Гадкий утенок, или Повесть о первой любви

Глава 12

«И на фига он мне сдался?» — Шурочка открыла глаза и первое, что вспомнила, — Женьку Линева. По привычке примерила на него корону принца — нет, не то. Вчера они долго жгли угли, потом пекли картошку, потом ее ели и разжигали новый костер. Благо, за дровами далеко не надо ходить — студенты на костры изводили поленницу соседнего Дома быта. Женька все время рассказывал что-то про Колыму, про золото Матросова, про какие-то драги и старателей. Он, оказывается, в Томск приехал учиться с севера. Вырос там в каком-то поселке, судя по его рассказу, самом райском месте на земле: «Талая называется. Он как город, только маленький, на две тысячи человек. И там курорт построили на источниках. Налимы там в речке водятся, знаешь какие! В двенадцать лет такого на жерлянку поймал — на плече нес, хвост по земле волочился. Жимолости, смородины, брусники — море, за два часа ведро собрать можно. А грибы какие! Аж над березами и осинами торчат. Потому что деревья — карликовые!»

Шурочка слушала Женьку вполуха и смотрела на языки пламени, как бы сжигая вслед за письмом все, что с ней приключилось за последнюю неделю. Шурочка посидела у костра часа полтора, потом Женька окончательно утомил ее своей пьяноватой болтовней — тоже ведь отхлебнул из общей бутылки, — и она отправилась спать. У танцплощадки наткнулась на девчонок, и Элька ей сказала: «Шурочка, ты просто становишься роковой женщиной. Вон, Линева у Любы отбила». А Ира Зинченко добавила: «Это он спьяну отбился. А назавтра, как Борюсик, имени Шуркиного не вспомнит». Язва!

Утром Шурочка вышла на улицу. Под липой чистил зубы Женька.

— Привет! — сказала Шурочка, и он неопределенно кивнул.

«Так! Это что же, права Ирка, получается? И этот теперь еле здоровается? Я что, действительно, только пьяных интересую?» Шурочка разозлилась. В конце концов, она тут вторая красавица, ясно! И не позволит так с собой обращаться!

— Жень, а ты знаешь, как меня зовут?

— Знаю. Александра. — Женька смотрел на нее с легким удивлением и выглядел комично из-за пасты, размазанной по подбородку и щекам. — А что?

— Так, — дернула плечом Шурочка и, гордо держа спину, пошагала к сортиру.

— Слушай, — сказал Женька, когда она вернулась под липу, — а ты почему сегодня не в столовке?

— А у меня выходной!

— Вот здорово, и у меня тоже! Пошли после завтрака по деревне гулять!

Какая она красивая-то, эта Гореловка! Шурочка впервые за те десять дней, что она здесь, обошла деревню от края до края. Длинная главная улица одним концом упиралась в небольшой луг перед лесом, вторым — в заросший травой овражек, за которым простирались совхозные поля. В промежутке помещались деревенская школа, библиотека, клуб, правление, столовая, амбулатория, детский сад и штук пятьдесят домов разной степени «новости». Попадались и слегка посеревшие, не так давно поставленные избушки, и уже совсем темные срубы, вырастившие в своих стенах как минимум одно поколение гореловчан. Две параллельные улицы были покороче. Женька с Шурочкой шли к овражку по второй улице, она красовалась новостройками, в том числе и такими новенькими коттеджами, в каком жила Лизавета.

— Вон, завтра буду работать в этом доме, — кивнул Женька на одну из новостроек.

— А что ты делаешь?

— Печнику помогаю. Степаныч печки кладет, я ему помогаю.

— А как печки кладут? Ты уже умеешь?

— Не, не умею пока. Я ему кирпичи подаю, приглядываюсь, штукатурить помогаю.

— А почему на зерносушилку не пошел?

— Да ну, несерьезно там. Я поработал пару дней — целый день слоняемся, как дураки, лопатой зерно ковыряем, с места на место перекладываем, пылью дышим. Местные парни уже к обеду бухие. По-моему, там совсем не нужна такая толпа работников. Как Степаныч позвал желающих к себе работать, я сразу попросился. Вон красота-то какая, жаль в сарае пыльном сидеть!

Красота вокруг была восхитительной. Сентябрь еще не наступил, но уже анонсировал начало осени, вывесив на эту тему объявление из желтых листьев берез и красных рябиновых ягод. Красного цвета в осеннюю гамму добавляли листья и ягоды ранеток — сибирских яблонек с мелкими, с вишню, плодами. Они были невкусными, вяжущими, горчили. Местные говорили, что их надо после первых заморозков брать — тогда сладкие будут. Дни пока стояли теплые, солнечные, дождик за все время только раз сбрызнул землю. Но по ночам уже прихватывало холодком. Хотя сейчас, в двенадцать солнце припекало так, что Шурочка скинула свитер, завязала его рукавами вокруг бедер и щеголяла в любимой синей трикотажной итальянской маечке. Женька закатал рукава своей гимнастерки до локтя и расстегнул ее почти до пупа.

