Флэшмен

VII

Переполох, который мог бы вызвать в Кабуле наш рассказ о событиях в Могале в любое другое время, не состоялся по причине прибытия в тот же самый день нового командующего, генерала Эльфинстона, моего начальника и покровителя. По временам это меня даже обижало — я был уверен, что показал себя с лучшей стороны, а в ответ на мое упоминание про стычку с гильзаями и историю с заложником видел только слегка приподнятую бровь и слышал реплику: «Да неужели?».

Впрочем, оглядываясь назад, должен нехотя признать, что Кабул и армия были правы, рассматривая приезд Эльфи как происшествие, имеющее выдающееся значение. Оно открыло новую главу и послужило прелюдией событий, ставших известными всему миру.

С умелой помощью Макнотена Эльфи приближался к вершине своей карьеры, он стоял на пороге самого постыдного и унизительного поражения в британской военной истории.

Без сомнения, Томас Хьюз счел бы необходимым отметить нонсенс, что из этой катастрофы я вышел, приобретя славу, заслуги и повышение — причем все совершенно незаслуженно. Но вы, следуя моему изложению, не найдете в этом ничего удивительного.

Позвольте заявить, что насчет катастроф вы имеете дело со знатоком. Я был при Балаклаве, в Канпуре, при Литтл-Биг-Хорне. Назовите имя любого прирожденного идиота, носившего в девятнадцатом столетии военный мундир — Кардигана, Сэйла, Кастера, Раглана, Лукана — я всех знал лично. Подумайте о любой мыслимой неудаче, имевшей причиной сочетание глупости, трусости и фатального невезения, и я расскажу о ней целую поэму. Но я до сих пор непоколебимо убежден: по части чистой, беспримесной тупости, невероятной некомпетентности, близорукости в сочетании с отсутствием здравого смысла — короче, по части истинного таланта к катастрофам — Эльфи-бей стоит на недостижимой высоте. У прочих названных тоже немало заслуг, но в борьбе за звание самого выдающегося полководца-идиота всех времен и народов Эльфи затмевает их всех.

Только он мог позволить разразиться Первой афганской войне и довести ее до такого сокрушительного поражения. Это было нелегко: к началу войны в его распоряжении находилась прекрасная армия, надежные позиции, несколько превосходных офицеров, в то время как враг был разобщен. Было также несколько возможностей исправить ситуацию. Но Эльфи, как истинный гений, без колебаний отринул прочь эти препятствия, а зачатки беспорядка развил в полный хаос. Даже при удаче нам не удастся повторить такое достижение.

Впрочем, я рассказываю вам это не в качестве введения в историю войны, а лишь для того, чтобы вы могли составить верное представление о моей карьере. Чтобы понять, как изгнанный из Рагби оболтус превратился в героя, вы должны иметь представление о том, как обстояли дела в приснопамятном 1841. История войны и ее предвестий станет фоном картины, а на переднем плане будет блистать умопомрачительная фигура Гарри Флэшмена.

Так вот, Эльфи прибыл в Кабул и был встречен ликующей толпой. Суджа устроил ему торжественный прием в Бала-Хиссаре, армия провела парад в военном городке в двух милях от столицы, леди гарнизона прихорашивались изо всех сил, а Макнотен вздыхал с облегчением, наблюдая, как Уиллоби Коттон укладывает вещи. Все радовались, что наконец-то получили такого выдающегося командира. Только Бернс, как мне показалось в момент первого разговора с ним, не разделял всеобщего энтузиазма.

— Радость, это, конечно, хорошо, — заявил он мне, подкручивая своим коронным жестом ус. — Но вы же понимаете, прибытие Эльфи ничего не меняет. Суджа не станет крепче сидеть на своем троне, а укрепления нашего городка не станут мощнее только из-за того, что Эльфи пролил на них свет своего присутствия. О, я надеюсь, что все будет хорошо, но было бы лучше, если из Калькутты нам прислали человека более решительного и деятельного.

Полагаю, мне следовало бы высказать возражения на такой высокомерный взгляд на моего шефа, но, встретившись с Эльфи-беем чуть позже, я понял, что Бернс, был без сомнения, прав. За несколько недель после моего отбытия из Калькутты — а он тогда уже был не в лучшем состоянии здоровья, — генерал сильно сдал. У него был какой-то рассеянный, отсутствующий взгляд, он старался избегать лишних движений. Пожимая его руку, я почувствовал, что она дрожит, а пальцы напоминают сухие ветки, обтянутые кожей. И все же он был рад меня видеть.

— Вы хорошо зарекомендовали себя среди гильзаев, Флэшмен, — сказал он. — Сэр Александер Бернс говорит, что вы добыли важных заложников: превосходная новость, особенно для нашего друга — господина посла. — И он повернулся к Макнотену. Тот пил чай, держа чашку на манер старой девы.

— Думаю, гильзаи не должны сильно нас заботить, — фыркнул Макнотен. — Они, разумеется, страшные разбойники, но и только. Меня больше интересовали бы заложники от Акбар-Хана.

— Может, отправим мистера Флэшмена раздобыть пару штук? — ответил Эльфи, улыбнувшись мне в знак того, что не стоит принимать всерьез снобизм Макнотена. — У него, похоже, талант на такие вещи. — И он принялся расспрашивать меня о деталях моей миссии. Потом выразил желание познакомиться с молодым Ильдерим-ханом и вообще был со мной очень доброжелателен. Потребовалось некое усилие, чтобы вспомнить, что этот ведущий милую беседу старичок является командующим действующей армией. Даже в эти минуты в нем чувствовалась такая мягкость, неуверенность и такая зависимость от Макнотена, что не возникало ощущения, что перед вами предводитель войск.

