Галичина и Молдавия, путевые письма

ЯССЫ

Тяжело слагаются государства и не легко европейская цивилизация принимается народами, которые века спали сном варварства под своим или чужим гнетом. С народами делается то же, что с отдельными семьями. Отец был угрюмый старовер, жил обрядами, Богу молился, был честен по-своему, трезв, бежал разврата и всякой суеты мира сего. Сын его уже тяготится старым, эпическим бытом, который теснит его, который на каждом шагу становит ему преграды, то по “Кормчей”, то по “Толковому евангелию”, то по семи “Вселенским соборам ”. На него веет чем-то новым; какой-то другой быт, более свободный, более рациональный, носится вокруг. Страшные сомнения запали в душу и началось отрицание старого. И вот, сначала двумя камушками укорачивается заветная борода, потом ножницами, а наконец... наконец, и бритва является на сцену, и с нею полное освобождение. Но куда же пойдет оглашенный? Он вышел из старого храма, а новый ему непонятен; святая святых доступна только посвященным, прошедшим долгим искусом науки и мысли. Все освобождение его состоит необходимо в знании только внешних, большею частью самых безобразных сторон дела. И вот, являются рысаки, кутежи, светлые трактиры с зелеными бильярдами, знание известного рода песен и известного рода анекдотов. “Валяй во всю ивановскую! знай наших! Мы, душа моя, просвещенные люди; энто, как говорят, плоды цивилизации пожинаем. Чего смотришь? Мы даже про леворюцию знаем...” Сын этого героя трактирных сцен, выбивателя окон и разбивателя зеркал и скул, все же получает кое-какое образование, все хоть гимназию кончит и будет сочувствовать, хоть и не всегда со смыслом, всему высокому и дельному. Сын этого сына уже окончательно станет современным человеком, в полном значении этого слова.

Просмотрите быт нашего дворянства, чиновничества, купечества – не говорю уже со времен Петра – а хоть с двенадцатого года, и вы невольно согласитесь, что рост народов проходит этим некрасивым путем разврата, карт, трактиров и прочих хороших заведений. Было время, что даже передовые люди нарезывались до положения риз? было время, когда они сделали шаг вперед и стали пить только запоем – с горя или с радости. Перемололось – и мука вышла. Время свое возьмет: теперь у нас в карты и в разные стуколки играют – не беда! Следующие поколения памятники будут ставить Паскалю за его знаменитое изречение, что люди играют для того, чтоб не оставаться наедине с самими собою, иначе сказать, для того, чтоб время убить; головы так пусты, что друг с другом говорить или задумываться над чем-нибудь материалу нет.

Мы пережили исторически и семнадцатый и восьмнадцатый век. Разумеется, нам остается еще много работы, чтоб догнать Англию и Германию; но все же мы далеко обогнали прочие народы Восточной Европы. У молдован нравы XVIII века, у турецких славян еще XVII-го.

Понять это очень важно. Кто знает, может быть, восточный вопрос скоро доведет нас до войны, и мы станем лицом к лицу с народами, которых мы пойдем освобождать. Наше общество и наша публицистика много кричит теперь о восточных христианах – и это очень хорошо, но то худо, что ни с языками их, ни с их литературою почти никто незнаком; большинство даже развитейших людей и в глаза не видало этих восточных христиан. А между тем, мы считаем их чем-то поэтическим, отважным, изящным, и в этом мы горько разочаруемся, а разочарование может повести к весьма дурным последствиям. Наши братья, по вере, до такой степени были подавлены турецким владычеством и – надо ж говорить правду – константинопольским патриархом, что в массе их мало патриотизма, а в передовых людях мало сильных умов. Помочь мы им обязаны – не даром же нас целые четыреста лет молят они о выручке, не даром же они передали нам двуглавого орла, царские регалии, царский титул и название (третий) Рим, ставящее нас обязательными покровителями и предводителями всего православного мира! Но помощь эта не должна ограничиваться штыками – мы, при всех наших долгах и финансовых затруднениях, все-таки, богаты. Не десятками, а сотнями надо приглашать зарубежных славян в наши учебные заведения; их надо учить, и еще тысяча раз учить. Если б это и тяжело отозвалось на нашем бюджете – не беда. Мы исполним наш вековой долг и оснуем прочную связь с ними, связь, которая необходимо подорвет вредное влияние на них западной католической, туркофильской (antimoscovite) пропаганды. Поддерживая их теперь, мы закладываем наше будущее величие и приобретаем союзников в будущем. Наша внешняя политика не должна походить на французскую, которая заботится только о сегодняшнем – будем поступать по примеру наших старых бояр, которые, раз поставив себе задачею собиранье земли русской, поколенье за поколеньем неуклонно стремились к этой цели. Земля русская почти собрана (недостает только Восточной Галичины и части Венгрии по реку Тису); теперь пришло время воскресению Царств Греческого, Болгарского, Сербского и Румынского, которые должны быть нашими союзниками в будущем. Раскошелимся же, и пусть ребятишки наших единоверцев толпами явятся учиться и проводить молодость вместе с нашими, для того, чтоб вера и народные вековые связи воскресли после нескольких десятков лет забвения.

