Французские гастроли

Глава 1 Дорога дальняя, казённый дом

Юрий Моисеевич был в ярости. Внешне для постороннего взгляда это почти никак не проявлялось. Разве что его состояние выдавали чуть потемневшие карие глаза, поджатые губы под щегольскими усиками, лёгкая испарина на ранних залысинах да побелевшие костяшки пальцев, сейчас нервно сжимающие перила пролётки, везущей его к месту службы. Но для людей, давно знающих товарища Перцова, с одного взгляда стало бы понятно, что начальник оперативной части Одесского ГПУ зол. Очень зол. И горе тому, кто вольно или невольно стал причиной этого гнева.

В последние два года из-за чехарды слияний, укрупнений и кадровых перестановок в органах ГПУ, ни один начальник отдела не был твёрдо уверен своём ближайшем будущем. Менять место службы в «хлебном» Причерноморье, где уже «всё схвачено» на какое-то другое товарищу Перцову категорически не хотелось. Тем паче, что друзья-покровители прозрачно намекнули что «наверху» уже почти решён вопрос о его назначении на должность начальника ОГПУ Одесской области, а это такие возможности, от которых даже сердце начинает предвкушающе замирать в предчувствии радужных перспектив.

Ну Кубаткин, ну удружил! Никому ничего нельзя поручить… Обязательно напортачат. Не, так-то раньше замечаний к своему помощнику главный оперативник Одесского ГПУ не имел. В своё время сам успел послужить и в пограничной охране, и в особом отделе ОГПУ Украинского военного округа и связи там остались. Так что справки о своём новом помощнике, бывшем политруке погранзаставы, потихоньку навёл и что от него можно было ожидать тоже предполагал. Но вот то, что он такую глупость сморозит? И это накануне приезда столичной комиссии!

Да чёрт бы с ней, с этой комиссией! Что, разве мало их он повидал на своём веку? Тем более что друзья вовремя упредили телеграммой, и «внезапная проверка» окажется не такой уж и «внезапной». Время подготовиться и «подчистить хвосты» ещё вполне достаточно. Но вот то, что Зоенька ему от дома отказала, вот этого он своему помощнику спускать с рук не собирается! И сейчас, сидя в мягкой рессорной коляске и плавно раскачиваясь на небольших дорожных ухабах, отвергнутый «почитатель таланта» строил мстительные планы куда бы ему этого ретивого поца «законопатить». Да так, чтоб больше и не видеть его, и не слышать о нём.

Но о том куда сплавить не в меру инициативного помощника он подумает завтра, а пока надо срочно решать, как вновь помириться с «Зайкой». Юрий Моисеевич тяжко вздохнул. Себя он мнил человеком творческим, не чуждым чувства прекрасного, завзятым театралом и где-то даже меценатом. А что? Одна Зоенька Вансович за последнее время поимела с него столько средств и подарков, что иному провинциальному театру при должной экономии этого хватило бы на пару сезонов работы. Но где его «Зая» и где эта «Экономия»? Как говорят в Одессе: — «Они совершенно незнакомы и живут на разных улицах».

Несмотря на свою должность, а может быть именно вопреки ей, Перцов старался заводить знакомства и связи с людьми творческих профессий. Поэты, музыканты, художники… Только в их среде он мог хоть немного «развеяться от серых будней». И Зоенька Вансович за последние два года стала для него не просто очередной любовницей, но той отдушиной, где он мог полностью отрешиться от дел и отдохнуть душой и телом.

И вот из-за глупой инициативы излишне рьяного помощника он чуть не лишился этого глотка свежего воздуха. Но возможно, что всё ещё можно поправить, если, конечно, помощник не успел основательно наломать дров. Кстати, а может Зоенька права и это подстава? Ладно, об этом тоже стоит подумать, но не сегодня.

С утра всех руководителей отделов к себе вызвал начальник Одесского ГПУ и два часа выносил мозг на предмет приведения в надлежащий порядок документооборота и отчётности. Наверняка у него были свои друзья «наверху», и он тоже был в курсе «внезапной» проверки, хотя на совещании напрямую о ней ничего не было сказано. А затем ещё на час задержал своего будущего сменщика и долго тошнил на нервы о боевом товариществе и братстве чекистов. Видимо побаивался что Юрий Моисеевич нароет на своего нынешнего шефа компромат и тот, вместо управления кадров в столичном Харькове, прямиком отправится строить Беломорско-Балтийский канал. И не факт, что просто рядовым охранником, времена такие, что и тачка в руках может за счастье показаться.

Не успел Юрий Моисеевич выйти от начальника, как дежурный по управлению передал ему что дважды звонила Зоя Вансович и настоятельно просила срочно к ней приехать. Вот и помчался в радостном предвкушении товарищ Перцов к своей возлюбленной, захватив из буфета только коробку с эклерами да бутылку лёгкого крымского вина. Совершенно забыв проконтролировать вчерашнее поручение своему помощнику. Да и что там было контролировать? Так, всего лишь рутинная работа по вербовке очередных осведомителей. Сколько их уже было и сколько ещё будет? Половина Одессы друг на друга с упоением стучит и таки никого это совсем не изумляет.

Но вино так и осталось не открытым, а коробкой с эклерами разбушевавшаяся «Зайка» в порыве праведного негодования запустила в своего ухажёра и просто чудо, что опешившему от такого неласкового приёма «сатрапу» удалось от неё увернуться. Ах! Как она была ослепительно-прекрасна в своём гневе! Юрий Моисеевич прикрыл глаза и мечтательно замер, вспоминая недавнюю встречу с этой рассвирепевшей Валькирией.

О! Как восхитительно алели её бархатные щёчки, как нервно трепетали крылья маленького аккуратного носика, и как под лёгким халатиком бурно вздымалась и опускалась её великолепная беломраморная грудь, которую он так любил ласкать. Как очаровательны были её маленькие кулачки, которыми она в отчаянном бессилии била его в грудь, когда он всё же сумел её обнять и прижать к себе, пытаясь прервать её возмущённый монолог и всё-таки выяснить причину внезапного гнева.

Сколько нежных слов пришлось прошептать в её маленькое и, в свете падающих солнечных лучей, неожиданно почти прозрачное розовое ушко, успокаивая разъярённую женщину. Сколько труда и терпения ушло на то, чтоб просто удержать её, ласково и нежно обнимая. И постепенно вновь приучая к себе, как испуганную дикую лань, прежде чем она перестала вздрагивать от его прикосновений и своих рыданий. Юрий Моисеевич непроизвольно сглотнул обильную слюну и очнулся от столь несвоевременных воспоминаний.

И он таки выяснил причину такого отношения к себе, и эта «причина» ему очень не понравилась. Оказалось, что его «клеврет» Кубаткин, сегодня утром (в то время, пока Юрий Моисеевич был на совещании у начальника) арестовал Мишеньку Лапина и увёз его «в эту вашу ужасную тюрьму». И теперь новый спектакль, в котором Зоенька должна была играть одну из главных ролей, уже не состоится. Так как все знают, что в СССР спектакли, написанные опальными авторами, не ставят. А Зоя так надеялась на эту роль!

И вот к ней в полдень приезжает Мишина мама и сообщает что её сыночку только что арестовали и теперь спектакля не будет. Те шикарные наряды к постановке, что они обсуждали накануне, так и останутся просто красивыми картинками в альбоме. А те Мишины замечания к будущему спектаклю и та великолепная музыка что он для него написал так и останутся никем невостребованными. Как и надежды «Зайки» наконец-то пробиться с помощью этого спектакля в основной состав труппы.

Если б только Юрочка знал, каких трудов и усилий ей пришлось приложить к тому, чтоб уговорить Мишину маму повлиять на своего сына. И чтоб одну из главных ролей в спектакле он написал специально для неё. И вот теперь всё пойдёт прахом! Такого вероломства от своего верного поклонника она никак не ожидала! Теперь между ними всё кончено, и она сама станет распоряжаться своей свободой. Она ещё достаточно молода и привлекательна и от почитателей её таланта отбоя нет. Она была верна Юрию, но такого предательства простить ему не может!

Сойдя с пролётки и мимоходом отметив, что что ясное и солнечное с утра небо потихоньку начало затягивать одинокими пока облаками, Юрий Моисеевич слегка поморщился. Вот за что он не любил приморский климат так это за то, что иногда небо затягивали тучи, с моря дул холодный, пронизывающий насквозь ветер и в воздухе витала взвесь влажных капель, остро пахнущих йодом, лёгкой рыбной тухлинкой, гниющими водорослями и ещё целым букетом таких же неаппетитных «морских» ароматов, прямо противопоказанных его ослабленным лёгким. К своим неполным сорока годам чекист имел уже довольно обширный «набор» хронических болячек, заработанных ещё во времена своей лихой молодости.

Весной девятнадцатого года во время разгрома бандитского мятежа в Киеве, молодой и ещё мало кому известный в то время чекист проявил не только личную храбрость и стойкость, но и изрядные командирские качества и способности, за что был отмечен личной благодарностью самого товарища Бубнова Андрея Сергеевича, председателя Киевского губ исполкома. В то же время он познакомился и до сих пор на хорошем счету у Клемента Ворошилова, нынешнего наркома по военным и морским делам. С тех самых пор и пошла вверх карьера молодого чекиста-оперативника, награждённого в двадцать третьем году орденом Красного Знамени и знаком «Почётный работник ВЧК-ОГПУ» за разгром в Киеве петлюровского подполья.

Но к этим наградам прилагались и брюшной тиф, и пневмония, чудом излеченная, но основательно подорвавшая здоровье, и некоторое расстройство психики, начавшееся ещё во время ликвидации Киевского мятежа «батьки» Струка. Ярого антисемита, пообещавшего своим бойцам после победы отдать старинный и богатый город на неделю «на поток и разграбление». Чем «хлопцы» и занялись сразу же, как только вошли в его предместья.

Зверства «струковцев» по отношению к мирному населению увиденные в ходе боёв, вытеснения бандитов с Подола и окончательной его зачистки от остатков банды, навсегда врезались в память молодого чекиста. Растерзанные тела юных девушек и молодых женщин (и не только евреек), головы малолетних «жидёнков», разбитые для устрашения их строптивых родителей не желающих добровольно «делиться богатством», вспоротые в поисках проглоченных ценностей животы стариков и старух, заподозренных в таком сокрытии «богачества», серьёзно подорвали психическое здоровье молодого бойца с контрреволюцией.

