Флэшмен

VI

Путешествие, как мне сдается, — самая утомительная вещь в жизни, так что я не стану докучать вам отчетом о поездке из Калькутты в Кабул. Она получилась долгой, мучительной и сопровождалась страшной жарой: если бы мы с Бассетом не последовали совету Мухаммеда Икбала и не сменили мундиры на восточный наряд, сомневаюсь, удалось бы нам вообще выжить. В пустыне, на поросшей кустарником равнине, среди скал, в лесу, в маленьких грязных деревушках и городках — везде жара является ужасной и нескончаемой: ваша кожа сжимается, в глазах жжение, вы чувствуете, как все ваше тело превращается в сухой мешок с костями. Однако в просторных рубахах и шароварах чувствуешь себя немного легче. Так сказать, постепенно поджариваешься, но не подгораешь.

Бассет, Икбал и я ехали верхом, а слуги и Фетнаб тряслись позади в паланкинах. Продвижение наше так из-за этого замедлялось, что через неделю мы избавились от всех них за исключением повара. Слуг я разогнал, не взирая на их слезные жалобы, а Фетнаб продал артиллерийскому майору, через лагерь которого нам довелось проезжать. Мне было очень жаль, поскольку я привык к ней, но во время путешествия она постоянно капризничала, а мне, уставшему и измотанному, было не до ночных развлечений. И все-таки не могу припомнить шлюхи, которая доставила бы мне больше радости.

После этого мы двинулись быстрее. Сначала наш путь вел на запад, потом на северо-запад, через равнины и полноводные реки Пенджаба, через страну сикхов, и далее к Пешавару, где кончается Индия. Здесь ничто уже не напоминало Калькутту: жара была сухой, солнце слепящим, такими же были и люди: худые, страшные, похожие на евреев создания, всегда при оружии и готовые перерезать вам глотку за любой косой взгляд. Но самым страшным уродом и головорезом оказался здешний губернатор — здоровенный, как бык, человек с седой бородой в засаленном старом мундире, мешковатых брюках и отделанной золотыми галунами фуражке. Представляете себе, он оказался итальянцем — с нафабренными усами, которые носят сейчас учителя игры на органе, и говорил по-английски с сильным латино-американским акцентом. Звали его Авитабиле, и сикхи и афганцы боялись его больше самого дьявола. [XI*] Он прибыл в Индию как наемник, солдат удачи, командовал армией шаха Суджи, а теперь на него была возложена обязанность удерживать открытыми для нас перевалы, ведущие в Кабул.

Ему это прекрасно удавалось, поскольку единственными способами внушить этим скотам чего от них хотят, были страх и сила. На арке ворот, которые мы проезжали, раскачивались трупы пятерых повешенных афганцев. Это зрелище и впечатляло, и нервировало одновременно. Никто не придавал им значения большего, чем прихлопнутым мухам, и в первую очередь сам Авитабиле, который их и повесил.

— Черт побери, парень, — заявил он, — и как вы думаете, смогу я поддерживать порядок, если не буду убивать этих ублюдков? Это гильзаи,[26] не приходилось слышать? Теперь это хорошие гильзаи, как я говорю. Плохие гильзаи по-прежнему в горах, между нами и Кабулом. Они следят за перевалами, облизываются и мечтают. Но пока им только и остается, что мечтать — и все благодаря Авитабиле. Конечно, мы откупаемся от них, но неужели вы думаете, что это их остановит? Нет, сэр. Страх перед Авитабиле, — при этих словах он ткнул себе в грудь большим пальцем, — страх — вот что сдерживает их. Но если я перестану то и дело вешать их, они перестанут бояться. Понимаете?

Он пригласил меня отобедать вечером, и мы отведали превосходного тушеного цыпленка с фруктами, сидя на террасе и глядя на грязные крыши пешаварских домов, а звуки и запахи восточного базара волнами наплывали на нас. Авитабиле оказался радушным хозяином, и всю ночь болтал про Неаполь, выпивку и женщин. Похоже, я понравился ему, и мы изрядно напились. Он оказался из разряда шумных пьяниц, и мы, припоминается, вовсю горланили какие-то песни. Но на рассвете, когда мы, качаясь, собрались идти спать, итальянец остановился на пороге моей комнаты, положил грязную руку мне на плечо, поглядел прямо в глаза и сказал совершенно трезвым, спокойным голосом:

— Парень, сдается мне, что в душе ты такой же, как я — кондотьер и шельмец. Быть может, у тебя чуть меньше чести и отваги, не знаю. Но послушай меня. Ты сейчас отправляешься за Хайбер, и скоро придет день, когда гильзаи и другие перестанут бояться. Когда этот день наступит, бери самую быструю лошадь и нескольких афганцев, которым можно доверять — такие есть, например, среди кызылбашей,[27] — и если этот день придет, не дожидайся почетной смерти на поле боя. — Все это он сказал без малейшей иронии. — Герои идут по такой же цене, что и прочие, парень. Доброй ночи.

Кивнув, он затопал по коридору, его позолоченная фуражка по-прежнему твердо сидела у него на голове. Будучи пьян, я не придал тогда значения его словам, их смысл дошел до меня позже.

Поутру мы отправились на север, войдя в одно из самых ужасных мест на земле — великий перевал Хайбер, где тропа вьется между опаленными солнцем утесами, а горные пики словно готовятся напасть на путника из засады. На дороге было кое-какое движение: мы обогнали обоз с провиантом, следующий в Кабул, но большинство встречавшихся нам оказывались афганскими горцами — суровыми воинами в бараньих шапках или тюрбанах, в длинных накидках, с не менее длинными винтовками, именуемыми джезайлями, на плече и хайберскими ножами (напоминающими заостренный секач) у пояса. Мухаммед Икбал радовался возвращению в родные места и тренировал мой несовершенный еще пуштунский на встреченных земляках. Те изумлялись, встретив английского офицера, говорящего на их языке, пусть и скверно, и были настроены довольно дружески. Но вид их мне не нравился: в глазах у них крылось нечто предательское, да и неудивительно найти странным вид человека, выглядящего как настоящий черт, но носящего золотые колечки и с игривыми локонами, торчащими из-под тюрбана.

За Хайбером мы еще трижды останавливались на ночь, и страна становилась все более отвратительной: меня удивляет, как британская армия со своими тысячами повозок, фургонов, зарядных ящиков и прочим сумела пройти по этим каменистым тропам. Но наконец мы прибыли в Кабул, и я увидел могучую крепость Бала-Хиссар, возвышавшуюся над городом, а внизу справа аккуратные линии военных кантонов, уходящие к берегу. Там, похожие с большого расстояния на кукол, мельтешили солдаты в красных мундирах, и слышался слабый звук горна, разливающийся над рекой.

В тот прекрасный летний вечер, среди фруктовых деревьев и садов, со скрытыми за крепостью городскими трущобами, Кабул представлял собой приятное зрелище. Да, воистину приятное.