Что еще делать? Знание – сила: нам надо знать, чем недужны наши единоверцы, наши братья, для того, чтоб уяснить себе, в которую именно сторону должна быть направлена наша помощь. Сколько умею, раскрою в этой небольшой главе темные, исключительно темные стороны молдавского быта: о светлых я говорить не буду – лечить надо больные места, а не здоровые, да о светлых сторонах много уже было и говорено на всевозможных языках. Пусть же однако никто не подумает, будто я хочу грязью бросать в этот бедный народ, который мне доводилось изучать от мужицких хат до боярских палат.

Выродки греческого народа, которых сами греки презирают и ненавидят, фанариоты управляли прежде Молдавиею. Надо видеть этих людей, чтоб понять, чем они заслужили такую ненависть: у них нет ни патриотизма, ни каких-либо политических или просто человеческих стремлений. Все для денег, для карьеры; жену, дочь продаст, на брата родного донесет. Есть между ними люди, которые кое-чему учились – тем хуже; уменье подержать разговор в обществе, знание языков, сведения свои, все свои таланты фанариот употребляет для наживы или для выслуги. Шпионы турецкого правительства – фанариоты. Его политические агенты – на половину фанариоты. Секретари губернаторов для сношения с иностранными консульствами – фанариоты. Турки гнетут Турцию, потому что они невежды и не понимают, что делают, а выручают Турцию из беды, ходатайствуют за нее у Запада – опять те же фанариоты и их партия.

Понятно, что у людей, лишенных всяких политических и человеческих стремлений, необходимо должны были развиться стремления животные, о которых мы и будем сейчас говорить. Фанариоты не только сумели развратить все население европейского квартала в Константинополе (Пера), но они глубоко потрясли нравственность бедной Молдавии. Для Молдавии они не сделали ровно ничего, несмотря на огромные капиталы, которые доставляли им ее монастыри. В их руках цареградская патриархия – где ж образованное греческое духовенство? куда пошли и идут эти деньги? Не даром каждый народец, выбившийся из-под власти турок, лезет из кожи вон завести свой синод, свою национальную церковь. Недаром Куза, несмотря даже ни на нашу, ни на английскую оппозицию, секуляризировал имущества греческих монастырей в своих княжествах; стало быть, плохо приходилось его правительству от фанариотов.

Разврат, введенный фанариотами, виден в Молдавии на каждом шагу.

В 1867 году в Яссы приезжал князь Карл. Я улучил минуту, когда он будет в театре, и отправился посмотреть его, сцену и, главное, публику.

Яссы уже дня три горели иллюминациею, везде были поставлены триумфальные арки, убранные зеленью. Все это, разумеется, чтоб не ссориться с префектурою и полициею, которые могут при первом случай крепко насолить: Буза, слепой подражатель Наполеона, завел здесь во всем французские порядки, а здешняя масса слушается чего угодно, но вовсе не сочувствует соединению княжеств и даже о новых законах не заботится. Фанариоты подавили в ней чувство патриотизма, в ней нет мысли о собрании земли румынской (Tierra Rumaneasca). Отсутствие центрального управления в Яссах разоряет Яссы. По каждому мелочному делу надо спрашивать разрешение из Бухареста. Стало быть, ясским домовладельцам, купечеству и тяжущимся приходится не сладко; но характер румынов до того развращен фанариотами, что им все трын-трава. Они удивительно легкомысленны и незлопамятны; на протест, на оппозицию у них никогда не хватает энергии. Это, между прочим, и счастие – благо их передовые люди не лишены возможности сковать со временем землю румынскую в одно целое, благо сковка эта идет легче здесь, чем где-нибудь, например, в Германии. Французская централизация погубила Кузу, но французская администрация осталась. Эта администрация, а не народ, устраивает торжественные встречи Карлу; народ же бежит смотреть на него, как на диковинку. В глазах Европы, не понимающей как идет дело, Карл популярен; в сущности же, массе народа все равно, кто ни сядет на престол, потому что в народе убит всякий патриотизм, потому что он привык видеть в господарях иностранцев и эксплоататоров. Он махнул рукою на всё и на вся, сказал, что пусть им вертят как хотят – плетью обуха не перешибешь – и покорился.

