Фронт без окопов

ФРАНТИРЕР КОЗЛОВ

На столе лежала пачка документов, написанных на трех языках: испанском, французском и русском.

— Вас интересуют эти бумаги? Их история? Ну, что ж, попытаюсь рассказать. Только извините — для начала я закурю…

Виктор Иванович смущенно улыбнулся, сунул в рот папиросу и торопливо чиркнул спичкой. Спичка сломалась. Достал из коробка вторую. Прикурив, затянулся глубоко и с шумом выдохнул сизое облако дыма. И трудно было понять, что это: слишком ли сильная затяжка или скрытый тяжелый вздох, невольно вызванный воспоминаниями о давно пережитых днях.

— Вы знаете, что говорят французские учителя своим ученикам на уроках географии? — неожиданно обратился ко мне Виктор Иванович. — Они говорят, что Франция — это цветущий сад Европы, что Франция — это благословенный рай. Но мне после того рая никакой ад не страшен…

Виктор Иванович вновь зажег спичку и стал прикуривать еще не потухшую папиросу. Его длинные крепкие пальцы чуть заметно дрожали, живые темно-карие глаза, казалось, вглядывались в картины давно минувших лет.

— Осенью сорок третьего года, — продолжал он, — судьба, как говорят в таких случаях, забросила меня на юг Франции, на побережье Средиземного моря. Вы, наверное, видали, как перевозят по железной дороге скот. Так вот, нас привезли туда в таких же наглухо закрытых вагонах. Оборванные, грязные, истощенные от постоянного недоедания и болезней, мы и в самом деле мало, пожалуй, походили на людей. А жизнь любого из нас была для наших охранников дешевле скотской. Чуть что не так — не так ступил, не так повернулся — автомат с плеча, хлоп — и нет человека…

Виктор Иванович задумался.

— Тяжело все это вспоминать, — признался он, вздохнув. — Попали мы в «цветущий сад Европы» за попытку к бегству. Об этом я позднее расскажу. Обстановку на фронтах того времени, надеюсь, вам не надо объяснять, сами знаете. Немцы несли в России большие потери. Чтобы восполнить их, гитлеровское командование перебрасывало на Восточный фронт воинские части с берегов Лионского залива, где они строили оборонительные укрепления. Предполагалось, что именно здесь, на юге Франции, англичане и американцы высадят десанты, чтобы открыть второй фронт. Снятых со строительства укреплений своих солдат гитлеровцы заменяли советскими военнопленными. Нас заставляли рыть траншеи, возводить железобетонные бункеры для огневых точек… Мы, естественно, выполняли только черновую работу, а всем заправляли немецкие военные специалисты.

До этого — и дома, и в армии — мне не раз приходилось брать в руки лом и лопату. Я знал, как с ними обращаться, и знал, что нет ничего тяжелее, чем копать сырую глину. Для этого надо иметь в руках силенку, и она у меня, скажу не хвастаясь, была. Но серый французский известняк — и глине не чета. Он похож на отошедшую после морозов грязь: к лопате льнет, а вглубь не пускает. День-деньской долбишь, долбишь — все руки в кровь собьешь, а сзади только и слышишь: «Шнеллер! Шнеллер!» Это значит: «Быстрее! Быстрее!»

На завтрак и ужин, если их можно так назвать, нам выдавали эрзац-кофе и по кусочку сырого хлеба наполовину с опилками, на обед — жиденький брюквенный суп-баланду. Мы никогда, ни одного дня, не были сытыми. Постоянно испытывали сосущий под ложечкой голод. Ну, и дохли, конечно, в том «раю», словно прихваченные холодом мухи…

Но бывали иногда и светлые дни. Это когда кого-нибудь из нас посылали в Безье: то за цементом, то за проволокой, то за другим чем. Кто попадал в поездку, почти всегда приезжал сытым и товарищам привозил. Простые французы делились с нами последним куском. Как-то раз мне выпало счастье поехать в город. Сопровождал нас, пятерых, один немецкий солдат. Улучив момент, пока он оформлял какие-то бумаги, мы с Иваном Корнеевым заскочили в ближайший магазин. За такие отлучки, между прочим, не очень строго взыскивали. Убежать мы не могли — куда ни ткнись, везде их гарнизоны и патрули. Нас же за версту видать было — мы ходили в каких-то реставрированных обносках военного образца. За каждую отлучку немцы взимали с нас дань — из того, что давали нам французы, отбирали табак, сигареты, вино, если оно доставалось кому-нибудь от щедрых виноградарей. Французского языка ни Корнеев, ни я не знали и ошиблись: магазин оказался ювелирным.