Марафет, водка и легкодоступные женщины надолго оставались единственными «лекарствами» от тех воспоминаний. И только сердобольная Зоенька с её ангельском терпением за последние два года смогла понемногу вернуть ему прежнее спокойствие и душевное равновесие. И терять такую женщину Юрий Моисеевич не желал ни в коем случае.

— Пётр Николаевич, ты что творишь? Ты кем себя возомнил? Кто тебе разрешил проводить аресты без моего разрешения и санкции прокурора? Ты ничего не попутал?

Кубаткин в растерянности замер перед столом начальника держа в руках папки с делами сегодняшних «фигурантов», из-за которых и был вызван «на ковёр» к своему шефу.

— Юрий Моисеевич! Да какие там аресты? Так… слегка надавил на сознательность товарищей, но это же для пользы дела! Зато почти все сразу же согласились на сотрудничество и уже появились зацепки от двух новых осведомителей о подозрительных гражданах. Есть с чем работать…

— «Слегка надавил»? На Лапина тоже «слегка»? А вот его мать прямо говорит об аресте. Ты хоть знаешь, кого ты арестовал и чем это может для тебя закончиться, если твоё «слегка» выйдет наружу и получит огласку? Я-то тебя прикрыть не смогу, да и не захочу. По правде сказать, как был ты ретивым пограничником-дуболомом, так им и остался. Всё бы тебе шашкой махать да контрабандистам кулаками зубы пересчитывать. А в оперативной части надо в первую очередь головой работать! Как ты вообще додумался арест произвести? У тебя что, были основания?

— Ну… — там в деле есть странности. Вот, сами посмотрите! — и помощник торопливо раскрыл папку с карандашной надписью «Музыкант» на обложке.

— Ну надо же, какая оперативность! — Юрий Моисеевич не удержался от сарказма. — Уже и «дело» состряпал и оперативный псевдоним по существу присвоил, осталось только со статьёй УК определиться и можно гражданина по этапу отправлять. И когда успел-то материалы на «дело» нарыть?

— Вы зря иронизируете, товарищ Перцов. Вот, полюбуйтесь! На этого Лапина ещё два года назад из Николаева по линии УГРо ориентировка пришла. Только наша милиция совсем мышей не ловит и подозрительно благодушно отмахнулась от запроса. Вместо того, чтоб его тщательно изучить и проверить, просто отписались и дело в архив сдали. Хорошо хоть не выкинули!

Юрий Моисеевич взял в руки машинописный лист, начал вчитываться в текст ориентировки и его брови недоумённо поползли вверх. Неожиданно откинувшись на спинку стула, он громко расхохотался.

— Да это бред! Ты сам-то не видишь, что ли? Правильно УГРо эту бумажку оставило без внимания. Да их бы вся Одесса на смех подняла, если бы они Мишу как «японского карлика» в разработку взяли… Петя, ты шо, совсем больной, што такие вот бумажки читаешь? Твоя мама для того тебя буквам учила? Нашли «карлика»… — и чекиста вновь разобрал неудержимый смех.

— Ну, карлик не карлик, но тут и убийство было. Этот урка прямо показывает, что их главаря прикончил именно этот «Миша-Лапа с Молдаванки». — Кубаткин упрямо поджал губы.

— А вот это может быть и правдой. — Перцов слегка нахмурился. — Вот только пацан в то время малолеткой был и по нашим законам неподсудным. К тому же он защищался, это тоже видно по показаниям того урки. Меня в то время в Одессе не было, но если бы это дело попало ко мне, то я бы этого пацана ещё и наградил. Он сделал нашу с тобой работу, убрал мразь не дав совершиться злу и сделав воздух нашего города чуточку чище.

— Просто ты Пётр Николаевич ещё слишком молод и не видел того, на что способны даже такие малолетние бандиты. А я сполна насмотрелся на это дерьмо ещё в Киеве в девятнадцатом году. Так что к Лапину по линии ОГПУ по этому делу вопросов нет. Ты меня понял? Или у тебя ещё что-то есть?

— Есть! — Кубаткин достал очередной лист из папки и протянул своему начальнику. Юрий Моисеевич внимательно прочитал короткий и не слишком чёткий машинописный текст на плохой бумаге и отложил листок в сторону.

— А что тут-то тебе не так? Насколько я в курсе, этот вопрос давно закрыт, Михаил Лапин официально усыновлён своей двоюродной бабкой. И не такие фортели в делах опеки случаются. Но ничего противозаконного в этом нет. Так от чего ты так возбудился?

— Он не тот, за кого себя выдаёт! Лапин утверждает, что его отца звали Григорием. А Вы сами видите, что на запрос Одесского УГРо, от 2 ноября 27 года по поводу установления личности Михаила Лапина из Владивостока сообщили, что его якобы отца, на самом деле звали Герш и его фамилия была Лаптев. Действительно, он состоял в партизанском отряде и погиб в бою с японскими интервентами. Но он никогда не был женат и у него не было детей!

— Так что Михаил Лапин не может быть его родным сыном. Тем более, что он и на еврея-то совершенно не похож и, насколько мне известно из документов медицинских осмотров, даже не обрезан! А наша милиция опять ничего не стала делать с официальным документом, просто подшила его в папку и отправила в архив! Просто поразительная беспечность! Я бы даже сказал, преступная!

— Но-но! Ты, Пётр Николаевич, поаккуратнее с ярлыками-то! Любая недоработка Одесской милиции, это в первую очередь наш с тобой недосмотр, как вышестоящего органа. Конечно, у них есть ещё отдельные недостатки, но мы с ними неуклонно боремся и повсеместно изживаем, так что не очень-то тут горячись. А что касается этого документа… — Юрий Моисеевич усмехнулся и иронично взглянул на своего помощника. Помолчал, а потом вздохнув, неожиданно спросил:

— Пётр Николаевич, а ты знаешь, как меня зовут?

Кубаткин изумлённо вскинул брови.

— Конечно, Юрий Моисеевич.

— Да хрен там! Это я для тебя Юрий, а для моих мамы и папы я всегда был просто Ури. Так меня зовут все родные и близкие, это моё настоящее имя. А Юрий… это для ВАС, вам так проще. Отсюда и Григорий от Герша. Нам-то всё равно, а вам так… проще. Так что нет ничего странного в том, что пацан запомнил отца как «Григория». Насчёт того, что Герш не был женат, так и что из того? Кто-то держал над ним свечку? Тебе мало того, что ребёнка признала его бабка?

— А ведь она и переписку с невесткой вела и в Одессу её с племянником звала, вот внук и приехал. Да и никто из её родни против слова не сказал. Значит не всё так уж сложно, как ты себе придумал. К тому же пацан совсем мелким был, так что и фамилию мог попутать. А может и специально поменял. Согласись, уж лучше быть Мишей-Лапой, чем Мишей-Лаптем. — и Перцов вновь заразительно рассмеялся.

— Кстати, Миша никогда и не говорит о себе как о еврее, скорее наоборот, он всегда и везде подчёркивает, что он русский. Это его выбор. Как и решение, обрезать или нет крайнюю плоть. Вряд ли ты здесь открыл Америку. Пётр Николаевич, заканчивай ерундой заниматься, Лапин для нас интереса не представляет. Ты меня хорошо понял? Так что иди, работай! — Перцов пододвинул к себе принесённые помощником дела и углубился в их изучение потеряв интерес к разговору. Но Кубаткин так и остался стоять у стола, неуверенно переминаясь с ноги на ногу и тихо шмыгая носом.

— Ну? Что у тебя ещё? Я же сказал: — Всё, свободен!

— Так это… А с пацаном-то что делать?

— В каком смысле «что делать»?

— Так он в камере сидит, в предвариловке.

— Что? Ты и правда закрыл его в камеру? На каком основании? Петя, ты шо, больной на всю голову?

— Так он подписку о сотрудничестве давать отказался. Ссылается на то, что несовершеннолетний ещё, хотя свидетельство об эмансипации у него есть. Так что по закону он вполне дееспособный. И вообще… вёл себя грубо и вызывающе по отношению к сотруднику ГПУ. В частности меня обозвал каким-то поганым иностранным словом, а потом вообще послал… — Кубаткин зло скрипнул зубами и продолжил: — Попался бы он мне на границе, так я бы его в два счёта расколол и завербовал… или грохнул бы в ближайшем овраге, как контру!

— Вот чую я, что не наш он, не советский. Есть в нём какая-та гнильца мелкобуржуазная и вообще он не из крестьян-пролетариев, а из буржуйской семейки. Мелкий совсем, а гонору уже как у вельможного пана. К тому же за границу лыжи навострил. Вот на какие шиши спрашивается и чем его советская Украина не устраивает? Им бы заняться плотно, так он бы у меня враз раскололся и заговорил!

— Кубаткин, ты идиот? Ты кого собрался «раскалывать»? Четырнадцатилетнего пацана? Да он вырос на глазах у всей Одессы! Какая нахрен «буржуйская» семья? Ты хоть знаешь кто его приёмная мать? Это она только на вид простая швея-надомница, но у неё в Одессе и Харькове такие связи… — Юрий Моисеевич закатил глаза и блеснув линзами очков многозначительно указал на потолок.

— А знаешь ли ты о том, что её муж всю свою жизнь был верным соратником и другом Феликса Эдмундовича и погиб за дело революции вместе с сыном? А она по мере своих сил перед революцией помогала нашим товарищам не только продуктами и деньгами, но и предоставила одну из своих квартир в полное распоряжение подпольщиков. И сейчас ничего не требует в счёт прошлых заслуг и живёт своим трудом.

— А Миша? Ты что, живёшь в Одессе полгода и до сих пор не в курсе кто создал нашу гордость — ансамбль «Поющая Одесса»? И чьи песни поёт не только Одесса, но и вся Украина? И за кордон он тоже едет по праву. Не шиковать и прожигать жизнь, как ты себе вообразил, а в командировку, продолжить своё музыкальное образование. Да мы ещё гордиться станем таким земляком! И наша задача не ставить ему палки в колёса, а наоборот, всячески помогать и способствовать… а ты его в камеру!

