Фонтан

Хаос

Точно неизвестно, кто открыл огонь по МСИ. И зачем. Может, виной тому помехи на линии, а может, кто-то что-то сказал или сделал профессионально подготовленным, работающим с неполной загрузкой бойцам, которые без формы выглядят как диванные овощи, вздыхают по временам, когда они были еще «о-го-го», и носят лицензированные футболки с именами спортсменов, которые и сейчас еще «о-го-го».

И да, мы можем утверждать, что среди этих бойцов, возможно, тоже есть художники. Иллюстраторы, татуировщики. Может, скульпторы или фотографы. Может, даже плотники. И, возможно, у них были свои причины пойти в армию. Старший брат, семейная традиция, благородный образ человека, выполняющего свой долг из любви к стране или ради оплачиваемого государством образования. А может, они были психопатами, преступниками. Но в настоящий момент, как и во время большинства массовых стычек граждан с государством, люди делятся на три группы.

Те, кто держит в руках оружие.

Те, кто держит в руках лопаты.

Те, кто делает заметки.

А может, это была петарда.

Или некто в черной футболке поднял пистолет или предмет, похожий на пистолет. Может, пейнтбольный маркер, хотя большинство гвардейцев их различают. Или, облачившись в камуфляж, решил, что эти типы ему не нравятся. А может, это был некто, кого мы знаем. Некто, не закончивший свою работу.

А может, это был губернатор Армстронг, обязанный Россу Робардсу жизнью.

Чуть раньше.

Образуется еще одна группа. В черных футболках. С белой буквой «И», размещенной чуть левее центра. Если вы подойдете поближе, то увидите, что на футболках написано: «Бита». Но буквы «Б», «Т» и «А» закрашены высыхающими маркерами, осталась только «И»^{83}, видимая с расстояния в несколько ярдов.

Прибыв к МСИ с тихого «Солджер-Филда» (на первый взгляд поэтический фон для его целей, но явно не подействовавший на зрителей и сторонников), Росс Робардс понимает, что не следовало отстригать хвост. Без хвоста и вытертых джинсов, заботливо убранных сотрудником гардероба, он стал практически невидим. Только странная походка выдала бы в нем Росса Робардса из «Вы сможете». Эй, смотри, чувак на биопротезах. Из «Вы сможете». Но сейчас этот сказочно богатый король империи «Пи-би-эс» — гражданское лицо, и при нем нет оружия. Что делает его обычным человеком. Его так же, как всех остальных, толкают, пихают, пинают в борьбе за лучший обзор и лучшее место.

Он видит эту репортершу Белль Дэй, затягивающуюся сигаретой между двумя прямыми включениями. В жизни она ниже, чем кажется на экране (примерно одного роста с Мией), особенно в сравнении с высоченным оператором. Росс Робардс не испытывает дискомфорта перед камерой. Он должен пробиться к камере и сказать правду. Поведать всю правду. Без обиняков. Пророчески.

До Би доходит, что Олив больше не стоит у него за спиной. Она надела неизвестно откуда взявшуюся черную футболку с «Рамоунз». Если она здесь, то смешается с толпой почитателей Биты в Сенека-парке. Он решил, что сможет прийти сюда, чтобы что-то предотвратить, сказать свое слово. Но Би всегда и везде сливается с окружением. Становится частью толпы, незамечаемой, неузнаваемой. Деревом в море. Волной в лесу. Би задается вопросом, не стоит ли ему вынуть аккумулятор из своего телефона-раскладушки. Удалить все имена, чтобы они не попали в чужие руки. Подобное мышление всегда подстегивает противостояние с вооруженными войсками.

Би рассеянно гадает: если его застрелят, какую фотографию покажут в новостях? Зернистый снимок, где он с бокалом в руке? На открытии галереи? Это дурацкое черно-белое фото сделали для той рекламы, на которую у него не хватило денег. Негативы все еще у фотографа. А у Би на руках только единственный экземпляр с надписью «Пробный отпечаток» посредине.

Доказательство того, что он существовал.

Что вы его не знали.

Что он не тот, кого вы бы запомнили.

Что он так и не сделал этого.

Что он из тех, кто заслуживает внимания прессы только после смерти.

Теперь Би понимает: что бы он ни сказал, его не услышат. Это новое поколение. Со своими идеалами, принципами, готовностью противостоять угнетению и абсурду. Облеченные в броню наивности, процветающей кровью. В каждом новом поколении именно молодежь ведет вперед. К миру, к войне, к переменам. У этих идеалистов нет будущего. Но будущего нет без этих идеалистов.

— Эй, это он!

На него со всех сторон показывают пальцами. Это он. Би. Он был с ней. С Кувалдой. Кресло. Но это всего лишь те, кто протестует против протестующих. Критиканы. Меньшинство, в лучшем случае неорганизованное и случайное, как посыпка, которую швырнули на торт с другого конца кухни.

Это гребаное кресло меня доконает.

Именно в этот момент Би испытывает острую боль в левом боку. Боль стреляет в руку и возвращается в грудную клетку. А потом в шею. И там взрывается.

Но где ему встать, где отметка на полу? И телесуфлер отсутствует. С Белль Дэй сейчас разговаривает Дакворт. Однако на полдороге Росс Робардс осознаёт, что ему необходимо обратиться к толпе, а единственный способ сделать это — добыть мегафон, иначе телезрители увидят, что он не пользуется поддержкой, и останутся на своих диванах. Ну, может, отправят в эфир сообщение. Но Робардс не прихватил с собой мегафон, и сейчас он есть только у розововолосой девицы в обтягивающей белой футболке с надписью «Муза». С небольшой самодельной сцены она смело обращается, размахивая мегафоном и бутылкой воды.

— Пейте! Пейте! Пейте!

В первом ряду несколько молодых людей в бейсболках, с рыхлыми пивными животами орет:

— Сиськи! Сиськи! Сиськи!

Будь у пейнтбольных маркеров лазерные прицелы, эти недоумки засверкали бы, как рождественские елки.

Продавцы в футболках МСИ и с изображениями Человека-пузыря, склонившегося над фонтаном, продают бутылки с «фонтанной» водой. Когда очередную бутылку вынимают из пластикового ящика со льдом, этикетка намокает и отстает.

— Не стойте в очереди! Все сюда! Налетайте, Пикассо.

Боль в сердце. Это не сердечный приступ. Но неожиданная взрывная волна чуть не сбивает Би с ног. Внезапно он ощущает тоску по своему другу, Кувалде. Чувствует ее руку в своей руке.

За мной приехали.

Он скучает по ней.

Скучает по своему другу.

Люблю…

Ее последнее, залитое кровью слово затерялось в вечности.

Они люди старой закалки и сейчас должны были бы стоять с попкорном и в сторонке. И издеваться над экстремистами с обеих сторон. Делать единственное, чем они когда-либо занимались, чем вообще следует заниматься, наши потерянные милые придурки.

Заткнись, и погнали.

Он чувствует руку на своем плече.

Все будет хорошо, Би.

Это голос Кувалды.

Займись своим делом.

Рука исчезает, но теперь Би замечает саму Кувалду. Краем глаза. Он протискивается мимо кого-то и видит, что это всего лишь студент, с более длинными дредами и лет на пятнадцать моложе Кувалды. С проколотой губой. И косячком в зубах. Тем не менее Би подходит к Кувалде и обнимает ее. Она ощущает флюиды друга. И тоже обнимает его. Оно умиротворяет Би, это последнее объятие суррогата. Дух подает голос. «Мир тебе, брат», — говорит студент, выпуская облако дурманящего дыма.