— И как вы думаете, что он станет делать, если возникнут проблемы с афганцами? — спросил меня позже Бернс. — Ладно, будем надеяться, что нам не придется это проверять.

За последующие несколько недель, проведенных рядом с Эльфи, я, как и Бернс, стал лелеять эту надежду. Не то чтобы Эльфи был слишком стар или слаб для исполнения роли настоящего лидера — он с самого начала оказался под каблуком у Макнотена, и если Макнотен считал, что опасности нет, то и Эльфи разделял его уверенность. Зато оба они не находили общего языка с Шелтоном — заместителем Эльфи, и этот разлад наверху только осложнял и запутывал ситуацию. Но и этого было мало: положение дел в армии ухудшалось. Военный городок был местом, не слишком подходящим для размещения гарнизона: не было настоящих укреплений, жизненно-важные склады находились за стенами, а кое-кто из важных офицеров — например, Бернс, — квартировал в двух милях от городка, в самом Кабуле. Но если кто-то позволял себе возразить Макнотену — а такие находились, особенно среди деятельных людей типа Броудфута, — на них тут же наклеивали ярлык «паникера» и резко давали понять, что использование военной силы в любом случае не планируется. Слухи о таких разговорах просачивались наружу и разлагающе действовали на солдат. Это опасно всегда, но особенно в стране, где местное население совершенно непредсказуемо.

Само собой разумеется, Эльфи слонялся без дела по лагерю, Макнотен с носом зарылся в свою переписку с Калькуттой и не замечал, что мирная на вид ситуация становится взрывоопасной. То же самое было и в армии, где бытовало презрительное отношение к афганцам, а к кабульской экспедиции с самого начала относились как к увеселительной прогулке. Но некоторые из нас видели дальше остальных.

Через пару недель после прибытия Эльфи Бернс сумел вытребовать меня из штаба, стремясь использовать мое знание пуштунского и интерес к стране.

— Ах, дорогой мой, — сокрушался Эльфи, — сэр Александер повсюду сует свой нос. Он растаскивает моих адъютантов, будто мне их девать некуда. Но надо так много всего сделать, а я далеко уже не тот, что раньше.

Надо сказать, что я покинул его без сожаления: находиться при Эльфи было все равно что выполнять роль сиделки при престарелом дядюшке.

Бернс настаивал, чтобы я как можно чаще выходил в город и осваивался в стране, совершенствуя знание языка и стараясь завести как можно больше знакомств среди влиятельных афганцев. Мне пришлось выполнить целый ряд небольших его поручений, вроде того, что привело меня в Могалу — по сути, они заключались в доставке писем, но служили источником бесценного опыта, — и я объехал множество городков и деревень вокруг Кабула, встречаясь с дуррани, кохистани, барузками и т. д. и «обретая чувство места», как называл это Бернс.

— Военные — это замечательно, — говаривал он. — Но на самом деле те, кто приводит армию в чужой стране к победе или поражению, — это политики. Мы встречаемся с людьми, имеющими вес, узнаем их и держим нос по ветру: мы суть глаза и уши, да еще и языки. Без нас военные слепы, глухи и немы.

Так что вопреки чурбанам типа Шелтона, подтрунивавшего над «сосунками, шныряющими меж холмов и играющими в ниггеров», я слушал Бернса и держал нос по ветру. Частенько я брал с собой Ильдерима, а иногда и его гильзаев, и благодаря им узнал многое о горах и их обитателях: о происходящем, о том, почему с одними племенами легче иметь дело, чем с другими, почему кохистани расположены к нам больше, чем абизаи, о том, какие семьи враждуют друг с другом, об отношении к персам и русским, о том, где можно приобрести лучших лошадей и как выращивают просо — и еще много других вещей, касающихся здешней жизни. Не стану утверждать, что за пару недель сумел сделаться экспертом или «узнал» Афганистан, но я нахватал всего понемногу там и сям и начал понимать, что те, кто судит о стране только по военному городку в Кабуле, знает о ней не больше, чем узнает о чужом доме гость, побывавший только в одной из его комнат.

Любой, способный заглянуть за пределы Кабула, заметил бы очевидные знаки. В горах шло брожение, дикие племена не признавали шаха Суджу своим правителем и ненавидели британские штыки, поддерживающие его на троне в неприступной крепости Бала-Хиссар. Множились слухи, что Акбар-Хан, сын низложенного Дост-Шохаммеда, спустился наконец с Гиндукуша и ищет поддержку среди вождей. Говорили, что горные кланы его буквально боготворят и что он уже готовится обрушиться на Кабул со своими ордами, скинуть Суджу с трона, а феринджей или прогнать обратно в Индию, или перерезать в их кантонах.

Легко было бы вам, будь вы Макнотеном, презрительно отмахиваться от этих слухов, сидя в роскошном кабинете в Кабуле; другое дело карабкаться на Джагдулук или спускаться к Газни и видеть снующих туда-сюда гонцов, собирающиеся советы, слушать вопли вооруженной толпы, подогреваемой дервишами, и смотреть на сигнальные огни, горящие на перевалах. Скрытые ухмылки, заверения в дружбе, вид чванливых гильзаев, увешанных оружием; невозможность изменить что-либо и растущее чувство неуверенности — от всего этого волосы у меня на затылке вставали дыбом.