— Вот тебе на! Не туда попали! — разочаровался Иван.

— Да, здесь нам ничего не отломится, — заметил я, окинув взглядом сверкающие браслеты и кольца.

За прилавком стояли двое: худощавый черноватый мужчина и под стать ему симпатичная женщина — черные волосы вот такой пышной шапкой. Оба с любопытством смотрели на нас. В магазине больше никого не было. Корнеев сразу же повернулся и вышел. Следом за ним направился к выходу и я. И вдруг мужской голос остановил меня.

— Вы русский? — услышал я брошенный вдогонку вопрос на моем родном языке.

— Да! — остановился я.

— А как оказались в Безье?

Я коротко объяснил, что по соседству с магазином, во дворе — немецкий склад, и мы приехали получать с этого склада груз.

Мужчина, обменявшись взглядом с женщиной, вышел из-за прилавка и взял меня за рукав.

— Идемте. У нас найдется для вас кое-что.

Женщина осталась в магазине. Мы прошли во внутреннюю дверь и по темным запутанным коридорчикам и лесенкам поднялись на четвертый этаж в маленькую, убого обставленную каморку. «Неказисто живет торговец золотыми изделиями, — подумал я. — Что он за человек? Бывший грузинский князь или бакинский нефтепромышленник, удравший сюда после революции? Зачем он затащил меня в эту дыру?»

Незнакомец подвинул мне стул и опять стал допытываться, кто я такой и как попал во Францию. По-русски он говорил хорошо, правда, с каким-то южным акцентом. Но не зря говорят: кто обжегся на молоке, тот и на воду дует. Я отвечал ему осторожно, стараясь не обмолвиться лишним словом.

На стене висела большая карта Европы, на которой приколотая булавками красная нитка обозначала линию фронта. Во время разговора я украдкой взглядывал на нее — хотелось запомнить, где проходит фронт, чтобы рассказать ребятам. Хозяин, заметив это, вдруг поднялся и вышел. Мне показалось, что он сделал это для того, чтобы я мог рассмотреть карту без всякой опаски. Я тут же этим воспользовался. Через несколько минут он вернулся в сопровождении старушки, которая несла поднос с угощением. Мне предложили поесть. И здесь впервые за многие месяцы я утолил свой голод.

Мне нельзя было отлучаться надолго. Я сердечно поблагодарил хозяев и сказал, что дольше оставаться у них не могу, что мне пора идти, а то могут быть и для меня, и для них неприятности. Они дали мне сверток с продуктами и сигарет. Петляя по тому же темному лабиринту, мы вышли в магазин. Прощаясь, его владелец крепко пожал мою руку и пригласил обязательно заходить к нему, когда я снова приеду в Безье.

Эта встреча обрадовала меня… и обеспокоила. Новый знакомый отнесся ко мне по-дружески, но все же меня одолевали сомнения: «А может, он не такой, каким показался? Может, ловко играет в добряка, а сам заманивает в какую-нибудь ловушку?» Я восстановил в памяти весь наш разговор и, убедившись, что ничего лишнего не сказал, успокоился.

Мы по-прежнему долбили известняк, подстегиваемые окриками: «Шнеллер! Шнеллер!» Но в короткие минуты отдыха я все чаще засматривался на дальние холмы и горы с террасами виноградников и густыми зарослями маки́. Маки́ — это вечнозеленые кустарники. Однако у этого слова появилось второе значение — так называли французских партизан. Маки-кустарники укрывали маки — участников движения Сопротивления Франции, спасали их от преследования, давали возможность устраивать засады и подкарауливать оккупантов на горных дорогах. Из этих кустарников партизаны, возглавляемые таинственным Мануэлем, совершали дерзкие налеты на раскиданные по побережью немецкие гарнизоны. Слухи об их вылазках доходили и до нас. «Хорошо бы уйти в маки! Стукнуть ломом по башке вон того очкастого ефрейтора, что ходит поодаль, и — в горы!.. А дальше что? Французского языка я не знаю — как найти маки? А может, владелец ювелирного магазина знает?» — думал я, глядя на далекие горы.

