Флэшмен

XII

Бывают в жизни такие моменты пробуждений, какие хотелось бы продлить навечно, так они благостны. Как часто мы просыпаемся от беспокойства и вспоминаем плохие новости, полученные перед отходом ко сну. Но случается, когда вы открываете глаза в уверенности, что все вокруг спокойно, тихо и правильно, и вам ничего не надо делать — только лежать с прикрытыми глазами, наслаждаясь сладостью каждой секунды.

Чувствуя, как одеяло касается моего подбородка, а мягкая подушка подпирает голову, я понял, что со мной все хорошо. Я лежал в постели, притом английской, а шуршащий звук был шорохом опахала-пунки. Даже когда я, пошевелившись, почувствовал острую боль в правой ноге, то не обеспокоился, предположив, что она всего лишь сломана, поскольку, двинув ступней, обнаружил ее на своем месте. Меня не волновало, как я оказался здесь. Само собой, меня спасли в самый последний момент из форта, раненого, но живого, и перенесли в безопасное место. Где-то вдали слышался треск мушкетов, но здесь все было спокойно, и я просто лежал, наслаждаясь своим счастьем, упивался теперешним состоянием и был настолько доволен, что даже не хотел открывать глаза.

Когда я все-таки это сделал, то увидел, что нахожусь в уютной, чистенькой комнатке. Сквозь деревянные ставни пробивались лучи света, а пунка-валла[44] дремал, прислонившись к стене, механически махая своим гигантским веером. Я приподнял голову и обнаружил, что она плотно забинтована. В затылке ощущалась боль, но даже это не встревожило меня. Я наконец избавился от них: от гонящихся за мной афганцев, от непримиримых врагов, озверевших женщин и тупых командиров. Я лежал в кровати, и если кто-то вздумает вдруг еще чего-то ожидать от Флэши — пусть себе мечтает на здоровье!

Я еще раз попытался подняться, почувствовал боль в ноге и выругался, отчего пунка-валла подпрыгнул и выбежал из комнаты, крича, что я проснулся. Раздался шум, и в комнату вошел лысый человек в очках и с большой парусиновой сумкой. С ним пришли два или три помощника-индийца.

— Ну, наконец-то очнулся! — воскликнул доктор. — Так-так, чудесно. Не шевелитесь, сэр. Спокойно, спокойно. У вас сломана нога и разбита голова — не будете ли вы любезны сохранять неподвижность между этими крайними точками тела? — Он улыбнулся мне, пощупал пульс, посмотрел язык, сообщил, что его зовут Бакет, высморкался и признал мое состояние вполне удовлетворительным. — Перелом бедра, основной кости, сэр. Тяжелый, но без осложнений. Несколько месяцев, и вы будете прыгать, как ни в чем не бывало. Но не сейчас. Да, вам пришлось пережить нелегкие времена, не так ли? Эти ужасные шрамы на спине… Нет, не трудитесь, расскажете все позже. Сейчас Абдул, — продолжает он, — отправился к майору Хэйвлоку с донесением, что пациент очнулся, джулди джао. Пожалуйста, не шевелитесь, сэр. А, что? Выпейте, пожалуйста! Так лучше? Голова еще болит, это нормально. Вам пока ничего нельзя делать, только лежать.

Он продолжал трещать, но я его не слушал. Странно, но вид синего мундира под его парусиновой курткой навел меня на мысль о сержанте Хадсоне. Что сталось с ним? Из моих последних воспоминаний следовало, что в него попали и, возможно, убили. Но убили ли? Для меня было бы лучше, если да — в памяти моей слишком живы были сцены наших последних встреч. До меня вдруг дошло, что если сержант жив и заговорит, то на мне можно ставить крест. Он может дать показания о моем трусливом поведении. Пойдет он на это? Поверят ли ему? У него нет доказательств, но если его знают как надежного человека — а я был уверен, что это так, — его выслушают. Для меня это будет означать катастрофу, позор. Если меня ни на грош не заботили эти вещи, пока я, как и остальные в этом форте, ждал неотвратимой смерти, то теперь, оказавшись в безопасности, я снова придавал им чертовски большое значение.

О, Господи, молился я про себя, пусть он окажется мертвым. Сипаи, даже если кто и выжил, не знают ничего, да и рассказывать не станут, даже если и знают, и им не поверят, даже если они расскажут. Но Хадсон! Он должен быть мертв!

