GA 149. Христос и духовный мир

Вторая Лекция

Мои милые друзья теософы! Если мы вспомним снова мысли вчерашнего исследования, то мы сможем выразить их, сказав, что век в начале нашей эры всеми способами старался понять из сокровищницы своей мудрости Мистерию Голгофы, и что при этом эта мудрость натолкнулась на самые большие затруднения. Мы должны еще немного остановится на этом явлении, потому что без истинного понимания того, почему было необходимо непонимание того, что совершилось путем Мистерии Голгофы, — без понимания этого явления было бы невозможно охватить в настоящем свете важный факт последующих веков: возникновение идеи Грааля, которого как раз в ходе нашей мысли надо будет коснуться в немногих словах. Именно когда мы смотрим на самое значительное, мудрое направление эпохи начала нашей эры, на гностиков, мы, в смысле вчерашних исследований, можем увидеть, с одной стороны, как глубоко проникают, как грандиозно гениальны их идеи, направленные на то, чтобы Сына Божия включить в мощную Мировую картину. Но если мы смотрим исключительно на то, что оказалось ныне уже возможным для нас найти из духовной хроники времен относительно этой Мистерии Голгофы, то мы должны все же сказать, что с понятиями и идеями гностиков не предпримешь ничего путного. И мы видим это особенно ясно, когда взираем на различные представления, создавшиеся у гностиков относительно явления Христа в Иисусе из Назарета. Были люди, которые, исходя из гнозиса, говорили себе: «Да, это существо Христа является существом, превосходящим все земное, коренящимся в духовных царствах. Подобное существо лишь временно может находиться в теле, которое является телом человека, как тело Иисуса из Назарета». Гностики, говорящие себе таким образом, угадали именно то, что ныне мы должны постоянно снова и снова подчеркивать, что воистину в продолжение трех лет Существо Христа временно, преходяще обитало в теле Иисуса из Назарета. Однако здесь эти гностики не могли справиться с тем, каким образом это существо Христа жило в теле Иисуса из Назарета, потому что этим гностикам прежде всего не была ясна тайна самого этого тела Иисуса из Назарета; они не знали, что в этом теле жило «Я» Заратустры, что три тела Иисуса Назорея были таковы, что в своем сочетании они представляли такую человеческую субстанцию, какая никогда прежде не воплощалась на земле во плоти. Эти гностики не видели всего отношения Христа и двух мальчиков Иисусов. Поэтому им всегда представлялось неудовлетворительным то, что могли сказать они сами, или, скорее, их последователей скоро перестало удовлетворять то, что они могли сказать о временном пребывании Христа в теле Иисуса Назорея. Гностики по–своему коснулись также и рождения, этой мощной Мистерии развития человечества. Правда, гностики знали, что то, что привело к необходимости явления Христа на Земле, связано с прохождением через плотское зачатие, но они не могли вполне уяснить себе, как поставить в связь мать Иисуса из Назарета с рождением Христа Иисуса. Тех же, которые старались разрешить эту задачу, — были и такие — тех, собственно, мало понимали. Были также гностики, которые, из–за этих только что описанных затруднений, совершенно отрицали явление Христа на Земле во плоти, которые представляли себе, что на Земле до и после смерти на Голгофе находилось призрачное тело, то есть то, что мы бы назвали астральным телом, которое действительно являлось то там, то здесь, но которое не было физическим телом. Благодаря тому, что представлялось затруднительным составить себе представление о том, как может Христос соединиться с плотским телом, благодаря этому говорили, что Он вообще не соединялся с таким телом, что было Майей, если люди думали, что Он жил в плотском теле. Также и это не нашло признания; так что всюду мы видим, как гностики стараются, так сказать, осилить своими понятиями и идеями самую великую проблему исторического земного развития, но как их понятия и идеи оказываются в известном отношении недостаточными; они оказываются как бы бессильными по отношению к тому, что совершилось.

