Крестьянович! При отъезде отсюда в некоторые города и уезды Вятской губернии Г-на профессора Абовскаго университета Доктора философии Андрея Михайловича Шёгрена, который по Высочайшему Государя Императора повелению, путеше­ствует по разным Губерниям, в том числе и Вятской, для ученых изысканий, за приятный долг себе поставляю рекомендовать его Вам, Милостивый государь мой, как человека коротко мне знакомого, известнаго с отличной стороны по своим знаниям и нравственности, и заслуживающего расположения каждого. Я в особенное расположение себе приму если вы в кратковремянную бытность Г-на Шёгрена в Малмыже не откажите ему в квартире, как заезжему и совер­шенно не имеющему никого знакомых.

С искренним почтением и преданностию имеющему честь быть Вашим Милостиваго Государя моего Покорный Слуга

Андрей Рыхлевский

31 декабря 1827. Вятка».

В Открытом Предписании «волостным сельским и деревенским начальни­кам Глазовского уезда, указывалось: «Господин доктор философии Шёгрен о коем извещены Волостные начальства из предписаний моих от 27-го числа проис­текшего августа, что отправляется по надобности своей для собрания статистичес­ких сведений в губернский город Вятку разполагая быть проезд свой и в некоторых местах здешнего уезда, для сего самого дела; Извещая чрез сие Волостных, сель­ских и деревенских начальства я предписываю, потребованию господина доктора философии Шегрена как почает настоящих его изследовании, равно и в даче ло­шадей оказывать всякое Законное Пособие в точности и скорости

Сентября 29-го числа 1827 г.

Земский исправник майор Голиков».

45

А.И. Шёгрен установил, что в 1032 г. в правление великого князя ки­евского Ярослава Владимировича новгородский воевода Улеб (Олоф) ходил войной на Емь. В 1078 г. сын великого князя Святослава устроил поход на Емь в Заволочье, но потерпел поражение. Военные столкновения с перемен­ным успехом между Емью и новгородцами имели место в 1123, 1142 и 1143 гг. Итог этих конфликтов, по мнению Шёгрена, был таков: «XIII столетие реши­ло совершенный перевес новгородцев над народами сумь и емь. В 1227 г. и в последующие годы, новгородцы, предводимые Ярославом, своим князем, и Владиславом, посадником ладожским, искусным военачальником, истребили все полчища беспокойных своих соседей так, что емь и сумь в течение целых двенадцати лет не смели поднять вновь свои силы, но соединившись со шведами и мурманами, народом, жившим тогда на берегу Белого моря близь Колы, решили взять реванш. 1240 г. был предвозвестником бедствий войны на долгое время. Они устремили свое внимание на Ладогу, дабы завладеть оною. Александр Ярославич, князь новгородский, с небольшим числом вои­нов наносит поражение союзникам, так что долгое время после этого емь и сумь не упоминаются в истории. В 1256 г. возник новый союз — сумь и емь навсегда исчезли на горизонте политического существования».

46

По мнению В.О. Ключевского, понятие Заволочье охватывало значи­тельные территории, находившиеся «за волоком» — водоразделом, отделяю­щим бассейн Волги от Онеги и Северной Двины. Отсюда, соответственно, возникает понятие «чудь заволочская», обозначающее население края. См.: Ключевский В.О. Курс русской истории И Сочинения. М., 1988. Т. 2. С. 54. По мнению советского историка А.Н. Насонова территория Заволочья занима­ла земли по Северной Двине и, возможно, по р. Ваге. В исследовании Ю.С. Васильева понятие «Заволочье» рассматри­вается в пространственно-временном контексте. Так, согласно его выводам, в XI­-XIII вв. данная территория совпадала с новгородской волостью в бассейне р. Ваги, затем в XIII-XIV вв. границы области вбирают в себя всю Двинскую землю и в XIV-XV вв. понятия Заволочье и Двина (Нижнее Подвинье) стано­вятся практически тождественными. Присоединение Великого Новгорода и всех его земель к Москве приводит к дальнейшему расширению географии понятия за счет присоединения к нему Прионежья и волостей по р. Печора. См.: Васильев Ю.С. Об историко-географическом понятии «Заволочье».

