Фритьоф Смелый

Г. АЛЕКСАНДРОВ Тегнер и его время[5]

Французская революция и последовавшие за ней исторические события открыли и для Швеции новую эру.

Весь XVIII век, после краха великодержавных стремлении Швеции и поражения абсолютизма в результате авантюристской политики Карла XII, прошел в обостренной борьбе между нисходящей феодальной аристократией и подымающейся буржуазией. Олигархическое правление Швеции игнорировало интересы мелкого сельского хозяйства и бедного крестьянства, которое к тому же было лишено политических прав и не имело своего представительства в риксдаге[6]. Это породило громадное недовольство среди деревенского населения, а тяжелые налоги на товары, пролетаризация ремесленников и появление разночинцев в городе вызвали к жизни своеобразное демократическое движение, во главе которого стало мелкопоместное и часть чиновного дворянства, организовавшиеся в партию, известную под названием «mossor» («колпаки», «шапки», или, как их презрительно называли, nattmossor — «ночные колпаки»), в противовес аристократической партии «hattor» («шляпы»).

Весь период так называемого «свободного правления сословных представителей» (Frinhetstidens standervalde, 1719-1772) проходит под знаком глубоких противоречий и борьбы между этими партиями, поддерживаемой извне борющимися в Европе крупными странами торгового капитала. Видя в России одного из сильных конкурентов, Франция и Англия разжигали в Швеции политические страсти и поддерживали идею реванша по отношению к России. Россия же, стремясь к дальнейшему укреплению своей власти и влияния на Балтийском море, питала надежду на подчинение себе Швеции. Руководители политических партий брали взятки с тех и других.

«Шведы, — писал французский посол в одном из своих Донесений, — считают свои доходы от риксдага точно так же, как помещики доходы от своей земли». Для поддержки «шляп» Франция выплатила им свыше двух миллионов долларов, Россия же «колпакам» — свыше трех миллионов. Несмотря на сильное укрепление торгового, капитала, правление «шляп» первой половины XVIII века, вследствие неудачной войны Швеции с Россией (1741-1743), стоившей ей потери Финляндии до реки Кюммене, и никчемного участия Швеции в семилетней войне (1757-1762), привело в сильное расстройство шведские финансы. Государственный долг возрос до шестидесяти миллионов долларов. Пришлось прибегнуть к девальвации денег на половину их ценности.

В 1743 году шведское крестьянство и мелкая буржуазия подняли восстание, кроваво подавленное войсками правительства «шляп». Однако все углублявшиеся экономические затруднения в стране и дальнейшая консолидация сил крестьянства н городской мелкой буржуазии выдвинули в 1765 году к власти «колпаки», которые занялись проведением земельной реформы. Швеция, несмотря на богатую и старую аграрную культуру, не могла существовать на своем хлебе. Крестьяне, скученные по деревням, имели небольшие участки земли, пересеченные сложной чересполосицей, так, например, двадцать крестьян одной деревни могли иметь до пяти тысяч мелких клочков земли, далеко находящихся от дома и настолько узких, что плуг при обработке невольно при поворотах захватывал чужую землю. «Колпаки» начали проводить объединение мелких клочков в так называемые «большие наделы» (storskifte) и поддерживать в сельском хозяйстве скотоводство, но эта реформа не была доведена до конца, так как встретила сопротивление богатых крестьян.

«Колпаки» прекратили раздачу субсидий промышленности и стали проводить жесткую политику экономии. Все сильнее и сильнее стали раздаваться голоса за отказ от меркантилизма, в пользу введения свободной конкуренции. Ряд фабрик начал закрываться, появились первые безработные, и началась эмиграция из Швеции.

Новый экономический кризис 1769 года снова привел к власти «шляпы», но власть их продолжалась недолго. В 1771 году на шведский престол вступил Густав III (1771-1792), при котором был положен конец олигархическому правлению в Швеции. Воспитанный в духе просветительных идей XVIII века, идущих из Франции и имевших огромное влияние на развитие шведской культуры (основание Академии художеств в 1735 г., Академии наук в 1739 г., появление крупнейших ученых — ботаник Линней (1707-1778), физик и астроном Цельсий (1701-1744), химики Бергман (1735-1784) и Шеле (1742-1780), естественник и философ Сведенборг (1688-1772) и др.), и увлеченный теорией просвещенного абсолютизма, опираясь на широкое недовольство дворянской олигархией и пользуясь поддержкой партии «колпаков», а также страхом перед разделом Швеции по примеру Польши, Густав III произвел в 1772 году государственный переворот. Все реформы Густава III проникнуты духом просвещенного абсолютизма и влиянием физиократов. Была отменена пытка в судебных процессах, улучшены администрация и финансы, принимались меры к поднятию сельского хозяйства, проводилась программа «колпаков» о «больших наделах», поощрялось развитие упавшей промышленности на началах свободной конкуренции, была введена свобода печати и вероисповедания. Позиция вооруженного нейтралитета во время Северо-Американской войны (1780) и денежная реформа, установившая твердый курс валюты, значительно подняли шведскую торговлю. Густав III всемерно поддерживал развитие шведской культуры, всячески способствуя дальнейшему влиянию на нее Франции (основывает в 1771 г. Музыкальную академию, в 1782 г. — Оперу, в 1786 г. — Шведскую академию по образцу Французской и в том же году Историческую и Археологическую академии), сам пишет ряд драматических произведений и меценатствует крупным художникам и поэтам (скульптор Сергель (1740-1814), поэты Бельман (1740-1795), Леопольд (1756-1829), Чельгрен (1751-1795).

Однако недовольство феодального дворянства в связи с ограничением его прав, духовенства — в связи с введением свободы вероисповедания, и промышленной и городской буржуазии — в связи с изменениями в меркантильной системе, поддержанное к тому же сильным недовольством крестьян вследствие введения государственной монополии на изготовление спирта, ограничившего свободное курение вина крестьянами, в значительной мере подорвало положение Густава III. Тогда он, подстрекаемый французской и английской дипломатией и рассчитывая на затруднения России в войне с турками, начал войну с нею (1788-1790), во время которой недовольное шведское дворянство и финская аристократия составили заговор, известный под названием Аньяльского союза[7]. Шведское дворянство требовало созыва риксдага и восстановления «свободного правления сословных представителей», т. е. восстановления олигархии, а финны — отделения от Швеции и создания самостоятельного государства под протекторатом России. Воспользовавшись нападением Дании, действовавшей в союзе с Россией, на шведскую территорию, Густав III вернулся в Швецию, объединил на базе национальной защиты крестьянство и буржуазию, разбил датчан и при помощи Англии и Пруссии принудил их к миру, после чего созвал в 1789 году риксдаг, на котором голосами буржуазии, крестьянства и части духовенства против дворян провел новый государственный переворот под формой «акта единения и защиты» (forenings och sakerhetsakten) и вернул Швецию к абсолютизму Карлов XI и XII.

В страхе перед развивающимися событиями французской революции, желая стать на защиту Людовика XVI, Густав III начал готовиться и вооруженному выступлению против революционной Франции. Внутри страны он сильно ограничил свободу печати и начал преследования оппозиции. Новый дворянский заговор окончился покушением на Густава III, павшего от пули капитана Анкарстрёма в 1792 году.

За малолетством сына Густава III, Густава IV Адольфа (1792-1809), в течение четырех лет управлял Швецией брат Густава III, герцог Карл, приверженец революционно-мелкобуржуазных демократических идей Ж.-Ж. Руссо. Не разделяя контрреволюционных планов своего брата, герцог Карл не принял участия в английской коалиции против Франции, а вместе с Данией объявил в интересах свободной торговли скандинавских стран вооруженный нейтралитет. Когда же в 1796 году совершеннолетия достиг Густава IV Адольф, воспитанный в духе абсолютизма и проникнутый ненавистью к Наполеону, подогретой агитацией французских эмигрантов, отношение Швеции к событиям во Франции резко изменилось. Это диктовалось и тем, что объявленная Наполеоном в отношении Англии «континентальная блокада» сильно ударяла по экономической жизни Швеции, так как Англия была главным покупателем шведского железа и леса и поставщиком необходимых колониальных товаров. Финансовое положение Швеции в это время было весьма подорвано, союз же с Англией предоставлял Швеции определенные субсидии. Она примыкает к коалиции держав против Наполеона и участвует в военных операциях в союзе с Австрией, Россией и Пруссией (1805-1807).

После заключения Тильзитского мира между Наполеоном, Россией и Пруссией Швеции пришлось принять удар наполеоновских армий, одна из которых под предводительством наполеоновского маршала Жана Бернадотта заняла Голштинию, Шлезвиг и Ютландию и намеревалась перейти в южную Швецию. Английский флот помешал Бернадотту перейти проливы. Тогда Россия с согласия Франции напала на Финляндию и в короткое время заняла не только всю территорию Финляндии, но войска ее, перейдя по льду через Ботнический залив, вторглись в самую Швецию, сжигая и разоряя прибрежные города и деревни.

