Фридрих Барбаросса

ГЛАВА IV Избранник и его программа

15 февраля 1152 года в Бамберге умер император Конрад III; 4 марта его племянник Фридрих, герцог Швабский, был избран королем Германии и через несколько дней коронован. Между этими двумя датами самые влиятельные принцы, от решения которых зависело избрание, не прекращали своих переговоров.

Кто были эти люди? Прежде всего те, кто принадлежал к клану покойного императора — Штауфенам, — глава которого являлся человеком, чей голос поддержат все остальные электоры.

Семейство это происходило от сеньора среднего достатка, Фридриха фон Бойрена, умершего в 1094 году, имевшего владения в швабской Юре (Бойрен) и владения жены в Эльзасе (область Зельц). Семья обязана была своим состоянием сыну Фридриха, тоже Фридриху, построившему неподалеку от замка Бойрен в области Гёппинген, на восток от Штутгарта, возле Лорша, замок Гогенштауфен (от которого и пошла сокращенная фамилия Штауфен).

Будучи верным сторонником Генриха IV во время восстания против него принцев, он получил в жены дочь императора Агнессу и в качестве лена — герцогство Швабское. Этот Фридрих умер в 1105 году, оставив двух сыновей. Младший стал императором Конрадом III, а старший, Фридрих Одноглазый, который в 1125 году являлся кандидатом на королевский трон против Лотаря Суплинбургского, умер в 1147 году. Он и был отцом избранника 1152 года.

Наравне с ним главным представителем династии считался его двоюродный брат, сын покойного императора, еще один Фридрих, владевшей герцогством Ротенбург; в 1152 году ему исполнилось семь лет. Клан Штауфенов мог также рассчитывать и на поддержку давних своих союзников — семейства Бабенбергов из Бамберга, глава которого, Леопольд, в начале XII века был маркграфом Австрии, после смерти Фридриха Гогенштауфена женился на Агнессе и таким образом стал отчимом Конрада II и Фридриха Одноглазого.

У Леопольда и Агнессы было три сына, которые стали сводными дядями Барбароссы. Старший из них, Леопольд, был одним из самых активных помощников Конрада и за это получил в лен герцогство Баварию, которым правил, сохраняя при этом Австрийскую марку.

Он умер в 1141 году, и его титулы герцога Баварского и маркграфа Австрии перешли к его младшему брату Генриху, прозванному Язомирготтом (из-за его манеры чертыхаться). И, наконец, самый младший из братьев, Оттон, избрал духовную карьеру: он стал епископом во Фрейзинге (Фрейзингене), мы уже ссылались на хронику этого прелата, бывшего одним из самых просвещенных людей своей эпохи; примиренец по натуре, он являлся верным сторонником Штауфенов. Генрих Язомирготт был несколько умереннее в своих привязанностях, особенно после того как женился на Гертруде, вдове Генриха Гордого.

Штауфенам, которых стали также называть Вайблингенами по одному из их замков (итальянцы произносили «гибеллины»), противостояли Вельфы (гвельфы) родом из Баварии, получившие это герцогство в лен от Генриха IV в 1070 году и с 1125 года не перестававшие бороться со своими соперниками с переменным успехом. В 1152 году их предводителем стал Генрих Лев, рядом и почти равный с ним — его дядя Вельф VI. Льву исполнилось двадцать два года (он родился в 1129 или 1130 году), он являлся сыном Генриха Гордого и Гертруды, дочери императора Лотаря III Суплинбургского, бывшего до своего избрания герцогом Саксонским. После кончины Лотаря в 1137 году Генрих Гордый, наследовавший герцогство Баварское, получил благодаря женитьбе герцогство Саксонское; он умер во цвете лет в 1139 году. Тогда Конрад III воспользовался бунтом Генриха Льва и Вельфа VI, младшего брата Генриха Гордого, и конфисковал оба герцогства. В 1142 году он согласился вернуть Саксонию Льву, но Баварию отдал Леопольду Австрийскому, который, в свою очередь, передал ее Генриху Язомирготту. Несмотря на это партия Вельфов оставалась сильной, они сохраняли большие владения не только в Саксонии, но и в Баварии — наследные и ленные поместья, не входящие в герцогство; кроме того, у них были владения в Италии. Впрочем, в 1151 году Генрих Лев не только сопротивлялся Конраду, он был очень опасен и как глава своих вассалов и сторонников анти-Штауфенов.