Мы пересекли реку Кабул по мосту. Доложив о прибытии, помывшись и сменив одежду в расположении части, я отправился к здешнему командующему, которому были адресованы бумаги Эльфи-бея. Его звали сэр Уиллоби Коттон,[28] и внешность генерала оправдывала фамилию: он был толстый, жирный и розовощекий. Когда я вошел, Коттон отбивался от наседавшего на него высокого, подтянутого офицера в полинялом мундире, и мне тут же пришлось усвоить две вещи: в кабульском гарнизоне не в ходу понятия об уединении и сдержанности, и даже самый высокопоставленный офицер не чванится обсуждать свои дела с подчиненными.

— … самый глупый дурак по эту сторону Инда, — говорил высокий офицер, когда я появился. — Говорю вам, Коттон, эта армия — как медведь в капкане. Если начнется восстание, что вы будете делать тогда? Беспомощно сидеть в окружении толпы, ненавидящей вас до самых печенок и в неделе пути от ближайшего соседнего гарнизона? Да еще этот проклятый дурак Макнотен, посылающий доклады еще большему идиоту — Окленду, с уверениями, что все в порядке. Да поможет нам Бог! А теперь они освобождают вас…

— Благодаря Господу, — вставил Коттон.

— … и присылают нам Эльфи-бея, который тут же окажется на поводке у Макнотена и который не способен командовать даже простым конвоем. Хуже всего то, что Макнотен и прочие ослы-политиканы воображают, что мы тут в такой же безопасности, как на солсберийской равнине! Бернс ничем не лучше — только и думает, что об афганских юбках. Но как они уверены в своей правоте! Все это бесит меня. А вас какой черт принес?

Это относилось ко мне. Я поклонился и передал письма Коттону, который, казалось, был рад, что разговор прервался.

— Рад видеть вас, сэр, — произнес он, бросая бумаги на стол. — Посланец от Эльфи-бея, не так ли? Хорошо. Флэшмен, вы говорите? Любопытно. В Рагби со мной учился один Флэшмен. Лет сорок назад. Не родственник?

— Этой мой отец, сэр.

— Да что вы говорите! Сын Флэши, будь я проклят! — И его лицо расплылось в улыбке. — Ну да, уже сорок лет прошло… С ним все нормально, я надеюсь? Превосходно, превосходно. Не желаете ли чего, сэр? Бокал вина? Эй, принесите! Ваш отец, конечно, рассказывал обо мне? Из-за меня вся школа на ушах стояла, можно сказать. Я был исключен, вот как!

Шанс был слишком благоприятным, чтобы его упустить, и я сказал:

— Меня тоже исключили из Рагби, сэр.

— Боже правый! Да что вы говорите? И за что вас, сэр?

— За пьянство, сэр.

— Не может быть, черт побери! Да кто поверит, что за это можно исключить? Да они еще за изнасилование исключать начнут. В наши времена такого не было. Меня исключили за мятеж, сэр. Да, мятеж! Я взбунтовал всю школу! [XII*] Великолепно. Ваше здоровье, сэр!

Офицер в полинялом мундире, с кислым видом наблюдавший за происходящим, заметил, что насчет изгнания из школы — все в порядке, но его беспокоит изгнание из Афганистана.

— Простите меня, — сказал Коттон, вытирая губы. — Прошу извинить мою бестактность, мистер Флэшмен. Позвольте представить: генерал Нотт.[29] Генерал Нотт прибыл из Кандагара, где командует войсками. Мы тут обсуждали положение армии в Афганистане. Нет-нет, Флэшмен, садитесь. Это вам не Калькутта. Находясь в действующей армии, чем больше знаешь, тем лучше. Прошу вас, Нотт, продолжайте.

И я сел, слегка обескураженный и польщенный, так как не в обычае у генералов было беседовать при подчиненном. Нотт продолжил свою тираду. Создавалось впечатление, что его весьма задела некая беседа с Макнотеном — сэром Уильямом Макнотеном, послом в Кабуле и главой английских гражданских властей в Афганистане. Нотт обращался к Коттону, требуя от него поддержки, но тому, похоже, не очень нравилась эта идея.

— Это же исключительно вопрос политики, — настаивал Нотт. — Что бы ни думал Макнотен, это вражеская страна, и мы должны себя вести соответственно. Путей три. Первый — использовать влияние, которое Суджа еще имеет на своих недобровольных подданных и которое весьма невелико. Второй — действовать силой оружия нашей армии, которая, что бы ни воображал себе Макнотен, далеко не всемогуща, будучи окружена пятикратно превосходящими силами из самых свирепых воинов в мире. И третий — с помощью подкупа переманивать на нашу сторону самых влиятельных вождей. Разве я не прав?

— Вы словно по книге читаете, — сказал Коттон. — Наполняйте свой бокал, мистер Флэшмен.

— Если хотя бы одно из этих политических приспособлений даст сбой: Суджа, наша сила или наши деньги — мы пропали. О, я никакой не паникер, как меня величает Макнотен. Он убежден, что мы здесь в такой же безопасности, как в казармах Конной гвардии. Но он заблуждается, как вам известно. Нас здесь только терпят, но это не продлится долго, если Макнотен осуществит свою идею и прекратит посылать субсидии вождям гильзаев.

— Это сбережет деньги, — заметил Коттон. — Кроме того, насколько я понял, это не больше чем мысль.

— Если не покупать бинт, когда истекаешь кровью, тоже можно сберечь деньги, — заявил Нотт, на что Коттон разразился смехом. — Смейтесь, смейтесь, сэр Уиллоби, а дело-то серьезное. Отмена субсидий — только мысль, говорите? Ладно, пусть этого никогда не случится. Но даже если гильзаи только заподозрят, что мы можем так поступить? Как долго мы сможем рассчитывать на то, что перевалы будут открыты? Они сидят над Хайбером — вашей транспортной артерией, не забывайте — и позволяют нашим конвоям проходить через него, но если им придет в голову мысль, что их субсидии под угрозой, они сразу начнут искать другой источник дохода. А это означает, что наши обозы начнут грабить, и в хорошеньком положении мы окажемся после этого! Вот почему Макнотен дурак, даже позволяя себе думать об этом, не то что говорить.

— Но от меня-то вы чего хотите? — нахмурился Коттон.

— Скажите ему о необходимости продолжать выплаты.

— Он не станет меня слушать.

— И послать кого-нибудь на переговоры с гильзаями, снабдив его подарками для этого старика из Могалы, как там его зовут? — Шер-Афзула. Меня заверили, что остальные гильзайские ханы ходят у него под рукой.

— Вы много знаете об этой стране, — сказал Коттон, покачав головой. — Особенно принимая во внимание, что это не ваша территория.

— Кто-то же должен знать, — ответил Нотт. — За тридцать лет на службе Компании начинаешь понимать некоторые вещи. Хотелось бы, чтобы Макнотен знал столько же. Но он идет себе своим путем в счастливом неведении, не глядя дальше своего носа. Ладно, Коттон, вы тоже из счастливцев. Но в свое время вам предстоит очнуться.

