Форсирование Суэцкого канала

Глава 9 Кто виноват?

Перед войной мы решили избегать лжи и преувеличений, которые нанесли такой вред репутации арабских стран во время предыдущих войн. На этот раз наши сообщения будут правдивыми.

Должен признаться, что было два исключения из этого правила. Наша самая первая оперативная сводка, в которой утверждалось, что израильтяне первыми начали военные действия, была неправдой. Но ее оправдывало то, что израильтяне издавна пользовались таким приемом. Также не были подлинными наши фотографии форсирования канала. Солдаты в лодках, а впереди высоко над насыпями противника реет египетский флаг, солдат целует землю Синая, первые танки на мосту — к сожалению, должен сказать, что все эти фотографии были фальшивками. До 8 октября в зону форсирования не допускались ни фотографы, ни даже военные корреспонденты. Я сам был инициатором этого решения. Мы ожидали гораздо более кровопролитного сопротивления, чем то, с которым мы столкнулись, и нам не нужны были осложнения с фотографами. Но вскоре я пожалел об этом решении, и пожалел вдвойне, когда увидел фотографии, подготовленные нашим отделом связей с общественностью. Недисциплинированные группы солдат, в беспорядке разбросанное оружие, нестройные боевые порядки — наши части выглядели, как толпа, а не войско. Мне было стыдно за эти фотографии.

Но сводки оставались правдивыми, по крайней мере, до потери наших танков 14 октября. После этого их правдивость начала снижаться, пока, с прорывом противника у Деверсуара, они не стали откровенно лживыми. Сначала в них не упоминался прорыв, затем они его отрицали, наконец, когда правду скрывать уже не было возможно, появились сказки о семи танках в кустах.

Всю эту чушь санкционировал Исмаил. Я сам слышал, как он это делал. Вечером 18 октября, когда бронетанковые силы противника на западном берегу составляли четыре бригады и на подходе была пятая, я слышал его разговор по телефону с заместителем премьер-министра д-ром Абдель Кадером Хатемом, который был также министром информации. «У противника всего семь танков на западном берегу, — говорил Исмаил, — Они применяют тактику партизанской войны. Бей и беги. Сейчас они прячутся в зарослях. Вот почему несколько трудно их найти и уничтожить». Я не мог слышать, что говорил Хатем, но было ясно, что он не верит словам Исмаила. Исмаилу пришлось несколько раз с нажимом повторить их.

Я спросил Исмаила, что это значит. У нас были диаметрально противоположные взгляды. Плохие новости могут отрицательно повлиять на моральный дух, сказал Исмаил, не только в войсках, но и вообще в Египте и во всем арабском мире. Я сказал, что плохие новости побудят каждого военного и гражданского сделать все, что в их силах. Когда мы спорили по поводу моего предложения вывести дивизионы ПТРК, я сказал, что это может вызвать у тех, кто непосредственно не участвует в боевых действиях на западном берегу, желание помочь тем, кто в них участвует. Все было бесполезно. Ясно, что Исмаил действовал по указке президента. Наши средства массовой информации продолжали писать лживые сообщения до самого конца войны.

И после ее окончания, 30 октября, когда положение Третьей армии стало отчаянным, египетские газеты вышли под шапками: «Наши войска полностью контролируют западный берег канала от Деверсуара до Суэца» и «Третья армия получает снабжение обычным порядком». Весь мир знал об окружении Третьей армии, кроме жен, матерей, сестер и подруг тех солдат, которые страдали в окружении. Конечно, поползли слухи. Катастрофа была слишком велика, чтобы ее можно было скрыть. И народ Египта научился больше верить слухам, чем прессе. Но власти упорно продолжали отрицать правду. Президент отрицал ее даже перед Народным собранием. (В своих мемуарах Садат пытается затушевать этот факт.)

В 17:00 5 декабря я дал интервью Арно де Боршграву из журнала Ньюсуик. (О нем договорились обычным порядком). Я не выдал никаких военных секретов, но говорил открыто. Как обычно, экземпляр интервью направили в наше бюро цензуры. На следующий день меня вызвал Исмаил. Перед ним лежал перевод моего интервью на арабский язык. Он спросил, говорил ли я все это. Я сказал — да. Он сказал, что мне не следовало это делать. Сначала я должен был получить разрешение Управления разведки.