Сказать по правде, эта работенка мне не нравилась. Разъезжая повсюду со своими гильзаями и Ильдеримом — а они служили моими неусыпными глазами и ушами, поскольку, получая хлеб-соль от Королевы, готовы были служить ей даже против собственного народа, если понадобится, — я встречал радушный прием, но все равно опасность сохранялась. Даже будучи облачен в туземную одежду, я по временам натыкался на злые взгляды и скрытые угрозы, слышал, как высмеивают британцев и прославляют Акбара. В качестве друга гильзаев и в определенном роде знаменитости — Ильдерим не упускал возможности провозглашать меня повсюду «Кровавым копьем» — меня терпели, но терпимость эта могла оборваться в любой момент. Поначалу это жутко угнетало меня, но потом мной овладел некий фатализм: не исключено, что это случилось, поскольку мне пришлось иметь дело с людьми, убежденными, что судьба каждого человека предопределена и начертана на его челе.

Так что в горах собирались грозовые тучи, а в Кабуле тем временем английская армия играла в крикет, а Эльфинстон с Макнотеном обменивались депешами, уверяя друг друга, что кругом все спокойно. Тянулись летние дни, часовые в военном городке обливались потом, Берне, позевывая от скуки, выслушивал мои рапорты, кормил меня роскошными обедами и вел на базар в поисках новых шлюх. И вот однажды Макнотен получает письмо из Калькутты, где ему высказывают сожаления о высоких расходах на содержание армии в Кабуле и предлагают принять меры по их сокращению. К несчастью, именно в это время посол ожидал повышения и перевода в Бомбей; думаю, мысли о скором отъезде сделали его еще более беспечным. Так или иначе, изыскивая пути экономии, Макнотен возрождает идею, так ужасавшую генерала Нотта, и решает сократить субсидии гильзаям.

Я как раз вернулся в Кабул после посещения кандагарского гарнизона, когда услышал, что вождей гильзаев собрали и известили о решении платить им за открытые перевалы не восемь тысяч рупий в год, а пять. При этой вести молодой Ильдерим спал с лица и сказал:

— Быть беде, Флэшмен-хузур. Безопаснее предложить гази поесть мяса свиньи, чем отобрать у гильзаев деньги.

Он, разумеется, оказался нрав — уж ему ли было не знать своих соотечественников? Гильзайские вожди с улыбкой выслушали Макнотена, огласившего свое решение, пожелали ему доброй ночи и тут же уехали из Кабула. А три дня спустя конвой с боеприпасами, следовавший из Пешавара через перевал Хурд-Кабул, был атакован толпой вопящих гильзаев и гази. Они разграбили караван, перебили возниц и скрылись вместе с двумя тоннами пороха и пуль. Макнотен был зол, но не обеспокоен. Предвкушая перевод в Бомбей, он не намеревался тревожить Калькутту известием о маленькой стычке, как называл это происшествие.

— Гильзаям следует задать хорошую порку, чтобы выбить из них эту дурь, — заявил он. И в этот момент его осенила еще одна великолепная идея: в целях сокращения расходов надо отправить в Индию два батальона, а те по пути домой зададут гильзаям трепку. Двух зайцев одним выстрелом. Единственная проблема заключалась в том, что обоим батальонам пришлось с боем буквально пробивать каждый дюйм по пути на Гандамак, а гильзаи обстреливали их из-за скал или обрушивались внезапными кавалерийскими засадами. Это было скверно, но еще хуже было то, что наши войска плохо умели сражаться. Даже под командой генерала Сэйла — великана и красавца по прозвищу «Драчливый Боб», у которого была привычка призывать своих людей пристрелить его, как только те начинали высказывать недовольство, — расчистка перевалов оказалась медленным и чрезвычайно дорогим делом.

У меня была возможность убедиться в этом, когда Бернс направлял меня с посланиями Макнотена Сэйлу, в которых посол заклинал генерала поторопиться.

В первый раз это было просто ужасно. Мне эта поездка представлялась не более, чем увеселительной прогулкой, да она и была таковой до самого последнего отрезка, когда до арьергарда Сэйла — лагеря за Джагдулуком под командованием Джорджа Броудфута, — оставалось около полумили. Все было совершенно спокойно, и я стал уже думать, что в направляемых в Кабул рапортах Сэйл сильно сгущает обстановку, когда из ущелья выскочил отряд конных гази, завывающих как волки и размахивающих клинками.

Я не нашел ничего лучшего, как пришпорить коня, пригнул голову и помчался по дороге так, словно за мной гнались все черти ада — а так и было. В лагерь Броудфута я ворвался полуживой от страха, что полковник, к счастью, принял за усталость. Джорджу была присуща дурная черта понимать опасность как развлечение: он принадлежал к тем лишенным нервов болванам, которые прогуливаются под огнем снайперов, протирая стеклышко монокля, хотя красный мундир и рыжая борода делали его заметной мишенью.

Ему казалось, что все должны относиться к риску так же, так что он в ту же ночь отослал меня обратно в Кабул с запиской, в которой без обиняков информировал Бернса о невозможности удержания перевалов открытыми с помощью силы: без переговоров с гильзаями не обойтись. Не теряя ни минуты, я доставил послание Бернсу, поскольку, хотя путь до Кабула оказался свободен, для меня было очевидно, что гильзаи что-то затевают: со всех почтовых станций шли сообщения о скоплениях больших масс туземцев в горах над проходами.

