Галлоуэй, мой брат

Глава 6

Какое-тр время я лежал там, дрожа от холода. Судя по нескольким звездам, которые были видны из этого колодца, оставался последний час до рассвета. Мышцы ныли, их свело, а ступни болели немилосердно. Превозмогая боль, я принял сидячее положение и медленно оглядел свой маленький островок.

Было тихо, только шумела падающая вода — совсем негромко, но ее шум не позволял услышать другие звуки, которые могли бы раздаться вблизи. А потом где-то вдали над горами прокатился басовитый раскат грома.

Да, меньше всего мне хотелось бы в эту минуту оказаться здесь в грозу, без одежды, промерзшему до костей. Хуже всего то, что я застрял здесь, как в ловушке, а судя но следам на стенках этой каменной западни, вода тут временами поднимается на «несколько футов выше человеческого роста. Необязательно даже, чтобы дождь прошел прямо здесь, — все равно меня, ждут неприятности. Если польет где-то в горах, вода будет стекать по руслам ручьев, и вот этот водопадик, который мне все время слышен, зальет озерцо с берегами.

В жизни мне приходилось время от времени попадать в переплет, но такого, как сейчас, похоже, еще не встречалось. Да и силы у меня были подточены жалкой кормежкой, не говоря уже о том, что мне изрядно досталось и от индейцев, и от здешних диких краев. Я уже и до этого дня был крепко вымотан, но тогда, по крайней мере, стоял на твердой земле, мог продолжать свой путь и при случае добыть какие-то крохи съестного. Да, от индейцев я удрал, зато прыгнул прямо в ловушку…

Снова глухо заворчал гром в дальних каньонах. Я повернул голову и начал медленно, дюйм за дюймом, осматривать этот каменный капкан.

Я находился на крохотном песчаном пляжике под стеной нависающего выступа, кажется, сплошной скалы. С того места, где я сидел, не было видно никаких разрывов или трещин в стенках котла, куда я вскочил сдуру, но раз вода сюда втекает, то как-то она должна и вытекать…

В конце концов я сполз в воду. Оказалось, что в воде теплее, чем на берегу; я медленно выплыл на открытое место. Кромка скал наверху находилась всего футах в шести надо мной, но стена была отвесная, гладкая, отполированная водой. То здесь, то там в стенках попадались трещины, но они шли вертикально, и я не видел ни одного места, где мог бы зацепиться и повиснуть так, чтобы можно было дотянуться до какой-нибудь опоры другой рукой.

Самая большая трещина начиналась на высоте около четырех футов. Я пару раз попробовал выпрыгнуть из воды, но пальцы не могли удержаться на скользком камне. В общем, поплыл я обратно и вытянулся на песке, совершенно обессиленный.

Еще два раза я исследовал эту яму, пытаясь найти выход, но единственной моей надеждой была эта трещина. Каждый раз, возвращаясь на берег, я отдыхал все дольше и дольше — уж больно измотали меня эти дни на голодном пайке, когда я из последних сил пытался перебраться через горы и не сдохнуть по дороге. И все же, повторял я себе все время, нет такого положения, из которого человек не сможет выбраться, если будет сохранять здравый смысл и не ударится в панику; так что я сел и начал думать.

Водопад, шум которого я все время слышал, был не очень высок, но все же скала, с которой срывалась вода, поднималась выше, чем в том месте, откуда я спрыгнул, и камень был вылизан водой.

Начался дождь.

Сначала падали редкие крупные капли, но потом струи ливня взбили воду вокруг. Какое-то время я просто лежал спокойно, пытаясь собрать силы для новой попытки, но шум падающего в воду дождя незаметно меня убаюкал. Когда я открыл глаза, меня трясло от холода, а вода в озерце поднялась не меньше чем на три дюйма.

Замерзший, дрожащий, я снова осмотрел стены и снова вернулся к той же трещине.