В армии при поддержке буржуазии и крестьянства поднялось восстание, и офицерство 13 марта 1809 года арестовало Густава IV. Был созван риксдаг, который низложил Густава IV и выбрал на его место дядю его, герцога Карла, под именем короля Карла XIII (1809-1818). Была выбрана особая конституционная комиссия, которая в течение двух недель выработала новую конституцию, обнародованную 6 июня 1809 года и составленную в духе победившей и растущей буржуазии. Права ригсдага были расширены. Крестьянство получило свое выборное представительство в риксдаг; расширено было также представительство буржуазии. Право на занятие ответственных государственных постов предоставлялось всем сословиям, никаких исключительных привилегий дворянству не давали ни поместья, ни родовитость.

Осенью 1809 года по Фридрихсгамскому миру Швеция уступила России всю Финляндию до рек Торнео и Муонио, а также Аландские острова, связанные со Швецией в течение шестисот лет. Мир с Францией в 1810 году включил Швецию в «континентальную блокаду» и заставил ее, подчиняясь нарастающим требованиям восходящей буржуазии, ориентироваться на Наполеона. Эта ориентация ярче всего выразилась в вопросе выбора наследника шведского престола. Приверженцы олигархии и непримиримых контрреволюционных настроений последних Густавов мечтали о реставрации королевского дома Вазы в лице лишенного прав на престолонаследие сына Густава IV, но встретили сильное противодействие среди представителей буржуазии, которым удалось провозгласить наследником датского принца Карла Августа, одного из преданных вассалов Наполеона. Внезапная смерть Карла Августа дала повод к еще более обостренной борьбе с «густавианами» и привела к убийству руководителя партии «густавианов», Акселя фон Ферзена.

Молодое офицерство, мечтавшее в союзе с Наполеоном восстановить военный престиж Швеции и вернуть Финляндию, начало через своего представителя в Париже тайные переговоры с наполеоновским маршалом Жаном Бернадоттом. Жан Бернадотт был сыном небогатого адвоката из По де Гасконья, примкнувший к революции и принимавший участие в возвышении Наполеона. В связи с женитьбой на сестре жены короля Испании Иосифа, брата Наполеона, Жану Бернадотту был присвоен титул князя Понте Корве. Тайные переговоры в Париже привели к соглашению о провозглашении Бернадотта наследником шведского престола.

Для подготовки этого выбора были посланы агенты в Швецию, предлагавшие восемь миллионов франков займа и уплату всех долгов шведских торговых предприятий во Франции. 21 августа 1810 года Жан Бернадотт был выбран наследником шведского престола под именем Карла Юхана.

Бернадотт, прекрасно учитывавший все противоречия, рожденные в Европе наполеоновской завоевательной политикой, не разделял слепой веры шведских наполеоновских энтузиастов. Являясь с первых же дней пребывания в Швеции фактическим правителем страны, Бернадотт учитывал, что интересы растущей шведской промышленности и торгового капитала лежат не на востоке, а в союзе с Норвегией и тесной торговле с Англией. Поэтому он, когда Франция во исполнение договора о «континентальной блокаде» заставила Швецию в 1811 году объявить войну Англии, не начал военных действий против нее, а продолжал контрабандную торговлю с Англией и заключил тайный договор с Александром I, по которому обязался в случае войны России с Францией предоставить шведские войска России за поддержку притязаний Швеции к Норвегии. Расчеты Бернадотта оказались правильными. В 1813 году шведские войска во главе с Бернадоттом высаживаются в Померании и присоединяются к союзникам, с которыми вместе и вступают в Париж. Затем, чтобы принудить Данию отказаться от своих прав на Норвегию, Бернадотт, совместно с русскими войсками напал на Данию, занял Голштинию и принудил Данию мирным договором в Киле 14 января 1814 года передать свои униальные права на Норвегию Швеции.

Экономическое положение Швеции в начале XIX века было крайне тяжелое. Страна была сильно разорена последними войнами и потерями своих богатых областей, особенно Финляндии. Уния с Норвегией не могла ни в какой степени компенсировать эти потери, так как экономическая жизнь Норвегии, вывозившей на мировой рынок конкурировавшие с Швецией товары, и ее самостоятельное положение рождали глубокие противоречия, мешавшие монопольному развитию шведской торговли и промышленности..

Являясь по преимуществу страной сельскохозяйственной (в начале XIX столетии городского населения в Швеции было лишь 230 000 человек против 2 120 000 сельского), Швеции пришлось в первую очередь заняться реформой крайне разрозненного и отсталого сельского хозяйства. Реформа «колпаков», касавшаяся «больших наделов», немногим улучшила положение. «Большие наделы» не ликвидировали чересполосицы. В 1827 году была проведена реформа «единого надела» (enskifte), по которому у каждого хозяйства должна быть единая обрабатываемая им площадь. Эта реформа окончательно ликвидировала старую шведскую деревню и перевела ее на хуторское хозяйство. Для увеличения посевной площади начали прибегать к широко распространенному осушению торфяников и болот. В первую половину XIX века посевная площадь зерновых культур Швеции увеличилась вдвое (с 591 500 до 1 112 100 гектаров). Переход на хуторское хозяйство в значительной мере способствовал развитию в Швеции скотоводства и молочного хозяйства, укрепляя тем самым положение зажиточного и среднего крестьянства. В области промышленности были проведены новейшие усовершенствования. Ручной труд начал заменяться паровыми машинами, начинается рациональное использование водопадов. Однако развитие шведской промышленности сильно тормозилось монополистическими цеховыми законами. Принципы меркантилизма окончательно заменяются свободной конкуренцией. Для улучшения финансового положения страны еще в 1812 году были аннулированы долги иностранным державам, а затем приступлено к денежной реформе, значительно укрепившей развитие частного капитала.

Французская июльская революция 1830 года в сильной степени активизировала шведскую буржуазию. Реакционные тенденции первого Бернадотта и его камарильи[8], стремившихся к ограничению влияния риксдага на государственные дела, а также стремление камарильи обогатиться за счет государства, причем за период 1810-1827 гг. было из государственных средств изъято на всякие подачки приближенным к королю свыше трех миллионов риксдалеров[9], вызывали общее недовольство и требование, по примеру завоеваний французской буржуазной революции, уничтожения сословного представительства и замены его единым парламентом, а также действительно ответственного перед народным представительством министерства. К этому присоединились требования восстановления свободы печати и свободы труда. Особой остроты противоречия между либеральной оппозицией и реакционной придворной камарильей выявились на риксдаге 1840 года, значительно усиленном представителями крупной промышленной буржуазии и зажиточного крестьянства. Карл XIV Юхан принужден был реформировать свое министерство и принять закон об обязательном начальном образовании. Окончательная же победа буржуазного либерализма была осуществлена значительно позднее, в 60-х годах, в обстановке сильного подъема шведской промышленности и первых выступлений промышленного пролетариата, как новой силы в классовых боях.

Изменившаяся политическая и социально-экономическая структура Швеции в начале XIX века получила свое яркое отражение в тех боях на литературном фронте, которые с небывалой страстностью разгорелись на стыке двух эпох — ухода феодально-аристократического господства XVIII века и поступательного движения восходящей буржуазии XIX века.

Доминирующее влияние французской литературы и культуры к концу XVIII века начинает ослабевать. Немецкое литературное движение «бури и натиска», а также мелкобуржуазный революционный демократизм Ж.-Ж. Руссо начинают проникать в Швецию. Застывшие художественные формы французской классики подвергаются резкой критике. Уже в 80-х годах XVIII века поэт и публицист Томас Турильд (1759-1808) восстает против французских традиций Шведской академии и требует в своем еженедельнике «Новая критика» («Nya granskaren») полной свободы как художественной формы, так и тематики. Политическая реакция значительно урезала свободу печати в Швеции. Всякая оппозиция против закостенелых форм «академизма» принималась как попытка ниспровержения существующего порядка. Изданный Турильдом в 1792 году «Мемориал о свободе общественного разума» («Memorial om det allmana forstandets frihet») с приложением вводной статьи о «честности» (arligheten) было расценено как произведение революционное. Автор его был арестован и по суду изгнан из страны на четыре года.

Однако политические события и социальные сдвиги конца XVIII века проводят в рядах передовой шведской интеллигенции глубокую дифференциацию. Питаясь одним и тем же источником романтизма периода «бури и натиска», представители передовой шведской интеллигенции, в зависимости от связи с различными прослойками общества, по разному выявляют свое отношение и происходящим историческим событиям. Четко вырисовываются два диаметрально противоположных течения. Одно отражает упадочное настроение уходящего феодального дворянства и мелкой буржуазии, оттесняемой капиталистической буржуазией, другое — боеспособное, уверенное в победе, полное сил настроение восходящей буржуазии, с пробужденным под влиянием наполеоновской завоевательной политики национализмом. В результате своей борьбы с рутиной академического классицизма как то, так и другое течение обращаются к изучению забытого национального прошлого, стараются в воскресших идеалах средневековья найти для себя моральную основу в своей борьбе как против закостеневших форм академизма, так и против рационализма французских просвещенцев.