47

Как писал М.А. Кастрен, обращаясь к согражданам: «Нам придется раз и навсегда отказаться от родства с эллинами, с десятью коленами Израилевыми и другими привилегированными нациями. Пока не известно, составит ли фин­ский народ себе достойное имя в истории, но с уверенностью можно сказать одно, суд потомков будет зависеть не от деяний предков, но от качества наших поступков».

48

M.A. Кастрен писал по этому поводу: «До последних времен на все финское племя не обращали почти никакого внимания. Не зная древних судеб онаго, разбросанные ветви его почитали бесполезными побегами родового древа человечества, которые историк преспокойно обрубал, предавая забвению и гибе­ли. Если в последнее время воззрения на это племя начали изменяться, то этим мы по преимуществу обязаны Петербургской Академии наук. Ученые экспеди­ции посылаемые ею для обработки этнографии, статистики и естественной ис­тории России, обнаружили мало по малу связь, существующую между живущи­ми в России народами финского происхождения. И так как оказалось, что ветви финского племени с древнейших времен сосредоточились возле Уральских гор, то и начали обозначать все племя названием Уральского и придавать ему нема­лое значение во всемирной истории».

49

И.В. Снельман считал, что лишь просвещенные нации способны предло­жить такую философию, которая может стать полноправным звеном в цепи общечеловеческого развития, поэтому было необходимо создание в Финляндии национальной культуры и науки. Финский народ погибнет, если не найдет в себе силы подняться до положения нации, не сформирует в себе национальный дух. Национальная программа Снельмана звучала так: Финляндия должна стать финской, а не шведской, в стране должен господствовать единый язык и единый дух национального самосознания.

50

M.A. Кастрен писал: «С пятнадцатилетнего возраста я принял решение отдать труд моей жизни изучению языка, религии, обычаев, образа жизни и всех других этнографических условий финского племени и других родствен­ных племен».

51

В начале 1842 г. получив долгожданное письмо от А.И. Шёгрена, Каст­рен писал в ответ: «С живейшею благодарностью признаю я свою обязанность вам, приготовившем мне случай путешествием в Сибирь осуществить люби­мую мысль мою. Что касается предложенного мне пособия в 6.000 рублей ассигнациями, то оно, кажется, если не щедро, то по крайней мере, достаточно для пропитания, а на большее я и не претендую». Об участии А.И. Шёгрена в организации экспедиции Кастрена писал профес­сору Гельсингфорского университета Я.К. Гроту редактор журнала «Современ­ник» П.А. Плетнев: «Забыл тебе сказать в прошлый раз, что конференция Академии наук по ходатайству финна-академика (все забываю его фамилию) определила выдать Кастрену на два года, помнится, по 2 тыс. рублей ассигна­циями, чтобы он мог продолжить свои филологические исследования на севе­ре».

52

Позволим себе привести описание одного из таких вечеров на квартире у Фуксов, ранней зимой 1844 г. Фельетон (автор г-н. Второв) был опубликован в «Казанских губернских ведомостях», которые начали издаваться с 1 января 1838 г. В них содержались интересные сообщения о событиях местной жизни, исторические материалы и редакторские колонки о городской жизни, публич­ных лекциях, книжных, театральных и музыкальных новостях: «Посетителей на вечер 1 декабря собралось несравненно больше, чем на предыдущие. Сам на­чальник губернии С.П. Шипов и супруга его явились на эту литературную беседу и приняли в ней самое живое, непритворное участие».

53

В аллегорической форме «большого морского путешествия», М.А. Кас­трен рисует картину выбора своего экспедиционного пути, пытаясь образным путем передать борьбу разума и чувств, возникшую перед главным делом его жизни: «От направления, принятого в самом начале, часто зависит успех всего дела. Но заблаговременное точное определение пути невозможно, потому что в лингвистическом и этнографическом отношениях Сибирь не много лучше океана, покрытого туманом; на что-то надобно, однако ж, решиться и решиться обдуманно, прежде чем пуститься странствовать, по этому обманчивому океа­ну. Академия наук облегчила, конечно, эту заботу тем, что обозначила гавани, в которые мне следовало завернуть в продолжении моего странствования, но составление необходимых для этого морских карт она предоставила моему собственному благоусмотрению. В данной инструкции сказано касательно это­го предмета, что маршруты мои должны определяться по преимуществу на месте указаниями людей сведущих. А так как до сих пор я не получил еще никаких указаний этого рода, то и о направлении предстоящего мне путеше­ствия могу говорить только в самых общих четах».