Через неделю или две — сейчас уже не помню — меня вторично послали в Безье. Едва я вошел в магазин (а не зайти я, сами понимаете, не мог), как хозяин тотчас же закрыл дверь на ключ. Мы опять поднялись в ту же каморку. Он подвел меня к карте и очень подробно обрисовал положение на фронтах. Выводов он никаких не делал, но из его объяснений не трудно было понять, что фашистская Германия обречена на поражение. Тут я не постеснялся и прямо спросил его:

— А на чьей стороне вы? Кто вы?

— Я — француз, — ответил он кратко.

— Это ваш магазин?

— Да. А вы кто? — спросил он в свою очередь. — Кем были в армии?

Сказать или не сказать?.. И я решился открыться первым, сказать ему то, чего никому не говорил за все пребывание в плену.

— Я — бывший политрук и комиссар батареи Козлов. На фронт нас ушло семь братьев. Шестеро по ту сторону, а я один — по эту. Так случилось!

— Что вы сейчас делаете на побережье?

Я подвел его к окну и показал на соседний двор, где мои товарищи грузили на машину колючую проволоку.

— Не хочу больше это делать!.. Не могу! Помогите мне уйти в маки!

Хозяин внимательно посмотрел на меня и подал небольшой кулек.

— Извините, что маловато, — сказал он. — С продуктами у нас туго, но для вас всегда найдем. Заходите! А с маки я не имею связи, но кое-что постараюсь разузнать… у друзей. Что узнаю, сообщу вам в следующий раз.

Мы попрощались. В душе я унес уверенность, что он связан с партизанами и не признается в этом либо потому, что не доверяет мне, либо не хочет ничего предпринимать, не посоветовавшись с товарищами.

С большим нетерпением я ждал новой встречи с ним.

— Ну, как? — спросил я сразу же, как только мы вновь оказались вдвоем в его каморке.

— Мои друзья хотели бы знать, при каких обстоятельствах вы… попали в плен? Извините, но вы, надеюсь, понимаете, почему их это интересует.

Его прямой вопрос требовал от меня такой же прямоты… И я рассказал ему все, как было.

— На моей родине, а родился я в одной из деревень Кировской области, — говорил я тогда французу, — издавна существовал обычай: давать людям прозвища. Прилепят иному такое, что он носит всю жизнь, как пятно, порой и незаслуженно. Прозовут каким-нибудь Тюхой-Матюхой или, скажем, Злыднем, а там иди, объясняй каждому, что ты не такой. Так вот, и у меня помимо моей воли тоже оказалось темное пятно…

В марте сорок второго года, после окончания Ленинградского военно-политического училища, в звании младшего политрука я прибыл на Волховский фронт, на должность заместителя командира батареи. Начатое нашими войсками наступление на Любань захлебнулось. Обстановка на левом берегу Волхова, где мы удерживали небольшой плацдарм, сложилась исключительно тяжелая. Распутица, грязь. Подвоза боеприпасов и продовольствия — почти никакого. К концу мая Вторая ударная армия оказалась в окружении. Прирезали всех коней и съели. Больше есть было нечего. От голода пухли. На чем держались? На одном патриотизме.

Мы, может быть, тогда и пробились бы к своим, если бы не трусость и не предательство генерала Власова. Вот уж у кого была черная душа! Он добровольно сдался немцам и отдал приказ сдаваться всей армии. Когда слух о его измене дошел до подразделений, невозможно представить, что творилось…

Решили мы пробиваться к своим. Через фронт. Брели по лесам несколько дней. Я еще до этого заболел дизентерией. Она довела меня до того, что я еле ноги таскал. А тут от голода, от морального надлома окончательно выбился из сил. Сяду и без посторонней помощи встать не могу. Повсюду рыскали немцы, прочесывали леса. Напоролась на них и наша группа. Внезапно. Лицом к лицу. Что делать? Обороняться нечем — патронташи давно пустые. Да и какая тут, откровенно сказать, оборона, если один без поддержки другого стоять на ногах не мог. Поднять руки? Так это же страшнее смерти! Замахнулись кто штыком, кто прикладом, но они двух или трех скосили автоматами, а у остальных выбили из рук оружие. Так я, комиссар, еще несколько дней назад призывавший бойцов драться до последнего вздоха и сам не щадивший себя в бою, оказался в плену. И не просто стал пленным, а вроде тоже как бы власовцем — его соучастником по предательству… Что я тогда переживал — не выразишь никакими словами!..