Помимо этих двух кланов были и другие влиятельные принцы, примыкающие попеременно то к одному лагерю, то к другому, например, герцог Бертольд фон Цэринген (имевший герцогский титул, потому что одному из его предков была пожалована Швабия), владевший Брисгау, Цюрихом и Берном, а также довольно обширными поместьями в Бургундском королевстве, где он официально был «ректором» (наместником короля — Прим. перевод.); а рядом с ним — представитель младшей ветви той же семьи, возглавлявший Веронскую марку и хозяин замка в Бадене. Хотя Генрих Лев и женился на сестре первого из этих лиц, они не были решительно настроены против Штауфенов; они старались получить выгоду и от тех, и от других.

Пфальцграф Баварии Оттон фон Виттельсбах, напротив, держался лагеря анти-Вельфов, так же как и герцог Генрих фон Рацебург. Зато понять отношения некоторых других принцев трудно. Альберт фон Балленштедт, маркграф Бранденбургкий, когда-то оказал большую поддержку Конраду, за что получил Саксонию, конфискованную у Генриха Льва. Но в 1142 году он ее тоже потерял. Граф Гольштейнский, Адольф II фон Шауэнбург, был очень независимым человеком и не доверял ни одной из враждующих партий. Что касается герцога Богемского Владислава II, то о его поведении сведений очень мало; то же самое можно сказать о герцоге Верхней Лотарингии, отпрыске династии, происходящей от Жерара де Шатенуа, герцоге Каринтийском, маркграфе Мисьненском и Лужицком из семьи Веттинов, пфальцграфе Рейнском Германе фон Шталеке и т. д.

Если мы обратимся к электорам-священникам, то увидим, что они больше были озабочены проблемами внутригосударственного мира. Конечно, некоторые из них склонялись в сторону Вельфов, но были и другие, возведенные в сан при Конраде III, приверженцы Штауфенов. Такими были и архиепископ Кельна Арнольд фон Вид, архиепископ Трира Хиллин, епископ Пассау Конрад (потомок Леопольда Бабенберга) и, конечно же, Оттон Фрейзингенский.

Они и вели переговоры во второй половине февраля. Переговоры эти проходили относительно гладко. В достижении соглашения помогли три момента. Во-первых, все устали от борьбы, которая давно потеряла первоначальный смысл: ведь ссору спровоцировали папские легаты, ускорившие в 1125 году избрание Лотаря в пику Штауфенам и несомненно благоприятствовавшие браку дочери монарха с Генрихом Гордым; за ссорой последовал бунт отстраненного клана, затем конфискации, сражения и разрушения, которые в конечном счете не принесли пользы никому. Во-вторых, некоторые принцы опасались власти Вельфа, не пользовавшегося особой симпатией, который, став королем, мог бы круто обойтись со знатью, так как из-за жестокого характера он был способен на жесткие меры. Наконец, большинству электоров было трудна отвлечься от созданного ими же самими прецедента, когда в 1147 году они согласились еще при жизни Конрада III выбрать королем его сына Генриха. Но вскоре Генрих умер, и было логично оставить корону в семье Штауфенов, тем более, что император на смертном одре обратил внимание принцев на своего племянника Фридриха Барбароссу, вручив ему при всех знаки королевской власти. К тому же. Фридрих был родственником Вельфов по материнской линии, так как его отец женился на Гедвиге, сестре Генриха Гордого и Вельфа VI в тот момент, когда появилась надежда на примирение обоих кланов. Таким образом, Фридрих, двоюродный брат Генриха Льва, был, как пишет Отгон Фрейзингенский, «краеугольным камнем, способным скрепить вместе две расходящиеся стены».

И еще один факт сгладил трудности. Пока герцог Саксонский прикидывал, на сколько электоров он может рассчитывать при голосовании, глава клана Штауфенов заявил о своей готовности компенсировать побежденному неудачу на выборах. Притом, на выборах не присутствовало ни одного папского легата, и все принцы, в свое время оскорбленные до глубины души поведением Лотаря в отношении святого престола, понимали, что не следует тянуть с решением до прибытия представителя папы. Все это объясняет, почему Фридриха Барбароссу так быстро и единогласно избрали королем Германии и королем Римлян. 9 марта он был коронован в Ахене.

