Ганнибал

Последние годы скитаний Ганнибала и его трагический конец явились естественным завершением бурной, исполненной приключений, блестящих побед и горьких поражений и разочарований жизни солдата. Обуреваемый единственным стремлением — покорить и, если возможно, уничтожить Рим, Ганнибал последовательно поставил на карту в этой борьбе и будущее своей родины — Карфагена, и, оставшись уже совершенно один, собственную жизнь. Ею он заплатил за все свои стратегические и политические ошибки. Но приближалось время расчета и для Карфагена, которому всего на 37 лет суждено было пережить своего крупнейшего полководца.

Поражение во II Пунической войне, в общем, не отразилось на экономическом положении Карфагена. Он поддерживал торговые связи практически со всеми странами Средиземноморья и даже за его пределами: в карфагенских гаванях теснились свои и чужестранные купеческие суда, рынок ломился от товаров, стекавшихся буквально отовсюду; изделия карфагенских мастеров завоевали себе прочное место и в богатых домах, и в хижинах бедняков. В городе оседали огромные деньги — и в государственной казне, и в купеческих лавках, и в ремесленных мастерских. Не случайно, когда началась III Пуническая война, карфагеняне сумели, как увидим, в кратчайший срок воссоздать флот и вооружить армию. Показателем благосостояния и процветания города была и численность его населения: по данным Страбона [17, 3, 15], в Карфагене в конце 50-х гг. II в. жили 700000 человек. Роскошные, утопавшие в зелени виллы богачей, кварталы бедноты и «среднезажиточных» с их огромными многоквартирными домами в несколько (до шести) этажей и узкими полутемными улочками, шумный рынок и возвышающийся над всем этим холм Бирса с его акрополем и древними храмами — таким представал Карфаген перед заезжими торговцами и моряками.

В Риме экономический расцвет Карфагена, его господствующее положение в торговле стран Средиземноморья вызывали серьезную тревогу, и дело было, разумеется, не только в том, что Карфаген продолжал оставаться соперником и конкурентом на мировом рынке, хотя и этот фактор играл свою роль. Италики сами поддерживали в первой половине II в. тесные торговые контакты с карфагенянами, многие селились в Карфагене.

В Риме очень хорошо помнили, как, пережив I Пуническую войну и восстание наемных солдат и ливийского крестьянства, карфагенское правительство в короткий срок восстановило свой военный потенциал и организовало сначала завоевание Испании, а потом и вторжение в Италию, поставившее Рим на край гибели. Теперь, после II Пунической войны, построить новые боевые корабли и выковать мечи и наконечники для копий, дротиков и стрел, изготовить шлемы и панцири было, разумеется, ничуть не сложнее, чем тогда. В Риме, конечно, хорошо знали и о воинственных настроениях карфагенского плебса, которому после бегства Ганнибала не хватало только вождя. Но ведь такой вождь мог явиться в любую минуту.

Одно время Рим выступал чуть ли не в роли защитника интересов Карфагена, ограждая его от посягательств нумидийского царя. В этом случае Карфаген, чье благополучие и само существование находились в прямой зависимости от усмотрения сената, оказывался крепко привязанным к римской колеснице. Такая зависимость, считали в Риме, устраняла опасность реванша со стороны Карфагена. Однако была и другая точка зрения. Пока Карфаген существует, пока его стены возвышаются над безбрежной африканской равниной, а его богатства привлекают людей со всего света, Рим не может чувствовать себя в безопасности. Эти соображения в конце концов определили политику римского правительства по отношению к Карфагену, а следовательно, и судьбу его населения.

Мы упоминали о том, что, подводя черту под II Пунической войной, римские власти сделали все, чтобы, во-первых, поставить Карфаген в ситуацию непрерывного конфликта с Массанассой, территориальные претензии которого пунийцы должны были удовлетворить в размерах, установленных самим царем; во-вторых, лишить Карфаген возможности сопротивляться запрещением воевать без согласия римского народа; в-третьих, выступая в роли арбитра, вести дело к постепенному покорению или уничтожению Карфагена. Добиться своей цели сенат хотел руками Массанассы: нумидийский царь должен был постоянно давать повод к римскому вмешательству и либо в конце концов задушить Карфаген, либо создать условия, при которых Карфаген естественным путем оказался бы под властью Рима, либо спровоцировать карфагенян на войну без санкции Рима и, следовательно, на нарушение мирного договора, что дало бы римлянам повод к новой войне. Со своей стороны Массанасса охотно следовал предначертаниям своих римских друзей, его даже не нужно было особенно подталкивать. Он был глубоко заинтересован и в расширении своего царства, и в том, чтобы занять место Карфагена на морских торговых путях.

Причины и поводы III Пунической войны

Бегство Ганнибала и, того более, миссия Аристона, хотя и неудачная, но все же крайне для римского господства опасная, чрезвычайно скомпрометировали карфагенское правительство в глазах сената. С Аристоном явно велись переговоры, а после того как дело раскрылось, агент Ганнибала не только не был арестован, но ему позволили бежать. Имея в виду эти обстоятельства, Массанасса мог быть твердо уверен, что римляне не дадут его в обиду, и, наоборот, все территориальные споры и конфликты между ним и Карфагеном разрешат в пользу Нумидии. Не очень ясная и в высшей степени подозрительная история с Аристоном создала, как полагал Массанасса, благоприятную для него обстановку, и он вторгся на принадлежавшую Карфагену приморскую территорию — Эмпорию, разорил ее, а некоторые города, в том числе Леп-тис, заставил платить дань Нумидии. Эти события произошли в 193 г. [Ливий, 34, 62; Ann, Лив., 67].

Не имея возможности ответить ударом на удар, карфагенское правительство поручило своему посольству, которое должно было объясняться и оправдываться в сенате по поводу Аристона, отстаивать права Карфагена на территорию, внезапно оказавшуюся спорной и фактически уже изъятую из-под власти Карфагена. Тогда же в Рим прибыла и дипломатическая миссия Массанассы защищать его права и обосновывать сделанные им территориальные приобретения.

Положение карфагенян на этих переговорах было в высшей степени затруднительным: они имели перед собой явно пристрастных и даже враждебных судей, к тому же озабоченных перспективой новой войны с участием Ганнибала. Тем не менее они попытались дать бой, ссылаясь прежде всего на то, что спорная территория находится внутри границ, определенных Сципионом при заключении мирного договора и очерчивающих территорию, которая по праву принадлежит карфагенянам. Кроме того, говорили они, и сам Массанасса признавал данную землю карфагенской: преследуя некоего Афтира, бежавшего из его царства и бродившего с отрядом нумидийцев вокруг Кирены, царь просил у карфагенян разрешения пройти через эту самую землю как, несомненно, по праву принадлежащую Карфагену. Нумидийцы почти не отвечали карфагенянам: разговоры об установлении границ Сципионом они с порога отвергли как лживые, а о неудобных для обсуждения поступках Массанассы предпочли умолчать. Зато они долго рассуждали о праве. Какое, вопрошали они, у карфагенян право на африканские земли, на чем оно основано? Пришельцы, они когда-то (тут нумидийские послы припомнили легенду об оснований Карфагена [Юстин, 18, 5, 9]) получили из милости столько земли для постройки и укрепления города, сколько можно было окружить разрезанной на ремни шкурой быка. Бирса — вот их исконное жилище; все, что за ее пределами, они захватили силой и несправедливостью. Даже по поводу той территории, о которой возник спор, карфагеняне не могут доказать даже то, что она принадлежала им в течение длительного времени. Ею всегда владели те, кто были сильнее, — иногда карфагеняне, иногда нумидийцы. Пусть же римляне все оставят так, как было раньше до того момента, когда карфагеняне стали их врагами, а нумидийский царь — другом, и не вмешиваются, чтобы отдать эту землю во владение менее сильным [Ливий, 34, 62].