После пленения доставили меня на станцию Новинка Ленинградской области, втолкнули в какой-то грязный барак. Народ тут был пестрый — и те, кто сдался вслед за Власовым, и кто, притаившись до поры до времени, дожидался прихода немцев, чтобы поступить к ним в прислужники, и кто — наподобие меня — попал сюда, как кур во щи.

Я оказался в группе из семнадцати человек, которую заставляли выполнять различную хозяйственную работу: ухаживать за конями, пилить для кухни дрова, носить воду.

Как-то повар-немец велел мне присмотреть за котлом. До службы в армии я окончил техникум общественного питания и в кулинарии понимал толк. А сварить котел супу не так уж мудрено. «Гут, гут!» — попробовав суп, удовлетворенно произнес повар. На второй день я уже был приставлен к нему в помощники.

Работая на кухне, стал присматриваться к людям, заводить знакомства. Мало-помалу у нас сколотилась группа из десяти-двенадцати человек. Это были Сергей Стукалов, Андрей Елин, Иван Субботин, Виктор Ананьин, Петр Лосев, Виктор Лысанов и другие. Познакомился я также с местным жителем Иваном Канашенковым — через его детишек. Они иногда прибегали ко мне на кухню, и я тайком подкармливал их супом. Вскоре у нас с Канашенковым установились дружеские отношения. Он рассказывал мне, что знал о партизанах, а я делился этим с товарищами.

А наши партизаны действовали вовсю. Помню, какой однажды поднялся у немцев переполох, когда возле станции Новинка, буквально под носом у карателей, партизаны взорвали два километра железнодорожного пути. Движение поездов было остановлено на неделю.

Потихоньку я начал прощупывать настроение товарищей, заговаривать о побеге.

Вечером двадцать восьмого сентября сорок третьего года — этот день крепко врезался мне в память — мы собрались на квартире у местной учительницы Елизаветы, по национальности полячки. Пришли все, кроме Виктора Ананьина. Оказалось, что его угнали на какую-то работу в соседнюю деревню. А у него были карта и компас, добытые у немцев. Что делать? Бежать так или отложить? Учительница нервничает: вот-вот должен заявиться квартирант-немец. Договорились собраться на завтра, вечером.

А на следующий день все изменилась. Один из нашей группы — Анатолий Матиевич — сказал о замышляемом побеге своему товарищу. А тот — другому. Слух дошел до немцев. В полдень всех нас построили и отправили на станцию Оредеж разгружать железнодорожный состав.

— Виктор, дело неладно, — говорит мне Елин.

А я и без него вижу, что неладно. Смотрю, выдергивают немцы из нашей группы одного за другим, уводят и запирают в подвал бывшего Дома культуры. Я хоть и вида не подаю, а на душе у меня кошки скребут.

Вечером загнали нас на ночлег в тот же Дом культуры, на третий этаж. У дверей поставили охрану. Лежу я на полу — лихорадит меня. А вдруг, думаю, выколотят немцы на допросе из кого-нибудь то, что им нужно…

Слышу, открылась дверь. Вошли двое: фельдфебель и фашистский прихвостень из пленных Алтанец Георгий. Карманными фонариками светят в лица. Кто лежит книзу лицом, пинками заставляют перевернуться. Зажмурил я глаза, притворился спящим. Шаги все ближе, ближе. «Хир!» — значит: «Здесь!» — говорит Алтанец фельдфебелю. Пнул меня сапогом в бок:

— Поднимайсь!

Встал.

Подтолкнули к выходу.

Иду по двору, ночь такая светлая, лунная. Неужели, думаю, последняя… Мысленно прощаюсь с женой, с детишками. Ничего меня в эти минуты так не страшило, как то, узнают ли когда-нибудь мои дети, что их отец не был ни предателем, ни изменником, и оказался в плену по стечению обстоятельств…

В комнате, куда привели меня, за столом — три гестаповца.