«Как я могу спрашивать разрешения Управления разведки? — сказал я. — Оно находится в моем подчинении. Я знаю, что именно надо хранить в тайне, гораздо лучше, чем начальник Управления разведки. У меня шире поле обзора и более глубокое понимание обстановки. В любом случае, почему мы должны скрывать то, что знает весь мир, кроме наших собственных граждан?»

Исмаил сам только что дал весьма откровенное интервью Хасанейну Хейкалу, главному редактору Аль-Ахрам. Поэтому я добавил: «Никому не известны некоторые данные о наших потерях и подкреплениях, полученных с начала войны, поэтому я не ответил на вопросы о них. Но ты счел возможным сказать Хейкалу о наших потерях, и он немедленно эти данные опубликовал. Если противник может узнать о наших подкреплениях, поступивших после 6 октября, а он, вероятно, способен это сделать, он может оценить наши наличные силы».

Последующий разговор был откровенным. Исмаил велел мне позвонить Боршграву и отозвать интервью. Я отказался из принципа.

Пятью днями позже, утром 11 декабря, я получил свой экземпляр Аль-Ахрам. Большие заголовки: «Наши войска на восточном и западном берегах канала продвинулись на десять километров». Ссылка была на штаб-квартиру Чрезвычайных сил ООН в Каире. Это сообщение было полностью сфабриковано. В ярости я решил найти источник этой лжи. Наш офицер связи с Чрезвычайными силами ООН сообщил, что они не передавали такой информации. Управление разведки также отрицало, что что-то знает. Оставались только два источника: главный редактор Аль-Ахрам и генерал Ахмед Исмаил.

Когда я пошел к Исмаилу, он тоже все отрицал, но, на мой взгляд, неуверенно. Я вышел из себя. «Кто-то должен быть за это наказан, — закричал я. — Это безумие. Это неправда. Это вредит нам. Мы лжем своему народу и становимся посмешищем для всего мира. Надо найти виновного и наказать его».

«По какому праву ты так сердишься? — спросил Исмаил. — Разве ты министр информации? Они делают то, что, как они считают, отвечает интересам народа».

«Они, — сказал я. — Кто эти они?»

«Не знаю, — упорствовал Исмаил. — Но я должен сказать тебе, что у тебя нет права вмешиваться в работу Службы разведки или Службы информации».

Я ответил, что как начальник Генерального штаба буду вмешиваться во все, что касается вооруженных сил. Затем, я отправился расспросить министра информации, поскольку разговор с Исмаилом пробудил во мне подозрения. Я приехал к Хатему около 13:00. Я высказал ему свое мнение о нашей информационной политике в целом и об этом инциденте в частности и в заключение сказал: «Есть два человека, которых я не могу расспрашивать. Один из них — это министр обороны, генерал Ахмед Исмаил, другой — Хасанейн Хейкал, главный редактор Аль-Ахрам. Я призываю вас выяснить все факты».

Моя ярость была так велика, что на следующее утро, 12 декабря, Аль-Ахрам напечатала опровержение и некое неубедительное объяснение. Но теперь было ясно, что настоящим источником этой информации был сам Садат. Он даже повторяет ее в своих мемуарах: «В декабре 1973 года я был готов уничтожить противника в мешке у Деверсуара. Наши войска начали вести войну на истощение…». Полная ложь. Но это объясняет последующие события.

С 1 октября я был дома только один раз, во время затишья в боях 7 октября, когда я поехал принять горячую ванну и поспать. К середине ноября напряжение спало, и мне не надо было постоянно находиться в войсках или в Генштабе. У меня даже появилось время для ежедневных занятий зарядкой, так что за шесть недель я похудел почти на 5 кг. Но я не мог полностью расслабиться, когда 45 000 офицеров и солдат Третьей армии были в окружении. Я пообещал себе, что не поеду домой, пока мы не восстановим с ними связь.