Благочестивые мысли, скажете вы?! Ну да, это жестокий мир, и если без ублюдков типа Хадсона подчас не обойтись, то по временам они могут также доставить изрядные неприятности. Я желал ему смерти с такой силой, с какой не желал никому и никогда.

Видимо, моя озабоченность отразилась у меня на лице, так как маленький доктор принялся успокаивать меня. Тут распахнулась дверь, и вошел Сэйл. Его крупное, доброе, тупое лицо было таким же пунцовым, как мундир. За ним появился высокий мужчина со строгим лицом, смахивающий на проповедника. Остальная свита осталась в дверях. Сэйл сел на стул рядом с кроватью и, наклонившись, взял меня за руку. Нежно сжимая ее своей лапищей, генерал глядел на меня с выражением коровы, смотрящей на своего теленка.

— Мальчик мой! — произнес он почти что шепотом. — Мой отважный мальчик!

Эге, подумал я, для начала звучит неплохо. Но нужно удостовериться, и как можно скорее.

— Сэр, — говорю я, и голос мой прозвучал хрипло и натужно, потому, видимо, что я слишком долго им не пользовался. — Сэр, как сержант Хадсон?

Сэйл издал всхлип, будто его пнули в живот, склонил голову, потом посмотрел на доктора и того постного типа, что пришел с ним. Оба приняли чертовски торжественный вид.

— Его первые слова, — пробормотал маленький доктор, вынул носовой платок и высморкался.

Сэйл печально кивнул головой и снова посмотрел на меня.

— Мальчик мой, — начал он, — мне горестно сообщить вам весть, что ваш боевой товарищ, сержант Хадсон, погиб. Он не пережил последнего штурма форта Пайпера. — Генерал смолк, сочувственно глядя на меня. — Умер как настоящий солдат.

— «И Никанор пал в своем всеоружии»,[45] — провозгласи постнолицый, вперив глаза в потолок. — Он умер с сознанием выполненного воинского долга. Был взвешен, и не найден легковесным.

— Благодарю тебя, Боже, — говорю я. — Да поможет ему Господь… Я хотел сказать, да упокоит Господь его душу.

К счастью, голос мой был так слаб, что они услышали просто мычание. Я выглядел опечаленным, и Сэйл сжал мою руку.

— Думаю, я способен понять, что значит для вас военное братство. Мы понимаем, что вы вместе проделали путь от руин армии генерала Эльфинстона, и догадываемся, что вам довелось пережить — о, юноша, эти свидетельства запечатлены на вашем теле — и как вы должны были привязаться друг к другу. Я не хотел сообщать вам эту новость, пока вы не окрепли, но… — Он махнул рукой и утер слезу.

— Нет, сэр, — запротестовал я слегка окрепшим голосом. — Я хочу узнать все тотчас же.

— Именно этих слов я от вас и ожидал, — говорит он, сжимая мне руку. — Мальчик мой, что я могу сказать? Такова судьба солдата. Нам остается только утешать себя мыслью, что мы с такой же радостью отдали бы свои жизни ради наших товарищей, как они отдали свои за нас. И мы никогда их не забудем.

— Non omnis moriar, — вмешался постнолицый. — Такие люди не могут совсем умереть.

— Аминь, — произнес, шмыгнув носом, маленький доктор.

Ей-богу, им бы сюда еще орган да церковный хор!

— Но мы не должны так утомлять вас, — говорит Сэйл. — Вам необходим отдых. — Он поднялся. — Вам нужно свыкнуться с мыслью, что все ваши беды кончились и что вы исполнили свой долг как немногие. Или как могли бы исполнить немногие. Я загляну к вам снова как только смогу, а тем временем хочу сказать следующее: я всем сердцем рад видеть вас оправившимся, поскольку ваше спасение — самое светлое пятно в этом жутком каталоге наших несчастий. Да хранит вас Бог, мой мальчик. Идемте, джентльмены.