Упадочные настроения уходящего феодального дворянства и разочарованной в революции мелкой буржуазии концентрировались вокруг литературных кругов сначала в университетском городе Упсале, в обществе «Друзья литературы» («Vitterhetsvanner»), основанном в 1803 году, а затем в Стокгольме в созданном в 1807 году поэтом Пер Даниель Аттербумом обществе «Союз Авроры» («Aurora forbundet»), издававшем в 1809 году сатирический журнал «Полифем», в котором зло высмеивались под названием «тунгузов» академисты, а в 1810 году — литературно-публицистический журнал «Светоч» («Phosphoros»), Эта оппозиционная группа, ведшая бешеную борьбу с просветительными идеями французского классицизма, получила наименование «фосфористое». Базируя свою идеологию на немецкой романтической философской школе Фридриха Шеллинга, проникнутой мистицизмом, «фосфористы» находились под сильным влиянием немецких романтиков, Людвига Тика, с его сказочными и фантастическими мотивами, фон Гарденберга (Новалис), с его средневековой философией и мистикой, братьев Августа н Фридриха Шлегелей, с их субъективизмом на почве разочарования в идеях французской революции и идеализацией средневекового католицизма, как единственного источника духовного возрождения нации, а также Гофмана с его болезненной фантастикой, отражающей растерянность мелкобуржуазной интеллигенции в эпоху обостренной борьбы буржуазии с отживающим феодализмом.

Все литературное творчество лучших представителей «фосфористов» — Пера Даниеля Аттербума (1790-1855), Лоренцо Хаммаршёльда (1785-1827), Вильгельма Фредрика Пальмблада (1788-1852), Карла Фредрика Дальгрена (1791-1844) и других — проникнуто мечтательностью и пропущенной через призму средневековья фантастической мистикой. Они бегут дневного света, им родственны лишь настроения сумерек и ночи, они верят только в чудесное, непонятное, спасение человечества видят исключительно в глубоком религиозном чувстве, которое было утеряно с введением реформации, порвавшей с «единственно спасающей церковью», с католицизмом. Вопросы жизни решаются не разумом, а чувством. Познание истины и красоты может быть постигнуто в моменты наивысшего вдохновения одним лишь путем интуиции, а она может быть выражена в неопределенных и малопонятных поэтических формулировках. В этом отношении «фосфористы» были последовательными проводниками натурфилософии Шеллинга. Лучшим поэтическим памятником этого литературного течения является сказочное представление «Остров блаженства» («Lycksalighatens y») Аттербума.

Считая причиной всех несчастий, выпавших на долю человечества, французскую революцию, «фосфористы» сосредоточили свою ненависть на Наполеоне и полагали, что их полная победа может наступить лишь с падением Наполеона. Эти настроения получили яркое отражение в поэме «Владимир Великий» («Vladimir den Store») Эрика Юхана Стагнелиуса (1793-1823), не входившего лично в литературный кружок «фосфористов», но стоявшего на их позициях и находившегося под большим их влиянием. В этой поэме, трактующей историю русского князя Владимира и крещения Руси, Стагнелиус воспевает победоносную силу христианства и как на лучшую носительницу христианских идеалов указывает на «святую Русь», которой предопределено стать спасительницей народов в борьбе с Наполеоном. Этот дифирамб «святой Руси» звучал полным диссонансом умонастроениям передовых общественных кругов Швеции, только что потерявшей Финляндию и считавшей Россию с ее завоевательной политикой своим заклятым историческим врагом. Вообще «фосфористы» не пользовались симпатиями широких слоев шведского общества, да и правительство Бернадотта, пришедшее к власти в результате побед буржуазии, смотрело на них как на бунтарей, и лишь в период усиления реакционных стремлений Карла XIV Юхана правительство изменило свое отношение к «фосфористам», предоставив им всем хорошо оплачиваемую государственную службу и проведя в 1839 году Аттербума в число восемнадцати «бессмертных» Шведской академии.

Из всей борьбы «фосфористов» против академистов единственно, что имело плодотворное влияние на развитие и рост шведской литературы, это освобождение шведского стихосложения от застывших форм французского классицизма, свободный выбор тематики и углубленная разработка поэтических образов. В противоположность упадничеству «фосфористов» выступила буржуазная молодежь, выходцы из кругов промышленной буржуазии, крестьянства и небогатого духовенства, сгруппировавшиеся вокруг основанного ими в 1811 году в Стокгольме «Готского союза» («Gotiska forbundet»). Воспитанная также на плодотворной почве немецкого романтизма, эта, боеспособная, полная сил и уверенная в своей победе молодежь восходящей буржуазии впитала в себя все лучшее и здоровое, что было заложено в «бурей натиске» немецкой культуры. Лессинг, Шиллер и Гете, с одной стороны, Фридрих Клопшток и Иоганн Гердер — с другой — вот источники, из которых черпали молодые «готские союзники» свои силы. Громадное влияние на это молодое шведское движение оказал датский поэт Адам Готлиб Эленшлегер (1779-1850), выпустивший в 1807 году свои «Северные стихи» («Nordiske Digte»). Государственный переворот и низложение Густава IV, потеря Финляндии, неуверенность в создавшейся с приходом Бернадотта для Швеции политической международной ситуации возбуждали в «готских союзниках» желание встать на защиту национальных интересов. Они ищут в героическом прошлом готов поддержки в своих стремлениях, пытаются «воскресить свободолюбие старых готов, их мужество и прямодушие». Они принимаются с молодой горячностью изучать «древнеготские саги и обычаи». Вначале этот союз не ставил перед собой задач стать литературным обществом — это был скорее политический клуб, члены которого выбирались не по своим склонностям к литературе и науке, а «по своему характеру и стремлению помочь национальному возрождению». Это стремление к реставрации седой старины времен викингов у некоторых выдающихся членов «готского союза» получило чисто реакционный, мракобесньй характер, как у собирателя народных песен Л. Ф. Рифа (1786-1872), не признававшего пароходов и железных дорог и требовавшего сохранения телесного наказания и позорного столба, или как у доходившего в своих мечтах о восстановлении поэзии героического эпоса до педантичного абсурда известного основателя шведской гимнастики Пера Хенрика Линга (1776-1839). На поэзию они смотрели лишь как на средство пробудить патриотические чувства и любовь к изучению старины. Темой поэтического творчества должна была быть языческая сага. Для выбора же стихосложной формы предоставлялась полная свобода. «Готский союз» приступил немедленно же после своего основания к изданию своего журнала «Идуна» для любителей северной старины («Jduna», en skrift for den nordiska forna Iderns alskare), выходящего двумя книжками в год (1811-1824). В нем печатались переводы и переделки древнескандинавской «Эдды»[10], статьи о северных сагах и северной мифологии, сообщения об археологических раскопках и, наконец, лучшие произведения шведских поэтов, вписавших свое имя в мировую сокровищницу литературы, Э. Г. Гейера (1783-1847) и Э. Тегнера.

Эсайас Тегнер родился в 1782 году в провинции Вермланд в деревне Чюркерюд, в семье небогатого сельского пастора. Как отец, так и мать Тегнера происходили из зажиточной крестьянской среды. Отец Тегнера был пастором небогатого сельского прихода. Характерно для Швеции еще и теперь, что служители культа главным образом выходят из крестьянских зажиточных семей. В 1792 году умер отец Тегнера, оставив семью из шести человек детей совершенно необеспеченной. Два старших брата Тегнера, Ларе Густав и Элоф, успели окончить гимназию и поступить в университет в Лунде (на юге Швеции в провинции Сконэ); третий брат, Юханнес, с детства был душевнобольным и требовал особого ухода со стороны матери, которой пришлось после смерти мужа жить только на доходы от своего рукоделия. После смерти отца братьям Тегнерам пришлось для окончания своего образования поступить в качестве репетиторов в богатые семьи. Десятилетний же Эсайас был бы оставлен на произвол судьбы, если бы старый друг покойного пастора, королевский фохт (старший судебный и фискальный чиновник в уезде) Якоб Брантинг не взял к себе маленького Эссе на воспитание с целью сделать из него своего помощника. Однако вскоре Брантинг заметил у своего воспитанника исключительные наклонности к чтению и освоению прочитанного. Особенно во время многочисленных служебных поездок по своему уезду, расположенному в самой живописной части Вермланда — около поэтических озер Фрюкеншён, старик Брантинг заслушивался рассуждениями десятилетнего мальчика. Одной из первых книг, прочитанных Эссе, был толстый фолиант исландских саг на шведском языке «Подвиги северных богатырей» («Nordiska Kampodater») Бьёрнера, изданных в 1737 году. 06 этом времени Тегнер сам рассказывает: «Хотя я и не знал тогда другого языка, кроме шведского, я читал все, что мне попадалось под руку, особенно если это была поэма или история. В это время я познакомился с древними северными сагами. Когда я начал заниматься стихосложением, не помню, но твердо помню, что в это время мало-мальски выдающиеся события моих тогдашних однообразных будней были мною воспеты в стихах. У меня ничего не осталось из моих первых поэтических попыток, но помню, что я написал длинную поэму «Атле» в форме принятого тогда александрийского стихосложения, тема же поэмы была мною заимствована из собрания «Подвиги северных богатырей» Бьёрнера[11]. И эта поэма затеряна. Этими опытами я освоил определенную технику стихосложения и овладел языком, не свойственным детям моего возраста».