Нижний ее конец обрывался в добрых четырех футах над водой, а стена под ней — гладкая как шелк. Вверху эта трещина была шириной, может быть, дюйма четыре, а книзу сходила на нет. Если бы человек смог оказаться достаточно высоко, чтобы запустить в трещину пальцы обеих рук, ухватившись за противоположные кромки, то сумел бы подтянуться и выбраться наверх… Сумел бы.

Но в нижней части трещина была такая узкая, что туда и пальца не просунуть… а хоть бы и можно было его просунуть, в любом случае на одном пальце не подтянешься.

Да, похоже, нет выхода из этой ловушки, в которой я оказался по своей воле… и я отправился обратно и снова растянулся на песке. Мне показалось, что пляжик стал меньше… А дождь все не унимался.

Если бы найти что-нибудь подходящее и заклинить в этой расщелине, чтоб получилась опора для руки… Только ничего тут подходящего не было. Я вдруг подумал, что можно найти палку, но здесь не было даже палок, а копье у меня не такое прочное, чтобы выдержать мой вес, даже если бы трещина оказалась достаточно глубокой и его можно было в нее засадить… Но только она была совсем неглубокая.

Если бы здесь что-нибудь было… Но есть ведь!

Мой кулак.

Если я изловчусь и выпрыгну из воды так высоко, чтобы вбить в трещину сжатый кулак, то смогу повиснуть на нем. Если пальцы разожмутся, ну, так я свалюсь обратно в воду, но зато если удастся удержать кулак сжатым, то я смогу подтянуться повыше и заклинить в трещине второй кулак, а тогда уже можно будет перехватиться за край скалы.

Что-то подсказывало мне, что надо попробовать — и поскорее. Дождевая вода, сбегающая с горы, еще не достигла озерца, но скоро в него хлынут потоки из мелких ручейков и оврагов, мой крохотный пляжик зальет в считанные минуты, и я вынужден буду непрерывно плавать, пока не выбьюсь из сил.

А силы эти и так быстро иссякали. Подкрепиться мне было нечем, я был полудохлый после побега, карабканья по горам, вечных поисков еды, после этой постоянной борьбы за существование. И если придуманный мною способ не сработает, то другого я уже не успею придумать… Нет, он просто обязан сработать!

Я переплыл через озерцо и снова посмотрел на трещину — она была так близко надо мной. Ну что ж, в мальчишеские годы мне сто раз удавалось выскакивать из воды очень высоко, когда мы играли в старом пруду, гоняя пустую тыкву. Правда, на этот раз мне нужно было не только выпрыгнуть над водой на половину своего роста, но и всадить кулак в узкую трещину.

Сначала я притащил свое копье поближе к этой стороне и забросил его на стену. Потом выбросил наверх лук и колчан со стрелами.

С первой попытки мне удалось всего лишь стукнуть кулаком о скалу и поцарапаться. Но во второй раз рука взлетела выше и сжатый кулак попал в трещину.

Мучительно напрягая мышцы, я медленно тянул вверх тело. Это было похоже на подтягивание на одной руке, упражнение, которым я редко развлекался… Но наконец тело поднялось из воды, и я вколотил в трещину второй кулак, только теперь поперек, щель тут была шире. Я подтянулся еще раз, высвободил нижнюю руку и перехватился за край скалы. Последний рывок вверх, и я наконец перевалился через каменную кромку. Я лежал неподвижно, а дождь барабанил по спине.

Через некоторое время, трясясь, от холода и изнеможения, я кое-как поднялся на ноги, собрал свое оружие и двинулся в лес. Эту ночь я провел, зарывшись в сосновые иголки, одинокий, дрожащий от холода — у меня не осталось даже лосиной шкуры, чтобы укрыться.