Он вышел вон, за ним последовали все прочие. Постнолицый отвесил торжественный поклон, а маленький доктор кивнул головой и зашикал на своих черномазых помощников. И я остался один, не только обрадованный, но и удивленный словами Сэйла. Да, слышать постоянные комплименты от людей типа Эльфи-бея — это одно и совсем другое услышать их от Сэйла, известного под именем Драчливый Боб, человека, чья отвага вошла в пословицу. И этот человек говорит о моем спасении как о «светлом пятне» и что я исполнил свой долг как немногие. М-да, он говорит обо мне как о герое, пуская в ход те удивительные мурлыкающие интонации, которые свойственны были — в силу каких-то причин, — моему столетию, когда разговор заходил о его кумирах. Они обращались с нами (думаю, я могу сказать «с нами») так, будто мы были слишком хрупкими, словно фарфоровые горшки, чтобы пережить нормальное обращение.

Очнувшись, я понял, что нахожусь в безопасности, но визит Сэйла заставил меня осознать, что отношение ко мне простирается далеко за рамки обычной благожелательности. Но я и представить себе не мог, насколько далеко, пока на следующий день вновь не пожаловал Сэйл вместе с тем постнолицым. Им, кстати, оказался майор Хэйвлок — субъект, совершенно помешанный на Библии и ставший знаменитостью в наши дни. [XXII*] Старый Боб был в приподнятом настроении и поделился со мной последними новостями, которые заключались в том, что Джелалабад держится прочно, что деблокирующий отряд Поллока уже в пути и что это даже и не важно, поскольку мы изведали силу афганцев и способны пойти на вылазку и сами снять осаду в любое удобное для нас время. При этих словах Хэйвлок нахмурился: полагаю, он не придерживался высокого мнения о Сэйле — как и прочие, если исключить выдающуюся храбрость генерала — и не верил в его способности с самого начала осады.

— И этим, — продолжал Боб, буквально светясь от энтузиазма, — этим мы обязаны вам. И конечно, той горстке храбрецов, что удерживала крохотный форт против целой армии. Скажите, Хэйвлок, не говорил ли я вам, что никогда еще не бывало такого подвига? Ему нет цены, не сомневайтесь: афганская катастрофа вызовет всеобщий ужас в Англии, но нам, наконец удалось совершить хоть что-то. Мы удерживаем Джелалабад, и отгоним эту орду Акбара прочь от наших ворот. Да, и мы снова будем в Кабуле еще до конца этого года. И случится это, — тут он снова повернулся ко мне, — благодаря кучке сипаев с английским джентльменом во главе, дравшихся один на один с огромной армией до последнего своего вздоха.

Генерала настолько утомил приступ собственного красноречия, что он отошел в угол и стал переводить дух, а Хэйвлок тем временем торжественно кивнул, глядя на меня.

— Да, есть тут дух героизма, — произнес он. — И видят небеса, что это только начало. В свое время он расцветет пышным цветом.

Ну и ну! Меня не просто заставить растеряться (за исключением случаев физической опасности), но сейчас я будто проглотил язык. Героизм? Что ж, если им угодно так думать, то пожалуйста, не стану противоречить. Тут мне пришло в голову, что даже если бы я попытался это сделать, если бы оказался таким идиотом, чтобы рассказать всю правду, так, как я делаю это сейчас, они просто сочли бы меня помешавшимся от ран. Одному Богу известно, какой такой героический поступок они мне приписывали, но об этом я, конечно, узнаю в свое время. Пока же я видел, что обстоятельства складываются в мою пользу — а чего мне еще было желать? Сиди в тенечке — не обгоришь на солнышке — вот принцип, которым я руководствовался всю свою жизнь, и он работает, если знаешь, как его применять. Было очевидно, что никакой силой нельзя было вырвать Сэйла из его сладостной мечты — да жестоко было так поступать со стариной. Так что я тут же подхватил игру:

— Мы выполнили свой долг, сэр, — говорю я, потупя взор.

Хэйвлок снова кивнул, а старый Боб снова подошел к кровати.

— А я выполнил свой, — сказал он, роясь в кармане. — И, составляя свой последний рапорт лорду Элленборо, командующему теперь в Дели, я счел бы его неполным без описания ваших действий. Я зачитаю его, — говорит, — поскольку там все выражено точнее, чем я способен сказать сейчас, и чтобы показать, как восприняли ваше поведение другие люди.

Он прочистил горло и начал.

