Фронт до самого неба (Записки морского летчика)

Над перевалами

В середине августа 1942 года горнострелковые части 49-го корпуса вермахта захватили важнейшие перевалы Центрального Кавказа — Санчаро, Клухорский, Марухский, — а также несколько перевалов Эльбрусской горной гряды. Нависла угроза над Сухуми и Кутаиси. Благодаря срочно принятым мерам враг был остановлен. Дальнейшие усилия наших войск направлялись на то, чтобы отбросить противника обратно за перевалы.

Военный совет Закавказского фронта поставил перед авиацией Черноморского флота задачу систематическими бомбардировочными ударами воспрепятствовать закреплению гитлеровцев, не допустить переброску подкреплений их прорвавшимся частям. Командующий 46-й армией генерал-майор Леселидзе специальным приказом определил способы обозначения наших войск, целеуказания, опознавательные сигналы.

Резко пересеченная лесистая местность и прерывистая линия фронта сильно затрудняли действия авиации. Личный состав нашего полка опыта ведения боевых действий в горах вообще не имел. Потребовалась дополнительная подготовка летчиков и штурманов в ходе боевых действий. [139] Перед каждым вылетом полк получал от штаба армии задачу с конкретным указанием целей, основных ориентиров, начертания линии фронта. Получив эти данные, штурманы тщательно изучали по карте район удара, маршрут. Объекты ударов находились на высоте шестьсот — две тысячи восемьсот метров над уровнем моря. Бомбежка осуществлялась с нескольких заходов. Первый заход пристрелка, остальные — на поражение.

7 сентября было приказано нанести удар по живой силе и технике врага в селении Псху. Экипажи 36, 40 и 5-го гвардейского авиаполков совершили сорок самолетовылетов. В результате было уничтожено не менее четырехсот солдат и офицеров противника, взорван склад боеприпасов, разрушены оборонительные сооружения. Вслед за бомбовым ударом наши наземные войска освободили это селение.

По отзывам командования 46-й армии, действия авиации в этот период решали успех сухопутных войск. Стоит отметить хотя бы психологическое воздействие наших ударов на гитлеровцев. При бомбежке фугасными бомбами в горах поднимался немыслимый грохот, который длился двадцать — тридцать минут. Обвалившиеся скалы загромождали дороги, камни обрушивались на головы оглушенных фашистов…

Однажды мы заступили на боевое дежурство. Предполагалась разведка в море, но задания не поступало, и несколько экипажей, собравшись у нашей «семерки», вели оживленную беседу. Особенно разговорчивым был молодой штурман сержант Евгений Джинчелашвили, а попросту Джан. Он сегодня летел со мной, в свой первый боевой вылет, вместо заболевшего Никитина. Джан был в ударе и забавлял нас, рассказывая смешные истории, расхваливая на все лады свою солнечную родину.

— Па-а-сматри, какая красота вокруг! А воздух? Его же пить можно, есть! Одним воздухом можно питаться! Верь слову!

— Значит, с завтрашнего дня ты будешь передавать свой паек мне, — послышался сзади знакомый голос.

— Коля? Панов! — раздалось сразу несколько голосов.

— Что, не узнали?

— Как тебя не узнать! По одному трепу…

— Ну, в трепачах у вас, кажется, и без меня недостатка нету. [140]

Поздравив стрелка с возвращением, я предложил ему отдохнуть.

— Нет, командир, хватит, наотдыхался! Чуть с тоски не помер. Разрешите лететь!

— Ну что ж, готовься!

Немного погодя, подошел командир полка:

— Разведка отменяется. Летим бомбить минометную батарею и мортиры на Санчарском перевале. Я, вы и Балин. На подготовку сорок минут.

Техсостав принялся за подвеску бомб, мы со штурманами разобрали предстоящий вылет, установили порядок бомбежки.

— Джан, со сбросом не спеши, — предупредил я. — Осмотрись, выбери наиболее важную цель…

— Будет порядок, товарищ командир! Не беспокойтесь!