Би не терпится рассказать обо всем Олив. Сообщить ей, что он увидел своего друга, хотя бы на мгновение. Сказать ей, что он любит ее.

Я люблю Олив.

Би отворачивается от толпы.

Чушь собачья.

Ему не нужен весь этот хаос. Он найдет Олив. И они уедут домой. Займутся любовью. Будут создавать искусство. Пусть эти молодые идеалисты, идиоты и профессионально подготовленные бойцы сами между собой разбираются. Именно это, думает Би, ему и следует сделать.

Это был Роберт Беллио, — говорит студент, ни к кому конкретно не обращаясь. — Офигенный чувак.

Росс Робардс бросается к Талии с ее мегафоном; он знает, что может делать по два шага за раз. Без хвоста он стал гораздо легче (да к тому же после потери Мии потерял девятнадцать фунтов), совсем как во время КМБ в Кэмп-Пендлтоне^{84}. Все эти молодые мужчины и женщины. Стоящие в очереди. Все те юные лица, которые он не смог спасти. Теперь от них ничего не осталось, кроме имен на черной стене из полированного мрамора. Он может спасти эти юные лица. Нельзя, чтобы кто-то это сделал. Нельзя, чтобы кто-то пожертвовал собой ради искусства, страны или чего-то еще. Только упорный труд. Терпение. Практика. И размышления.

Пронзительно вопит еще один мегафон, на сей раз с русским акцентом. Это говорит единственный человек, когда-либо сидевший в кресле. Би останавливается как вкопанный. Единственный человек, знающий, каково это — сидеть в кресле Кувалды, в кресле Би, находится всего в тридцати ярдах от него. Ноздри щекочет запах бензина.

На сцену выходит Дакворт. Забирает у Талии мегафон.

— Братья! Мы все можем быть художниками, все можем создать нечто важное, ценное, все можем стать детьми искусства!

Би видит волшебника. Чудесного, чудесного волшебника. Би должен узнать, каково это — сидеть в кресле, узнать, на что способен фонтан. Он должен сделать это до того, как вместе с Олив покинет парк и город. До новой жизни. Нельзя бросить это дело на полпути. Нельзя разочаровывать отца. Би протискивается сквозь толпу.

Гул голосов сливается с песнопениями и выкриками, превращаясь в какофоническое восхваление кресла. Кресло. «Кресло прекрасно. Кресло — это жизнь. Да здравствует кресло!» А ведет их один голос.

Русский в мерцающем одеянии, с рукавами и талисманами действительно как у волшебника.

— Кресло — это проводник жизни…

— Кресло появилось благодаря воде! — выкрикивает кто-то.

— Пусть так, — возражает русский. — Разве Бог не в воде, не в воздухе, которым мы дышим, не в земле, на которой мы стоим?

— Мы стоим на асфальте, ты, коммуняка!

— Дайте этому несчастному глоток воды!

— Откуда вы знаете про кресло?

— Потому что я сидел в нем. Я — Владислав Владиславович Глинский!

Толпа охает и ахает.

У Би сводит живот. Это он.

Кто-то кричит:

— Убийца полицейского![46]

Другие делают знак мира и кричат: «В-В-В-В!», повторяя его инициалы. Они видят его. Они слышат его. Они знают его.

— Бог в воде, — говорит Влад. — Бог в воде!

Кто-то бросает в Глинского какой-то предмет, но это всего лишь теннисный мячик, который сразу отскакивает, не нанося вреда.

— Проваливай со сцены, старик!

Глаза Глинского загораются.

— Без воды, — говорит он, — без Бога есть только смерть.

С этими словами он поднимает канистру с бензином, которая стояла у него между ног, спрятанная одеянием. И обливает себя. Бензин начинает разъедать пулевое ранение на плече, нанесенное напарником Арчи Рино.

Толпа охает и ахает. На этот раз с куда большей озабоченностью и интересом.

Би приобретает у продавца несколько бутылок с водой.

Влад чиркает длинной деревянной спичкой, извлеченной из рукава, и поджигает себя.

Толпа охает и ахает, а затем с неподдельным ужасом кричит. Черт побери. Прямо как в кино. Люди снимают на телефоны.

Чтобы добраться до Глинского, Би бросается в людское море. Человек горит. Море волнуется, и Би плывет против течения. Прилив общественного мнения колеблется. Белль Дэй и ее оператор выходят в прямой эфир из первого ряда. Теперь от него пахнет плохим соусом барбекю. От горящего русского. Би продирается к расчищенному огнем кольцу вокруг Влада. И поливает еще держащегося на ногах волшебника водой. Этого недостаточно. Никто из присутствующих никогда не имел дела с шипящей, дымящейся плотью, но Би щелкнул этим переключателем и валит Глинского на землю. Катает его. Сбивает пламя. Теперь подключаются другие и начинают поливать эту парочку водой из бутылок. Би и Влад останавливаются. Почерневшие одеяния Глинского облепляют Би, словно крылья гигантской летучей мыши. Влад улыбается. Он улыбается, потому что его плоть натянулась, скукожилась, обуглилась и осыпается с его губ.

— Кресло сделал я, — говорит Би в дыру, на месте которой раньше было ухо Глинского. — Кресло сделал я.

Влад моргает — тем глазом, на котором еще осталось веко. Он ласково и нежно проводит по волосам Би когтистой рукой матери Гренделя^{85}.

— Что я должен совершить теперь? Что?

К Би бросаются представители власти и силовых структур. Чтобы оторвать друг от друга двух промокших и почерневших художников.

— Что я должен совершить?

Глинский еще крепче сжимает Би в объятиях. Мертвой хваткой. Подносит рот к его уху. Сладковатый запах обугленной плоти забивает ноздри Би. Его рот. Легкие. Влад шепчет по-русски:

— Прыжок.

Кто-то визжит. Потом по толпе пробегает рябь, люди расступаются. Кольцо вокруг Влада становится шире. Русский горит. Черный дым преследует улетевший гелиевый шарик, на котором изображен вариант «Миграции» с животными.

Мегафон не способен соперничать с огнем. К тому же Дакворт видит, что приближаются гвардейцы. Он замечает Би, который, пошатываясь, отходит от русского, лежащего на земле. Щека его измазана сгоревшей человеческой плотью.

Дакворт делает знак великану: «Хватай его». А потом…

На Би наползает тень горы, он чувствует, как его сбивают с ног. Он легкий, как птичка, легкий, как перышко бумажной птички на проволоке.

«Искатели».

Да, пришло их время, этих жадных молодых, невежественных богов и богинь. Помните белую букву «И»? Помните, что, приблизившись, можно было разглядеть на футболках надпись «Бита»? Что буквы «Б», «Т», «А» были закрашены высыхающими маркерами и осталась только мерцающая белая «И» — «Я». И осознайте, что с таким же успехом эти «Искатели» могли бы нарисовать на своей груди мишени. Здесь символизм проигрывает меткой стрельбе.

Скоро появятся маленькие облачка дыма, словно в толпе людей в камуфляже кто-то ни с того ни с сего вздумал показывать фокусы. И из стволов ни с того ни с сего стали вырываться дымки. Фокусы следуют один за другим с той же быстротой, с какой мелькают карты в тасуемой колоде. И начинается все с одного выстрела.