Нам придется еще говорить о том, каким образом Павел пытается справиться с этой проблемой; сначала же не будет излишне, если мы уясним себе по какой причине, собственно говоря, должно было так сказать, по необходимости возникнуть подобное непонимание. Если путем того, что дает нам духовное исследование, мы поставим себе ряд вопросов, а затем постараемся найти на них ответы, то нам — хотелось бы сказать — пока что отвлеченно уяснится, что, собственно, является данным.

Можно, например, спросить так: «Если век Христа Иисуса столь мало был способен понять Его Существо, то был ли в состоянии понять Его другой век?» Если поставить себя на место душ людей разных эпох, то, как духоиспытатель, приходишь к странному результату. Прежде всего можно перенестись в души великих учителей Индии, индийской культуры, которая была первой культурой послеатлантической эпохи. Как уже мы часто на то указывали, мы стоим здесь, исполненные глубочайшего удивления перед всеобъемлющей и глубокопроникающей, всюду пронизанной ясновидящими проблесками мудростью святых индусских Риши древности. Мы знаем, что в души этих великих учителей своей эпохи вошли тайны мира, которые были утеряны познанием мудрости позднейших эпох. И если, насколько можешь, перенесешься ясновидящим сознанием в душу такого великого учителя древней Индии, то надо сказать: «Если было бы возможно, чтобы существо Христа явилось на Землю в то время, скажем, среди святых Риши, то мудрость этих Риши в высшей степени была бы способна понять существо Христа, тогда не возникло бы затруднений, знали бы, в чем дело». И так как, собственно говоря, совершенно невозможно высказать как следует в отвлеченных словах такое значительное явление, как только что описанное, то позвольте мне, мои милые друзья теософы, нарисовать картину.

Я хочу сказать, что если бы святые Риши древней Индии узнали сияние мудрости, пульсирующей в мире, мудрости Логоса в человеке, то они воскурили бы Логосу свой жертвенный фимиам, символ признания Божественного, которое врабатывает себя в сферу человечества. Но это существо Христа в то время не смогло бы найти для Себя тела. Тела того времени были бы неподходящими для Него. Итак, Оно не могло — причины этого мы приведем после — явиться в ту эпоху, в которую существовали все способности для Его понимания.

И если мы пойдем дальше и перенесемся в души древней культуры Заратустры, то мы можем сказать: «Положим, эти души культуры Заратустры не были более снабжены теми высокими средствами древнеиндийской культуры, но они поняли бы что Дух Солнца намеревается вселиться в человеческое тело, и они были бы в состоянии понять согласованность подобного факта с Духом Солнца». Если бы я захотел выразить это снова в картине, то я должен был бы сказать: «Ученики Заратустры сияющим золотом, символом мудрости, воздали бы честь своему Духу Солнца в человеке».

Если же мы пойдем еще дальше, в период халдео–египетской культуры, то обнаружим, что опять–таки уменьшилась возможность понимания Христа Иисуса, но она не была еще настолько ничтожна, как в четвертом послеатлантическом культурном периоде, в греко–латинском, когда даже гнозис не был достаточно силен, чтобы понять это явление. Поняли бы, что явилась Звезда из духовных высот и родилась в человеке. Значит, хорошо бы поняли божественно–духовное происхождение из внеземных сфер и жертвенно воскадили бы миро. И если мы перенесемся в души тех, которые по библейскому преданию приходят в лице трех Волхвов, являющихся хранителями сокровищ, происходящих от трех послеатлантических культурных эпох, то сама Библия указывает нам на то, что хотя бы тем, что при рождении ребенка Иисуса появляются эти три Волхва, выказывается известное понимание. Однако одно бросается нам в глаза, о чем, быть может, лишь немногие подумают ныне: что именно по отношению к этим трем Волхвам Библия оказывается в странном положении. Ибо не намерена ли Библия сказать нам: «Это три значительных мудреца, которые познали уже при рождении в чем дело?» Но хотелось бы спросить: «Куда же потом деваются эти три мудреца?» Что, собственно, стало потом с их мудростью? Имеется ли у нас в понимании явления Христа что–либо, что можно отнести к этим трем Волхвам Востока? — Как сказано, мы хотим предложить это лишь как вопрос. Это один из тех многочисленных вопросов, которые, несомненно, должны быть предложены по отношению к Библии и которые станут более важными, чем все педантичные критики Библии XIX столетия.