Это, конечно, хорошо, что он так в себе уверен. Но еще лучше бы было, если бы в нем был уверен я. Первый боевой вылет, а цель, считай, точечная…

— На маршруте будем вписываться в рельеф местности, — проинструктировал нас майор Ефремов. — Удар наносить с трех заходов, посамолетно, с малой высоты. Для подавления цели использовать и пулеметы…

После взлета командир полка затягивает первый разворот, и мы с Балиным успеваем пристроиться к нему. С набором высоты летим вдоль побережья на Гудауту. Чтобы ввести в заблуждение посты наблюдения противника, заходим к перевалу Санчаро не с юга, а с севера. Миновали Сухуми. Я лечу с принижением на интервале двадцать — тридцать метров от ведущего. Вдруг замечаю под фюзеляжем машины Ефремова разноцветные светлячки. Скользя, они подбираются к бомбам на внешних подвесках. Никак не могу сообразить, что это такое…

Слышу доклад Панова:

— Командир! К нам пристроился «И-шестнадцать» и обстреливает ведущего!

Черт возьми, пулеметные трассы! Поворачиваю голову вправо — в самом деле «ишак» врезался в наш строй.

— Разрешите, чесану по нему, чтобы опомнился!

— Только не по мотору! Дай впереди заградительную очередь.

Панов выпустил трассу, она прошла перед самым носом истребителя подействовало. «Ишачок» стремительно развернулся и ушел в сторону берега. Потом узнали, что [141] это была машина из авиаполка, несколько дней назад перебазировавшегося для прикрытия сухумского порта. Горячий, но неопытный летчик принял наши машины за немецкие Хе-111, силуэтом напоминавшие ДБ-3ф.

Всякие случайности возможны на войне. Но страшно было подумать, что из-за этой ошибки мы могли лишиться своего командира полка, ветерана морской авиации, одного из тех, кто в сорок первом бомбил Берлин…

Повернув от Сухуми на север, снизились и летели над самыми вершинами елей и кедров. Наш выход на цель явился полной неожиданностью для немцев, их зенитки не успели сделать ни одного выстрела. На переднем крае наших войск были выложены белые полотнища — опознавательный знак, обозначавший, что позиции противника в пятистах метрах впереди.

Мой штурман стал заметно нервничать. Ежесекундно просил довернуть то вправо, то влево.

— Не волнуйся, спокойнее, — пытался советовать я.

Но уже чувствовал, что промажем.

Так и получилось. На первом заходе проскочили цель.

— Один — ноль, в пользу фрица, — невесело пошутил Панов.

Ефремов и Балин отбомбились нормально. Противник опомнился, открыл огонь.

— Ты хоть цель-то видел? — спросил я штурмана.

— Видел… Теперь они от меня не уйдут!

На втором заходе Джан сбросил бомбы прямо на батареи мортир. Черные султаны дыма закрыли их огневые позиции.

— Молодец, штурман!

— Спасибо, командир!

Под огнем вражеских зенитчиков делаем третий заход на минометы. И эту серию Джинчелашвили положил удачно. Азартный парень! Хороший получатся штурман. Зашли еще раз, и последние бомбы легли в расположение батарей. Лубинец и Панов поливали перевал из пулеметов, настигая разбегавшихся гитлеровцев.

Боезапас кончился, можно возвращаться домой.

— Как впечатление, Джан?

— Нормально.

Ишь ты, какой стал солидный! Но мы-то знаем, что сейчас творится в твоей душе. Первый боевой вылет, первая удача, на миг утраченная и вновь обретенная уверенность в себе…[142]

— Смотри за ориентирами, — напоминаю, как бы напомнил и Димычу.

— Есть!

Ну вот. Никакой обиды, никакого балагурства. Великая школа — бой.

После разбора Ефремов подошел ко мне, протянул руку.

— А тебя должен поблагодарить особо.

— Панова благодарите, товарищ майор. Он первый понял, в чем дело.

— Ну и Панова. Если б не вы, мог бы срезать меня тот «ас». Сам виноват, увлекся маскировкой подхода. А летчик должен видеть вокруг на все триста шестьдесят градусов…