Конь бледный. Дакворт первый замечает его. Незнакомца в измаранной одежде, испачканной грязью, с налипшими листьями и ветками. Конь, хоть и молодой, выглядит истощенным, глаза у него белые, дикие. Как и у всадника. Полы изодранного пыльника, похожего на пепельный саван, хлопают по коленям. Ощущение такое, будто и ковбоя, и его коня слепили из серого пепла, вдохнули в них жизнь и запустили в диораму с болотно-зелеными бойцами.

Дакворт наблюдает, как этот человек скачет верхом; неужто никто другой его не видит? Или они настолько поглощены этими сумерками богов, что все теряется в вибрирующем гуле хаоса? Сердце Дакворта уже заряжено адреналином, революционная власть кружит ему голову, но это видение возвращает его дух обратно, в толпу перед студией Табби, на выставку «Быть художником™», к треснувшей и раздавленной скульптуре его верного товарища, назад, в момент Откровения.

Этого не может быть.

И вот всадник на мгновение замедляет коня, в нерешительности фыркающего ноздрей, простирает серую руку и словно выхватывает из толпы гибкую женщину в черной футболке с «Рамоунз» и с пестрым рюкзачком, которая неожиданно и грациозно, точно гимнастка, взлетает в воздух и приземляется позади всадника, на круп его серого коня, которого теперь пришпоривают, и он мчит к Дакворту.

Дакворт не видит, как на сцену бросается Росс Робардс. Как и бойцы, которые смотрят на Дакворта, который не замечает и двух дюжин пейнтбольных маркеров, нацелившихся на них с другого конца парка. Потому что и среди студентов-искусствоведов (тоже хитрых и ушлых) имеются такие, кто хорошо осведомлен о тактике партизанской войны.

По мере приближения коня перестук копыт все громче, все быстрее — Дакворт безуспешно пытался воспроизвести этот чеканный ритм как в спальне, так и за пишущей машинкой. Гигантский зверь не думает замедляться, поэтому Дакворту остается только поднести мегафон к губам и возвестить о возвращении короля.

— О, Уэйлон!

Тут зверь настигает его.

И уж конечно, Дакворт не слышит, как один из бойцов бормочет: «Гребаное искусство». Он и делает первый выстрел.

Резиновая пуля попадает Дакворту в лоб, он падает с грубо сколоченной сцены, паря в воздухе, словно он в тысяче футов над землей. Конь со всадниками без труда перепрыгивает через сцену, а также через падающего Дакворта, скрывается за зданием МСИ и устремляется к озеру с разлагающимися азиатскими карпами.

Дакворт все еще падает.

Прежде чем он упадет на землю, Сенека-парк и соседняя площадь МСИ превратятся в зону свободного огня. Начнется война.

Фонтан

— Бейте. Бейте. Бейте.

Кто-то в далекой-далекой галактике говорит:

— Бейте. Бейте.

Что-то клацает. Это челюсть Би. В ушах у него звенит.

— Эй, ты. Эй, ты. Эй, ты, — произносит кто-то рядом с ним.

[Др-р-р]

Би поднимает взгляд. В голове пульсирует, перед глазами кровавые разводы, пищат летучие мыши. Би не чувствует рук. Они связаны у него за спиной совершенно бестолковыми узлами. Наш покойный друг, скаут Тимми, сказал бы: «Слишком много узлов!» Онемевшая задница Би пульсирует. Он привязан к имзовскому креслу. Из мебельного отдела МСИ.

— Эй, ты. Эй, ты.

Би поворачивает голову к Россу Робардсу. Робардс тоже сидит в имзовском кресле. С симпатичным принтом с гепардятами.

— Эй, ты, — говорит Росс Робардс.

— Я тебя слышу, Росс Робардс, — хрипит Би. Перед глазами, затуманивая зрение, мелькают силуэты стервятников. Они ждут, когда он умрет, чтобы поковыряться в его кишках. Би щурится от резкого света и узнает «Миграцию». Мобиль снова поворачивается, и в голове у Би происходит слепящий взрыв. Он опускает глаза, чтобы предотвратить то, что впоследствии станет первой из его многочисленных мигреней. Что-то где-то тихо дребезжит. Ему не нужно напрягаться, чтобы понять, что это фонтан у него за спиной. Он даже мысленно представляет желтую ленту с надписью «На реконструкции», огораживающую его, словно место преступления, и блудливые меловые контуры тел Эммы и Эктора, давно смытые.

И снова начинают кружить стервятники «Миграции».

[Др-р-р]

Росс Робардс делает глубокий вдох. Спокойное, умиротворяющее дыхание дзен. Пахнет застойным воздухом туннеля. Пахнет, как на другом конце света. Как три музыкальных поколения назад. Как волосы девочки по имени Мия. Как его старая мастерская с крошащимся кирпичом, двойным сердцем, навсегда повернувшимся спиной к солнцу, и подарком стажера…

— Роберт Беллио, — произносит Росс Робардс.

Би поворачивается к нему. Щурясь сквозь тени «Миграции».

— Роберт Б. Беллио, — говорит Робардс. — Это был ты. Ты оставил мне то зеркало. С водопадом.

Би хмыкает. (Да. Нет. Может быть.)

— Я обязан тебе всем.

Би хмыкает. (Надеюсь, тебе понравилось.)

Росс Робардс откашливается.

— Извини за торговый центр, — говорит Би. — Хе. — Что?

— За торговый центр. Хе. — Это нервный смех. — Хе. Хе. Хе.

— Это был ты! Тот снайпер! И эта женщина. Они больно бьют, как сукины дети. Эти шарики для пейнтбола. Чертовски больно.

Би хмыкает. (Приношу извинения. Погорячился.)

Росс Робардс кивает.

— Кресло, верно? Та твоя подруга. Это она сделала кресло.

Би хмыкает. (Мы оба. Вроде того.)

— Ты и на того парня, который себя поджег, тоже набросился.

Би смотрит на Робардса. «Миграция» отбрасывает тень на половину его лица.

— Я пытался его остановить, — объясняет Би. — Мне нужно было узнать.

— Узнать что?

— Что делать.

— Он тебе сказал?

Би хмыкает. (Да. Нет. Сказал, но по-русски.) Шаги в коридоре.

Би хмыкает. (Прости, что я испортил специальный выпуск твоей программы.) Он смотрит куда-то вдаль. В прошлое. В космос.

Росс Робардс узнает этот взгляд. Он знает, что Кувалда умерла в том проулке. Его водитель позвонил ему на новый мобильный и сообщил. Росс надеялся, что это звонит Мия. Чтобы проверить, как он. Но она ушла. Она выжила. Как и он. Как сидящий рядом Би. Росс Робардс узнает апокалиптическую сверхновую вины и терзания во взгляде Би. Он хочет обнять Би. Прижать его к груди и сказать ему: «Ты не одинок, солдат».

[Др-р-р]

Сверхновая тускнеет до белизны больничного покоя, и взгляд Би сосредоточивается. Сосредоточивается на столе. На столе, который можно купить в хозяйственном магазине за двадцатку. На столе, который можно сложить одним пинком. Затем он замечает предметы, лежащие на столе.

— Мер… — вырывается у Би. Во рту у него внезапно так пересыхает, что он не может отодрать язык от нёба, чтобы произнести: «Мерзость».

На столе, словно являющем собой детскую версию нацистской камеры пыток, лежат несколько инструментов, предназначенных для причинения боли, религиозного обращения и материнских криков. Сердце Би учащенно бьется, от живота к паху и обратно проскакивает разряд.

