Франкенштейн: Антология (2012)

РОБЕРТА ЛЭННЕС Совершенная Женщина

Роберта Лэннес родилась в Южной Калифорнии, где более двадцати лет преподавала английский язык, искусство и смежные дисциплины в средней школе. В начале 1970-х годов, непродолжительное время проработав в комеди-клубе, Лэннес стала писать для других комедийных актеров и литературных журналов.

В 1986 году она блистательно дебютировала в жанре хоррор, напечатав рассказ «Прощай, мрачная любовь» («Goodbye Dark Love») в антологии Денниса Этчисона «Острый край» («The Cutting Edge»). После этого оригинальные произведения Лэннес в жанре темное фэнтези появлялись в таких изданиях, как «Лорд Джон Десятый» («Lord John Теп»), «Fantasy Tales», «Грязные панки» («Splatterpunks») и «Грязные панки 2» («Splatterpunks II»), «Секс с чужаками» («Alien Sex»), «Хроники Брэдбери» («The Bradbury Chronicles»), «Все еще мертвый» («Still Dead»), «Темные голоса 5» («Dark Voices 5»), «Порт смерти» («Deathport»), «Оборотни» («Mammoth Book of Werewolves»), «Лучшие новые ужасы. Выпуск 3» («Best New Horror 3»), «Лучшее за год. Фэнтези» («The Year's Best Fantasy») и «Ужасы. Седьмой ежегодный сборник» («Horror Seventh Annual Collection»). Помимо писательской деятельности, она вместе со Стивом Барнесом вела шоу на радиостанции «KPFK» в Лос-Анджелесе.

Лэннес рассказывает о том, как у нее родилась идея «Совершенной женщины»: «Шел жаркий спор о причинах возникновения гомосексуальности. Тогда я по наивности полагала, что сексуальная ориентация зависит от воспитания, окружения, обстоятельств и личных предпочтений. Защищая свою позицию, я попыталась сформулировать причины, определяющие предпочтения, и воспользовалась такими психологическими терминами, как „моделирование“ и „реактивное образование“. Меня сразу же обвинили в том, что я полагаюсь на аргументы неточной науки. И тогда я поняла, что мне недостает знаний (а всем нам хорошо известно, знание — сила).

Рассердившись, я отправилась домой и принялась читать. Появившиеся недавно научные теории о генетической предопределенности пола, которые тут же подхватили и широко разрекламировали гей-сообщества, позволили мне в более широком контексте посмотреть на проблему гомосексуальности. Сексуальные предпочтения определяются нашими клетками. Этот рассказ написан для тех невежд, которые продолжают с упорством идиотов верить, что гомосексуалисты и транссексуалы имеют возможность выбора».

Я слепая и немая. У меня еще нет рук и ног. И, просыпаясь, я, к сожалению, не могу потянуться и пошевелить пальцами. Мне еще так много не хватает, и всякий раз, когда возникает желание провести рукой по волосам или увидеть играющий красками закат, мне становится очень грустно. Но в конце концов я сама согласилась на это.

В шесть утра приезжает медсестра и сообщает мне о времени суток. Другого способа определить, который час, у меня нет, остается верить на слово. А я отлично знаю, как лживы могут быть слова. По ночам со мной сидит сестра доктора. Она говорит, что у нее бессонница и ей нравится сидеть и читать, когда я сплю. Я ей не верю. Пытаться определить правдивость слов этих двух женщин — единственное, чем я время от времени себя развлекаю. На данной стадии я фактически только мозг.

Утренний ритуал ограничивается умыванием, кормлением и удалением моих скопившихся за ночь физиологических выделений. Одна из двух медсестер, что ухаживают за мной в дневное время, включает классическую музыку. Я улыбаюсь и издаю одобрительное мычание. Из них двоих она — моя любимая.

Умывание — процедура, с одной стороны, приятная и успокаивающая, с другой — весьма болезненная. Прочищаются трубки, которые вьются змеями от моих плеч и бедер вниз, напоминая собой странные одежды из синтетической кожи; области вокруг них моются щеткой, таким образом удаляются ороговевшие клетки, затем эти места смазываются антибактерицидной мазью. Эта часть процедуры особенно мучительная и сопровождается лишь моими страдальческими стонами. Если боль становится невыносимой, мне дают опиаты.

Когда я под допингом, я не могу наслаждаться самой приятной частью моего умывания. Одна из медсестер, моя любимая, водит мягкой мыльной губкой по моим новым соскам, а затем скользит вниз, к нежной и жадной плоти между моими будущими ногами. Я уверена, выражение моего лица и судороги тела, вызванные оргазмом и ей тоже доставляют удовольствие. Я слышу, как учащается ее дыхание.

После утренних процедур меня оставляют в полной темноте. Тихо, не отвлекая и не раздражая, играет музыка, так что я могу предаться мечтам о будущем, оплакивая свое печальное прошлое. Потом приезжает доктор.

Доктор. О! Я отлично помню его лицо и его руки с длинными тонкими пальцами, как у пианиста. Он высокий и стройный, у него вьющиеся каштановые волосы. Конечно, я сделала свой выбор не потому, что он привлекательный, умный и красноречивый мужчина, хотя это в значительной степени повлияло на принятие решения. Я хорошо помню тот вечер, когда он пришел ко мне. В память врезалось каждое его слово.

Рак лишил меня груди и лимфатических узлов, я проходила курс жестокой химиотерапии и осталась без волос. Прогнозы были неутешительными. Доктор появился в палате после того, как завершились часы приема посетителей. Ко мне никто не приходил, никто не нарушал культивируемое отшельничество дожившей до семидесяти восьми лет писательницы. Поэтому, когда двое незнакомых мужчин в уличной одежде вошли в палату и направились к моей кровати, я смертельно испугалась и приготовилась звать на помощь медсестру.

Меня остановил мужчина постарше:

— Мисс Крейг, не волнуйтесь, я доктор. — У него был низкий приятный голос.

Я ответила в привычной для себя резкой недоброжелательной манере:

— Что вам нужно?

Он внимательно посмотрел на мои высохшие, обтянутые морщинистой кожей руки, которые я скрестила на груди, лишенной признаков женского пола.