— Давай руку, — сказал Женька Шурочке, помогая ей перебраться через черное месиво дороги. Грузовики не давали просохнуть проезжей части, перепахивали ее глубокими колеями, которые разрывали натоптанные тропочки. Шурочка оперлась на Женькину ладонь, хотя совершенно спокойно могла и самостоятельно перепрыгнуть через очередную колею. Крепкие шершавые пальцы обхватили ее кисть надежно и бережно да так и не отпустили. Шурочка скосила глаза: Женька шел с совершенно невозмутимым видом, будто просто забыл выпустить руку.

— Ты знаешь, — сказал он, — я сперва думал, что ты из местных. В столовке увидел, помнишь, ты суп пересоленный разливала, думаю, ничего себе какие девчонки в деревне водятся!

— Какие? — пококетничала Шурочка.

— Красивые. А потом смотрю, когда ты на танцы пришла, с нашими студентками болтаешь. Я видел, как ты с Перцем танцевала! Ну, думаю, вот это класс! Кто же их тут в деревне так танцевать учит!

— Так танцевать учат в институтском Доме культуры! А чего ж ты не подошел? Ты же сам меня в тот день на танцы звал!

— Ну, не мог я сразу подойти. Да и ты очень быстро исчезла. Потом драка эта… Меня Люба все подначивала: «Иди, разними, ты же мужчина!»

«Так он с Любой был!» — подумала Шурочка и, чтобы прогнать внезапную досаду, спросила:

— А зачем она тебя посылала? Там ведь мужики поздоровее тебя дрались?

— Да я сдуру похвалился, что был чемпионом по боксу у себя на Севере, а она хотела, чтобы я ей доказал.

— Ну, доказал?

— Да ну, зачем мне в пьяную драку вмешиваться? Тем более что Оксанка не пострадала. Да и разнималыциков и так было полно.

— А когда догадался, что я студентка?

— Да Вовка в тот же вечер сказал. Знаешь, странно, что я за целый год тебя не заметил. Девчонок твоих заметил и запомнил, а тебя — нет.

— И я! Вовку помню, Бабая помню да почти всех, кто приехал, помню, а тебя — нет.

— А ты с кем на лекциях сидишь?

— Да с девчонками и сижу!

— Странно, правда? — взмахнул Женька руками и выпустил Шурочкину ладонь, и ладонь сразу осиротела. Ну прижилась уже она в Женькиной руке! Уже познакомилась с ее теплом, с бугорками твердых мозолей, уже свыклась с ощущением надежности и защиты.

Они дошли почти до конца улицы, деревянные мостки-тротуары закончились, и буквально сразу у края тротуара в жидкой грязи лежала огромная свинья. Под ровной коркой черной грязи едва угадывался ее цвет: она была, скорее всего, розовая. По крайней мере, розовой оставались макушка, часть уха и кусочек расплывшейся в блаженной улыбке морды. Рыло свиньи лежало чуть ли не поперек натоптанной тропки.

— Во, кайфует, а! — позавидовал Женька и опять протянул Шурочке руку. — Держись, буду тебя через свинью переводить.

Они бочком-бочком, аккуратненько обошли щетинистый пятак — свинья приоткрыла глаза в белесых ресницах и похрюкала, мол, осторожно, граждане, на лицо не наступите, но не сдвинулась ни на сантиметр — и встали на краю овражка. Здесь он был чуть шире канавы, а метров через пять вправо овражек разрастался вглубь и в ширину.

По ту сторону оврага зеленел просторный луг, за ним желтело поле. На лугу паслись рыжие пятнистые коровы, на поле — одинокий шустрый трактор.

— Там Мишка сегодня работает, — сказал Женька, — я с ним подружился. Классный парень. И отец у него классный. Пошли к нему!

Женька спрыгнул в овраг и поманил Шурочку: «Давай, не бойся». Шурочка прыгнула следом, и он подстраховал, придержал за плечи и даже как будто слегка прижал к груди. Нет, показалось. Женька уже отпустил Шурочкины плечи, вскарабкался на другой склон овражка и тянул оттуда руку — влезай!

— Ой, — ойкнула Шурочка, выбравшись наверх, — я вся в репьях, как Жучка!

Репьи, мелкие и цепкие, часто-часто расселись на Шурочкиных красных трикотажных штанах. Расставаться с ними репьи соглашались, лишь по отдельности.