Видя недюжинные способности тринадцатилетнего мальчика, Брантинг решил написать зажиточному помещику в соседнем местечке Мальма, капитану Лёвеньельму, у которого старший брат Тегнера Ларе Густав был домашним учителем девяти его детей. «Дорогой друг, — писал Брантинг Лёвеньельму, — у Эсайаса Тегнера, проживающего у меня в качестве писаря, слишком хорошая голова и способности, чтобы идти простой дорогой чинуши. У тебя в качестве преподавателя твоих детей находится его брат. Позволь брату, так как Тегнер не имеет своих средств для продолжения своего образования, пригласить его к тебе для занятий».

В марте месяце 1796 года Эсайас переселился к капитану Лёвеньельму. За пятнадцать месяцев четырнадцатилетний мальчик с избытком нагоняет все, что им было пропущено для подготовки на экзамен зрелости. Об этом периоде Тегнер пишет: «Я начал изучать латынь. Метод был старый, основательный и, по-моему, единственно правильный, он в общем сохраняет время. Я вызубривал слова и необходимое в грамматике. Память моя в то время была настолько острой, что, прочитавши три-четыре раза слова в словарике к латинским текстам Шёгрена, содержащем до шестидесяти слов, я мог повторить их без записки. В связи с изучением грамматики начались переводы из Корнелия Непота[12], сначала под руководством учителя, затем самостоятельные, причем в качестве помощника был тот же словарь, хотя и приходилось иногда прибегать к объяснению учителя. Таким образом, к концу года был пройден весь Корнелий Непот, а по-французски весь Телемак[13]. Греческий язык начался позднее, мною было прочитано лишь четыре евангелиста. И это произошло без достаточной грамматической подготовки, а так как мне впоследствии пришлось основательно изучить грамматику, я искренне сожалел, что выбрал эту кратчайшую дорогу. Обучаясь таким образом под руководством учителя три четверти года, я решил продолжать дальше самостоятельно. И это было мною сделано с той горячностью, на которую способна сильная воля, особенно в молодости. В течение 1797 года я прошел массу латинских авторов, особенно поэтов. Поэты настолько врезались мне в память, что я еще и сегодня могу прочесть наизусть значительные цитаты из давно заученного».

Летом 1797 года Ларе Густав Тегнер переехал в качестве домашнего учителя к богатому помещику и владельцу Ременских железных рудников в северной части Вермланда, граничащей с Далекарлией, — Мюрману. С ним вместе переехал туда и Эсайас. Богатейшая библиотека Мюрмана на шведском и иностранных языках привела молодого Тегнера в восторг. Он «поглощал греческий, запивал латынью и на сладкое наслаждался порцией новых языков». Латынью он владел в это время уже в совершенстве. Грек Гомер своей «Одиссеей» и англичанин Джемс Макферсон поэмой об Оссиане произвели на Тегнера глубокое и неизгладимое впечатление. С немецкой литературой, которая совершенно отсутствовала у Мюрмана, Тегнер ознакомился значительно позднее, питая долгое время к немецкому языку предубеждение. Свои занятия он прерывал лишь для прогулок и игр в лесу, в полях с живой и веселой молодежью помещика Мюрмана.

На следующий год, когда старший брат Ларе Густав со старшими детьми Мюрмана переехал в Лунд для занятий в университете, Эсайас становится домашним учителем младших детей Мюрмана. Но это уже не тот веселый, шаловливый мальчик Эссе, а замкнутый, застенчивый юноша, живущий исключительно в мире книг. Зачастую утро заставало его за книгой, и лучшим подарком ему служила лишняя сальная свеча, так как выдаваемых ему экономной хозяйкой не хватало в темные, длинные зимние ночи. В это время в нем пробуждается первая любовь к младшей дочери Мюрмана. Он скрывает свои чувства, ему нужно много, много учиться, чтобы завоевать себе положение, выйти из бедности.

В сентябре 1799 года Эсайас Тегнер вместе со своими учениками, тремя младшими братьями Мюрманами, прибывает в Лунд, где и поступает в университет, получая материальную помощь от Брантинга и Мюрмана. В университете он обращает на себя внимание своим исключительным прилежанием. Он просиживает за книгами до двадцати часов в сутки. Его мало интересует шумная студенческая жизнь, волнующаяся злободневными политическими вопросами. Вот как характеризует Тегнера один из лучших шведских историков литературы, Оскар Левертин (1862-1906): «Тегнер принадлежит к зачитывающимся до одури и бегущим от людей одиночкам, которые идут своими путями, на лицах которых даже при дневном свете отражаются лучи ночной настольной лампы, на которых другие студенты, живущие полной жизнью, смотрят косо, но с завистью, подозревая, что духовная жизнь этих одиночек, может быть, гораздо богаче, полнее и ярче, чем веселая жизнь поющих и кутящих по кабакам товарищей».

Летом 1800 года Тегнер едет репетитором к детям барона Лейонхювуда в богатое именье Икскульсунд в провинции Смоланд. Здесь-то впервые у Тегнера в его письмах проскальзывает определенное критическое отношение к уходящему феодально-аристократическому классу.

Если Лёвеньельм и Мюрман были типичными представителями той аристократии, которая по-деловому примкнула к восходящей капиталистической буржуазии (они ведь были одновременно помещиками и промышленниками), то барон Лейонхювуд был типичным представителем «густавианов». Тегнер пишет старику Мюрману: «Место хотя и почетно, но ужасно скучно. Забавно наблюдать, как мои господа кичатся теми прошлыми столетиями, когда короли пользовались услугами их предков». А в другом письме к одному из своих друзей он пишет: «Неволя, в которой я нахожусь, для меня невыносима. Может быть, это прилив излишней меланхолии. Но у меня есть целый ряд к этому причин. Мое настроение и мое здоровье с каждым днем все больше и больше портятся». К этому времени относятся углубленные занятия Тегнера философией Канта и в особенности Фихте.

В 1802 году среди увенчанных лаврами тридцати четырех магистров философии Эсайас Тегнер был «примусом» (первым). К этому же времени относится участие Тегнера в студенческой демонстрации против ректора университета, которого студенты не любили за его аристократические тенденции и покровительство студентам-детям феодальных дворян. Сверстник Тегнера, впоследствии известный шведский профессор философии и истории, а также один из лучших поэтов, Эрик Густав Гейер, встретивший магистра Тегнера в доме его невесты Анны Мюрман в 1804 году, так описывает молодого ученого: «Среди общего шума и веселья находился одинокий молчаливый чужак. Его можно было бы назвать отсутствующим гостем среди многих присутствующих. Он был высок и строен, с светлыми вьющимися волосами и голубыми, исключительно ясными глазами. Но эти глаза, казалось, ничего не видят перед собой, а сам он бродит, как в полусне. Но если его внимание пробуждалось чем-нибудь, в глазах его загорался лукавый огонек, речь оживлялась, и появлялась удивительная улыбка. Его мало интересовали вечеринки и шумные игры. Его распорядок дня в корне расходился с распорядком всего дома. Он часто отсутствовал за столом. Его пути были иные, чем обычных людей... Как мы разговорились, я не помню, но мы вскоре же вступили в горячий спор. И так было всегда. Мы никогда не могли говорить спокойно. Я понял вскоре, что с ним нельзя было вести обычного разговора. Он бросался от одной темы к другой, постоянно возвращаясь к первой. За его мыслью было так же трудно следить, как за лучами солнца в колышащейся листве. Но все, о чем бы он ни говорил, было ярко. Это была сама природа, красочная птичка, гений с блестящими крыльями. Я не знал никого, о ком можно было бы с большим правом сказать — вот человек мгновенья. Он был гений мгновенья. Никто не мог увлекать так, как он. Все у него моментально превращалось в удивительные картины, полные ярких, блестящих красок, горящих, как сверкающий алмаз, всегда свежих, всегда новых». И это писал Гейер, в то время примыкавший к консервативному крылу университетской молодежи, тогда как Тегнер в то время был приверженцем радикализма. Об этой встрече Тегнер писал позднее: «Мы резко расходились в наших взглядах на жизнь и литературу, которые со временем еще более углубились. Наши встречи обращались в неустанный диспут, однако без желчи и брани. Я тогда уже ценил Гейера как талантливейшего и благороднейшего человека нашей страны».

После блестящей защиты диссертации «Об эзоповских баснях» Тегнер в 1803 году получает доцентуру по эстетике и выбирается секретарем философского факультета, одновременно становится он и библиотекарем университетской библиотеки. Это дает ему определенную обеспеченность. Жалованье Тегнера составляло в это время 60 бочек зерна. В шведских университетах того времени жалованье чинам духовного и учебного ведомства производилось рожью и ячменем пополам, которые они должны были для обращения в деньги продавать. Доход их, таким образом, зависел от цен на хлеб. Бочка же зерна стоила, в зависимости от урожая, 10-17 рублей.