Однако все эти жалобные от одних и лживые от других (нумидийцы, конечно, хорошо знали, что Эмпория находилась под властью Карфагена несколько сот лет) речи, в общем, не имели никакого значения. Сенат отвечал обеим сторонам, что в Африку будет направлено посольство, которое на месте решит спор. В его состав назначили Сципиона, Гая Корнелия Цетега и Марка Минуция Руфа, которые, однако, не стали принимать определенное решение [Ливий, 34, 62; ср. у Зонары, 9, 18]. Ливий не знает, сделано ли это было по приказанию сената, или же послы действовали по собственной инициативе; для него тем не менее бесспорно, что послы сочли целесообразным сохранить конфликт, иначе, конечно, Сципион одним кивком головы мог бы решить спор. Аппиан [Лив, 67] пишет, что римские представители должны были содействовать Массанассе. Между этими версиями противоречия нет: чтобы закрепить за Массанассой захваченную им территорию, вполне достаточно было сохранять нейтралитет, колебаться и в недоумении разводить руками.

Позиция, которую заняло римское правительство в карфа-гено-нумидийском конфликте, показала карфагенянам, что над их головами собирается новая гроза; необходимо было срочно решить, каким путем идти дальше для того, чтобы сохранить хотя бы призрачную независимость и даже самое существование. Именно этим, а не длительным процветанием, как наивно полагает Аппиан, объясняется дальнейшее обострение внутриполитической борьбы в Карфагене. К прежним неразрешимым противоречиям добавилось еще одно; в жизни пунийского общества особое значение приобрел фактор, который прежде карфагенские политики вообще не принимали в расчет, — Нумидия. Наряду со сторонниками проримской политики, которых по-прежнему возглавлял Ганнон, тогда уже, очевидно, глубокий старик, в среде пунийской аристократии выделились приверженцы Массанассы. Нам трудно понять, на что, собственно, они могли рассчитывать: ведь и те и другие должны были понимать, что на этот раз речь идет о полном подчинении либо Риму, либо Нумидии. Может быть, они надеялись под властью сената или царя сохранить свои политические и экономические позиции и именно поэтому вели дело к капитуляции? Свои позиции, как и раньше, сохраняли прежние сторонники Баркидов; их руководителями после изгнания и смерти Ганнибала стали Гамилькар Самнит и Карталон. Именно они, дождавшись благоприятного момента, взяли в свои руки инициативу. По их настоянию командовавший вспомогательными отрядами карфагенян («боэтарх», как его называет Аппиан), тоже Карталон, напал на людей Массанассы, живших в шатрах на спорной земле [Апп., Лив, 68].

После этого еще одно римское посольство явилось в Африку. Однако и на этот раз послы не приняли определенного решения и передали дело на рассмотрение сената [Ливий, 40, 17]. Аппиан [Лив., 68] сохранил любопытную подробность: послы ничего не сказали, чтобы в ходе разбирательства Массанасса не потерпел ущерба, но, став между спорящими, протянули руки, как бы отделяя одних от других.

Этот жест должен был означать, что римляне требуют примирения сторон. Не исключено, что именно к этим событиям относится указание Ливия [40, 34, 11], датируемое уже 181 г.: римское правительство возвратило Карфагену 100 заложников и гарантировало соблюдение мира за себя и за Массанас-су. Здесь нет ничего невероятного: легко допустить, что на какой-то момент в Риме возобладали тенденции к сохранению Карфагена.

Такими действиями, однако, неравная борьба между Карфагеном и Массанассой могла быть лишь на какое-то время приостановлена; само молчание Ливия, который очень подробно и обстоятельно прослеживает все шаги римской дипломатии в Африке в связи с рассмотрением жалоб одной стороны и претензий другой, служит надежным свидетельством того, что в отношениях между конфликтующими государствами наступило затишье. Основные предпосылки споров не были устранены, и в 172 г. мы снова встречаем в Риме карфагенских послов и нумидийского уполномоченного — царского сына Гулуссу, сенат опять выслушивает жалобы карфагенян, объяснения нумидийцев и принимает решение, которое могло бы показаться примирительным [Ливий, 42, 23, 24].

Пунийцы говорили, что помимо тех земель, о принадлежности которых до сих пор происходило разбирательство, в течение последних двух лет (то есть в 174–173 гг.) Массанасса силой захватил 70 городов и крепостей. По-видимому, этому точно соответствует рассказ Аппиана [Лив., 68] о распрях, начатых Массанассой из-за Великих Равнин и области Туски (Тугги) с ее 50 городами. В этом ему, продолжали карфагеняне, нет преграды; ведь карфагенянам запрещено воевать против союзников римского народа. Карфагеняне уже не в состоянии терпеть высокомерие, жестокость и жадность Массанассы. Пусть сенат примет из трех возможных какое-то одно решение: или рассудит наконец, что кому принадлежит, или позволит карфагенянам защищаться, или, если для римлян дружба важнее правды, определит точно, что из чужого добра он хочет подарить Массанассе. Если же карфагеняне в чем-нибудь провинились, то пусть римляне сами их накажут. Они предпочитают безопасное рабство под властью Рима свободе, которая делает их беззащитными перед насилиями Массанассы. Лучше им сразу погибнуть, чем влачить жалкое существование по произволу жестокого палача.

Гулусса в своей ответной речи ничего определенного не сказал. Ему трудно, говорил он, объясняться по поводу того, о чем отец не дал ему поручений; его отцу также нелегко было дать ему определенное поручение, потому что он не знал, с чем карфагеняне после длительных тайных совещаний в храме Эскулапа (имеется в виду один из древнейших в Карфагене храм бога Эшмуна) отправляются в Рим. Отец послал его умолять сенат не верить наветам общих врагов, ненавидящих Массанассу только за его постоянную верность римскому народу. Ложь, содержащаяся в этих словах, очевидна: Массанасса должен был по обстоятельствам дела хорошо знать, в чем заключается существо конфликта между ним и Карфагеном. Посылая в Рим своего сына, он невольно показывал, насколько важным считает для себя предстоящее разбирательство: только сыну он мог доверить принятие в достаточно сложной дипломатической обстановке ответственных политических решений.

Сенат велел Гулуссе немедленно отправляться в Нумидию и там передать отцу, чтобы тот как можно скорее прислал своих представителей для ответа на обвинения карфагенян; одновременно Массанасса должен был объявить карфагенянам, чтобы и они явились в Рим, то есть прислали новое посольство для повторного разбора дела. Впрочем, и при новом разбирательстве сенат уклонился от четкого ответа. Сенат заявил, что желает, чтобы каждый владел той землей, которая ему принадлежит; он не хочет устанавливать новых границ, а намерен сохранить старые; побежденным карфагенянам их город и земли были сохранены не для того, чтобы во время мира насилием отнять у них то, что не было отобрано по праву войны. Но Рим не хотел ущемлять и отталкивать от себя Массанассу, и именно поэтому назначили еще одно разбирательство, которое, очевидно, в конце концов привело к решению в пользу нумидийского царя. Гулусса и сенат великолепно подыграли друг другу.