— Ну, елки-палки, это же мне на полчаса возни! А идти неприятно — колются! — пожаловалась она вслух. Лукавила. Не так уж они ее и донимали, эти колючки. Но очень уж повод был хорош: повертеться перед Женькой, повытягивать ножку, повыгибать спинку, рассматривая, что там у нее сзади.

— Жень, сзади много налипло?

— Нет, ниже колен только. Давай, помогу. Женька присел сбоку на корточки и начал выдергивать мелкие колючки, а Шурочка протягивала к нему ногу, отставив ее на носок и вытянув в струнку, как балерина. И чувствовала себя абсолютно счастливой.

Мишка-тракторист оказался высоким белобрысым парнем с простым лицом, на котором запросто отражались его эмоции. Радость от встречи с Женькой. Восхищение Шурочкой. Искренность, когда он позвал:

— Женька, мы сегодня баню топим. Хочешь, приходи. И девушку приводи.

— Пойдешь? — спросил Женька Шурочку на обратном пути к овражку — Ты любишь париться?

— Не-а, у меня голова сразу болит. Хотя помыться надо.

— Ну и пойдем вечером, помоемся.

— В смысле? Вместе, что ли? Ты что? — оторопела Шурочка.

— Почему вместе? Я — с Мишкой, ты — с сестрой его. Пойдешь?

Баня у Мишки оказалась не такой, как у Лизаветы. У той была банька с маленьким предбанничком с лавкой и вбитыми в стену гвоздями для одежды и маленькая парная с печкой-каменкой, которая занимала чуть ли не половину пространства. Достаточно было плеснуть на пол ковш воды, чтобы она наполнилась паром. У Мишки же «баней» называлась довольно приличная избушка. Уж какой-нибудь Бабе Яге места поселиться вполне хватило бы! Предбанник был раза в полтора просторнее Лизаветиного и вкусно пахнул сухим березовым листом. Запах издавали развешанные на стене веники.

Сама парная — темные стены, полок в два этажа, массивная печь в углу — вместила бы человек пять желающих. А уж Шурочке и Аленке, Мишкиной сестренке и вовсе можно было в прятки играть.

Парни отправили их в баню первыми — мол, мойтесь по-быстрому, а уж потом мы. Шурочка и старалась по-быстрому — жарко было и темновато, тусклая лампочка у входа только и давала света, чтобы шайку с мочалкой разглядеть. Шайка — овальный оцинкованный тазик, мочалка — комок каких-то волокнистых лент, похожих на плоские стебли. Нет, в ванной лучше, решила Шурочка и окатила себя из шайки водой. Но пахло в бане здорово — теперь уже распаренным березовым листом: Аленка замочила в тазу два березовых веника.

— Шура, париться будете? — Четырнадцатилетняя Аленка говорила ей «вы», и от этого Шурочка чувствовала себя важной пожилой теткой.

— Не, Ален, не буду, у меня и так голова болит!

— А хотите, я вам спину потру?

— Потри, пожалуйста, и давай на «ты». Аленка взяла пахнущий хвоей брусок мыла — в тусклом свете был неопределенного цвета, но Шурочка знала, что мыло зеленое. Этим «Хвойным», да еще хозяйственным мылом только и торговало местное сельпо. И шампунями — «Лада» и «Яичный». (Шофера, Шурочка слышала, хохмили в магазине по этому поводу, что, мол, «Лада» — женский шампунь, а «Яичный» — мужской. «Почему?» — не поняла тогда Зинка-продавщица. «Так ведь для яиц же!» — гоготали мужики.) Аленка намылила мочалку-рогожку — та быстренько запенилась — и пенным комком начала тереть Шурочкину спину. Мочалка терла жестко, но приятно.

— Шур, а ты Женю давно знаешь?

— Нет, только вчера познакомилась. Представляешь, год учились в одном потоке — и не помним друг друга. Только здесь встретились!

— Да, представляю, — грустно вздохнула девушка. «Влюбилась она в него, что ли?» — подумала Шурочка и ощутила легкий укол ревности.