Когда я докладывал Бернсу о своих наблюдениях, тот бросал на меня странные взгляды: ему казалось, что я испуган и склонен преувеличивать.

Как бы то ни было, он не возразил Макнотену, когда тот обозвал Броудфута ослом, а Сэйла бездарностью и выразил мнение, что обоим следует пошевеливаться, если они до наступления зимы хотят успеть очистить дорогу на Джелалабад — а это около двух третьих пути между Кабулом и Пешаваром.

Так что бригада Сэйла продолжила сражаться, а Бернс (которого занимала сейчас только идея получить место Макнотена после его отъезда в Бомбей) писал, что страна «в целом совершенно спокойна». Что ж, ему предстояло заплатить за свою глупость.

Через неделю или две (была уже середина октября) — он снова отправил меня с письмом к Сэйлу. С очисткой проходов дела шли медленно, гильзаи сопротивлялись изо всех сил и наносили большие потери нашим войскам, поползли слухи о готовом вырваться наружу недовольстве в самом Кабуле. Бернсу хватило ума хотя бы немного обеспокоиться этим, в то время как Макнотен был по-прежнему совершенно слеп, а Эльфи-бей только переводил глаза с одного на другого, кивая в знак согласия с любым сказанным словом. Но даже Бернс недооценивал истинные размеры опасности: в письме он лишь выражал сетования, что Сэйлу до сих пор не удается усмирить гильзаев.

На этот раз я отправился в сопровождении надежного эскорта из моих гильзаев под командованием Ильдерима. В теории они дали клятву защищать меня даже от своих собратьев, но на практике тщательно старались избегать любых столкновений с ними. Впрочем, я не горел желанием устраивать им проверку. По мере продвижения по проходам на восток становилось все более очевидным, что ситуация складывается гораздо хуже, чем кто-либо в Кабуле мог себе представить, и я пришел к выводу, что у меня нет шансов пробраться к Сэйлу. Вся страна за Джагдулуком оказалась охваченной восстанием, горы кишели враждебными афганцами, собиравшимися то ли для расправы с войсками Сэйла, то ли для чего-то большего: среди селян ходили слухи о скором начале джихада, священной войны, в ходе которой феринджи будут изгнаны из страны. Сэйл оказался совершенно отрезан — не было надежды на помощь ни из Джелалабада, ни даже из Кабула. О, Кабулу предстояло вскоре заняться своими собственными проблемами.

Я слушал эти разговоры, сидя у бивуачного огня на дороге в Суркаб, а Ильдерим, покачав головой, сказал:

— Для тебя небезопасно будет продолжать путь, Флэшмен-хузур. Тебе надо возвращаться в Кабул. Дай мне письмо для Сэйла: хотя я и ем соль Королевы, мои соотечественники позволят мне пройти.

Это было настолько здравое предложение, что я без споров отдал ему письмо и той же ночью отправился в Кабул в сопровождении остальных четырех гильзаев-заложников. В тот миг мне хотелось оказаться как можно дальше от собирающихся афганских племен, но если бы я мог представить себе, что ждет меня в Кабуле, то почел бы за счастье пробиваться дальше к Сэйлу.

Проскакав весь день, мы прибыли в Кабул к наступлению ночи, и никогда прежде мне не доводилось видеть город таким спокойным. Над опустевшими улицами высилась мрачная громада Бала-Хиссара, те немногие люди, что не спрятались по домам, собирались в маленькие группы у дверей или по углам улиц; над всем городом сгустилась какая-то зловещая атмосфера. За все время мы не встретили ни единого британского солдата, и я был рад, добравшись до Резиденции — обиталища Бернса, расположенного в самом центре города, и услышав, как задвинулся за мной засов ее ворот. Вооруженные люди из личной охраны Бернса собрались во дворе, еще часть расположилась на стенах Резиденции. Свет факелов отражался в пряжках ремней и лезвиях штыков, создавалось впечатление, что здесь готовятся к осаде.

Однако сам Бернс был спокоен как карась, читая в своем кабинете, пока не увидел меня. Заметив мою явную поспешность и непорядок в одежде — я был в афганском костюме и здорово пропылился за целый день в седле, — он вскочил.

— Какого черта вы здесь делаете? — говорит он.

Я пояснил, добавив, что, возможно, вся афганская армия придет подтвердить мой рассказ.

— Мое письмо к Сэйлу, — рявкнул Бернс. — Где оно? Вы его не доставили?

Я рассказал про Ильдерима, и в ту же секунду столь лелеемая им маска непоколебимого спокойствия слетела с лица этого щеголеватого денди.

— Боже правый! — говорит он. — Вы отдали его гильзаю?

— Дружественному гильзаю, — говорю я. — Заложнику, позвольте напомнить.

— Да вы с ума сошли? — вопит Бернс, дрыгая своими усиками. — Разве вы не знаете, что афганцу доверять нельзя, заложник он или нет?

— Ильдерим — сын хана, и — на свой манер — джентльмен, — отвечаю я. — Как бы то ни было, лучше это, чем ничего. Мне было не прорваться туда.

— Это почему же? Вы говорите на пушту, одеты в местное платье… и даже, Бог мой, вы достаточно грязны, чтобы пройти. Передать письмо Сэйлу в собственные руки и принести ответ — это ваш долг. Господи! Флэшмен, хорошенькое дело, когда английский офицер не оправдывает доверия…

— Но погодите, Секундар, — начал было я, но он вскинулся, словно бойцовский петух, и оборвал меня.