В 171 г. в Риме снова появились карфагеняне и Гулусса [Ливий, 43, 3]. Сколько можно судить по изложению Ливия, на этот раз речь шла не только о карфагено-нумидийских спорах, но и о том, что обе стороны доставили своему арбитру вспомогательный флот для войны с Македонией. Гулусса предостерегал римлян от чрезмерного доверия коварным пунийцам: они легко построят флот будто бы для римлян, но, когда они его снарядят, в их собственной власти будет решить, кого считать врагом и кого союзником. Дальнейший рассказ Ливия об этом эпизоде утрачен, так что не известно, что говорили и делали карфагеняне и какой результат имели все дипломатические ходы Гулуссы. Мы знаем [Ливий, 43, 6], однако, что в 170 г. карфагеняне предложили Риму 1000000 модиев пшеницы и 500000 модиев ячменя; при этом карфагенские послы говорили о заслугах римского народа. Чем вызвано это изъявление чувств, мы не знаем; скорее всего, их следует считать проявлением угодничества по отношению к могущественному победителю, во власти которого находился Карфаген. Показательно, что послы Массанассы, предложившие римлянам такое же количество пшеницы и сверх того 1200 всадников и 12 ело-нов, ограничились только выражением готовности выполнить и другие пожелания сената.

К началу 50-х гг. II в. в Карфагене, где к этому времени были уже накоплены ресурсы, достаточные, как полагали, для войны и против Массанассы, и против Рима, возобладала демократическая «партия» и повела дело к новому конфликту. Для нее речь шла не о тех или иных прирезках территории в Африке, но о суверенных правах и свободе Карфагена.

Обстановка 50-х — начала 40-х гг. И в., казалось, давала пунийцам некоторые надежды на успех. В Македонии, совсем недавно покоренной, и в Греции росло антиримское брожение, а в 149 г. явился самозванец Лже-Филипп, выдававший себя за сына македонского царя Персея, и ему удалось на какое-то время закрепиться в Македонии и Фессалии. В 148–146 гг. римские войска сражались с Ахейским союзом и уничтожили его (один из крупнейших греческих торговых центров, Коринф, был в 146 г. разрушен до основания, а место, где он стоял, проклято). В этих условиях выступление карфагенских демократов можно рассматривать как звено в общем антиримском движении народов Средиземноморья.

Между тем в Риме, насколько мы можем об этом судить, вопрос об отношении к Карфагену был в 60-х гг. II в. объектом ожесточенной борьбы между представителями двух направлений — умеренного и крайнего, за чем определенно прослеживается борьба между Сципионами и их политическими противниками. Среди последних после смерти Фабия Максима выделялся Марк Порций Катон, прошедший всю II Пуническую войну от Тразименского озера до битвы при Заме. Против Сципионов он выступал еще в последние годы II Пунической войны. Во время своей нашумевшей цензуры в 184 г. Катон отобрал у Луция Сципиона коня, то есть исключил его из числа всадников [Плут. Кат., 18; Знам., 53, 3], и, следовательно, закрыл перед ним доступ в сенат. Ожесточенные дискуссии о судьбе Карфагена стали новой пробой сил между Сципионами, которых возглавлял теперь Публий Корнелий Сципион Насика, и Катоном.

Между соперниками не было принципиальных расхождений в том, что касалось основных направлений и целей римской внешней политики; речь шла исключительно о методах ее осуществления. Сципионы полагали возможным превратить Карфаген в союзника Рима, тогда как Катон, опасавшийся чрезмерного могущества Карфагена, требовал стереть его с лица земли.

В 157 г. очередное римское посольство снова разбирало спор о земельных владениях между Карфагеном и Массанассой и возвратилось с потрясающим известием: оно обнаружило в Карфагене огромные запасы материала, необходимого для строительства кораблей [Ливий, Сод., 47]. Иначе говоря, Карфаген мог в любой момент восстановить свое могущество и превратиться в опасного врага. Мы не знаем, действительно ли карфагеняне собирались строить военный флот, или же речь шла о постройке торговых судов. Как бы то ни было, сведения, доставленные послами сенату, позволили Катону и его партии снова перейти в наступление.

К тому же в Риме стали распространяться слухи, будто на карфагенской территории находится огромная нумидийская армия, которой командует Ариобарзан, внук Сифакса. Катон, используя эту информацию, выступил с настойчивым предложением объявить Карфагену войну. Ему возражал Насика, и сенат решил направить в Африку посольство, чтобы разобраться во всем на месте. По-видимому, именно это и было то знаменитое посольство 153 г., в котором участвовал Катон.

Судя по описанию Аппиана [Лив., 69], могущество и многолюдство Карфагена произвели на послов устрашающее впечатление. Плутарх [Плут. Кат., 26] примерно также изображает впечатления Катона: найдя, что Карфаген, вопреки мнению римлян, не терпит бедствий и не находится в тяжелых обстоятельствах (не совсем ясно, как могло сложиться в Риме такое мнение при наличии постоянных торговых и дипломатических контактов), но обильно населен, переполнен огромным богатством, буквально набит разного рода оружием и боевым снаряжением, Катон пришел к мысли, что, если город не будет захвачен, римлянам придется столкнуться с теми же бедствиями, что и прежде.

Однако при всем этом остается неясным, как обстояло дело с тем дипломатическим заданием или прикрытием, которое получили римские послы. У Аппиана и Плутарха миссия фактически не завершена; содержание переговоров не интересует ни того, ни другого автора. Иначе обстоит дело у Ливия [Сод., 48].

Выразив порицание карфагенскому совету за то, что вопреки соглашению о союзе пунийцы имеют и армию (речь, несомненно, об армии Ариобарзана), и материалы для строительства флота, послы в очередной раз выразили желание установить мир между Карфагеном и Массанассой, причем на Массанассу возлагалось обязательство отступиться от земли, бывшей предметом спора. По Аппиану [Лив., 69], Массанасса выразил готовность подчиниться решению римских послов, тогда как пунийцы, подозревая римлян в том, что те, как и раньше, примут нумидийскую сторону, заявили о ненужности каких-либо новых решений. Достаточно строго соблюдать договор, заключенный в свое время Сципионом. По Ливию [Сод., 48], карфагенский совет высказался за то, чтобы подчиниться решению послов. Это было тем более легко, что решение было благоприятным. Однако тогдашний суффет Гисгон, сын Гамилькара (может быть, Гамилькара, сына Гисгона, о котором говорилось выше), потребовал объявить Риму войну. Нам представляется, что Аппиан и Ливий в данном случае взаимно дополняют друг друга; видимо, Аппиан излагает содержание речей Гисгона, сына Гамилькара.

В связи со всем изложенным возникают по крайней мере два вопроса. Почему римское посольство явно пренебрегло интересами и претензиями Массанассы в пользу Карфагена? И почему карфагенские демократические круги, несмотря на это, пошли на разрыв с Римом?

