Фронт без окопов

ДИВЕРСАНТЫ В ХАЛТУРИНЕ

Подводы пришли в город поздно вечером.

Погода стояла морозная. Сани-розвальни, визгливо скрипя полозьями, пересекли по льду реку и на углу повернули направо. Улица уходила круто в гору. Не по-зимнему легко одетые подростки на подъеме один за другим выскочили из саней, разминая онемевшие от стужи ноги, принялись дурачиться, в шутку тузить друг дружку кулаками. Конвойные в белых широкополых шубах-борчатках остались сидеть в розвальнях.

Улица тонула в полумраке. Лишь тускло светили керосиновыми лампами мохнатые от куржевины окна приземистых домишек, стоявших особняком один от другого.

Одолев подъем, подводы еще раз взяли вправо, к высокому берегу реки. У глухих темных ворот остановились. В обе стороны от ворот простирался такой же темный и глухой забор, за которым виднелись вторые этажи каменных зданий старинной кладки.

Ворота растворились, пропустили подводы с внезапно притихшими ребятами и захлопнулись.

Один из конвойных направился в кабинет начальника колонии. Вручая старшему лейтенанту пакет, с усмешкой сказал:

— Привезли пополнение. Держи ухо востро, товарищ начальник, таких субчиков у вас еще не бывало!

— Что за субчики?

— А! Прошли все: и огонь, и воду, и медные трубы!

Начальник колонии старший лейтенант Палладий вскрыл пакет и, взяв первый попавшийся в руки листок, прочел вслух:

— Фролов Петр Яковлевич. Рождения одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Деревня Колюзино Смоленской области. Русский. Направлен начальником второго отделения второго отдела управления контрразведки «Смерш» Белорусского фронта двадцать пятого января сего года… Та-ак!

Взял следующий листок:

— Сидоренко Владимир Кузьмич. Того же года. Коптинеево Смоленской области…

Палладий читал и откладывал бумажки в сторону:

— Пучков Владимир… Гуров Павел… Румянцев Валентин… Все — одного поля ягоды! — Заметив вошедшего в кабинет старшего воспитателя Копейку, мужчину невысокого роста, худощавого, распорядился: — Вы как раз кстати, Афанасий Маркович, принимайте новичков!

— Кто такие, из шпаны или покрупнее? — поинтересовался Копейка.

— Нет, эти особого сорта. Направлены из фронтовой полосы контрразведкой. Следовательно, и присмотр за ними, и подход к ним потребуются особые.

В глубоком раздумье возвращался в тот вечер домой Афанасий Маркович Копейка. Вспомнилось, как мобилизовал его еще в молодые годы комсомол на борьбу с беспризорностью, послал работать воспитателем в детскую трудовую колонию, расположенную в местечке Бровары под Киевом. Сколько через его руки прошло ребят, сколько ему довелось повидать юных искалеченных душ! Всякие встречались: и взломщики, и карманники, и мелкие аферисты, и только что сбившиеся с пути, засыпавшиеся на первой краже, и просто беспризорные, не совершившие никаких преступлений.

Привозили их из Киева и из других городов Украины, грязных, до синевы на коже истощенных, нелюдимых. В колонии отпаривали грязь, мыли, чистили. Чистили не только кожу, но и души. Из колонии выходили в большую жизнь жизнерадостные, полные задора юноши, владеющие различными специальностями, готовые горы свернуть. Уж на что тяжелым был рецидивист Збытковский, и к его характеру нашел верные пути Копейка.

Афанасий Маркович вспомнил его последнюю кражу. Возвращаясь из города, куда он был послан с поручениями от колонии, Збытковский очистил сумку у кондуктора трамвая. В тот же день Копейке стало известно об этой краже. Но, зная гордый и упрямый характер Збытковского, он не стал его спрашивать напрямую, а при удобном случае завел разговор издалека. Вот, мол, есть такие люди, которые легко клянутся в чем угодно и еще легче нарушают свои клятвы. И верить им нельзя ни на грош. «Так что ты это учти, намотай себе на ус, — сказал Афанасий Маркович воспитаннику. — Когда выйдешь отсюда и будешь жить самостоятельно, вполне возможно, что придется встретиться с такими людьми. Тогда и мой совет тебе сгодится».