— Сэр, Александер, если позволите, — говорит он ледяным тоном. Можно подумать, что мне не приходилось видеть его со спущенными штанами в погоне за очередной афганской девицей.

Он посмотрел на меня и сделал пару шагов вокруг стола.

— Кажется, я понимаю, — продолжает Бернс. — Я подумаю о вашем поведении позже, Флэшмен: можно ли на вас положиться или… Впрочем, это решать военному трибуналу…

— Трибуналу?! Дьявол! За что?

— За осознанное уклонение от исполнения приказа, — заявляет он. — Могут быть и другие обвинения. В любом случае, считайте, что вы под арестом и не можете покинуть этот дом. Мы все не можем его покинуть — афганцы никому не позволяют перемещаться между городом и военным лагерем.

— Боже правый, разве я не говорил? Восток страны восстал, парень, а теперь и Кабул…

— В Кабуле нет никакого восстания, — заявляет Бернс. — Всего лишь мелкие беспорядки, с которыми, полагаю, мы разберемся завтра утром.

Так он и стоял, маленький самодовольный осел, в своем отутюженном льняном сюртуке и цветочком в петлице, разглагольствуя, словно школьный учитель, обещающий задать выволочку разбаловавшимся ученикам.

— Возможно, вам интересно будет узнать — вам, готовому поджать хвост из-за каких-то слухов, что в течение этого вечера я дважды получал прямые угрозы расправиться со мной. Они пообещали, что я не доживу до утра. Ну-ну, это мы еще посмотрим.

— Ага, посмотрим, — говорю я. — А что до ваших упреков по поводу поджимания хвоста, тоже посмотрим. Не исключено, что Акбар-Хан сам придет и покажет.

Бернс холодно улыбнулся мне.

— Он в Кабуле. Я даже получил от него письмо. И уверен, что он не желает нам зла. Есть, конечно, некоторое число отщепенцев, и им нужно преподать хороший урок. В этом можете на меня положиться.

Бессмысленно было пытаться вывести его из этого состояния самоуспокоенности, но меня волновала угроза угодить под трибунал. Вам может показаться, что любой разумный человек понял бы мои мотивы, но он попросту отмахнулся когда я попытался протестовать. Разговор закончился тем, что мне было приказано не покидать свою комнату. Туда я и удалился, вне себя от злости на этого самодовольного идиота, и от всего сердца надеясь, что его самоуверенность сыграет с ним злую шутку. Всегда такой умный, всегда уверенный — таков был Бернс. Я готов был отдать свой пенсион, чтобы увидеть его посрамленным. Но мне предстояло увидеть это задаром.

Все произошло неожиданно. Подходило время завтрака, я тер глаза, красные после бессонной ночи, ночи, тянувшейся так долго. Над Кабулом стояла тишина. Светало, горланили петухи. Тут я вдруг услышал далекий шум, постепенно нарастающий, и поспешил к окну. Город был спокоен, над домами витала легкая дымка, на стенах Резиденции застыли часовые, а издали, приближаясь, доносился шум, который безошибочно можно было определить, как топот ног и усиливающийся говор толпы. Во дворе кто-то прокричал приказ, люди побежали по лестницам. Послышался голос Бернса, звавшего своего младшего брата Чарли, жившего вместе с ним в Резиденции. Я снял с вбитого в стену колышка свой туземный костюм и побежал вниз, на ходу обматывая голову тюрбаном. Во дворе уже слышалась мушкетная пальба и дикий рев из-за стен. На ворота обрушился град ударов, а со стены я разглядел авангард наступающей орды, потоком льющейся из-за близлежащих домов. Бородатые лица, сверкающие клинки. Они подступили к стенам и откатились назад, выкрикивая ругательства и проклятия, а охрана отталкивала их прикладами. На секунду мне показалось, что толпа снова ринется вперед и неудержимым потоком хлынет через стены, но она отпрянула, содрогнувшись и вопя, потрясая кулаками и оружием, а охранники, оцепившие стены, с волнением оглядывались назад, ожидая распоряжений, и не спускали больших пальцев с курков мушкетов.

Бернс стремительно вышел из парадной двери и остановился на пороге, у всех на виду. Он был холоден и спокоен, как сквайр, вышедший из дому глотнуть утреннего воздуха, но толпа при виде его всколыхнулась и разразилась криками удвоенной силы. Слушая угрозы и оскорбления, Бернс огляделся вокруг, улыбаясь и качая головой.

— Не открывать огня, хавилдар, — бросил он командиру охраны. — Это все скоро успокоится.

— Смерть Секундару! — ревела толпа. — Смерть свинье-Феринджи!

Джим Броудфут, младший брат Джорджа, и юный Чарли Бернс, стоявшие рядом с Секундаром, побледнели от страха, но сам Бернс ни на секунду не потерял присутствия духа. Он резко вскинул руку, и толпа за стеной стихла. Бернс улыбнулся и поправил усики тем особенным, только ему свойственным жестом, а потом обратился к бунтовщикам на пушту. Его голос звучал негромко, похоже едва до них долетал, но афганцы некоторое время продолжали выслушивать спокойные увещевания, в которых он советовал им вернуться домой, прекратить эти глупости, и напоминал, что всегда был им другом и никогда не замышлял вреда.

Это могло иметь успех, поскольку язык у парня был хорошо подвешен, но излишняя болтливость завела его слишком далеко: его тон сделался покровительственным, и вот толпа сначала зароптала, а потом опять раздался рокот, еще более дикий, чем раньше. Вдруг один афганец бросился вперед и взобрался на стену, столкнув вниз часового. Другой солдат пырнул афганца штыком, из толпы раздался выстрел джезайля, и вся масса с диким ревом ринулась вперед, карабкаясь на стену.