— Чтоб тебя, — бормочет Би.

[Др-р-р]

У Росса Робардса просыпаются армейские инстинкты. Би широко распахивает глаза, и Росс Робардс понимает, что Би понимает, что ситуация — полный абзац, помимо очевидной привязки к постмодернистскому смыслу кресел. Но он не может понять значения того, что видит Би. На столе, стоящем всего в нескольких шагах от них, аккуратным стопками сложены акварель, цветные карандаши «Crayola®», конструкторы «Lincoln Logs®», «LEGO®», «Tinkertoy®», клей, проволока, ножницы, пластилин «Silly Putty®», альбомы для рисования и ручки.

И стоит стакан воды.

[Др-р-р]

Входит великан (так его опишут свидетели).

— Привет. Я Большой Тим.

Росс Робардс переводит взгляд с Би на Большого Тима. Би пока не в силах оторвать взгляд от стакана с водой. Росс Робардс хотел бы испытать на Большом Тиме свой культ личности. Великан похож на человека, который легко подпадет под обаяние славного старикана. Однако Робардс достаточно умен, чтобы понимать, что Би об этой конкретной ситуации известно больше, поэтому он будет держать рот на замке, пока не представится шанс. Пять лет, проведенных в «Ханой Хилтон», научат мужчину терпению. Вот только Росс Робардс совсем потерял терпение.

— Какого дьявола тут происходит, Большой Тим?

— Ого, без этого своего хвостика вы выглядите совершенно иначе.

— Эй, Большой Тим!

— Ну?

— Что, черт возьми, происходит?

— Извините, это секрет. Не велено говорить.

Би накапливает достаточно слюны, чтобы язык наконец отлип от нёба.

— Секрет в том, — говорит Би, — что сейчас в эту дверь войдет один фуфловый критик и заставит нас выпить стакан воды из фонтана и создать нечто, что впоследствии поставит в заслугу себе. Я прав, Большой Тим?

— А ты умный.

— Не-а, но я чувствую трусов. Хе.

[Др-р-р]

— Так, значит, Большой Тим, он собирается поставить себе в заслугу оба наших шедевра, созданных под воздействием воды? — спрашивает Би. — Или один получишь ты в качестве благодарности?

Прежде чем Большой Тим успевает ответить, раздаются шаги и разговор смолкает. А затем кто-то с едва уловимым поддельным британским акцентом говорит:

— Добро пожаловать, господа, на выставку «Быть художником™-два».

И появляется Дакворт, весь в черном. Волосы, стриженные под единичку. Безукоризненные усы. Татуировка с черным флагом, подкрашенная черным маркером. Черный костюм, который любой портной за несколько часов мог бы идеально посадить на фигуру. Однако весь этот лоск сводит на нет гигантская шишка размером с гусиное яйцо в самом центре лба. Поставленная почти безобидной резиновой пулей. Помимо вышеописанного, на Дакворте латексные хирургические перчатки.

Большой Тим замечает это и переводит взгляд на собственные незащищенные руки.

— Я полагаю, вам интересно знать, что вы тут делаете, — говорит Дакворт.

— Они уже знают, — сообщает великан. Он уставился на гусиное яйцо, как будто это частично поглощенный внутриутробный близнец. (Большой Тим о таких вещах читал.)

— Что?

— Они уже знают.

— Я же просил тебя не говорить.

Тот, в кепке, все знал.

Он имел в виду Би. (Би.)

— Ты ему не говорил?

— Он уже знал. Сказал, что чувствует труса.

— Вот как? — Обращаясь к Би: — Ты так и сказал? — Да.

Дакворт поворачивается к Робардсу:

— А ты знал?

— Что ты трус? Нет. Но это не лишено смысла.

— Как продвигается пьеса, драматург? — осведомляется Би.

Глаза Дакворта сужаются, он поджимает губы.

— Я уверен, — говорит Би, — что у нее большой потенциал.

Дакворт подходит и отвешивает Би пощечину, слишком сильную для пощечины, особенно если учесть, что на указательном пальце критик, в хип-стерской манере, носит обручальное кольцо отца. Но Би смеется дробным лающим смехом. ХА! Особенно над выпученным даквортовским третьим глазом. Дакворт кивает Большому Тиму, и Большой Тим бьет Би по физиономии.

Слепящий белый свет.

Космические морские звезды и вспышки. И, боже милосердный, теперь Би задыхается. Он харкает, и у него изо рта на мраморный пол выпадает зуб. Он быстро проверяет языком десны, и в рот уплывают еще два зуба.

Стоматологическая страховка. Надо добавить в список рождественских подарков стоматологическую страховку.

Он выплевывает оба зуба к ногам Большого Тима. Они звякают о мраморный пол.

— Лучше прибереги их.

Большой Тим смотрит на ссадины на костяшках пальцев. Они вспухают. Он не жалуется. Подбирает зубы Би и засовывает их в карман рубашки.

— Прости.

Довольный тем, что одержал верх, Дакворт садится на дешевый стол, скрещивает ноги и снимает с брюк воображаемую ворсинку. Он спокоен и невозмутим, а в голове у него звучит «Американская пустыня»^{86}.

— Что ж, Дакворт, — говорит Би, разбрызгивая капельки крови, — ты выстроил ребят в очередь за водой, чтобы выбить из них дерьмовые произведения, а потом тебе надоест с ними нянчиться, и ты презентуешь свое новое увлечение. «Эй, смотрите, смотрите, вот моя тайная страсть, которую я представляю публике только теперь», — и все это с таким смиренным, скромным видом. Итак, это должен быть один, — он смотрит на Росса Робардса, — или два шедевра? Чтобы доказать, что ты — не гений одной вещи, созданной благодаря воде?

Росс Робардс говорит:

— Ты мог бы просто попрактиковаться. — И, обращаясь к Би: — Он мог бы просто попрактиковаться.

Би:

— У него нет таланта.

Дакворт слезает со стола.

— Если практиковаться… — начинает Росс Робардс.

— Да, Росс, но это требует терпения, — перебивает его Би. — А заполучить его ужасно трудно, когда у тебя нет… Чего, Большой Тим?

— Сердца?

— Правильно, Большой Тим, — Би сплевывает к ногам Дакворта кровавую слизь, — сердца.

Дакворт пинает Би в грудь, ненадолго обретая прежнюю панковскую энергию. Стул Би пошатывается. Дакворт снова пинает Би, и тот падает навзничь. Би, некогда обучавшийся постановочным боям, успевает наклонить голову вперед и благодаря этому не разбивает череп о мраморный пол.

[Др-р-р]

— Как… ты… смеешь! — орет Дакворт. — Тебе неизвестно, каково это — смотреть, как одаренные люди растрачивают свой талант на наркотики и шлюх. Он дается им просто так, и они не думают, что обязаны работать. Они хотят, чтобы кто-то преподнес им успех, деньги на блюдечке с голубой каемочкой, потому что они талантливы. Когда ты в последний раз составлял маркетинговый план, а? Когда в последний раз завязывал полезные знакомства? Или ты надеялся, что кто-нибудь вроде Гюнтера Адамчика вдруг постучится в твою дверь и попросит показать ему, на что ты способен?[47]

Росс Робардс откашливается.

— А ты вообще молчи, — рявкает на него Дакворт. — Эти твои рекламные сказочки про посттравматическое расстройство! Как ты на самом деле лишился ног? Твою биографию переписывают каждые десять лет.