В 1806 году, с женитьбой на Анне Мюрман и первыми успехами начинающего поэта, Эсайас Тегнер совершенно меняет свой образ жизни. Из замкнутого мыслителя он превращается в веселого, жизнерадостного, гостеприимного хозяина. Он всюду принят как самый желанный гость. Он становится центром всего живого, молодого и радостного в университетском городе Лунде. Он умеет своим остроумием, своим красноречием увлечь и взбодрить. Его речь — блестящий фейерверк мысли и образов. Его лекции по греческой литературе привлекают переполненную восторженную аудиторию. Начался самый блестящий период жизни Тегнера.

Первые поэтически-творческие проблески связаны у Тегнера с его детскими увлечениями древнеисландскими сагами, затем античной классикой и ее преломлением во французской поэзии «просвещенцев», являвшимся доминирующим течением в шведской литературе ее золотой академической эпохи, эпохи Густава III. Эсайас Тегнер мыслил всегда поэтическими образами. Даже его лекции по греческой философии принимали форму высокого поэтического претворения. Целый ряд воспоминаний его слушателей говорят о том, что после основательного анализа текста он переходил к переводу, в котором «вся поэтическая прелесть оригинала блистала подлинными красотами и смелыми поэтическими дерзаниями. Перевод сам собой переходил на метрический стих, увлекавший не только профессора, но и всю аудиторию, забывавшую, что давно уже прошло положенное время лекции».

Первые опубликованные стихи Тегнера, как «Элегия на смерть брата» («Elegi vid en broders dod», 1803) и «Мудрец» («Den vise», 1804), премированные «Литературным обществом» в Гетеборге, носят на себе отпечаток «просвещенного академизма», рассудочности и дидактики. Но уже написанное в том же 1804 году стихотворение «Моей родине» полно живыми поэтическими образами, отходящими от напыщенности и статичности академизма. Вот почему посланные на конкурс Шведской академии первые произведения Тегнера не получили удовлетворительного отзыва. На Тегнера все болmiе н больше влияет немецкая поэзия, в особенности молодые Шиллер и Гете, в стиле которых написаны «Англия и Франция» («England och Frankrike», 1806) и «Вечность» («Det evige», 1810). Не бесследно прошло также и знакомство Тегнера с творчеством Байрона. Мощная волна национального пробуждения, как результат наполеоновских войн, поднявшаяся в Европе и достигшая своего наивысшего подъема в Германии, не могла не докатиться и до Скандинавии. Датский философ и поэт Эленшлегер и его шведский последователь Линг, один из основателей «Готского союза», своими красочными, боеспособными и дышащими живыми образами поэмами из прошлого северных народов, полными героического пафоса древних скандинавских саг, не могли не увлечь горящего творческой энергией Тегнера, в котором с детства жила вся фантастика «Подвигов северных богатырей».

Внутренние неурядицы и эпидемии в Швеции, недовольство реакционно-шовинистической и абсолютистской политикой Густава IV, мечты об идеалах Французской революции, нападение России на Финляндию весной 1808 года, негодование, вызванное предательством высших чинов шведской армии и полной неподготовленностью к оборонительной войне, сильно повлияли на поэтическое творчество Тегнера. В темные ноябрьские дни 1808 года, когда дошли до Швеции слухи о позорном для шведской армии перемирии с русскими в Олькийоки (Финляндия), молодой поэт создает свою знаменитую «Боевую песню сконского ополчения» («Krigsang for skanska landtvarnet»)[14].

Мастерски переданная смена настроений, блестящая по форме смена стихосложного размера и ритмов, динамика и страсть, а главное, живые, близкие образы, — как все это было непохоже на принятые застывшие формы спокойного, добродетельного и дидактическото академизма. Здесь зов к борьбе, здесь ненависть и злоба, здесь подлинная человеческая скорбь по погибшим н радостная вера в победу и светлое будущее родины. «Боевая песня» звучала набатом, стала, по отзывам современников, «шведской марсельезой», «тиртеевским гимном»[16]. Однако надежда на победу, высказанная Тегнером в «Боевой песне», рухнула. Великодержавная Швеция Фридрихсгамским миром в 1809 году окончательно уходит в область предания. Финляндия — житница Швеции — отходит в руки царской России. С глубоким чувством горечи и болью Тегнер в своем поэтическом произведении «Свеа»[17], представленном на конкурс Шведской академии в 1811 году, упрекает своих сородичей в измене национальным интересам, в упадке героизма и продажности, со скорбным пафосом вспоминает гордые дни величия и военной славы Швеции, пролетевшей по всей Европе. С нескрываемой иронией он обращается к Финляндии, к ее желанию найти под царским скипетром «мир и защиту». «Ну хорошо, — говорит Тегнер, — лобзай его ты длани и спи у ног его! Но пробужденье будет страшно!..» Склоняясь перед необходимостью потери Финляндии, Тегнер призывает Швецию:

Если в опубликованной Шведской академией и премированной высшей наградой редакции поэме «Свеа» доминирующим мотивом является эпическая покорность перед совершившимися насилием, то, по свидетельству друга Тегнера епископа Агарда, «целый ряд прекрасных, величественных строф в этой патриотической поэме с резкими выпадами против России были Академией выброшены, как места слишком возмутительного характера». В той форме, в которой поэма была представлена на конкурс в Академию, поэма была явно проникнута чувством реванша и призывала Швецию к оружию против России, пока еще есть время:

К союзу Бернадотта с Александром I Тегнер вместе с большинством передовой шведской интеллигенции относился с нескрываемой ненавистью. Пример Польши, писал Тегнер, доказал, что «гораздо опаснее иметь «государство казаков» в качестве покровителей, чем открытых врагов». Однако Тегнер подчинился совету и нажиму Академии и переделал свою «Свеа» в духе мирного строительства вместо воинственного реванша. Но это не радовало Тегнера. Его радость признанного Академией поэта и шумный успех у публики были отравлены тем, что ему пришлось, по его выражению, «перешивать и ставить на «Свеа» заплатки». В своей ненависти к русским он был непреклонен, и не потому только, что они отняли Финляндию, а потому, что для него «царское государство было символом вечного варварства, было страной, в которой вечно царит бесправие и насилие, страной, в которой еще нет граждан, а лишь господа и рабы, которых можно покупать подобно любому скоту». В русских он видел народ с внешней оболочкой образования, «в сердцах которых глубоко сидит варвар», и страна царизма, по мнению Тегнера, опасна не только для шведов, но и для всей европейской культуры. «Александр I, — пишет Тегнер, — главная опора мракобесия, явление самого подлого характера, какой мне только приходилось встречать в истории». Дружба Карла Юхана с «казаком» вызывала в Тегнере чувство глубокой ненависти. По поводу же войны с Данией, начатой Бернадоттом, Тегнер пишет, когда Шведская академия просила его написать соответствующее стихотворение, в 1813 году своему другу Адлербету: «Против бедных датчан я ничего не могу писать. Это несчастный народ, который; вот уже в продолжение многих лет не делал нам ничего худого. Сможем мы силою отторгнуть Норвегию, было бы без сомнения не плохо, но подобное завоевание у беззащитного народа вряд ли воспоет честный человек. Вот если война обернется против нашего заклятого врага, я с радостью начну писать. Я рожден в ненависти к варварам и надеюсь независимо от модных софизмов умереть с нею». Принужденный написать приветствие по поводу годовщины победы над датчанами, Тегнер в стихотворении, озаглавленном «Настоятельно принужденное приветствие офицерам в годовщину битвы при Борхнёфте» («Efter mycket nodgande till nogra officerare pa arsdagen av slaget vid Bornhoft»), иронически заканчивает:

Ненависть к «заклятому врагу» никогда не оставляла Тегнера. Даже на склоне своих лет, когда Тегнер из радикала-разночинца превратился в консерватора-епископа, в 1833 году в стихотворении «Стрелок» («Skytten»), написанном по поводу открытия стрельбища в г. Кристианстаде[18], говорит о том, что:

Поэма «Свеа» была принята восторженно всеми кругами шведского общества и получила большую премию Шведской академии. Первый биограф и современник Тегнера, поэт Ф. М. Францен (1772-1847), говорит об этом произведении, что «оно замечательно не только по своему высокому патриотизму и по эпической красоте, но и по внезапной перемене формы в середине его. От александрийского стиха, исполненного той многозначительной силы и той тихой, но постоянной гармонии, которых требует этот размер, поэт, повинуясь мгновенному увлечению, вдруг переходит к дифирамбу и, соответственно богатому разнообразию самого предмета, извлекает из арфы своей разнообразнейшие звуки. Перед нами встает поэтическое видение, где баснословные образы древнего Севера служат только оболочкой современных дум, чувствования й надежд». Поэма «Свеа» появилась как раз в разгар бешеной борьбы литературных течений — «академизма» и «фосфоризма». Разрыв академической формы александрийского стиха пламенным дифирамбом, живые, яркие и страстные образы, вплетенные в грустные лирические размышления, — как все это было непохоже на эпическое спокойствие академистов и как в то же самое время непохоже на трансцендентную туманную поэзию романтиков-«фосфористов»! Францен правильно констатирует: «Встречающееся в стихотворении «Свеа» соединение обоих родов поэзии, хотя, быть может, и неумышленное, показывает, как думал Тегнер относительно раскола, возникшего тогда на шведском Парнасе. Не унижая старой словесности, он сам приготовил новую, но никогда не приставал к «фосфоризму». Вот его собственные слова: «Немецкие теории с господствовавшею в поэзии таинственностью были мне противны. Переворот в шведской поэзии считал и я необходимым, но его можно и должно было произвести более самостоятельным образом. Новая школа казалась мне слишком отрицательной, а ее критические выпады — слишком несправедливыми. Поэтому я в войне не принимал участия, за исключением кое-каких шуток, которые я в письме и на словах позволял себе».