Ему шел тогда двадцать седьмой или двадцать восьмой год, так как он родился в 1125 или 1126 году. Это был человек среднего роста, широкоплечий, очень мускулистый, с немного вытянутым лицом и светлой, чуть рыжеватой бородой — отсюда прозвище, данное ему итальянцами (Барбаросса по- итальянски «рыжебородый» — Прим. перевод.); это был подвижный молодой человек, полный задора, любитель спортивных занятий (верховая езда, охота, плавание), пылко отдающийся своим увлечениям; короче, это был человек, который несмотря на молодость уже имел богатое прошлое.

О его детстве и воспитании почти ничего не известно. Естественно, он получил самую лучшую «военную» подготовку, которая была доступна немецкому принцу в те времена, и прошел ее с энтузиазмом. Несомненно, он имел некий рудиментарный интеллектуальный багаж, больший, чем многие другие юные сеньоры в его эпоху, но любознательность все же не довела его до изучения латыни. Наиболее основательным было его политическое образование не столько благодаря теоретическим занятиям, которые проводили с ним клирики из Королевской капеллы вроде Вибальда, аббата из Кобея, а потом из Ставело, передавшего, быть может, ему немного своей культуры, сколько из-за того, что с самого раннего детства он оказался замешанным в важные события: можно сказать, наглядное обучение в сочетании с практикой.

Его отец был изгнан из своих поместий почти в самый момент его рождения за то, что не подчинился решениям Лотаря III, а через два года (в декабре 1127 года) бросил в адрес монарха самый дерзкий вызов — требование избрать другого короля в лице его брата Конрада, но очень скоро потерпел неудачу и с горечью обнаружил, что не так уж трудно вызвать бунт, гораздо труднее помешать знати переметнуться в другой лагерь, когда победа перестает вам сопутствовать, и был вынужден покориться вместе со всеми своими соратниками — таковы были воспоминания, которые молодой человек хранил всю жизнь и каждый раз переживал заново, слушая рассказы об этом в кругу семьи или истинно верных ему людей.

А потом, когда его дядя Конрад взошел на трон, наступили десять лет видимого спокойствия, за которые он приобщился к административным и политическим делам сначала при своем отце, поселившемся у себя в герцогстве Швабском и занятом увеличением семейных владений, а затем уже по собственной инициативе, начиная с того момента, когда Фридрих Одноглазый поставил его управлять своими владениями и герцогством, чтобы самому удалиться в один из монастырей в Эльзасе. То были годы накопления опыта, когда будущий император прочувствовал и понял — независимо от извлеченной им от этого выгоды — все несовершенства и опасности феодальной системы. Действительно, это было время, когда анархия, порожденная гражданскими распрями, облегчала осуществление планов знатных сеньоров, когда междоусобные войны и сведения счетов — не было ли это в каком-то смысле одним и тем же? — разоряли всю Германию. Барбаросса, воспользовавшийся этим, сражаясь в Баварии против Конрада фон Цэрингена и часто сопровождая своего дядю, достаточно насмотрелся всего этого, чтобы убедиться, насколько такие раздоры опасны для королевской власти в будущем, и что монарх, не сумевший упрочить свою власть в Германии, не сможет вести большую политику. Фридрих хорошо затвердил этот урок и никогда его не забывал.

В 1147 году после смерти отца он стал герцогом Швабским. Но еще до этого жизнь его была отмечена двумя важными событиями.

Во-первых, он женился (точная дата не установлена) на юной немке Адельгейде фон Фобург; во-вторых, вскоре после кончины отца он принял участие в крестовом походе, который организовали его дядя Конрад и французский король Людовик VII для освобождения Святой земли и проживающих в ней христиан Запада от турок.

Этот поход, плохо подготовленный, непродуманный, не согласованный с византийским императором Мануилом Комнином, завершился неудачей. Германское воинство, отправившееся первым, до выступления в поход подданных королевства Капетингов, испытало ряд трудностей сначала со стороны балканских народов, затем византийских властей и, наконец, французского авангарда. По прибытии в Малую Азию оно бросилось на турок и потерпело сокрушительное поражение возле Дорилеона (Эски-Шехир — Прим. перевод.) в октябре 1147 года. Тогда Конрад и его рыцари вернулись в Византию и оттуда морем достигли Акры, в то время как пехота во главе с его сводным братом Оттоном Фрейзингенским подверглась кровавой бойне возле Лаодикеи (Латакия — Прим. перевод.). В Сирии немцы вновь встретились с французами; они вместе осадили Дамаск, но взять его не смогли. Павший духом Конрад вернулся в Германию осенью 1148 года.