— Немедленно выпусти. Хотя… стой! Приведи его ко мне. Надеюсь, ты «колоть» его ещё не пытался? А то смотри… ответишь по всей строгости закона! — Кубаткин шкодливо вильнул взглядом и молча отправился выполнять распоряжение своего непосредственного начальника, горестно кляня себя за недавнюю несдержанность и за то, что не догадался в УГРо тщательно поинтересоваться личностями пассажиров из предоставленного списка. В том числе и Лапиным.

Обрадовался, что на одного из «фигурантов» нашлись «зацепки», а вот почему он до сих пор не в разработке, расспросить сотрудников не удосужился. Но ему-то простительно, он в Одессе недавно, а вот почему Перцов включил Лапина в список для вербовки, вот это непонятно. О том, что его начальник мог просто банально устать и не обратить внимания на очередную фамилию, помощник как-то и не подумал.

…Сижу на нарах, как король на именинах… Да уж, и правда сижу на нарах, и как король — один в четырёхместных «апартаментах» камеры предварительного заключения. Вот только «именинами» здесь и не пахнет, хотя воняет-то знатно. И холодно к тому же, экономит «кровавая гебня» на отоплении… Сцуки! Вот, не довелось в своём времени в каталажку угодить, так здесь сподобился. Не… не зря говорят: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся».

Осторожно потрогал скулу. Пипец! Как пить дать синяк будет! Грёбаный гэпэушник совсем без тормозов, и как только у него рука-то поднялась на пацана. Не, так-то умом понимаю, что с ГПУ шутки плохи, но как говорится, пока сам не проверишь, то хрен кому поверишь! Вот и проверил. Мдя… А если честно, то просто растерялся и не сразу понял, что это всё происходит всерьёз и со мной.

Поначалу после ареста впал в какое-то заторможённое состояние и пока меня везли так в нём благополучно и пребывал, очухался только в этой самой камере куда меня поместили перед допросом, видимо для того, чтоб «созрел и проникся». Кстати, никакого «воронка» не было и в помине, а была вполне себе «служебная» пролётка, разве что за извозчика сидел китаец из конвойной роты ГПУ и с винтовкой, закреплённой в специальном держаке.

Меня видимо совсем не опасались, кроме этого «извозчика» и арестовавшего меня чекиста в пролётке больше никого не было. Если бы на моём месте находился какой-нибудь бывалый уркаган, то «уйти на рывок» было бы раз плюнуть. Но, возможно, тогда бы и охрана была солидней, а так… меня даже не обыскали. Как-то даже досадно от такого пренебрежения… Ротозеи! Хотя у меня в карманах-то кроме портмоне всё равно ничего нет. Но вдруг?

В камере мой мозг наконец-то вышел из оцепенения и начал лихорадочно просчитывать варианты. В первую очередь попытался вычислить на чём же я всё-таки «погорел» и за что меня арестовали. Вот как-то сразу не сообразил спросить об этом чекиста, проводившего арест, а тот даже не удосужился предъявить мне обвинение и, кстати, ордер на арест тоже не показал. Хотя хрен их знает какие сейчас тут правила ареста. И в своём-то времени их больше по фильмам знаю, если конечно киношники не врут, а вот лично «арестовываться» как-то раньше не приходилось.

Первая здравая мысль пришедшая на ум, что арест — это «отголосок» моей давней пляжной «прописки». Но сразу же отмёл это предположение как бесперспективное. Ерунда. Малолетка, неподсуден, да и времени прошло столько, что сейчас вряд ли кто что вспомнит. Второе о чём подумал, что это как-то связано с тем запросом УГРо о котором меня предупреждал Столяров.

Но немного поразмышляв понял, что и эта идея пролетает мимо кассы. Времени прошло вагон и маленькая тележка, да и бардак в то время творился такой что вряд ли какие документы сохранились. А если что и откопали, то буду всё валить на амнезию. Ничего не помню, ничего не знаю, сами мы не местные, все вопросы к моей маме и «научным светилам». На том стоять буду насмерть и хрен кто что докажет.

Хотя как ещё один вариант, возможно вскрылись какие-то старые махинации с доходами от «левых» концертов для нэпманов и курортников? Но тогда бы в меня вцепились фининспекторы, но никак не ГПУ. Насколько помню из прошлой жизни, финансы если это не валюта, не их епархия и не их интересы. Но тогда что? Вроде бы больше за собой особых грехов не припоминаю. Разве что…

В душе ворохнулся маленький холодок и сразу стало как-то не совсем уютно, хотя камера и так к комфорту не располагает. Неужели где-то «протекло» у деловых и ГПУ пронюхало про нашу намечающуюся аферу? Или вообще где-то накрыли схрон с продуктами? Вот это — да. Это серьёзно. И статья «тяжёлая», вполне себе расстрельная и полностью в зоне интересов чекистов. Хреново, однако!

Опять же… А с какого перепуга сейчас-то началось? Рано вроде бы, ещё ничего особо предосудительного не произошло. Насколько я понимаю у «деловых» пока идёт только подготовка, а всё противозаконное начнётся не раньше середины июня. Когда окончательно станет понятно, что мои подозрения и прогнозы полностью оправдались и подтвердились. Хотя уже сейчас видно, что всё идёт по самому хреновому сценарию, который озвучил Цыгану ещё летом прошлого года.

В начале июля минувшего года мы давали очередной «внеплановый» (а говоря по-простому, «левый») концерт в одном из санаториев, где отдыхали «деятели науки и искусства» и после его завершения нас как обычно повели угощать. Отказываться от дармового угощения мы и не думали. Почему бы и не покушать вкусных деликатесов, если всё это предлагают от чистого сердца и на халяву? Спиртным мы не злоупотребляли, за этим Фляйшман следил строго, да и сами музыканты понимали, что пара бокалов лёгкого крымского вина да под плотную закуску, это только на пользу организму, а вот всё что свыше, это уже от лукавого. Так можно и из ансамбля вылететь.

Но «деятели» позволяли себе гораздо больше нормы, всё-таки люди были на отдыхе, почему бы и «не оторваться»? А выпив лишнего, как обычно и бывало в таких случаях, слово за слово, отдыхающие чинно-благородно вступали в какую-нибудь дискуссию. Затем, по мере накопления «градуса» от количества выпитого, «дискуссия» традиционно перерастала в бурную полемику, иной раз доходящую до пошлого мордобоя. Вот и услышал я от одного из подвыпивших спорщиков громогласный прогноз на скорую засуху по Украине.

Конечно, никаких весомых доводов он не приводил и сроки не называл, да и спорил-то скорее всего из-за пьяного куража и желания показать свою значимость. Но меня словно что-то под руку подтолкнуло, и я глазами показал Фляйшману на разошедшегося спорщика. Тот немного послушал и скептически сморщился, мол, пьяный бред.

Но для меня главным было то, что теперь в случае чего есть на кого сослаться. И я просто «прилип» к компании раздухарившегося учёного, тем самым вызвав у последнего новый прилив сил и вдохновения своим неподдельным вниманием к затронутой теме, а у Фляйшмана такое же неподдельное удивление моим интересом к этому «аграрию». Так до конца «банкета» мы с учёным-агрономом больше и не расставались.

Он нашёл в моём лице заинтересованного слушателя, а я своими почтительными и слегка наводящими вопросами только повышал его собственную самооценку и болтливость. Расстались мы вполне довольные друг другом. Возможно, что утром этот «большой учёный» даже и не вспомнил с кем он вчера общался и вообще, о чём и с кем разговаривал, но вот я-то всё прекрасно запомнил.

На следующий день ближе к вечеру сидел во дворе на лавочке и поджидал Штефана. Без его авторитета и заинтересованности всё равно ничего не получится. Меня просто никто не станет слушать. С утра пересчитал свою «кубышку» в которой за пять лет как-то незаметно для меня накопилась довольно внушительная сумма. Если не учитывать мелочь, то вышло тридцать четыре с половиной тысячи. По нынешним временам, учитывая, что квалифицированные рабочие в порту получают от девяносто до ста тридцати рублей в месяц, это просто целое состояние и не только для обычного пацана.

Вся моя официальная зарплата худрука и отчисления от песен шли на сберкнижку, открытую на маму и с неё пока я не снял ещё ни рубля. А в кубышку откладывались заработки с выступлений на именинах и свадьбах нэпманов, от «левых» концертов для состоятельных граждан, отдыхающих в приморских санаториях и мой «приработок» с гастролей ансамбля на которые я так ни разу и не съездил. И мама категорически отказывалась брать с них хоть копейку. А я тратился только на журналы и альбомы с тетрадками, да иногда брал мелочь на билеты в театр, кино и мороженное. Вот и накопилось… «нажитое непосильным трудом».

Со Штефаном мы разговариваем на его небольшой кухоньке. Точнее, я просто пересказываю ему всё что услышал от учёного-агронома на «банкете» добавив и приписав ему то, что знал о грядущем голоде из своего «послезнания» будущего. Трёхлетняя засуха и последовавший за ней голод должны были охватить не только территорию Украины, но и Румынию, Польшу, Белорусию, Казахстан, Северный Кавказ и весь юг России, включая Башкирию и Оренбург, вплоть до центральной России. Но там и при благоприятных условиях никогда добрых урожаев пшеницы не получали.

Более-менее пережила засуху и неурожай только Сибирь, но сейчас там выращивают в основном рожь и овёс. Пшеницы сеют совсем мало, только-только чтоб частично закрыть собственные потребности. Это в моём будущем выведут морозоустойчивые сорта, но и они по большому счёту высокой урожайностью отличиться не будут. На меня самого мой рассказ произвёл гнетущее впечатление, что уж говорить о Цыгане, пережившем голод двадцать первого — двадцать третьего годов и хорошо помнящего все его ужасы.

— Так что, Штефан, нынешнее повышение цен на зерно, крупу, муку и хлеб — это ещё цветочки. В следующем году цены у частника взлетят уже в три — четыре раза от нынешних. А что будет твориться весной и летом тридцать третьего года я даже представить себе боюсь. Спекулянты продовольствием озолотятся, им такие гешефты и не снились никогда.

Я кивнул на большой пакет, лежащий на столе.