«Свеа» сблизила Тегнера, с одной стороны, со стариками из Академии, в Несторе же старых «густавианов», маститом поэте Леопольде (1756-1829), он обрел искреннего друга и почитателя; с другой — заставила «фосфористов» чутко прислушиваться к нему и несколько умерить свои нападки на возможность использовать старые академические формы для отражения идей современности. Однако взаимоотношения Тегнера с «фосфористами» оставались на всю жизнь обостренными. В эпиграмме «Металличность» («Metalliteten», 1815) Тегнер зло осмеивает манерность и туманность «фосфористов».

Для Тегнера мир, в котором царят реакционные и упадочные туманные философские идеи шеллингианства, должен быть уничтожен. Свое саркастическое новогоднее стихотворение на 1816 год («Nyaret») Тегнер заканчивает:

Ближе всего был Тегнеру «Готский союз», хотя он никогда не мог полностью согласиться с ультранационалистическими тенденциями Рэфа, мечтавшего о кулачном праве средневековья и противника культурных завоеваний человечества, следовательно, являвшегося как бы предшественником современного фашизма.

В 1812 году Тегнер, не достигший еще 30 лет, получает в Лундском университете самостоятельную профессуру по греческой словесности и в виде побочного дохода по примеру большинства профессоров — «пребенте», т. е. пасторский приход с обязательным посвящением одновременно в пасторы. В продолжение многих веков эта традиция при шведских университетах была формой контроля и «духовного» влияния на профессуру, на которую передовые молодые профессора смотрели лишь как на необходимое зло, бороться с которым, однако, не решались

Ближайшие двенадцать лет (1812-1824) являются в жизни молодого блестящего профессора Эсайаса Тегнера самым ярким, самым жизнерадостным и плодотворным периодом в его творчестве. Шумный успех «Свеа» и общее признание исключительного таланта молодого поэта окрыляют Тегнера, и он приступает к созданию своих больших поэтических полотен, поставивших его в ряды мировых классиков начала XIX века.

«Готский союз» выбирает Тегнера в том же году своим действие тельным членом, и он становится активнейшим сотрудником журнала «Идуна». Литературное течение, образовавшееся вокруг «готов», представляется Тегнеру как средостение между французским «академизмом» и немецким «фосфоризмом».

Выросшие, в сущности, на общей почве романтизма, «готы», так же, как и «фосфористы», оперируя главным образом национальным прошлым, стремятся отразить в своих произведениях личность, противостоящую обществу, личность исключительную. Это преклонение перед личностью вполне отвечало мыслям Тегнера, впитавшего в себя весь пафос подымающейся буржуазии, но он ищет своего героя не только в прошлом, для него в настоящем таким героем является Наполеон. Тегнер не разделяет ненависти «фосфористов» к Наполеону. Идея «Священного союза» ему противна. Все его симпатии на стороне Наполеона. Еще в 1799 году в бытность у Мюрмана в качестве домашнего учителя Тегнер вспоминает, что «при распространившемся тогда слухе о смерти Наполеона в Египте я написал большую лирическую поэму. Мюрман, большой поклонник Наполеона и вообще героев французской революции, сам писавший стихи, с большой похвалой отозвался об этом произведении». В 1813 году Тегнер публикует своего «Героя» («Hehlten»), в котором оправдывает «победоносный полет орла в лучах сияющего солнца».

Когда Наполеону удалось бежать с острова Эльбы и тем самым создать угрозу Венскому конгрессу, Тегнер пишет в 1815 году «Пробудившегося орла» («Den vaknande ornen»), в котором с радостью приветствует «грозного орла, парящего над стаей воронов». «Берегитесь, — восклицает Тегнер, — берегитесь, мелкие стервятники, — мститель близок, он прекратит ваш разбойничий дележ!»

В этом же восхищении перед трагической судьбой героя проходит у Тегнера его преклонение перед «Карлом XII» («Karl XII», 1818).

Бодростью и радостью проникнута вся его поэзия этого периода. «Песнь к солнцу» («Song, till solen») в 1817 году и в особенности «Песнь» («Sangea») в 1819 году являются лучшими отражениями этого жизнеутверждающего начала у Тегнера.

В это время Тегнер работает над созданием двух своих лучших произведений: «Саги о Фритьофе», первые девять песен которой появились в журнале «Идуна» в 1820-1822 годах, и «Акселя» (там же в 1822 году).

Еще в детстве Тегнера увлекали героические образы скандинавской «Эдды». Романтика, воскресшая на стыке двух эпох, еще с большей силой возвращала Тегнера к изучению средневековой поэзии, но его увлекали не проникнутые мистической фантастикой индийские поэмы и кельтские сказания, не призрачная туманность мистических легенд позднейшего христианского средневековья, как это увлекало «фосфористов», а жизнерадостная яркость и ясность скандинавской «Эдды», проникнутой здоровым реализмом живого человека. Известная русская переводчица «Эдды» С. Свириденко совершенно правильно характеризует «Эдду»; «Это мир реальной жизни, лицо подчас грубой, но могучей человечности, здоровой силы и бурных страстей, мир деятельной воли и мужества. Удары боевых мечей о крепкие брони, гордый бег корабля к чужим берегам за добычей и славой, шипение пенного меда в тяжелых заздравных кубках, скрип зерна под увесистым ручным жерновом, — вот образы и обстановка этих сказаний: битвы, походы, тяжелый труд, опасные охоты, шумные пиры... Все сильно и ярко, все дышит жизнью».

И к этой любимой и близкой своему миропониманию теме подходит зрелый поэтический талант Тегнера. Он останавливается на героическом образе Фритьофа, но присоединяет к нему черты героев, взятых из других саг и «Эдды», пропуская все это через призму современного ему мировоззрения, именно такого, какой нужен для интересов подымающейся буржуазии; ведь Фритьоф в древнескандинавской саге сродни капиталистическому буржуа. «Фритьофу, — говорится в XI главе саги, — легко доставались богатство и почет, куда он ни ездил. Убивал злодеев и свирепых викингов, но бондов[20] и купцов оставлял в покое. Был он тогда снова прозван Фритьофом Смелым. У него собралась большая надежная дружина, и стал Фритьоф очень богат движимым имуществом». В поэтической обработке образа Фритьофа, особенно в последней его части, есть сильное влияние рационалистической лютеранской морали, этого специфического буржуазного духа.

«Сага о Фритьофе» является кульминационным пунктом в поэтическом творчестве Тегнера. Она доставила ему мировую славу. «Сага о Фритьофе» в короткое время была переведена на все европейские языки.

Я. К. Грот, первый переводчик этого исключительного памятника первой четверти XIX века на русский язык, в своем предисловии указывает на многочисленные переводы на немецкий, французский и английский языки. Первое русское издание, вышедшее в 1841 году, было встречено всей русской критикой, в том числе и Белинским, с большим сочувствием.

70-летний ветеран Шведской академии, слепой поэт Леопольд, в своем письме к Тегнеру пишет: «Я без ума от Фритьофа, влюблен в него больше самой Ингеборг. Говорить о том, что Фритьоф оставляет за собой все, что было в шведской поэзии до сих пор, было бы пошлостью... Новая эра открывается для шведской поэзии, и я могу сказать словами Симеона: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыка, по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои свет во откровение языцев и славу людей твоих...»

Когда Тегнер заканчивал «Сагу о Фритьофе», он мечтал дать в поэтической обработке средневековую легенду «О великане Фине и епископе Абсалоне», в которой представлена была бы борьба язычества и христианства, но это произведение, начатое в 1820 году, не было им закончено, так как средневековое христианство было Тегнеру чуждо. Из оставшихся набросков языческих образов, особенно дочери великана, прекрасной Герды, скорее проглядывают симпатии поэта к полнокровному, жизнеутверждающему «греховному» началу язычества, чем к бледным, морализующим аскетическим обликам служителей церкви.