Разбитной, всегда находчивый Збытковский растерялся и не знал, что сказать. Намек воспитателя он понял и позднее, закончив работу в мастерской, попросил отпустить его на несколько часов по личным делам из колонии. «Если очень нужно, сходи, я тебе доверяю. Знаю, что ты меня не подведешь», — сказал Афанасий Маркович Збытковскому. Тот убежал обрадованный. Деньги кондуктору он вернул…

Много хлопот было с Збытковским. Но не зря. Добрый вышел хлопец, оправдал надежды… А как же быть с этими? Какой-такой к ним нужен особый подход?

В Броварах все делалось так, как учил Антон Семенович Макаренко. В основе воспитания лежали труд и влияние коллектива. Война вынудила колонию покинуть Бровары, переселиться из-под Киева сюда, в город Халтурин, расположенный на высоком берегу реки Вятки в Кировской области. Просто поразительно, как начальник колонии Николай Михайлович Палладий — сподвижник и ученик Макаренко — в такое тяжелое время сумел сохранить основной костяк воспитателей. И на новом месте методы работы остались те же. А теперь вот сам же он, Палладий, говорит: надо что-то иное, особое! А что?..

«Разобью всех по разным группам и отрядам — и все чисто! А там побачу, что получится», — решил Копейка. «Все чисто» — это у него поговорка такая была. Употреблял он ее, — словно итоговую черту подводил, — для закрепления мысли.

На второй день утром Афанасий Маркович, ставя в ведомости палочки, выдавал новичкам одежду: куртки, рубашки, брюки, ботинки, шапки. Долго пришлось подбирать обмундирование Володе Пучкову, высокому и худющему. Стандартные брюки были ему коротки, а рубашки — широки. Глядя на его вздернувшиеся чуть не до колен штаны я свисающую с плеч рубаху, ребята покатывались со смеху, острили:

— О, да тебе в самый раз, как по заказу!

— Припарадился! Для огородного пугала лучше некуда.

— Ты, Володя, не горюй: короткое вытянется, а широкое сядет — все и будет в аккурат!

Копейка глядел на них с добродушной улыбкой. «Ничего хлопцы, веселые, не унывают… Все чисто!»

Первый день прошел гладко, без происшествий. Афанасий Маркович издали — незаметно — наблюдал за поведением «хлопцев». Ребята вели себя спокойно, постепенно входили в жизнь колонии. Ничего из ряда вон выходящего не произошло и на второй день, и на третий… На уроках в школе они усердно учили алгебру и грамматику, догоняя ушедших вперед колонистов. В мастерских с азартом строгали и пилили — делали табуретки, столы.

В свободное время новички, определенные Копейкой в разные группы, собирались стайкой вокруг Петра Фролова. Чувствовалось, что к нему тянутся все, к его слову прислушиваются. Коренастый, невысокого роста, черноватый крепыш, Фролов был всегда спокойным, уравновешенным. За какое бы дело ни брался — хоть в столярке, хоть в классе, — ему ничего не нужно было объяснять дважды, все схватывал с лету. Это вызывало у его друзей восхищение. И еще, как приметил Афанасий Маркович, ребята уважали Фролова за бесхитростность и прямоту. Он не стеснялся говорить правду в глаза. А если у кого-то что-нибудь не получалось в работе, в учебе, спешил помочь, растолковать.

«Треба сперва к нему подобрать ключик, а уж через него — ко всем», — размышлял Афанасий Маркович. Но никакого особого ключика к Фролову не потребовалось. Он и без ключика стал одним из самых надежных помощников Копейки и других воспитателей. На занятиях по столярному делу помогал мастеру обучать ребят тому, как правильно долбить пазы, вязать шипы. После занятий его частенько можно было видеть в кругу колонистов пересказывающим содержание какой-нибудь книги, а читал он запоем.