— Здесь тридцать четыре с половиной тысячи рублей. Всё что смог заработать за пять лет. Ты лучше меня знаешь кому его отдать и что сказать. Это мой вклад в будущее дело, а если я ошибся с прогнозом, то пусть останутся компенсацией за хлопоты уважаемых людей.

И тут Штефан сумел меня удивить, даже не ожидал такого от закоренелого каторжника.

— Миша, это большой грех, наживаться на людском горе. Не по людским это законам и не по божеским заповедям, так поступать.

Я криво усмехнулся:

— Конечно, грех. Но ещё больший грех знать о грядущей беде и не попытаться хоть как-то её если и не предотвратить, то хотя бы смягчить. Если перекупщики в этом году начнут запасать продовольствие, то пусть и втридорога, но оно будет. А если не почешутся, то через год в Одессе ничего вообще не останется и контрабанда не поможет, просто неоткуда будет её везти. Так что сейчас об этом думать надо, пока ещё время есть и засуха только начинается.

Штефан с минуту помолчал, а затем ухмыльнувшись кивнул на свёрток:

— А неплохо у нас в Одессе музыканты зарабатывают! Твоя мама знает об этих деньгах?

— Она знает только то, что деньги у меня есть, но никогда не интересовалась сколько их у меня, а я не знал, что с ними делать. Вот, теперь знаю. Видимо пришло время пустить их в дело.

Штефан нахмурился:

— Миша, а ты понимаешь, что спекуляции с продовольствием — это расстрельная статья? И скидки на твой возраст никто делать не станет.

— Понимаю. Но когда и кого это останавливало? Ты, наверное, уже наслышан, что в следующем году я уеду во Францию? А мама остаётся в Одессе. Вот и опасаюсь за неё. И за Сонечку опасаюсь, и за друзей своих. Ты же знаешь за мою маму и за её упрямый характер. Она голодать станет, но никогда ни к кому за помощью не обратится и ни у кого ничего не возьмёт в долг. А вот от тебя она продукты примет если скажешь, что это посылка и поклон от меня. Тебе она поверит, потому что уважает и знает кто мне помог и замолвил за меня слово на первых порах. — я развёл руками. — А больше-то мне и обратиться не к кому.

Через неделю после нашего с Цыганом разговора ко мне перед репетицией с озабоченным видом подошёл Мендель и немного смущаясь рассказал, что к нему обратились «уважаемые люди» и расспрашивали его о нашем концерте в санатории. Особенно их интересовал «банкет», что там происходило и правда ли, что среди учёных шёл разговор о большой засухе и голоде. На что Мендель ответил утвердительно, но посоветовал обратиться ко мне. Так как он слышал разговор только краем уха и особо в его суть не вникал, а я практически весь вечер провёл в этой компании.

— Миша, ничего что я сослался на тебя? Понимаешь, это очень серьёзные люди и если у них появился интерес к этому делу, то лучше им рассказать всё что об этом знаешь. Может и профит какой-нибудь с того поимеешь. — я усмехнулся.

— Да всё нормально Мендель Иосифович, пусть обращаются. — а про себя с облегчением вздохнул. Значит Цыган всё-таки решил, что дело того стоит и деловых заинтересовать сумел.

С самого начала строительства Одессы почти под каждым домом образовались подвалы, оставшиеся после добычи ракушняка, из которого, собственно, и строили дома. В Одессе такие подвалы называют «минами». А места массовой добычи камня для строительства города постепенно слились и образовали сеть подземных каменоломен, более известных как катакомбы. Катакомбы под Одессой обширные, тайников и схронов ещё со времён Екатерины всегда было в достатке, в том числе пригодных и для хранения продуктов.

А значит начнут потихоньку накапливаться в подвалах ящики с консервами и колбасами, лари с копчёным мясом и птицей, бочонки с солёным салом и мёдом, подсолнечным и сливочным маслом, потекут в потаённые закрома зерно, мука, гречка, пшено и другие необходимые продукты, без которых сложно выжить человеку. И они помогут перебедовать одесситам самое сложное, голодное время. Да, продаваться они будут втридорога (в альтруизм перекупщиков мне как-то не верится), но главное, что они будут и возможно, кого-то спасут от страшной голодной смерти.

Вот так, вспоминая, размышляя, анализируя и чего греха таить, слегка мандражируя, сидел на нарах в ожидании вызова к следователю. Но начало допроса повергло меня в состояние близкое к когнитивному диссонансу. Я ожидал от следователя чего угодно, начиная от нелепых обвинений в шпионаже в пользу иностранных разведок и провокаций, связанных с моей работой, до прямого шантажа и угроз в свой адрес.

Даже ожидал, что сразу же получу по мордасам (правда пока не представлял за что). Фильмы, просмотренные в моём будущем ничего хорошего от общения со следователем ГПУ не сулили. Так что морально себя уже накрутил и готовился к самому худшему. Но действительность опровергла самые смелые предположения. Меня банально ВЕРБОВАЛИ! Грубо, топорно, без «огонька и задора» и как-то даже походя. Да ну нафиг… «Такой хоккей нам не нужен!» ©.

Сам допрос в общем-то начался и катился по колее давно известной мне из ранее просмотренных кинокартин. Хотя поначалу удивило то, что следователем оказался тот же самый чекист что меня и арестовал. Какой-то «многостаночник» получается. Сам арестовал, сам допросил, сам и расстрелял. Тьфу-тьфу… Какая-то-то нездоровая у меня ирония, как бы не накаркать беду на свою голову. Мысленно я сплюнул через левое плечо и так же мысленно перекрестился. Вдруг поможет…

— Так-так-так, гражданин Лапин. Значит собираемся драпать за границу? И чем же тебе так не мила наша Родина, что ты готов бросить даже мать и променять Советскую Украину на буржуазную Туретчину? Может тебя здесь советская власть обижает, не даёт учиться и держит в чёрном теле на непосильных работах? Так ты не молчи, Миша. Говори, я тебя внимательно слушаю. — следователь заинтересованно и неторопливо листает мой паспорт, разглядывает билет на теплоход и даже вроде как бы доброжелательно мне улыбается, но при этом несёт такую ахинею, что даже немного теряюсь.

Какая ещё нахрен учёба, непосильная работа и нелюбовь к советской Украине? И при чём тут Турция? В полном изумлении таращусь на следака (мама бы сейчас обязательно сделала мне замечание за такое некультурное поведение), он что, издевается? Или настолько туп, что даже не удосужился проверить кто перед ним сидит? Или ему уже реально на меня пофиг, и он просто «отбывает номер», а моё «дело» уже пронумеровано, подшито, сдано в архив и этот разговор лишь обычная формальность перед исполнением приговора? Но вроде бы в кино хоть какую-то видимость соблюдения законов показывали. Неужто киношники соврали?

— Что молчишь-то? Сказать нечего? — следователь откладывает в сторону мой паспорт и так же доброжелательно продолжает: — А может это тебя кто-нибудь с толку сбил? Мало ли, парень ты молодой, доверчивый, вот и повёлся на сладкие посулы буржуазных наймитов. Они-то много чего могут тебе наобещать. Мол, за границей и берега кисельные, и реки молочные и пряники медовые по воскресеньям бесплатно раздают всем желающим.

— Небось так тебе и говорили? А кто говорил? Ты мне фамилию назови, мы побеседуем с гражданином. А может ты ещё кого знаешь, кого вот, так же как тебя, с пути правильного сбили? Так твоя прямая обязанность как гражданина СССР проинформировать соответствующие органы о такой провокации. Что, так и будем в молчанку играть? Я жду. Говори, кто тебе посоветовал за границу бежать?

Пипец! Да он же реально не в курсе того, кто я такой и зачем еду во Францию. Билет-то у меня до турецкого Стамбула. А там надо брать другой, уже до Алжира. Во жешь… понабрали в ГПУ сотрудников по объявлению. И как с таким контингентом они ещё работать умудряются? Да у меня студенты к обычным зачётам готовились тщательнее, чем этот чекист к допросу. Это же детский сад, а не допрос. Он меня что, совсем за несмышлёного пацана держит? Невольно ухмыляюсь своим мыслям и вздыхаю. Ладно, посмотрим что дальше будет.

— Если Вас интересует кто конкретно послал меня за границу, то еду я в служебную командировку по направлению Муздрамина. И не в Турцию, а во Францию, для стажировки в Парижской консерватории. А насчёт советской власти Вы не правы. — я насмешливо хмыкнул. — Я очень уважаю советскую власть и благодарен ей за своё счастливое детство.

— И за возможность получить достойное образование для любого молодого человека, живущего в этой стране и того пожелавшего. Кстати, моя работа мне совсем не в тягость и полностью меня устраивает. Но, прежде чем мы продолжим наш разговор я хотел бы услышать в чём меня обвиняют и увидеть ордер на свой арест. Или это у нас уже не разговор, а допрос?

— А вот это будет зависеть от того, до чего мы сейчас с тобой договоримся. Можем ограничиться просто беседой, если придём к обоюдному соглашению. Ну а если не придём… — следователь картинно разводит руками. — Но думаю, что мы всё-таки договоримся. Парень ты неглупый, неприятности тебе не нужны, да и времени долго раздумывать у тебя нет. Пароход отходит завтра, хочешь плыть, так плыви. Как говорится — скатертью дорога, только сначала подпиши вот это.

Следователь пододвигает в мою сторону листок, на который поначалу я внимания не обратил. Ну лежит себе бумажка на столе и лежит, никому не мешает. Мало ли? Подсаживаюсь ближе к столу (хм, а табурет-то к полу и не привинчен) беру в руки листок и начинаю читать. «Я (ФИО) даю добровольное согласие на сотрудничество…» В недоумении поднимаю глаза на следователя.

— А что это такое?

— Это, Миша, простая формальность. Подписывай и можешь быть свободен! — следователь добродушно улыбается, но вот взгляд у него какой-то колючий.

«Простая формальность»? Ага! А потом, лет через шестьдесят какой-нибудь «правдоруб» будет размахивать этой бумажкой и захлёбываясь слюной от восторга, верещать с телеэкрана что оказывается основатель «Поющей Одессы» был сексотом ГПУ. Сам ансамбль гепеушной структурой для отмывания денег, все его участники в званиях не ниже лейтенантов ГПУ и вообще у них у всех руки по локоть в крови и стопятьот мильёнов невинно замученных у каждого за спиной.