И если теперь мы войдем в четвертую послеатлантическую эпоху, то можем сказать о ней одно: теперь имеется тело, в котором может воплотиться Существо Христа. Этого тела не было в первую, вторую и третью послеатлантическую эпоху; теперь же оно имеется, но теперь у людей нет возможности понять то, что совершается, действительно проникнуть в него пониманием. Не правда ли, необычайное явление? Ибо тем самым встает перед нашей душой факт, что Христос появляется на Земле в век, который менее всего способен понять Его. И если смотреть на последующие века и обратить особое внимание на богословские идеи вновь создающиееся в последующие века, чтобы понять Существо Христа Иисуса, то находишь резкое разделение знания и веры, то есть полный отход вообще от знания Сущности Христа Иисуса — не говоря совсем уже о новейшем времени, которое вплоть до наших дней оказалось совершенно бессильным по отношению к этому явлению. Итак, замечательное явление. Христос рождается именно в тот век, которой менее всего способен понять Его; и если бы развитие человечества было поставлено в зависимость от того, чтобы Христос действовал на Земле путем разумения человеческих душ, то — надо сознаться — по отношению к этому воздействию дело обстояло бы, право, весьма грустно. Быть может, скажут, что это слишком сильно сказано, но все же, ради того, чтобы меня не поняли превратно, хочется сказать одно: тому, кто с точки зрения духовной науки глядит на богословско–духовное развитие, связанное с явлением Христа, тому, собственно говоря, представляется, точно богословское развитие поставило себе задачу как можно больше способствовать тому, чтобы ставить одну за другой преграды пониманию существа Христа. Ибо, как представляется, эта богословская ученость все более и более удаляется в своем течении от такого понимания. Это сказано несколько радикально, но тот, кто захочет войти в рассмотрение этого коренного суждения, тот уже сможет уяснить себе смысл этих слов.

Однако раскрытие высказанной этим самым загадки, в сущности, совсем не так легко, и, сознаюсь, мои милые друзья теософы, в течение времени я испытал самые различные пути изысканий духа, чтобы подойти к этой загадке. Понятно, что — по недостатку времени — не может быть речи об этих различных путях. Но мне хотелось бы коснуться сегодня одного из этих различных путей. Это путь, который касается весьма замечательного явления духовной жизни начала нашей эры, а именно путь затрагивающий изложение жизни сивилл.