54

В свойственной ему трагикомической манере, М.А. Кастрен описал ту лодочную каюту, что приютила путешественников на время пути по Оби: «Это жилище мрака было и нашей столовой, и спальней, и кабинетом. Ящик заменял стол, в стульях не было необходимости, поскольку обедали по-римски; самовар был нашим камином. По всему этому нельзя было сказать, что каюта была слишком роскошна, но смотритель магазинов в Сургуте, человек весьма уче­ный и хороший христианин, уверял, что Диоген, который, по его мнению, был одним из величайших философов в мире и во всяком случае был большим христианином, нежели Платон, не имел такого превосходного жилища».

55

М.А. Кастрен, в частности, обратил внимание на то, что коренное насе­ление Томской губернии бывшее, по мнению Ю. Клапрота, хантами, таковым не является, имея много больше общего в языке с самодийцами. Сам Кастрен называл их просто остяко-самоедами, что вовсе не предполагало их происхож­дения путем слияния местных групп хантов и самодийцев. Так, финским уче­ным были открыты для науки селькупы в качестве самостоятельного абориген­ного этноса Сибири.

56

М.А. Кастрен словно дразнил финляндских адресатов своих писем мни­мыми и явными прелестями далекого путешествия. В послании Ф.И. Раббе, Кастрен пишет: «Теперь скачу во весь опор в Минусинск, в живописные доли­ны, к громадным горам и шумящим рекам, к тем местам, где собирались бес­численные народы, которые вырезали свои письмена на крутых скалах, насы­пали курганы высокие как башни. Как буду жалеть я тебя и других бедных людей, сидящих в холодном Гельсингфорсе, тогда как я буду лежать под сенью кедровых дерев, или купаться в волнах прохладного Абакана. Гарцуя на татар­ском скакуне по бескрайним степям, я представляю себе, как ты тащишься по улицам Гельсингфорса на старых клячах, печально понуривших головы, не забывая, однако, что я ношусь по первобытной земле наших предков».

57

По возвращению на родину, оставаясь доцентом Александровского уни­верситета в Гельсингфорсе, М.А. Кастрен был «определен на службу Академии наук в качестве путешественника-этнографа по северной экспедиции со всеми правами и преимуществами адъюнктов оной, со времени отправки в экспеди­цию до предоставления окончательного отчета». Цит. по: Богораз В.Г. Кастрен — человек и ученый И Очерки по истории знаний. Л., 1927. Вып. 2. С. 5.

58

Чувство некоторой маргинальности его научных занятий не покидало М.А. Кастрена даже в экспедиции, например, в письме И.В. Снельману, он писал: «Относительно будущего я еще не составил себе никакого определенно­го плана. Если я не буду иметь возможности заработать себе кусок хлеба в Финляндии, что весьма вероятно, то я бы не прочь предпринять новое путеше­ствие в Сибирь...». Порой Кастрен позволял себе весьма нелицеп­риятные высказывания в адрес своих университетских коллег, пребывавших в традициях кабинетной учености и текстуальной схоластики, называя их не иначе как «расой обскурантов, ленивых и хвастливых, которую гнев божий ниспослал нам в наказание», а также «толстопузыми иезуитами, которые лос­нятся от жира, интригуют во мраке и клевещут по углам». См. Богораз В.Г. Кастрен — человек и ученый. С. 10. Думается, что пример жизни и научной работы Кастрена, стал тем образцом, которому необходимо было следовать энтузиастам этнографического финно-угроведения, когда статус ученого не считался действительным хотя бы без одного, а желательно нескольких поле­вых исследований.

59

М.А. Кастрен пишет: «Представление о финнах как об изолированной группе народов совершенно не согласуется с той точкой зрения, что представ­ляет сравнительное языкознание по вопросу о родстве народов. Исследователь не должен успокоиться ранее, чем найдет связующее звено, соединяющее фин­ское племя с какой-нибудь важной остальной частью остального мира, а в том, что подобное связующее звено существует и даже в более очевидной степени, чем посмела бы предполагать самая смелая гипотеза, в этом я вполне убеж­ден».