Да и не надо даже ждать полвека. Крыша этой организации уже сейчас основательно «протекает» и в структуре нынешнего ГПУ столько потенциальных предателей и будущих перебежчиков, что эта бумажка уже через год-два легко может оказаться на западе. А мне нужен тот грандиозный шухер, что обязательно поднимется в современных СМИ? Страшно даже представить себе, что смогут понаписать зарубежные газеты.

Где самым невинным заголовком будет «Молодой и подающий надежды музыкант из СССР оказался стукачом и секретным сотрудником ГПУ!». Да ну нафиг! Это конец всем моим задумкам. Бр-р-р! Я даже плечами передёрнул от отвращения. Осторожно положив листок обратно на стол, откинулся назад насколько это было возможно в моём положении и отрицательно покачал головой.

— Я не стану этого подписывать!

Улыбка сползла с лица следователя.

— Ты оказываешься с нами сотрудничать? И почему?

— Я несовершеннолетний и не имею права подписывать такие серьёзные документы!

— Миша, не расчёсывай мне нервы. Насколько я знаю, ты уже прошёл эмансипацию, так что имеешь право подписывать любые документы.

— Нет. Не любые! Частичная эмансипация не даёт мне право до официального совершеннолетия вступать в брак и быть призванным на военную службу. А также сотрудничать на официальном уровне с государственными органами, в том числе с милицией и ГПУ.

— Что, так хорошо законы изучил? — в голосе чекиста мне вдруг почудилось змеиное шипение. — Спасибо что напомнил мне о милиции. Как ты считаешь, что полагается за убийство? Думал мы не знаем, что произошло на пляже Отрады? Нам всё известно! Конечно, ты можешь сослаться на давность преступления и свой юный возраст. Но убийство-то было?

— Мне вот интересно, как быстро тебя лишат командировки в твой любимый Париж если эта история сейчас всплывёт наружу? А мне стоит сделать только один звонок и вся твоя стажировка накроется медным тазом. Так что не дури и не создавай себе проблем. — и вдруг сорвался на крик. — Подписывай! Пока с тобой, сопляк, по-хорошему разговаривают!

Эх! Как же мне сейчас хреново… Вот жешь, самка собаки! Ведь шантажирует внаглую. И что делать? Я поёрзал на табурете, посмотрел на следака… и вдруг успокоился. Да и хрен с ней, с этой Францией. Хотел выгадать время и через два года поступить в Мурмелонскую авиационную школу, но раз не получается, то через четыре года поступлю в школу пилотов в Одессе, а не выйдет поступить в Одессе, в «Каче» на пилота выучусь, а не примут в Качинское, так лётных училищ в СССР хватает. Потеряю ещё два-три года, но поступлю. А пока в аэроклуб ходить начну. Вот мама-то как обрадуется, что я остаюсь в Одессе!

— А звони! Что, так хреново в ГПУ с кадрами стало, что уже и детей вербуете? Плевать, я и без Франции проживу.

— А это смотря как жить будешь, гражданин Лапин. Можно и на свободе, а можно и за колючей проволокой. Хотел я с тобой по-хорошему обойтись, да видимо не получается у нас доверительного разговора. Хорошо, давай по-плохому! Есть на тебя сигнал, что ты японский шпион и завербован ещё во Владивостоке. Да и с легендой твоей прокол вышел. Никакой ты не еврей и папашка твой, не совсем тебе папочка. У того гражданина, на которого ты ссылаешься, вообще детей не было. Так что это ещё надо проверить, кто твои настоящие родители и каким таким макаром ты втёрся в доверие к своей нынешней приёмной матери. А может и её купили, и завербовали?

— Лапин, ты же не глупый? Понимаешь ведь, чем это всё может для тебя и твоей матери закончиться? Кончай дурака валять, давай подписывай согласие о сотрудничестве и топай домой пока я добрый. Я уже и сам от тебя устал. А то на нары сейчас загремишь на весь срок пока следствие да разбирательство идёт. А там и реальный срок тебе впаяют, как японскому шпиону и скидок по малолетству тебе не будет.

Следователь продолжает что-то ещё говорить, но я его уже не слушаю. Меня начинает разбирать истерический смех. Бля… Да киношники ни грамма не соврали! Тут тебе и шантаж, и угрозы, и в японские шпионы уже записали! Я не выдержал и громко заржал, глядя на покрасневшего от злости следака, а сквозь смех только и смог произнести:

— Ну, ты и дебилоид! — вот тут-то мне и прилетело. Я в одну сторону, табурет в другую. Хрен его знает, то ли это я сумел увернуться, то ли он не смог толком дотянуться, но всё равно в скулу прилетело прилично. Попал бы он мне в зубы, так они на стол и высыпались бы кучкой. Крепкие парни в ГПУ работают, ничего не скажешь!

Но отделался только прикушенной губой и будущим синяком. Встав с пола, сплюнул тягучую, слегка кровящую слюну и усмехнулся. Не, в драку с тобой я не полезу. Тогда точно припишут сопротивление сотруднику органов и закроют без вариантов. А у меня немного другие планы на ближайшее будущее, и я ещё побарахтаюсь.

— Думал я, что ты по молодости лет оступился. Понимаю, всякое бывает. Можно простить дитя неразумное, вступившее на путь исправления. Но вижу, что ты преступник закоренелый и враг советской власти.

— Да иди ты… Лесом!

— Конвой! Увести задержанного в камеру!

Прошло уже, наверное, часа три, как я сижу в этой камере после допроса. Часов у меня нет, остались дома. Замёрз как цуцик. Стены ледяные, а штаны, футболка и лёгкая курточка совершенно не согревают. Матраса нет, на голых нарах лежать неуютно, а ещё пить хочется. Но поить и кормить меня видимо не собираются. «А в тюрьме сейчас ужин, макароны…»© Эх, хорошо вот было Василию Алибабаевичу, хоть и сидел, но кормили-то его по расписанию. А у мамы, я видел, на обед котлетки с картофельной пюрешкой должны были быть. Когда их теперь попробую? Печально вздыхаю. Ну вот надо же было так вляпаться на ровном месте. Ну вот что было тому теплоходу на сутки раньше отчалить?

Впрочем, чего это я себя раньше времени хороню? Ничего ещё не решено. Кстати, а ведь официально обвинение мне так и не было предьявлено и ордера на арест тоже так и не увидел. Да и то, что услышал от следователя на обвинение никак не тянет. Хрен они что смогут мне предъявить. Разве что нервы помотают, репутацию в унитаз сольют, промурыжат в камере СИЗО пару месяцев, в крайнем случае полгода или сколько сейчас следствие идёт? В итоге всё равно выпустят. Из Филармонии и так уволился в связи с отъездом, теперь Моня официальный худрук ансамбля. Во Францию мне дорога закрыта, разве что в Москву к Столярову уехать? А оно мне надо? Связать оставшуюся жизнь с музыкой? Не… Это не мой путь.

Останусь в Одессе. Попрошусь пианистом назад в ансамбль, вряд ли мне ребята откажут и пойду учиться в аэроклуб. Где-то читал что перед войной и там пилотов готовили. Но как-то этой темой раньше не интересовался, да и сравнивать возможности школы лётчиков и аэроклуба? Как небо и земля, никакого сравнения в боевой подготовке и выучке. Ну да ладно, будет день и будет пища. Как-то незаметно для себя пригрелся на голых досках и закемарил. Очнулся от лязга замка и сев на нарах сонно уставился на вошедшего следака. Блин! Вот что ему неймётся-то. Опять на допрос? Так и есть…

— Лапин, на выход. — Ну, на выход так на выход.

Но в этот раз меня доставили в другой кабинет. Смотрю на хозяина кабинета и тихо офигеваю. Сам товарищ Перцов, главный оперативник Одессы. Нихренасе, какие люди мной интересуются! С Юрием Моисеевичем мы даже немного знакомы. Конечно, не друзья-товарищи, но раньше отношения были неплохие. Он завсегдатай на концертах нашего ансамбля и несколько раз встречались с ним на театральных премьерах в театрах Одессы.

И вообще заметил ещё в прошлой жизни, что почти все руководители силовых структур являются почитателями и поклонниками муз. Не знаю с чем это связано, но ценители прекрасного там встречаются довольно часто. Причём не дилетанты, а действительно люди сведущие в искусстве. Может это у них такой комплекс нереализованных возможностей? Фиг их знает…

Перцов выходит из-за стола подходит ко мне и протягивает руку.

— Здравствуй, Миша! — и бросает моему сопровождающему: — Кубаткин, свободен! — тот молча козыряет и закрывает за собой дверь.

— Здравствуйте, Юрий Моисеевич. — осторожно пожимаю протянутую руку и замираю в ожидании дальнейшего.

— Проходи, Миша. Присаживайся. — Перцов указывает рукой на стул и возвращается на своё место. С минуту мы разглядываем друг друга и вдруг, видимо заметив ссадину на моём лице, он наклоняется ко мне через стол и взяв меня за подбородок начинает рассматривать мою скулу. Это происходит настолько неожиданно для меня, что я даже не успеваю отшатнуться. С его губ срывается короткий матерок на идиш, но я давно уже выучил самые ходовые выражения. Всё ж таки в Одессе живу. Перцов отпускает моё лицо и устало откидывается на спинку стула.

— Миша, произошло досадное недоразумение. Моему помощнику было дано поручение провести обычный инструктаж с отъезжающими, но он проявил излишнюю инициативу, вышел за рамки дозволенного и будет за это наказан. Поверь, этого не должно было произойти. Этот сотрудник работает у нас недавно. До того служил на границе с Польшей, и та служба наложила на него специфический отпечаток. Вот и случаются порой такие рецидивы. Чрезмерная подозрительность и постоянная бдительность хороши на границе, но порой они становятся второй натурой сотрудников ГПУ вот и требуется некоторое время, чтоб товарищи привыкли к мирной обстановке.