Этот индеферентизм массы к судьбам родины, это фанариотское её воспитание резко бросились мне в глаза, когда я стоял в театре. Я стоял, потому что, не догадавшись запастись билетом в кресла пораньше, должен был удовольствоваться заднею скамейкою партера, где места ненумерованные. Передо мною сидели два ученика какой-то казенной школы в мундирчиках – оба большие буяны. Подле меня, с одной стороны, сидел немец, должно быть ремесленник, а с другой – присел молоденький офицер. Сзади сидели какие-то молдавские юноши, лавочники, чиновники – кто их там знает? Впоследствии, я ушел от них и стал в проходе, потому что одному из них, почему-то, пришла фантазия упираться коленом мне в спину. Я попросил его вежливо – он не унялся; я пригрозил ему – он не унялся; я обещал позвать полицию – он не унялся. Тогда я унялся, вышел из скамьи и простоял всё представление на ногах: чего ж заводить историю и вязаться бог знает с кем? с человеком, к которому с первого взгляда не чувствуешь ни на грош уважения? Надо этим господам уступать, надо быть настолько гуманным, чтоб и их радовать: блажен иже и скоты милует. Эти господа, сделав вам грубость и видя, что вы уступили им, приходят в неизмеримый восторг – они хвастаются, что они вас надули, напугали, они думают, что они очень умны и смелы. И пусть их так думают: ваша месть впереди. Ободренные успехом над вами, они неизбежно ввяжутся в новые подвиги и наткнутся на своего же брата, который обидится и расплатится с ними за вас. Вы знаете, кто вас обокрал: подарите ему связку ключей passe-par-tout – он этим воспользуется и попадется: это будет ваша месть.

Когда можно уступать нахалам, тогда, разумеется, уступать и следует; но в этот же вечер вышел случай, когда я поставил на своем. Выходил я в буфет покурить и выпить чашку кофе. Слышу, опять заиграла музыка – я бросился вниз. В дверях стоит какой-то человек невероятных размеров и вверх и в ширь, загородил собою двери и никого не пускает. Я подхожу и вежливо отодвигаю его рукою приговаривая pardon. (Pardon, merci, bon jour, bon soir – совершенно усвоилось здесь даже городскою чернью). “Места нет”, отвечает он мне грубо по-молдавски.

– У меня билет, domnule, возражаю я.

– Места нет! и даже головы не поворачивает.

Я, признаться сказать, опешил и понять не могу, что такое творится. В эту минуту, какой-то офицерик, тоже запоздавший в буфет, вдруг подбегает к дверям и отодвигает великана. Великан вежливо посторонился. Кровь хлынула мне в голову – я пошел за офицером.

– Мета нет!

– Domnule! где есть место для этого офицера, там должно быть и для меня, а если нет, то poftim (милости просим!), и я показал ему кулак. Великан мигом отодвинулся.

– Ce el esti? nebun? (Что он? сумасшедший?) спросил он окружающих.

– Asa, отвечал я: – eu sint nebun! (Да, я сумасшедший) и прошел к своему месту. Полиция посмотрела на меня и пожала плечами.

Занавес не подымался, пока не вошел князь. Он показался в ложе второго яруса (направо от зрителей). Это белокурый молодой человек лет двадцати семи. Покуда он раскланивался с нами, я успел его вылорнировать; он поразительно похож на наших великих князей, на покойного государя, на наследного принца прусского. Те же строго правильные черты лица, та же манера в движениях. Раздался народный румынский гимн. На сцене явился вензель князя. Певцы во фраках, певицы в белых платьях, воспевали честь и славу бедной Румынии. Музыка и голоса были превосходны, но, увы! музыканты и певцы, как и у нас, были иностранцы. Румыны, как и мы, еще нуждаются в чужих людях для формулирования своих мелодий. Декорация была плоха. Вообще надо заместить, что ясский театр весьма незавиден: освещается он стеариновыми свечами, устроен бестолково. Словом, интеллектуальная жизнь только-только что пробуждается в этом забытом и загнанном крае.

Гимн пропели. Публика встала и закричала весьма недружно: да здравствуете государь Карл! (se traescu domnitorul Carl). Крики продолжались с минуту. Меня удивило, что мои соседи не показывали ни малейшего участия в этом энтузиазме. Крики были более формальностью, чем выражением искренней любви к родине, к самим себе. Все глупо ухмылялось. Мне было досадно на народ, который сам призвал к себе государя и ничем не выражает ему своего сочувствия.

Сверх фанариотского индеферентизма, к несчастным нашим единоверцам забрались еще идеи о братстве, равенстве и свободе – это их окончательно доконало. Князь Карл может быть способным или неспособным государем, хорошим или дурным; но каков бы он ни был, а все-таки он олицетворяет собою целую Румынию. У женя, пожалуй, очень плохая шляпа на голове, но это моя шляпа – и я никому не позволю сбить ее с меня. Не хотят иметь Карла принцем, пусть молчат, пусть свистят даже – это я понимаю; но мне противен этот безсильный, развратный индеферентизм, который не идет ни туда, ни сюда; так и видно, что целый край управляется горстью людней, более или менее развитых, которые ворочают им по своему благоусмотрению, а народ ни за них, ни против них.