Сколько может вынести человек? Сколько времени может он не сдаваться? Я задавал себе эти вопросы, потому что я вообще люблю задавать вопросы; впрочем, ответы на них мне были ясны с самого начала. Человек — если он настоящий человек — должен все вынести, должен бороться до конца. Конечно, смерть кладет конец мукам, борьбе, страданиям… но заодно она кладет конец теплу и свету, красоте бегущей лошади, запаху влажных листьев и пороха, той особой походке женщины, когда она знает, что на нее кто-то смотрит. Все это тоже умирает вместе с человеком.

Утром, я добуду огонь. Утром я найду пищу.

Дождь шел непрерывно, крупные капли проникали в кучу хвои под кустом и скатывались, холодные, вдоль спины и по груди.

Наконец пришел серый рассвет. Я вылез наружу, окоченевший от холода. На мне были только мокасины и набедренная повязка. Дождь перестал, но земля под ногами чавкала. Я отправился искать съедобные корешки. Вышел на полянку, услышал какой-то шум, топот, успел оглянуться и заметить надвигающуюся прямо на меня лошадь — тут она толкнула меня, и я покатился по земле.

Я отчаянно пытался подняться на ноги, позвать, но от удара у меня дух отшибло.

Чей-то голос сказал:

— Да это не индеец! Кудряш, это белый человек!

— А-а, какая разница? Брось, пусть валяется!

Мне потребовалась чуть не минута, чтобы подняться и крикнуть им вслед:

— Помогите!.. Отвезите меня на ранчо или куда-нибудь. Я…

Всадник, которого называли Кудряшом, развернул лошадь и вскачь понесся обратно. В руке он крутил свернутую кольцами веревку — явно хотел хлестнуть меня. Я попытался отступить в сторону, поскользнулся на мокрых листьях, и лошадь с разгону толкнула меня снова. Я отлетел в кусты, а Кудряш с хохотом ускакал прочь.

Нескоро мне удалось подтянуть к груди колени. Я кое-как пополз туда, где валялось мое оружие. Тетива замокла, и из лука стрелять было нельзя, но копье могло пригодиться.

Прежде всего мне нужен был огонь. В лощине у реки я наломал с деревьев высохших нижних веток, наскреб сухой внутренней коры с поваленных стволов и сплел небольшой навес, чтобы прикрыть огонь от дождя.

Нашел кусок дерева, отколовшийся от рухнувшего ствола, своим каменным ножом выдолбил в нем ямку, а потом прорезал канавку от этой ямки к краю.

Растер в пальцах сухую кору, высыпал пыль в ямку, установил туда стрелу тупым концом, обмотал ее тетивой и, двигая лук взад-вперед, начал вертеть ее. Потребовалось несколько минут упорного труда, чтобы закурился дымок и затлела первая искра, я продолжал вертеть стрелу, а потом начал раздувать эту искру. Наконец вспыхнул огонек.

Бывают моменты, такие как сейчас, которые показывают человеку, как много могут означать самые простые вещи вроде еды и тепла. Мой костерок постепенно разгорался, и впервые за долгое время тепло начало пробираться в мои промерзшие, окоченевшие мускулы.

Все вокруг было мокрым. Мне нечем было прикрыть наготу, но костер немного согрел меня, стало лучше от одного сознания, что у меня есть огонь. Ноги снова были изодраны, хоть и не так страшно, как вначале, а следы доставшихся на мою долю ударов выступили у меня на шкуре здоровенными синяками…

Я скорчился у огня, мечтая о еде, о тепле, об одеяле.

Нечего было рассчитывать, что какая-нибудь зверушка вылезет сдуру из укрытия под дождь, оставалось или пережидать его, или поискать кореньев, но пока что ничего съедобного мне углядеть не удалось. Однако я достаточно уже пожил на свете и твердо знал, что вечно ничто не длится, даже неприятности. А те, кто думает иначе, только понапрасну терзают себя. В мире есть один неизменный закон — что нет в мире ничего неизменного, и тяготы, которые я переношу сегодня, — это только передышка перед удовольствиями, которые достанутся мне завтра, и эти удовольствия принесут мне еще больше радости, когда я стану вспоминать, что перенес…

Не такой я был человек, чтобы жаловаться на судьбу и случай. Человек встречается в жизни с голодом, жаждой и холодом, с хорошими временами и плохими, и первый шаг к тому, чтобы стать человеком, — научиться это понимать. В конце концов, у меня целы обе руки, обе ноги и оба глаза, а есть ведь люди, совершенно искалеченные. Беспокоило только, что я чувствовал себя нехорошо. Мне начало казаться, что все вокруг становится ненастоящим, что надвигается болезнь, и ощущение это действовало угнетающе.