— Защищая свою страну, — сердито огрызается Росс. — От всех врагов. Иностранных и внутренних.

— Ой-ой-ой, какой храбрец! Посмотрите на этого храбреца! Тебе неведомы боль и отторжение, которые испытывал я. — Он произносит это, пялясь на искусственные ноги Робардса. И снова обращается к Би: — Я этого заслуживаю. Заслуживаю. Я должен был стать художником. Я боялся облаков. Я боюсь облаков.

[Др-р-р]

— Облака — это просто водяной пар, — замечает Большой Тим, радуясь, что у него есть ноги и полный набор здоровых костных образований для пережевывания пищи.

Дакворт берет со стола стакан с водой, разбрызгивая вокруг капельки, похожие на божьих коровок. И подносит его к Би.

— Приподними ножки его кресла, — велит он.

Большой Тим повинуется. И хотя Би и так уже в лежачем положении, теперь его ноги оказываются выше головы.

— Пей, — говорит Дакворт и начинает вливать воду в рот пленнику. Пара брызг попадает Би в нос.

— Прекрати! — кричит Росс Робардс. — Немедленно прекрати!

Би отфыркивается, разбрызгивая воду. Она смешивается с кровью в его разбитом рту. Би извивается, отворачивает лицо. И бормочет что-то явно нецензурное.

— Отстань от него! — орет Робардс.

Все замирают — как тут не замереть, если на тебя орет тот, чей спокойный голос ты двадцать семь лет слышал в телевизоре.

— Давай я выпью, — говорит Робардс. — Если ты его отпустишь. И намалюю нечто особенное. То, чем ты сможешь гордиться, Джаспер. Просто… отпусти Би.

Дакворт, оглушенный резиновой пулей сильнее, чем он готов признать, на мгновение задумывается. Это легкий путь. Один шедевр — а ведь Робардс, безусловно, отхватил свою долю славы. Но в мозгу свербит мучительная мысль: ему нужны два шедевра. Желая насладиться властью, Дакворт поворачивается к Би, чтобы узнать его мнение об этом человеке, которого он в прямом эфире назвал халтурщиком.

— Я тебя не слышу, — отвечает Би.

Дакворт наклоняется, чтобы повторить вопр…

И тут Би лягается, как мул. Мул в сапогах со стальными носками. Ботинок попадает Дакворту в рот, разрезая обе его губы пополам. Еще один пинок — и стакан с водой разбивается, звеня, как треснувшая дождевая флейта.

Но Дакворту удается мобилизовать в себе волю к жизни, которая досталась ему от родителей, переживших Вторую мировую и нацистов, и справиться с этим. Он бросается к столу. Хватает из коробки с различными найденными объектами чайную чашку и наполняет ее у фонтана.

— Большой Тим! — Каждое слово выходит из его рассеченных губ с розовой пеной.

Большой Тим стискивает в ладонях лицо Би, стараясь, чтобы расшатанные зубы не слишком скрежетали, стискивает так, что рот Би складывается в виде бабочки. Дакворт стоит над головой Би, держась подальше от его лягающихся ног, и тонкой струйкой выливает воду ему в рот.

Би выплевывает ее в лицо Большому Тиму. Но Большого Тима этим не проймешь. Тимми плевался до самой своей смерти.

Дакворт вновь наполняет чашку до краев, на цыпочках, как участник забега с яйцами на ярмарке штата, подходит к Би, опускается на колени и наливает воду в его нос и рот. Большой Тим зажимает лицо Би ладонью. И поднимает кресло. Би давится.

Кашляет.

Глотает.

Кашляет.

Глотает.

Глотает.

Глотает.

Тысяча слов

С губ Би до самого колена спускается тонкая струйка кровавой слюны. Дакворт позволяет Би перевести дыхание. У Би по телу бегут мурашки. Прямо из его нутра исходит тепло, словно он сделал глоток самого старого виски в мире.

Робардс пристально смотрит на коробку с художественными принадлежностями. Цветными карандашами, мелом, детскими игрушками, заточенными карандашами. Бестолковые узлы у него за спиной уже наполовину развязались.

— Это здесь Тимми создал свой шедевр?

— Да, Большой Тим, — отвечает Дакворт. По большому счету, это правда, ведь именно здесь Тимми пил воду. — Это то самое место.

— Не возражаете против минуты молчания? — Великан обращается к Би и Робардсу: — Вы, ребята, не возражаете против минуты молчания? В память о моем маленьком сынишке.

Робардс отвечает:

— Конечно, нет. Это было бы прекрасно.

И теребит узел.

[Др-р-р-р]

Дакворт просматривает различные материалы и художественные принадлежности, разложенные перед ним. Когда это произошло? Несколько месяцев назад? Недель? Дней? Здесь, с Тимми и той женщиной. Тимми. Ох, Тимми.

«Миграция» окружает их.

[Др-р-р]

Робардс тем временем продолжает шевелить запястьями. Ослабляя веревку. Этот военнопленный не выкажет никакой жалости. Не здесь, среди детских игрушек.

[Др-р-р]

Би вспоминает последнее слово Кувалды. Заглушенное пузырем водянистой крови. Би вспоминает последнее слово Глинского. Вырвавшееся из обугленных легких. Если бы только Би знал русский.

[Др-р-р]

— Время вышло, — говорит Дакворт. Хотя Большой Тим все еще стоит с опущенной головой. — Время вышло. Би, пора. Большой Тим, завяжи-ка потуже ретивые ноги мистера Беллио. Освободи ему руки. И стой рядом с ним.

Большой Тим выполняет приказ.

— А что насчет мистера Робардса?

— Не всё сразу. Но проверь, хорошо ли у него связаны руки.

Большой Тим проверяет и быстро затягивает веревку на запястьях мистера Робардса. На всякий случай стукнув его по голове.

— Это, — говорит Большой Тим, — на всякий случай.

Дакворт, теряя терпение, подходит сзади к Би и как можно ласковее подталкивает его вместе с креслом к столу.

— Твори.

Би мотает головой.

Дакворт наклоняется над ним.

— Твори. Сейчас же. Давай поглядим, каким огромным потенциалом ты обладаешь. Давай узнаем, где предел твоих возможностей, посмотрим, на что ты способен со всеми твоими навыками, терпением и сердцем.

Дакворт морщится. Двугубные взрывные согласные («п» и «б») беспокоят его раненый рот сильнее, чем шипящие.

— Я скульптор, ты, безмозглый критик. Я работаю по металлу. А это все детские штучки.

По лицу Би пробегает тень «Миграции».

— А это, — Дакворт указывает на кружащихся стервятников «Миграции», — разве детские штучки?

— Я работаю по металлу. Я не могу варить пластилин или ковать мелки. Где твои здравый смысл и чувствительность?

Дакворт на минуту приходит в замешательство.

— Погоди-ка. Ты ведь художник. Ты раньше писал картины.

— Отвали.

— Нет, Эмма мне говорила. В молодости ты писал картины. А потом отказался по альтруистическим соображениям. — Дакворт шевелит губами. — У нас есть краски. Малюй, маляр.

— Нет.

— Давай.

— Нет.

— Да.

— Я не мошенник.

— Мы можем тебе помочь…

— Я не мошенник. Лучше убей меня прямо сейчас. Джаспер.

Молчание.

Стервятники кружат.

Большой Тим озирается. Останавливает взгляд на Дакворте.

— Что ж, думаю, пора.

Он уже хочет снова связать Би.

— Подожди, — восклицает Дакворт. — В дальней коробке.