— Ваши карты раскрыты! — сказал один из них, едва я перешагнул порог. — Вчера ночью вы хотели бежать к бандитам! Кто еще есть в вашей группе? Говори, ну!

Всю свою волю скрутил я в тугой узел, улыбнулся и спокойно ответил:

— Куда же я побегу без ног по лесам, по болотам. Они вон знают, — показываю на фельдфебеля и Алтанца, — еще недели нет, как я бросил костыли.

И это была правда. В Новинке я переболел тифом, после которого у меня получилось осложнение на ноги. И хотя в последнее время чувствовал себя здоровым, но костыли не бросал, создавал видимость, что еще не совсем поправился.

Немцы о чем-то поговорили меж собой. Потом тот, который допрашивал, вышел из-за стола, приблизился ко мне.

— О, я вижу, тебе весело!

Сильный удар рукояткой пистолета по голове… Перед глазами закружился рой разноцветных мотыльков. На ногах я удержался. Приказали стать в угол, лицом к стене, а в комнату ввели еще кого-то.

Слышу команду:

— Повернись!

Поворачиваюсь — и вижу перед собой Лосева. Спрашивают:

— Знаешь его?

— Знаю.

Показывают Лосеву на меня:

— С ним хотел бежать?

— Нет! — отвечает твердо Лосев. — У нас о побеге даже разговоров никаких не бывало.

— Гут! Ты не говоришь — другой скажет.

Лосева увели. Мне снова приказали стать лицом к стенке. Приводят Ивана Субботина. Повторяется та же сцена… Очная ставка ничего им не дала.

В подвале мы томились больше двух недель. О чем только за это время я не передумал, каждому часу, каждой минуте своей жизни выверку сделал. Пасмурным днем в середине октября вывели нас всех на площадь. Приехали эсесовцы. Обер-лейтенант фон Людерс приблизился к нам и начал говорить по-русски:

— Я пришел делайт здесь маленький операция. Когда есть больной, приходит хирург. Ви есть больной. Ви есть не наши друзья. Я буду делайт операция сам.

Из его ломаной речи мы поняли, что в других местах участились добеги и попытки к бегству русских военнопленных. Одна группа, почти одновременно с замышляемым нами побегом, ушла к партизанам, убив перед этим немецкого офицера.

«Вот почему, — подумал я, — гестаповцы так упорно пытались выявить у нас зачинщиков».

Людерс дал знак. Из дверей подвала показались в сопровождении конвоя Сергей Стукалов, Иван Субботин, Анатолий Матиевич. Они шли со окрученными за спиной руками. Одежда на Субботине висела клочьями. На теле, казалось, не было живого места. Их остановили в середине полукольца, перед нами.

— Они есть бандиты! — показал на них перчаткой обер-лейтенант и добавил, что каждого из нас ждет такая же участь, если мы вздумаем бежать.

После этого наших товарищей увели под мост через реку Оредеж и расстреляли. Нас загнали в вагоны и увезли на запад. Так я и очутился во Франции.

Вот что я рассказал тогда французу.

— Теперь вы знаете обо мне все! — заявил я ему в заключение. — И я прошу вас дать мне убежище или немедленно переправить к маки. В лагерь я не поеду!

Француз энергично поднялся со стула и стал ходить взад-вперед по комнате. Видно, мой «ультиматум» его рассердил, но он сдерживал себя.

— Вы человек военный, — сказал он строго, — и должны понимать, что такое приказ. А приказ такой: вам оставаться пока там, где вы работаете, вести пропаганду среди русских солдат, информировать их о положении на фронтах и постепенно сколачивать вокруг себя надежное ядро.

— Чей приказ? — спросил я.

— Местной организации Резистанс.

— Резистанс? Первый раз слышу. Что это такое?

— В электричестве — активное сопротивление. В жизни — еще более активное и стойкое сопротивление французских патриотов гитлеровцам. Резистанс объединяет и франтиреров, и маки.

Тогда я еще не разбирался, какая между ними разница, и спросил об этом француза.

— Очень незначительная, — разъяснил он мне. — И те, и другие ведут борьбу за освобождение Франции от оккупантов. Цель, как видите, одна, а средства разные. Маки, или по-вашему партизаны, скрываются в лесах и горах, откуда делают внезапные налеты на немецкие подразделения. Франтиреры внешне ведут обычный образ жизни: спят дома в своих кроватях, работают, гуляют по улицам, сидят в кафе, но тайно состоят в боевых организациях и действуют по их заданиям. Мои друзья; предлагают вам стать франтирером. Вы согласны?