Позиция римского посольства могла диктоваться нежеланием в данный момент осложнять положение Рима войной в Африке, которая обещала быть трудной и длительной, в условиях когда шла война в Испании и назревали волнения на Балканском полуострове. Не исключено также, что римское посольство, несомненно осведомленное о настроениях карфагенских демократов, ничем не рисковало, будучи заранее уверенным, что они не согласятся с какими бы то ни было предложениями римлян. Тогда Рим мог сохранить положение миролюбивого и благожелательного посредника, в то время как карфагеняне представали в роли агрессивно настроенных людей, которые к тому же сами не знают, чего хотят.

Если римские послы рассуждали таким образом, то не ошиблись в прогнозах. Позиция карфагенских демократов определялась, несомненно, тем, что они вообще не хотели римского посредничества. Вот почему Гисгон, сын Гамилькара, с порога отвергал любое, даже благоприятное, решение, раз оно исходило от римлян и, следовательно, обозначало римское верховенство над Карфагеном. Замечания послов по поводу армии и строительных материалов были ясным предупреждением, что Рим не допустит усиления Карфагена, не потерпит его самостоятельности.

Легко представить себе настроение, с которым послы возвратились на родину. Полностью оправдались их самые худшие предположения. Карфаген достаточно силен, чтобы воевать; более того, решающую роль в Карфагене играют люди, открыто призывающие к войне с Римом, идущие на прямой разрыв. В этих условиях рассказы послов об устрашающем могуществе Карфагена приобретали особое звучание. Катон говорил, что Рим не сможет чувствовать себя уверенным и не опасаться за свою свободу, пока существует Карфаген [Апп. Лив., 69]. Рассказывали, что в сенате он высыпал оливки, привезенные из Африки; когда все стали изумляться их величине и красоте, Катон сказал, что земля, выращивающая такие плоды, лежит в трех днях плавания от Рима [Плут. Кат., 27; ср. у Плиния, 15, 75]. До нас дошел фрагмент речи Катона, где обосновывается законность и неизбежность войны с Карфагеном [Катон, фрагм., 185]: «Карфагеняне уже наши враги, ибо тот, кто все готовит против меня, чтобы, когда захочет, быть в состоянии начать войну, — уже мой враг, даже если еще не пустил в ход оружия». «Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен» — этой формулой Катон заканчивал каждое свое выступление в сенате [Велл. Пат., 1, 13, 1; Плиний, 15, 74; Флор., 1, 31, 4; Знам., 47; Циц. Кат., 18]. Возражения Насики — в условиях, когда пунийские власти сознательно пошли на прямое обострение отношений с Римом, — звучали весьма неубедительно.

Массанасса со своей стороны делал все, чтобы закрепить антикарфагенские настроения сената. В 152 г. в Рим снова прибыл Гулусса с доносом на карфагенян, которые набирают войска, строят флот и, без сомнения, готовят войну. Сенат решил еще раз отправить в Карфаген послов, чтобы разобраться на месте [Ливий, Сод., 48]. Возвратившись, послы сообщили, что действительно обнаружили в Карфагене армию и флот, после чего Катон и его сторонники с еще большей настойчивостью, чем прежде, стали предлагать отправить войска в Африку. Насика же продолжал повторять, что он не видит законного повода к войне. Сенат решил воздержаться от войны, если карфагеняне сожгут корабли и распустят армию; в противном случае консулы будущего года должны были формально поставить вопрос о новой войне с Карфагеном.

Тем временем карфагенские демократы сделали вполне логичный шаг — изгнали из Карфагена сторонников Массанассы. Те бежали к Массанассе и принялись убеждать царя начать войну с Карфагеном. Однако нумидийский владыка предпочел соблюсти приличия и отправил в Карфаген своих сыновей Гулуссу и Микипсу, но боэтарх запер перед ними ворота. Когда Гулусса возвращался обратно, на него напал Гамилькар Самнит. Массанасса использовал эти события как предлог для вторжения и осадил город Гороскопу. Когда туда же явился Гасдрубал, командовавший пуний-ской армией, Массанасса отступил и заманил Гасдрубала на пустынную равнину, окруженную со всех сторон холмами [Апп. Лив., 70]. Там в ожесточенном сражении карфагеняне были разбиты. Лишь немногие из 58000 воинов Гасдрубала, в том числе и он сам, сумели пробиться в Карфаген [Апп. Лив., 72–73].

Разрушение Карфагена

Поражение в войне с Массанассой поставило Карфаген в исключительно трудное положение. Потеряв армию и оказавшись беззащитным перед лицом коварного и неумолимого врага, он явился к тому же и нарушителем римско-пу-нийского договора. Карфаген не только готовил армию и флот, но и без разрешения сената начал войну с Массанассой, союзником римского народа. Все это давало Риму достаточные основания объявить войну, и в Риме приступили к мобилизации [Апп. Лив., 74]. У карфагенского правительства было только два выхода: либо готовиться к войне, либо сдаться на милость римлян, желавших так или иначе привести Карфаген к окончательному порабощению или даже к гибели. Аристократическая проримская «партия», которую поражение Гасдрубала снова привело к власти, избрала второй путь.

Прежде всего карфагенские правители решительно отмежевались от участников войны с Массанассой. Гасдрубал, Карталон и видные их сторонники были приговорены к смертной казни; правда, исполнение приговора отложили. Затем, полагая, что они уже достаточно сделали, дабы представить злополучную кампанию как авантюру частных лиц, за которую государство не может отвечать, карфагеняне отправили в Рим очередное посольство. Оно обличало Массанассу и тех, кто, защищаясь слишком энергично и решительно, подверг город опасности быть обвиненным в ведении войны. Однако все разговоры были уже напрасными. В сенате окончательно победила точка зрения Катона. И если Карфагену немедленно не объявили войны, то лишь потому, что желали накопить как можно больше сил. На заседании сената карфагенским послам был задан единственный вопрос: как могло случиться, что карфагеняне приговорили виновных к смерти не в начале войны, а после поражения и явились в Рим не сразу, а лишь теперь? Карфагенскому правительству было велено передать, что оно недостаточно оправдалось перед римлянами. Послам оставалось только осведомиться о том наказании, какому карфагеняне должны подвергнуться, чтобы снять с себя вину, если римляне считают их виновными. «Удовлетворить римлян» — так сформулировал сенат свои требования [Апп. Лив., 74; Диодор, 32, 3].

Но что же могло удовлетворить римлян? Карфагенское правительство, готовое буквально на все, не знало, что предпринять. Одни думали, что римляне хотят еще денег, другие — чтобы Массанассе были отданы спорные земли. Снова запросили римлян и снова услышали: карфагеняне сами хорошо знают, что они должны делать [Апп. Лив., 74; ср. у Диодора, 32, 1] Судя по дошедшим до нас отрывкам из повествования Полибия [36, 3, 2–3], получив столь «исчерпывающее» указание и не видя никакого выхода, карфагенское правительство начало обсуждать вопрос о сдаче города римлянам. Речь шла не только о признании их господства: рассматривая Карфаген как добычу, римское государство становилось собственником земли и имущества, принадлежавших его гражданам, но и самих граждан. Именно так объясняет положение вещей Полибий [36, 4, 1–4]. Иначе говоря, речь шла о рабстве в прямом и точном смысле этого слова. Правда, римляне обычно «возвращали» сдающимся в большем или меньшем объеме их суверенные и имущественные права, оставляя за собой верховную власть. Такое решение давало пунийцам некоторую надежду сохранить свой город, в какой-то мере самоуправление и возможность по-прежнему обогащаться эксплуатацией крупных землевладений, ремеслом и торговлей.