Ага, так я и поверил в «инструктаж». Меня уже инструктировали, когда выдавали заграничный паспорт. Не… Меня именно что вербовали, но раз контора «сдала взад», то и я не буду настаивать. Похоже, что Перцов действительно адекватный мужик, а этот Кубаткин видимо действовал по собственной инициативе. Вот неплохо было бы, если бы эта «инициатива» сама поимела инициатора раз несколько и, желательно, чтоб в особо извращённой форме. Что б впредь знал как мою маму пугать и свои кулаки распускать.

— Юрий Моисеевич, я это всё понимаю, но согласитесь крайне неприятно, когда тебя арестовывают и сажают в камеру. Внаглую шантажируют, вербуют, угрожают твоей семье и огульно обвиняют в том, о чём ты и понятия не имеешь. Такие «инициативные» только дискредитируют органы ГПУ и вреда от них больше, чем пользы. — Машинально трогаю скулу и слегка морщусь.

— Всё что наговорил тебе мой помощник забудь, как дурной сон. У ГПУ к тебе нет никаких претензий и вопросов. Никто тебя вербовать не собирается. Не скрою, твои способности нам интересны. Знание иностранных языков, успехи в музыке, да и твоё увлечение спортом мимо нас незаметно пройти не могли. Но это совсем не означает что мы будем привлекать тебя насильно, используя угрозы и шантаж.

— Да и чем тебя шантажировать? — Перцов усмехается и неожиданно пододвигает ко мне папку. — Забери свой паспорт и билет, заодно можешь почитать «компромат» на себя. Вот из-за него-то и возбудился мой помощник. Он ещё слишком молод и неопытен. Очевидных вещей не понимает. Как видишь, ГПУ тебе полностью доверяет и ничего не скрывает. — Я немного офигеваю от такой «открытости». Что-то не припомню, чтоб в моё время мне кто-то давал вот так же свободно почитать на себя «компру», хотя более чем уверен, что и в том времени на меня подобные папочки где-нибудь тоже лежали.

Не став отнекиваться, с интересом почитал что на меня «накопали» гепеушники. Ухмыльнулся «ориентировке» из Николаева, прочитав ответ из Владивостока поднял глаза на Перцова, ожидая от него каверзных вопросов. Но тот только мрачно кивнул на мой невысказанный вопрос. — Да, Миша, твоего папу звали Герш, его фамилия Лаптев и он погиб. Соболезную.

Но больше всего меня удивило то, что в папке лежал подробный «отчёт» о моём самом первом «экзамене», копии моего аттестата о полном среднем образовании, свидетельства об окончании Одесского Муздрамина и все справки о зачислениях и увольнениях с места работы и даже о выдаче нового паспорта с его данными. Блин! Это ж сколько времени на всё это ушло? Или папку завели уже давно и только пополняли «свежачком»? Это ж сколько лет я уже «под колпаком»? Нихренасе, как тут органы работают!

А с чего это я возомнил, что органы заинтересовались именно мною? Возможно, это моя мама под наблюдением, не зря же тогда Дзержинский «накачивал» своих сотрудников. Вполне вероятно с тех самых пор мама и находится под негласным надзором у чекистов и как только я засветился возле неё, так и меня взяли «в разработку». Надо маму обязательно предупредить! Чёрт… Неприятно чувствовать себя «объектом наблюдения».

На мысль о том, что нахожусь под плотным наблюдением у чекистов меня навели медицинские справки и выписки из протоколов моих медицинских осмотров, которые я регулярно прохожу дважды в год при самом деятельном участии моей «любимой медицинской комиссии». И все эти «исследования» вместе с медицинскими заключениями были аккуратно пронумерованы и подшиты в папку. А самой первой справкой лежала выписка из «Журнала учёта» о доставлении моего бессознательного тела в Одесскую «Советскую народную больницу», более известную как «Еврейская».

Ну, Семён Маркович, ну красава! И как тебе только удалось это провернуть? Да эта ж бумажка, всем бумагам — бумага! «Окончательная бумажка. Фактическая! Настоящая!! Броня!!!!» © И теперь мне понятно, почему Перцов мне не задаёт вопросов. Толку-то, если в каждом медицинском заключении только подтверждается диагноз «ретроградная амнезия» и спрашивать меня о прошлом бесполезно. А всё настоящее лежит на виду и вопросов не вызывает. Я аккуратно закрываю папку и передвигаю её назад.

— Спасибо за доверие, Юрий Моисеевич. Можно у вас попросить совета? — и получив утверждающий кивок, продолжаю: — Как я понимаю, моя поездка состоится. И вот что меня беспокоит. Музыкальный мир не такой уж большой, как это может показаться со стороны, наоборот, он довольно тесный. И все музыканты друг друга хорошо знают и общаются меж собой. И поддерживают отношения не только друг с другом, но и с актёрами, поэтами, писателями. Вы это можете видеть и у нас в Одессе. То же самое будет и в Париже, а там много эмигрантов из бывшей Российской империи.

— Есть даже Парижская русская консерватория и с этого года она, насколько мне известно, находится под управлением Русского музыкального общества. Волей-неволей, но мне придётся сталкиваться с музыкантами, поэтами и другими представителями русской эмиграции, проживающими за границей. Избежать их общества не удастся, да и будет это выглядеть подозрительно и нелепо. Будто бы мы их боимся. Их тлетворного влияния я не опасаюсь. Скорее, это они станут опасаться меня и моего влияния на окружающих, когда поймут, что в Советском Союзе есть и музыка и музыканты. Что после их отъезда наш музыкальный мир не рухнул и уже подрастает достойная молодая смена.

— Вы меня хорошо знаете и понимаете, что белоэмигранты на меня повлиять не смогут и свою Советскую Родину я не подведу. Но меня могут не понять сотрудники нашего посольства, узнав о таких встречах. И как мне быть? Что Вы можете мне посоветовать? Могу ли я рассчитывать на вашу помощь и в случае чего сослаться на то, что Вы санкционировали такие встречи? И ещё, богема довольно болтлива и любит показать свою значимость и осведомлённость. Если вдруг я узнаю какую-нибудь информацию, представляющую по моему мнению интерес для Советского Союза, к кому мне следует обратиться?

Да уж… Вот это я загрузил главного оперативника! Аж завис, как комп «заглотивший» червя. Понимаю его. И «морковка» вкусная (не зря же я ему на болтливость богемы намекнул), но и ответственность немалая тоже присутствует. Всё-таки я не чекист, не «агент под прикрытием» и даже не сексот. А в случае чего спросят лично с него. Имеет ли он вообще право брать на себя такую ответственность и как ни крути, но, по сути, внедрять своего «агента влияния» в белоэмигрантскую среду?

Однако «висел» Юрий Моисеевич не так уж и долго, минут пять, не больше. И решение принял самостоятельно, не став отнекиваться и ссылаться на мнение вышестоящих товарищей и на то, что ему надо «посоветоваться». Даже сомнений своих не стал от меня скрывать. Достав большой носовой платок тщательно промокнул со лба выступившую испарину, так же тщательно протёр очки и внимательно меня оглядел, словно увидев в первый раз.

— А интересный ты человек, Миша. «Сплошная загадка», как о тебе говорит Борух Израилевич. Умеешь ты подкидывать неожиданные сюрпризы. С одной стороны, я сейчас должен категорически запретить тебе любые контакты с белоэмигрантами и в то же время понимаю, что это практически невозможно. Тут ты прав. Но я могу потребовать свести эти контакты к необходимому минимуму, но опять же, кто будет контролировать этот минимум, и кто станет определять нужен тебе этот контакт или нет? И что такого интересного ты можешь услышать в пьяной болтовне этого «говна нации»? Существует всего лишь ничтожный процент на то, что ты уловишь что-то ценное. Но опять же… он существует.

— Так что я принял следующее решение. По приезду в Париж сразу же отправишься в советское посольство, тем более что тебе всё равно надо будет там появиться и отметится о прибытии. Встретишься с советским полпредом Довгалевским. С Валерианом Савельевичем я лично знаком ещё по работе в Киеве. Он будет в курсе твоего приезда и назначит тебе время встречи. Официальная причина визита — согласование графика твоих концертов для служащих советских учреждений, работающих во Франции.

— При встрече передашь Довгалевскому мой привет и скажешь, что я лично санкционировал твои встречи с белоэмигрантской богемой. Только постарайся сказать об этом наедине, не надо чтоб остальные посольские были в курсе такого разрешения именно от меня, как сотрудника органов ГПУ. Вот с Валерианом Савельевичем и обсудишь все дальнейшие вопросы сотрудничества. Он сам решит, как лучше всё устроить.

— Юрий Моисеевич! Какие концерты? Да у меня на них и времени не будет, я же в Париж учится еду! И какая встреча с послом? Где он и где я? Да пошлёт меня товарищ Довгалевский… лесом, чтоб время у него не отнимал и прав будет!

— Насчёт встречи не переживай, это не твоя забота. А концерты давать придётся, это лучшее прикрытие для ваших встреч. Получишь направление от Одесской филармонии в творческую командировку в распоряжение советского посольства во Франции. Думаю, они в Париже от такого подарка не откажутся и придумают, где и как тебя лучше использовать. Нечего тебе во Франции баклуши бить и по парижским кабакам шляться.

— Думаешь я не догадываюсь, о чём ты сейчас мечтаешь? Шалишь! Я тоже студентом был и ещё не забыл о чём в первую очередь студиоз думает… Как бы пузо посытнее набить да сговорчивую девицу подешевле снять! Так что даже и не помышляй о разгульной и вольготной жизни. Нет у нас на это времени, Миша! Заодно и под присмотром будешь.

— Но Юрий Моисеевич! Какая ещё к лешему «творческая командировка»? Кем? Я же оперный дирижёр по диплому, но только нашим ансамблем и дирижировал. У посольства что, свой ансамбль имеется? Так это с утра до ночи надо репетировать, а учиться когда? И какое нафиг направление от филармонии? Я ж оттуда неделю назад как уволился! Да вы себе хоть представляете, сколько времени потребуется чтоб опять на работу устроиться и такое направление получить? Да я только на стажировку во Францию от Муздрамина два месяца оформлялся! А у меня теплоход завтра в одиннадцать! — я не на шутку разошёлся от открывшихся перспектив застрять в Одессе ещё на пару месяцев.

— Фу, Миша. Шо ты так ругаешься, как тот биндюжник в пивной? Разве твоя мама этому тебя учила?