Коттон возразил на это, что Нотт все-таки «паникер» — как я вскоре понял, этот ярлык клеился на каждого, кто посмел критиковать Макнотена или выразил сомнение в безопасности британских войск в Кабуле.

Разговор продолжался еще некоторое время, Коттон был очень обходителен со мной и просил чувствовать себя как дома. Мы отобедали у него вместе со штабом, и здесь я впервые встретил людей — многие из них были еще совсем молодыми офицерами, — чьи имена в грядущем году станут притчей во языцех во всех домах Англии: «Секундар» Бернс с его резким шотландским акцентом и забавными усиками, Джордж Броудфут, еще один шотландец, севший рядом со мной, Винсент Эйр, «Джентльмен Джим» Скиннер, полковник Оливье и еще несколько человек. С вызывающей изумление свободой они критиковали или защищали действия старших по званию в присутствии генералов, проклинали или прославляли политику правительства, а Коттон и Нотт составляли им компанию. Мало хорошего говорили о Макнотене и вообще о ситуации вокруг армии. Мне показалось, что они слишком резки, и я поделился этим с Броудфутом.

— Поживете здесь месяц-другой, станете не лучше остальных, — отрезал тот. — Здесь скверное место и скверный народ, и если в течение года не разразится война, я буду очень удивлен. Вы слышали об Акбар-Хане? Нет? Это сын прежнего шаха, Дост-Шохаммеда, которого мы заменили на этого клоуна — Суджу. Акбар сейчас в горах, объезжает одного за другим вождей, подбивая их поддержать готовящееся против нас восстание. Макнотен этому, конечно, не верит, но он — тупоголовый дурак.

— Разве мы не удержим Кабул? — поинтересовался я. — Не сомневаюсь, что имея пять тысяч штыков против неорганизованных дикарей, это вполне возможно.

— Эти дикари — отличные воины, — отвечает он. — Стоит сказать, что стреляют они лучше нас. Кроме того, у нас не самые лучшие позиции здесь: военный городок не имеет настоящих укреплений, даже склады находятся за периметром. Армия разлагается под воздействием спокойной жизни и слабой дисциплины. Мало того: с нами здесь наши семьи — а это скажется не лучшим образом, когда засвистят пули: кто станет думать о долге, когда надо заботиться о жене и детях? Да еще Эльфи-бей сменяет Коттона. — Полковник покачал головой. — Вы, конечно, знаете его лучше меня, но я не пожалел бы годового жалованья за весть, что командующим назначили не его, а Нотта. Я, по крайней мере, хотя бы спал по ночам.

Звучало это все весьма угнетающе, но за следующие несколько недель я столько наслушался подобных разговоров из самых различных уст — здесь явно никто не питал доверия ни к военным, ни к светским властям. Афганцы, похоже, чувствовали это: толпа не скрывала своей враждебности к нам. Будучи адъютантом еще не прибывшего пока Эльфи-бея, я имел достаточно времени, чтобы познакомиться с Кабулом, который оказался большим разбросанным городом, полным узких улочек и несусветной вони. Но в городе мы бывали нечасто, поскольку здешние жители не слишком демонстрировали гостеприимство, и большую часть времени проводили в военном городке, где не столько занимались строевой подготовкой, сколько скачками и приятным времяпрепровождением в тени фруктовых деревьев, когда мы сидели на какой-нибудь веранде, потягивая прохладительные напитки и ведя беседу. Организовывались даже матчи в крикет — в Рагби я слыл знатным подающим, — и моих новых друзей больше впечатляло мое умение разбивать мячом калитки, чем то, что я разговаривал на пушту лучше любого из них (за исключением, конечно, Бернса и дипломатов).

На одном из таких матчей я впервые увидел шаха Суджу, прибывшего в гости к Макнотену. Он оказался дородным мужчиной с каштановой бородой. Шах с трудом понимал, в чем смысл игры, и когда Макнотен поинтересовался, понравилось ли ему, ответил:

— Странны и неисповедимы пути Господни.

Что до самого Макнотена, то с виду он мне не понравился. У него было лицо клерка, с заостренным носом и подбородком, и подозрительный взгляд из-под очков, словно он пытается вызнать у вас что-то. Тем не менее он был напыщен как петух и расхаживал повсюду с видом важного лорда, в своем фраке и цилиндре, высоко задрав нос. Кто-то точно подметил, что Макнотен видит только то, что желает видеть. Все понимали, что армия находится в опаснейшем положении, только не Макнотен. Не исключено, что в его голове засела мысль о популярности Суджи среди народа и что мы — желанные гости в этой стране. Даже если на базаре ему довелось бы услышать, как люди обзывают нас кафирами,[30] то он, наверное, подумал, что ослышался. Но посол был слишком глух, чтобы слышать что-либо.

Как бы то ни было, я проводил время достаточно приятно. Бернс, дипломатический агент, узнав о моих познаниях в пуштунском, проявил некоторую заинтересованность во мне, и поскольку у него был хороший стол и значительное влияние, я счел это знакомство полезным. Бернс, конечно, был самодовольным болваном, но много знал об афганцах, и время от времени, переодевшись в местную одежду, смешивался с толпой и бродил по базару, прислушиваясь к разговору и вообще стараясь держать нос по ветру. У него был еще один резон для таких вылазок, поскольку у него на примете всегда была какая-нибудь женщина из афганок, и Бернс отправлялся в город, чтобы разыскать ее. Я нередко сопровождал его в этих экспедициях и нашел их весьма приятными.

Афганские женщины обладают скорее строгой красотой, чем миловидностью, однако у них есть одно важное преимущество — их собственные мужчины не уделяют им большого внимания. Извращенцы они или нет, но афганцы проявляют большой интерес к мальчикам: вам больно было бы смотреть, как они вьются вокруг этих парней, размалеванных, словно девицы. Наши солдаты воспринимали это как скабрезную шутку. Но, так или иначе, это означало, что афганки всегда были голодны до мужчин, и этим грех было не воспользоваться: такие высокие, грациозные создания, с прямым носом и гордыми очертаниями губ, скорее мускулистые, чем полные, и очень бойкие в кровати. Афганцы, естественно, не слишком следили за ними, и это было еще одно очко в нашу пользу.

Первые недели прошли, как уже говорил, довольно недурно, мне, вопреки всем пессимистам, начал было нравиться Кабул, когда я неожиданно был вырван из приятного уклада вещей. И все по вине моего приятеля Бернса и в связи с беспокойством генерала Нотта, который хоть и вернулся в Кандагар, но успел прозвонить сэру Уиллоби Коттону все уши своими предупреждениями. Да, видимо, еще как, потому что, когда я прибыл, согласно его приказанию, в штаб, генерал выглядел весьма мрачным. Бернс стоял рядом.

— Флэшмен, — начал Коттон. — Сэр Александер мне тут говорит, что вы на короткой ноге с афганцами.

Имея в виду женщин, я охотно согласился с ним.

— Хм. Так. И вы умеете говорить на их ужасном языке?

— Довольно сносно, сэр.