— А какая будет моя задача?

— Кроме того, что я уже сказал, постарайтесь разузнать, где и какие возводятся на побережье оборонительные сооружения. По возможности, подробно и точно…

Так я стал франтирером. У меня появилась цель в жизни. Если до того я долбил землю за черпак брюквенной похлебки и с жадностью съедал эту баланду, чтобы опять долбить землю, то теперь мог мечтать, и мои мечты, начинали становиться явью.

Каждый мой взмах ломом — это, если хотите, удар по своим. И от бессилия изменить что-либо горело в груди, жгло душу и тяжелая наша жизнь становилась еще тяжелее. А теперь все пошло по-иному. Теперь я знал, что нужен Резистанс, нужен незнакомым мне людям, которые борются за освобождение своей страны от фашистов, а это значит, и за освобождение моей Родины. И на душе стало немного веселее.

В то время Франция жила ожиданием второго фронта. Даже высказывались предположения о месте высадки десанта. Одним из наиболее вероятных мест упоминался юг страны. Здесь, якобы, союзники хотят перебросить мост из Африки в Европу. Слухи об этом проникали и к нам. Да, между прочим, мы и сами кое о чем догадывались. Не зря же немцы привезли нас за тридевять земель и заставили строить укрепления. Поэтому понятно, какое важное поручение дал мне хозяин ювелирного магазина.

Среди военнопленных были у меня надежные друзья. Я крепко сдружился с Константином Хлебниковым, Александром Ивановым, Василием Паршиным, Иваном Монаховым. Всякий раз они с нетерпением ждали меня из Безье, зная, что я привезу самые последние, самые свежие сведения о событиях на фронтах. Через них я и начал собирать данные о строительстве оборонительных сооружений. Мне думается, они понимали, что интересуюсь этим я неспроста, но ни о чем не спрашивали, а я до поры до времени решил не говорить им ничего.

Сведения накапливались постепенно. Мы собирали их не день и не два. Все, что рассказывали мне друзья, я должен был держать в уме. Записей, конечно, никаких не вел. Запоминать приходилось многое — и виды оружия, и количество стволов, и калибры, и толщину стен дотов.

В мае сорок четвертого года, где-то уже в конце, мне снова выпал случай ехать в Безье. На этот раз мы встретились с хозяином магазина, как старые знакомые. Каким-то путем, я уж не знаю каким, но очень быстро, он пригласил к себе в комнатушку еще одного такого же чернявого южанина. Тот принес карту побережья — небольшого участка — как раз того, где мы работали. Мы расстелили ее на столе и принялись наносить линию укреплений. Я рассказывал, где установлены полевые, зенитные и береговые батареи, сколько их, где оборудованы минометные и пулеметные гнезда, натянуты заграждения, подготовлены командные блиндажи. Хозяин переводил с русского на французский, а тот, третий, делал пометки на карте.

— А как ваши русские относятся к немцам? — спросил меня под конец встречи хозяин.

Я ответил, что по-разному. И это было действительно так: ведь среди нас находились и такие, что сами сдались немцам. Мне посоветовали исподволь готовить надежных людей к активному сопротивлению, а при удобной ситуации в будущем — и к восстанию. Но предупредили: при малейшей опасности — немедленно бежать.

— В случае чего, приходи ко мне, я тебя переправлю в надежное место, — пообещал француз.

Обстоятельства сложились так, что мне не пришлось воспользоваться его услугами. Мои посещения ювелирного магазина не остались незамеченными и, видимо, вызвали подозрения. Друзья предупредили о надвигающейся опасности. Я не стал ждать, пока меня начнут допрашивать под пытками. Пятого июля ночью вместе с Константином Хлебниковым и Александром Шестаковым мы ушли в горы. Мы бежали, когда нашу команду переводили в другой населенный пункт. Несколько суток плутали в отрогах Альп, прятались в виноградниках и кукурузе. Потом попали на какую-то ферму. Хозяин ее, пожилой француз по имени Аман, узнав, что мы русские, принял нас очень гостеприимно, предложил поесть, принес вина. С большим трудом нам удалось объяснить, что мы хотели бы пристать к партизанам. «Маки, маки», — говорили мы ему. Аман привел молодого парня. Мы ему повторили нашу просьбу. Они о чем-то поговорили, парень ушел и принес мне одежду: брюки, блузу, берет. Брюки и блуза — голубого и темно-зеленого сукна. Оказалось, что это цвета маки. На блузе виднелись следы засохшей крови. По всей вероятности, эта форма была снята с раненого или убитого француза.

