Ганнибал

Заключение мира

После битвы при Заме карфагенское правительство не могло больше надеяться на благоприятный поворот событий.

Помощи ждать было неоткуда; армия была полностью разгромлена. Сам Ганнибал тоже потерял надежду, и, когда его срочно вытребовали из Хадрумета на родину [Ливий, 30, 35], он возвращался туда с единственным намерением — во что бы то ни стало и на любых условиях заключить мир.

Это была нелегкая задача. Те группировки карфагенского общества, которые все время шли за Баркидами и поддерживали политику военных авантюр, направленную на ниспровержение Рима, — эти группировки не считали даже теперь войну проигранной и требовали, несмотря ни на что, продолжать борьбу до победы. С другой стороны, в римском лагере очень хотели (и одно время это желание разделял и сам Сципион) завершить войну осадой и уничтожением Карфагена. Действия Сципиона, казалось, отвечали именно этой цели: разграбив немедленно после победы лагерь противника, он отправил Лелия в Рим доложить о блестящем успехе и, сначала сосредоточив свои легионы возле Утики, затем послал их под командованием Гая Октавия прямым путем к Карфагену, а сам повел флот к карфагенской гавани. Таким образом, были приняты меры для блокады Карфагена с моря и с суши. Однако во время плавания ему повстречался корабль с карфагенскими послами — первыми лицами в государстве. Во главе посольства стояли руководители антибаркидской «партии» Ганнон и Гасдрубал Гед [Апп. Лив., 49]. Ганнибал добился того, что совет решил всерьез просить мира у победоносного неприятеля.

Сципион не пожелал разговаривать с послами и велел им прибыть в Тунет, куда он собирался переместить свой лагерь. По дороге римское командование получило известие, что на помощь Ганнибалу идет Вермина, сын Сифакса, с конницей и пехотой; решительным ударом Сципион уничтожил врага; сам Вермина бежал. Наконец римляне подошли к Тунету, куда явился и карфагенский совет 30-ти в полном составе.

Члены военного совета римской армии, которые должны были решить вопрос, продолжать или нет войну, склонялись к тому, чтобы разрушить Карфаген. Остановило их только одно обстоятельство: город нельзя было взять без длительной осады, а для такого предприятия нужны были дополнительные воинские контингенты, которыми Сципион не располагал [Ливий, 30, 36]. Возможно, что на него оказали влияние события в Риме. Сципион хорошо знал, сколько жадных и завистливых рук протягивалось, чтобы вырвать у него лавровый венок победителя. Он не мог не знать, например, что, когда Ганнибал покинул Италию, консул Гай Сервилий, будто бы преследуя уходящего противника, переправился в Сицилию, чтобы потом двинуться в Африку [Ливий, 30, 24], или что консулы 202 г. Марк Сервилий Гемин и Тиберий Клавдий Нерон добивались назначения им Африки в качестве провинции и только решение народного собрания сохранило ее за Сципионом [Ливий, 30, 27]. Пройдет год, и консул 201 г. Гай Корнелий Лентул снова потребует себе Африку [Ливий, 30, 40; Апп. Лив., 561]. Знал Сципион и о том, что старый недоброжелатель Фабий настойчиво предлагал отозвать его уже после первых побед в Африке, ибо, говорил бывший диктатор, столько счастья боги не дают одному человеку и Сципион удачу свою уже исчерпал [Плут. Фаб., 26].

Сципион предложил следующие условия мира: карфагеняне останутся свободными и будут жить, пользуясь собственными законами. Они сохранят под своей властью города и земли в тех пределах, которые существовали до войны (очевидно, имелась в виду только территория Африки), и римляне перестанут эти области разорять. Всех перебежчиков, беглых рабов и военнопленных пунийцы выдадут римским властям. Все боевые корабли, кроме 10 триер, они передадут римлянам. Им же передадут они и всех прирученных слонов и не будут приручать новых. Ни в Африке, ни за ее пределами карфагеняне не будут воевать без согласия римского народа. Они возвратят Массанассе его имущество и владения в тех пределах, которые тот им укажет, и заключат с ним союз. До возвращения послов из Рима, то есть до окончательного урегулирования, Карфаген будет содержать римские войска в Африке; в течение пятидесяти лет он выплатит контрибуцию в размере 10000 талантов. Кроме того, Карфаген должен был дать Сципиону по его выбору заложников — 100 человек (по Аппиану [Лив., 54], 150) не моложе четырнадцати и не старше тридцати лет. Наконец, Сципион потребовал, чтобы карфагеняне вернули транспортные суда, вероломно захваченные ими во время предыдущего перемирия [Полибий, 15, 18; Ливий, 30, 37; Дион Касс., фрагм., 82].