— А это означает, что намного лучше чем большинство из нас. Ну хорошо. Сам я, наверное, не стал бы, но по настоянию сэра Александера… — при этом Бернс одарил меня улыбкой, от которой у меня сразу зародилось предчувствие чего-то нехорошего, — и принимая во внимание, что вы сын моего старого друга, я решил дать вам одно поручение — поручение, которое в случае успешного выполнения, позвольте заметить, может сыграть большую роль в вашей карьере. Вы это понимаете?

Он посмотрел на меня, потом буркнул Бернсу:

— Проклятье, Сэнди, он же еще так молод!

— Мне тогда было не больше, чем ему, — отвечает Бернс.

— Уф-ф. Ну ладно, надеюсь, что все получится. Теперь послушайте, Флэшмен. Вам наверняка приходилось слышать о гильзаях? Они контролируют перевалы, соединяющие нас с Индией, и это чертовски хваткие парни. Вы были здесь, когда Нотт вел речь об их субсидиях, и вот теперь идут слухи, что политики, эти чертовы дураки — при всем уважении к вам, Сэнди, — решили обрезать их. Субсидии прекратятся — в свое время — но сейчас нам важно убедить гильзаев, что все в порядке. Сэр Уильям Макнотен с этим согласен: он написал в Могалу письмо к Шер-Афзулу, который, как говорят, за старшего в их шайке.

Для меня это являлось лишним доказательством недалекого ума Макнотена, что впрочем, было привычным делом в нашей афганской политике, как мне пришлось убедиться.

— Вам предстоит послужить почтальоном, как тем парням Роуленда Хилла[31] у нас на родине. Вы доставите послание доброй воли Шер-Афзулу, пожмете ему руку, наплетете, как все замечательно, будете обходительным с этим старым чертом (он, кстати, наполовину чокнутый) — и успокоите его насчет субсидий, если у него еще остались какие-то сомнения. Ну и в таком духе.

— Это все будет в бумагах, — вставил Берне. — Вам нужно будет только дать дополнительные гарантии, если понадобится.

— Порядок, Флэшмен? — спрашивает Коттон. — Хороший опыт для вас. Дипломатическая миссия — каково?!

— Это очень важно, — говорит Бернс. — Послушайте, если они догадаются или хотя бы заподозрят что-то, дело обернется плохо для нас.

Дело обернется чертовски плохо для меня, мысленно подправил я. Эта идея мне нисколечко не нравилась: все, что я знал о гильзаях — это что они кровожадные скоты, как и прочие афганцы, и одна только мысль: отправиться прямо в их логово, в горы, без малейшей надежды на помощь в случае чего… Да, Кабул, может, и не Гайд-Парк, но здесь, по крайней мере на данный момент вполне безопасно. А подумав о мучениях, которым подвергают пленных афганские женщины — мне доводилось слышать такие рассказы, — я почувствовал, что меня вот-вот стошнит.

Видимо, что-то проскользнуло у меня на лице, так как Коттон напрямик спросил, в чем дело. Хочу ли я ехать?

— Конечно, сэр, — солгал я. — Но вы же сами говорили, что я еще так молод. Может быть, более опытный офицер…

— Не принижайте себя, — с улыбкой заявляет Бернс. — Вы освоились в этих краях лучше, чем многие за двадцать лет службы. — Он подмигнул мне. — Уж я-то видел, Флэшмен. Ха-ха! К тому же у вас «лицо дурака». Не обижайтесь: это значит, что у вас лицо человека, не способного на обман. Кроме прочего, факт вашего владения языком тоже может сыграть вам на пользу.

— Но как адъютант генерала Эльфинстона, не должен ли я присутствовать здесь….

— Эльфи не будет еще с неделю, — рявкнул Коттон. — Проклятье, парень, это же шанс. Любой мальчишка на твоем месте землю бы грыз, чтобы его заполучить.

Видя, что дальнейшие попытки отвертеться не пойдут мне на пользу, я заявил, что, разумеется, рад участвовать, только хотел убедиться, что я действительно подхожу, и так далее. На том и порешили. Бернс подвел меня к висящей на стене большой карте и показал, где находится Могала — нечего говорить, что она оказалась у черта на куличках — милях в пятидесяти от Кабула, в проклятой Богом горной местности к югу от перевала Джагдулук. Он указал на дорогу, которой нам нужно следовать, и пообещал, что у меня будет хороший проводник, потом вручил запечатанный пакет, который мне нужно было передать полуобезумевшему (и наверняка полуозверевшему) Шер-Афзулу.

— Будьте уверены, что бумаги попадут ему в собственные руки, — напутствовал меня Бернс. — Он наш добрый друг — по крайней мере до сего дня, — но я не доверяю его племяннику, Гюль Шаху. Тот в былые дни слишком тесно был связан с Акбар-Ханом. Если у нас возникнут неприятности со стороны гильзаев, то это из-за Гюля, так что не сводите с него глаз. И я уже не говорю о необходимости быть осторожным с Афзулом — старик весьма крут, когда в своем уме, а это по большей части. В своем мирке он властелин жизни и смерти любого человека, включая вас. Не то чтобы ему доставит удовольствие причинить вам вред, но старайтесь не попадаться Афзулу на глаза в плохую минуту.

У меня стала зреть мысль: а не заболеть ли мне чем-нибудь буквально в ближайшую пару часов? Разлитие желчи, скажем, или что-то инфекционное? Но тут Коттон подвел черту.

— Если видишь препятствие, — говорит он, — скачи прямо на него.

К этому отеческому совету генерал и Бернс присовокупили пару слов про то, как я должен вести себя в случае, если со мной станут обсуждать вопрос о субсидиях. Они наказывали мне любой ценой поддерживать в афганцах уверенность (при этом никто не подумал, кто будет поддерживать уверенность во мне) и попрощались со мной. Бернс при этом заявил, что возлагает на меня большие надежды — ощущение, которое я вовсе не ютов был с ним разделить.

Но делать было нечего, и следующий рассвет застал меня по дороге на восток. По бокам от меня ехали Икбал и проводник из афганцев, а в качестве эскорта ко мне были прикомандированы пять солдат из Шестнадцатого уланского. Такая охрана была явно недостаточной для защиты, (разве в случае нападения бродячих разбойников), — а афганцы не испытывали в таковых недостатка, но придала мне хоть немного уверенности. И вот, вдыхая прохладный утренний воздух, и надеясь, что все закончится хорошо и этот эпизод станет еще одним маленьким кирпичиком в карьере лейтенанта Флэшмена, я чувствовал себя довольно бодро.

Командовавшего уланами сержанта звали Хадсон, и он уже зарекомендовал себя как способный и надежный человек. Перед выездом сержант посоветовал мне оставить в лагере свою саблю — эти армейские клинки неважное оружие, неудобное в хвате [XIII*] — а вместо нее взять персидский скимитар,[32] какой используют многие афганцы. Оружие легкое, прочное и чертовски острое. Он очень ответственно относился к экипировке и к таким вещам, как обеспечение рационами людей и лошадей. Хадсон был из тех спокойных, крепко скроенных парней, которые четко знают, что делают, и было приятно чувствовать его и Икбала рядом с собой.