Однажды Петр Фролов неожиданно открылся Копейке неведомой до того гранью. Произошло это так. Афанасий Маркович обходил комнаты общежития, проверял, как идет утренняя уборка помещений. Открывая дверь в комнату, где уборку делали Володя Пучков, Петр Фролов и Профессор (так прозвали ребята одного колониста), — он услышал горячий спор. По праву старшего группы Фролов заставлял Профессора подмести пол. Но тот решительно отказывался взять в руки веник.

— Чтобы я, как дворник, махал этой метлой? Никогда! Это для меня низко и погано! — презрительно произнес Профессор, подопнув веник.

— Погано? Эх, ты, чистоплюй! Да знаешь ли ты, что если бы не дворники, все города давно бы утонули в грязи. Дворники, брат, не тебе чета, они на улицах чистоту наводят, чтобы каждому было приятно пройти, а ты что? Ты способен лишь карманы чистить! — выговаривал Фролов.

— Карманы чистить и улицы мести — два дела разные. Это ты верно сказал. Мести может каждый, а моя работа тонкая, тут нужен особый талант!

— Талант! — иронически произнес Фролов. — Ты вот никакому ремеслу здесь не учишься, а выйдешь из колонии, что будешь делать со своим талантом? Опять пойдешь воровать? Эх, ты! Тебя бы к немцам на недельку, они бы тебе показали талант!

— Ну, фашисты — грабители, почище нашего брата! — не сдавался Профессор.

— Верно, грабители, а попробуй-ка у них взять, — наседал Фролов. — Спроси вон Володю, он тебе расскажет, как ему попало за то, что хотел съесть немецкое яблочко.

— Фашист как врезал — из глаз искры посыпались! — подтвердил Пучков.

— Где он тебе так? — заинтересовался Профессор.

Тут ребята увидели замершего у порога Афанасия Марковича и, на полуслове оборвав разговор, взялись за приборку. Копейка сделал вид, что ничего не слышал, но в душе был доволен Фроловым: «Гарный хлопец!»

Спустя некоторое время Афанасий Маркович узнал, что Фролов подружился с беспризорником Кирюхой. А Кирюха был кумиром малышей, он мог возиться с ними часами: затевал игры, мастерил для них безделушки, журил провинившихся как добрый, но строгий старший брат.

«А что Фролов с Кирюхой сдружился, так то добре, — с удовлетворением отметил про себя Копейка. — Малышей не дадут в обиду и от дурного влияния оградят».

Летом Кирюха вскопал во дворе колонии небольшие грядки, посадил на них всякую всячину — и лук, и морковку, и цветы, и табак. Для малышей установил очередь, кому когда поливать грядки, полоть от сорняков.

— Как ты думаешь, — успеет твой табак вырасти, не выдергают его раньше времени? — спросил как-то Кирюху директор школы Павел Сергеевич Жданов.

Афанасий Маркович даже удивился, с какой уверенностью ответил Павлу Сергеевичу воспитанник:

— Ну, этого бояться нечего. Это никогда не случится!

И, правда, не случилось. Его табак никто самовольно не трогал.

Вскоре Петра Фролова назначили командиром отряда, а комсомольцы колонии избрали его заместителем комсорга — Любови Горевой. Дел и забот у него прибавилось. Теперь Копейка слышал его звонкий голос то там, то тут. Вот он подает нараспев команды — проводит во дворе с отрядом физзарядку. Вот назначает в столовой разносчиков хлеба и посуды, ведет отряд на хозяйственные работы, выступает на комсомольском собрании… А вот с глазу на глаз о чем-то разговаривает на скамейке с провинившимся Профессором. И судя по тому, как хмурит Петр темные густые брови, разговор идет серьезный, начистоту.

Смотрел воспитатель Копейка на Фролова и радовался в душе: «Хлопец хоть куда!» И когда Палладий завел речь о том, кого бы из воспитанников назначить мастером производственного обучения в столярной мастерской, Афанасий Маркович без колебаний порекомендовал Фролова.