Большой Тим неуклюже подходит к столу и лезет в коробку. Достает пейнтбольный маркер, протягивает его Дакворту, и тот заряжает его.

— Репортаж о специальном выпуске Робардса вдохновил меня, — говорит Дакворт. — Да, мы сможем. Слушай сюда, Би. Ты что-то создаешь. Картину. Мне до фонаря, черт побери, что это будет. Или… — Дакворт приставляет дуло пейнтбольного маркера к левому глазу Робардса. — Я прострелю ему глаз.

Би смотрит на Робардса сквозь треснувшие очки. «Тем, у кого есть оружие, всегда легко», — думает он. Он смотрит на Росса. Этот мерзкий старый ушлепок ему даже вроде как нравится. Би кивает Дакворту.

— Передай масло.

Дакворт сияет.

— Картина маслом. Как у мастеров. Да, да, да!

— Би, — говорит Робардс. — Пошел он к хренам собачьим. Я лучше ослепну, чем позволю этому паразиту пить нашу кровь. — Он кидает Дакворту: — Слыхал меня, ты, штатский?

Пейнтбольный маркер Дакворта — это модифицированный «спайдер». 400 фунтов на квадратный дюйм / 600 футов в секунду. И да, этого достаточно, чтобы с близкого расстояния повредить глаз человека. С любого расстояния.

Поэтому, когда Дакворт чуть нажимает, даже не надавливает, на спусковой крючок, он вышибает Россу Робардсу глаз.

Робардс погружается в дзен. Принимает боль в себя. Подавляет гортанный стон, поднимающийся в горле за стиснутыми скрежещущими зубами. Это длится какое-то мгновение. Затем он разражается боевым кличем.

Где-то во сне рыдает Мия Робардс.

Яростный крик Робардса заставляет Дакворта еще раз нажать на спусковой крючок, и он выстреливает в грудь стоящему в дверном проеме клоуну. Клоунессе.

[Др-р-р]

— Мать вашу за ногу, — произносит Большой Тим. — Клоун. Баба-клоун.

И действительно, перед ними стоит женщина-клоун при полном параде. В шароварах с подтяжками, гигантском галстуке-бабочке, рыжем парике, с красным носом, белым, напудренным мукой лицом и огромной пристегнутой ногой. И большой нарисованной счастливой улыбкой. [Др-р-р] Красный нос контрастирует с ярко-голубым пятном на левой груди, влажным сердцем, нарисованным случайным выстрелом Дакворта.

Дакворт не вполне понимает, что теперь делать. Клоун вне своего обычного контекста может оказаться штукой довольно пугающей. Особенно на месте преступления (давайте будем честны, именно оно здесь и произошло, невзирая ни на какой пси-хотреп). Большой Тим смотрит на Дакворта, ожидая указаний, потому что, да ладно, это же гребаный клоун. Он делает шаг назад и, несмотря на свой великанский рост, косится на стол в поисках чего-нибудь, что можно использовать в качестве оружия. Ничто на столе не вопит: «Я остановлю клоуна».

А вот Робардс тем временем продолжает вопить. Би смотрит на клоунессу, на свою серебряную девочку.

Клоунесса демонстрирует обычный желтый конверт.

— Экспресс-доставка! — Она отвешивает поклон. — Мистеру Джасперу П. Дакворту, эсквайру.

Дакворт кивает Большому Тиму, и тот берет у клоуна конверт, словно вынимает кусок мюнсте-ра из мышеловки.

[Др-р-р]

Дакворт вскрывает конверт с помощью безопасных детских ножниц. Внутри лежит полноцветный полуглянцевый отпечаток…

— Боже мой, — говорит Большой Тим, — что это? Слезы текут по лицу Дакворта. Он роняет пейнтбольный маркер. Затем его колени начинают дрожать, как два электромагнита. Подносит руку [Др-р-р] к рассеченным губам. Прикасается к зубам через разрез верхней губы. И опускается на колени.

Большой Тим тоже встает на колени, не сводя глаз с фотографии.

— Это, — говорит Дакворт, и тело его начинает содрогаться от рыданий, — это «Без названия № 9», или «Рагнарёк-н-ролл».

— Это…

— Шедевр Тимми. О, Уэйлон, ты сделал снимок, ты сделал снимок! Милый, дорогой Уэйлон! Ты сделал идеальный снимок шедевра Тимми[48].

Большой Тим обнимает Дакворта за плечи.

— Это работа моего сына?

Дакворт поворачивается к клоунессе-почтальонше, в которую он недавно выстрелил.

Клоунесса вытаскивает бесконечную радужную ленту из связанных между собой носовых платков. Одним ее концом она осторожно промокает развороченную глазницу Робардса, прижимает его голову к своей груди и оставляет на его щеке отпечаток голубого сердца в виде большой уорхолов-ской слезы.

— Где вы это взяли? — спрашивает Дакворт, поднимаясь с колен.

Клоунесса, переступая ногами в огромных ботинках, утешает Росса французской колыбельной.

Дакворт, который не намерен терпеть ни французов, ни клоунов, перебивает ее:

— Там было что-нибудь еще? Там, где вы это взяли, было что-нибудь еще? — Он лихорадочно разрывает пустой конверт. — Было?

Ни Большой Тим, ни Дакворт не замечают, как позади них открывается маленькая дверь. Дверей обычно не замечаешь, а даже если замечаешь, не обращаешь на них особого внимания. Если только не работаешь в службе безопасности МСИ. И очень похож на нашего друга Эктора. Эктор Антонио Варгас недавно потерял лучшую подругу. Эктор видел, как она смущалась на собственных похоронах. Эктор знает, что, будучи художником из народа, продвинуться столь далеко можно только в Чикаго. Эктор понимает, что разгром, которому подверглась его выставка в «Шолдерс», был делом рук Дакворта, желавшего произвести впечатление на ту цыпочку с розовыми волосами. Эктору известно, что летом его собираются отправить на Ближний Восток. У Эктора в Мексике есть кузены. У этих кузенов есть связи в правительстве, в картелях. Эктор это знает. И он понимает, что будет скучать по своей собаке Дейзи, зато ему больше не придется терпеть это дерьмо.

Твоя работа, Эктор, еще не закончена.

Ни Большой Тим, ни Дакворт не замечают, как Эктор выхватывает из кучи художественных принадлежностей остро заточенный карандаш.

Большой Тим берет снимок «Без названия № 9».

— Это сделал мой мальчик.

[Хрясь]

Эктор, обучавшийся ножевому бою в лучшей армии мира, решает, что желает встретиться с Даквортом лицом к лицу. Поэтому он хлопает его по плечу, Дакворт от неожиданности вскрикивает, поворачивается, после чего Эктор, оказавшись лицом к лицу с инопланетной [хрясь] физиономией Дакворта с рассеченными губами и уродливым лбом, на мгновение обалдевает. Дакворт узнает Эктора, но так как сам он никакому бою не обучался, его замешательство [хрясь] вторит замешательству Эктора. И тогда татуированная рука Эктора [хрясь] сгибается и наносит Дакворту полдюжины ударов в живот и почки. [Хрясь, хрясь, хрясь, хрясь, хруп, хрясь]

Дакворт [хрясь] падает на колени. Ноги у него дрожат. Руки тоже. Надо уползти, уползти, уползти куда-нибудь, куда угодно. Все четыре его губы [хруп, хрясь] трясутся от шока. [Хрясь] Он чувствует, как его мать смотрит на него сверху сквозь осуждающие облака. Рядом с ней отец, качающий головой. Ради этого я потрошил немчуру?