— Ален, давай теперь я тебе спину потру. Женька с Мишкой после них парились часа два. И то Женька сказал: это они по-быстрому, чтобы Шурочке не ждать долго. А так и по четыре часа парятся. Шурочка, действительно, заждалась: и блинов успела помочь Аленке нажарить, и чаю уже упилась с медом и черноплодным вареньем, и разговориться с девчонкой успела. Оказывается, Аленка уже скоро должна ехать в район в училище — она на швею учится, да мать у них приболела по-женски, неделю ей еще в районе в больнице лежать. А она, Аленка, пока на хозяйстве: «Да ничё, справляюсь, мужики помогают!» В кухне, где они сидели — дальше в дом Шурочка не ходила, — действительно, было чисто. На полу — дорожки, связанные из нарезанных тряпочек. На стенах — вышивки в рамочках под стеклом и похудевший на две трети отрывной календарь. Шурочка подошла и оборвала листочек — все равно уже день кончается. Двадцать девятое августа. Еще два дня — и снова осень. Какое же короткое здесь лето! Дома, в Ташкенте теплынь стоит до конца октября, в марте уже опять можно в туфельках гулять. Она все два зимних месяца, весь декабрь и январь, в пальто и тонкой вязаной шапочке ходила. Да и то больше из уважения к календарю — иногда такая теплынь стояла, что даже в январе можно было в плаще бегать. А здесь уже в ноябре такие морозы — какое пальто, какая шапочка! Хорошо, мама ей шубку купила искусственную и шапку связала из мохера, отворот на два слоя. Если под мохеровую шапочку надеть тонкую вязаную, а под шубку — свитер и трикотажные шерстяные штаны, вполне можно добежать от общаги до института.

Шурочка отчаянно мерзла всю прошлую зиму, изо всех сил ждала весны. Но даже на Первое мая, когда дома все уже ходили в платьицах и махали на демонстрации веточками с живыми листьями, в Томске хлопьями валил снег, от которого у Шурочки в руках совершенно раскисли бумажные цветы и листья, наклеенные на голые ветки. Их колонне выдали такие «икебаны», чтобы они махали ими у трибун. Праздник весны все-таки! Весны в этом году в Томске не было — сразу наступило лето. Июнь с первых же дней так вжарил — все моментально разделись до маек. Студенты готовились к экзаменам на крышах общежитий — зубрили и загорали. Июль и пол-августа Шурочка провела дома.

Вторые пол-августа — здесь. И вот лето — кончается…

— Какие они славные. И Мишка, и Аленка, — подводила Шурочка итог их похода в баню. Было уже часов одиннадцать — долгий, полный событиями, замечательный день заканчивался. — Они почти такие, как в книгах описывают. Ты знаешь, я раньше очень любила книги про деревню, а теперь, наверное, не смогу их читать. На самом деле все здесь не так пьют, дерутся, матерятся.

— Ага, я тоже раньше думал, что в деревне все дружно работают и частушки под гармошку поют. Знаешь, что Мишка сказал? Что они Аленку в район отправили учиться, чтобы она здесь не пропала. Ни с кем из местных парней нельзя всерьез встречаться — пьют и бездельничают. Девчонки, кто остались, пьют и таскаются. Иногда кажется: дали бы автомат — всех бы местных алкашей положил, все равно толку от них нет, вред один.

— Тогда, Жень, во всей деревне осталось бы три-четыре мужика. Мишка, его отец, твой печник и муж Людмилы-заведующей. Может, еще директор совхоза. Представляешь, вся деревня — сплошь одинокие бабы!

— Да им же лучше! Никто не пьет и не дерется!

— Да ладно тебе! Лучше посмотри, ночь какая!

Ночь была исключительная! Луна уже несколько дней была полная, только-только пошла на убыль и сияла в небе почти идеально круглым диском. Звезды пушистыми светляками выстраивали в небе свои созвездия. По козырьку крыльца правления совхоза шелестела серебристыми в ночи листьями яблонька-ранетка.

— Пошли, постоим на крыльце, — позвал Женька и потянул Шурочку (от Мишкиного дома они так и шли, не размыкая рук) в тень под крышей.

Они постояли на крылечке, облокотившись на перильца и касаясь друг друга плечами.

— Хочешь ранеток? — спросил Женька.

— Они же горькие!

— А эти крупнее других, может, не горькие! Я сейчас!

Женька перемахнул через заборчик и, оказавшись в палисаднике, пригнул ветку ранетки и сорвал несколько яблочек. Потом захрустел одним яблочком и протянул второе Шурочке:

— Попробуй, кисленькие.

Шурочка куснула. Яблоки были кисло-сладкие, как с яблони в ташкентском пионерском лагере. Яблони там росли позднего сорта, окончательно созревали в сентябре, но детвора уже в августе обирала жесткие сочные зеленые плоды.

— Вкусно! — сказала Шурочка. Она стояла на крылечке, Женька — на земле, и теперь он стал одного роста с Шурочкой. Его глаза теперь были на уровне Шурочкиных глаз, близко-близко. Женька смотрел прямо, не мигая. Потом притянул Шурочку к себе — одна ладонь на ее плече, вторая мягко придерживает затылок — и потрогал ее губы своими твердыми сухими губами. От Женьки пахло яблоками и чуть-чуть — табаком.