Эти сивиллы замечательное явление с весьма своеобразным пророческим характером. Внешняя наука не может даже объяснить, из какого языка происходит слово «сивилла». Если прежде всего мы взглянем внешне на то, что, собственно, довольно подробно передается о сивиллах внешними документами, то мы можем сказать, что приходится отметить сейчас в начале жизни сивилл весьма замечательное явление. Сивиллы появляются примерно в восьмом веке из Эритреи в Ионии — первое место сивилл, откуда первые сивиллы, так сказать, высылают в мир свои самые разнообразные пророчества, которые, даже в том виде, в каком они передаются нам, показывают, что эти изречения сивилл происходят из удивительных подпочв душевной жизни и жизни человеческой сущности. Как бы из хаотических подпочв душевной жизни извлекают эти сивиллы всевозможное, что они могут сказать тому или иному народу о будущем земного развития, прежде всего главным образом то, что могут сказать ужасающего, но иногда и хорошего. Как сказано, далеким всему тому, что называется упорядоченным мышлением, — словно исходя из хаотических подпочв души, — выталкивается из сивиллы то, что она говорит, таким образом, что, когда теперь впоследствии судишь о ней путем духовной науки, то почти у каждой сивиллы видно, как она подходит к человечеству, исполненная проодухотворенным фанатизмом, и хочет навязать то, что имеет сказать людям. Она не ждет, пока ее спросят, как ждет со своими пророчествами греческая Пифия, нет, она выступает, собирается народ и, как бы насильно навязываясь, звучат изречения сивилл о людях, народах, земных циклах. Я сказал, что замечателен тот факт, что они исходят из Ионии; потому что одновременно из Ионии берет свое начало греческая философия, та мудрость, которая, начиная с Фалеса и Аристотеля и вплоть до римского времени, всецело исходит из упорядоченной душевной жизни человека, из того, что противоположно хаосу, что в душевной жизни выискивает все то, чего могло достичь в ясных, светлых, светозарных понятиях. Из Ионии исходит философия ясного, светлого, хотелось бы сказать, небесного, каковой она становится затем у Платона. И словно ее тень, являются сивиллы со своими духовными произведениями, исходящими из душевного хаоса, иногда явственно предвещая такое, что потом исполняется, иногда же такое, что приверженцы сивиллизма должны подделать, чтобы было возможно говорить о его осуществлении. А затем мы видим, как этот сивиллизм распространяется все далее, захватывая Грецию и Италию, словно тень мудрости сопровождая весь четвертый культурный период. Нам рассказывают о самых различных видах сивилл, и мы видим, как сивиллизм распространяется даже вглубь самой Италии. Он поднимается постепенно до того времени, когда происходит Мистерия Голгофы. Мы видим, как он охватывает своим влиянием римских поэтов, как он вкрадывается даже в стихи Вергилия, как даже умные люди стараются устроить жизнь, согласуясь с изречениями сивиллы. — По так называемым Книгам Сивилл, к которым обращаются за советом, видно, какое значение придается тому, что изрекается сивиллами. И опять–таки мы видим и во внешнем мире, что в изречениях сивилл смешиваются удивительно хаотично самое проодухотворенное с самым шарлатанским. А затем мы видим, как этот сивиллизм касается даже христианства. Ведь еще в гимне Фомы Челанского навстречу нам звучит: «День гнева, о, день, приведший век сей к уничтожению, по свидетельству, как Давида, так и Сивиллы»…

Значит, даже вплоть до времени развития христианства некоторые души считаются с сивиллами и их изречениями, особенно с теми, которые относятся к уничтожению старого и приближению нового миропорядка. Итак, можно сказать, что в продолжение многих–многих веков, даже в продолжение всей четвертой послеатлантической эпохе, и бросая, хотя уже и не сильно, свои лучи в пятую эпоху, встречаемся в развитии человечества с сивиллами. Лишь тот, кто, находясь во власти рационалистических представлений современности, не хочет обращать внимание на подобные вещи, лишь тот может упустить из виду, сколь глубокое влияние имел именно сивиллизм на тот мир, в пределах которого распространилось христианство. То, что ныне передается как история, во многих отношениях является, как я уже не раз высказывал, принятой басней, особенно там, где дело касается вещей духовных по своему свойству. Вплоть до позднейших веков все представления в самых широких слоях народа были гораздо более, чем думают, во власти того, что исходило от сивилл. Этот мир сивилл — это замечательное, загадочное явление, которое включено в четвертую послеатлантическую эпоху.

Нас должно интересовать, что, собственно, происходит в душах этих сивилл, ибо приходится опять–таки путем нашего духовного исследования, извлекать подобные вещи из того, что ныне покрыто, так сказать, слоем материалистической духовной культуры и что мы не можем даже использовать, пока оно покрыто подобным наслоением, что мы должны обновить путем того изыскания духа, каким мы обладаем в наш век. Все же можно обратить внимание на то, что в сравнительно не так отдаленные времена сущность сивиллизма не была еще столь забыта, как в наше время, ведь у нас имеется, хотелось бы сказать, полный значения документ, который указывает нам на существование предания о значении сивиллизма. Быть может, мы не всегда рассматриваем этот документ в этом смысле, но все же этот смысл в нем содержится и должен был бы побудить людей задуматься. Он содержится в великом произведении Микеланджело, в том великом произведении, где он изображает не только развитие Земли и человечества, но где он изображает пророков и сивилл. И, рассматривая эту картину, не следовало бы упускать из виду, как Микеланджело изображает сивилл, и особенно, как он резко отличает сивилл от пророков, потому что, если рассматривать совершенно непредвзято, то в этом противопоставлении выдвинуто нечто такое, что опять–таки можно увидеть и путем духовной науки о различных тайнах четвертой послеатлантической эпохи, в которую включена Мистерия Голгофы.