— Я восхищаюсь вашими книгами. Вы изумительно описываете жизнь художников и особенно музыкантов эпохи Возрождения, так достоверно, с такими подробностями.

— Ну что ж, я вижу, вы мужчина со вкусом и сомнительными нравственными принципами. Вам нравится история, изложенная с некоторой долей сенсационности и местами смешанная со сплетнями и домыслами.

Он усмехнулся на мое замечание. Я помню, как мне в тот момент стало горько от мысли, что я ничем не могу привлечь внимание такого мужчины. Мужчины, который восхищался тем же, чем и я.

— Я надеюсь, вы не обидитесь на меня за то, что я ознакомился с вашей медицинской картой. Я не онколог, но мне показалось, что вы позволили себе некоторую неосторожность и запустили болезнь.

— А вам не кажется, что я сейчас сполна плачу за эту оплошность?

— Да, к сожалению. Но, несмотря на это, я хочу дать вам надежду на спасение.

Я попыталась сесть, он протянул руку, чтобы поднять повыше изголовье кровати. Я вскинула бровь и смерила его неодобрительным взглядом:

— С какой стати вы решили, что можете предложить мне нечто такое, чего не нашлось в арсенале целой группы врачей?

— Ваши прогнозы не внушают оптимизма, а возраст весьма преклонный. Я уже давал людям надежду на новую жизнь, хочу и вам это предложить. — Он кивнул в сторону своего молодого спутника.

Я покосилась на него поверх очков и не заметила в нем ничего примечательного.

— Ну и каким же образом вы хотите вернуть меня к жизни? Магическими заклинаниями? Эликсиром молодости? Серией хирургических операций?

— Это не панацея, мисс Крейг. Чтобы не вдаваться в подробности и не пугать вас медицинскими терминами, я скажу кратко: это трансплантация мозга в совершенно новое, жизнеспособное тело. — Он настороженно ждал моего ответа.

Если бы мне предложили подобное до того, как я заболела раком, я не знаю, как бы отреагировала, но сейчас, лежа на больничной койке, старая, лишенная остатков сил, раздавленная депрессией, без надежды когда-нибудь встать на ноги, я искренне рассмеялась. И лишь потом задумалась.

Доктор слегка растерялся, услышав мой смех. Полагаю, он ожидал, что я, скорее, удивлюсь или испугаюсь. Я и сама не знаю, почему рассмеялась, но мне это доставило удовольствие.

— Это вполне серьезное предложение, мисс Крейг. Существует много причин, заставивших меня остановить свой выбор на вас, и одна из них — ваш прагматизм.

Он казался мне таким молодым, таким уязвимым, охваченным искренним возмущением. Я просто влюбилась в него.

— Мой дорогой доктор…

— Доктор Чернофски… Кеннет.

— Доктор Чернофски, совершенно очевидно, что вы глубоко верите в то, что делаете. Но я думаю, вам никогда не доводилось быть на моем месте. Знаете ли, не каждый день обращаются с такими фантастическими предложениями.

— Да, это действительно фантастическое предложение. Исключительно редкое и потрясающее, как и вы сами, мисс Крейг. Ваш ум — уникальное явление. Нельзя допустить, чтобы он угас навсегда. Подумайте. Я моту создать для вас такое тело, какое вы только пожелаете. Когда дело касается хирургии, я и Леонардо да Винчи, и Микеланджело в одном лице. — Он обхватил за плечи своего молодого спутника и подвел его к моей кровати. — Я привел показать вам одну из своих работ. Она полностью завершена.

На этот раз я уже более пристально посмотрела на молодого человека.

— Вы хотите сказать, что, вопреки всем божественным законам рождения и смерти, вы уже делали подобного рода трансплантации?

— Да, но вы должны знать, что такие операции не разрешается проводить на территории Соединенных Штатов.

— Они нелегальны?

— Нелегальны в том смысле, что не защищены законом. Но они станут официальными, как только я представлю убедительное обоснование. Надеюсь, Саймон, другие пациенты и, возможно, вы мне в этом поможете.

Я задумалась о последнем шансе, который мне предлагала судьба — или сам дьявол.

— Молодой человек, скажите, это больно?

Я уже столько страданий натерпелась, но они, похоже, меркли перед тем, что мне, возможно, предстояло пережить.

Он усмехнулся:

— Хотелось бы сказать — нет, но буду честным — это очень больно. Хотя транквилизаторы и обезболивающие дают ощутимое облегчение. И сейчас, по прошествии достаточно длительного времени после всех этих операций, я должен признаться: это того стоило.

Я повернулась к доктору:

— Да здравствует современная наука! Как долго тянется этот процесс сотворения нового Франкенштейна?

Плечи доктора слегка напряглись. Я догадалась — больной вопрос. Он посмотрел на молодого человека:

— На то, чтобы довести Саймона до совершенства, ушел год.

— Год?! Не понимаю, почему так долго? — К этой минуте я уже устала от нашего разговора.

— Когда я только начинал свои эксперименты в этой области, я с филигранной точностью соединял поврежденные части тела: косточку с косточкой, мышцу с мышцей, артерию с артерией, глаза с глазными нервами… Вот здесь есть положительные отзывы о моей работе. — Он показал мне медицинский журнал, но я не стала смотреть. — Со временем я овладел техниками пластической хирургии и научился сшивать ткани, почти не оставляя видимых рубцов. Пересадкой мозга я занимался на протяжении двух лет, пока не достиг совершенства. Но и после этого еще требовалось пришивать конечности к туловищу. Это длительный и трудоемкий процесс, я бы даже сказал — кропотливая работа.

— Простите за глупый вопрос, но не легче ли пересадить мозг в уже готовое тело?

— Это совсем не глупый вопрос. Конечно, это сэкономит время. Но я никогда не опускался до того, чтобы бродить по кладбищам или крутиться возле каждого места аварии. Я получаю тела или части тел со всего света из различных частных клиник. И мне еще никогда не присылали совершенно здоровое тело нужного мне внешнего вида. Вы поймете, насколько это важно.

— Ну, разумеется, если мне придется вытерпеть столько боли, я хочу, чтобы это того стоило. Итак, насколько я понимаю, длительной сборки тела по частям никак не избежать?