Условия эти были исключительно тяжелы, и дело здесь даже не в материальных или территориальных потерях. Провозглашая на словах независимость и суверенитет Карфагена, Сципион существенно ограничивал именно его суверенные права и тем ставил Карфаген в прямую зависимость от Рима в наиболее важном вопросе — объявлении войны и заключении мира. В варианте, который приводит Аппиан [Лив., 54], речь идет об абсолютном категорическом запрещении вести войну независимо даже от позиции Рима. Утрачивая свое положение великой державы, Карфаген оказывался связанным в борьбе с любым возможным противником. Сципион не предусмотрел каких-либо условий политического урегулирования между Карфагеном и Массанассой, а в переговорах между ними о союзе, которые он Карфагену навязал, ставил его в невыгодные условия. Пределов аппетитов Массанассы установить никто, кроме римлян, не мог, а римляне делать этого не хотели. Возникала взрывчатая ситуация, при которой римское правительство обретало возможность постоянно вмешиваться в африканские дела, выступая в роли арбитра и одновременно высшей инстанции при решении спорных вопросов, а при желании могло отнять у Карфагена любые территории. Правда, усиливая Массанассу, Рим выращивал в Африке для себя нового потенциального врага, что позже и сказалось во время Югуртинской войны, однако эта перспектива была слишком неопределенной и, по-видимому, даже не приходила Сципиону в голову. Своей основной и даже единственной задачей он считал всемерное ослабление и подчинение Карфагена.

Ганнибал, которого Ливий [30, 36] называет инициатором переговоров, не видел другого выхода, как принять условия Сципиона. Он понимал, что продолжать войну Карфаген не может, но, сохранив свое существование, сумеет восстановить силы для реванша. Поэтому все свое влияние он употребил на то, чтобы убедить сограждан принять римские условия. Торговцы и ремесленники («рыночная толпа», по выражению Аппиана), опасаясь потерять все, что они имели, требовали продолжать войну, угрожали грабить магистратов, отдающих римлянам хлеб, вместо того чтобы разделить его между гражданами. Они не желали слушать даже Ганнибала [Апп. Лив., 55], и полководец, не привыкший к возражениям, на какое-то время потерял выдержку. Дело дошло до того, что, когда некий Гисгон при стечении огромной толпы принялся рассуждать о неприемлемости мира, Ганнибал с солдатской бесцеремонностью стащил его с трибуны. Он тут же опомнился и долго извинялся перед собравшимися, объясняя свой поступок военными привычками и незнакомством с нравами и обычаями городской жизни, а потом внушал той же аудитории, почему договор, до такой степени невыгодный Карфагену, надлежит все же принять [Полибий, 15, 19; Ливий, 30, 37]. Этот случай запомнили, и, может быть, именно несдержанность Ганнибала оказала решающее влияние на совет и народное собрание. Делать было нечего: транспортные суда и людей возвратили римлянам; за то, что пропало, заплатили. И карфагенские послы в сопровождении Луция Ветурия Филона, Марка Марция Раллы и Луция Корнелия Сципиона, брата командующего, отправились в Рим [Ливий, 30, 37–38].

В отличие от предыдущего в карфагенском посольстве теперь участвовали знатнейшие и влиятельнейшие лица, и в том числе противники Баркидов, а следовательно, всегдашние сторонники мира с римлянами. Среди них был и Гасдрубал Гед. Уже этот состав посольства показал сенату, что на сей раз карфагеняне действительно хотят мира. Во время переговоров произошел любопытный эпизод. Один из сенаторов спросил Гасдрубала, свидетельством каких богов пунийцы скрепят договор, если тех, кого призывали раньше, обманули. «Тех же самых, — отвечал Гасдрубал, — которые были так враждебны к нарушителям соглашений».

В конце концов сенат поручил Сципиону заключить мир на условиях, которые он сочтет подходящими. Римляне теперь были настроены в высшей степени примирительно: карфагенские послы просили разрешить им выкупить 200 пленных из знати; сенат велел доставить их в Африку и там после успешного завершения переговоров отпустить без выкупа [Ливий, 30, 42–43].