Это предприятие, требовавшее если не настоящего успеха, то, по крайней мере, славных подвигов, закончилось самым жалким образом. Оно тоже послужило уроком юному Фридриху и показало ему, какой выправкой должен обладать военачальник, чтобы на поле брани сохранять дисциплину в рядах феодального войска. Участие в походе предоставило ему возможность как следует потереться среди прочих немецких принцев, установить свои первые «личные» связи вне семейного клана и занять подобающее место в ряду немецкой знати. Именно в эти месяцы он ближе сошелся с Оттоном Фрейзингенским и Генрихом Язомирготтом, а также с епископом Генрихом Ратисбоннским, познакомился с герцогом Богемским Владиславом и маркграфом Штирии и оказался рядом со своим дядей Вельфом VI. И, наконец, именно там благодаря своей храбрости и доблести он завоевал всеобщее уважение и особенно доверие Конрада.

Похоже, что именно тогда и зародилась в сознании императора идея о том, чтобы указать электорам на своего прославленного племянника, а в душе молодого человека родились императорские амбиции. Следующие два года, отмеченные новым разрывом между королем и Генрихом Львом при очень тягостных обстоятельствах, пролетели быстро. А потом мечта стала реальностью, реальностью мрачной и горькой, в которой существенным элементом оставалось разобщение немецких принцев.

Перед лицом этой реальности Фридрих Барбаросса являл собой воплощение замечательных качеств.

Этот принц, физически крепкий и сильный, исключительно выносливый, приятный и даже очаровательный собеседник, когда он того желал, был прежде всего превосходным рыцарем, воодушевленным высоким идеалом, то есть убежденным, что он должен быть полезен и что служба его должна быть направлена на благие цели. Храбрость для силы и сила для права и правоты — таким мог бы стать его девиз. Это объясняет участие его в двух крестовых походах, заботу о справедливости, желание мира, даже если все эти дела были вызваны настоятельной необходимостью. Получив аристократическое воспитание и приняв требования этого общества, Фридрих всегда был честен, во всяком случае честнее своих современников, даже если порой должен был как глава государства уступать юридическим ухищрениям. Он был щедрым, с готовностью отдавая и личные средства, любил поддерживать дружбу между окружавшими его людьми и мирить ссорившихся, даже если ему приходилось иной раз, как любому могущественному монарху, быть расчетливым в снисходительности и умерять свои симпатии.

Эти душевные качества имели и обратные стороны. Храбрость может обернуться наглостью, сила стать насилием, обманутая честность и разочаровавшаяся щедрость могут переродиться в жестокость. В такие моменты гнева Фридрих бывал крайне суров, можно было даже задаться вопросом, не казались ли ему совершаемые им тогда деяния (разрушение Милана, повинности, налагаемые на некоторых итальянцев и т. д.) единственным средством для достижения поставленной перед собой цели. Это не мешает нам думать, что таков был очевидный человеческий недостаток, часто встречающийся в ту эпоху, без которого средневековый принц не мог бы считаться крупным сеньором и который во Фридрихе проявился меньше, чем в других его современниках.

Дело в том, что он, укрощая свой воинственный нрав и приступы жестокости, был добрым христианином, твердым в вере, но при том просвещенным и достаточно понимающим суть этой веры, чтобы извлекать из нее для себя моральные обязательства. Его частная жизнь протекала спокойно и гладко. Он никогда не забывал, что принц-христианин должен защищать слабых и покровительствовать церкви. Он вникал в некоторые религиозные проблемы, разрешал действия, направленные против еретиков, помогал монастырям. Без колебаний отправлялся в крестовые походы, считая их высшим решением, которое мог принять католический король, и долгом, более обязывающим, чем прочие текущие дела. Тем не менее, его вера и соблюдение религиозных предписаний не мешали ему вести борьбу со святым престолом, но он никогда не хотел признать, что это противоборство было не просто политическим конфликтом, и считал себя вправе заниматься этими вопросами.

Он был уверен в своей принадлежности к высшей аристократии. Это не означало, что подобно другим принцам он был тщеславен и презирал народ. Но, как все сеньоры того времени, из вполне естественной гордыни был убежден, что принадлежал к правящему классу и что все, с кем ему полагалось быть щедрым, не имели к нему никакого отношения. Вполне типичный представитель своей касты, своего клана и ранга, он всегда считал себя знатнейшим среди знатных, принцем среди принцев, законно призванным волею судьбы к исключительно почетной карьере и грандиозным делам: вот тут-то частное лицо и становится государственным деятелем.