За первый день марша мы дошли до Хурд-Кабула, потом свернули у Тезина и направились на юго-восток, в горы. Путь по дороге, будучи прежде нелегким, теперь же стал совершенно невыносимым: местность представляла собой скопление зазубренных и обожженных солнцем скал с узкими дефиле между ними, где было жарко, как в печке, а пони спотыкались на каменной россыпи. За двадцать миль со времени отъезда из Тезина нам не встретилось ни единой живой души, и когда наступила ночь, мы разбили лагерь в горном проходе, под сенью скалы, которая вполне могла оказаться стеной, отделяющий наш мир от преисподней. Было жутко холодно, ветер свистел в проходе, где-то вдали выл волк, а у нас едва хватало дров, чтобы поддерживать огонь. Я лежал, закутавшись в одеяло, и проклинал день, когда напился в Рагби, мечтая оказаться в теплой постели рядышком с Элспет, Фетнаб или Жозеттой.

Поутру мы стали подниматься вверх по каменистому склону. И тут Икбал вскрикнул и взмахнул рукой: вдалеке на уступе я увидел какого-то человека, почти тут же скрывшегося из виду.

— Разведчик гильзаев, — пояснил Икбал, и в течение следующего часа мы заметили еще дюжину таких. По мере нашего продвижения наверх мы видели дозорных по обе стороны от нас: они прятались за валунами или выступами, а последние мили две с боков и сзади нас тенью сопровождали всадники. Потом мы въехали в дефиле, и проводник указал на мощную серую крепость, оседлавшую одну из вершин. За кольцом внешних стен высилась круглая башня, а снаружи к укрепленным воротам лепились жалкие хижины. Это и была Могала, твердыня вождя гильзаев Шер-Афзула. Редко встречал я место, которое меньше понравилось бы мне с первого взгляда.

Мы перешли на галоп, и сопровождающие нас всадники тем же аллюром следовали за нами по открытой местности справа и слева, не отставая, но и не приближаясь к нам. У них были афганские пони,[33] длинные винтовки-джезайли и пики. Отряд представлял собой грозное зрелище: на некоторых кольчуги поверх рубах, а у кое-кого были даже островерхие шлемы; бородатые, в причудливых одеяниях, они выглядели словно воины из какой-нибудь восточной сказки — а впрочем, таковыми и являлись.

Прямо у ворот стоял ряд из четырех деревянных крестов, и, к своему ужасу, я обнаружил, что прибитые к ним почерневшие, искореженные предметы на самом деле — человеческие тела. Видимо, у Шер-Афзула имелись собственные представления о дисциплине. У нескольких наших парней при этом зрелище сорвались с губ восклицания, и они тревожно посмотрели на наших провожатых, выстроившихся по обе стороны от ворот. Я ощущал легкую дрожь, но убеждал себя: «К черту всех черномазых, мы же англичане!». Так что я воскликнул: «Вперед, ребята, подтянись!» — и мы нырнули в хмурый проем ворот.

По моим прикидкам, Могала раскинулась на четверть мили от стены до стены, но внутри крепости помимо огромной башни располагались бараки и конюшни воинов Шер-Афзула, хранилища и оружейные склады, а также дом самого хана. По правде говоря, это был даже не дом, а небольшой дворец, стоящий посреди крохотного садика в тени внешней стены. Он был сложен из кипарисовых бревен, а его внутренняя отделка навевала воспоминания о бертоновских «Арабских ночах».[34] Гобелены на стенах, ковры на полу, причудливые резные арки дверей, и общее ощущение роскоши — неплохо устроился наш приятель, подумал я, — но покоя ему все равно нет. По всему дворцу были расставлены часовые: крепкие, хорошо вооруженные парни.

Шер-Афзул был человеком лет шестидесяти, с крашеной черной бородой и неприятным морщинистым лицом, главной чертой которого оказались два горящих злых глаза, буравящих тебя насквозь. Он устроил мне довольно радушный прием, сидя на своем маленьком троне в окружении придворных, но у меня не шли из головы предупреждения Бернса о его полу сумасшествии. Руки хана постоянно подрагивали, а еще у него была привычка резко мотать головой во время разговора. Однако он внимательно выслушал зачитанное одним из его министров письмо Макнотена, и оно, похоже, понравилось ему. Вместе с придворными Шер разразился возгласами удовольствия, осматривая подарок от Коттона — пару превосходных пистолетов работы Мэнтона, уложенных в обитый бархатом ящичек вместе с коробочкой капсюлей и фляжкой с порохом. Нам не оставалось ничего иного, как последовать за ханом в сад, чтобы опробовать их. Старик оказался никудышным стрелком, но с четвертой попытки сумел-таки снести голову красавцу попугаю, привязанного к ветке. Бедная птица издавала при каждом выстреле пронзительные крики, пока удачное попадание не положило этому конец.

Раздались громкие возгласы восхищения, Шер-Афзул закивал головой и выглядел весьма довольным.

— Прекрасный подарок, — сказал он мне, и я с радостью обнаружил, что мой пуштунский оказался достаточно хорош, чтобы понимать его. — Добро пожаловать, Флэшмен-багатур. Клянусь Аллахом, это оружие для настоящего солдата!

Я сказал, что очень рад, и тут мне пришла в голову прекрасная идея — подарить сейчас же один из моих собственных пистолетов сыну хана — красивому юноше лет шестнадцати, по имени Ильдерим. Тот завопил от радости, глаза его, когда он брал оружие, так и сияли: я выбрал верный путь.

Тут из толпы выступил один из придворных, и при взгляде на него у меня по спине пробежал неприятный холодок. Это был высокий человек — с меня ростом — с широкими плечами и узкой талией настоящего атлета. На нем был прекрасно подогнанный черный кафтан, высокие сапоги, и шелковый пояс, за который была заткнута сабля. На голове у него красовалась отполированная стальная каска с вертикальным навершием, выглядывающее из-под нее лицо можно было назвать исключительно красивым — на тот своеобразный восточный манер, который мне лично никогда не нравился. Вам приходилось встречать таких: прямой нос, очень полные губы, женоподобные щеки и рот. У него была раздвоенная борода и самый ледяной взгляд, который мне приходилось видеть. Я пришел к выводу, что это опасный тип, и оказался прав.

— Попугая можно пришибить и камнем, — заявил он. — А вот могут ли пистолеты этого феринджи[35] пригодиться для чего-нибудь еще?

Шер-Афзул выругался, услышав сомнения по поводу своих замечательных пистолетов, и сунул один из них в руку этому парню, предложив попытать счастья. К моему удивлению, сей скот повернулся, направил мушку на одного из работающих в саду рабов и пристрелил его прямо на месте.