Прежде всего мы видим тут изображения пророков Захарии, Иоиля, Исайи, Иезекииля, Даниила, Иеремии и Ионы, которые как произведение искусства достойны удивления, И включенными в этот ряд пророков, мы видим сивилл: Персидскую, Дельфийскую, Эритрейскую, Ливийскую и Кумскую сивиллу. Если мы посмотрим на этих пророков, то более или менее у всех у них есть в характере нечто, что уже сейчас же выступает у Иеремии, но что является особенно значительным у Захарии: это люди глубокомысленные, по большей части погруженные в книги или подобное, спокойно воспринимающие упорядоченной душой то, что читают или чему дают, кроме того, влиять на себя; то, что живет спокойно в душе, это выступает также и на лицах этих пророков. Небольшим исключением является Даниил, но также лишь кажущимся исключением, — Даниил, стоящий перед книгой, которая покоится на спине мальчика, и имеющий в руке нечто чем писать, чтобы записать то, что он читает, в другую книгу. Легкий переход от вдумчивого восприятия мировых тайн к записыванию их, в то время как остальные пророки остаются погруженными в думу и вполне преданы бесстрастной спокойной душой тайнам мира. Во всех них — это следует запомнить — мы видим, что они погружены в сверхземное, что их душа покоится в духовном и старается, исходя из духовного, исследовать человеческое становление. В них мы видим, что они своими мыслями возвысились над тем, что их непосредственно окружает, превзошли то, что содержится в человеческих страстях, в фанатизме и в экстазе, происходящем от фанатизма и человеческой страсти, что они возвысились не только над тем, что человек видит, но и над тем, что он переживает в себе, поскольку он является на земле человеком. Вот в чем великое в этом изображении пророков Микеланджело.

Теперь обратимся к изображению сивилл. Здесь прежде всего Персидская сивилла, около пророка Иеремии, составляя удивительный контраст с глубокомысленным отношением Иеремии; она словно хочет навязать человечеству то, что только что узнала, — вот так поднимает она руку, словно, следуя примеру плохих ораторов, хочет она непосредственно доказать то, что имеет сказать, — хочет доказать всеми силами, и словно благодаря своей фанатической страсти она совершенно не в состоянии поступить иначе, как дать влиться в доказующую руку тому, в чем она хотела бы убедить все человечество. Затем обратимся к Эритрейской сивилле. Здесь мы чувствуем, как она связана с тем, что из тайн элементов земли может, так сказать, дойти к человеку. Над головой у нее лампа, нагой мальчик зажигает лампу факелом. Как можно яснее выразить мысль, что вот человеческая страсть зажигает то, что она, исходя из неосознанных сил души, хотела бы насильно привить человечеству как пророчество. Пророки своей душой преданы в духе Извечному, сивиллы же завлечены всем земным, поскольку земное раскрывает душевно–духовное. Особенно сильно показывает это Дельфийская сивилла — мы видим, как даже волосы ее сдуваются ветром в одну сторону, как этот ветер вздувает даже синеватую вуаль, так что элементу воздуха она обязана тем, что имеет передать. В этом дуновении ветра, который насквозь продувает волосы и вуаль сивиллы, мы встречаемся с тем, что земля хотела тогда открыть устами сивиллы, убеждая силою. А затем идет Кумская сивилла. Она говорит с полуоткрытым ртом, как бы запинаясь, как бы из бессознательного произнося, запинаясь, пророчество, — вот как представляется она нам. Ливийская сивилла охватывая быстро, как бы оборачиваясь, нечто, в чем она может прочесть тайны — приблизительно так… (по–видимому делается какой–то жест, показывающий, как именно (прим. издателя)). В этих сивиллах все, так сказать, отдано непосредственному элементу земли.

В то время, когда могли, как это для того века само собою разумеется, гораздо лучше, чем в позднейшие времена, где нам служит более понятие, идея, выразить в живописи, в искусстве то, что имели сказать, — в те времена многое вверено именно таким документам.