Государственным деятелем, самая главная черта которого — понимание его функций и обязанностей. А они заключаются в том, что он — король, тем более — император, он — Величество, так как его характер, складывающийся из гордости и стремления к славе, естественно подводит его к слиянию с Величием в одно целое. Поскольку он очень властен, то не допускает оспаривания своего суверенитета над подданными, вытекающего из его королевских прерогатив, феодальных обычаев и римского права, с которым ему вскоре предстоит познакомиться. В этом вопросе как в идейном плане, так и в политике он будет наиболее принципиален: империя — это он.

Это он, потому что пожелав и получив империю, старается сделать ее величайшим делом своей жизни, ибо он действительно очень властолюбив. Властолюбцем он был с юности, остается им в зрелые годы, будет им и в старости. Впрочем, его амбиции неопределенны: он хочет все большего, без мистических эксцессов, без мифических поисков. Хочет быть самым совершенным из рыцарей, лучшим из военачальников, наиболее почитаемым из монархов, самым могущественным из императоров: благородные желания, заставляющие его постоянно что-то предпринимать и никогда не позволяющие отступить перед неудачей, потому что он по натуре оптимист, уверен в себе, доволен собой без глупого тщеславия и всегда счастлив тем, что Провидение подарило ему исключительную судьбу.

Его главная политическая добродетель наряду со вкусом и пониманием власти заключается в очень живом практицизме. Не то чтобы он никогда не мечтал, подобно любому монарху, о необыкновенных предприятиях и бурных успехах, — ведь империя легко может внушить волшебные видения. Но каждый раз в своих решениях и действиях, если не в своих отношениях, он сдерживал порывы, порожденные иллюзиями. С самого своего восшествия на престол он очень хорошо понял положение и проблемы Германии, наметил и программу для Италии, в трудные моменты умея быть ловким реалистом, готовым к переговорам если не лично — этого он не любил, — то, по крайней мере, через посредничество тщательно отобранных агентов.

Умный и тонкий политик, любящий власть, а значит и любящий принимать решения, он был замечательным деятелем. Любовь к действиям, соответствующая его физической силе и живости ума, сделала его неутомимым. Немецкие дела, итальянские вопросы, духовные и религиозные проблемы, Запад и Восток, идеи и их осуществление — его интересовало все, он брался за все и занимался всем. Если бы он был глупым или бестолковым, если бы не был благородным в своих помыслах, амбициях и характере, то был бы всего лишь посредственным управляющим, пребывающим вечно в движении, всегда в поисках или ожидании результатов. Но, не будучи ни неумным, ни беспорядочным, метя высоко и задумывая все в крупных масштабах, он имел все необходимые качества для того, чтобы стать могущественным властелином как в мире, так и в войне, как в управлении и администрации, так и в отношениях со своими подданными, потому что моральные качества делали его лидером, внушающим больше уважения, нежели страха.

Все эти добродетели имели и обратные стороны. Вкус к власти и силе, амбициозность, привычка к действию, которая могла подавить размышление и правильную оценку реальности, приводили иногда к упрямству, не имевшему ничего общего с упорством, и к поражениям, являвшимся в какой-то степени ошибками. Ему случалось потерять много времени, прежде чем он понимал, что избранный путь неверен, и, то ли из гордыни, то ли из-за врожденного неумения договариваться, не мог быстро сменить ориентацию. В этом заключались его личные недостатки. В некоторых случаях этому необыкновенному властелину не хватало хладнокровия и самообладания.

Этому замечательному человеку нужны были великие замыслы и удивительные предприятия. С 1152 года никто не сомневался, что он проявит себя в своих инициативах. Потому что с этого момента у него появилась программа, в деталях еще неясная, но задуманная с размахом и с таким расчетом, чтобы каждое направление его политики нашло в ней свое место.

Задача проста: Фридрих Барбаросса хочет восстановить монархическую власть в Германии, где царят беспорядок и анархия, и поднять как можно выше авторитет императора, который с 1125 года, если не ранее, ослабел и потускнел. Как заявляет он сразу же после своего избрания в письмах, адресованных разным лицам, в частности папе Евгению III, в этом заключается выпавший ему долг, так как император должен содействовать восстановлению, воссозданию и упрочению славы Королевства и империи — honor regni, honor imperii, — то есть власти, связанной с миссией, которую он выполняет как король Германии и как глава имперского учреждения. Если он этого не сделает, он утратит свой «honor», иначе говоря — власть и то, что из нее следует, особенно же авторитет, которым она наделяет; не выполнив этот долг, он будет «обесславлен» как невыполнивший свои обязательства в отношении империи, королевства и самого себя.