— Хм-м, посмотрим… Афганцы силами… Требование сдаться… Так-так… смелые действия Денни… А, вот оно. Я направил сильный гарнизон под началом капитана Литтла в форт Пайпера, занимающий командную высоту на подходе к городу, на которой, по моим опасениям, враг мог расположить орудийные позиции. С началом осады форт Пайпера оказался совершенно отрезан от нас, приняв на себя всю мощь атаки неприятеля. Деталей о ходе сопротивления сообщить не могу, поскольку из всего гарнизона выжили только пять человек, из них четверо сипаи, а пятый — английский офицер, до сих пор не пришедший в сознание из-за ран, но который, надеюсь, скоро оправится. Не могу доложить, каким образом он очутился в форте, поскольку не входил в первоначальный гарнизон, а состоял при штабе генерала Эльфинстона. Его зовут Флэшмен, и, возможно, он и доктор Брайдон являются единственными выжившими после ужасных катастроф, перенесенных этой армией при Джагдулуке и Гандамаке. Могу только предположить, что он пережил последнее побоище и добрался до форта Пайпера уже после начала осады.

Он поглядел на меня.

— Поправьте меня, мальчик мой, если я ошибаюсь, но это дословно то, что я доложил его превосходительству.

— Вы очень добры, сэр, — скромно говорю я. — Если бы вы только знали, как вы добры.

— Осада на нашем участке продвигалась медленно, как я уже докладывал, — продолжил зачитывать Сэйл, — но форт Пайпера подвергался постоянным атакам. Капитан Литтл был убит, так же как и его сержант, но гарнизон продолжал сражаться с неослабевающей решительностью. Лейтенант Флэшмен, как я вызнал у сипаев, пребывал в состоянии более подходящем для госпиталя, чем для поля боя: он, судя по всему, побывал в плену у афганцев, подвергших его жестоким пыткам, и не мог даже стоять, а вынужден был лежать в башне форта. Его товарищ, сержант Хадсон, оказывал огромную помощь в обороне форта до тех пор, пока лейтенант Флэшмен, не взирая на раны, не вернулся в строй. Приступ следовал за приступом, все они были отражены с большим уроном для неприятеля. Для нас в Джелалабаде это неожиданное сопротивление, встреченное сирдаром, явилось бесценным подарком. Возможно, роль его окажется решающей.

«Ну вот, Хадсон, — подумал я, — ты получил, что хотел, и вот награда за твои подвиги». Сэйл на секунду прервался, смахнул слезу и продолжил, стараясь не сбиваться. Полагаю, эмоции просто переполняли его.

— Но в тот момент у нас не было возможности оказать поддержку форту Пайпера, и когда враг выдвинул вперед пушку, стены укрепления были пробиты в нескольких местах. В этот момент я решился провести вылазку, чтобы помочь нашим товарищам, и полковник Денни отправился им на выручку. В результате ожесточенной схватки на развалинах форта — поскольку тот был разнесен снарядами буквально на куски — афганцы были отброшены, мы смогли овладеть позицией и эвакуировать выживших из состава гарнизона, сражавшегося с такой доблестью и отвагой.

Мне показалось, что старый дурак вот-вот расплачется, но грандиозным усилием воли он овладел собой и продолжил:

— Каково должно быть огорчение, испытанное мной при известии, что их осталось только пятеро? Отважный Хадсон был убит, и поначалу казалось, что в живых не осталось ни одного европейца. Затем у разрушенных ворот был обнаружен лейтенант Флэшмен, раненый и без сознания. Там, у ворот, он принял последний бой, защищая не только форт, но и честь родной страны, поскольку был найден прижимающим к израненному телу знамя, обернувшись лицом к врагам, несломленный даже угрозой смерти.

«Аллилуйя и спокойной ночи, милый принц», — подумал я. Какая жалость, что при мне не оказалось сломанной шпага и кольца убитых мной афганцев! Но я поторопился.

— Перед ним грудой лежали убитые враги, — читал старый Боб. — Поначалу показалось, что он мертв, но к нашей великой радости обнаружилось, что пламя жизни еще теплится. Не могу представить себе, что может найтись пример более благородных деяний, и выражаю надежду, что это увидят и наши соотечественники в родной стране, и оценят, с каким самоотречением защищают честь отечества их земляки, несущие службу на краю света. Это был истинный героизм, и я верю, что имя лейтенанта Флэшмена будут помнить в каждом английском доме. Что бы ни говорилось о несчастьях, постигших нас здесь, его мужество — доказательство того, что дух нашего молодого поколения не уступит своей силой духу того поколения, которое, по словам Питта, жертвуя собой, спасло Европу.