Театр в Яссах плох. Яссы такой же молдавский город, как, например, Ковно русский. Главную массу населения составляют евреи, поляки, немцы; молдаване здесь только чиновники, небольшое число лавочников и простонародье. Евреи в театры не ходят – им не до того. Поляки – голь, которой не до театра; да и чего они будут ходить в театр, где играют на чужом для них языке? К немцам еще иногда заезжают странствующие труппы. Затем остается молдавская публика, полуразоренная соединением княжеств, которое лишило Яссы прежнего их значения. Декорации бедны, актеры невозможны. Давались два переводные водевиля, в которых, на беду, выводились на сцену графы, бароны, маркизы. Актеры сделали все возможное, но так и виделось, что они даже малейшего понятия не имеют, что им негде было и присмотреться к быту и манерам не только высшего, но хоть какого-нибудь приличного общества. Бедная Молдавия с ее боярами! Если это манеры бояр – а я знаю, что это манеры бояр средней руки – то наши парикмахеры и писаря держат себя лучше. Про манеры и телодвижения актрис (баронессы! графини!) я уж умолчу. Лучше всего сошла им с рук пьеса “Крестьянская свадьба”, картина из народного быта, г. Александреско. Содержание ее совершенно пустое, но национальное, а музыка превосходна. Эту оперетку следовало бы поставить и у нас, равно как и галицкую оперу священника Вербицкого “Подгоряне”[27]. Право, стыд, наконец, что мы ничего не знаем о таких хороших произведениях наших единоверных соседей, а ограничиваемся только заимствованиями у чуждых нам народов!

Старик фанариот, просветитель румынов, вычисляя свои заслуги и свои достоинства, приходит по логике, к заключению, что каждая девушка в селе должна оценить его и выйти за него замуж. Если же та именно, которая ему приглянулась, и не хочет за него выходить, так это все от невежества варваров. А отец этой девушки, мужик, должен ему около ста червонцев.

Фанариот стучится в его дверь и требует денег. Денег у крестьянина сегодня нет. Просветитель варваров предоставляет ему на выбор: или тюрьму, или выдачу за него его дочери. Крестьянин предлагает ему позвать полициею, а дочери не продает: его дочь любит другого. Фанариот бежит за полицейским.

На сцену является толпа крестьян, которая выплясывает народную пляску, нечто в роде нашего хоровода. Старик отец обращается с своим горем к танцующим, а между ними выплясывает и тот, кого дочь его любит. Это коновод целого села, враг, разумеется, фанариотов, человек выдумчивый. “Успокойся – говорит он старику – ничего не будет; мы румыны, нам не следует поддаваться фанариотам...” и т. д., в патриотическом смысле.

Является фанариот с эпистатом (квартальным) арестовать крестьянина. Влюбленный и его товарищи предлагают фанариоту покачать его на качелях, с тем, чтоб он отсрочил арест старика на несколько минут. Честолюбивый фанариот крайне польщен этим почетом, этим доказательством уважения к его высокопремудрости. Крестьяне сажают его на качели и начинают раскачивать. Музыка в это время действительно представляет качели, можно не знать о чем идет дело, но звуки скажут вам, что что-то качается.

Устал фанариот, просит, чтоб его отпустили, а его все качают да качают. Тоскливым голосом напевает он, что даже заплатит, если остановят качели, а его все качают да качают. Он, наконец, на все согласен – с него требуют расписки, которую он мошеннически, при помощи логики, математики, арифметики и метафизики, содрал со старика, требуют, чтоб он отказался от своего сватовства – он на все согласен.

Тем дело и кончается. Следуют обнимания, поздравления, народный гимн – и так далее, всё как водится.

Концепция, как видите, слишком нехитрая и отнюдь не сложная. Одна музыка выручает всё это дело. А музыка оперетки так мила, так игрива, шутлива, что каждый театр выиграл бы, давая эту пьесу. Замечу же я кстати, что если малороссийская музыка – при всей её мелодичности – страдает отсутствием содержания, сил не вливает в душу, то румынская, тоже очень мелодичная и тоже весьма приятно щекоча ухо, еще безсильнее малорусской. Беда – мелодий, на борьбу вызывающих, на подвиг вдохновляющих, как наши – нет ни у одного из единоверных или единоплеменных нам народов. Волею-неволею мы во всем и представители и покровители их, как мы ни отвертывайся от этой роли.

Покуда все это разыгрывалось на сцене, бинокль мой неустанно доносил мне, что происходит в публике. Дамы – красавиц здесь гибель – стояли в брильянтах и изумрудах. Лица их носили тоже вялое, немыслящее выражение, которое составляет особенность южных женщин. На севере женщина далеко не так хороша, как на юге, но вы, по самому лицу ея, по ея манерам, поступкам, словам, видите, что она, прежде всего, человек. Южная поражает вас своею сверкающею красотою, она жжет вас глазами, неотразимо влечет вас к себе – проходит минута обаяния, и вы с ужасом замечаете, что вы имеете дело только с самкой. Новички на юге сходят с ума по этим женщинам, путешественники чудеса о них рассказывают, поэты их воспевают, но исследователи характера народов, этнологи приходят к совершенно другому заключению, что – между нами будь сказано – очень жалко.