Лирической поэмой «Аксель», посвященной академику Леопольду, Тегнер отдал долг байронизму. Темой этой поэмы взята любовная история участника походов Карла XII, храброго «карловца» Акселя Руса и его русской невесты Марии, слышанная якобы Тегнером из уст старого «карловца». Поэма была восторженно принята всеми без исключения литературными кругами Швеции. Эта поэма с ее лирическим грустным концом, так не свойственным жизнерадостному Тегнеру, свидетельствует о глубоких идеологических сдвигах, происходящих в нем. Его бурная, полная страстных порывов жизнь, его постоянные любовные увлечения не укладываются в рамки буржуазно-мещанского быта провинциального университетского города. Тегнера нужно угомонить, университетскую молодежь нужно оградить от разлагающего влияния мятущегося, беспокойного профессора. Это Тегнер чувствовал, н нотка разочарования, нотка пессимизма проникает в радостную гармонию тегнеровской лиры. К этому присоединяются также и экономические заботы. Кроме семьи, Тегнер содержит целый ряд своих обедневших родственников и родственников своего воспитателя Брантинга. Этим кончается второй, самый светлый, самый счастливый в творчестве Тегнера период.

В 1824 году произошла большая перемена в жизни Тегнера. Его назначают епископом в провинциальный город Векшё[21]. Об этом назначении Тегнер пишет в письме своему другу детства: «Что касается моего назначения епископом, то я прежде всего должен категорически заявить тебе, что я ни прямо, ни косвенно не желал этого назначения». С большой болью и грустью он принужден был согласиться на это, к этому обязывал его принятый пасторский сан. Грустно было ему покидать молодежь, друзей, свою науку и посвящать себя делу, которому он по своему мировоззрению был чужд. Многие возмущались таким назначением и высказывали свои сомнения по поводу возможности «поставить Пегаса под ярмо». Всем было ясно, что Тегнер представляет «весьма сомнительный материал для церковного прелата». Ортодоксия была ему чужда, и никогда он не мог подчинить разум вере, В письме к одному из своих друзей, вскоре после своего назначения, он откровенно пишет о «правоверных рачителях веры и поповских болванах, оценивающих свою прославленную религиозность слишком дешево: ведь, в самом деле, нельзя же сомневаться в том, чего ты совершенно не знаешь. Они поглощают догмы, как страус камни, и эту дегустаторскую способность они называют религиозностью и немало хвастаются тем, что обладают значительно большим, чем рассудком».

Экономически епископат давал больше, чем профессура, но для малопрактичного Тегнера система оплаты немногим способствовала улучшению его материального положения. Епископское жалованье высчитывалось натурой с доходов земельных наделов. Ему пришлось стать не только хлеботорговцем, но и землевладельцем, пришлось, по его словам, «закупать скот, семенные зерна, плуги, бороны, удобрение и прочее, — все это относится и окладному управлению религии в нашей стране... Все это отнимает у меня время, так что ничего не остается для плодотворных занятий». Обращаясь за помощью по покупке лошадей к своему зятю, он не без сарказма пишет: «Мне не надо лошадей черной масти, терпеть не могу поповского цвета даже на лошадях. Мне нужна пара новых, мои слишком стары, свыше двадцати лет, возраст, вполне простительный для замужней женщины, но не для кобылы. Да и к тому же они слепы, как члены риксдага, и хромают, как церковная проповедь».

Окружающее его духовенство в епископате представляло собою, по словам Тегнера, настоящие авгиевы конюшни. И он жестокой рукой принялся за чистку этого духовенства, «пропитанного полным невежеством и свинством», с искренним желанием превратить их из «невежественных пьяниц в цивилизованные личности». Эта работа убивала поэта Тегнера и создавала вокруг него нездоровую атмосферу. «Мне удалось, — пишет Тегнер своему другу Магнусу Лагерлёфу в 1833 году, — сместить ряд отчаянных пьяниц, и то после целого ряда всяческих волокит и крючкотворств. В наше время легче низложить короля, чем спившегося попа. Само собой понятно, что я этими и другими своими мероприятиями по внедрению порядка нажил себе массу врагов, но с этим приходится мириться».

Неугомонный, всегда оппозиционно настроенный к окружающему, свободный в своих выражениях, далеко не религиозно-ханжеского порядка, легкомысленный и влюбчивый, Тегнер действительно являлся, по выражению одного из современников, «Саулом среди пророков».

Прекрасный портрет Тегнера-епископа дает талантливый шведский поэт конца XIX века Густав Фрёдинг (1860-1911) в своем стихотворении «Его высокопреподобие епископ в Векшё»:

Среди пошлости провинциального городка Тегнер искренно увлекается красивыми женщинами окружающего его общества. Он влюбляется, сходится, расходится, переживает глубокую душевную драму с тем, чтобы снова проделывать то же самое. Как будто аскетизм его молодых лет находит выход в этих вспышках страсти старости. Мартина фон Шверин, дочь богатого купца, жена блестящего офицера и помещика, Ефросиния Пальм, жена консисторского чиновника, девятнадцатилетняя Эмилия Ульфсакс, жена врача Сельдена, голубоглазая жена коммерц-советника, Хильда Вийк, и ряд других женщин — вот объекты эротических увлечений епископа.

Известный шведский карикатурист Фриц Дардель, который восемнадцатилетним юношей временно жил в доме Тегнера в 1835 году, отмечает в своем дневнике: «На меня он произвел сильное впечатление. Редко я видел более гениальный образ. Говорят, что он в интимном кругу весьма общителен, особенно с дамами, к которым питает определенную склонность и в разговоре с которыми позволяет себе рискованные выражения и двусмысленности, от которых слушательницы краснеют. Во всяком случае, святошей его назвать нельзя — его манеры скорее поэта, чем прелата».

Тегнер тяготился епископской мантией. Ему было ясно, что он совершил страшнейшую ошибку в своей жизни. «Я нахожусь в ложном положении, — пишет Тегнер в 1830 году, — и считаю всю свою жизнь погибшей». Он все реже и реже возвращается к поэтическому творчеству. Это все или поэмы по случаю всяких торжественных актов, на которых Тегнеру по долгу службы приходится выступать, застольные спичи и особенно элегии на смерть своих друзей и выдающихся людей своего времени, или же полные пессимизма и безысходной тоски небольшие стихотворения. В элегии «Меланхолия» («Mjaltsjukan», 1828), написанной октавами, несчастный Тегнер с глубоким чувством скорби говорит о переживаемой им душевной трагедии:

Таким образом, из жизнерадостного, всегда оппозиционно настроенного, дерзкого и боеспособного представителя восходящей буржуазии Тегнер обращается в ипохондрика, лишенного жизнеутверждающей радости пессимиста, не верящего в борьбу и победу бесхребетного представителя межеумочной интеллигенции, оторвавшейся от своей почвы, но и не примкнувшей целиком к мировоззрению уходящего феодально-аристократического слоя. Тегнер является как бы олицетворением водораздела, в котором встречаются две эпохи, два мира. В своей элегии «Могила Наполеона» («Napoleons graf») Тегнер находит образное выражение такому положению:

Единственный раз в этот период у Тегнера прозвучал бодрый голос старого бойца. Это случилось в его знаменитой речи при посвящении новых магистров в Лундском университете в 1829 году, когда он в качестве «промотора»[22] возложил лавры на голову присутствовавшего датского поэта Эленшлегера, первого идеолога «готов» в Скандинавии. Приветствуя «короля северных поэтов», Тегнер призывал здесь к скандинавскому единению и тем самым положил основу развившемуся в 60-х годах политическому движению «скандинавизма».

Воспитанный в духе воинствующего рационализма французских «просвещенцев», радикал в политических своих воззрениях, Тегнер соприкоснулся с реальной политикой лишь в период своего епископства, когда ему пришлось по должности быть членом риксдага[23] и здесь столкнуться с политиканством парламентских партий. Ему, приверженцу «просвещенного» абсолютизма лучшего периода Густава III, была не по нутру, казалось, близко и нему стоящая, крепнущая либеральная партия; он сразу же охладевает к конституционным формам правления, он не хочет и не может понять, по его выражению, «многоголового, но безголового правления». Ему чужда резкая радикальная критика окрыленной французской июльской революцией 1830 года либеральной буржуазии. Он пишет: «С тех пор как королевская шведская свобода начала выражать свои мысли словами «лодочных нимф»[24] я не могу быть больше ее любовником». Несмотря на то, что он никогда не мог примириться с Карлом XIV Юханом из-за его русофильской политики, Тегнер выступает на защиту престарелого короля, когда либеральная оппозиция пошла на штурм королевской камарильи. Особенно обостряются отношения Тегнера е руководящей либеральной прессой в 1834 году, когда он позволил себе в Шведской академии в приветственной речи по поводу избрания Агарда академиком резкие выпады против либерализма и нарождающегося демократического течения, которое «подобно гробокопателю, желает уравнять в одном прахе всех — и королей с их короной, и мыслителей, поэтов, ученых с их лаврами, и заурядного глупца с его свободой». В своем отходе от идеалов «просвещенцев» к мракобесию реакции, истокам современного фашизма, Тегнер доходит до отрицания всеобщего образования, за которое оппозиция подняла борьбу в риксдаге. Либеральная пресса не остановилась перед резким отпором, и популярность стареющего поэта в широких массах была поколеблена.