«Ну и ну, — подумал я, — если вот так мы и выиграли битву при Ватерлоо, то слава Богу, что французы не догадываются об этом, иначе тут же напали бы на нас снова. Слышал ли кто-нибудь спокон века большую чепуху?» Но слушать ее было приятно, уверяю вас, и я светился от удовольствия. Это была слава! Тогда я не понимал, какое потрясение произвели в Англии новости о Кабуле и Гандамаке и с каким рвением взбудораженная общественность цеплялась за любую соломинку, способную вытащить из болота поверженную национальную гордость и укрепить в людях идиотское заблуждение, что один англичанин стоит двадцати иностранцев. Но я подозревал, какое впечатление произведет рапорт Сэйла на нового генерал-губернатора, а через его посредство на правительство и страну, особенно с учетом контраста с отчетами (уже, видимо, находящимися на пути в Англию) о бесславной гибели Эльфи и Макнотена.

Мне же оставалось только со скромным видом ждать лаврового венка.

Сэйл сунул копию письма в карман и посмотрел на меня влажными от слез, умильными глазами. Хэйвлок был невозмутим: полагаю, он считал, что Сэйл перебарщивает, но молчал. (Позже я узнал, что оборона форта Пайпера не сыграла столь важной роли в защите Джелалабада, как утверждал Драчливый Боб. Кроме того, именно его собственная нерешительность удерживала генерала от атаки на Акбара, иначе нас могли бы выручить гораздо раньше.)

Разговор со мной подходил к концу, так что я посмотрел Сэйлу прямо в глаза, как мужчина мужчине.

— Вы так высоко оценили нас, сэр, — говорю я. — Спасибо. Что до солдат гарнизона, то они достойны каждого сказанного о них слова, но что до меня, это… ну как-то слишком смахивает на историю про Святого Георга и дракона, если позволите. Мне только… ну, в общем, чтобы меня не возвышали над остальными, сэр. Вот и все.

Даже Хэйвлок улыбнулся, услышав столь безыскусную, мужественную речь; Сэйл же просто раздулся от гордости и заявил, поклявшись небом, что весь гарнизон достоин высочайшей похвалы. Малость поостыв, генерал поинтересовался, каким образом я попал в форт Пайпера и как случилось, что мы с Хадсоном отделились от армии. Эльфи по-прежнему находился в руках Акбара, так же как Шелтон, Макензи и женатые офицеры, но остальных все считали убитыми, за исключением Брайдона, прискакавшего верхом на лошади с обломком сабли, болтающейся на темляке.

Под строгим оком Хэйвлока я изложил все кратко и правдиво. Я утверждал, что мы отбились от армии после Джагдулука, едва избежали преследования гази и попытались присоединиться к армии в Гандамаке, но стали лишь свидетелями ее гибели. Я живописно описал сцену сражения. Старина Боб охал и чертыхался, а Хэйвлок хмурился, как каменный идол. Потом я рассказал, как мы попали в плен к афридиям, как те секли меня, стараясь выбить информацию о войсках в Кандагаре и прочем, но я, благодарение Господу, ничего им не сказал («браво!» — вскричал Боб). Потом я перешел к тому, как сумел той же ночью избавиться от наручников. Потом я освободил Хадсона, и мы вместе проложили себе путь на волю.

Я не обмолвился про Нариман — чем меньше слов, тем лучше — и закончил рассказом о нашем путешествии сквозь афганскую армию и отчаянной скачке к форту.

Едва я смолк, старый Боб снова принялся разглагольствовать о храбрости и стойкости, но больше всего меня успокоил Хэйвлок, который, не говоря ни слова, сжал обеими своими руками мою правую ладонь. Могу утверждать, что я справился с задачей на «отлично»: рассказ получился сдержанным, но не слишком куцым — именно так должен звучать настоящий рапорт солдата старшим по званию. Такой способ бахвальства требует немалого искусства, смею вас уверить: нужно излагать все просто, но не упрощать, и улыбаться только изредка. Главное тут — дать им додумать все, что вы не сказали, и принимать похвалы, скромно потупив взор.