Валяться больным одному, в лесу, в сырую и холодную погоду… от таких мыслей настроение не поднимется.

Внезапно меня пот прошиб, хоть погода стояла холодная и сыпался дождь; минуту назад я трясся от холода, а теперь меня просто заливало. Я зарылся в палые листья и сосновую хвою; мое счастье, что на этом месте они лежали толстым ковром.

Время от времени я высовывал наружу руку, чтобы подбросить в огонь веточку-другую, со страхом думая о той минуте, когда я спалю все подходящее вблизи и придется выбираться из нагретого гнезда и идти собирать хворост. Вокруг росли кусты ивняка, я обдирал с лозинок кору, выскребал луб и жевал его — он помогает от лихорадки.

Временами я вроде как проваливался куда-то. Помню, наступил момент, когда я подбросил в огонь пару тонких веточек, а потом добавил листьев, потому что больше кругом уже ничего не было.

Однажды мне показалось, что я слышу шаги приближающейся лошади, помнится, будто кто-то меня окликал… не знаю, ответил ли я. Голова стала легкая, будто плавала, во рту пересохло, и мне было холодно… холодно…

Приходилось мне слышать разговоры, что если сидишь в темной яме и смотришь вверх, то можно увидеть звезды даже днем. Так вот, я посмотрел вверх — и увидел лицо, глядящее на меня широко раскрытыми глазами, с приоткрытым ртом, и это было все равно что поглядеть вверх из ямы и увидеть звезду. Во всяком случае, это было последнее, что я увидел, а потом наступила долгая тьма…

Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.

Лучшее, что мы могли сделать, — это поддерживать чистоту.

На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь. Поют песни, которым научились от своих дедов или других стариков; порой изменяют напев, чтобы приспособить его к новым дням, а слова меняют еще чаще…

К красивым вещам начинаешь тянуться, когда у тебя хватает вещей необходимых. Мне так представляется, что сперва человек старается обеспечить себе крышу над головой и пищу для брюха, но как только с этим устроится, тут же начинает искать красоту, что-нибудь, чтоб согреть душу и сердце, облегчить мысли и скрасить долгие вечера. Чуть ли не единственное, что у нас для этого было — это живой, открытый огонь. Мы его очень любили. У мамы нашей не оставалось времени на всякие другие украшения — она едва успевала шить и вязать, чтоб нам было хоть чем прикрыть тело.

И вот теперь, когда я раскрыл глаза и увидел, что лежу в спальне с кружевными занавесками на окнах, укрытый красивым стеганым лоскутным одеялом, то подумал, что наверняка попал в дом к каким-то богачам, а то и вообще на небеса, хоть и не был уверен, что на небесах есть лоскутные одеяла. Маме лоскутное одеяло всегда представлялось большой ценностью, она все собирала всякие тряпки и обрезки, чтобы когда-нибудь сшить такое. Но так это ей и не удалось. Вскоре у нее началось воспаление легких, а горным жителям, у которых нет рядом докторов, воспаление легких не сулит ничего хорошего.

И вот теперь я, длинный, тощий парень, выросший в горах, лежал в такой кровати, каких сроду не видывал, и глядел на крашеный дощатый потолок… ну, может, не крашеный, а просто побеленный.

Я повернул голову и увидел у стены туалетный столик с зеркалом над ним, маленький столик с кувшином и тазом для умывания. На тарелочке рядом с тазом лежал кусок мыла. Нет, тут точно жили люди состоятельные.