Признаюсь, я был потрясен. Я глядел на корчащееся в траве тело, на кивающего головой хана, на убийцу, вернувшего, пожав плечами, пистолет. Конечно, он прикончил всего лишь ниггера, и я понимал, что для афганцев жизнь стоит не дороже горсти пыли: для них убить человека — все равно что для нас подстрелить фазана или выудить форель. Но мне как-то нелегко было смириться с мыслью, что гость я или не гость, а судьба моя находится сейчас безраздельно в руках таких вот мерзавцев, способных походя застрелить кого угодно. Эта мысль потрясла меня даже больше, чем собственно убийство.

Это не укрылось от юного Ильдерима, и он сделал выговор человеку в черном — но не за убийство, заметьте, а за неуважение к гостю!

— Не надо надкусывать монету, полученную от достопочтенного иностранца, Гюль-Шах, — сказал он, имея в виду, что дареному коню зубы не смотрят. В ту минуту я был слишком ошарашен, но когда хан, тараторя о чем-то, повел меня назад, вспомнил, что типа, насчет которого меня предупреждал Бернс, — друга нашего заклятого врага, Акбар-Хана, — звали именно Гюль-Шах. Я наблюдал за ним, разговаривая с Шер-Афзулом, и как мне показалось, он, в свою очередь, не спускал с меня глаз.

Шер-Афзул толковал весьма связно, в основном про охоту или кровопускания в самой извращенной форме, но некий диковатый отблеск в его глазах не позволял забыть, что крутой нрав этого человека способен в любой момент вырваться наружу. Он привык играть роль тирана, и только в обращении с молодым Ильдеримом, которого обожал, позволял себе быть более человечным. Время от времени хан подтрунивал над Гюлем, но великан только смотрел на него, не говоря ничего в ответ.

Тем вечером мы обедали в парадной зале, рассевшись по кругу на подушках, и ели, макая пальцы в блюда, плов и фрукты, запивая их приятным афганским вином, не слишком крепким. Нас было около дюжины, включая Гюль-Шаха, после того как все покончили с едой и отрыжкой, Шер-Афзул предложил перейти к развлечениям. Они состояли из ловкого фокусника, нескольких худосочных юношей с местными флейтами и там-тамами и трех или четырех танцовщиц. Глядя на фокусника и музыкантов, я только изображал удовольствие, а вот одна из танцовщиц показалась мне заслуживающей большего, чем простая дань вежливости. Это была очень красивая девушка, высокая, длинноногая, с хмурым лицом и ярко-рыжими волосами, ниспадавшими на плечи. И это почти все, что было на ней надето, если не считать атласных шаровар, низко опущенных на бедра, и двух медных бляшек, прикрывающих груди — их ей пришлось снять по настоянию Шер-Афзула.

Он заставил ее танцевать прямо перед ним, и зрелище изгибающегося и покачивающегося полуобнаженного тела на мгновение заставило меня забыть, где я нахожусь. К моменту, когда она, блестя от пота, закончила свой танец под стук там-тамов, я, должно быть, буквально пожирал ее глазами. Девушка склонилась перед Шер-Афзулом, и тот вдруг схватил ее за руку и подтащил к себе. Я заметил, что Гюль-Шах при этом чуть не вскочил со своих подушек.

Шер-Афзул, видимо, тоже это заметил, поскольку, поглядывая со злорадной ухмылкой на присутствующих, свободной рукой начал оглаживать тело девушки. Та принимала ласки с окаменевшим лицом, а Гюль хмурился, словно грозовая туча. Шер-Афзул хмыкнул и повернулся ко мне.

— Она нравится тебе, Флэшмен-багатур? Она из породы тех кошечек, с которыми ты не прочь поцарапаться, а? Тогда бери, она твоя! — И он с такой силой швырнул ее, что девушка свалилась мне прямо на колени. Я обнял ее, а Гюль-Шах с проклятьем вскочил, схватившись за рукоять сабли.

— Она не для франкской собаки, — вскричал он.

— Во имя Аллаха, почему нет? — рявкнул Шер-Афзул. — Кто это сказал?

Гюль-Шах, заявил, что он, и между ними разгорелась весьма оживленная перепалка, которая закончилась тем, что Шер-Афзул приказал ему убираться вон из залы. Мне показалось, что глаза девушки с разочарованием глядели ему вслед. Шер-Афзул извинился за причиненное беспокойство и посоветовал мне не волноваться по поводу Гюль-Шаха, который не что иное, как тупой ублюдок, да еще слишком ревнивый, когда дело касается женщин. Мне по нраву девушка? Ее зовут Нариман, и если она не угодит мне, то я вправе высечь ее ради услады своего сердца.

Все это, как я понимал, было нацелено именно в Гюль-Шаха, который, очевидно, сам вожделел обладать этой особой, что дало Шер-Афзулу возможность уязвить его. Передо мной возникла дилемма: у меня не было желания настраивать против себя Гюль-Шаха, но я не смел и отклонить знак гостеприимства Шер-Афзула, тем более что знак этот, такой теплый и обнаженный, лежал у меня на коленях, еще не успев перевести дух после зажигательного танца, от чего я ощущал изрядное возбуждение.

Так что я согласился, не раздумывая, и нетерпеливо ждал, пока Шер-Афзул завершит свой бесконечный рассказ о лошадях, собаках и соколах. Наконец, это случилось, и я в сопровождении Нариман был отведен в предназначенную мне комнату. Стоял прекрасный вечер, из сада доносились чарующие ароматы, и я предвкушал бессонную ночь. И, как оказалось, жестоко просчитался, поскольку она просто лежала, как бревно, уставившись в потолок, словно меня вовсе не было в комнате. Я сначала убеждал ее, потом перешел к угрозам, потом решил последовать совету Шер-Афзула и, перекинув ее через колено, хорошенько врезал плеткой для верховой езды. При этом она вдруг бросилась на меня, словно пантера, рыча и визжа, и едва не выцарапала мне глаза. Я так разозлился, что со всей силой обрушился на нее, но эта обнаженная красотка дралась, как фурия, пока мне не удалось-таки несколько раз хорошенько приложить ей, после чего та попыталась убежать. Я оторвал ее от двери, и после ожесточенной борьбы сумел овладеть ею — должен заметить, это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я счел это необходимым. В этом есть свои преимущества, но я не сторонник постоянного использования таких средств. Мне больше по душе женщины, делающие все по своей воле.

Когда все кончилось, я выставил ее за дверь — у меня не было желания получить во сне в глаз ногтем, — и стража увела ее. За все время она не издала ни звука.

Утром, при виде моего исцарапанного лица, Шер-Афзул потребовал рассказать все в подробностях, и вместе со своими прихлебателями пришел в восторг от услышанного. Гюль-Шаха не было, но не сомневаюсь, что длинные языки тут же довели до него эту историю.