Бинокль мой гулял по ложам – и вдруг остановился... Это были две женщины такой красоты, какая даже и во сне не приснится. Юноша, поэт, художник с ума сошли бы при виде этой божественной красоты. Я не шутя жалел, что я не скульптор – эти две головы затмили бы правильностью черт Венеру медическую, эти две головы... лучше и не смотреть на них, лучше не видеть того, что я видел...

Это были женщины из двух самых аристократических здешних фамилий, из фамилий, имена которых напоминают вам о целых рядах героев, борцов за веру и за народность – я не приведу этих имен, я не хочу, чтоб внучки краснели за бабушек. То, что я видел в 1867 г., у нас делалось в 1757 г. – мы пережили эту эпоху, а Молдавия живет ещё во времена императриц Анны Ивановны и Елисаветы Петровны. Вина не её, скорее это вина наша. Мы ходу ей не давали; мы, руками министров иностранных дел, загораживали здешнему краю дорогу во всякому развитию; мы развратили их, или, по крайней мере, не мешали им развращаться !

Огромные (по-здешнему) деньги заплатили они, чтоб удержать за собою ложу vis-a-vis с тою, которая была назначена принцу – и чего они там не выделывали! Битых четыре часа строили они ему глазки, улыбались, вздыхали, и все это при двух тысячах зрителей и при человеках пяти их знакомых, сидевших в ложе принца! Нет, едва ли кто захотел бы быть на месте юного Гогенцоллерна! каждого покоробило бы подобное публичное заявление женщинами их чувств.

Мне все сдавалось, что полиция наконец напомнит дамам о правилах приличия, а полиции было в театре больше, чем нужно, и как нарочно все комиссары (частные пристава) стояли именно около меня. Надо было видеть их лица, как и лица большей части здешних чиновников, чтоб уразуметь всю отсталость бедной Румынии, несмотря на ее конституцию. Куда наши бурбоны! у наших бурбонов хоть характер иногда выражается в наружности, а здесь высказывается что-то вялое, сонливое, распущенное.

Заходит ко мне иногда суб-комиссар, мой сосед. Суб-комиссар – значит помощник частного пристава. Плачется он мне горько на новые порядки. “Служить, говорит, нельзя при этом соединении княжеств. Помилуйте-с! Прежде, лет пятнадцать назад, жалованье у нас было такое маленькое, что и на три дня его не хватало, не то, что на месяц – а все бывало не придешь домой без трех, четырех карбованцов[28] в кармане: тогда порядочный человек и служил с удовольствием. Теперь у меня жалованье в 300 карбованцов в год, а, верьте совести честного человека, в год 50 карбованцов доходу нет. Первое – город обеднел, потому что здесь нет господаря, а стало быть, нет и присутственных мест, а другое – законы заведены французские, строгость; чуть что сделаешь – того и гляди, слетишь с места. Дай Боже, чтоб опять разделили княжества, или чтоб присоединили Молдавию к России! тогда Яссы стали бы губернским городом, было бы здесь много начальства – да и начальство в России ценит людей и не препятствует им служить...”

В самом деле, вековая привычка быть под чужеземным владычеством надолго лишила здешнюю массу всякого патриотического чувства и сделала ее крайне материалистическою. У греков, у болгар, у сербов этого равнодушия к судьбам своей родины вовсе нет: у них был и есть один только враг – турок, с его пособником – греком, народы Турции знают хорошо, кто именно их враг. Поэтому, они скучиваются по народностям, и каждая народность представляет собою крепкое целое, каждая из них имеет своих предводителей, за которых держится, как дитя за мать, и, поэтому, каждая из них сильна. С румынами вышло совершенно другое. Маленькое племя, поставленное судьбою между сильными соседями, они, волею-неволею, подчинялись то тому из них, то другому, так что отвыкли даже от мысли, что судьбы их зависят от них самих. И турки здесь властвовали, и поляки, и мы допекали их нашим покровительством, и Австрия вводила сюда войска... наконец они подпали под покровительство целой Европы, то есть, окончательно сбились с толку.