Когда я попробовал подняться, у меня закружилась голова, но все же я успел заметить — раньше всего остального, — что на мне надета фланелевая ночная рубашка. Когда-то, давным-давно, имелась у меня ночная рубашка, но это был единственный случай. Я только в семнадцать лет купил себе первые носки. Мальцами мы носили обувь на босу ногу.

Никогда у нас не было много добра, у нас с Галлоуэем. Первые большие деньги мы заработали охотой на бизонов. Мы умели стрелять, он и я, и обычно попадали, куда целились. Высоко в горах у человека никогда нет столько боеприпасов, чтобы тратить их впустую. Если во что стреляешь, так надо попадать. Благодаря этому мы и выучились обнаруживать и преследовать добычу

— потому что нам приходилось подбираться к ней поближе, прежде чем решиться на выстрел. А если зверь был только ранен и убегал, приходилось идти по его следу до конца, во-первых, потому что нам нужно было мясо, во-вторых, нельзя ведь оставлять никакое существо в лесу, чтобы мучилось…

Эти деньги, что мы заработали охотой на бизонов, все ушли на оплату долгов отца — хоть и не так уж много он остался должен людям, которые ему доверились. Мы никогда не оставались в долгу. Долг — это дело твоей чести, и всякий долг надо, возвращать.

Я вся еще лежал в этой широкой кровати, глазея на белый потолок и гадая, как это вышло, что я попал в такое место.

Была там приоткрытая дверь, а за ней — вроде как чулан, в нем висели женские платья, несколько мужских рубашек и штанов. И еще я там углядел кобуру с револьвером. Как-то мне спокойнее стало, что он так близко.

Послышались шаги в коридоре, потом дверь открылась, и в комнату вошел человек. Это был широкоплечий мужчина с усами, одетый в белую рубашку. Он поглядел на меня.

— Что, проснулись? Крепко вам досталось, дружище.

— Пожалуй… Давно я здесь?

— Шесть… нет, семь дней. Вас нашла моя дочь. Как она вас втащила на лошадь — уму непостижимо.

Я почувствовал усталость. На минуту прикрыл глаза и подумал, до чего ж я везучий.

— У вас было воспаление легких, — сказал он. — Мы уж не надеялись, что сможем вас вытащить. Я, во всяком случае, не надеялся. Мейгдлин — та надежды не теряла…

— Что это за место?

— Мы живем на Вишневой речке, а вас подобрали милях в шести-семи отсюда.

— Он придвинул стул и сел. — Меня зовут Джон Росситер. Что с вами случилось?

Мне понадобилась минута-другая, чтобы собраться с мыслями, а потом я рассказал, как мы искали себе землю, как появились хикариллы, как я сбежал. Рассказал и о встрече с наездником, который не захотел мне помочь.

— Его называли Кудряш.

Не успел я это выговорить, как в комнату влетела чертовски красивая девушка. Лицо у нее было гневное и покрасневшее.

— Я этому не верю! — резко сказала она. — Вы, по-видимому, были не в себе, бредили.

— Может, и так, мэм, — я, честно говоря, вовсе не из таких, кто спорит с леди. — Но только эта лошадь саданула меня слишком крепко, чтоб можно было считать, что мне привиделось. И другие, кто с ним был, определенно называли его Кудряшом.

— Ты видела там какие-нибудь следы, Мег? Она запнулась, в глазах у нее горел гнев. Наконец сказала неохотно:

— Ну, видела. Были там какие-то следы. Двух лошадей, думаю. Может быть, трех. Но это был не Кудряш Данн! Не может этого быть!

— Возможно, я ошибся, — сказал я. — Я не хотел задевать ваши чувства, мэм.

— На твоем месте, Мег, — сказал Росситер, — я бы хорошенько подумал. О Кудряше много разговоров ходит, и большей частью не самых хвалебных.