Доктор пожал плечами и покачал головой:

— Как только приходит нужная мне часть тела, я ее использую.

— А что, если я умру прежде, чем вы найдете подходящую голову для моего уникального мозга? — рассмеялась я.

— Этого не произойдет. Понимаете, у меня уже есть подходящая голова и торс. И у вас на принятие решения всего несколько часов.

— Часов? — Я почувствовала выброс адреналина в кровь.

— Она совершенна. Ее мне доставили сегодня во второй половине дня. Ее мозг практически мертв, но я поддерживаю в ее теле жизненно важные функции. Я не хочу, чтобы произошли необратимые изменения, поэтому оперировать нужно в кратчайшие сроки.

Передо мной встали вопросы, которые обычные люди себе не задают, разве что герои фантастических романов. Хочу ли прожить еще лет пятьдесят, если предоставляется такой шанс? Смогу ли я освоиться в совершенно чужом теле? Смогу ли заниматься тем, что я делала в своей жизни, и даже больше? И в конечном счете стоит ли игра свеч?

И действительно ли я умру в самое ближайшее время, если в сию минуту не приму решения? Я знала, что все эти тревоги и сомнения отразились на моем лице.

— Саймон, поговори с мисс Элисон Ниэри Крейг. — Назвав мое полное имя, доктор продолжил: — Саймон Лe Февре — последний из сотворенных мною мужчин.

Я не могла скрыть своего изумления:

— Писатель-романист? Но он давно мертв.

— Да, он был на пороге смерти, но этот порог он так и не переступил. Сейчас он носит другое имя.

Ни ушам, ни глазам своим я не верила.

— Он в девяносто лет умер от пневмонии. Я это хорошо знаю. Я читала об этом в газете. — Я уставилась на молодого человека.

— Перед самой его смертью я забрал его в свою клинику. Не буду обременять вас подробностями.

У меня голова пошла кругом. Я читала все написанные Лe Февре книги — замечательные, со сложными психологическими коллизиями. У него даже был роман о папе Юлии II, том самом, что покровительствовал искусствам в эпоху Ренессанса. Безупречная работа. Я себя с ним даже сравнивать не осмеливалась.

Молодому человеку на вид было не более девятнадцати; среднего роста, нормального телосложения, приятной внешности, и ничего от той колоритности, что отличала Саймона Лe Февре. Но если у него мозг Саймона, какие величайшие произведения он способен написать! Доктор почувствовал мое изумление и восторг:

— Саймон, познакомься — Элисон Ниэри Крейг.

Юноша сжал мои руки. Меня переполняли чувства.

— Не могу в это поверить, — покачала я лысой головой.

— Очень рад с вами познакомиться. Я ваш большой поклонник. Ваши статьи в журнале «Искусство и культура Античности» восхитительны, они сами по себе произведения искусства. Именно они вдохновили меня написать роман «Папа». Сомневаюсь, что вы помните об этом, но я перед выходом романа отправил вам письмо.

— Так это вы?! Вы — живой!

— Да, живой благодаря Кеннету. Посмотрите. — Он начал показывать мне едва заметные шрамы на запястьях, на плече.

Я восхищалась их аккуратностью.

— А сейчас вы испытываете боль?

Саймон прижал руку к щеке:

— Иммуноподавляющие препараты вызывают у меня головную боль. Есть еще некоторые побочные эффекты — иногда я чувствую, как кости поскрипывают. Но это не идет ни в какое сравнение со старческой дряхлостью. Кроме того, с каждым днем мое состояние улучшается.

— Это обнадеживает. Вы продолжаете писать?

— Да, хотя пользуюсь псевдонимом. Призрак Саймона Ле Февре не самое подходящее имя для начинающего литератора. Теперь я Жан Люк Форшо.

— Вы только что опубликовали роман… «Гнездо орла»! Он есть в моей домашней библиотеке.

Я пристально смотрела на юношу, которому три года назад было девяносто лет. И страстно желала такого же чудесного преображения. Хотела стать красивой и молодой, полной энергии, чтобы писать без остановки — день и ночь. Я хотела будущего.

— Я не знаю, согласитесь ли вы принять предложение Кеннета, но, если согласитесь, я был бы рад поддерживать с вами связь. Я восхищаюсь вашими работами.

— Я приняла решение. Я согласна на операцию, доктор Чернофски. Согласна на трансплантацию… и на общение с вами. Я, как девчонка, улыбнулась двоим мужчинам. — Хочу снова быть молодой.

— Вечно… — пошутил доктор.

Из больницы меня вывезли тайно, устроив все таким образом, чтобы сложилось впечатление, будто я сама ее покинула. А на следующий день в номере мотеля нашли мое тело с простреленной головой и с пистолетом в руке. Мертвая женщина, в чью голову должен был быть перекочевать мой мозг, пожертвовала своим, чтобы картина была абсолютно достоверной. Моя предсмертная записка была короткой и мило сентиментальной.

Три недели спустя отечность продолговатого мозга спала, и я вышла из комы. Я пришла в себя в полной темноте, слышала только голос доктора. Он ознакомил меня с напечатанными в газетах некрологами, статьями обо мне, хвалебными отзывами, высказанными в мой адрес самыми различными людьми, начиная от присяжных и заканчивая специалистами по филологии. Затем доктор объяснил мне причину повреждения глазных нервов и временного безмолвия. И заверил, что скоро все это исправит. Попросил лишь запастись терпением.

Состояние, в котором я пребываю сейчас, длится уже два месяца. Вчера, во время своего визита, доктор сообщил мне, что из Германии отправили руку, совпадение тканей гарантировано. Я знаю, с одной рукой я смогу хотя бы почесать нос, погладить волосы, потрогать предметы вокруг себя. Но меня предупредили, что для регенерации нервных окончаний понадобятся месяцы. Каждая минута в новом теле требует от меня стойкости и колоссального терпения.

Слышу его шаги. Я узнаю их, как биение моего нового сердца.

— Мы получили твою руку. Она безупречна, как я и говорил. Грета подготовит тебя, и через несколько минут операция начнется.