Народ не был врагом Кузы. Я то и дело слышал от него фразу: “Cuza esti omul bun – el a bun facut pentru noi.” (Буза хороший человек – он нам добро сделал). Действительно, он освободил крестьян, завел обязательные школы, бояр согнул в дугу, дал всем одинаковые избирательные права. Роптали на него только за тяжелые подати, да за введение граничерства (graniceri), нечто в роде прусского ландвера. И вот этот же созданный им народ ни шагу не сделал в его пользу, когда его свергли. Народ молчал, потому что не верит ни в свою силу, ни в свое значение, ни в прочность реформы, а городское население, всякие лавочники, хлебопеки, мясники, даже положительно радовались его падению. И не потому, опять-таки, они радовались, чтоб не любили Кузы, а потому, что надеялись на иностранное занятие. “Придут сюда войска, дела поправятся, подряды и поставки пойдут! Дай-то Бог, чтоб русские пришли – русские офицеры любят жить на широкую ногу, франты, гастрономы. Это не то, что австрийские, которые каждую копейку рассчитывают, хуже чем мы здешние”. Сами бояре радовались; а уж про боярынь я и не говорю. “Будут балы, вечера, – а муж русский все же лучше какого-нибудь молдована!”

И не только иностранные войска, не только фанариоты развратили так глубоко этот народ, что здесь честных мужчин или женщин надо с фонарем искать: – на него, едва вступающего в серьезную историческую жизнь, чрезвычайно сильно подействовали философские учения XVIII века.

Фанариоты ничему не учили свои паствы – им было не до того: у них финансовые обороты и житейская карьеры сидят в голове. Да и, наконец, просвещать варваров, особенно варварское духовенство, значит отнимать кусок хлеба у своих детей. В немногих фанариотских школах изучают и до сих пор только Гомера, Софокла, Геродота, Платона и прочих классиков, а остальное все прах и суета. “С вами – греки и латины, исследую вещей всех действо и причины”, писал лет с полтораста назад молдаван Кантемир. С фанариотской подготовки предки нынешнего поколения перевалили на французских гувернеров – просвещение они уже уважали, и сознавали смутно, что на Западе, в самом деле, есть что-то похожее на науку. И теперь хороши наши гувернеры из-за границы, и теперь не мешало бы нам вымести наши дома от 99% этих руководителей и просветителей наших детей; но, лет сто назад, эти люди были во сто раз вреднее теперешних. Они тогда смелее приучали своих питомцев презирать все родное, все заветное – платье, веру, язык, предания отцов их, и указывали им на Францию, как на единственный мир, где человек может легко дышать, как на сокровищницу знаний, на путеводительницу рода человеческого.

Век энциклопедистов наделал много беды восточной церкви, а с нею вместе и всему христианскому востоку. У нас, на севере, правительство теснило ее, боясь ее приверженности к старым порядкам. Сначала вывели архиереев из великорусов; потом отменили патриаршество; потом немцы – большие и маленькие Бироны – ругались над православием сколько их лютеранству было угодно; наконец, отобрали у церкви имущества. Когда явились энциклопедисты – стало еще хуже: неверие, усвоенное правительственными лицами и тогдашними образованными людьми, делало церковь окончательно презренным достоянием черни и слепцов. Далее, иезуиты подрывали к ней уважение; за ними протестанты, сведенборгисты и мистики... только теперь начинает она вставать на ноги, и то только у нас.

В Малороссии и Белоруссии ей приходилось едва ли не горше. Гонимая униатами и католиками, она не могла думать ни о серьезном выяснении собственных своих догматов, ни о заведении школ. Были приняты все меры, чтоб не только православных, но и самых униатских духовных держать в невежестве и унижении.

Цареградскою патриархиею владели фанариоты, которые до сих пор десятой, сотой доли того не сделали для православия, что у нас сделано: умственное развитие и нравственность нашего священника даже и сравнивать нельзя с тем, что вы увидите в Яссах, в Тульче, в Рущуке, в Цареграде. Если у нас духовенство крепко отстало от мирян – в чем оно само сознается и что оно, к чести его, хочет исправить, то в этих краях, оно, по развитию и по нравственности своей, стоит ниже даже нашего старообрядческого (белокриницкого) духовенства.

Теперь для умственного развития румынов, новому их поколению следовало бы, прежде всего, озаботиться заведением дельных семинарий и дельных духовных академий, а оно начитавшись бог знает чего, поступило совершенно наоборот. “На что развивать в народе суеверие и укреплять средневековые предрассудки? Пусть разум вступает в свои права! Прочь с ними, с этими попами, поборниками тьмы, шарлатанами, обдирателями народа! Их надо в ежовых рукавицах держать, а не то, что помогать им в их собственном развитии, чтоб из них вышли иезуиты!.. С попами-мужиками еще можно так-сяк справиться: их всякий презирает, они не имеют влияния на молодежь, они не могут иметь голоса в государственных делах. Да здравствует разум! ”

И притиснули поборников суеверия, и не завели для них школ. Духовенство, как личности, не пользуется уважением в народе, нравственного и умственного влияния на народ оно не имеет; но народ – то есть сельский люд – все-таки ходит в церковь, все-таки крестит и венчает детей, покойников хоронит. Он пьянствует со священниками, ведет с ними скоромные разговоры в самые постные дни, но он нуждается в них, как в представителях своей веры, как в машинах для исполнения ее обрядов. Священники тоже смотрят на себя, как на ремесленников, питаются от алтаря и ждут постоянно заказов. Разумеется, при таком ходе дел, при такой неразвитости, самый честный священник думает только о том, как бы добросовестнее выполнить все, что в требнике написано; а остальное – хоть трава не расти.