Смятение и тревога, царившие в Карфагене ввиду крайней неопределенности положения и явно надвигавшейся беды, еще больше усилились, когда стало известно, что Утика, одна из древнейших колоний Тира в Северной Африке, старинная и, казалось, самая надежная союзница, на которую можно было положиться в любых испытаниях, пользовавшаяся в Карфагенской державе особенно привилегированным положением, — эта самая Утика сдалась римлянам [Полибий, 31, 3, 1; Апп. Лив., 75; Ливий, Сод., 49]. Дело было, конечно, не только в том, что Утика опередила карфагенян и тем лишила их некоторых преимуществ, на которые пунийцы рассчитывали [Полибий, 36, 3, 4]. Решение Утики показало римскому правительству, что Карфаген не может больше полагаться на своих африканских подданных и союзников, в том числе и на самых близких. Оно подстрекнуло сенат ускорить формальное [Апп. Лив., 75] объявление войны (ср., однако, у Ливия [Сод., 49], где послы из Утики являются в Рим сразу же после сенатского решения), и в Карфагене хорошо понимали, что действия Утики развязывают римлянам руки. Именно поэтому после длительного и тяжелого обсуждения совет решил придерживаться прежней линии поведения и отправил в Рим посольство с неограниченными полномочиями; послы должны были самостоятельно принимать на месте решения, исходя из обстановки и учитывая положение и интересы своей родины. Однако в Рим послы прибыли слишком поздно (по Аппиану [Лив., 76] и Диодору [32, 6], посольство было отправлено в Рим уже после того, как в Карфагене узнали об объявлении войны).

Вопрос об отношении к Карфагену и о его судьбе до самого последнего момента оставался объектом острой политической дискуссии между Катоном и Насикой [Ливий, Сод., 49]. Катон еще более настойчиво требовал уничтожить Карфаген. Насика по-прежнему возражал, но его мало кто слушал. Кар-фагено-нумидийское столкновение, поведение карфагенских демократических магистратов по отношению к римским посольствам и их отказ от посредничества при решении территориальных споров подтвердили в глазах сенаторов правоту Катона. Сенат постановил: объявить Карфагену войну. Один консул, Маний Манилий, получил под начало пехоту, другой, Луций Марций Ценсорин, — флот. Тайные инструкции, полученные Манилием и Ценсорином при отъезде, заранее отвергали любую возможность мирного урегулирования: они должны были стереть Карфаген с лица земли и только после этого имели право считать свое задание выполненным. Какое-либо другое решение исключалось [Апп. Лив., 75].

Карфагенские послы, явившиеся в Рим уже после этих событий, конечно, не знали о секретных указаниях, которыми окончательно и бесповоротно решалась судьба города. Однако они видели, что в условиях, когда война уже начата, совещаться не о чем. Все еще надеясь мирным путем удовлетворить сенат, посольство объявило о полной и безусловной сдаче Карфагена [Полибий, 36, 3, 8; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, 1]. Потребовать что-либо еще сверх этого, казалось, было уже невозможно. Но послы жестоко просчитались. Правда, доводя до сведения пунийской миссии ответ римского правительства, претор, имени которого источники не называют, объявил, что сенаторы, принимая во внимание решение карфагенян, предоставляют им свободу, законы, всю страну, а также обладание всем имуществом, как общественным, так и частным. Но, добавил претор, все это карфагеняне получат, если в течение 30 дней доставят в Лилибей 300 заложников, сыновей членов совета и коллегии 30-ти, а также выполнят другие требования консулов [Полибий, 36, 4, 5–6; Диодор, 32, 6, 1; Ann, Лив., 76].

Получив такой ответ, карфагенское правительство могло испытывать некоторое облегчение. Конечно, неопределенность сохранялась, так как не было известно, чего потребуют консулы; очень беспокоило и умолчание о самом городе. Но главное — заверения в том, что карфагеняне сохранят свою жизнь, свободу, имущество, — было получено. При этом сенат по настоянию Катона тайно подтвердил консулам свое прежнее решение — вести дело к уничтожению Карфагена [Апп. Лив., 76; Ливий, Сод., 49; Диодор, 32, 6, 1].

Карфагенские власти поспешили отправить заложников в Лилибей. На улицах и в гавани матери с воплями цеплялись за детей, хватались за корабли, разрывали паруса; некоторые сопровождали суда, увозившие их сыновей, далеко в открытое море [Апп. Лив., 77; Полибий, 36, 5, 7; Диодор, 32, 6, 2].

В Утику, куда уже прибыли римские войска, явилось очередное карфагенское посольство. На сей раз консулы предложили выдать все оружие, которое хранилось в пунийских арсеналах. Нерешительные возражения карфагенян (вокруг города рыщет Гасдрубал, предводитель демократов, главный виновник войны с Массанассой, и от него нужно защищаться) были категорически отвергнуты под тем предлогом, что римское командование само обеспечит безопасность Карфагена; римляне получили 200000 комплектов пехотного вооружения и 2000 (по Страбону, 3000) катапульт [Полибий, 36, 6; Страбон, 17, 3, 15; Диодор, 32, 6, 2; Апп. Лив., 79; Орозий, 4, 22, 2]; согласно Зонаре [9, 26], часть оружия карфагеняне припрятали.

И только теперь, когда Карфаген добровольно разоружился, Манилий и Ценсорин решились предъявить главное требование. Пригласив в свой лагерь герусиастов, они объявили, что карфагеняне должны покинуть город и поселиться на принадлежащей им территории в любом другом месте, но не ближе 80 стадий (то есть около 15 километров) от моря [Апп. Лив., 81; Диодор, 32, 6, 3; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 26].

Карфагенские герусиасты надеялись смирением и покорностью задобрить беспощадного врага. И вот им предстояло объявить согражданам смертный приговор. Не имея выходов к морю, в стороне от важнейших судоходных путей, карфагеняне, жившие морской торговлей, работавшие на мировой рынок, были обречены на неминуемую гибель. Все попытки объясниться или хотя бы разжалобить консулов ни к чему не привели. Приказание сената следовало исполнить без проволочек, оно не подлежало обсуждению и не могло быть изменено. Единственное, чего добилась эта дипломатическая миссия: Ценсорин поставил у входа в карфагенские гавани свои корабли, чтобы устрашенный народ легче покорился своей участи…

На улицах, у ворот, на городских стенах послов ожидали огромные толпы народа. Многие выбежали им навстречу, однако герусиасты молча продолжали свой путь. Они должны были сообщить о требованиях римлян прежде всего совету [Апп. Лив., 91; ср. у Диодора, 32, 6, 5]. По мрачным лицам герусиастов, по тому, как они воздевали руки к богам и били себя кулаками по голове, люди догадывались, что произошло нечто ужасное. Перед зданием совета в нетерпеливом ожидании толпился народ. Внезапно услышали люди страшный вопль, ворвались внутрь, и… началась поистине безумная оргия отчаяния. Одни бросались на вестников несчастья, другие убивали тех, кто в свое время предложил выдать заложников и сдать оружие, третьи рассыпались по улицам и истребляли италиков, случайно оказавшихся в городе. Кто-то побежал в храмы, кто-то — к опустошенным арсеналам, кто-то — к верфям и гаваням [Полибий, 36, 7, 3–5; Апп. Лив., 92; Зонара, 9, 26]. И лишь немногие, сохранившие способность трезво рассуждать, заперли ворота и начали сносить на стены камни.

