Галигай

XX

— Я, конечно, попалась на удочку, но полностью крючок все-таки не проглотила, — говорила в тот вечер г-жа Плассак сыну, собиравшемуся на следующий день уезжать в Париж.

Тот сидел под висячей лампой, а она кормила его. Хорошо хоть, что она спокойно все восприняла.

— Как только я увидела госпожу Агату у себя на кухне, я сразу поняла, что все расстроится и что так будет даже лучше. Это смешно, ты не находишь, что мои глаза вдруг открылись? Жить у нее, попасть от нее в зависимость, что у меня — разум помутился? Не говоря уже о том, что, хотя ты и мягкий человек, через неделю от твоей мягкости ничего бы не осталось. У тебя бы появилась крепкая хватка, как у многих других. Просто, что ни говори, а кое-кому из женщин нужны такие мужики, которые могут хорошенько припечатать... Что ты говоришь?

Он прошептал: «Я хорошенько припечатал, сильнее, чем ты можешь предположить!» — но не стал повторять. Она была его матерью, эта старая женщина, она не видела ничего дальше своего внушительного носа с сидящими на нем очками. И он был сыном этой женщины: мягким, конечно! Мягким по отношению к тем, кто шел своей дорогой, кто не приставал к нему, не ломился к нему в его последнее пристанище.

— Вот злится-то, наверное, сейчас! Хотела бы я посмотреть на нее. В церкви, во время похорон, мне неудобно было разглядывать ее. А хотелось бы мне увидеть ее глаза!

Она села напротив него и отрезала кусок сыра. Он спокойно ответил:

— Ее глаза скоро будут совсем сухими: когда она станет госпожой Арман Дюберне.

— Госпожой Дюберне? Ты думаешь? Но ты, наверное, прав, негодник! Госпожа Дюберне? А, поди ж ты!

Слова сына произвели на нее сильное впечатление.

— Если госпоже Агате удастся провернуть это дельце, значит, она сильная, в этом ей не откажешь. Да... но, какие она тогда придумает козни против нас?

— Какие еще козни? — отозвался он устало. — Поверь мне, все сложилось как нельзя лучше.

Его полные руки лежали на столе. Да, все сложилось хорошо. Г-жа Плассак, устремив взгляд в пространство, размышляла. Она сказала:

— Во всяком случае, у младшего Салона под самым боком будет враг, а то еще она, чего доброго, возьмет да и расстроит свадьбу!

Николя покачал головой:

— Нет, теперь уже поздно... Но чтобы разрушить их брак, у нее впереди вся жизнь.

— Надеюсь, ты не встрянешь опять, не полезешь к ним со своей помощью?

— Успокойся, я не собираюсь в это вмешиваться.

Он потрогал в своем кармане письмо, полученное днем от Жиля. В отличие от Мари, он не помнил его наизусть. Жиль извинялся, что не сможет провести с ним этот последний вечер: они скоро увидятся в Париже. Жиль съездит туда, чтобы забрать оставшуюся одежду и книги, и вернется в Дорт. В январе они поженятся. Они с Мари решили, что будут жить в Балюзе. Николя тихо сказал:

— Видно, люди не так уж сильно отличаются от насекомых.

— Что ты говоришь?

— То, что мы с Жилем вышли из наших хризалид[6]...

— Пустомеля!

Он встал. Ему захотелось прогуляться в ночной темноте. Он спросил у матери ключ.

— Вот напасть, даже твой последний вечер дома, и то этот Салон отнимает его у меня!

Николя сухо ответил:

— Вовсе нет! Он со своей невестой. Я просто хочу подышать немного воздухом.

Ладно! Она подождет его, как обычно. Он глухо повторил:

— Дай мне ключ.

Старая женщина отмахнулась от него и улыбнулась, обнажив десны. Он хорошо знал, что если она что-то забрала в голову, то раз и навсегда. Он обошел стол и, не повышая голоса, повторил:

— Я жду ключ! И быстро!

От удивления она встала, опираясь о стул. Она пробормотала:

— Что с тобой? Ну и манеры! Разве это не мой ключ?

— Твой ключ? Ты, кажется, подзабыла немного, мама, что я здесь у себя дома.

Она снова села и повторила несколько раз, глядя на сына снизу вверх:

— Ну и ну, ну и ну!

— Поторопись.

Она проворчала:

— И куда же я его положила, этот ключ?

— В карман своего фартука.

Он и в самом деле оказался там, и она протянула его сыну немного дрожащей рукой. Он почти вырвал ключ из ее руки. Она пошла за ним в коридор.

— Ладно, — сказала она, — поцелуй меня! И то правда, тебе ведь уже двадцать восемь. К тому же ты мужчина, в конце концов.

Кастильонская дорога тоже была продолжением Млечного Пути. Николя слушал звук своих одиноких шагов. Нет, ему не хотелось бы, чтобы Жиль оказался сейчас здесь; он шагал одинокий, объятый безмерной грустью, которую не в силах были бы развеять все царства мира, вместе взятые, шагал, оставаясь наедине с переполнявшей его и не связанной ни с одним человеческим лицом нежностью, которая, словно спокойное море, простиралась перед ним под не обремененным мыслями небосводом.

В том месте, где просека в сосновой роще оставляла открытым большой участок неба, он остановился, обернулся и увидел зажатый крышами, осевший черный собор. Люди хоть и похожи на насекомых, но ведь это же они построили такой величавый корабль, гигантские пропорции которого соразмерны с переполняющей некоторых из них любовью. Николя Плассак дошел до того места, где дорога пересекает Лейро. Чужой самому себе, далекий от всех людей, он сел на парапет и стал ждать, словно назначил тут кому-то свидание.

1952