На второй день нас переправили, как потом выяснилось, в один из отрядов одиннадцатой испанской партизанской бригады, которой руководил прославленный Мануэль Люкас. В отряде было полное смешение языков: тут — и испанские антифашисты, и французы, и русские. Получив автомат и патроны, я, наконец, вновь обрел возможность драться с оружием в руках.

К тому времени в Нормандии высадились союзники. А вместе с ними — и французские части. Немцам пришлось поспешно перебрасывать туда свои войска с южного побережья, но под ударами партизан эта перегруппировка иногда превращалась в беспорядочное бегство. Наши внезапные и стремительные налеты наводили на немцев страх.

Однажды наша бригада, преследуя немецкую часть, прижала ее к реке Роне. Мосты через Рону мы предусмотрительно взорвали, и немцы не могли переправиться с ходу. Завязалась ожесточенная перестрелка. Но продолжалась она недолго. Потеряв несколько десятков убитыми и ранеными и убедившись, что из этой ловушки им нет выхода, немцы сложили оружие.

Вам, может быть, покажется несколько странным мое состояние в то время. Я ликовал, я был, что называется, на седьмом небе! Подумать только: вчера еще сам немецкий военнопленный, я брал немцев в плен. Да неужели это правда! Неужели это наяву, а не во сне!

Другая крупная схватка произошла в конце августа с отступающей колонной немецких войск и власовцев. У населенного пункта Юзес, на повороте дороги, мы устроили засаду. Огонь по колонне открыли внезапно. Некоторые солдаты сдались сразу, без сопротивления — бросили на шоссе оружие и подняли руки. Но офицеры, эсесовцы и власовцы укрылись в ложбине, в виноградниках, и стали отстреливаться. Отступать им было некуда, они оказались в мешке. Когда перестрелка немного утихла, командир приказал мне обратиться к окруженным на русском языке. Я приподнялся и крикнул:

— Русские, бросайте оружие, переходите на нашу сторону!

В ответ раздались выстрелы. Не помню, как я бросился в канаву. Мы открыли по ложбине кинжальный огонь из пулеметов, забросали ее гранатами. Виноградники огласились паническими криками и стонами раненых. Через несколько минут остатки разбитой колонны прекратили сопротивление. Мы захватили большие трофеи. Удивительное это было зрелище: серое, отполированное автомобильными шинами, шоссе, и на нем, словно на ленте конвейера, лежат поперек, отливая на солнце вороненой сталью, автоматы, пулеметы, пистолеты…

Вскоре наша бригада разделилась на группы. Французы отправились на формировку, чтобы присоединиться к своим регулярным войскам, а испанцы решили сгруппироваться в одно соединение, пересечь франко-испанскую границу и выступить против генерала Франко. Мы присоединились к партизанскому отряду Отария Ишхнели, находившемуся в районе Тулузы. Этот отряд, сформированный из советских граждан — бывших военнопленных, был преобразован в батальон, а затем перерос в полк. Меня назначили комиссаром этого полка. Партизаны под командованием Ишхнели (тоже бывший военнопленный офицер, по национальности грузин) освободили от немцев первый на юге Франции крупный город Кастр.

По дороге в Тулузу я заскочил в Безье. С волнением вошел в ювелирный магазин — навестить друга-француза. В магазине никого не застал, и золотые изделия куда-то все подевались. Тревожно стало на душе: неужели схватили? Бегом на четвертый этаж. Дома — одна старушка.

— Виктор! — окликает меня женский голос.

Оглядываюсь и вижу жену владельца магазина. Она кидается мне на шею, как родному брату. Стаскивает с меня бурку, усаживает за стол. А вот и сам хозяин, приехал откуда-то весь запыленный. Он крепко стискивает мою руку и спрашивает:

— Живы-здоровы? Хорошо! Откуда вы?