Мирный договор был скреплен подписями и печатями в лагере Сципиона (201 г.). Карфагеняне выдали Сципиону свои боевые корабли (как говорили, 500), а также слонов, перебежчиков, беглых рабов, освободили пленных. Корабли римский командующий приказал сжечь в непосредственной близости от Карфагена, перебежчиков-латинян обезглавить, римлян — распять [Ливий, 30, 43]. II Пуническая война, развязанная Гамилькаром Баркой, его зятем Гасдрубалом и его сыном Ганнибалом, завершилась победой римского оружия.

Политическая борьба в Карфагене. Реформы Ганнибала

Заключение мирного договора, которого Ганнибал так настойчиво добивался, знаменовало собой полное крушение всех его грандиозных планов и честолюбивых замыслов. Победителей не судят, но, побежденный, он не мог не выглядеть в глазах своих сограждан главным виновником всех бедствий, постигших Карфаген.

Мог ли Ганнибал рассчитывать на чью-либо поддержку? Безусловно. С именем Ганнибала прочно связывали идею реванша, и это привлекало к нему многих. Соотношение сил и группировок в Карфагене не изменилось. В Карфагене по-прежнему сохранились влиятельнейшие круги — купцы и ремесленники, — заинтересованные в торговой экспансии и, следовательно, в установлении карфагенского господства на торговых путях. Известно, что в период между II и III Пуническими войнами карфагенские купцы торговали не только в странах Средиземноморья, но и в Причерноморье, а также в «стране ароматов», то есть где-то на путях в Индию.

Но на первых порах в основе политической борьбы был вопрос о виновниках поражения. В нашем распоряжении имеется хотя и испорченный, но реконструированный фрагмент Диона Кассия [фрагм., 86; ср. также у Зонары 9, 14], согласно которому Ганнибал был привлечен к суду за то, что не пожелал овладеть Римом и присвоил добычу, захваченную в Италии. За этим сообщением определенно просматривается попытка врагов Ганнибала возложить на него ответственность за поражение и таким образом навсегда избавиться от неудобного и опасного соперника.

Ганнибал не оставался в долгу. Как можно было видеть, уже покидая Италию, он стал распространять версию, что ему не дали победить мелочная скаредность и противодействие карфагенского совета. Эту тему он варьировал при каждом удобном случае. Вот один из характерных и, по-видимому, многочисленных эпизодов. Карфагенское правительство собирало деньги на первый взнос в счет контрибуции. Для населения, истощенного войной, этот налог был в высшей степени тяжелым, да и направлялся он на удовлетворение не государственных интересов, а безмерных аппетитов победителя. В совете господствовало подавленное настроение, но именно Ганнибала в этот момент видели смеющимся. Гасдрубал Гед позволил себе бросить упрек полководцу: ведь он сам виновник слез, проливаемых в городе. На это Ганнибал, по свидетельству Ливия [30, 44], отвечал: «Если бы у кого-нибудь душу так же можно было видеть, как видно выражение лица, то вы легко бы поняли, что этот смех, который ты бранишь, исходит не от веселого, а от почти обезумевшего от несчастий сердца. Он, однако, не до такой степени неуместен, как эти ваши нелепые и отвратительные слезы… Когда с Карфагена стаскивали победоносные доспехи, когда вы видели, что его оставляют безоружным и голым среди стольких вооруженных африканских племен, никто не рыдал; теперь, потому что нужно собирать дань из частных средств, вы проливаете слезы, как будто на похоронах государства».

Подобными речами Ганнибал находил внимательную и сочувствующую аудиторию. Видимо, именно поддержка народных масс привела Ганнибала в 196 г. на высшую должность в государстве: он стал суффетом [Корн. Неп., Ганниб., 7, 4; Ливий 33, 46].

Те речи Ганнибала, которые с большей или меньшей точностью воспроизводит Тит Ливий, показывают, что он стремился к реваншу. Да, собственно, и речей никаких не было нужно. Клятву, данную много лет назад девятилетним мальчиком, хорошо помнили и его друзья, и его враги. Имя Ганнибала само по себе было символом политики войны против Рима, который, конечно, не мог не увидеть в его избрании серьезную для себя угрозу.