[Хруп, хряс-с-с-сь]

Большой Тим участвовал во многих барных драках и знает, что от этих тощих латиносов, паршивых легковесов, сплошные неприятности: они умеют держать удар, чертовски проворны и никогда не отступают. Но у него еще осталась отцовская гордость, и он бросается на Эктора. Но Эктор, по настоянию Кувалды, чтобы обогащать свое искусство, изучал и свою культуру. В том числе корриду.

Оле!

И теперь Большой Тим лежит, раскинув руки и ноги, на разломанном и поверженном на пол столе, в калейдоскопе дешевых художественных принадлежностей. Он съеживается, прижимая к груди фотографию шедевра Тимми, сделанную Уэйлоном, решает, что ему пришел конец, и признает, что это, несомненно, ничья. Хотя Робардс, который по-прежнему сидит, прислонившись головой к клоунессе, напевающей колыбельную, и зовет какую-то Мию, не согласился бы. Пока Эктор развязывает Би, тот свирепо таращится на Большого Тима.

[Др-р-р]

[Др-р-р]

[Др-р-р]

Дакворт пытается сбежать с места происшествия ползком, на одной ноге и одной руке. Эктор замечает это. И еще раз втыкает в Дакворта карандаш, а затем отламывает половинку с острием грифеля. Выдающийся, мать твою… (Др-р-р]

…Фонтан взрывается.

Наводнение

Когда фонтан взрывается, брызги шрапнели сбивают бумажных птиц «Миграции» с привязи; те слетают на затопленный пол (покрытый толщей воды, совершенно не согласующейся с размерами фонтана, словно сам Посейдон трижды стукнул своим трезубцем) и выплывают из комнаты по окрашенной кровью, акварелью и мелом реке, которая спускается по лестнице в вестибюль, минует вертушку на входе, крутящуюся, как положенное на бок мельничное колесо, снова спускается по лестнице мимо греческих богов и поглощает основную толпу манифестантов, гвардейцев, резиновые пули, пейнтбольные шары, слезоточивый газ, беспорядки. Фонтанная река устремляется в центр Чикаго.

Вдали от хаоса, творящегося у МСИ, какая-то девочка взволнованно показывает пальцем, кричит: «Утки!!!» — и бесстрашно ныряет в реку, бывшую Мичиган-авеню, с намерением достать одну из них. На девочке футболка с эмблемой «Космического лагеря» и сделанной водостойким маркером надписью «Маккензи» на переднем кармане. Течение очень сильное, но труп с розовыми волосами, как выясняется, вполне способен заменить собой спасательный крут.

Эта девочка вырастет и тридцать семь лет спустя станет командиром «Брэдбери-Тарковский Мару» — первой успешной пилотируемой миссии на Марс. В набедренном кармане ее скафандра будет надежно спрятано пожелтевшее и попорченное водой бумажное крылатое существо из «Миграции».

Что же до выживших, то далее произошло следующее.

Парк Оз

Олив снимает защитные очки. Осматривает сделанные ею сварные швы на барбекюшнице — незаконченном Кувалдином подарке. Снимает замшевую сварщицкую куртку. Ее туловище под фиолетовой маечкой и руки покрыты незажившими шрамами от шрапнели. В хорошие дни она даже не принимает обезболивающие.

— Неплохо для клоунессы, а?

Би выпил воду, и теперь он сторонится прежнего ремесла. Спасаясь от внезапной смерти.

— В самом деле неплохо, серебряная девочка, — говорит Би. Руки у него чистые. Теперь он не кузнец. Он учитель. Проект разработала Кувалда, но настойчивостью Олив обязана только себе. Она умница. У нее врожденные способности. Каждую ночь Би перецеловывает все эти шрамы. Он чувствует тепло внутри. Сердце его пылает.

Пикап загружен, масло заменено, омыватель залит в бачок. Барбекюшница привешена к заднему борту кузова. Еда и напитки в дорогу куплены и стоят на льду. На кузов установлена новая кемпинговая надстройка, в которой находятся надувной матрас, спальные мешки и одежда, а также специальный мини-холодильник с секретными ингредиентами и несколько книг, в том числе — справочник самых лучших и самых высокооплачиваемых конкурсов барбекю в Америке. Би опять будет только руководить. Ведь кулинария — тоже искусство.

Предстоит всего одна, последняя остановка перед тем, как пуститься в путь.

В Изумрудном саду парка Оз они отыскивают кресло. Его натуральные органические элементы идеально сочетаются с окружающей буйной растительностью. Нижнюю часть открыточного вида окаймляет небольшой ручеек. Би подходит к креслу. Резко останавливается.

— Это довольно близко.

В его ладонь проскальзывают пальцы Олив с машинным маслом под ногтями. Эти две руки идеально подходят друг другу, словно форма и отливка. Словно они всегда были вместе.

— Здесь оно не выглядит таким большим, — замечает Би.

Олив откликается:

— Теперь оно состязается со Вселенной.

Бессердечный

В четырех милях от парка Оз Росс Робардс заходит в святилище. В свою старую мастерскую. Облупившаяся краска двойного сердца мерцает в солнечном свете. Запахи далекого прошлого едва уловимы. Но еще витают тут. Здесь пахнет едким табачным дымом, и деревом, и растворителем, и сексом, и дохлыми пауками, и дешевыми духами, и краской, и гребаной свободой. Идеальный запах.

Под мышкой у Робардса доска из полированного черного гранита с надписью «In memoriam»^{87}. Сталь доставят через несколько часов. Это время Росс тратит на то, чтобы раздеться и обрить голову на манер морских пехотинцев. Надеть старую рабочую одежду, которая садится точно как старая кожа. Прибраться. Организовать рабочее место. Поразмышлять над новым мемориалом, стальным креслом. Скоро, совсем скоро Росс Робардс возродится под ливнем искр.

Росс Робардс будет педантичен.

Безупречен.

Из уважения.

К своим погибшим товарищам.

К Тексу из Оклахомы.

К Бенедикту из Западной Вирджинии.

К Хоби из Портленда.

К Бруклину из Остина.

К Кувалде из Чикаго.

Дорога из кирпича

В тысяче четырехстах милях от парка Оз летят мириады бабочек-монархов, мигрирующих из Мексики в Канаду. Осенью они отправятся в обратную дорогу. Облако живого оникса и рыжих всполохов. Ни одна из них не проделает путь туда и обратно. Некоторых съедят. Иные просто окончат свой жизненный цикл и вместе со своими братьями и сестрами окажутся размазанными по бетонным дорожным ограждениям. Путешествие займет три-четыре поколения, но по пути самки отложат яйца, чтобы обеспечить монархам будущее.

И собачонка тоже^{88}

Эктор обнаружит, что монархи вдохновляют на творчество, ведь он наслаждается жизнью героического художника-любителя на небольшой ферме под Кампече вместе со своей верной собакой Дейзи, пишет картины и продает их через подпольную сеть галерей и иностранных представителей, изредка устраивая местные выставки для своей abuela^{89}. В гвардии он считается самовольно оставившим место службы. Но Эктор отправил сам себя с более важной миссией.

Голливудский агент, с которым Эктор лично никогда не встречался, «большой фанат» и скупает реальные истории жизни для всех студий подряд, крупных и мелких. Из его уст часто можно услышать фразу «заявка на „Оскар"». Но реабилитация благодаря недостатку кассовых латиноамериканцев не устраивает Эктора, и он покидает проект.