И вот вышло, что в массе городского, а пожалуй даже и сельского народонаселения развился страшный, неслыханный разврат. Не только супружеское вероломство в грош не ставится, но даже редкая девушка выходит замуж честною. За гривенник вы купите первую встречную мещанку; за рубль чиновницу, купчиху; рублей за двадцать купите... Третий, четвертый дом на любой улице – притон чего хотите. Каждая мелочная лавочка – тоже... Впрочем, что ж нападать на этих бедных женщин, которых иностранные войска и отсутствие развитого духовенства эмансипировали до такого безобразия? Их мужья, братья, сыновья разве лучше их? Разве я не куплю любого из них за несколько рублей, чтоб он сделал все, что мне угодно, и разве брат его не продаст его тайны вам за те же несколько рублей? Разве можно положиться на кого-нибудь из здешних чиновников, что он за червонец не сделает вам всего, что угодно? Делаю опять оговорку – светлые личности есть и здесь во всех сословиях и во всех званиях – но я поставил себе задачею указать только раны этого народа.

Есть положительные факты, что развитие и нравственность государства и сословия находятся в прямом отношении к развитию и к нравственности его духовенства. Католические страны невежественнее и безнравственнее протестантских, потому что католическое духовенство, по самому условию безбрачия, будет всегда стоять весьма низко. В ксендзы идут люди из всевозможных сословий, люди, которым, большею частью, иначе сунуться было некуда. Как можно предположить, чтоб вся эта масса ксендзов имела призвание к безбрачию? Если в двадцать лет от роду и казалось, что можно будет выдержать характер на всю жизнь, то неужели же всю жизнь можно будет стоять против искушения? А ведь тут надо исповедывать, венчать, разрешать трудные вопросы семейной жизни, любви, ревности, падения! Сравнение униатских семинарий с католическими показывает, что студенты-униаты даровитее католиков. Большинство студентов католиков готовится в ксендзы единственно потому, что убоялись бездны других премудростей, не могли сделаться ни инженерами, ни техниками, ни учеными, и католическая семинария вечно нуждается в воспитанниках: в епархиях пропасть вакантных мест, которые требуют замещения во что бы то ни стало.

Попович – другое дело. Каков бы ни был его родительский дом, все же это был дом священнослужителя и все же ребенок слышал в этом доме хоть фразы благочестивые. Прошел он гимназию (наших семинарий в Австрии, по счастию, нет), подумал-подумал, какой ему факультет избрать, и если почувствовал себя способным, пошел на богословский, где курс православного богословия (патристика, литургика и проч., хотя и в униатском их искажении) все же не легче курсов других факультетов. И вот, он – человек серьезно учившийся, семьянин, самыми семейными традициями связанный с народом – очутился в селе. Там ему скучно: у него есть потребность читать – он выписывает журналы, покупает книги, разумеется, сколько то позволяют ему его скудные средства. Этим он сильная поддержка литературе, он удвоивает число читателей, в с тем вместе, и литераторов. Затем, развитый человек, он не может оставаться безучастным к общественным вопросам, и вот, по его совету, по его настоянию, прихожане заводят школы, общества трезвости, преследуют разврат, интересуются делами государства и начинают любить родину. За школою и за нравственною жизнью разовьется и благосостояние общества.

И ксендзу в селе скучно – но ему скучнее попа. Поп семьянин, а ксендз одинокий человек. Не пойдет же он к мужику убить время; уж лучше же съездить к соседу-помещику или фабриканту – все хоть с порядочными людьми потолкуешь. И становится он светским, салонным человеком, и забывает народ, и ратует за интересы высших сословий. Его за это на руках носят и кричат во все горло о великих нравственных качествах католического духовенства.

Сравните же теперь, где народ честнее и развитее, в католических или протестантских странах, а протестантские имеют некоторое сходство с нами, потому что в них духовенство тоже женатое. Вот вам Франция, католическое духовенство которой ставят в образец всему остальному католическому миру – там мужчины невежественнее нашего, там, год от году, уменьшается число браков, там demi-monde с каждым днем берет верх, и женщины теряют способность рождать. Италию мы и брать не будем – мы знаем, каково развитие тамошней массы и что такое неаполитанцы, сицилийцы, венецианцы и tutti quanti. Затем остаются Испания, Южная Америка, Ирландия, Тироль, Венгрия, Польша, Хорваты, Бавария. Что ж мы такого особенного слышали об умственной производительности и высокой цивилизации этих стран, не говоря уже об их нравственности? Высокая наука, философия, серьезная музыка, полное мысли искусство – все у протестантов: припомните Англию, Северную Германию, Данию, Швецию, Норвегию, Северную Америку, даже наш Остзейскй Край и Финляндию.