Хавилдар отдал приказ, прозвучал нестройный залп, и двор Резиденции оказался полон сражающимися людьми. Озверевшие афганцы махали ножами, заставляя охрану, отбивавшуюся с помощью штыков, податься назад под натиском. Шансов не было. Я видел, как Броудфут сгреб Бернса в охапку и внес в дом, мгновением позже я тоже оказался внутри, захлопнув боковую дверь прямо перед носом у дико орущего гази, за которым по пятам мчались с десяток его товарищей. Дверь, слава Богу, оказалась прочной, как и другие в Резиденции, в противном случае нас порубили бы в капусту за пять минут. Едва я задвинул засов, снаружи на дверь посыпались мощные удары, и, мчась по коридору, я слышал, как все двери и ставни трещат под напором множества рук и эфесов: ощущение было такое, будто ты оказался в коробке, через крышку которой внутрь ломятся кровожадные демоны. Вдруг этот гомон перекрыл грохот залпа, донесшийся со двора, затем еще одного, и тут же послышался голос хавилдара, поторапливающего остатки охраны укрыться в здании. Какая, к черту, разница, подумал я: нас загнали в угол, и когда они доберутся до наших глоток — только вопрос времени.

Бернс и другие собрались в гостиной. Секундар как обычно демонстрировал спокойствие, стараясь делать хорошую мину при плохой игре.

— О, если б стук мог пробудить Дункана![36] — процитировал он, чуть наклонив голову, как будто прислушиваясь к звукам. — Сколько человек из охраны вошли внутрь, Джим?

Броудфут сказал, что около дюжины.

— Отлично, — ответил Бернс. — Это, значит, двенадцать, да слуги, да нас трое. А, здесь и Флэшмен! Привет! Хорошо ли спалось этим утром, Флэши? Приношу извинения за столь невежливую побудку. Итого, около двадцати пяти. Так! Два десятка бойцов, как ни крути.

— Не так уж много, — говорит Броудфут, проверяя свои пистолеты. — Ниггеры не долго будут оставаться снаружи — мы не сможем перекрыть все окна и двери, Секундар.

Мушкетная пуля пробила ставень и отколола от противоположной стены кусок штукатурки. Все пригнулись, за исключением Бернса.

— Чепуха! — говорит он. — Отсюда, снизу, мы им ничего не сделаем, смею вас уверить. Не стоит и пытаться. Джим, бери всех и веди наверх. Откройте по ним огонь с балконов. Это заставит этих сумасшедших отойти от стен дома. Сдается, у них мало ружей, так что вы сможете видеть все как на ладони без особого риска схлопотать пулю. Наверх, Ребята, да поживей!

Броудфут затопал наверх, и мгновение спустя джаваны в красных мундирах уже побежали по лестницам, а Бернс, пристегивая ремень с саблей и засовывая за него пистолет, кричал «шабаш!», чтобы приободрить других. Этого чертова осла буквально забавляло происходящее. Похлопав меня по плечу, он поинтересовался, не предпочел бы я сейчас скакать во весь опор к Сэйлу, но не словом не обмолвился о том, что мои предупреждения были верными. Я напомнил ему про них, и сказал, что если бы он тогда послушал меня, мы бы не ждали сейчас, когда нам перережут глотки, но Бернс только засмеялся, поправляя петличку.

— Не паникуй, Флэши, — говорит он. — Я могу удержать этот дом даже с парой калек. — Наверху раздался разрозненный залп. — Слышите? Джим уже обрушился на них. Вперед, Чарли, а то пропустим забаву!

И он вместе с братом поспешил наверх, оставив меня в одиночестве в гостиной.

— А что с этим проклятым военным трибуналом? — крикнул я ему вдогонку, но меня уже никто не слышал.

Надо признать, поначалу его план сработал. Стреляя через окна и балконы, люди Броудфута отбросили мерзавцев от стен, и, когда я поднялся на верхний этаж, во дворе уже валялось десятка два мертвых тел фанатиков. В ответ прозвучало несколько выстрелов, и один из джаванов был ранен в бедро, но большая часть толпы отступила на улицу, довольствуясь тем, что выкрикивала оскорбления из-за стены.

— Великолепно! Бахут ачха! — крикнул Бернс, прикуривая чируту и выглядывая в окно. — Видишь, Чарли, они отошли, а в военном городке Эльфи-бей сейчас гадает, что тут за шум, и скоро отправит кого-нибудь на разведку.

— Значит, он не пришлет войска? — спрашивает маленький Чарли.

— Конечно, пришлет. Я на его месте выслал бы батальон, но поскольку это Эльфи, он вышлет целую бригаду, ведь так, Джим?

Броудфут высунулся из окна, прицелился, спустил курок пистолета и выругался.

— Если он вообще кого-нибудь пришлет, — пробормотал он.

— Не стоит волноваться, — говорит Бернс. — А, Флэши, чируту не желаете? Можете потренировать руку, стреляя по этим парням за стеной. Говорю вам, не пройдет и двух часов, как Эльфи придет в движение, а через три нас вытащат отсюда. Отличный выстрел, Джим! Прекрасный стиль!