Они, разумеется, проглотили мой рассказ, и мне кажется, что в ближайшие несколько дней невозможно было найти в гарнизоне офицера, который не пожал бы мне руку и не поздравил с удивительным спасением. Джордж Броудфут со своими рыжими бакенбардами и пенсне был одним из первых; он светился от радости и называл меня сущим дьяволом — и это, заметьте, Джордж Броудфут, которого афганцы величали храбрейшим из храбрых. Такое уважение со стороны таких людей, как он, Мэйн или Драчливый Боб, изрядно мне льстило — признаюсь, это первоклассное ощущение. При этом я не ощущал ни малейших угрызений совести. Да и с чего? Я вовсе не просил их высказывать свое драгоценное мнение, только не противоречил. А кто на моем месте поступил бы иначе?

Следующие несколько недель были одними из самых приятных в моей жизни. Пока заживала моя нога, осада Джелалабада подходила к концу. Сэйл наконец устроил еще одну вылазку, в результате которой Афганская армия была разгромлена. Несколько дней спустя из Пешавара прибыл отряд Поллока, и гарнизонный оркестр встречал его под приветственные крики всех присутствующих. Я, разумеется, был в гуще событий: меня вывели на веранду, и я мог наблюдать вступление Поллока в город. Тем же вечером Сэйл представил меня ему и в очередной раз пересказал историю моих геройств, к моему, естественно, огромному смущению. Поллок поклялся, что это ужасно, и обещал отомстить за меня во время марша на Кабул. Сэйл отправлялся с ним с целью очистить проходы и призвать, буде возможно, к ответу Акбара, а также освободить наших пленных — среди которых находилась и леди Сэйл — если они еще живы.

— Вы можете остаться здесь до поры, пока не подживет нога, — говорит Драчливый Боб, на что я нашелся уместным нахмуриться и проворчать:

— Я предпочел бы отправиться с вами. Черт побери эту проклятую ногу.

— Ну, если так, — засмеялся Сэйл, — мы могли бы тащить вас в паланкине. Неужели с вас еще не довольно Афганистана?

— Нет, пока Акбар-Хан ходит по земле, — отвечаю я. — С каким удовольствием я снял бы эти деревяшки с ноги и затолкал бы их ему в глотку.

Все засмеялись, а Броудфут, присутствовавший при этом, воскликнул:

— Узнаю нашего бойцовского петушка, старину Флэши! Уже готов броситься в драку, парень? Ладно уж, оставь Акбара нам: помимо прочего, сомневаюсь, что предстоящее нам в Кабуле дельце придется тебе по вкусу.

Они ушли, и я слышал, как Броудфут рассказывал Поллоку о том, каким сумасшедшим я делаюсь, когда дело доходит до боя: «когда мы дрались в проходах, именно Флэши каждый раз доставлял нам депеши. Видели бы вы, как он летит через сангары, словно чокнутый гази, а враги мчатся за ним по пятам. А он обращает на них внимания не больше, чем на рой мух».

Вот во что он превратил тот постыдный эпизод, когда я чуть живой от страха ворвался в их лагерь. Но вам наверняка приходилось замечать, что если у человека сложилась репутация — все равно плохая или хорошая — люди всегда найдут, чем подтвердить ее. Никто в Афганистане не знал меня, но все наперебой утверждали, что видели, как я совершал какой-нибудь отчаянный подвиг. Броудфут, разумеется, был не лучше прочих.

Как оказалось, Поллок и Сэйл не смогли поймать Акбара, но им удалось освободить заложников, а приход армии в Кабул способствовал усмирению страны. О серьезных репрессиях речь не шла: получив хороший урок, мы не собирались вновь создавать себе проблемы. Не освободили только одного из пленных — старину Эльфи-бея — он умер в плену от тягот и отчаяния. По этому поводу был всеобщий траур, который я совершенно не разделял. Кто бы спорил, старикан был добрейшим малым, но в качестве командующего — сущее несчастье. Больше всех прочих именно он был виновен в гибели нашей армии в Афганистане, и когда я размышляю о чудесных обстоятельствах, позволивших мне уцелеть в этой мясорубке, не могу не отметить: его заслуги здесь нет совершенно.