Но и у протестантов тоже разврат неплох, скажут на это. Так, да на 3% незаконнорожденных в Лондоне приходится 230% в Риме.

Нам, восточной церкви, трудно было развиться. Мы века выносили на своих плечах всяких монголов, татар, турок, тогда как Запад резался только между собою, нам нет стыда, что мы еще не обогнали его. Но наше православие неизбежно сделает для масс больше , чем протестантство, потому уже только, что наше богослужение, в десять раз торжественнейшее католического, исполненное грациознейшей символики, влечет и увлекает массы и обрядом своим и понятностью символов (потолкуйте с старообрядцами, и вы удивитесь, как народ может легко понимать и осмысливать обряды). Протестантство сухо, скучно – проповедь, на которой оно выезжает, долга и действует усыпительно даже на людей, привыкших следить за логическим развитием темы. Нам только не достает хороших духовных академий, да закона, что нельзя ставить в священники или в дьяконы некончивших курс в духовной академии и несдавших строжайшего экзамена.

Разоблачать ли еще раны будущего царства румынского? Иностранцы заедают его, как и весь наш восток. Сюда тоже лезут все даровитые и бездарные проходимцы Запада, точно такие оттесняют туземцев от государственной службы, от торговли, от ремесл. В их руках капиталы, влияние... я же говорю, что здесь можно воочию видеть Россию после Петра Великого и при нем. За принцем Карлом валит уже толпа голодных немцев, и, несмотря на вопль здешней интеллигенции, немец за немцем втираются в должности. В 1867 году был слух, что приехавший тогда в Яссы брат Карла, Фридрих, будет наместником Молдавии. Зачем это для чего? и разве знает он настолько край, чтоб сделаться наместником? И разве нет на это место ни одного способного румына? Все это как-то неделикатно, как-то zu deutsch?

А с этими иностранцами здесь беда. В силу старинных договоров (капитуляций) разных европейских держав с Портою, иностранцы пользуются здесь правом судиться между собою у своих консулов, а в делах с здешними подданными требовать от своих консульств покровительства и защиты. Поймите, каков хаос из этого выходит. Консульства путаются в каждое распоряжение здешнего правительства и в каждое действие администрации. Арестовали иностранца – консульство считает это личным оскорблением, сбивает с толку полицию, парализует ее действия. И без того трудно что-нибудь устроить порядком, а тут еще проклятые капитуляции, под защитою которых своевольствует здесь что-то около 70,000 австрийских подданных, большею частью евреев.

Бедная ты, Румыния! И никто-то твоих бед не знает! Никому горя нет, что финансы твои державы-покровительницы силою отдают в руки евреев, что евреи затопляют тебя – евреи, которые бегут сюда толпами из России, Австрии и даже Пруссии, спасаясь от рекрутчины и от полиции. Никому и горюшка нет, что ты в скором времени будешь несчастнее нашего Западного Края. И одни ли евреи – эти люди, которые не сеют и не жнут, а в житницы собирают подкашивают твое благосостояние? Вот и фанариоты уже опять подняли головы и опять хотят захватить твои монастыри, чтоб доходы с них употребить на богоугодное дело содержания своих любовниц и на поддержку турецкой власти. А теперь им это легко сделать – теперь все так сочувствуют грекам. А они разве не по-гречески говорят? Разве они не православные тоже?

Что делать? Чем помочь?

Мое скромное мнение – пусть наши редакции пригласят способнейших из своих корреспондентов посетить этот край и проверить мои показания. Не все же описывать Италию да Францию – мы ведь их уж давно хорошо знаем. А если окажется, что разврат и неразвитость румынов, гнет фанариотов, евреев и прочих иностранцев действительно так подрывают здешнее благосостояние, то, пусть же наше правительство отворит румынам наши школы, а наши архипастыри пусть войдут в сношение с здешними и пригласят их, во имя Христово, поднят умственный и нравственный уровень низшего духовенства.

Так, скажут мне, все это очень хорошо, но нам самим надо прежде полечиться – мы сами больны тем же, чем румыны. С какими глазами явимся мы к ним на помощь, когда они нам могут ответить: врач, исцели самого себя?

Пусть же возражатели побывают здесь, и они увидят как неизмеримо высоко стоит наше развитие, при всех его недостатках, над здешним. У нас есть литература, у нас по харчевням хоть “Сын Отечества” валяется – здесь в лучших отелях печатной строки не найдется; здесь человек, следящий за политикой – чудо-юдо морское; а здешний ученый, даже и неученый, а просто человек, занимающийся наукою, дилетант, попадается и того реже.

У англичан пропасть недоделанного, но, ведь, это им не мешает трудиться в пользу других народов. По какому же праву мы, первые воззвавшие христианский Восток от векового сна, мы, его чаяние, его надежда, его представитель – по какому праву мы бросаем его на произвол судьбы? Неужели же мы оказываемся апатичные румынов?...