Но 13 декабря была годовщина моей свадьбы, и я убедил себя, что могу провести одну ночь дома. Я сказал себе, что горячая ванна и спокойный сон, не нарушаемый грохотом сапог солдат охраны, пойдет мне на пользу после 73 дней существования в достаточно примитивных условиях. Итак, в 17:00 12 декабря я отправился домой. Встревоженный подводными течениями, ощущаемыми в этот день, и повинуясь инстинкту, я взял со своего стола мой личный дневник, в который я обычно вносил записи обо всех важных событиях, и вынул из сейфа наиболее важные документы. Я положил их в портфель и уехал. Примерно в 22:00 мои мечты о спокойном сне были развеяны. Зазвонил телефон. Это был Исмаил. Он сказал, что находится у себя в кабинете в Министерстве обороны, и хотел бы повидать меня. Я ответил, что это мой первый вечер дома за много недель, я в гражданской одежде и, если это не срочно, я бы предпочел отложить все на завтра. Тон Исмаила был дружеским, но он настаивал на моем приезде. Я могу приехать в гражданской одежде, но дело важное. Я переоделся и через полчаса входил в его кабинет. Там были Гамасси и Мамун, внимательно слушающие указания Исмаила. Когда я вошел, все замолчали. Исмаил попросил обоих офицеров оставить нас одних. Затем он пустился в бессвязные объяснения, но потихоньку подошел к сути дела.

Исмаил: «Президент решил положить конец вашей службе в вооруженных силах. Он подписал указ, которым вы назначены на дипломатическую службу в ранге посла. Вы должны явиться в Министерство иностранных дел завтра в восемь утра».

Шазли: «Благодарю президента за его любезное предложение. Но, пожалуйста, передайте ему, что я не смогу принять это назначение. Я предпочитаю остаться дома».

Исмаил: «Это значит, что вы отказываетесь выполнить приказ президента и явиться в Министерство иностранных дел?»

Шазли: «Послушайте, генерал, понимайте, как хотите. Если президент оказывает мне милость, я имею право принять ее или отклонить. Если это наказание, я тоже отказываюсь его принять и прошу отдать меня под военный трибунал, чтобы выяснились все факты».

Исмаил: «То, что вы говорите, очень серьезно. Должен я сообщить об этом президенту?»

Шазли: «Телефон у вас на столе. Можете звонить ему прямо сейчас».

После этого Исмаил сменил тактику и попытался внушить мне, что с моей стороны неразумно отвергать указ президента.

Шазли: «Что сделает президент, если я откажусь? Отдаст меня под военный трибунал? Пусть, мне все равно. Я готов ко всему».

Уходя, я подтвердил ему, что и не подумаю являться в Министерство иностранных дел.

Я поехал домой к жене. «Я рад, что они пошли на это, — сказал я. — Мне давно не нравился ход событий, но я не мог подать в отставку в такое трудное время». Моя жена, как обычно, мужественно поддержала мое решение и со своей обычной смелостью помогла мне увидеть все в должном свете: «Слава богу, ты уходишь из армии после того, как она форсировала канал во время твоего пребывания на посту начальника Генштаба. Слава богу, что ты уходишь, когда мы оба здоровы. После всех твоих командировок мы можем наслаждаться оставшимися нам годами вместе. Клянусь, если сложить все дни, которые ты провел дома после нашей свадьбы, не будет и одной четверти всей нашей совместной жизни». Мы рассмеялись и начали праздновать нашу первую годовщину свадьбы в гражданской жизни после более 33 лет в вооруженных силах.

Но вечер еще не кончился. Этим утром де Боршграв попросил принять его, чтобы выразить благодарность за интервью, даже несмотря на то, что наша цензура не позволила ему отправить его. Я сказал, что он может приехать ко мне домой вечером. Я вернулся от Исмаила буквально за 15 минут до приезда Боршграва с супругой. Я рассказал ему свои новости и рассмеялся над его удивлением. «Но вам повезло, — сказал я. — Вы первый журналист в мире, кто узнал об этом». Гости пробыли у нас два часа, и мы так приятно провели это время, моя жена и я были так веселы, что Боршграв явно заподозрил розыгрыш. Затем, конечно, когда я заверил его, что это правда, он забеспокоился, что причиной было интервью. Ну, может быть, это было одной из причин, но только одной. Я не хотел, чтобы он чувствовал себя виноватым. Поэтому я заверил его, что он не имеет к этому отношения. Однако когда он с женой уехал в 23:00, он выглядел озабоченным.

Через пятнадцать минут, когда я, наконец, готовился лечь спать, зазвонил телефон. Это был Мубарак. Он хотел увидеться со мной «по важному делу». Я не знал, известно ли ему о моем увольнении, поэтому я пытался отговориться. Но он настаивал, пока я не был вынужден рассказать ему мои новости. «Ох, я знаю, — сказал Мубарак. — Поэтому я и хочу повидать вас. У меня есть поручение к вам от президента». «В таком случае добро пожаловать, — сказал я устало. — Я вас дождусь».