Совет решил воевать. Первой его мерой было освобождение рабов, которых, таким образом, можно было включить в армию [ср. также у Зонары, 9, 26]. Командующим вооруженными силами, действовавшими за городскими стенами, совет избрал Гасдрубала, совсем недавно приговоренного к смертной казни. Его просили не помнить зла, когда отечество находится в крайней опасности. Гасдрубал уже имел в своем распоряжении 20000 воинов; организацию другой армии, предназначенной для защиты городских стен, поручили Гасдрубалу, внуку (по дочери) Массанассы. Одновременно совет обратился к римскому командованию с просьбой о перемирии на 30 дней, чтобы иметь возможность отправить в Рим новое посольство, но получил отказ [Апп. Лив., 93].

Карфагеняне, полные решимости претерпеть что угодно, лишь бы не покидать родины, готовились к борьбе. Все государственные и храмовые участки, все вместительные и удобные помещения они превратили в ремесленные мастерские, где беспрерывно днем и ночью работали мужчины и женщины; они изготовляли каждый день по 100 (по Страбону, по 140) щитов, 300 мечей, 1000 стрел для катапульт, 500 дротиков и копий, а также катапульты — сколько удастся. Канаты плели из женских волос. Для строительства кораблей переливали медные статуи и брали деревянные балки общественных и частных зданий. Никто не уклонялся от этой работы [Апп. Лив., 93; Страбон, 17, 3, 15; Дион Касс., фрагм., 71; Орозий, 4, 23, 4]. Женщины отдавали золотые украшения на покупку вооружения и продовольствия [Диодор, 32, 9].

Между тем консулы медлили. Не исключено, что они рассчитывали на сдачу Карфагена. К тому же у римлян вышли неприятности с Массанассой, который без всякого энтузиазма наблюдал, как союзники уводят у него из-под носа богатейшую добычу. Он, правда, в конце концов предложил свою помощь, но консулы ответили, что обратятся к нему в случае надобности [Апп. Лив., 94]. Лишь через несколько дней, которые прошли в переговорах с Массанассой и в хлопотах о доставке продовольствия, консулы придвинулись наконец к Карфагену и попытались взять его штурмом.

Манилий двигался по перешейку, соединявшему Карфаген с материком, рассчитывая, что сможет засыпать там ров и овладеть сначала небольшим передним укреплением, а потом и стенами. Ценсорин с суши и с моря продвигал лестницы к слабо укрепленному углу стены. Однако, натолкнувшись на сопротивление, римляне отступили. Пока шел бой, с тыла подошел Гасдрубал и расположился за болотом; опасаясь внезапного нападения, консулы принялись укреплять собственные лагеря [Апп. Лив., 97]. По завершении этой работы Ценсорин отправил солдат за лесом для постройки осадных машин; там на них напал во главе отряда пунийской конницы Гамилькар (у Аппиана, Гимилькон) Фамея. Римляне потеряли в ожесточенной схватке 500 человек, однако лес Ценсорин все-таки добыл. Снова римляне, уже с осадными машинами, пошли на штурм города и снова отступили. Манилий отчаялся взять город со стороны перешейка [Апп. Лив., 97], и тогда был разработан другой план.

Засыпав землею часть болота вдоль косы, выдающейся глубоко в море, Ценсорин придвинул к стене два больших тарана. Они снесли часть стены, и уже можно было видеть дома и улицы города. Но карфагеняне бросились к пролому и, оттеснив противника, принялись ночью спешно заделывать стену; часть их — вооруженные и безоружные, с одними только факелами в руках, вышли за городскую стену и сожгли или привели в негодность осадные машины. Утром у пролома завязалось новое сражение. Римляне пытались прорваться в город. Карфагеняне противопоставили им шеренги вооруженных воинов, за которыми толпился народ с кольями и камнями в руках. Многие пунийцы ожидали неприятеля на крышах. Карфагенянам удалось вытеснить римлян за городскую стену [Апп. Лив., 98; Ливий, Сод., 49; Орозий, 4, 22, 7; Зонара, 9, 21].

С наступлением лета в лагере Ценсорина из-за ядовитых испарений начались болезни, и он счел за благо перебраться к морю. Между тем пунийцы, используя затишье, решили нанести удар по римскому флоту. Они хворостом и паклей нагружали небольшие парусные лодки, подтаскивали их канатами вдоль стен к тому месту, откуда ветер гнал бы их к римскому флоту, насыпали серу, заливали смолу, поджигали и пускали. В результате римляне потеряли почти все свои корабли. Осенью 149 г. Ценсорин уехал в Рим проводить очередные выборы магистратов. Руководство осадой целиком перешло к Манилию. На его лагерь карфагеняне предприняли вылазку, подойдя глухой ночью к оборонительному валу. Им помешал Сципион Эмилиан, ударивший по карфагенянам с тыла и заставивший их отступить [Апп. Лив., 99]. После этого события Манилий построил вокруг лагеря стену [Апп. Лив., 100].

Беспрестанные неудачи, с которыми Ценсорин и Манилий столкнулись при попытках штурмовать обезоруженный, но хорошо укрепленный город, и решительное сопротивление карфагенян заставили римское командование отказаться от продолжения борьбы у городских стен. Манилий главные операции перенес в Ливию — против отрядов Гасдрубала и Гамилькара Фамеи. В особенности тревожил римлян Фамея; своими налетами он почти парализовал действия римских фуражиров. Правда, он делал исключение для подразделений, которыми командовал Сципион Эмилиан; они отличались высокой дисциплиной и организованностью, и Фамея не стал рисковать [Апп. Лив., 100–101].

Не принес Манилию удачи и поход против Гасдрубала к Неферису. Там римляне, окруженные крутыми склонами, занятыми неприятелем, вынуждены были пробираться через заросли, ущелья и горные потоки и едва не попали в ловушку. Ожесточенное сражение не дало перевеса ни одной из сторон. Гасдрубал засел в неприступном укреплении и, когда римляне, ничего не добившись, начали отступление, напал на уходящих. От полного разгрома римскую армию спас Сципион Эмилиан [Апп. Лив., 102–103; Ливий, Сод., 49; ср. у Зонары, 9, 27].

Кампания 149 г. не увенчалась сколько-нибудь заметными успехами римского оружия. Вопреки всем ожиданиям война затягивалась, и сенат, обеспокоенный таким развитием событий, отправил в Африку специальную комиссию. Картина, которую сенатские уполномоченные застали, была неприглядной: единственным римским военачальником, добившимся некоторых, правда, пока не слишком ощутимых побед, да к тому же в оборонительных боях, был Сципион Эмилиан [Апп. Лив., 105]. Наверное, неслучайно старик Катон уже на краю могилы отличил Эмилиана, характеризуя его стихом из «Одиссеи»: «Он лишь с умом; все другие безумными тенями реют» [см. об этом: Полибий, 36, 8, 6; Диодор, 32, 9а; Плут. Кат., 27; ср. у Ливия, Сод., 49, а также у Плут. Апоф., 3].