Мне хочется сказать ему, что мне страшно, что боль будет невыносимой, что рука не будет двигаться и я не смогу владеть ею. Я пытаюсь издать звук, чтобы всем этим поделиться с доктором, но из моего горла вырывается только хныкающий стон. Доктор нежно гладит меня по голове:

— Все будет хорошо. И пока я пришиваю руку, я завершу работу по восстановлению глазных нервов. Глаза могут поступить в самое ближайшее время.

Он успокаивает и подбадривает меня, словно отлично знает, что я изо всех сил стараюсь быть стойкой и мужественной. Но я все равно боюсь. Доктор говорит мне то, что я хочу услышать, но я не желаю, чтобы меня принимали за идиотку.

По запаху антисептика, металла и кафеля я понимаю, что меня вкатили в операционную. Здесь прохладно, человеческие запахи полностью отсутствуют. Я слышу шорох бахил по кафелю. Маски приглушают голоса. Позвякивают раскладываемые инструменты. Я прокручиваю в голове наш последний разговор с Кеннетом о личном. Это было два дня назад.

Проваливаясь под натиском наркоза в забытье, я вспоминаю, как он, склонившись надо мной, говорил:

— Элисон, сегодня утром за завтраком я представлял, какой ты станешь, когда работа будет завершена. Мы сможем проснуться вместе в одной постели. — Он погладил мои волосы. — Я ничего не могу поделать с собой. Фантазии обуревают меня. Я помню пожилую женщину, которую увидел в больнице, но это была лишь оболочка. Я влюбился в женщину, скованную больным и дряхлым телом. Ты станешь прекраснейшей из женщин, с утонченной душой и блестящим умом — выдающимся умом нашего столетия. Как бы мне хотелось знать, думаешь ли и ты об этом! Мы будем яркой парой с безграничными возможностями.

Я потянулась головой к его руке в надежде, что это движение заменит тысячи слов, которые мне хотелось ему сказать. Он коснулся кончиками пальцев моих губ, затем приложил их к своим. Я поцеловала его чужими губами. От него исходил запах марципана и лимонной воды.

— Мне очень жаль, что я не слышу твоего голоса, тех слов, которые я так хочу от тебя услышать. Осталось подождать немного, и ты заговоришь. И тогда… мы будем мечтать вместе.

Ты, наверное, не знаешь, но я планировал нашу с тобой встречу задолго до того, как вошел в твою больничную палату, — несколько лет. Я видел тебя в телевизионных программах, смотрел короткий документальный фильм, снятый о тебе Рональдом Наппом. Я прочитал все, что ты написала, и все, что написали о тебе. Я изучил твою жизнь. Изучил тебя. Мне оставалось только встретиться с тобой, чтобы любить тебя. Твою яркую индивидуальность я разглядел даже сквозь оболочку старой, лишившейся волос женщины.

Если бы ты могла видеть свое новое лицо, ты оценила бы мой выбор. Оно прекрасно своей утонченностью. Ты не роковая красавица и не обольстительная милашка. Я подобрал тебе лицо, которое отражает красоту твоего внутреннего мира и блеск твоего ума. То, во что я влюбился.

Возможно, я чересчур самонадеян и мне всего лишь показалось, что между нами пробежала искра, прости. Но я хочу, чтобы ты знала: мною руководит не низменный эгоизм, а желание, как и в случае с Саймоном, продлить жизнь гению. Мне посчастливилось подружиться с Саймоном. Возможно, мне повезет еще больше и ты согласишься стать моей… возлюбленной.

«Да, да, да! — кричал мой мозг. — Я согласна». На пороге смерти я встретила человека, который не просто вернул мне жизнь, но оказался мужчиной, о котором я давно мечтала.

Я так долго жила одна, страдая от интеллектуальной неразвитости мужчин, банальности их интересов и их животно-примитивной сексуальности. От безысходности я время от времени их терпела и страстно желала встретить свою мечту. Мужчины разочаровывали меня, и часто в этом не было их вины. Некоторых я просто жалела. Но Кеннет отвечал всем моим представлениям об идеальном мужчине. Заботливый, но не назойливый. Внимательный и в то же время независимый. Сексуальный, но не одержимый основным инстинктом. Привлекательный и умный. Талантливый, но без маниакальности сумасшедшего гения. И что самое главное, его восхищает мой ум.

Конечно, я буду его возлюбленной.

Первое, что я ощущаю, — это боль, она подавляет все остальные чувства. Кажется, плечи раздробили кувалдой. Прохлада рук медсестры — той самой, что мне особенно нравится, — прерывает мой стон.

— Мисс Крейг, я должна поставить вам капельницу с морфием. Но не для того, чтобы усыпить вас, а лишь чтобы облегчить боль. Доктору нужно, чтобы вы оставались в сознании.

Я мычу в знак согласия.

— Я рассматривала ваши новые руки. Всегда мечтала иметь такие ногти — длинные, с круглой лункой. У вас по-настоящему утонченные руки.

Руки?! Он пришил мне две руки — хотел сделать мне сюрприз! Ну конечно, это так в стиле Кеннета. Я пьяно улыбаюсь: морфий уже начал действовать.

— О господи, я выдала секрет. Только ему не говорите, пожалуйста.

Конечно не скажу. Я не могу говорить. Грета так добра ко мне. С ней так хорошо.

— Я слышу его шаги. Пожалуйста, сделайте вид, что вы удивились.

Шаги быстрые, легкие. Ему сообщили, что я пришла в себя. Он спешит ко мне, мой возлюбленный беспокоится обо мне. Как мне повезло!

— Элисон, ты проснулась. — Я чувствую движение прикрепленных ко мне трубок, слышу звук — его пальцы стучат по мерному флакону капельницы.

— Вижу, Грета уже начала вводить тебе морфий. Как твои плечи? Болят?

Я хочу резко кивнуть, но, опьяненная наркотиком, лишь безвольно качаю головой.

— Удивлена? Неужели ты думала, что я пришью тебе две разные руки? Писательница с несогласованными руками? Что за нонсенс! До сир пор не могу простить себе того, как я поступил с Саймоном. — (Я слышу, как скрипит ручка по бумаге, он заносит данные в клиническую карту. Он убирает волосы с моего лба. Кеннет говорил мне, теперь я золотистая блондинка.) — Вероятно, тебе будет интересно знать, что твои руки принадлежали восемнадцатилетней балерине. Представь их гибкость и красоту — изящные жесты сильфиды. Теперь эти руки — твои.