Были ли у Ганнибала реальные шансы на успех в новой борьбе с Римом? В 200 г. Рим объявил новую войну Македонии; это в конечной перспективе могло привести к возникновению антиримской коалиции, и прежде всего союза между Филиппом V и Антиохом III, владыкой могущественного Селевкидского царства в Передней Азии. Но Антиох III опасался не только римлян, но и чрезмерного усиления Македонии и потому не вмешался в римско-македонскую войну. В 196 г. Филипп V был вынужден пойти на очень тяжелый для него мир. Только после этого, когда претензии Рима на господство во всем Средиземноморье стало очевидны, Антиох III ввел войска в Малую Азию, создавая тем самым угрозу римлянам, а затем переправился в Европу. В этих условиях, если бы удалось объединить силы Филиппа и Антиоха для совместного удара по Риму с востока, а Карфаген ударил с запада, можно было надеяться на победу. Этим, конечно, объясняются повышенная дипломатическая активность Ганнибала в первые годы после II Пунической войны и его тайная переписка с Антиохом Ill [Ливий, 33, 45].

Главное, что предстояло Ганнибалу, если он желал всерьез готовиться к новой войне, — сломить сопротивление все той же антибаркидской «партии мира». Ливий [33, 46] пишет, что в этот период господствовало в Карфагене «сословие судей». На протяжении длительного времени одни и те же лица непрерывно исполняли судейскую должность. Имущество, доброе имя, сама жизнь людей находились в их власти, каждый, затронувший хотя бы одного из них, неизбежно сталкивался со всеми «судьями». Мы не имеем достаточного материала для суждения о том, что, собственно, Ливий имеет в виду, говоря о «сословии судей». По-видимому, речь идет о созданном в V в. совете 104-х, смысл существования которого сводился к тому, чтобы противодействовать узурпации власти военными лидерами. Такие попытки карфагенские полководцы делали неоднократно в V и IV вв., но, как правило, они кончались гибелью мятежников. Ситуация повторилась во II в., но теперь Ганнибал переиграл своих противников.

Став суффетом, Ганнибал среди многих распоряжений отдал одно, внешне совершенно незначительное, однако послужившее поводом к конфликту, — он приказал вызвать к себе магистрата, ведавшего городской казной («квестора», как его по аналогии с римскими порядками называет Ливий). Магистрат отказался: он принадлежал, объясняет Ливий, к враждебной партии и к тому же по истечении срока магистратуры должен был перейти в «сословие судей», то есть, вероятно, войти в совет 104-х. Конфликт приобрел характер пробы сил, и Ганнибал отреагировал соответственно: он послал «вестника» (очевидно, должностное лицо при суффете, исполнявшее полицейские функции) арестовать казначея и обратился к народному собранию, где говорил уже не столько о магистрате, сколько о «сословии судей», которые в своем высокомерии не подчиняются ни закону, ни властям. Народное собрание сочувственно встретило речи Ганнибала, и он тут же провел закон, по которому «судей» следовало избирать только на один год, так что никто не мог занимать эту должность два года подряд. Какова была судьба казначея, не известно, да это и не было существенно [Ливий, 33, 46].

Следствием закона, предложенного Ганнибалом и принятого народным собранием, должно было стать полное обновление совета 104-х. Прежде новые члены в совет кооптировались, причем делали это специальные коллегии — пентархии. Мы не знаем, сумел ли Ганнибал посадить в пентархиях своих людей, или же он изменил процедуру, тем не менее очевидно: он не пошел бы на такой шаг, если бы не был уверен, что в результате перемен «сословие судей» пополнится сторонниками Баркидов и превратится в его опору. Таким образом, Ганнибал одержал важную внутриполитическую победу.

Основная проблема карфагенского правительства, кто бы ни находился у власти, была все та же — взаимоотношения с Римом. Готовясь к новой войне, ведя секретные переговоры с Антиохом III, Ганнибал должен был все время демонстрировать свою лояльность по отношению к Риму, если только он не желал преждевременного разрыва, и прежде всего пунктуально соблюдать условия мирного договора, а это значило — точно и в срок выплачивать контрибуцию. Горький опыт уже показал карфагенянам, что пощады ожидать не приходится. Когда в 199 г. карфагенские представители доставили в Рим серебро для уплаты первого взноса — то самое серебро, по поводу которого произошло столкновение Ганнибала с Гасдрубалом Гедом, римские квесторы заявили, что оно недоброкачественно: при взятии пробы, то есть при плавке, четверть привезенной суммы исчезла. Пунийцам ничего не оставалось, как сделать в Риме заем для покрытия недостающей части [Ливий, 32, 2].