Неудачи подвигли сенат напомнить Массанассе о союзе. Однако сенатские послы уже не застали царя в живых. В память о прежних дружественных отношениях со Сципионом Массанасса просил Эмилиана разделить наследство между его сыновьями [ср. у Евтропия, 4, 11; Орозий, 4, 22, 8]. Политическое значение этой миссии и для Рима, и для самого Эмилиана очевидно. Эмилиан сделал все, чтобы максимально ослабить Нумидийское царство и еще крепче привязать его к Риму. Он сделал царский титул, как говорит Аппиан, общим достоянием всех трех претендентов — Микипсы, Гулуссы и Маста — набала, причем Микипсе он предоставил обладание Циртой и царским двором, то есть формальную верховную власть, Гулуссе — ведение войны и заключение мира, а следовательно, и командование армией, а Мастанабалу — суд над подданными, то есть гражданское управление [Апп. Лив., 105–106; Ливий, Сод., 50; Зонара, 9, 27]. Таким образом, все они были лишены реальной власти; особенно комическое зрелище должен был представлять верховный правитель Микипса, не имеющий никаких полномочий.

Вскоре после этого Эмилиан нашел случай вступить в личные переговоры с Фамеей и предложил спастись ему самому, коль скоро он не может спасти государства. Фамея подумал, подумал и с частью своего отряда перешел на сторону римлян [Апп. Лив., 107–108; Диодор, 32, 17, 1; Ливий, Сод., 50; Зона-ра, 9, 27].

Тем временем в войска прибыл новый консул — Луций Кальпурний Писон Цесоний, которому сенат поручил ведение африканской войны. Командовать флотом назначили Луция Гостилия Манцина. Манилий должен был возвратиться в Рим; туда же он отправил и Эмилиана вместе с Фамеей. Сенат щедро наградил Фамею за предательство, пожаловав пурпурное одеяние с золотой пряжкой, коня с золотой сбруей, полное вооружение и 10000 драхм. Обещали ему и еще больше, если он будет и в дальнейшем помогать римлянам. Фамея, в свою очередь, заверил недавних врагов в преданности и, воодушевленный открывшимися ему блестящими перспективами, воротился в Африку, в римский лагерь.

Кампания 148 г. сложилась для Писона неудачно. В течение целого лета он безуспешно осаждал Гиппону Диарриту и в конце концов, потеряв все осадные орудия, удалился на зимние квартиры в Утику [Апп. Лив., 110; Зонара, 9, 29]. Такой ход военных действий, естественно, внушил карфагенскому правительству уверенность в своих силах и надежду на победу, тем более что к Гасдрубалу перебежал от Гулуссы нумидиец Бития с 800 всадниками [Апп. Лив., 111].

В самом Карфагене возобновилась и приняла чрезвычайно острые формы борьба за власть, теперь уже в демократической партии. На одном из заседаний совета Гасдрубал внезапно обвинил начальника городского гарнизона Гасдрубала, внука Массанассы, в том, что тот фактически помогает своему дяде Гулуссе. Обвиняемый в смятении не нашел, что ответить, и члены совета тут же забили его скамьями насмерть. Вся карфагенская армия перешла после этого под командование Гасдрубала [Апп. Лив., 111; Орозий, 4, 22, 8].

Полибий [38, 2, 7–12] дает Гасдрубалу как полководцу и государственному деятелю, просто как человеку резко отрицательную оценку. В его изображении карфагенский командующий выступает в облике тщеславного труса, который набивает свое брюхо пищей в то время, когда его сограждане гибнут от голода, и способен только на хвастливые речи, но отнюдь не на подлинно героические поступки. В этом портрете, очевидно, много преувеличений. Тем не менее единственный успех, который Гасдрубал мог поставить себе в заслугу, — это его действия против Манилия у Нефериса. Трагическая гибель Гасдрубала, внука Массанассы, обнаружила в нем властолюбивого демагога и интригана.

Одним из консулов на 147 г. избрали Сципиона Эмилиа-на, хотя он и не достиг возраста, позволявшего ему претендовать на такую должность, и выставлял свою кандидатуру всего лишь в эдилы [Знам., 53, 5; Евтропий, 4, 12; Диодор, 32, 9а; Ливий, Сод., 49; Зонара, 9, 29]. Ему же решением народного собрания, несмотря на противодействие другого консула, Марка Ливия Друза, требовавшего жеребьевки, было поручено вести войну в Африке [Апп. Лив., 112]. Решающую роль здесь, конечно, сыграли его репутация и общая уверенность в том, что только он сможет победоносно завершить войну, ход которой все больше тревожил римлян.

Когда Эмилиан, уже в качестве консула и римского командующего, прибыл в Утику, он застал пехотные части ведущими осаду нескольких африканских городов, а флот — атакующим Карфаген. Попытка Манцина прорваться в город провалилась, и лишь корабли, своевременно посланные Эмилианом, спасли его десант от гибели [Апп. Лив., 113–114].

Свое внимание Эмилиан решил сосредоточить на осаде Карфагена. Первую атаку он направил против Мегары — окруженной стеной северной окраины города. Удар был нанесен ночью с двух флангов. Нескольким римлянам удалось взобраться на стену, откуда они спрыгнули на улицу и, взломав небольшие ворота, впустили остальных. Карфагеняне в смятении бросились в Бирсу, но и Эмилиан спустя некоторое время оставил Мегару — переполненный огородами и садами, деревьями и кустарниками, перерезанный во всех направлениях оросительными каналами, этот район был неудобен для ведения боя и не имел значения как плацдарм для ведения дальнейший боевых действий [Апп. Лив., 117] (Зонара [9, 29] приписывает операцию в Мегаре Манцину).

Несмотря на отход римских отрядов из Мегары, успех Эмилиана имел большое значение. Римляне впервые ворвались на территорию Карфагена, они сумели преодолеть, казалось, неприступные стены. И Гасдрубал, несомненно для «поднятия духа» своих сограждан, а также, как справедливо замечает Аппиан, чтобы исключить всякую возможность мира, ответил на действия Эмилиана актом бессмысленной жестокости. По его приказанию на стены, чтобы враги хорошо видели, вывели пленных римских солдат и подвергли их всякого рода истязаниям: вырывали глаза, язык, жилы, половые органы, отрезали подошвы, отрубали пальцы, сдирали кожу. Умирающих сбрасывали со стены. Однако Гасдрубал достиг противоположного результата. Бесчеловечная расправа не только ожесточила римлян, но и вызвала возмущение в самом Карфагене. Гасдрубал силой подавил сопротивление, кое-кто из недовольных поплатился жизнью. В Карфагене окончательно установилась военная диктатура [Апп. Лив., 118; ср. у Полибия, 38, 2, 12–13].

Эмилиан тем временем продолжал действия по усилению осады; римляне выкопали поперек перешейка два рва от моря до моря и таким образом отрезали Карфаген от материка. Кроме того, была воздвигнута высокая каменная башня, а на ней четырехэтажная деревянная. Теперь Эмилиан мог следить за всем, что происходило в Карфагене [Апп. Лив., 119].

Неожиданно Гасдрубал предпринял странный шаг: он попытался завязать через Гулуссу переговоры с Эмилианом. Первая реакция Эмилиана была резко отрицательной, и только под влиянием Гулуссы, который предупреждал, что на следующий год сенат может прислать новых консулов и поэтому следует поторопиться, он согласился гарантировать Гасдрубалу, его семье и десяти близким к нему семьям жизнь и возможность унести с собою 10 талантов денег или увести всех своих рабов (по Диодору, 100 рабов). Гасдрубал отказался принять такие условия [Полибий, 38, 1, 1–2, 9; Диодор, 32, 22].