Его губы касаются моих. Щека прижимается к моей щеке. Влага. Слезы? Он плачет?

Как мне хочется протянуть руки и обнять его. Но вместо рук я чувствую только боль в том месте, откуда у меня недавно торчали трубки. Но… «Всему свое время» — так он говорит. Всему свое время.

Мое сознание то уплывает, то вновь ко мне возвращается. Временами мозг охватывает оцепенение. Дни сменяются ночами, ночи днями — бесконечная череда. Я чувствую только прикосновения моего Кеннета и Греты.

Должно быть, сейчас ночь, потому что Соня, сестра Кеннета, сидит рядом со мной и читает. Периодически мой слух ловит ее негромкий голос. Соня никогда не прикасается ко мне, даже когда я реву от боли. В таких случаях она просто зовет доктора. Я узнаю ее по голосу и шелесту переворачиваемых страниц.

Вдруг у меня непроизвольно вырывается низкий, гортанный стон. Он меня шокирует. Я напрягаюсь, выговаривая, и слышу произнесенное мною слово: «Помогите».

Соня роняет книгу и выбегает из палаты. Потянуло прохладным воздухом, и я понимаю, что она оставила дверь в коридор открытой. Затем я слышу ее неестественно напряженный голос, она говорит с кем-то по телефону.

— Да, черт возьми, она заговорила… нет, просто «помогите».

Человек, с которым беседует Соня, встревожен новостью.

Голос Сони звучит осторожно, будто она извиняется, и вместе с тем взволнованно. Очевидно, происшедшее привело ее в смятение.

— Хорошо. Конечно. — Она вешает трубку.

Соня вбегает в палату, приближаясь к моей кровати, замедляет шаг. Удивительно, как люди заблуждаются насчет слепых. Почему-то наивно думают, что слепота ограничивает сенсорное восприятие.

— Я позвонила Кеннету. Разбудила его. Он скоро будет здесь.

Я с усилием выдавливаю из себя слова: я могу говорить.

Голос у меня резкий и визгливый. После операции гортань, вероятно, еще полностью не восстановилась.

— Да, можешь говорить. — Голос у Сони притворно радостный. Очевидно, это событие ее сильно расстраивает.

Я жду, когда приедет Кеннет, чтобы поговорить с ним. Он влетает в палату и бросается ко мне. Поцелуями покрывает мое лицо и шею.

— Соня сообщила мне, что ты заговорила. Скажи только одно слово. Произнеси мое имя, пожалуйста.

Он держит мое лицо в своих ладонях. Я улыбаюсь. Сейчас я очень счастлива.

— Кеенннет.

— Чудесно! А теперь пусть связки отдыхают. Не хочу, чтобы ты их напрягала. Не могу поверить. Спонтанная регенерация!

Я киваю и улыбаюсь. Я буду делать так, как ты просишь. А завтра я скажу, что люблю тебя.

Я приготовилась вновь погрузиться в сон, я устала от пережитых волнений. В этот момент я услышала разговор в коридоре. Дверь практически закрыта, и я с трудом различаю слова.

— Голос как у нее, — саркастически говорит Соня.

— Работа с ее гортанью еще не закончена, он будет звучать как у Элисон. Никогда в жизни я больше не услышу отвратительно резкий голос той женщины. Никогда больше ее глаза не будут смотреть на меня с издевательской насмешкой.

— Кенни, я знаю, ты веришь, что все будет идеально, но уже сейчас ясно, что все будет ужасно.

— Соня, не надо так говорить.

Меня поразили не слова Кеннета, а интонация, с которой он их произнес. Я явственно услышала: «Еще раз скажешь нечто подобное, я тебя убью». И он не шутил.

Соня замолкает. Я слышу, как она входит в палату, садится и берет в руки книгу. Она дышит прерывисто. Ей страшно. Я ощущаю быстрое прикосновение ее руки к моему плечу. Теперь и меня охватывает страх.

Я уже не могу спать. Мой мозг, накачанный морфием, сочиняет различные сценарии развития событий. И каждый раз я выступаю в роли жертвы. В моем воображении Кеннет уже не искусный и любящий творец, а мясник, отсекающий от моего тела все, что ему не нравится и кого-то напоминает.

Входит Грета, чтобы сменить Соню. Я дожидаюсь, когда она начнет мыть мне лицо, и демонстрирую свой голос:

— Грета…

— Что? Вы что-то сказали? — Грету не поставили в известность о том, что я заговорила.

— Я боюсь.

— О господи. — Грета переходит на шепот. — Он знает, что вы можете говорить?

Я киваю и спрашиваю:

— Ты знаешь, кто я?

— Элисон Ниэри Крейг. Я прочитала одну из ваших книг. Я не большая любительница чтения. Я человек действия, понимаете, люблю смотреть, слушать.

— Я сейчас в теле женщины, которую доктор знал раньше?

— А разве вы не знаете, кто вы? — испуганно спрашивает Грета.

— Я — Элисон Ниэри Крейг. Но мое тело. Лицо. Доктор услышал мой голос и сказал сестре, что, пока жив, он не желает слышать его. И что он собирается его изменить.

— Ну, я не знаю. — (Разве? Я не верю Грете.) — Вы очень красивая… по моему мнению… вы же знаете, что я чувствую, когда…

Догадываюсь.

— Грета, я боюсь, это тело и лицо ему хорошо знакомы. И возможно, он удалил глаза и гортань только потому, что они ему кого-то напоминали.

— Мисс Элисон, — она взяла мое лицо в ладони, — я не дам вас в обиду.

Мы слышим в коридоре шаги доктора и замолкаем. Грета отходит к раковине, чтобы приготовить воду для дальнейшего мытья.

— Как ты себя сегодня чувствуешь? — Кеннет снимает легкое одеяло, которое укрывает мое обнаженное тело.

— Мне больно, — произношу я низким, скрипучим голосом.