— Извините. — смущённо шмыгнув носом я потупился. — Немного волнуюсь, вот и сорвалось.

— А не надо волноваться понапрасну, вот тебе бумага, пиши заявление. — и заметив моё недоумение, пояснил: — Ты же не только дирижёр, но и пианист? Вот и пиши заявление в филармонию о приёме на ставку пианиста.

— Но Юрий Моисеевич, если меня отправят в творческую командировку от филармонии, то значит и суточные с авансом выдадут? А в какой валюте? Советские червонцы за границей бесполезны, а иностранной валютой филармония не располагает, да и была бы, всё равно вывозить её за границу не имею права. И что мне делать во Франции без денег? Одно дело обычный студент и совсем другое давать концерты. У меня даже костюма подходящего для выступлений нет. А сценический костюм стоит дорого!

Перцов вновь ненадолго задумывается, машинально барабаня пальцами по столешнице, но спустя пару минут решительно хмыкает и неожиданно мне подмигивает.

— Ничего Миша, мы этот вопрос решим. Советские музыканты за рубежом должны достойно представлять нашу Советскую Родину! — взглянул на часы и поморщился. — Сегодня уже не успеют, но завтра с утра тебе документы оформят и привезут прямо на пристань к трапу. В крайнем случае получишь их уже в посольстве, только оставь там свой будущий адрес проживания, чтоб тебя не разыскивали по всему Парижу.

Убрав моё заявление о приёме в филармонию в папку, чекист немного помолчал и произнёс:

— А в твоём деле будет сделана запись, что беседа с тобой проведена, все формальные разъяснения о том как должен себя вести советский человек за пределами Родины даны. Ты их осознал, проникся и тебе рекомендовано во Франции активно пропагандировать советскую музыку и советский образ жизни, в том числе и в среде эмиграции.

— По тебе и твоему поведению будут судить обо всей нашей Советской Родине, так что не подведи. Миша, только не вздумай там играть в шпионов и заниматься самодеятельностью. Это я тебе категорически запрещаю. Слышишь? Категорически! У тебя нет ни опыта, ни соответствующих навыков. Да и враги там такие, что ты им на один зуб. Проглотят и не заметят. А ты нужен живой и здоровый, и нашей стране, и твоей маме.

Наша беседа подошла к своему логическому завершению и по всему выходило, что нам пора уже раскланиваться и прощаться, но Юрий Моисеевич явно хочет что-то мне сказать ещё, но по какой-то причине пока нерешительно мнётся. Наконец он отваживается:

— Миша. Я хотел бы через тебя передать своё искреннее уважение твоей маме и в свою очередь попросить её, чтоб она навестила одну нашу общую знакомую. У которой сегодня уже была и сообщила ей что я сделал всё что было в моих силах. И теперь между нами нет никаких препятствий.

Ха! Так вот оказывается из-за какого холма «прискакала кавалерия». Знаем мы эту «общую знакомую», Зоеньку Вансович — актрису из Театра Революции, претендующую на роль Элизабет Суонн в моём спектакле. Хм, а у Юрия Моисеевича губа-то не дура. Ну мама! Даже не ожидал от неё, что она нанесёт ГПУ такой подлый и коварный удар по самому сокровенному… по бейцам! Еле удерживая ухмылку, согласно киваю смущённому чекисту.

— Хорошо, Юрий Моисеевич, обязательно передам.

— Вот и прекрасно! — оживляется мой собеседник. — Сейчас тебя отвезут прямо домой. Счастливого тебе пути и успехов в твоих делах.

На прощание мы пожимаем друг другу руки и уже через полчаса весело насвистывая я вхожу во двор дома, где прожил последние шесть лет.

— Мишка! — восторженный вопль разорвал сонную тишину, ураганный вихрь промчался по двору в мою сторону и подпрыгнув повис на моей шее перекрыв мне весь обзор гривой волнистых рыжевато-каштановых волос и вжимаясь в меня всеми своими аппетитными округлостями. — А я говорила, что ты ни в чём не виноват и это ошибка. И что тебя скоро выпустят. Я же права? Тебя же отпустили? — Сонечка откинув голову назад требовательно смотрит мне в глаза, продолжая обнимать за шею и не торопясь высвобождаться из моих рук, которыми я вынужденно обхватил её чуть пониже попы, чтоб она не упала.

Вот шельма! Знает же как я на неё реагирую и продолжает провоцировать при каждом удобном случае. Уже и тётя Бэлла вразумляла её мокрым полотенцем по попе, и мама как-то пыталась с ней поговорить. Бесполезно. Она словно зациклилась на мне. Не, так-то по началу у нас с ней отношения были просто дружеские. Года три назад так вообще на время забыла о нашей компании «малолеток». Сонечка начала «округляться» в нужных местах постепенно превращаясь в девушку, а мы-то так и оставались «мелюзгой». Но два года назад после мутации моего голоса я тоже начал превращаться из подростка в юношу.

И вот в прошлом году в конце июня с какого-то перепуга Сонечка напросилась с нами на пляж. Уж года два как ходила только в компании девушек с нашей улицы, а тут увязалась с нами. Братьям было по барабану, их девчонки пока ещё не особо интересовали, и они шли просто купаться. Я, в общем-то, тоже шёл купаться. Но практически всё время проведённое на пляже любовался только Соней.

Смесь болгарской и еврейской крови дали поразительный результат. Уже тогда, в свои пятнадцать лет Сонечка была уже полностью сформировавшейся девушкой. И вполне себе привлекательной на вид. Что же из неё выйдет года через два-три? И я заметил, что исподтишка Сонечка тоже бросает взгляды в мою сторону. Мы делаем вид что не замечаем взглядов друг друга, но интерес у нас взаимный.

Осторожно оторвав прилипшую ко мне Соню и опустив её наконец-то на плитки двора, перевожу дух. Чёртовы гормоны, теперь-то и они ещё на мою голову. И за что мне это всё? На моё счастье, во двор высыпали немногочисленные по причине рабочего времени жильцы, шумно радующиеся моему возвращению. Приятно, что ни говори.

Братья радостно колотят меня по плечам их дед довольно щурится, престарелая Анаит доковыляла до меня и тоже осторожно трогает руками словно пытаясь убедиться, что я живой и из плоти, а не злой армянский дух. В дверях своей квартиры уперев руки в бока стоит вечно всем недовольная Хедва и на этот раз вроде бы как тоже дружелюбно улыбается мне. Даже Цыган вылез из своей берлоги, а делает он это исключительно редко. Подойдя и поздоровавшись, сразу обращает внимание на свежую ссадину.

— Били?

— Не. Инструктировали. — И мы оба понимающе ухмыляемся.

— Сыночка! — на галерее стоит моя мама и с тревогой смотрит на меня.

— Мама! — забыв обо всём на свете пулей взлетаю наверх и обнимаю дорогого мне человека.

Уже объявили, что до отхода теплохода «Крым» остаётся полчаса. Пассажиров попросили подняться и пройти в свои каюты, чтоб оставить там вещи и не громоздиться с ними на палубе. Засуетились грузчики, у которых ещё не весь груз был поднят на борт и в этот момент чуть ли не галопом на пристань вылетела пролётка и сбавляя скорость чтоб не подавить толпу провожающих направилась к трапу.

— Лапин! — громкий окрик заставляет меня обернуться в сторону представительной мадам привставшей в пролётке в безуспешной попытке разглядеть меня в толпе отплывающих и провожающих. О! Олеся Петровна, бухгалтер филармонии собственной персоной. Чем-то она мне напоминает Нонну Мордюкову из моей прошлой жизни. И своими статями, и бесцеремонностью управдома из «Бриллиантовой руки». Лучше её лишний раз не сердить, а то мигом «отключит газ». Я быстро направляюсь к пролётке и за мной послушно тянутся все мои немногочисленные провожающие.

— Здравствуйте, Олеся Петровна!

— Миша! И где ты ходишь? Ба-атюш-шки, какой щикарный вид! — бухгалтерша оценивающе оглядывает меня сверху донизу. — Одет как лондонский жених, а я получается, как глупенькая лялька за ради тебя по всей Одессе должна два дня бегать? Хорошо Лапин, я это запомню. Сейчас мне некогда, но я тебе этого не забуду!

Так и не выйдя из пролётки бухгалтерша раскрывает свой большой ридикюль и принимается доставать из него различные предметы и первым достаёт блокнот. Дотошностью и скрупулёзностью Олеся Петровна славится на всю Одессу, поэтому я даже не удивляюсь, когда она начинает по порядку отмечать галочками свой список.

— Ага, удостоверение. Лапин, распишись! — и я становлюсь счастливым обладателем зелёных картонных корочек, где во вкладыше чёрным по белому записано, что я являюсь пианистом Одесской филармонии и даже вклеена моя фотография 3×4 с уголком и печатью филармонии. Нифигасе, да у меня такого удостоверения не было, даже когда я работал худруком ансамбля!

— Так! — Олеся Петровна как-то изумлённо смотрит в свой ридикюль, затем на мою маму и неожиданно склонившись ко мне тихим заговорщицким голосом спрашивает: — Миша, признайся честно, я совсем чего-то не понимаю, или ты внебрачный сын кого-то оттуда? — и бухгалтерша указывает глазами в небо. — Мне вот-таки немножечко интересно, а за ради кого ещё ГПУ имеет такое счастье поставить на уши и всю Филармонию, и весь Госбанк?

— Ты бы знал какой у нас там сейчас стоит кипишь! Со вчера тебя уже все принимают на вакансию пианиста, которой с утра ещё не было, причём по самой высшей ставке, тут же оформляют заграничную командировку и заставляют рассчитать всё до копейки. Все кадры и бухгалтерия пьют валерьянку, а я уже вся такая в мыле, несусь как скаковая лошадь в наше отделение госбанка с платёжным поручением на валюту!

— А сегодня уже получаю в кассе твои суточные и аванс в полном объёме и в долларах! При этом управляющий Давид Натанович сидит на месте кассира, имеет бледный вид и благоухает валерьянкой как на своём первом свидании. И не падает в обморок только потому, что рядом стоит молодой и симпатичный сотрудник ГПУ. Кстати, возьми эту бумагу, он передал для тебя разрешение на вывоз валюты за границу, пожелал счастливого пути и просил не держать на него зла.