Пока шли переговоры, Эмилиан осуществил еще одну важную операцию: римляне построили каменную дамбу, которая перекрыла все выходы из Карфагена в открытое море. Но блокировать город им не удалось. Одновременно с их работами пунийцы в глубокой тайне вырыли канал, который связал карфагенские гавани со Средиземным морем. Тогда же они приступили к постройке новых кораблей, и в один прекрасный день, к немалому изумлению римлян, из портов вышел флот из 50 триер и множества мелких судов [Апп. Лив., 121]. На третий день после этого события произошло морское сражение.

Бой продолжался до заката; ни одна из сторон не получила сколько-нибудь ощутимого преимущества, и карфагеняне решили отступить. Однако у входа в гавань, где мелкие пунийские корабли перегородили дорогу своим же крупным судам, сражение возобновилось, и теперь римляне таранными ударами смогли вывести из строя большую часть карфагенского флота [Апп. Лив., 122–123]. Таким образом, отчаянная попытка карфагенян прорвать морскую блокаду закончилась неудачей.

После зимнего затишья, с наступлением весны 146 г., Эмилиан нанес Карфагену решающий удар, атаковав Котон, одну из его гаваней, и Бирсу. Овладев стеной вокруг Котона, он занял и прилегающую к нему рыночную площадь. Первое, что римляне сделали, ворвавшись в город, — бросились грабить храм бога огня Решефа, которого греки отождествляли с Аполлоном. Их особое внимание привлекла позолоченная статуя божества и ниша, покрытая золотыми пластинами. Пока солдаты не поделили между собой золото, а его было много, 1000 талантов, никакие приказы не могли заставить их двинуться дальше [Апп. Лив., 127].

Со стороны рыночной площади к Бирсе поднимались три улицы, застроенные множеством шестиэтажных домов. Каждый дом римлянам приходилось брать штурмом. Захватив один, они по бревнам и доскам перебегали на крышу другого, и там резня возобновлялась. Внизу на улицах города, тоже шла яростная сеча. И атакующие, и защитники города гибли в рукопашных схватках, падали с крыш, иногда прямо на копья врагов. Наконец римляне пробились к стенам Бирсы, и Эмилиан приказал поджечь город и рушить дома, чтобы расчистить проходы [Апп. Лив., 123]. «Следствием этого, — пишет Аппиан [Лив., 129], — было другое зрелище иных бедствий, так как огонь сжигал все и перекидывался с дома на дом, а люди не постепенно разбирали здания, но, навалившись все разом, обрушивали их. От этого грохот еще более усиливался, и вместе с камнями вываливались на середину улиц вперемежку и мертвые и живые, в большинстве старики, и женщины, и дети, которые прятались в укромных местах домов; одни раненные, другие полуобожженные, они испускали жуткие вопли. Другие же, сбрасываемые и падавшие с такой высоты вместе с камнями и горящими балками, испытывали огромные страдания, ломая кости и разбиваясь насмерть. Но этим их мучения не кончались; сборщики камней, которые топорами, секирами и крючьями оттаскивали упавшее и расчищали дорогу для пробегавших солдат, одни — топорами и секирами, другие — остриями крючьев выбрасывали и мертвых, и еще живых в ямы, таща их и переворачивая железом, как бревна и камни. Люди, точно мусор, заполняли рвы. Одни из выбрасываемых падали на голову, и их ноги, торчавшие из земли, еще долго содрогались; другие падали вниз ногами, и их головы высовывались над землей. Лошади на скаку разбивали им лица и черепа, не потому что всадники этого хотели, но из-за спешки. По этой же причине так делали и сборщики камней; трудность войны, уверенность в близкой победе, быстрое передвижение войск, глашатаи и трубные сигналы, возбуждавшие всех, военные центурионы, пробегавшие мимо со своими отрядами, сменяя друг друга, — все это делало всех из-за спешки безумными и равнодушными к тому, что они видели».

Кровавая оргия продолжалась шесть дней. Наконец из Бирсы к Эмилиану пришли жрецы храма Эшмуна[13], прося сохранить жизнь тем, кто пожелает выйти из Бирсы. Эмилиан согласился. Более 50000 мужчин и женщин (по Орозию [4, 23, 3], 25000 женщин и 30000 мужчин) покинули крепость и тут же были взяты под стражу. Их ожидало безысходное рабство. Надо заметить, что порабощение свободного населения города, взятого штурмом или сдавшегося после длительной осады, во II в. до н. э. обычно уже не практиковалось и, во всяком случае, оценивалось как проявление чудовищной жестокости.

Лишь 900 перебежчиков-римлян бежали в храм Эшмуна и оттуда продолжали борьбу; с ними укрылись Гасдрубал, его жена и двое его маленьких детей [Апп. Лив., 130]. Однако последнего испытания Гасдрубал не выдержал. Тайком от жены и защитников храма Эшмуна он бежал к Эмилиану; в позорнейшем положении, сидящим у ног победителя и вымаливающим себе жизнь, запомнили его современники и потомки. Перебежчики, которых ожидала неминуемая расправа, подожгли храм. В его пламени погибла жена Гасдрубала, зарезавшая на глазах у потрясенного Эмилиана своих детей [Апп. Лив., 131; Полибий, 39, 4; Ливий, Сод., 51; Диодор, 32, 23; Зонара, 9, 30, Орозий, 4, 23, 1–5].

Эмилиан долго смотрел на пылающий город. Рядом с ним стоял Полибий — когда-то один из руководителей Ахейского союза, а теперь, после 167 г., один из 1000 заложников, близкий к семейству Сципионов, величайший историограф своего времени. Внезапно Полибий услышал, что его покровитель и ученик вспоминает греческие стихи — Гомера:

«Что ты хочешь этим сказать?», — спросил Полибий. «Хорошо, — ответил Эмилиан, — но я боюсь, что когда-нибудь такую же весть принесут и о Риме» [Полибий, 39, 5, 1; Апп. Лив., 132] (ср. у Диодора [32, 24], где этот эпизод рассказан несколько иначе).

Мрачные мысли недолго беспокоили победителя. Захватив Карфаген, Эмилиан разрешил своим солдатам в течение нескольких дней грабить город. Им было запрещено касаться только золота, серебра и посвящений в храмах. С вестью о победе он послал самый быстроходный корабль, нагруженный богатой добычей. Взрывом восторга встретили римляне эту новость. Всю ночь никто не ложился спать, а наутро принесли благодарственные жертвы, устроили процессии и игры [Апп. Лив, 133–135].

Для устройства новых земель сенат послал к Эмилиану комиссию из десяти «отцов». Союзникам Рима, прежде всего Утике, они предоставили обширную территорию на побережье, часть карфагенских земель отдали Нумидии, а остальное превратили в римскую провинцию, которой должен был управлять специальный магистрат в ранге претора. Римляне уничтожили города, помогавшие Карфагену, а развалины самого Карфагена буквально стерли с лица земли. Место, на котором он стоял, прокляли, распахали и никогда больше не заселяли [Апп. Лив., 135; Орозий, 4, 23, 6]. Римскую колонию Карфаген, основанную Августом по завещанию Юлия Цезаря примерно через полтора века, построили по соседству.