— После умывания я увеличу дозу, и боль утихнет. У меня для тебя потрясающая новость. Ноги. Мне по факсу прислали фотографию. Я жду результаты пробы на совместимость тканей. Но практически уверен, они будут твоими. Дивной красоты. — В его голосе восхищение. Он счастлив. И мои страхи и сомнения отчасти рассеиваются.

— Великолепно, — скриплю я. — И тогда я для тебя станцую.

Он смеется, но без особого воодушевления:

— Будь терпелива.

Я ощущаю, как его пальцы пробегают вокруг сосков, заставляя их затвердеть. Руки не без удовольствия гладят грудь. Пальцы скользят вниз. И тут я вдруг испугалась за Грету. Она все видит. И ей это причиняет боль.

Грета чем-то гремит у раковины.

— Все готово.

Кеннет убирает руки.

— Вернусь через пятнадцать минут, — с придыханием произносит он.

Когда Грета моет мои руки, клянусь, я что-то чувствую. Она делает это слишком поспешно.

— Пожалуйста, Грета, не торопись.

— Теперь я тоже боюсь.

Мне хочется развеять ее страхи, но вместо этого я позволяю ей быстро закончить процедуру умывания. Никакие мои слова не помогли бы ей справиться со страхом. Я полностью разделяю ее беспокойство. Завершив, она что-то мямлит запинаясь, после чего принимается извиняться. Я пытаюсь убедить ее, что этого не стоит делать, хотя чувствую, что мне не хватает ее прикосновений. Грета вздыхает и выходит из палаты.

Кеннет возвращается, чтобы поставить мне капельницу.

— Сладких снов, любовь моя.

И я улетаю.

Туман рассеивается со скоростью горного потока. Я слышу, как доктор разговаривает с какой-то незнакомой женщиной. Медсестрой. Ощущаю запах операционной, слышу легкое эхо, гуляющее в пустом пространстве.

— Красивые ноги. Думаю, танцовщица, лишившаяся их, будет очень по ним скучать, если, конечно, выживет.

— Ей не сказали, что ноги ампутировали?

— В аварии ее брюшную полость разворотило так сильно, что в клинику ее доставили без сознания. Откуда она может знать, что ее ноги остались неповрежденными?

— Вы сущий дьявол, доктор Чернофски. Если мне нужно будет поменять ноги, я знаю, к кому надо обращаться.

— Дебби, тебе это никогда не понадобится.

Женщина нервно смеется, на этом флирт обрывается. Я пытаюсь повернуть голову. На шее тугая повязка. Я не могу ни сглотнуть, ни вздохнуть. Я слышу сигналы приборов.

— Херб! Она просыпается. Добавь наркоз. Быстро!

И я снова проваливаюсь в сон.

Как только я прихожу в себя, Грета начинает процедуру умывания. Она шмыгает носом. Наверное, простудилась. Я пытаюсь заговорить, но горло чем-то забито, и я едва не задыхаюсь. Но быстро догадываюсь: у меня во рту трубка, через которую в легкие поступает воздух. Я мотаю головой.

— Мисс Элисон, пожалуйста, лежите спокойно. Вам прооперировали гортань. И некоторое время придется дышать через трубку, пока не спадет отек. За последние несколько недель вы перенесли много операций, так что не подвергайте себя дополнительному стрессу. Я позабочусь о вас. Сделаю все как надо. — (По ее интонации я догадываюсь, что мы в палате не одни. Есть посторонний. Я расслабляюсь под привычными движениями ее рук.) — Вот так-то лучше, дорогая. Вам нужны силы, чтобы восстановиться.

Я даже не в состоянии стонать от боли. Входит Кеннет, он чем-то расстроен.

— У меня сегодня две срочные операции. Я не могу побыть с тобой. Черт! Грета посидит. Ну все, капельница поставлена.

И я снова отключаюсь.

Я прихожу в себя, мои тазобедренные кости и плечи горят адским огнем, флакон с болеутоляющим средством пуст. В горле ощущения как у кота, подавившегося собственной шерстью. Ладони и пальцы покалывает, будто они отходят после обморожения. Я жду, когда Грета заметит мое пробуждение. Она стала мне родным человеком. Мы словно слились с ней в одно целое, и она так же остро, как и я, чувствует мою боль и мое наслаждение. Я жду, когда она обратит на меня внимание. Но никто не подходит.

И впервые за все это время я пытаюсь заплакать. Пытаюсь, потому что слез нет, вместо них — боль в глазных впадинах и в сердце.

Наконец приходит Грета.

— Я здесь. — (Я слышу, как она заменяет пустой флакон на полный кайфа. И я с легкостью перышка лечу в страну блаженства.) — Простите, я задержалась. Мне удалось прокрасться в его кабинет. Я заглянула в вашу карту, но ничего особенного не нашла, кроме разве что карт других женщин. Но так же было и у Саймона — карты еще нескольких мужчин. Сейчас вспомню… одну женщину звали Лидия, вторую — Шанталь и последнюю… э-э… Кэрол. — Грета прищелкнула языком. — Как жаль, что вы не говорите. Подсказали бы, что надо искать.

Я вяло качаю головой. Возможно, мне это только кажется и я на самом деле остаюсь неподвижной. Просто меня кружит и раскачивает, как на море во время легкого шторма.

— В субботу у меня будет выходной. У племянника день рождения. Но я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

Если кто-то догадается, что мы подозреваем… — Грета гладит меня по голове. — Я принесу вам кусочек торта.

Не скоро я смогу его съесть.

Вначале у меня появились ощущения в правой руке. Мне удается соединить большой и указательный пальцы. Кеннет, как всегда, приходит в восторг. Я продолжаю ждать, когда он наконец вытащит из моего горла трубку и разрешит мне говорить. Я знаю, отек уже спал. А он продолжает монолог, обещая, что очень скоро доставят глаза. Я предаюсь мечтам. Мне хочется ему верить, но я не могу себя заставить.

Я вспоминаю последний визит Саймона, который состоялся шесть месяцев спустя после моего прибытия в клинику Кеннета. Саймон вошел в палату вместе с Кеннетом и остался, когда Кеннет убежал на какую-то срочную операцию.