Период епископства, самый мрачный и полный глубоких внутренних коллизий, когда Тегнер то «сжигает то, чему поклонялся», то «поклоняется тому, что сжигал», совпадает е тяжелым душевным заболеванием. Еще в 1825 году Тегнер писал своему другу детства Лагерлёфу: «Вот уже некоторое время я страдаю от необычайно тяжелого, мрачного душевного состояния. Я опасаюсь за свой рассудок! Ты ведь знаешь, что в нашем роду в известном возрасте проявляется сумасшествие[25]. До сих пор оно проявлялось у меня в поэзии, в этой более легкой форме умопомешательства, но кто может поручиться, что оно всегда будет находить выход этим путем?..» В другом письме того же года, к своему другу посланнику Боркману, он пишет: «К счастью, скоро закончится постройка центрального госпиталя в Векшё, а он находится в ведении епископа». Консультациям врачей, указывавшим на болезнь печени, Тегнер не верил. Он говорит: «Непонятное беспокойство бросает меня из одного состояния в другое, ни на минуту не покидая меня. У меня нет покоя днем, нет сна ночью. Мое и ранее легко возбудимое воображение является теперь для меня постоянным мучителем. Одним словом: я болен и телом, и душою».

Сомнения и недооценка своего поэтического творчества, которые все время были у Тегнера, в этот период принимают еще более обостренные формы. При появлении в 1836 году поэмы «Густав III» поэта Францена Тегнер пишет графине Шарлотте Мёрнер: «Верьте мне, в этом небольшом произведении гораздо больше ценной поэтической руды, чем в моей гремучей ртути, которую я в течение тридцати лет сжигал в стихах и прозе. Настанет время, когда народ это увидит и признает, и вспомните, что я это предсказывал».

Все чаще и чаще, по словам Тегнера, находит на него «дух Саула», и тогда: «Я чувствую неописуемую горечь, которая ничего не выносит, ничего не щадит ни на небе, ни на земле. Она рождает во мне обычно человеконенавистнические размышления, сарказм и злобу, высказав которые, я тотчас, хотя и поздно, сожалею. Эта горечь совершенно несвойственна моему характеру, скорее кроткому, чем вспыльчивому. Это симптомы болезни и поэтому вдвойне мучительные». В другом письме Тегнер еще более ярко рисует свое душевное состояние; «Фурия, насильно обвенчанная со мной без попа и без подружек и даже без моего желания, рождена кошмаром и вампирихой. Эта фурия, даже когда она не гарцует на моей груди и не сосет крови моего сердца, дает мне понять, что все же она вблизи меня и намерена в любой момент почтить меня своим посещением».

Летом 1840 года произошла давно ожидаемая катастрофа: Тегнер сходит с ума. Создатель «Саги о Фритьофе» отвозится в дом для умалишенных в Шлезвиг под наблюдение известного в то время датского психиатра Йенсена, который, понимая болезнь Тегнера, окружил его исключительной заботой, не применяя к нему никаких лекарств. Летом 1841 года Тегнер возвращается в Векшё значительно поправившимся и окрепшим. В это время он заканчивает свое последнее произведение, большую лирическую поэму «Непорочная невеста» («Kronoljruden»), всю как бы озаренную нежными лучами заходящего солнца. Он описывает крестьянскую свадьбу в селе, где когда-то проживал И. X. Чельгрен[26], один из лучших поэтов «просвещенцев» эпохи Густава III. На свадьбе присутствует сам епископ, устами которого Тегнер говорит:

Это творческая программа самого Тегнера. И он кончает страстным призывом: «Боже, Ты Чельгрена нам возроди!» Епископ выпивает до дна наполненный вином бокал и бросает его высоко на ветви раскидистого дуба, откуда доносится его грустный звон.

«Kronobruden» была в сущности лебединой песней Тегнера. Несколько стихотворений, написанных за последнее пятилетие жизни Тегнера по поводу различных событий жизни городка Векшё, были лишь слабым отражением, бледным отзвуком когда-то богатейшей лиры творца «Саги о Фритьофе». Тегнер медленно угасал. На новый, 1845 год он пишет Францену: «Я вступил в свой magnus annus climactericus[27] шестьдесят третий, считающийся роковым для болящих. Да будет воля Твоя! Мы должны подчиниться и смириться. О конце я молю каждый день, хотя думаю, я многое еще мог бы создать здесь на свете».

Старый жизнерадостный викинг-бард побежден буржуазной пошлостью. Этот третий, трагический период в жизни Тегнера заканчивается холодным ноябрьским днем 1846 года.

В мощной фигуре Тегнера, стоящего на стыке двух эпох, ярко отразился синтез классицизма эпохи французских «просвещенцев» и многообразной романтики эпохи победоносного наступления крепнущей буржуазии. Многочисленны были источники, которыми питался Тегнер, но его творческая работа носила самостоятельный индивидуальный и национальный характер и создала богатейшую основу национальной шведской литературы. Это был Пушкин для Швеции, и имя его вошло в Пантеон сокровищницы мировой культуры.

Предлагаемая вниманию читателя «Сага о Фритьофе» является лучшим произведением Тегнера. «Сага о Фритьофе» дается нами в новом переводе Б. Ю. Айхенвальда и А. И. Смирницкого. Вышедший в 1841 году первым изданием полный перевод «Фритьоф-саги» Я. К. Грота, переизданный затем в 1874 и 1898 гг., совершенно устарел. Перевод Грота, стараясь быть как можно более точным, не передает всего аромата поэтического творчества крупнейшего шведского поэта, да и сам язык Грота настолько отяжелил ритмическую легкость «Саги о Фритьофе», что она с трудом осваивается современным читателем. С гениальностью крупного мастера использованные Тегнером всевозможные формы стихосложения — от ритмично-аллитерационной древней «Эдды», через метрическую музыкальность греков и римлян к силлабической математичности романских народов и, наконец, многокрасочной тоничности буржуазии XIX века не нашли своего отражения в переводе Я. Е. Грота.

Заслуга переводчиков заключается в том, что они, сохраняя всюду стихосложные размеры Тегнера, даже в такой трудной для переводчиков песне, как 21-я, построенной на аллитерационной форме стихосложения, сумели найти соответствующие аллитерации в русском языке, не снижая поэтической цельности «драпы»[28], этой своеобразной погребально-дифирамбной песни древних скандинавских скальдов[29].

Стараясь как можно ближе передать текст Тегнера, переводчики, однако, не следуют, подобно Гроту, слепо за лексикальным значением каждого слова, а в поэтически вольных, но вполне покрывающих и выражающих глубокие мысли Тегнера оборотах, воплощают в прекрасном русском переводе это изумительное произведение скандинавской классической литературы. Знакомя нас с малоизвестным у нас мировоззрением древнескандинавской культуры, этот перевод поможет нашему читателю освоить один из крупнейших памятников мировой литературы. В этом отношении большое значение будут иметь и сделанные А. И. Смирницким обстоятельные комментарии.

Письмо Тегнера о его «Фритьоф-саге» и древнескандинавская «Сага о Фритьофе Смелом» (в переводе Я. К. Грота, сверенном и частью исправленном по подлиннику А. И. Смирницким) дадут читателю не только прекрасную иллюстрацию транспонирования Тегнером миропонимания древних скандинавов на язык христианско-буржуазный, но и введут читателя в ту идеологическую борьбу, которая велась в Швеции в начале XIX века.

Читателям, которых заинтересует первоисточник, поэтически обработанный в «Саге о Фритьофе», мы рекомендуем прочесть предисловие Б. И. Ярхо к опубликованным издательством «Academia» «Исландским сагам»: в нем дан прекрасный историко-литературный очерк древнескандинавской «Эдды». Характеризуя последнюю, один из лучших исследователей скандинавской древности, Александр Бугге[30] сказал: «Это поэтическое произведение, которое по глубине мысли и ясности в изображении человеческого, по драматической сжатости действия стоит на одной высоте с благороднейшими созданиями искусства этого типа, какие только существуют. Здесь над нами не раскрывается, как в бессмертном эпосе Гомера, вечно радостное, ясное, безоблачное небо; мы не плывем в сиянии «зари с розовыми перстами» по тихим волнам «пурпурного моря» мимо цветущих берегов, населенных прекрасными гармоническими людьми. Здесь нет роскошного девственного леса, образов трагической фантазии индийского героического эпоса. Здесь нет дикости и кипящих страстей ирландских сказаний... В этих песнях как бы звучит битва — где мечи встречаются с мечами, где клинки, как молнии, разрезают воздух; все резко и сжато; везде обмен слов и драматическое движение — нет пространных картин, длинных описаний, нет замедляющих отступлений, как почти во всех эпических произведениях... Образы словно изваяны резцом, они стоят перед нами, выпуклые и полные жизни...» На Тегнера, этого скальда периода «бури и натиска» в истории шведской буржуазии, воспитанного на рационализме «просвещенцев», динамическая поэзия «Эдды» и героических древнескандинавских саг оказала сильное и плодотворное влияние.

Перевод стихотворных цитат в статье сделан по моему подстрочнику М. П. Гальперином.

Большую редакционную помощь в подготовке перевода «Фритьоф-саги» оказал Г. Р. Шпет.