После уточнения этих целей намечаются различные методы их достижения в зависимости от того, какое значение придается Германии, а какое — империи. Можно считать, что обе части программы были четко разграничены или наоборот — тесно взаимосвязаны, потому что восстановление королевской власти в Германии имело целью обеспечение упрочения власти имперской.

Придавая своей политике это второе значение, Фридрих имел в виду анархию в Германском королевстве, не выделяя это как отдельную цель, потому что считал Германию лишь инструментом для достижения своих имперских планов и был намерен поставить ее потенциал на службу империи.

Не похоже, чтобы в своей идее об империи он оставил достаточно места для мечты о мировом господстве, которое должно было объять весь христианский мир. В его окружении, конечно же, были какие-нибудь прелаты или рыцари, в мечтах своих иногда заносившиеся в такие высоты. Может быть, даже в глубине души, в каком-нибудь лихорадочном порыве он и сам мог воодушевиться до такой степени, чтобы поверить в возможность стать властелином мира. Но он был чересчур реалистом и слишком настойчиво преследовал ясные цели, чтобы подолгу гоняться за химерами. Для него империя, славу которой он хотел восстановить, была романо-германской, то есть ее суверенная юрисдикция распространялась на три королевства: Германию, Италию и Бургундию. Следовательно, это была империя Карла Великого, какой он себе ее представлял и какой хотел видеть, а именно — империя Каролингов, в которой главным звеном станет Германия. Исходя из этой идеи он разрабатывает то, что один историк впоследствии назовет «его великим замыслом», то есть проект, одновременно германский и имперский.

В Германии его авторитет требует восстановления высшей суверенной власти и контроля в собственных интересах за процессом феодализации, нанесшим серьезный ущерб монархическому устройству, начиная с борьбы за инвеституру и в период правления Лотаря III. Фридрих принимает феодальную основу как данность и даже считает, что лен, полученный по наследству, становится выморочным, если за ним не признается юридического положения, позволяющего его определить как объект публичного или частного права. Для него нет лена, а есть лишь ленники, которые получают лены в зависимости от своей службы (нижние ступени вассальной лестницы) или выполняемых функций (верхушка иерархии). Герцоги, маркграфы и епископы получают лены согласно прерогативам, распространяющимся исключительно на общее достояние и являющимся наследственными согласно феодальному обычаю, уже введенному в стране. В качестве вассалов-ленников они обязаны служить королю. Если они не выполняют свой долг, король конфискует их лен — отбирает у них герцогство или графство, отменяет их права на них, но не имеет права на этом основании завладеть их личным (наследным) имуществом. Из этой системы извлекают выгоду обе стороны: монарх — потому что делает принцев представителями своей власти, принцы — потому что получают гарантию на свои титулы и должности. Во всяком случае, поскольку феодальная практика заключает в себе определенный риск паралича и анархии, Фридрих Барбаросса намерен укрепить суверенную власть, принадлежащую исключительно королю и, восстанавливая порядок внутри страны, навязать свои законы и собственное правосудие путем введения правил и соответствующих учреждений, прежде всего мировых судов, на всей территории королевства (Landfriede) с тем, чтобы им подчинялись все принцы.

Для успешного проведения этих мер необходимо постоянно поддерживать и укреплять суверенный контроль, иначе принцы найдут способ для всемерного упрочения своей автономии — что им позволит сделать в следующем веке Фридрих II.

Для империи программа направлена на создание территориального пространства, особенно крепко удерживаемого императором, который из этого пространства будет наблюдать за всеми остальными землями. Оно охватит юг Германии — Верхнюю Германию — и будет включать среднюю Рейнскую область, Швабию (принадлежащую Фридриху), Баварию, Австрию и соседние области (Каринтию, Тироль, Штирию), которые надо будет раздать верным принцам и друзьям. Оно охватит Альпы и Ломбардию, которую надо будет покорить и в которой тоже будут созданы властные структуры. Из этого твердого ядра легко будет опекать Северную Германию, Центральную и Южную Италию через королевских наместников. И тогда Фридрих тоже станет настоящим императором Запада, рядом с которым все прочие короли будут не более чем корольками (reguli), как заявит его канцлер Капетингу Людовику VII.