— Кеннет рассказал мне о ваших успехах. Могу подтвердить, вы выглядите прекрасно.

Я сделала неловкое движение новыми руками. Грета научила меня языку жестов, с помощью которого общаются глухонемые. Кроме того, рядом с кроватью, на тумбочке, лежали большой блокнот и карандаш, оставленные Гретой на случай, если мне нужно будет что-то написать.

— Простите, я не понял.

Я села, взяла блокнот и карандаш и написала: «А мне бы хотелось увидеть, как прекрасно выглядите вы. У меня скоро будут глаза».

— О, я рад за вас. Кеннет сказал мне, что он полностью восстановил ваши голосовые связки. Когда он обещает вынуть трубку?

Я написала: «Спросите у него. Давно пора. Кажется, она торчит во мне целую вечность».

— Обязательно спрошу. Я вижу. Грета ухаживает за вами. Она была и моей медсестрой. Она лучше всех. Я бы без нее не справился. Кажется, к вам она особенно расположена.

Я быстро нацарапала: «Да. Она мой ангел-хранитель».

— Не могу разобрать… О да, она замечательная и отлично знает свое дело.

Затем Саймон заговорил о своей новой книге, и мы больше ни словом не обмолвились ни о Кеннете, ни о моих бесчисленных операциях. Примерно через час вернулась с обеда Грета, и Саймон заговорил с ней. Я была тронута их теплыми отношениями.

А Кеннет продолжал успокаивать и подбадривать меня.

Истекло девять месяцев моего пребывания в клинике. Месяц назад Кеннет вынул трубку из горла и заверил меня, что через несколько дней я смогу говорить. И глаза вот-вот доставят! Я уже говорю, но из чувства самосохранения скрываю это от него.

Я слушаю его признания в любви, но не верю ему, хотя где-то в глубине души очень этого хочу. Во время своих визитов он учит меня разминать ноги, иногда прикасается ко мне, возбуждая. Уверяет, что скоро мы с ним займемся любовью. Когда у меня будут глаза. Но я не хочу, чтобы ко мне кто-то так прикасался, кроме Греты. Не понимаю почему.

Желания все эти месяцы копились во мне, и, как только появились ощущения в руках и ногах, они ожили. Я вновь хочу писать. Читать.

Доставили глаза. «Зеленые», — сообщает мне Грета. Кеннет уверяет, что зрительные нервы сохранены и теперь дело только за чудесами хирургии. Если он сумел пересадить мой мозг в новое тело, то он сможет сделать и все остальное. Я уверена.

Я прихожу в себя, на этот раз темноту создает плотная марлевая повязка. Я ее чувствую, хотя мне нельзя двигать мышцами глаз, но я не могу не покоситься в сторону Греты, когда она входит в палату. Боль можно терпеть. Я говорю Грете, что самое первое, что я хочу увидеть, — это ее лицо.

Грета обнимает меня. Я чувствую ее дыхание, в нем аромат гвоздики и меда, она только что пила чай.

— И я этого хочу. Но боюсь. Я знаю, как вы выглядите. Но меня вы никогда не видели.

— Разве после того, как я тебя увижу, я буду любить тебя меньше? С какой стати? Кеннет влюбился в меня, когда мне было семьдесят восемь. А я в тебя, совсем тебя не видя. У всех по-разному.

— Именно этого я и боюсь. Вы не беспокойтесь. Я все слишком близко приняла к сердцу. Знаете, нас, медсестер, учат не допускать эмоциональной близости с пациентами. Это опасно.

— Почему ты раньше это не прекратила? Ты же могла.

— Я думала об этом. Думала, какие мы разные. Я знаю, кем вы были в прошлой жизни. Знаю, что любили мужчин. Я тянула время, пыталась справиться со своими чувствами. Но когда я к вам прикасаюсь, между нами что-то происходит. Словно в нас ток одного напряжения, и он проходит через наши тела. Мы соединяемся в одно целое и значим больше, чем порознь. И это идет не от головы. У меня есть сила воли, и я могу заставить себя что-то прекратить. Но с этим я справиться не могу.

Я рассмеялась:

— Я тебя очень хорошо понимаю. Не знаю, как это назвать, но я не могу это контролировать. Понимаешь? У тебя нет причин бояться.

— Вы правы, — говорит она.

Смысл слов важнее дрогнувшего голоса Греты.

В эту ночь мне не спится. Я просто лежу на кровати с повязкой на глазах, а Соня тихо читает. Я слышу, как она встает и выходит в коридор. Она разговаривает с кем-то. Голос мне незнаком. Из предосторожности они говорят полушепотом. Но мой слух обострен. Я напряженно прислушиваюсь.

— Да, он практически закончил, — заговорщически сообщает Соня.

— Пересадил мозг умирающей писательницы-гетеросексуалки, и от Кэрол ничего не осталось. Пришлось изменить только ее голос.

— Ее ногам потребуются месяцы лечебной физкультуры. Господи, Рид, что, если он действительно ее переделал? Во всяком случае, ее тело. Он избавился от рук, которые его отталкивали, и ног, на которых она ушла от него. Он их заменил на другие. В соответствии со своим вкусом, должна заметить. Он всегда восхищался балеринами и танцовщицами, пластичностью их рук и ног. Но он хотел оставить голову и торс Кэрол. Где бы еще он мог найти нечто подобное? Такая красота — большая редкость. У нее была такая красивая грудь. По иронии судьбы у этой Крейг был рак груди. И ей обе успели удалить до того, как Кенни забрал ее к себе в клинику.

— Ирония судьбы или Божественное провидение. Если бы Кэрол не умерла таким образом… черт… слава богу, он немного успокоился и стал вести себя разумнее. Он был совершенно не в себе, когда узнал, что она просто использовала его, чтобы забеременеть, а потом бросила и ушла к своей любовнице. Я думал, он окончательно сойдет с ума.

— Рид, а в каком бы ты был состоянии, если бы твоя жена ушла к другой женщине?

— Этого никогда не произойдет.

— Кеннет точно так же думал. Это всего лишь мужское тщеславие, — презрительно фыркнула Соня. — Он так изменился и сам этого не осознает. И сейчас ему нужно отпустить прошлое.