Я не придал этому значения, и тем самым допустил ошибку. Гюль был всего лишь племянником Шер-Афзула, да еще незаконнорожденным, но пользовался большим влиянием среди гильзаев благодаря своим качествам воина. Он только и ждал удобного момента, чтобы спихнуть старого Шер-Афзула с трона. Для кабульского гарнизона такой переворот сулил крупные неприятности, поскольку гильзаи постоянно колебались в отношении нас, а приход к власти Гюля качнул бы чашу весов. Он ненавидел англичан, и, встав на место Афзула, перекрыл бы все пограничные проходы, даже если это и будет означать потерю кучи денег, которую гильзаи получали из Индии за то, что держали их открытыми. Но Афзул, даже в таком преклонном возрасте, оставался слишком умен и осторожен, чтобы его можно было вот так сковырнуть, а Ильдерим, пусть еще и мальчишка, пользовался всеобщей любовью и рассматривался как естественный наследник престола. Оба они были дружественны по отношению к нам и могли удерживать в узде других гильзайских вождей.

Все эти сведения я почерпнул в течение ближайших двух дней, пока наша делегация гостила в Могале. Я держал ухо востро, но гильзаи проявляли крайнее гостеприимство — от Афзула до последнего крестьянина, чья хижина лепилась к внешней стене крепости. Про афганца я вам скажу следующее — это предатель и скотина, когда ему хочется, но если он стал вам другом — на всем свете не найти лучшего товарища. Беда в том, что вы уповаете на второе, а у него на уме уже первое. У них не в обычае оповещать о таких переменах.

Впрочем, оглядываясь назад, должен отметить, что у меня сложились с афганцами лучшие отношения, чем у большинства британцев. Томас Хьюз, полагаю, станет заявлять, что у меня с ними можно найти много общего. Не стану отрицать. Как бы то ни было, первые два дня прошли довольно приятно: мы устраивали скачки и другие конные состязания, и мне удалось снискать большую популярность, демонстрируя способность персидского пони совершать прыжки. Еще была соколиная охота, по части которой Шер-Афзул был дока, и жуткие пирушки по вечерам. Шер-Афзул подарил мне другую танцовщицу, сопроводив дар смешками и советами по обращению с ней, но они, как выяснилось, не понадобились.

Удовольствия удовольствиями, но никогда нельзя забывать, что в Афганистане вы каждую секунду ходите по лезвию ножа, и что это жестокие и кровожадные дикари. На второй день мы стали свидетелями, как под радостные крики толпы, собравшейся на площади, четырех человек казнили за вооруженный разбой, а пятому, мелкому князьку, лекарь Шер-Афзула вырезал глаза. Это общепринятое среди афганцев наказание: если человек занимает слишком высокое положение, чтобы быть казненным как обычный преступник, его ослепляют, лишая, таким образом, возможности приносить дальнейший вред. Зрелище было жестокое, и один из моих солдат даже сцепился с каким-то гильзаем из-за этого, обзывая его сородичей «грязными дикарями», чего те не поняли. «Слепой — все равно, что мертвый» — так они трактуют это дело, и мне пришлось извиниться перед Шер-Афзулом и дать наказ сержанту Хадсону устроить провинившемуся хорошую взбучку.

За всем этим я почти забыл про историю с Гюль-Шахом и Нариман, и напрасно. На утро третьего дня мне напомнили про это дело, как раз тогда, когда я меньше всего ожидал.

Мы с Шер-Афзулом отправились охотиться на кабана, и недурно провели время, рыская по поросшим деревьями оврагам в долине Могалы, где любили кормиться эти животные. Нас было человек двадцать, включая меня, Хадсона и Мухаммеда Икбала, а Шер-Афзул командовал операцией. Занятие оказалось увлекательным, но нелегким, учитывая пересеченную местность, поэтому мы частенько разделялись. Мухаммед Икбал и я отделились от главных сил и попали в узкое дефиле как раз в конце зарослей. Там они нас и поджидали: четверо всадников с копьями наперевес. Не произнеся ни звука, они ринулись прямо на нас. Инстинкт подсказывал мне, что это люди Гюля, посланные убить меня и попутно скомпрометировать Шер-Афзула перед англичанами.

Икбал, будучи патаном и настоящим бойцом, издал радостный клич «Вперед, хузур!» и поскакал на них. Я не колебался ни секунды: если парень хочет неприятностей — это его дело, и, развернув коня, помчался к лесу, будто за мной гнался сам дьявол, впрочем, следя одним глазом за происходящим у меня за спиной.

Понял он или нет, что я бросил его одного, не знаю: похоже, это не имело для него никакой разницы. Как и я, он был вооружен пикой, но в дополнение к ней у него еще имелись сабля и пистолет. Пику он вонзил в грудь первому из гильзаев и бросился на остальных, размахивая саблей. Одного ему удалось зарубить, остальные двое обогнули его и поскакали дальше — их целью был я.

Видя их приближение, я пришпорил коня, а Икбал повернул за ними. Этот идиот советовал мне остановиться и принять бой, но при взгляде на острия пик и заросшие бородами лица у меня не возникало иных чувств, кроме желания оказаться за тридевять земель отсюда. Я мчался как ураган. Тут пони споткнулся, и я, перелетев через его голову, врезался в заросли кустарника и остановился у кучи камней, почти совсем бездыханный.

Меня спас кустарник, помешавший гильзаям сразу добраться до цели. Им пришлось огибать заросли, а я тем временем юркнул за дерево. Один пони сдал назад и чуть не свалил другого: наездник вскрикнул и, стремясь удержаться в седле, выронил копье. Тут на него с военным кличем обрушился Икбал. Уцепившись за гриву коня, гильзай смотрел на меня, изрыгая проклятия, и тут лицо его в буквальном смысле раздвоилось: сабля Икбала опустилась ему на голову, разрубив шапку и череп, будто они были из глины. Второй всадник, пытавшийся выкурить меня из-за дерева, повернул к Икбалу, уже освободившему саблю, и их пони столкнулись.

На краткий ужасный миг бойцы сплелись друг другом. Икбал старался перенацелить клинок на другую сторону, а гильзай выхватил кинжал и нанес ему удар. Я услышал глухой звук, и голос Икбала: «Хузур! Хузур!», потом пони разошлись и сражающиеся свалились на землю.

Выглянув из-за дерева, я вдруг заметил в паре шагов свою пику, выроненную при падении. Почему я не последовал инстинкту самосохранения и попросту не обратился в бегство, не могу сказать: видимо, у меня еще сохранились какие-то проблески понятия о постыдном поведении. Так или иначе, я собрался с духом и поднял пику. Поскольку гильзай приподнялся, занося окровавленный нож, я вонзил острие пики прямо ему в спину. Афганец вскрикнул, выронил клинок, рухнул в пыль и, подрыгав немного, умер.

Икбал пытался подняться, но его песенка была спета. Лицо у него стало серым, а на рубашке расплывалось большое кровавое пятно. Он посмотрел на меня, и, когда я подбежал к нему, приподнялся на одном локте.

— Сур кабадж, — прохрипел он. — Йа, хузур! Сур кабадж!

Потом он застонал и упал назад, но когда я склонился над ним, приоткрыл на секунду глаза и плюнул мне в лицо. Это все, что ему было под силу. Так он и умер, обзывая меня «сыном свиньи» на хинди: мусульмане это почитают за самое страшное оскорбление. Мне, разумеется, был понятен ход его мыслей.