Он приехал около 23:30. «Президент высоко ценит вашу работу в вооруженных силах в мирное время и во время войны, — сказал он. — Но плохие отношения, постоянные раздоры между вами и министром обороны не могут продолжаться, Это опасно. Ваше назначение послом ни в коем случае не означает понижения статуса. Вы поедете в ранге министра и с министерским окладом. Президент планирует отправить вас послом в Лондон, и, как вы знаете, это самый желанный пост в дипломатической службе. И в качестве подтверждения его высокой оценки вашей службы президент присваивает вам звание „четырехзвездного“ генерала (фарик авваль). Он надеется, вы примете его предложение.

„Было бы лучше, — сказал я. — если бы президент сам позвонил мне, чтобы сказать то, что только что сказали вы. То, что президент поручил Ахмеду Исмаилу объявить мне об отставке, прекрасно зная о наших отношениях, может только означать, что он принял сторону Исмаила. По этой причине я не мог и не могу принять его предложение. Я предпочитаю остаться дома“. И я повторил все, что сказал Исмаилу: если это награда, я имею право от нее отказаться, если наказание, я хочу, чтоб оно было публичным».

Мубарак уехал после полуночи. Даже тогда он мне всего не сказал. На следующий день, 13 декабря, я узнал из газет, что со службы уволены командующие Второй и Третьей армиями, генерал Васел и генерал Халил. (Мамун, которого заменил Халил, был уволен несколько позже). Первым двоим были предложены посты губернаторов в ранге заместителя министра. Козлы отпущения были найдены.

Комичность ситуации в том, что у президента не хватило мужества об этом объявить. На следующее утро, 13 декабря, газеты написали, что начальником Генштаба назначен генерал Гамасси. Ни слова о том, что стало со мной. Стало еще смешнее, когда в свое время был подписан указ о моем назначении в Лондон, и газеты послушно сообщили об этом. А все это время я сидел дома, близко не подходя к министерству иностранных дел. (Я побывал в своем кабинете 14 декабря, чтобы забрать свои вещи. Мои бумаги были перевернуты). Я решил, что пришло время сказать президенту в лицо, что мне не нужна новая работа. Меня вызвали к нему в Асуан 6 января 1974 года.

Я встретился с президентом в саду его зимней дачи. Он был сама любезность, спрашивал о моей семье, нашем здоровье и т. д. Я поблагодарил его за его интерес, все хорошо, слава Аллаху.

«Нет, нет, не все хорошо, — вдруг сказал он. — Я разочарован. Как вы могли так поступить? Вы сошли с ума? Я посылаю к вам Хосни Мубарака, а вы отказываетесь от моего предложения».

«Г-н президент, — сказал я. — Я не обижен увольнением из армии. Каждый солдат должен давать дорогу другим. Меня обидело то, каким образом была прекращена моя служба, и как мне сообщили об этом решении. Когда вы назначали Исмаила министром обороны, я напомнил вам о наших с ним отношениях».

«Именно поэтому я и решил, что вы должны уйти со службы, — сказал президент. — У меня нет времени разбираться, кто прав, а кто нет. Я не хочу в это ввязываться. Знаете, почему я уволил Махмуда Фавзи с поста премьер-министра и взвалил эту дополнительную обязанность на себя? Он все время жаловался, что некоторые министры не выполняют его приказы. Я не могу тратить время на улаживание разногласий между высокопоставленными должностными лицами. Или вы, или Исмаил должны были уйти. Я решил, что будет лучше уйти вам. Я предложил вам один из лучших постов в стране. Когда Ахмед Исмаил сообщил мне о вашем отказе, я подумал, что он преувеличивает, или возможно вы не захотели слушать ничего, что исходит от него. Тогда я послал к вам Хосни Мубарака, и вы опять отказались. Я даже собирался сам послать за вами, но Хосни мне отсоветовал». Вдруг он рассмеялся: «Мне кажется, он вас боится. Как вам удалось так напугать ваших подчиненных?»

Он продолжал выражать свое восхищение тем, чего я добился в вооруженных силах и заверял меня в своем неизменном доверии. «Я посылаю вас в Лондон не только ради престижа. Мы начинаем устанавливать контакты с Германией для закупок оружия. Я хочу, чтобы вы этим занялись. Наш нынешний посол в Бонне, Мохаммед Ибрахим Камель ничего не понимает в военных вопросах. Я его знаю. Мы вместе сидели в тюрьме».