Выплата контрибуции требовала соблюдения строжайшей, как мы бы сказали теперь, финансовой дисциплины. Между тем Ливий [33, 46] пишет, что поступления в государственную казну сокращались — частично из-за небрежности при взыскании податей, а частично из-за того, что их разворовывали магистраты и первые лица в государстве. Из-за этого правительство Ганнибала оказалось перед перспективой ввести дополнительный налог на граждан. Такая мера, конечно, сразу же сделала бы Ганнибала крайне непопулярным. Ему требовалось достать достаточно золота и серебра, но так, чтобы при этом не были нарушены имущественные интересы его сторонников. И Ганнибал целиком погрузился в решение этой проблемы. Он тщательно изучил бюджет карфагенского государства: какие пошлины взыскиваются на суше и на море, на что тратятся деньги, сколько утаили и украли те, кто раньше ведал денежными поступлениями. Покончив с этим, Ганнибал объявил — опять-таки на народном собрании, — что, взыскав все недоимки, государство сможет заплатить контрибуцию, не прибегая к сбору денег у частных лиц. И все было исполнено в точности [Ливий, 33, 47; Корн. Неп., Ганниб., 7, 5].

Эти действия Ганнибала вызвали, как и следовало ожидать, недовольство в аристократических кругах, как будто, саркастически замечает Ливий, у них отняли имущество, а не наворованное добро. Для того чтобы остановить чересчур, по их мнению, ретивого государственного деятеля, аристократы обратились к римлянам. Основное обвинение, которое они выдвигали против Ганнибала, сводилось к тому, что Ганнибал тайком переписывается с Антиохом и принимает у себя его послов [Ливий, 33, 44; Юстин, 31, 1, 7–8]. Со своей стороны римское правительство искало только предлога, чтобы открыто выступить против Ганнибала и добиваться его устранения [Юстин, 31, 1, 9]. Возражал только Сципион: неприлично-де римлянам, победившим Ганнибала в открытом бою, теперь вмешиваться в карфагенские распри. Однако его аргументы во внимание не приняли, и очень скоро (а для Ганнибала, видимо, неожиданно) в Карфагене появились римские послы Гней Сервилий, Марк Клавдий Марцелл и Квинт Теренций Куллеон.

Задание, которое сенат им дал, было не сложно: обвинить Ганнибала в сношениях с Антиохом и подготовке войны; за этим логически должно было последовать требование выдачи. Юстин [31, 2, 1] иначе формулирует цели посольства: Сервилий и его товарищи должны были устроить дело так, чтобы Ганнибала тайно убили его противники. Когда послы прибыли в Карфаген, они, по совету врагов Ганнибала, предпочли сначала не обнаруживать своих истинных целей и говорили, что имеют поручение разобрать споры между Массанассой и карфагенским правительством. Очевидно, заговорщики опасались народного восстания. Однако Ганнибал понимал, что римляне добираются до него; пойдет ли речь о выдаче на законном основании, или же будет организовано убийство из-за угла — это уже были второстепенные детали.

Конечно, он мог опять обратиться к народу, и, судя по всем предыдущим событиям, ему легко было расправиться со своими противниками. За этим, разумеется, должна была последовать война с Римом, но ведь она была неизбежна так же, как неизбежна была война Рима с Антиохом. Считал ли Ганнибал, что Карфаген еще не готов к войне, или он не захотел выступать в роли вожака народного бунта, мы не знаем. Каковы бы ни были мотивы его поведения, он не пожелал двинуть в бой ту единственную силу, которая помогла бы ему сохранить власть, — народ — и предпочел бежать. Еще утром он показывался на улицах и площадях, а вечером с двумя спутниками ускакал в Бизаций. Там на следующий день он погрузился на корабль [Ливий, 33, 47–48; ср. у Корн. Неп., Ганниб., 8, 6–7; Юстин, 31, 2, 2–5; Апп. Сир., 4; Орозий, 4, 20, 13].

Он снова покидал Африку.