Но пока происходили некоторые знаменательные события, такие как: афганцев загоняли обратно в горы, а Сэйл, Поллок и Нотт назло всем демонстрировали флаг на кабульском базаре, пока новости о череде потерь и неудач обрушивались на притихшую Англию, пока старый герцог Веллингтон проклинал глупость Окленда, отправившего армию занимать «скалы, пески, пустыни, лед и снег», пока общественность и Палмерстон взывали к возмездию, а премьер-министр отвечал, что не намерен затевать еще одну войну во имя привития диким пуштунам экономической теории Адама Смита — в это самое время я наслаждался своим триумфальным возвращением в Индию. Поскольку нога моя все еще была в лубке, меня встречали как триумфатора — или по крайней мере самого выдающегося из героев дня.

Не вызывало сомнения, что власти в Дели рассматривали меня как дар с небес. Как скажет позже об Афганской войне Гревилль, в ней не было особых поводов для триумфа. Но у Элленборо хватило ума сообразить, что, используя хоть мало-мальски позитивные аспекты, он может добавить ложку меда в эту бочку дегтя. И я оказался первым из таких аспектов. Так что, трубя в своих приказах о «прославленном гарнизоне», удержавшем под командой Сэйла Джелалабад, он успевал подсыпать барабанную дробь про «отважного Флэшмена», и Индия подхватила ритм. Поднимая бокалы за мое здоровье, они делали вид, что Гандамака никогда и не было вовсе.

Первые плоды этого отношения я вкусил уже когда отправлялся на паланкине из Джелалабада к Хайберскому перевалу, когда весь гарнизон высыпал на улицу, чтобы прокричать «ура» в мою честь. А в Пешаваре был старый итальянский лис, Авитабиле, устроивший мне встречу с парадным караулом, расцеловавший в обе щеки и закативший грандиозную попойку в честь моего возвращения.

Эта ночь запомнилась мне по одной причине: я впервые за несколько месяцев был с женщиной. Авитабиле пригласил пару симпатичных афганских шлюх, и мы развлеклись по полной. Весьма непросто, скажу я вам, управляться с женщиной, когда у тебя сломана нога, но все же можно. И хотя Авитабиле едва не помер со смеху, наблюдая, как я пытаюсь оседлать свою красотку, время прошло очень даже замечательно.

Начиная отсюда все пошло как по писаному: в каждом городе или поселке меня встречали венки, поздравления, улыбающиеся лица, крики «ура». Наконец, меня самого почти убедили, что я герой. Мужчины с жаром пожимали мне руку, женщины целовали, хлюпая носом, полковники провозглашали тост за мое здоровье в офицерских столовых, служащие Компании похлопывали по плечу. Один субалтерн-ирландец и его жена попросили меня стать крестным их малыша, и теперь тому предстояло войти в жизнь с несуразным именем Флэшмен О’Тул; леди из церковного сообщества в Лахоре поднесли мне красно-бело-синий шелковый шарф с вышитыми на нем словом «Стойкость». В Лудиане один священник произнес проповедь на тему «Несть лучшей доли, чем положить жизнь свою за други своя». Он, конечно, намекнул, что я в итоге не «положил жизнь свою», но хотя бы попытался и едва-едва не достиг успеха, и выразил надежду, что у меня все еще впереди. Тем временем все закричали «осанна» и «ура» в честь Флэши, и затянули «Кому суждено узреть истинную храбрость».

Но все это были цветочки по сравнению с Дели. Настоящий оркестр играл «Вот идет герой-победитель», сам Элленборо помог мне выйти из паланкина и подняться по ступенькам. Собралась жуткая толпа, кричавшая, как хор оглашенных, стоял почетный караул. Толстый малый в красном мундире зачитал приветственный адрес, а шикарный обед, на котором Элленборо произнес прочувствованную речь, длился более часа. Речь изобиловала жуткой чепухой: там было насчет Фермопил и Непобедимой Армады и о том, как я прижимал знамя к своей истекающей кровью груди, «с непоколебимой твердостью и благородством взирая на бесчисленные орды варваров», уподобляясь Кристиану перед Апполионом[46] или Роланду при Ронсевале, не помню точно, кому из них, может, даже обоим. Генерал-губернатор был никудышным оратором, постоянно цитировал Шекспира и других классиков, и к концу речи мне не составило труда принять обличие полного идиота. Но я стойко выдержал все, глядя на покрытый белой скатертью стол, через который делийский бомонд таращился на меня, прикладываясь к бокалам, пока ничего не замечающий Элленборо продолжал говорить. У меня достало здравого смысла не напиваться и хранить серьезное лицо — так я выглядел благороднее.