— Люди завидуют! — сказала она с жаром. — Завидуют ему, потому что он такой красивый, а всем Даннам — потому что они заняли так много земли. Я не верю никаким разговорам!

— Мистер Росситер, — сказал я, — если бы вы могли одолжить мне какую-нибудь одежду, лошадь и револьвер, я бы поехал своей дорогой. Мне неприятно, что я у вас на шее, как ярмо.

— Не говорите глупостей! — резко сказала Мег. — Вы еще не окрепли для дороги. Поглядите на себя — вы похожи на оживший скелет!

— Ничего, выдержу, мэм. Мне не хочется оставаться там, где мне не рады.

— Лежите-ка тихо, — сказала она. — Я принесу вам супу.

Когда она вышла, Джон Росситер помедлил немного, а потом спросил:

— Этот человек, которого называли Кудряшом… вы его можете описать?

— Высокий, крепкий молодой парень, румянец во всю щеку, волосы каштановые, вьющиеся, носит эти здоровенные мексиканские шпоры. Под ним была красивая серая лошадь… не ковбойская лошадь.

— Да, это Кудряш. — Росситер вдруг вскочил. — Черт возьми, молодой человек, не пытайтесь вырастить дочь в местах, где мало мужчин! Я слышал, что говорят о Кудряше Данне. Он не жалеет своих лошадей, груб, жесток, вечно затевает драки. Его все боятся, из-за Рокера.

— Рокер Данн? — Мне было известно это имя, как и многим другим людям. Говорили, что Рокер Данн входил в банду Куонтрилла, одно время он был даже слишком известен в Чероки-Нэйшен и восточном Техасе. Он был крутой, сильный и славился как меткий стрелок, который предпочитает решать дела не разговорами, а пулей.

— Он самый. Вы его знаете?

— Да, сэр. Слышал это имя.

— Сакетт, — сказал Росситер, — я хочу, чтоб вы оставались здесь, пока не окрепнете. А когда будете готовы отправиться в дорогу, я вам дам все, что надо. Мы не особенно богаты, но что имеем, тем поделимся.

Он показал в сторону чулана.

— Там в шкафу есть шестизарядник… на случай, если вам понадобится. Револьвер старый, но надежный, и я верю, что вы будете пользоваться им с умом.

Он ушел, а я еще полежал, раздумывая, о том о сем… Похоже, мы, Сакетты, никогда не избавимся от неприятностей. Мы двинулись в эти дикие, необжитые края, чтобы тут поселиться, и места тут оказались такие, каких никто раньше не видывал. Край был горный, что нас устраивало, но только горы оказались просто великанами, не то, что у нас. Клингменс-Дом, конечно, очень красивая вершина, но она бы просто затерялась в тени пиков, торчащих вокруг[13].

Реки, озера, осины, сосны, ели и столько рыбы и зверя, что добыча просто сама прыгает на человека… в лугах полно травы на сено, а на склонах — цветы и лес, только руби. Эти края как раз на наш вкус, тут мы, Сакетты, и останемся.

Я выбрался из постели и попытался встать на ноги, но вдруг так закружилась голова, что пришлось сесть — все плыло перед глазами. Да, придется вести себя потише. Придется малость подождать. В этих краях не место человеку, который не может уверенно шагать по тропе или крепко сидеть в седле, когда ветер дует…

Шестизарядник был из тех, которые изготовляли в Техасе во время Гражданской войны, — капсюльный револьвер «данс-и-парк» сорок четвертого калибра[14], переделанный под кольтовский патрон. Над этим револьвером потрудился кто-то, знающий толк в таких делах. Он был отлично уравновешен и удобно ложился в руку. Барабан был заряжен, все ячейки на поясе-патронташе заполнены патронами. Я снял его с колышка и повесил возле своей кровати.

Хороший револьвер — это такая штука, которую стоит иметь под рукой, никогда не знаешь заранее, когда он понадобится.

Говорят, когда оружие объявят вне закона, только люди вне закона будут иметь оружие.