— Мишенька, ты с ним знаком? Не правда ли, он просто душка? Ой! Да вон же он! — и Олеся Петровна кому-то радостно машет рукой. Оглядываюсь и замечаю возле трапа двух пограничников и Кубаткина собственной персоной. Все трое смотрят в мою сторону, помощник Перцова что-то говорит пограничникам и те согласно кивают. Заметив мой взгляд, чекист чуть склоняет голову в приветствии. Делать нечего, раскланиваюсь в ответ. Вот скандала мне тут ещё не хватало, так что перетерпим, недолго осталось.

— Здесь суточные за два года вперёд из расчёта один рубль семьдесят пять копеек в день, в пересчёте на доллары. Учти! Если за эти два года суточные будут увеличены, то ты сверху не получишь уже ни цента. А если уменьшат, то вычтем из зарплаты после командировки. — и как-то грустно уточняет: — Вычтем в рублях. Пересчитай и распишись в ведомости. Да куда ж ты сразу-то лезешь расписываться? Сначала пересчитай, это же подотчётная сумма! Ещё не хватало чтоб ты потом говорил, что я тебе что-то не додала! — возмущение бухгалтерши не поддаётся описанию. Пришлось пересчитывать тоненькую пачку долларов у неё на глазах и сообщать, что вся сумма получена полностью.

— Отлично! Вот твой аванс в счёт будущих выступлений, тоже за два года и тоже в валюте. Заруби себе на носу, Лапин, если вдруг станешь филонить и заработаешь денег меньше выданного тебе сейчас аванса… мы найдём способ как взыскать с тебя недостачу! — ещё одна, но более внушительная пачка американских долларов переходит в мои руки. — Пересчитай и распишись в ведомости.

— Авансовый отчёт составишь после возвращения с гастролей. Включишь туда проезд на общественном транспорте и расходы на гостиницу. Запомни, никаких люксовых номеров и королевских апартаментов! Питание только в столовых, никаких ресторанов и чаевых. И не шикуй там! А то были деятели… Олеся Петровна насмешливо фыркает, видимо вспомнив случавшиеся преценденты.

— И не забывай для отчёта собирать билеты за проезд в трамваях и автобусах, за такси оплачивать не будем!

— А за метро?

— Шо? Ты бы вот сейчас не умничал Лапин, а? Тебе это не идёт!

— Так… Вот твоё командировочное предписание в посольство Советского Союза во Франции для проведения сольных гастролей! — и словно сама себе не веря, Олеся Петровна как-то даже торжественно вручает мне большой и плотный конверт, в котором видимо и находится предписание. А затем окинув всех нас задумчивым взглядом, вдруг как-то жалобно произносит:

— Ой, вей! И как вам это нравится? У этого рыжего шлимазла ещё молоко на губах не обсохло, а он таки имеет самый щикарный ансамбль в Одессе, гастролирующий по всей Украине! — пухленький пальчик Олеси Петровны обвиняюще нацеливается в сторону Мони. — И это при том, шо в филармонии полно настоящих талантов.

— А этот… этот… — голос бухгалтерши чуть подрагивает, но видимо так и не найдя для меня подходящего эпитета, она продолжает: — От горшка два вершка, а у него уже СОЛЬНЫЕ ГАСТРОЛИ ВО ФРАНЦИИ! — заключительная часть фразы звучит громким трагическим шёпотом. Олеся Петровна словно враз обессилев откидывается на сиденье пролётки и начинает как веером обмахиваться блокнотом. — Или мир сошёл с ума. Или я совсем больная! — и уже извозчику. — Шо стоим? Трогай!

Наступает время прощания. Первым подходит Модест, как-то стеснительно меня обнимает и восторженно шепчет:

— Мишка! Ну ты даёшь! Сольные концерты в Париже! — я тоже его обнимаю и успокаивающе похлопываю по спине:

— Ничего Моня, настанет день, и ты с ансамблем тоже будешь гастролировать по заграницам!

Братья обнимают меня по очереди и молча. Как-то подозрительно шмыгают носами и отводят взгляды в сторону.

— Чего приуныли? Выше нос! Передавайте от меня привет Аркадию и чтоб к моему возвращению уже стали чемпионами Одессы. А то приеду и вам обоим задницы надеру!

Братья прыскают и начинают улыбаться.

— То-то же. Смотрите у меня! — я шутливо показываю кулак.

Ко мне подходит Сонечка и как-то растерянно на меня смотрит. А ведь я перерос её уже на полголовы, даже и не заметил когда. Любуюсь девушкой и немного грущу. Может и не надо было всего этого? Всех этих поездок и расставаний? Я же вижу, что она в меня влюблена. «Чего ж тебе ещё надо, собака?…ну так и женись, хороняка!» © А хрен его знает, Иван Васильевич, чего мне надо. Если бы не знал будущего… С Лорой мы тоже не спешили. Считали, что у нас ещё вся жизнь впереди. Оба учились, как-то не до женитьбы было. Ведь в нашем понятии женитьба это что? Правильно, «дети, пелёнки-распашонки», а вон как оно всё впоследствии повернулось. И страна изменилась и любовь на нет сошла. А ведь была!

А Сонечка, вот она, рядом. Только и ждёт от меня ласкового взгляда и шага навстречу. Как же только и сумел-то удержаться от этого «шага», даже сам себе теперь не представляю. Это ведь мне по паспорту только четырнадцать лет, но я давно уже понял, что Семён Маркович что-то намудрил с моим возрастом и я минимум на пару лет старше. Да и мама наверняка об этом догадывается, но помалкивает. А «бьют-то не по паспорту», гормоны так вообще бьют по голове. И если бы не знал о грядущем, или просто махнул на всё рукой и плыл по течению, то возможно у нас Соней и было бы совместное будущее.

Но я знал. Знал, что нас ждёт и готовился к этому, а потому и не подпускал девушку к себе слишком близко. Зачем ломать жизнь хорошему человеку? «Глупости не стоит делать даже со скуки».© Правильно об этом сказал Борис Васильев в своей повести «А зори здесь тихие». Ничего хорошего из нашей близости всё равно бы не получилось. Я уеду, а она останется. И кому от этого станет лучше или легче? Я осторожно беру девушку за руку и привлекаю к себе.

Хочу «по-братски» целомудренно поцеловать её в щёчку, но она вдруг приподнимается на носочки и обвивает мою шею руками. Наши губы встречаются и вдруг помимо сознания мои руки сами бережно обхватывают Сонечку, и я с нежностью прижимаю её к себе. Мир вокруг нас замирает и вдруг наступает оглушительная тишина. Сколько по времени длится этот миг я не знаю, наверное, столько, насколько нам хватило дыхания. Постепенно звуки возвращаются.

Где-то сбоку смущённо кряхтит Моня, озадаченно хихикают братья. Совсем рядом раздаётся чей-то залихватский посвист, и кто-то из провожающих громко и завистливо мне советует:

— Эй, хлопчик! Забирай дивчину с собой, а то не успеешь оглянуться, как твою кралю уведут!

Мы приходим в себя и наш «братский» поцелуй прекращается. Слышится насмешливый мамин голос:

— Ну шо, голубки, уже попрощались? Или мама так и будет стоять как в очереди на Привозе? — и вдруг выдаёт: — Эх, Мишка! Был бы ты на пару лет постарше, я б тебе первая посоветовала заделать Соньке ребёночка, чтоб девчонка угомонилась уже! Или вы успели и нам с Бэллой теперь ждать сюрприза? — голос мамы становится подозрительным. Сонечка испуганно вспискивает и вырывается из моих рук.

— Ладно, с тобой я дома поговорю! — снисходительно, но многообещающе намекает мама и отстранив Соню в сторону кладёт ладони на мои плечи и вглядывается в моё лицо словно стараясь его запомнить. А затем опускает голову на мою грудь и её плечи начинают вздрагивать.

— Мама, ну ты чего? Не плачь, всё будет нормально. Я скоро приеду, отучусь и вернусь, и мы снова будем вместе! — но мама продолжает всхлипывать, уткнувшись в моё плечо и вдруг приникнув к самому уху жарко свозь слёзы шепчет:

— Мишенька, сыночек! Не надо! Не возвращайся! Я знаю, у тебя всё будет хорошо, ты умный, ты устроишься там. Только не возвращайся! Я буду щастлива здесь за тебя, если буду знать, что и у тебя там всё хорошо! — оторопело отстраняюсь от мамы и смотрю в мокрые от слёз глаза. Затем в отрицании медленно мотаю головой.

— Нет, Мама. Я вернусь. Я обязательно вернусь! — расцеловываю её в обе щёки и подхватив саквояж бегу к трапу, который уже собираются убирать. Пограничник мельком просматривает мой паспорт и козырнув желает счастливого пути. Досмотра багажа нет. Кубаткина не вижу и рад этому. Глаза б мои на него не смотрели! Быстро поднимаюсь на палубу и проталкиваюсь к ограждению. Смотрю на причал и нахожу своих.

Моня машет обоими руками как ветряная мельница и подпрыгивает на месте чтоб его лучше было видно. Машу в ответ, и он перестаёт подпрыгивать, но руками машет ещё активнее. Братья радостно скалятся и что-то пытаются мне кричать, но уже ничего не слышно из-за сплошного гвалта с обоих сторон. Мама стоит и не отрываясь смотрит на меня обнимая за плечи Сонечку, а та рыдает уткнувшись лицом в мамину грудь.

Портовый буксир даёт два сигнала ревуном и начинает разворачивать теплоход носом к выходу в море. Полоса воды между кораблём и причальной стенкой становится всё шире и вот уже причал начинает отдаляться. По палубе пробегает дрожь от работы двух дизельных двигателей, за кормой слышен шум бурлящей воды от заработавших на холостом ходу винтов и наконец раздаётся резкий звук теплоходного ревуна, сигнализирующий буксиру и пассажирам, что «Крым» полностью готов к самостоятельному движению.

Вода за кормой вспенивается и под протяжный басовитый гудок мы отправляемся в плавание. Полной грудью вдыхаю в себя морской воздух. На память приходит замечательная и немного грустная песня Одесского поэта и музыканта Евгения Кричмана в исполнении Михаила Шуфутинского, которая так и называется: «Пахнет морем».

Прощай Одесса!