Совсем иного склада был Володя Пучков. Что у общительного и расторопного Петра получалась как бы само собой, то Володе стоило немалых усилий. Нескладный, худой, в плохо подогнанном обмундировании, он выглядел порой довольно комично. За неопрятный вид Афанасий Маркович делал ему замечания. А ребята не прочь были иногда и посмеяться над другом. Когда Володя начинал клевать на уроке носом, в классе вдруг раздавался чей-нибудь возглас: «Шест опять окуней ловит». Пучков вздрагивал и растерянно озирался вокруг. Это вызывало веселый хохот, от которого он еще более смущался и краснел.

Вероятно, из-за этих шуток Пучков держался обособленно, старался уединиться. Хотя и смеялись и шутили над ним незлобиво, по-дружески, все знали, как устает Володя в слесарной мастерской и в кузнице. А там с ним никто не мог тягаться. «Откуда только сила берется, — удивлялся Копейка. — С него пот в три ручья льет, а он, знай, орудует молотом! Работяга-парень, и все чисто».

Ни одно увлечение ребят не ускользало от наблюдательного глаза Афанасия Марковича. Заметил он, что Владимир Сидоренко любит птиц, — поручил ему весной делать скворечники. Через несколько дней все деревья в колонии были увешаны новыми птичьими домиками. Пристрастились многие ребята к спорту — в колонии появились футбольные и волейбольные команды, зимой устраивались походы и соревнования лыжников.

День ото дня взрослели колонисты. То у того, то у другого пробивались усы — мальчишки становились юношами. Каждый приобрел в колонии специальность, получил разряд токаря или слесаря. Старшие уже готовы были к вылету из этого гнезда в большой мир. А Афанасию Марковичу так и не пришлось применить никаких особых методов воспитания, о которых говорил ему поздним зимним вечером Палладий. «Хлопцы» и впрямь оказались «гарными». Но все же была у них какая-то тайна, которую они никому не доверяли. И это беспокоило Афанасия Марковича: «Может, я упустил что-то важное в воспитании ребят? Может, проглядел что-то?» При случае он заводил разговор с другими воспитателями, пытался разузнать, не поверяли ли им ребята каких-либо секретов о прошлой жизни. Нет, ни у кого ничего нового узнать не мог, если не считать одного малозначительного эпизода, происшедшего весенним днем уже после окончания войны.

В тот день директор школы-семилетки работал в своем огороде, который находился рядом со школой, рыхлил лопатой землю — готовил участок под посадку картошки. По одному, по два стали сходиться воспитанники: любопытно все-таки поглядеть, как орудует лопатой сам директор. Посмотрели, о чем-то пошептались и убежали. А через минуту появились вновь, с лопатами, — и оттеснили директора:

— Вы посидите, Павел Сергеевич, мы покопаем.

Жданов сидел и поучал их:

— Комки большие оставляете. Дерн разрубать надо — не вырастет картошка.

— Ничего, вырастет, — весело смеялись ребята. — А вы с нами построже.

И они рассказали, как их бил кирпичом по голове немецкий лейтенант. А когда Павел Сергеевич спросил, за что их так жестоко наказывали, они отшутились:

— Да так, за что почтешь!

Но тот эпизод мало что дополнял к услышанным ранее Копейкой отрывочным разговорам о пребывании ребят на оккупированной территории, под властью фашистов.

…И вот настала пора провожаний. Еще осенью сорок четвертого года уехал в Порошинскую колонию Владимир Коршунов. Через год отправились из Халтурина в Москву на смотр художественной самодеятельности более ста певцов, танцоров, музыкантов и спортсменов. В их числе были Петр Фролов и его товарищи. На смотре халтуринцы заняли первое место. Из Москвы в колонию они больше не вернулись: одни пошли работать по специальности — токарями, слесарями, другие — учиться в школы ФЗО и техникумы.