Солдат с зелеными бакенбардами

Большой Тим. Великан. Защитивший их всех от смертоносной шрапнели. Само собой, было больно. Полилась кровь. В морфиновом тумане он вспоминает, как клоунесса делала ему искусственное дыхание рот в рот. Клоунесса. Женщина-клоун. Он вспоминает типа с металлическими ногами (и вытекающим глазом) и орудовавшего карандашом ублюдка, который накладывал ему на раны импровизированные повязки из пластилина «Play-Doh®» и клоунских носовых платков. Другой тип, тот, которого он бил, быстро соорудил из дешевого стола носилки. Все они вынесли его через аварийный выход, спасаясь от наводнения. Ублюдок с карандашом шел первым.

Теперь он здесь. Сигар ему не дают, зато добрая медсестра приносит огромный цирковой леденец. Большой Тим на мгновение задумывается, не оставили ли они там Дакмана.

Он не смотрит подкорректированные теленовости, где демонстрируют кадры (любезно предоставленные Белль Дэй и «Дабл-ви-джи-эн»), на которых Дакворт, когда фонтан водопадами изливается с нижних этажей, высовывается в разбитое окно на четвертом этаже с торчащими из тела карандашами, шишкой на лбу, в изорванной одежде, с разбитым мегафоном в руке, и его губы произносят: «Пейте, пейте, пейте!», но грохот и напор неодолимой силы, встречающейся с подвижными человеческими объектами, заглушают его распоряжения.

Большой Тим ничего этого не видит, он занят тем, что лебезит перед доброй медсестрой из-за другого подарка — измятой фотографии, найденной в его испорченных брюках. Он с гордостью разглаживает фотографию.

Это работа моего сына.

Великий и ужасный

После жалобы на сильный запах и громкую музыку полиция прибывает в квартиру Эммы, расположенную в двух милях от парка Оз, и обнаруживает Дакворта, свернувшегося калачиком рядом с переливающимся коконом тела Эммы. Они лежат на полу около кровати, среди разбросанных вокруг силиконовых членов в неглубокой, но постепенно увеличивающейся луже его крови. Дакворт гладит Эмму по волосам и просит прощения. Из тела его торчит зазубренный обломок карандаша, вибрируя в такт нитевидному пульсу.

Рядом с кроватью на проигрывателе подпрыгивает и шипит игла, застрявшая в канавках блэкфлэ-говского «Мучимого жаждой и несчастного». Позднее эксперт-криминалист заметит маленькую гусеницу тигровой окраски, медленно ползущую по подоконнику[49].

Трусливый лев

Би, который все еще находится в парке Оз, снимает треснувшие очки. Острые кусочки мира перетекают одни в другой — мутная смесь масла, воды, мыла и песка. В размытой акварельной картинке перед его немолодыми глазами кресла нет. Как будто никогда и не было. Ни кресла, ни фонтана, ни Кувалды, ни Олив. Если бы только он мог функционировать без очков. Он бы оставил в мире пюре из кирпичей и листьев, быть может, полоску близлежащего ручейка, оставил то немногое, что попадает в фокус его зрения, всего восемь дюймов, которого достаточно, чтобы удостовериться в наличии этикетки на пиве и маленькой родинки над губой Олив, когда она приближается к нему.

Би снова надевает очки. Мир обретает четкость. Он поворачивается к Олив. Вернее, к тому месту, где раньше находилась Олив. Оглядывается на пикап. Пикап выглядит странно. Би делает два шага и понимает, что пассажирская дверца распахнута. Рюкзак, который он дал Олив для ее вещей, исчез. Би замирает. На минуту. Десять. Пятнадцать. Ушла.

Малышка ушла, ушла.

Чуть восточнее сотрудница стоянки ездит от машины к машине на велосипеде, проверяя сроки действия парковочных талонов, размещенных на приборной панели. Би талона так и не взял. Еще один штраф — и его обязательно эвакуируют. Он вытаскивает из кошелька кредитную карту с истекшим сроком действия, чтобы скормить ее демонам паркомата. Они собирались пробыть здесь всего несколько минут. Они собирались пробыть вместе лишь всю жизнь.

Возможно, это знак. Неужто Би действительно воображал, что они смогут это сделать? Чикаго — единственный город, который он знал в своей взрослой жизни. Город, в котором остались его корни. От этого уже не отмахнешься. Может, он сможет доставлять сталь? Или работать сварщиком? Может, выпросить у Гюнтера тот старый заказ?

Позади раздается детский крик.

Би оборачивается и видит мальчика, упавшего на землю перед мостиком, перекинутым через небольшой ручей. Компания подростков без рубашек бросает в него камни. Мальчик отшатывается, затем переходит по мосту на дальнюю сторону ручья. Банда находится там. Мальчику никак не пройти мимо них.

Би направляется к нему. Затем убыстряет шаг. Интерес к мальчику у пропащих подростков пропадает, и они затевают драку между собой. Би видит, что мальчик останавливается.

Видит, что мальчик оценивает расстояние и прикидывает, сколько времени понадобится, чтобы проскочить мимо них. Если они по-прежнему будут заняты собой. Если у него хватит быстроты. И силы. В конце концов паренек решает, что умный в гору не пойдет. Он спускается к ручью и ищет, где переправиться на тот берег.

Би следует за ним.

В какой-то момент мальчик останавливается, снимает очки. Солнечные лучи отражаются и преломляются сквозь них. Даже со своего места Би видит большую трещину в стеклах. Мальчик проводит по ней пальцами, потом снова надевает. Моргая и щурясь от света. Он осматривает ручей вверх и вниз по течению. Даже самый подходящий участок для переправы все равно широк. Очень широк. А вода очень холодная. И камни скользкие. У него не получится.

Би оглядывается назад, ожидая увидеть эвакуатор, увозящий на себе его жизнь. Его будущее. Его перспективы. Но там Олив. Размахивающая парковочным талоном перед носом сотрудницы стоянки. Ветер доносит ее слова: «Да заплатили мы, блин, сейчас уедем». У ее ног стоит раскрытый рюкзак, оттуда высовывается ремешок сумочки. На капоте — два стакана кофе в картонном держателе. Олив закатывает рукава, готовая броситься в бой.

У нее чешутся руки.

Би снова поворачивается к мальчику.

Тот пятится и мотает головой. Этот мальчик в очках с толстыми линзами дрожит от страха. Он отступает на шаг. Потом на два, три, четыре. Поворачивается и бежит. Быстрыми маленькими неуклюжими шажками.

Би входит в ручей. Ноги и голени мгновенно немеют.

— Роберт! — кричит Би.

Мальчик останавливается почти на вершине берега. Оборачивается. У него текут слезы. Мимо пролетает царственная бабочка, быстро проверяя его очки на наличие нектара.

Би стоит в воде.

Мальчик стоит наверху.

Би распахивает руки.

Мальчик делает неуверенный шаг вперед. В сторону Би, в сторону ручья. Потом еще один. И вот уже мальчик несется по склону к воде, набирая скорость, на шаг опережая гравитацию, его треснувшие очки соскакивают с носа и падают на землю, и уже слишком поздно останавливаться, и полуслепой мальчик не сбивается с шага, и Би наконец понимает последнее слово Влада и Кувалды, и раскрывает руки все шире, и ноги мальчика уже касаются воды, касаются неизвестной вселенной, и Би кричит:

— Прыгай!

КОНЕЦ