В чем же состоит своеобразие природы сивилл? Что они такое, собственно говоря? Что означает их пророчество? Надо глубоко проникнуть — хотелось бы сказать — в тайны развития человечества, если хочешь узнать, что происходит в душах сивилл. Спросим себя ради этого еще раз, мои милые друзья теософы: «Почему же древнеиндусские Риши смогли бы так легко постичь Христа Иисуса своей, для нас еле постижимой, мудростью?» — Это тривиально, но все же это истинно: именно потому, что они обладали необходимой мудростью и понятиями, которых не было у четвертого послеатлантического культурного периода. Они обладали всем тем, чего страстно желали и гностики, а также и агностики, и отцы церкви, как их называют. Они обладали всем этим, но как обладали они им? Не в виде выработанных идей, не так еще чем–нибудь, что они, как, например, Платон или Аристотель, выработали как идеи, но так, словно по вдохновению, по инспирации, имели как нечто, что стояло перед ними во всей силе как конкретная инспирация. Их астральное тело захватывалось тем, что вливалось из вселенной, и из воздействия Космоса на их астральное тело происходили понятия, которые затем смогли бы, словно волшебством, выставить перед их душой Существо Христа Иисуса.

Хотелось бы сказать, что людям это было дано, они не заработали себе это, оно пришло точно излучаясь из глубин астрального тела, и излучилось оно в чудесной ясности из астрального тела святых Риши и их учеников и, в сущности, из всей сопринадлежащей им древнеиндийской культуры первого послеатлантического культурного периода, и эта способность все более убывала, но обнаруживалась еще и во втором и третьем культурном периодах и сохранилась, как остаток, до четвертого культурного периода. Но как? В виде чего? Если бы мы исследовали, каковым оно было еще в третьем культурном периоде, то мы бы нашли, что по крайней мере те, которые поднялись на высоту своего времени, — а в те времена среди образованных людей таковых было в процентном отношении куда больше, чем ныне, — что эти люди обладали понятиями о соотношениях внеземного, о том, что представлялось символически на звездном небе. Они могли читать в движениях звезд тайны мирового бытия. Если бы Христос Иисус появился на Земле, то третий послеатлантический период, безусловно, познал бы из звездных письмен, в чем здесь дело. Но в том–то и состояла неизбежная судьба, как мы уже не раз устанавливали в принципе относительно развития человечества, в этом была неизбежная судьба, что в человеческом астральном теле все более скрывалась во внутрь способность соприкасаться таким образом, путем живых картин, с тайнами мира. Эти картины становились все хаотичнее и хаотичнее. То, что входило таким образом в человеческую душу, служило все менее и менее основанием — я не говорю, что оно совершенно перестало служить основанием, — но оно все менее и менее служило основанием того, чтобы изведать подлинные мировые тайны.

Итак, произошло то, что создалось двоякое: с одной стороны мир понятий, ну, скажем, Платона и Аристотеля, мир идей, самый — хотелось бы сказать — разреженный мир духа, духовный мир, в котором менее всего еще содержится духа, в котором содержится дух, непосредственно воспринимаемый и изведываемый из самого «Я», не приходящий более из астрального тела. Ибо в этом и есть характерное греческой философии. что в ней впервые дух выявляет себя, исходя из «Я», выявляет себя так, как он может выявить себя, исходя из «Я», совершенно ясными, но все же далекими от собственной жизни духа понятиями. Но только греческий философ, отличаясь в этом отношении от новейшего философа, чувствовал еще, что мысли происходят из духовного мира, в то время как новейший философ должен был по необходимости стать сомневающимся скептиком, потому что он не чувствует более живой связи своих мыслей с тайнами мира. В новейшее время уменьшилась способность говорить: «То, что я мыслю, мыслит мировой дух во мне». Как я старался показать в «Пороге духовного мира», необходимо в настоящее время прийти к обретению доверия к мышлению, прийти хоть отчасти путем медитации, обрести то доверие к образованию понятий и идей, которое греческому философу давалось наивно, потому что он мог свои мысли считать за мысли самого мирового духа. Значит, то, что подошло к человечеству в греческой философии, было как бы самой внешней кожей мирового духа, но все же это было кожей, пронизанной живой жизнью мирового духа. Они это чувствовали. Второе, оставшееся с древних времен, было атавистично, было неким наследством, и сохранилось оно наиболее, пожалуй, явным образом в пророчестве сивилл, которые, так сказать, дали еще восстать из хаоса своего мира тем силам человеческой души, которые действовали гармонично во вторую и третью послеатлантические эпохи и которые приносли теперь лишь хаотичные порывы духовного мира.