Произошли изменения и в коллективе воспитателей. Начальник колонии Николай Михайлович Палладий, заболев, уехал в Киев. Фронтовое ранение, беспокойная работа воспитателя сказались и на здоровье Афанасия Марковича. Уволившись из колонии, он вышел на пенсию.

Время стирает впечатления. О многих своих воспитанниках Копейка стал постепенно забывать. И вдруг прошлое напомнило о себе, раскрыло перед ним то, о чем умолчали в свое время ребята.

Как-то Афанасию Марковичу попала на глаза газета «Советская Россия» со статьей: «Неподкупные сердца». Стал читать — и от волнения запрыгали строчки. Какой-то незнакомый ему автор — В. Прусаков рассказывал о его воспитанниках, об их мытарствах и злоключениях в военные годы.

Затем появились сообщения и в других газетах. Тайна, которую не хотели раскрывать ребята в колонии, стала известна всей стране спустя восемнадцать лет. Она взволновала всех, кто читал о ней.

До войны в городе Духовщина Смоленской области был детский дом. Воспитывались в нем дети, лишившиеся родителей или отданные сюда теми, кто сам по каким-то причинам не мог воспитывать их.

Началась война. Фронт быстро докатился до Смоленщины. Детский дом эвакуировать не успели, и ребята остались на оккупированной территории. Казалось бы, какое дело до них фашистской разведке? А между тем…

В сопровождении переводчика в детский дом явился немецкий офицер Шинек. Усердный поборник казарменной дисциплины, первое, что он сделал, — это приказал всем построиться. Когда перепуганные дети образовали не совсем ровный ряд, Шинек, указывая на пришедшего с ним человека с тупым взглядом водянистых глаз, произнес лающим голосом:

— С сегодняшнего дня будете подчиняться ему. Он есть ваш воспитатель и начальник. Понятно?

С приходом немецкого ставленника в детском доме стал насаждаться «новый порядок». За малейшие провинности — наказания, побои. По всякому случаю построения, маршировки. На каждом шагу нудные отчитывания, брань, окрики. Ребятишек посадили на полуголодный паек, — кормили так, лишь бы не умерли с голоду. В страхе перед сухопарым «воспитателем» ребята разбегались кто куда, стараясь скрыться с глаз, забиться куда-нибудь подальше. А это вело к еще более жестоким наказаниям. Детский дом стал своеобразным концлагерем.

Как бы там ни было, а дети подрастали. И в фашистской разведке вспомнили о малолетних невольниках. Вспомнили и сказали: хватит кормить их даром, пора им приносить пользу великой Германии!

В один из летних дней 1943 года по приказанию Шинека немецкий начальник построил детдомовцев и объявил:

— Кого назову, выходите из строя и становитесь вот сюда.

Он показал рукой, куда надо становиться — чуть позади себя. Затем развернул список и стал выкликать фамилии ребят, которые были повзрослее:

— Пучков! Фролов! Коршунов!..

Когда список окончился, — приказал детдомовцам разойтись и, насмешливо окинув взглядом группу отдельно стоявших ребят, грубо произнес:

— Вытрите носы, голодранцы. Поедете не куда-нибудь, а в культурную страну — в Германию.

— Зачем? — вырвалось у кого-то.

— На экскурсию…

С этой минуты у ребят началась совершенно необычная и во многом непонятная для них жизнь. Их действительно из Духовщины увезли в Германию, в город Кассель, и поселили на роскошной даче. Каждому выдали приличную одежду. Кормить стали — кто сколько съест. Обращались вежливо, славно с какими-нибудь принцами. А чтобы они не скучали, их водили в кино, в театр, на экскурсии по городу и его окрестностям.

Благодеяния щедро сыпались одно за другим. Ребята даже не успели опомниться и осмыслить, для чего все это затеяно. А им на каждом шагу старались показать: вот какая чудесная жизнь в Германии, все есть, что твоей душе угодно, и никакой тебе ни работы, ни заботы. Не жизнь, а сплошное наслаждение. И так жить может каждый, даже они, если, конечно, не будут глупцами и станут в точности выполнять все, что им здесь скажут и что от них потребуют. А многого с них не спросят, так, сущие пустяки…

А потом для них придумали новые развлечения. Обучив каждого пользоваться компасом, приставленный к ним в роли «затейника» офицер повел их в лес. Здесь он сказал ребятам, что на противоположной опушке рощи в нескольких местах спрятаны ценные вещи: фотоаппараты, губные гармошки. Кто найдет, где они лежат, тот может считать их своими. Но искать нужно не так, как кому вздумается, а по компасу.