В таком случае, отвечал я, я готов согласиться на эту работу. Мы начали обсуждать различные аспекты наших отношений с Британией. Было почти 13.30, когда я ушел. Я поехал в отель Старый Катаракт, чтобы пообедать и дожидаться вечернего рейса в Каир. Там меня остановил полный любопытства Хасанейн Хейкал из Аль-Ахрам. Я рассказал ему о происшедшем, не упомянув о закупках оружия в Европе.

Тем, кто любит истории с хорошим концом, следует прекратить чтение здесь. Теплая атмосфера Асуана сохранялась в течение едва ли одного месяца.

Поползли странные слухи: мои друзья в разведке сообщали мне, что меня отправляют в Лондон на смерть. Похоже, что после некоторого количества международных публикаций израильтяне стали считать меня причиной всех их несчастий. Теперь поговаривали, что в Лондоне я буду легкой добычей сионистов или израильских экстремистов. В этом и состоял замысел.

Я не обращал внимания на эти слухи. После весьма насыщенной и полной приключений жизни я стал фаталистом в таких вопросах. Но вскоре я был вынужден прийти к заключению, что президент Садат действительно хотел, чтобы меня не существовало. Когда в феврале 1974 года он выступал перед Народным собранием, отдавая дань вооруженным силам за их достижения в войне, там не было троих генералов: генерала Шазли, генерала Васела и генерала Мамуна. Затем президент роздал памятные медали. Наши имена не были названы.

Я следил за этим примечательным действом по телевизору. Моя жена так разволновалась, что хотела его выключить, но я ей не дал это сделать. Это часть истории страны. Глядя на экран, я припомнил слова Мамуна, сказанные им в моем кабинете в Генштабе перед войной. «Могу сказать, какие три головы полетят, если форсирование не удастся», — сказал он. Форсирование было триумфальным. Но эти три головы полетели все равно.

Еще смешнее было то, что вскоре после этого президент Асад провел аналогичную церемонию в честь вооруженных сил в Дамаске. Ее транслировали по радио, и, как и миллионы египтян, я слушал передачу. Меня наградили высшим военным орденом Сирии. Когда назвали мое имя, присутствующие на церемонии аплодировали несколько минут.

Мой отъезд в Лондон был назначен на 13 мая. За несколько дней до отъезда, Рифат Хасанейн, заместитель начальника Национальной разведывательной службы официально предупредил меня, что группа израильских экстремистов планирует мое убийство в Лондоне. Мне не следовало заранее объявлять о своих планах, и надо было быть крайне осторожным. Так что, не объявляя об этом заранее, я прибыл в Лондон 13 мая 1974 года.

Лондон приятный город, и, хотя я принял некоторые меры предосторожности, вскоре моя жизнь пошла обычным порядком. У меня и моей жены было много друзей в Лондоне. Враждебность исходила только из Каира.

Я начал получать сообщения, что президент Садат все громче обвиняет меня в прорыве израильтян у Деверсуара. Затем поступило разъяснение: я был на грани нервного истощения, когда вернулся в зал оперативной обстановки 19 октября после поездки в Третью армию. Наконец, он стал говорить, что готов был уволить меня прямо тогда.

Я так легко мог опровергнуть все это, что действительно начал беспокоиться за свою безопасность. Я приобрел два ливийских паспорта на вымышленные имена для жены и себя в качестве первой меры предосторожности от наемных убийц, кем бы они ни были посланы.

Ничего не произошло. Комедию довершил последний аккорд. Прошло несколько месяцев моей жизни в Лондоне, и однажды ко мне приехал наш военный атташе. Он был так смущен, что едва мог говорить. Наконец он выпалил: «Генерал, сэр, я сожалею, что попал в такое положение, и надеюсь, что вы меня поймете. Вас наградили Военной звездой почета, и из Каира меня попросили вручить Вашему превосходительству орден и выписку из приказа».

Я успокоил молодого человека, сказав, что его чувства делают ему честь, что я все понимаю и прочее. Я взял коробочку. Сирийская награда пришла на несколько месяцев раньше. Все же, опуская ее в карман, я подумал: «Лучше поздно, чем никогда».