Примем во внимание гипотезу, которая, быть может, дозволительна в настоящей связи, гипотезу, которую можно выразить так: «Что случилось бы, если бы Христос не пришел и если бы также не пришли никакие греческие философы?» Тогда человечество было бы обречено продолжать существовать с тем, что у него имелось как наследие, с тем, что уже в четвертый послеатлантический период дошло до ступени сивиллизма. Представьте себе все это просто развивающимся на Западе дальше без Импульса Христа и без философии и без основывающейся на ней науки, тогда перед нами встанет духовный хаос Запада, то, чем он бы стал без Христа и без философии. Вот что должно было бы произойти из того, что совершалось в душах сивилл. Но силы продолжают действовать и впоследствии, и если средствами духовной науки исследовать именно эту элементарную силу, путем которой выявляются в ветре, воде и огне живущие, так сказать, в непосредственном окружении Земли духовные Власти, и если исследовать, как они вкоренились в человеческой душе, — если, главным образом, исследовать силу, с которой эти духи ветра, огня, воды и земли овладели бы душами людей, тогда получишь понятие о том, как из старого способа познания мира, существовавшего в первый, второй и третий послеатлантический периоды, исчезли бы, правда, гармония и порядок, но как сами эти силы все же остались бы еще в человеческих душах. У человеческих душ не было бы больше способности действительно восстановить в своих душах связь с великим явлением вселенной, но они могли бы создать связь с духами ветра и других стихий.

Понимание может проникнуть в нашу душу, когда мы теперь снова помыслим о том, что мы говорили о ясновидчески настроенной душе, что она может перенестись в мир мыслей греков и римлян, а затем узрит мир со Звездой, о которой мы говорили. И в рассеянной по всей этой углубленности греческой мысли мы видим ту глубину, которую представляет собою гнозис. Но когда мы взираем на него с тем, что нам ныне должна дать теософия, собственно говоря, бессильные понять то, что должна означать Звезда, от которой мы отделены тремя мирами, — когда мы допросим гностиков, познали ли они то, что тогда произошло в историческом развитии Человечества… Тогда мы, стоя даже на почве теософии, не сможем получить от гностиков ответа, так как он нас никогда не смог бы удовлетворить, не внес бы ни малейшего света в то, что в данное время открывается ясновидящей душе…

Я не считаю, что сегодняшним рассмотрением я дал вам объяснение чего–то. Чем больше вы почувствуете, что то, что я вам высказал, не есть объяснение, чем больше вы почувствуете, что я, собственно говоря, нагромоздил перед вами одно противоречие на другое и показал лишь один оккультный опыт, восприятие Звезды, тем лучше вы меня на сегодня поняли. Я бы очень хотел, чтобы вы ясно почувствовали, что нечто появилось в мире в начале нашего летоисчисления, от чего человеческий рассудок отстоял очень, очень далеко и все же испытал его воздействие, — вот что я бы хотел, чтобы вы почувствовали. Что эпоха исходной точки нашей эры является большой загадкой — вот чего я желал бы, чтобы вы почувствовали, чтобы вы ощутили, что в развитии Человечества нечто происходит, что в греко–римском мире сперва проявляется как углубление мысли, но что самые первопричины этого лежат глубоко в том, что так загадочно. В потаенных мирах ищите то, что проявляется в Майе, в физически–чувственном мире, как углубление греко–римской мысли. И не идею, не самое объяснение всего этого, а только постановку загадки, — вот чего я добивался сегодняшними обсуждениями, которые мы продолжим завтра вечером.