Деятельность в Германии была делом предварительным, вторжение в Бургундию — второстепенным, а решение итальянской задачи — первоочередным. Укрепление империи состояло, прежде всего, в успешной деятельности на полуострове, причем действовать надо было в оттоновских традициях, из личных амбиций и из желания власти, а не — как это утверждает историк Иоганн Халлер — для получения преимущества в торговле и контроля над путями из Баварии и Австрии в Венецию. Ибо такое объяснение вновь привело бы к предположению, что, с одной стороны, сообщение между Германией и Адриатикой было хорошо налажено — а это было не так, — а с другой стороны, что Фридрих был готов к экономическим выводам, тогда как по духу они были ему совершенно чужды.

Определив свои цели и уточнив намерения, император получил четкое представление о средствах, которыми он мог бы воспользоваться, и об их допустимых пределах.

В Германии у него не было, как у королей Капетингов, богатых поместий, а королевское имущество было небольшим и разбросанным по всей стране. Однако личные владения его семейства оказались немалыми. Помимо нескольких владений в Тюрингии, они находились в герцогстве Швабском, в частности, в долине Рейна: во-первых, в местности между Базелем и Фрейбургом, во-вторых, в районе Вормса и Шпейера, в долине Лаутера и в Эльзасе. Но этого явно было недостаточно для того, чтобы внушить уважение прочим принцам — с этой точки зрения Вельфы были богаче. Зато Штауфен располагал тремя возможностями, которыми не преминул воспользоваться.

Сразу после избрания он прежде всего решил извлечь максимальную выгоду из своего титула, то есть как можно лучше использовать свое право призыва вассалов для упрочения правосудия и мира, вмешиваясь в дела, в которых он мог бы ссылаться на высшие мотивы. В то же время он продемонстрировал намерение не делать никаких уступок в том, что по традиции считалось его исключительным монаршим правом, например, согласившись с условиями Вормсского компромисса, дабы избежать смешения временных понятий с духовными, он настоял на сохранении за монархом права на инвеституру, то есть на возведение в сан епископов. В качестве второй меры он считал, что миссия монарха может быть успешной только при условии взаимодействия с принцами. Рассуждать таким образом и действовать в соответствии с этим принципом означало признать, что аристократия призвана участвовать в королевском управлении, что, в свою очередь, должно было гарантировать ее верность. Поэтому, не вдаваясь в теорию власти, которая, кстати сказать, его не интересовала, он был полон решимости не предпринимать в Германии ничего значительного без участия — по крайней мере фиктивного — принцев, которые со своей стороны должны были согласиться с реальными прерогативами монархии.

Третий фактор, с которым ему надо было считаться, определялся самим феодальным строем. Благодаря острому чувству реальности он понял, очевидно, еще до своего вступления на престол, что полный возврат к феодальным обычаям невозможен; сам он не смог бы, пожалуй, их отбросить, настолько этот строй проник в общественные нравы и сознание. Но он решил не быть жертвой этого строя. Поэтому если даже ему придется еще глубже укоренить эту систему в германской почве, то он будет следить за тем, чтобы феодальные порядки осуществлялись во взаимосвязи с упрочением королевской юрисдикции и уплотнением сотрудничества со знатью через вассальные отношения.

Видимо, такую программу трудно было воплотить в жизнь. Она таила в себе ряд опасностей. Слишком уступать феодальным привычкам, слишком стремиться к соглашению с крупной знатью, задабривая ее щедротами, — это могло в любой момент ослабить центральную власть и привести к противоположному результату.

Фридрих это прекрасно сознавал, но в течение всей жизни отказывался пожертвовать своим королевским правом и всегда считал, что если избранные им средства противоречат одно другому, то следует в первую очередь защищать монаршую миссию, которая должна быть воплощена в жизнь с опорой на людей, верных Штауфенам. Он неоднократно ясно давал это понять на словах и на деле.

Выбор методов, которые надлежало применить в Италии, был не настолько ясен, потому что император ограничился лишь определением способа, которым он намеревался установить и осуществлять свою власть.