Вот так я оказался стоящим посреди пяти трупов — по крайней мере четырех, поскольку первый человек, которого Икбал рубанул саблей лежал немного вверх по дефиле, издавая громкие стоны. Я был ошарашен падением и стычкой, но быстро смекнул, что чем быстрее он испустит свой последний вздох, тем лучше. Так что поспешил к нему вместе с пикой, прицелился и вонзил острие ему в горло. Едва я выдернул пику, оглядывая место кровавого побоища, как до меня донеслись крики, стук копыт, и из леса выскочил сержант Хадсон.

Ему хватило одного взгляда — распростертые тела, кровь на земле, и посреди всего этого стоит бравый Флэши, единственный уцелевший. Но он был опытным солдатом: едва убедившись, что со мной все в порядке, сержант обошел все тела, чтобы проверить, не пытается ли кто прикинуться мертвым. Печально присвистнув при виде Икбала, Хадсон спокойно спросил:

— Какие будут приказания, сэр?

Я уже пришел в себя и размышлял, как же быть дальше. У меня не возникало сомнений, что это работа Гюля, но что скажет Шер-Афзул? Возможно, у него возникнет мысль, что происшедшее в любом случае испортит отношения с британцами и почтет за лучшее просто перерезать нам всем глотки. Перспектива была радужная, но не успел я вполне насладиться ей, как в лесу послышались крики, и показалась вся охотничья партия во главе с самим Афзулом.

Не исключено, что страх заставил лучше работать мои мозги — такое частенько случалось. Меня озарило, что лучшим выходом будет задрать нос повыше. Так что не успели они прийти в себя от изумления и перестать сыпать упоминаниями об Аллахе, как я выступил вперед, к сидящему на лошади Афзулу, потрясая у него перед носом окровавленной пикой.

— Гильзайское гостеприимство! — загремел я. — Вы только посмотрите! Мой слуга убит, сам я спасся чудом! И где же честность гильзаев?

Он поглядел на меня как на сумасшедшего, губы его зловеще кривились, и на минуту мне показалось, что с нами все кончено. И тут он закрыл лицо руками и начал стенать о стыде и бесчестии, и о госте, вкушавшем с ним соль. Полагаю, в этот момент он был слегка не в себе, а может, и не слегка. Хан продолжал завывать в том же духе, потом принялся драть себя за бороду, а под конец скатился с седла и начал биться о землю. Свита окружила его, рыдая и вознося молитвы Аллаху. Только юный Ильдерим оглядел место побоища и произнес:

— Отец, это дело рук Гюль-Шаха!

Это слегка привело в чувство старого Афзула, и мысли его приняли новое направление: он стал вопить о том, как вырвет Гюлю глаза и внутренности и как повесит его на крючьях, обрекая на медленную смерть, и высказал еще не мало превосходных идей. Я повернулся к нему спиной и взобрался на подведенного Хадсоном пони. Афзул подскочил ко мне, ухватил за ногу и поклялся, с пеной у рта, что покушение на мою жизнь и честь будет страшно отомщено.

— Моя честь — это мое личное дело, — ответил я ему как подобает настоящему британскому офицеру. — А ваша честь — это ваша забота. Я принимаю ваши извинения.

Хан попричитал еще немного, потом стал умолять меня сказать ему, как он может загладить свою вину. Афзул оказался очень чувствительным к вопросам чести — а заодно, разумеется, и субсидий, — и клялся, что выполнит любое условие, какое я назову — лишь бы заслужить прощение.

— Жизнью клянусь! Клянусь жизнью моего сына! Любые сокровища, Флэшмен-багатур! Дань! Заложники! Я лично отправлюсь к Макнотен-хузуру вымаливать прощение! Я заплачу!

Он продолжал бубнить, пока я не оборвал его, сказав, что у нас долг чести не измеряется деньгами. Но я видел, что мне не стоит слишком напирать на него, поэтому добавил, что вопрос о смерти моего слуги — пустяк, который хан может выбросить из головы.

— Но я виноват перед вами! — стенал Афзул. — О, вы убедитесь, что гильзаи умеют платить долги чести! Во имя Аллаха! Мой сын, мой сын Ильдерим! Я даю его вам в заложники! Отведите его к Макнотен-хузуру в знак верности его отца! Не позвольте мне покрыть позором мои седины, Флэшмен-хузур!

Теперь практика взятия заложников стала обычной в делах с афганцами, и я нахожу, что в ней есть весомые преимущества. Держа при себе Ильдерима, я мог не опасаться этого выжившего из ума старика, если тому вдруг взбредет в голову выкинуть со мной какую-нибудь штуку. А юному Ильдериму, похоже, эта идея даже нравилась: он, наверное, уже предвкушал увлекательную поездку в Кабул, возможность увидеть армию Великой королевы и побывать в ее расположении в качестве моего протеже.

Так что я поймал Шер-Афзула на слове и поклялся, что вопрос чести будет улажен, а Ильдерим останется со мной, пока я не отпущу его. Старый хан при этом расчувствовался, достал свой хайберский нож и заставил Ильдерима поклясться на нем, что он будет моим человеком. Юноша так и сделал, и вокруг началось настоящее ликование, а Шер-Афзул обошел поляну, пиная трупы гильзаев и призывая Аллаха проклясть их род на вечные времена. После этого мы отправились назад в Могалу. Я отклонил настойчивые предложения хана задержаться у него в гостях. У меня есть приказы, заявил я ему, и они велят мне срочно возвращаться в Кабул. К тому же, добавил я, у меня нет права медлить, когда необходимо доставить назад такого важного заложника, как сын хана Могалы.

Шер-Афзул отнесся к этому с полной серьезностью и поклялся, что его сын будет снаряжен как настоящий принц (тут он малость загнул). В качестве эскорта нам дали дюжину конных гильзаев. Затем последовала еще череда клятв, и Шер-Афзул закончил на высокой ноте, заявив, что для гильзаев большая честь служить такому великому воину как Флэшмен-хузур, в одиночку одолевшему четырех врагов (про Икбала благоразумно не вспоминали), и который всегда будет являться для гильзаев образцом храбрости и великодушия. В подтверждение этого он пообещал выслать мне глаза, уши, нос и другие жизненно-важные органы Гюль-Шаха, как только сумеет поймать последнего.

Так мы покинули Могалу, и в итоге утреннего происшествия я получил персональный эскорт из афганцев и заработал репутацию. Двенадцать гильзаев и Ильдерим были лучшей вещью, которую я приобрел в Афганистане, а прозвище «Кровавое Копье», которым меня окрестил Шер-Афзул, мне тоже не мешало.

Между прочим, в результате всех этих событий Шер-Афзул укрепился в своем стремлении сохранять мир с англичанами, так что моя дипломатическая миссия также закончилась успехом. Направляясь в Кабул, я испытывал чувство величайшего удовлетворения собой.

Конечно, я не упускал из виду, что нажил также непримиримого врага в лице Гюль-Шаха. Насколько опасным окажется этот враг, мне предстояло убедиться в свое время.