60

Летом 1845 г. Кастрен сообщает в письме Ф.И. Раббе о своем видении «урало-алтайской проблемы» следующее: «Между прочим, благодаря несколь­ким малочисленным самоедским племенам, которые оставались до сих пор неизвестными и на которых я неожиданно наткнулся на Верхней Оби, алтай­ское происхождение финнов приобрело математическую достоверность. Вследствие этого открытия теперь можно проследить почти непрерывающуюся цепь самоедской семьи народов от Архангельска и Мезени вплоть до при­байкальской страны. Но что-же туг общего с финляндскими делами — спраши­ваешь ты меня. На этот вопрос я думаю в скором времени послать ответ в Санкт-Петербургскую Академию наук, но не могу удержаться, чтобы не выбол­тать тебе следующего: язык новооткрытых самоедов обнаруживает встречаю­щимися в нем изменениями букв и другими особенностями такое близкое срод­ство между финским и самоедским, что если последний нельзя считать членом финского корня, то во всяком случае нельзя не признать языком, находящемся в ближайшем родстве с финским. Из этого следует, что оба народа должны иметь общую точку исхода, а этой точкой может быть только Алтай — это доказывается еще и некоторыми другими фактами. В продолжении лета я не­сколько ознакомился с татарским языком и открыл, что финский и татарский языки не только в грамматическом отношении, но и множеством слов обнару­живают такие важные сходства, что близкое сродство их не может подлежать никакому сомнению. А татары, как известно, принадлежат также к числу древ­нейших алтайских народов, равно как монголы, которых в последнее время начали считать отраслью тюркского племени, имеющей и по языку сродство с турками, или татарами. Следовательно, и этот путь приводит нас к Алтаю как к первоначальному отечеству финнов. К этому присоединяется еще то, что остяки, составляющие несомненную часть финского племени, распространены почти до помянутого хребта. Наконец, нельзя не заметить, что многие названия мест в алтайских странах — финского происхождения». Нельзя ска­зать, что путеводная идея не воздействовала на личное восприятие М.А. Кастреном изучаемых объектов и на соответствующие умозаключения. Например, этимологизируя происхождение названия р. Минуса, он использует часто встречающийся в фольклоре финно-угорских народов мотив противоборства двух богатырей за обладание спорным участком земли. В данном случае, он ссылается на легенду о двух братьях из народа Чуць, каждый из которых, от­стаивая свое право на землепользование, восклицал: min usa, min usa! созвуч­ное с финским: minun osa — «моя часть».

61

М.А. Кастрен пишет об этногенетических гипотезах казанских востоковедов следующее: «Дело в том, что по достаточным данным здесь дошли до предположения сродства между финским и турецко-татарским языка­ми. В противоположность Клапроту и другим естествоиспытателям и филологам прежнего времени, новейшие писатели, и между ними по преимуществу казан­ский ученый Эрдманн, старались доказать, что и монголы по происхождению своему турки, следовательно, родственное финнам племя. К тому же результату приходим и через самоедское племя, которое с одной стороны, находится в род­стве с финским, с другой стороны, с монгольским семейством народов... Этой цели можно достигнуть разными путями, например, отыскать через посредство самоедов родство между финским и монгольским племенем и чрез сравнитель­ное изучение языков монгольского, финского и турецко-татарского. Для полней­шего изучения нашего отношения к Востоку весьма важно было бы также сравнить языки финский, тунгусский и манджурский».

62

В письме И.В. Снельману Кастрен описывает становление своего науч­ного мировоззрения, превращая его, по сути дела, в программу перспективных исследований для многих поколений финно-угроведов: «Сначала я имел наме­рение посвятить себя исключительно монгольскому языку в надежде посред­ством его не только отыскать происхождение и родственные связи финнов, но может быть, и опровергнуть Блюменбахову теорию рас; обдумав, однако ж, хорошенько, убедился, что при настоящем положении языкоисследования дой­ду, таким образом, разве только до рюдбекианизма. Такое расширение исследо­ваний невозможно до тех пор, пока промежуточные языки не будут подробно исследованы в грамматическом и лексикальном отношении. А мы до сих пор не знаем еще даже ни характера, ни законов коренного финского языка; как же тут сравнивать этот X с монгольским Z-ом? Между тем именно на нас-то, финнах, и лежит обязанность подвергнуть исследованию все языки, находящи­еся в более или менее близком сродстве с финским, и можно быть уверенным, что на этом поприще труды наши непременно увенчаются успехом».