Бернс, конечно, заблуждался. Эльфи не прислал войск. Более того, насколько я мог понять, он вообще ничего не сделал. Если бы в этот первый час прибыл хотя бы взвод, толпа стушевалась бы, но этого не случилось, и к ней стал возвращаться кураж, люди опять полезли на стены или просачивались задом, где конюшня предоставляла им укрытие от огня. Мы поддерживали плотный огонь из окон. Я лично подстрелил троих, включая одного невероятно толстого человека, на что Бернс заметил: «Выбирай лучше тех, что потоньше, Флэши — тот малый все равно не протиснулся бы в дверь». Но минули два часа, и шуточки стали у него сыпаться гораздо реже. Потом Бернс попробовал еще раз обратиться к афганцам с балкона, но те загнали его внутрь парой выстрелов и градом камней.

Тем временем гази запалили конюшню, и дым начал проникать в дом. Бернс выругался, и все мы с надеждой устремляли взоры поверх городских крыш в направлении военного городка, но никаких признаков, что помощь идет, не было, и я снова почувствовал, как страх комком подступает к горлу. Толпа ревела еще громче, некоторые из джаванов выглядели испуганными, даже Бернс нахмурился.

— Проклятый Эльфи-бей, — проворчал он. — Он, видно, решил впасть в спячку. Сдается, что эти скоты раздобыли-таки ружья. Послушайте-ка.

Он оказался прав: снаружи по зданию теперь стреляли не реже, чем изнутри. Пули щелкали по стенам и крошили в щепки ставни. Вот еще один джаван закричал и отшатнулся назад, зажимая простреленное плечо, кровь из которого заливала ему рубашку.

— Хм… — говорит Бернс, — становится жарковато. Толкотня, как у на ярмарке в Монтрозе, а, Чарли?

На губах у Чарли образовалось подобие улыбки: он был до смерти напуган, но старался не показывать этого.

— Сколько у тебя осталось патронов, Флэши? — спрашивает Бернс. У меня их было шесть, у Чарли — ни одного, а десять джаванов насчитали у себя сорок.

— А как у тебя, Джим? — крикнул Бернс Броудфуту, занимавшему позицию у дальнего окна. Броудфут бросил что-то в ответ, но в этом шуме я ничего не расслышал. Потом Броудфут вдруг замер и повернулся к нам, глядя себе на грудь. Там я увидел красное пятно, которое вдруг стало быстро расплываться. Броудфут отшатнулся назад, и головой вниз вывалился из окна. Послышался глухой стук, когда его тело упало на землю, и жуткий крик толпы. Огонь, казалось, удвоился, а сзади, откуда просачивался дым горящей конюшни, раздавались мерные удары тарана по двери черного входа.

Бернс выпалил через окно и спрятался. Он присел рядом со мной на корточки, ухватил пистолет за ствол, что-то насвистывая сквозь зубы. Потом сказал:

— Чарли, Флэши, думаю, нам пора уходить.

— И куда же мы пойдем, черт побери? — спрашиваю я.

— Прочь отсюда, — отвечает он. — Чарли, сгоняй в мою комнату — там в шкафу есть туземная одежда. Неси ее сюда, да поживее. — Когда Чарли ушел, он повернулся ко мне.

— Шансы невелики, но это все, что нам остается. Попробуем ускользнуть через заднюю дверь — дым, как видишь, достаточно густой, и в суматохе мы можем ускользнуть. А, Чарли, хороший мальчик. Теперь пришли ко мне хавилдара.[37]

Облачаясь вместе с Чарли в накидки и тюрбаны, Бернс между делом переговорил с хавилдаром. Тот согласился, что толпа, скорее всего, не тронет его людей, поскольку они не феринджи, а займется грабежом дома.

— Но вас, сахиб, бунтари точно убьют, — сказал он. — Уходите, пока можно, и да поможет вам Бог.

— И да не оставит он тебя и твоих людей, — ответил Бернс, пожимая ему руку. — Шабаш и салам, хавилдар. Флэш, ты готов? Вперед, Чарли.

Имея Бернса впереди и меня замыкающим, мы спустились по лестнице, пересекли холл и попали через коридор на кухню. Из-за двери черного входа, справа от нас, слышался треск ломаемого дерева. Я на мгновение прильнул к замочной скважине и увидел, что сад буквально кишит гази.

— Как раз вовремя, — заявил Бернс, когда мы подошли к кухонной двери. Я знал, что она ведет в маленький неогороженный дворик, где хранились помойные ведра. Если нам повезет туда попасть, никто и не увидит, как мы выходим из дома, у нас появится хороший шанс ускользнуть.

Бернс неторопливо отодвинул засов, и дверь со скрипом отворилась.

— Ни пуха нам, — сказал он. — Вперед, джулди!

Мы скользнули за ним следом. Дворик был пуст. Его образовывали две стены по обе стороны от двери, в открытом пространстве с третьей стороны никого не наблюдалось, а дым теперь валил густыми клубами, опускаясь вниз. Справа и слева от нас слышался грозный рев толпы.

— Прикрой-ка ее, Флэши! — бросил Бернс, и я закрыл за нами дверь. — А теперь молотите по этой чертовой деревяшке что есть силы! — И сам прыгнул вперед, колотя по двери кулаками. — Открывайте, неверные свиньи! — заорал он. — Ваш час пробил, собаки-феринджи! Сюда, братья! Смерть ублюдку Секундару!

Поняв его замысел, мы присоединились к нему, и тут же на конце дворика появилась кучка гази, решивших посмотреть, что происходит. Разумеется, все, что они увидели — это троих правоверных, ломящихся в дверь, и присоединились к ним. Через минуту мы отошли в сторону, Бернс, смачно ругаясь, направился к выходу из дворика, как бы желая поискать другой вход.