Я видел, как дамы бросают на меня взгляды и перешептываются, укрывшись веерами, видимо, обсуждая, насколько хорош я могу оказаться в постели, а их мужья тем временем стучали по столу и кричали «браво», когда Элленборо произносил особо выдающуюся нелепицу. В завершение он поклялся, что будет проклят, если не запоет «Потому что он такой славный парень». Все повскакали с мест и заорали, что есть мочи, а я с залитым краской лицом сидел и едва сдерживался от смеха при мысли, что бы сказал на все это Хадсон, если бы мог видеть меня сейчас. Это, конечно, плохо, но они никогда не стали бы устраивать такой шум из-за сержанта, а если бы и стали, он никогда не сумел бы держать себя так, как Флэши, когда я, припадая на ногу, поднялся и попросил дать мне ответное слово, на что Элленборо ответил, что если мне нужно подняться, то я должен опереться на его плечо, чем он будет потом гордиться всю жизнь!

При этих словах все снова разразились криками, и, поглядывая на его раскрасневшуюся от кларета физиономию, я заявил, что вся эта помпа не подходит для простого английского джентльмена («аминь, — кричит Элленборо, — вот что значит прирожденное благородство!»); и что я просто выполнял свой долг, как желал того, становясь солдатом. И что не заслуживаю всех тех почестей, которые оказывают мне (крики: «Неправда! Неправда!»), но если вы настаиваете, то прошу отнести их не на мой счет, а на счет страны, которая вскормила меня, и той древней школы, где учителя научили меня быть истинным христианином, как я надеюсь. (Не знаю, что побудило меня заявить последнее, разве только необоримая привычка врать, но это возымело на них жуткий эффект.) И что если они так добры ко мне, то пусть не забывают и о других, кто нес флаг или несет его сейчас («Правильно! Правильно!»), о тех, кто загонит афганцев обратно в ту дыру, из которой они выползли, и кто докажет всем, что никогда британец не станет рабом (бурные аплодисменты). И что хотя совершенное мной не такой уж и подвиг, но я старался, и надеюсь, что и впредь буду поступать также. (Опять крики, но не такие громкие, как я ожидал, поэтому счел за лучшее переходить к завершению.)

— Так что храни вас Господь, и давайте поднимем вместе со мной бокалы за наших отважных товарищей, несущих свою нелегкую службу.

— Ваша искренняя скромность, — подвел черту Элленборо, — не в меньшей степени, чем ваше мужество и благородные побуждения, завоевала сердца присутствующих здесь. Я восхищаюсь вами, Флэшмен. Более того, — продолжил лорд, — уверен, что вся Англия будет восхищаться вами. Вернувшись с победой с поля боя, сэр Роберт Сэйл отправится в Англию, где его, без сомнения, увенчают знаками, достойными истинного героя. [XXIII*] — Большая часть речи губернатора состояла из подобных выражений, больше присущих скверному актеру. [XXIV*] Шестьдесят лет назад так говорили многие. — Как и положено, ему должен предшествовать вестник, причастный к его славе. Я, разумеется, имею в виду вас. Ваш долг здесь уже исполнен, и исполнен превосходно. Вы со всей быстротой, которая возможна в вашем положении, отправитесь в Калькутту, где сядете на корабль, идущий в Англию.

Я изумленно уставился на него — такая мысль не приходила мне в голову. Свалить из этой проклятой страны?! Хотя, как я уже говорил, мне стоит отдать должное Индии за ее добро, но меня переполняла радость от предстоящего расставания с ней. Снова увидеть Англию, дом, Лондон, обеды, клубы, цивилизованных людей. Вернуться с триумфом в мир, который покинул с позором. Выжить среди черномазых дикарей, зноя, дерьма и болезней, пережить смертельные опасности, чтобы иметь возможность снова видеть белых женщин, легко жить и легко воспринимать жизнь, спокойно спать по ночам, ощущать податливое тело Элспет, прогуливаться по парку в сопровождении взглядов и шепота: «Вот идет герой форта Пайпера!». Снова вернуться к жизни — это было как пробуждение от ночного кошмара. Сама мысль потрясла меня.

— Мне необходимо направить в Англию еще несколько отчетов об афганских делах, — продолжал Элленборо, — и я не могу найти человека, более достойного исполнить роль посланника.

— Что ж, сэр, — говорю я. — Если вы настаиваете, я поеду.