— Он надеется, что новая Кэрол ему в этом поможет.

— Элисон. Теперь ее зовут Элисон. Тебе нужно это запомнить.

Конец диалога расслышать мне не удается. Подозрения подтвердились. Соня возвращается в палату, я притворяюсь спящей.

Сегодня снимают повязку с глаз. Каждый раз, когда мне ее меняли, я видела. Пусть только молочно-бледный свет, но я была счастлива и этим. До сих пор мне удавалось скрывать свой новый голос от всех, кроме Греты. Мне хочется поговорить с Кеннетом, и я сделаю это сразу же, как только смогу видеть. Я так много должна ему сказать, и мне важно видеть его реакцию.

Входит Кеннет, чтобы снять повязку. Я слышу голоса медсестер и Рида. Грета поспешно сжимает мою руку и тут же отпускает ее. Кеннет обращается с речью к собравшемуся в моей палате персоналу:

— Моя Элисон может сидеть, есть, писать, и скоро она будет танцевать. А сегодня она увидит мир. Я рад, что вы присутствуете здесь и станете свидетелями появления моей первой доведенной до совершенства женщины. Некоторые из вас уже успели познакомиться с моим братом. Это — Рид. Он нейрохирург и специально приехал сегодня, чтобы увидеть Элисон.

Затем Кеннет поворачивается ко мне и представляет Рида.

— Наслышан и очень рад наконец познакомиться с вами лично. — Его рука касается моей.

Я киваю. Кеннет без особых усилий снимает повязку. Я обвожу глазами палату. Расплывчатые очертания. Я моргаю до тех пор, пока мутный прямоугольник не приобретает контуры двери.

— Что ты видишь?

Кеннет отрывает полоску пластыря, прилипшую к моему лбу. Вероятно, он полагает, что я потянусь за блокнотом и карандашом чтобы что-то написать.

Но я говорю:

— Вижу расплывчатые очертания объектов и людей. — Мой голос до невозможного похож на мой собственный, от голоса Кэрол в нем ничего не осталось.

Кеннет смеется, не в силах сдержать радости:

— Ты говоришь! Для меня это полная неожиданность. Вы слышите, Элисон говорит!

Раздаются слабые аплодисменты. Растерянность на лице Кеннета заметна всем.

Рид подносит к моему лицу офтальмологический инструмент и направляет свет мне в глаза.

— Сетчатка отлично реагирует на свет. Зрачки подвижны. Великолепная работа, Кеннет. Прими мои поздравления. Элисон, ты просто чудо. — Он слегка поднимает мою руку и тут же ее отпускает.

— Простите, я устала, я еще не готова к большим приемам.

Кеннет тут же выставляет всех за дверь, включая Грету. Я видела ее смутно — невысокая, темноволосая.

— Ты видишь меня? — Кеннет машет рукой перед моим лицом.

— Я полагаю, вы великий доктор Чернофски?

— О Элисон. — Его губы прижимаются к моим губам. Поцелуй оставляет меня равнодушной, не то что те, которыми мы обмениваемся с Гретой. Он целует меня, а я размышляю: обусловлено ли мое влечение к Грете клетками Кэрол? Или я просто плохо знала саму себя? В конечном счете это не имеет значения. Я больше не могу обнадеживать Кеннета, больше не могу быть объектом его мечтаний. Он уже давно перестал быть моей мечтой.

— Я хочу, чтобы мы вместе отправились в круиз по островам Греции. Это будет потрясающее путешествие! Ты согласна?

— Кеннет, я хочу вернуться к моей писательской работе. Это первое, что я собираюсь сделать.

На его лице разочарование.

— Послушай, когда ты только приехала в клинику, ты была такой нетерпеливой, а сейчас — воплощение истинного спокойствия. — Он похлопал меня по руке. — Как ты хочешь, Элисон. У нас впереди долгая жизнь.

Я пытаюсь улыбнуться, но выходит фальшиво. Кеннет нахмурился, хотя, возможно, мне это только показалось, мое зрение могло меня подвести.

— Я слишком форсирую события?

— Отчасти, мне нужно разобраться в себе. Понять, кто я. Ты дал мне новое тело. И новую жизнь. Я хочу осознать, что это такое.

В его голосе звучат нотки отчаяния:

— У меня такое ощущение, что я тебя теряю. Я не могу тебя потерять. — Кеннет отворачивается, но буквально на несколько секунд. Снова поворачивается и произносит: — Этого не будет. — И вновь тот же самый тон, каким он заставил замолчать Соню: «Еще раз скажешь нечто подобное, я тебя убью».

Я пытаюсь сохранить внешнее спокойствие, хотя мне по-настоящему страшно.

— Кеннет, ты слишком торопишься.

Он кивает, слегка смягчившись:

— Хорошо, отдыхай.

— Спасибо. — Я сжимаю его руку. Кажется, он мне благодарен за это.

Кеннет выходит, я закрываю глаза, настроение у меня отвратительное.

Грета, плотно притворив за собой дверь, бросается ко мне. Я вижу ее немного расплывчато, но ее губы ощущаю отчетливо, ее крепкие объятия дают мне чувство защищенности.

— Я люблю тебя, — шепчу я слова, которые долго хранила в себе.

Грета, не выпуская меня, слегка отстраняется, смотрит мне в лицо и ждет. Пелена перед глазами рассеивается, но лишь на краткий миг. Я вижу ее. Ее лицо кажется мне знакомым. Морщинистое и старое, как мое год назад. Я влюбилась в пожилую женщину. И когда мои новые руки обретут чувствительность и я смогу ответить на ее ласки в полной мере, я никогда не смогу ощутить шелковистую гладкость молодой кожи. И у нас нет впереди долгой жизни вместе.

Я молю Бога, чтобы мое разочарование не отразилось на лице. Я чувствую себя легкомысленной пустышкой, и мое настроение снова портится. Влюбилась бы я в Грету, если бы знала, как она выглядит? Я не могу за это поручиться. Мы не властны над своей природой, даже если, как Кеннет, пытаемся изображать из себя Бога.

Я открываю глаза. Грета уткнулась лицом мне в шею. Я чувствую кожей ее горячие слезы… и свои — впервые за все это время я плачу.