В первую очередь он решил стать настоящим сувереном Итальянского королевства, то есть получить в этой стране всеобщую поддержку своей политики, чтобы все примкнули к его империи, величие которой следовало поднять как можно выше. Сеньоры и города, знать и простолюдины должны были принять его суверенитет, не исключающий сохранения некоторых местных свобод при условии, что он сам будет их контролировать. Значит, здесь, как и в Германии, он рассчитывал на сотрудничество. Но если в Германии он чувствовал себя обязанным идти все дальше по этому пути и считал естественным и обязательным сотрудничество короля с принцами, то в Италии это было всего лишь щедрое предложение, обсуждать которое он не собирался. Если жители этой страны были недовольны его властью или отказывались от сотрудничества, тогда сила — сила Германии — должна была их к этому принудить.

В остальной части полуострова, где он, возможно, не имел четкого намерения стать непосредственным властелином, он тем не менее желал признания за собой особого права на вмешательство, то есть это должен был быть суверенитет, который в действительности оставался бы фиктивным до особых случаев. Поэтому он согласился с фактом существования королевства Сицилии, но хотел помешать сицилийскому монарху под каким бы то ни было предлогом вступать в другие итальянские области и дать ему понять, что император выше его. Таким образом, honor Imperii не обязательно предполагал территориальный захват Сицилии и аннексию этой страны, а только лишь ее принижение и принуждение считаться с империей. Следует отметить, что не все историки именно так объясняют поведение Штауфена, некоторые заявляют, что он в первые же годы своего правления составил план захвата Палермо и всего Сицилийского королевства. Правду в этом вопросе тем более трудно установить, что поиски ее могут проводиться лишь в области проектов, так как в действительности это завоевание никогда не предпринималось.

Какая бы позиция ни была избрана, имперские действия в Италии выдвигали на первый план вопрос об отношениях с Папской областью, владычицей обширных территорий на полуострове, непосредственно заинтересованной в сицилийских делах. В этом отношении имперская программа была сформулирована четко и ясно. Поскольку святой престол и империя Божьим промыслом были созданы для сотрудничества, Фридрих намеревался как можно больше помогать римской церкви в религиозных делах; в качестве ее поверенного и особого покровителя он был расположен оказывать ей поддержку в Папской области и в других странах против ее врагов, в числе коих была и римская коммуна. Но зато папа должен был признать королевские прерогативы в Германии — определенная доля участия в инвеституре епископов в качестве арбитражной инстанции в случае разногласий, через утверждение избранника в сане в обмен на клятву верности и т. д. Особенно было нужно, чтобы император мог действовать по своему усмотрению в Итальянском королевстве, в том числе и в Патримонии Св. Петра, если речь пойдет о политических вопросах, не входящих в компетенцию местной администрации. Необходимо было, чтобы он сотрудничал с Папским государством против Сицилии и вообще, чтобы папа поддерживал императора каждый раз, когда речь заходит об интересах империи.

Эта обширная и четкая программа тем не менее была неполной. Ведь если в Германии Штауфен планировал идти как можно дальше по пути сотрудничества с принцами, если в Италии он готов был даже применить силу при первой же необходимости и повсюду, где это будет нужно, то в отношении Папской области он не определил для себя линии поведения на тот случай, если папа откажется от сотрудничества или от имперских проектов. Он просто знал, что здесь натолкнется на власть особого рода, которой ему как частному лицу и как христианину придется подчиниться. Зато в сфере общественных интересов темперамент не позволял ему отступать перед серьезным конфликтом, но он, естественно, рассчитывал ловко сыграть на устрашении.

Помимо этих нескольких рассуждений новый монарх в 1152 году знал, чего хочет и как этого добиться. Физически, интеллектуально, политически он готов был выполнить возложенную на него миссию. Примечательно также, что он повсюду провозглашал союз с другими властными структурами, считая, что сотрудничество — лучший способ действий.

В Германии невзирая на времена его дело продолжил однажды Генрих Лев, прекрасно знающий германские реалии — фактор, который никогда нельзя упускать из виду для прослеживания развития и перипетий его политики. В Италии, напротив, сотрудничество оставалось ограниченным, так как в истории этой страны правление Фридриха часто представлялось как попытка править посредством силы; здесь ему вскоре пришлось отказаться от идеи сотрудничества со всеми итальянцами. Более двадцати лет он пытался выполнить свою программу скорее военным путем, чем через переговоры; потом, уяснив истинное положение вещей, начал разрабатывать в 1174–1177 годах новые методы, тем не менее ни в чем не изменившие цели, которую он преследовал своими предприятиями.

Итак, его слабость состояла в отсутствии у него опыта для решения итальянских вопросов, как, впрочем, и вопросов, касающихся святого престола. Несмотря на первоначально большие успехи ему пришлось с горечью в этом убедиться.