В саду и рядом с горящей конюшней было полным-полно афганцев. Большинство из них, как мне показалось, находились в состоянии исступления, бегая и крича без всякого повода, размахивали ножами и копьями. Тут с ужасающим грохотом рухнула дверь черного входа, и все устремились к ней. Мы трое направились к воротам конюшни, расположенным позади горящего здания. Это было нелегкое дело: пробираться через толпу врагов, и я боялся, что малыш Чарли, непривычный к местной одежде и далеко не такой загорелый, как я и Берне, сделает что-то не так. Но он поглубже надвинул капюшон на лицо, и мы безопасно достигли ворот, перед которыми собралась кучка висельников, с криками и смехом наблюдающих за Резиденцией. Они, видимо, ждали, когда же тела ненавистных феринджи полетят из верхних окон.

— Да осквернят псы могилу этой свиньи Бернса! — заорал Секундар, плюнув в направлении Резиденции, а зеваки приветствовали его громким криком. — Чем дальше, тем лучше, — обратился он ко мне. — Теперь мчимся в военный городок и перемолвимся словечком с Эльфи?

— Готов, Чарли? Тогда вперед, и постарайся держаться как обычный бадмаш. Бери пример с Флэши: ты видел когда-нибудь такого зверского башибузука?

С Бернсом во главе мы смело вышли на улицу. Секундар прокладывал себе путь, отталкивая всех, словно юсуфзайский бык; я хотел попросить его поумерить пыл и не привлекать такого внимания, поскольку его лицо было известно многим в Кабуле. Но афганцы расступались перед ним, только один или двое выкрикнули проклятия, и мы неузнанными достигли конца улицы. Теперь самое время перейти на рысь, подумал я. Толпа все еще была довольно густой, но уже не такой шумной, и каждый шаг приближал нас к цели: на худой конец, мы могли броситься бежать по направлению к лагерю.

И тут Бернс, этот самовлюбленный дурак, все испортил.

Мы уже достигли конца улицы, и тут надо же ему было остановиться, чтобы выкрикнуть еще одно проклятие против феринджи. И все из чистого хвастовства: я уже представлял, как он выступает перед женами гарнизонных офицеров, рассказывая, как одурачил афганцев, выкрикивая угрозы в свой же адрес. Да только перестарался: обозвав себя пра-пра-правнуком семидесяти дворняжек, он вполголоса сказал что-то Чарли и рассмеялся над собственной остротой.

Беда в том, что афганцы смеются совсем не так, как англичане. Они хихикают, а Бернс загоготал. Я заметил, как кто-то посмотрел на нас, и, схватив одной рукой Бернса, другой — Чарли, попытался увести их прочь, когда меня оттолкнули в сторону, и здоровенный фанатик вцепился Бернсу в плечо и развернул его лицом к себе.

— Джао, хубши! — огрызнулся Бернс и сбросил его руку.

Но парень продолжал пялиться и вдруг как завизжит:

— Машалла! Братья, это же Секундар Бернс!

На мгновение наступила тишина, сменившаяся затем громовым криком. Великан-гази выхватил хайберский нож, Бернс задержал его руку, не давая нанести удар, но тут на нас бросились еще человек десять. Один прыгнул на меня, но я с такой силой двинул ему кулаком, что сам потерял равновесие. Вскочив, я потянулся за саблей. Бернс тем временем оттолкнул раненого гази и закричал:

— Беги, Чарли, беги!

Рядом начинался переулок, Чарли стоял к нему ближе других и мог спрятаться, но заколебался, и продолжал стоять, побелев, как мел. Бернс одним прыжком оказался между ним и подступающими афганцами. Секундар выхватил свой хайберский нож, отбил удар ближайшего гази и снова крикнул:

— Удирай, Чарли! Быстрее!

Видя, что Чарли, словно окаменев, не трогается с места, Бернс стал буквально умолять его:

— Ну беги же, малыш! Пожалуйста!

Это были последние его слова. Хайберский нож обрушился на его плечо, и он упал навзничь, обливаясь кровью, потом толпа склонилась над ним, рубя и пиная. Наверное, он еще не успел коснуться земли, как получил полдюжины смертельных ран. Чарли издал крик ужаса и бросился к брату. Ему не удалось пробежать и трех шагов, как его изрубили на части.

Это длилось считанные секунды, поэтому я мог все видеть. Потом у меня самого оказалась куча хлопот. Перепрыгнув через человека, которого ударил, я ринулся к переулку, но какой-то гази опередил меня, закричал и замахнулся на меня саблей. Я выхватил свой клинок и отбил его удар, но путь был отрезан, а толпа уже дышала мне в затылок. Я повернулся, дико размахивая саблей, и они на мгновение подались назад. Я успел прижаться спиной к стене дома, и тут они опять двинулись на меня. Клинки засверкали у меня перед глазами. Я сделал выпад в направлении оскаленных лиц и услышал в ответ крики и проклятия. Тут что-то со страшной силой ударило меня в живот, и я рухнул под натиском кучи тел. Чья-то нога наступила мне на бедро. «Боже милосердный, — подумал я, — вот и смерть». В этот миг в памяти моей почему-то всплыло, как меня зажали так же вот во время матча по регби в школе. Почувствовав удар по голове, я уже ожидал болезненного укуса стали. Далее — ничего не помню. [XIV*]