— Из отряда Отария Ишхнели, а до того был в одиннадцатой испанской бригаде Люкаса Мануэля, — отрапортовал я и добавил: — Дрался рука об руку с партизанами Люкаса, а вот самого его повидать так и не пришлось.

— Не горюйте, еще не все потеряно, — улыбнувшись, хлопнул меня француз по плечу. — Люкас перед вами!

От удивления я даже рот раскрыл. А он продолжал, как ни в чем не бывало:

— Благодарю вас за помощь. Ваши сведения оказались очень ценными и очень нам пригодились. Я направил их в штаб Сопротивления департамента Гаронны.

Я гостил у Люкаса сутки. Нашим разговорам, казалось, не будет конца. Я рассказал ему об уходе в горы, о боевых действиях отряда. Он мне — о себе. До войны Люкас учился в Москве, поэтому и сравнительно свободно владел русским языком. В дни фашистского мятежа в Испании сражался в рядах республиканцев, после падения Барселоны оказался во Франции. Но и здесь, за пределами Родины, он продолжал вместе со своими друзьями-соотечественниками драться против старого врага — фашизма. А когда я ему заметил, что с его стороны, как руководителя бригады, было рискованно приглашать меня к себе на квартиру да притом еще не раз, он отделался шуткой: это-де было сделано только для меня, в виде исключения.

Мы расстались с ним друзьями.

Позже, весной сорок пятого, по просьбе наших репатриационных органов он написал обо мне вот этот отзыв.

Виктор Иванович подвинул мне лист бумаги, на котором убористым шрифтом было напечатано:

Внизу — печать Союза.

— Ну, а эти документы и награды были получены мною уже после победы.

И Виктор Иванович показал отзыв французского полковника, выразившего ему за активное участие в Резистанс письменную благодарность, выписки из приказов, говорящие о том, что офицер Советской Армии Козлов В. И. «по приезде во Францию немедленно вошел в связь с французской Резистанс, участвовал в освобождении нескольких городов, особенно города Юз, где во главе своего отряда нанес врагу тяжелые потери», за что награжден Военным крестом с серебряной звездой, а также другими орденами и медалями, а от советской военной миссии по репатриации — золотыми часами.

— Вот и вся история этих документов, — произнес Виктор Иванович. — После долгих лет разлуки с родными, после стольких мытарств, унижений, физических и моральных пыток в плену, я рвался домой, на родину, к семье, и был безмерно рад, когда наступил день нашей отправки из Франции. Я ехал без всяких угрызений совести и даже немного бравировал французскими наградами. Но дома случилось то, чего я не ожидал… Носить французские награды мне тогда не довелось…

Виктор Иванович умолк. Подавив охватившее его волнение, он сделал энергичный жест рукой и твердо произнес:

— Ладно. Не будем сегодня вспоминать о том, что безвозвратно ушло в прошлое… После полной реабилитации мне вернули все: и награды, и документы, и военное звание…

Я, кажется, уже говорил, что до войны окончил в городе Горьком техникум общественного питания. Сейчас работаю по своей специальности — здесь, в Омутнинске, в городском торге, заведую общественным питанием.

Что еще сказать вам? Очень хотелось бы повидать Люкаса и всех друзей, вместе с которыми был в маки и сражался во Франции. Вот было бы у нас разговоров! Думаю, что со временем наша встреча состоится…

Мы попрощались.

С того дня прошло года три с лишним. Как-то я получил от Виктора Ивановича письмо, в котором он сообщал, что провел свой летний отпуск в Грузии, встречался с боевыми друзьями по партизанской борьбе во Франции. И далее он подробно перечислял, что ему удалось там обнаружить:

В следующем письме, которое пришло спустя несколько месяцев, Виктор Иванович сообщал, что в Москву приехали из Парижа Розан и Надин Рубакины — внуки известного русского писателя и библиографа. Они привезли фотографии В. И. Козлова и О. С. Ишхнели, снятые в ту пору, когда они возглавляли партизанский полк.

Документы и фотоснимки — и из Грузии, и из Парижа — Виктор Иванович передал в общество «СССР — Франция» для Гастона Лароша — члена ЦК Французской компартии, работавшего над книгой о движении Сопротивления и участии в нем советских граждан. Но, к сожалению, жизнь Лароша оборвалась преждевременно, и закончить книгу он не успел.