Под видом игры ребят учили ориентироваться на местности, ходить по азимуту. Когда же они научились этому, все находки у них отобрали.

Вскоре ребята убедились, что таким же обманом является и напускная вежливость. Стоило Володе Пучкову чуть отступить от установленных правил поведения, как он тут же дорого поплатился за это. На очередном занятии Пучков задумал попробовать немецких фруктов — сорвал яблоко с дерева, стоявшего на обочине дороги. Это вызвало у офицера бешеную ярость. Он схватил с земли камень и ударил мальчишку по голове. Именно этот случай имел в виду Пучков, когда позднее говорил в Халтуринской колонии Профессору: «Фашист как врезал — из глаз искры посыпались!»

Так и шла жизнь на кассельской даче. Развлечения сменялись занятиями, занятия — далеко не шуточными играми, вежливость — грубостью, наказания — лживой лаской. Профессиональные растлители душ из немецкой разведки старались вовсю, чтобы совратить ребят и заставить служить фашистской Германии. Но долго возиться с мальчишками у гитлеровцев не было времени — положение на фронте складывалось не в их пользу.

Однажды ребятам раздали холщовые сумки — такие же, с какими советские дети в отдаленных поселках и деревнях бегают в школу или на железнодорожные станции за углем. В сумках и в самом деле оказались куски каменного угля. Офицер стал объяснять, что ребята должны сделать с углем, когда они окажутся по ту сторону фронта. «Дело совсем несложное, — говорил он, — вы пойдете на станции, где паровозы запасаются топливом, и подбросите эти куски в тендер или в угольные кучи. Вот и все. А теперь давайте разыграем, как это следует делать».

Ребята были податливы и послушны. На занятиях точно исполняли все команды и распоряжения. Правда, Петр Фролов почему-то иногда насупленно сдвигал брови, а Володя Пучков как-то странно усмехался. Да оставаясь вечером одни, мальчишки сбивались в стайку и о чем-то горячо и возбужденно шептались.

Когда гитлеровцы уверились в том, что ребята достаточно обработаны и готовы выполнить их замыслы, началась подготовка операции. Перед отправкой в тыл Советской Армии маленьких диверсантов еще раз вызвали офицеры разведки и каждого по отдельности выспрашивали, как он будет действовать, что станет делать с начиненными взрывчаткой кусками каменного угля.

— Кину в тендер паровоза, — без запинки ответил Фролов.

— Проберусь на железнодорожную станцию и подброшу в кучу угля, — сказал Сидоренко.

— Гут! — удовлетворенно говорили шефы.

— А если поймают и заберут в НКВД? Так же, как забрали твоего отца? — спросили они Пучкова.

Кровь отхлынула от лица Володи. Но, овладев собой, он глухо произнес:

— Скажу, что собирал уголь, дома печку топить нечем.

— А что будешь делать, когда все куски раскидаешь?

— Тайком пройду через фронт, покажу пропуск какому-нибудь фашисту… то есть, немцу и скажу, чтобы меня отправили сюда, к вам.

— Так. Гут! Помни: другого выхода у тебя нет!

И офицер принялся запугивать Володю. Откуда-то узнав заранее, что отец Пучкова, бывший работник Московского автозавода, еще до войны был арестован, офицер грозил Володе всяческими карами, которые его ждут, если он не вернется после выполнения задания к ним, к немцам, а останется на родине.

— Там тебе будет капут!

Под конец же офицер показал Пучкову приказы немецкого командования, в которых говорилось, что все, кто связан с партизанами, оказывает им помощь или пытается уйти к ним, караются расстрелом.