63

В пользу исследовательского полиморфизма М.А. Кастрена, говорит тот факт, что в 1849 г., по возвращению из экспедиции, выступая с лекцией «О древнем местожительстве финского народа» перед студентами Гельсингфорс- кого университета, он ограничился лишь констатацией, что: «...большинство финских, тюркских и самоедских народов образует одну замкнутую группу. Родство между финнами и тюрками языковеды признали уже давно...». Считая урало-алтайскую общность доказанной лингвистическим путем, Кастрен со­средоточился, прежде всего, на развитии аргументации хозяйственно-культур­ного, устно-поэтического, топонимического и этнопсихологического характера. По его мнению, совокупность разнородных источников указывает на местона­хождение общей прародины уральских и алтайских народов на территории Западного Алтая, в верховьях рек Обь, Иртыш и Енисей.

64

Не случайно, Л.Я. Штернберг назвал М.А. Кастрена «...первым в мире профессором этнографии, первым провозгласившим этнографию полноправ­ной университетской наукой».

65

В 1236 г. венгерский монах-доминиканец брат Юлиан вернулся в Венгрию с сенсационным известием о том, что, следуя с группой миссионеров по Волге, он встретился с местной женщиной-венгеркой, которая была замужем за бол­гарином. Она сообщила Юлиану о своих соотечественниках, которые кочевали к востоку от Волги. Данное сообщение стало объектом научной критики лишь после обнаружения отчета самого Юлиана, записанного его собратом по ордену Рихардом, обнаруженного в 1695 г. в Ватикане венгерским иезуитом М. Челешом. «Венгры брата Юлиана» чаще всего воспринимаются учеными в качестве группы, отколов­шейся от основной массы венгерского народа, в ходе его миграции в Карпато-Дунайский регион, которая осталась на территории Великой Болгарии и затем слившаяся с тюркоязычными болгарами. Другой источник, датируемый рубе­жом ХII-ХIII вв., известный как «Деяния» Венгерского Анонима, как будто в зеркальном отражении, сообщает о прибытии в Пешт в X в. некоторых болгар­ских вождей. Перечисляя их имена, источник сообщает, что болгары посели­лись среди мадьяр. Наличие древних тюркизмов (булгаризмов) в венгерском языке и наводило на мысль о тесных этнических контактах между предками современных венгров, чувашей и башкир на территории Поволжья и Приура­лья. Популярности Поволжско-Приуральских исследований в области венгерской предыстории добавляло наличие в регионе многочисленных топонимов на «мищер», «маджар», «можар», что семантически близко венгерскому самоназ­ванию — мадьяры. Реальность таких контактов подкреплялась наличием двух вен­герских племенных названий «Еней» и «Дьярмат» в составе башкирской этно­нимики.

66

Оппозиционная точка зрения на проблему венгерской прародины опиралась на источниковедческий анализ высказывания византийского императора Константина VII Багрянородного о том, что венгров называли прежде «сафарт-асфалым», что, до некоторой сте­пени, соотносится с названием тюрок-савиров, кочевавших на юге Западной Сибири. Савирское, или сабирское влияние отмечается также в мифологии родственных венграм по языку обско-угорских народов. В любом случае, венгерским ученым, занимающимся вопросами вен­герского этногенеза еще со времени компаративных лингвистических ис­следований Я. Шайновича и Ш. Дьярмати, было ясно, что грамматические и лексические сопоставления, как и этимологические опыты, должны постепен­но расширяться за счет привлечения полевых материалов, данных археогра­фии, этнографии, фольклористики, а позднее и археологии.

67

Данный «Свод...», по словам самого автора, был составлен им в 1835 г. во время проезда по Вятскому и Казанскому трактам, в буквальном смысле, «при перемене лошадей на станциях». Сравнивая 229 коми-пермяцких, 199 коми-зырянских, 141 удмуртское и 143 чувашских слова, Ф.А. Волегов пришел к выводу о языковом родстве трех первых народов, что же касалось чувашского языка, он писал: «Чуваш едва ли можно считать одноплеменными с пермяками, зырянами и вотяками по той причине, что из 200 ни одно почти слово их не сходится с языком сих последних».