— Передай это всем ребятам, — сказал офицер. — Выбирайте: или вы выполните задание, вернетесь сюда и будете так же роскошно жить на даче, или… — и, не договорив, показал, как их могут поставить к стенке.

Ребята вели себя по-прежнему, не давая повода ни для каких сомнений в том, что они могут поступить как-то иначе. Казалось, и в самом деле, что могли противопоставить коварным замыслам опытных разведчиков эти подростки, обманным путем увезенные на чужбину? Но о чем-то они ведь шептались же по ночам. В то время, как гитлеровские разведчики разрабатывали в деталях план операции, намечали пункты, куда выбросить диверсантов, — юные патриоты намечали свой план. Они уговорились и поклялись друг другу взрывчатку в паровозные бункеры не подбрасывать, после приземления сразу явиться в НКВД и рассказать, чему их учили в Касселе фашисты.

Из Касселя диверсантов перевезли в Оршу. Сопровождал их все тот же Шинек. В ночь на первое сентября, — в ночь на тот день, когда советские дети с цветами и книжками в руках идут в школу, — эти ребята, обученные «науке» диверсий, положив в сумки куски взрывчатки, садились в самолет. Их сбросили на парашютах в тылу частей Воронежского фронта. Они приземлились, как и было предусмотрено немецкой разведкой, в разных местах. Владимир Пучков — на территории Тимского района, Петр Фролов и Владимир Сидоренко — в Обоянском районе Курской области, Владимир Коршунов — неподалеку от Воронежа, Павел Гуров, Валентин Румянцев — в расположении Первой танковой армии…

Легко представить, что могли натворить на прифронтовых железных дорогах эти четырнадцатилетние подростки. Ведь никому и в голову не пришло бы заподозрить их в диверсии. Десятки паровозов, сотни вагонов с войсками, с пушками, танками полетели бы под откосы. Но, к счастью, ничего этого не случилось. Ребята пришли в органы советской контрразведки, сдали взрывчатку, выложили полученные в Касселе для возвращения в фашистскую разведку пропуски — узенькие полоски бумаги, на которых было написано по-немецки: «Особое поручение! Сейчас же доставить в I с!» Напрасно ждал их Шинек с этими пропусками обратно — никто к нему так и не пришел.

Фронтовая контрразведка снова свела ребят вместе и отправила в глубокий тыл, в город Халтурин Кировской области.

Афанасий Маркович, перечитав еще раз эти строки из письма Владимира Пучкова, приведенные в газете, воскликнул: «Какие хлопцы, ах, какие гарные хлопцы! А ведь в колонии никому ничего не рассказывали о своем подвиге. Почему? Думали, что не поверят? Или не хотели нарушать существовавшее у колонистов неписанное правило: о прошлом не говорить? Или берегли, не разглашали свою тайну потому, что она скрепляла их дружбу?..»

Как бы там ни было, а хлопцы, что надо! И не нуждались они ни в каком особом режиме, ни в каком особом подходе и присмотре. И Афанасий Маркович порадовался в душе тому, что он не применял к ним каких-то особых мер, а, наоборот, сумел самих их сделать своими помощниками в воспитании других ребят.

«А то добре, что сгодилось хлопцам ремесло, якому мы их научали». Владимир Пучков вон стал бригадиром слесарей в Московском институте машиностроения. И не просто бригадиром, а ударником коммунистического труда. Петр Фролов столярничает в Смоленском мебельном комбинате. Их друг из беспризорников Кирюха работает мастером на одном из заводов, коммунист. Несколько лет назад он приезжал в Халтурин, приходил к Афанасию Марковичу в гости. Вечером, выпив рюмочку, признавался и каялся, что в первые дни пребывания в колонии хотел зарезать Копейку. И только дружба с Петром Фроловым отвратила его от этого…

Не забывают Афанасия Марковича и другие воспитанники. Пишут письма, шлют приветы и сердечные слова благодарности. Встали хлопцы на ноги, обзавелись семьями, работают, как положено. И все чисто!