Гапур — тезка героя

ВТОРОЙ ДЕНЬ КАНИКУЛ

Сегодня я решил немножко порисовать.

Я вообще люблю рисовать. И тем более странно, что по рисованию у меня тройка.

Я рисую все подряд: наш дом, огород, корову, небо, солнце, горы и, конечно, тракторы и самолеты. Но это то, что при желании я могу видеть каждый день. А есть вещи, которые я или совсем не видел, или видел мельком, — например, на экране в клубе, когда папа Сулеймана показывает кино, по телевизору, купленному недавно объездчиком Иналом. Это Москва, это пушки и танки, проходящие парадом по Красной площади, это атомный ледокол «Ленин», это, наконец, ракеты…

Я все это тоже рисую. И, наверное, потому что многое мне самому приходится додумывать, рисунки у меня не всегда правильные.

Этой весной я нарисовал танк. Он шел громить фашистов. Одной пушки ему, конечно, было мало. Нужно было, по крайней мере, еще три. Я их взял и пририсовал.

Но что такое четыре пушки? Разве это так много? Когда дерешься с фашистами, лучше иметь восемь пушек!..

Я подрисовывал пушку за пушкой, пока у танка не стало ровно двадцать пушек. Он теперь походил на ежа, ощетиненного иглами.

Танк я назвал «Революционер Гапур Ахриев». Ох и испугались фашисты, когда его увидели! Шутка ли, идет бронированное чудовище и стреляет сразу из двадцати пушек!

Но у Гамида Башировича, которому я показал рисунок, мое изобретение восторга не вызвало. Он сказал, что такого танка не существует. Ведь нужно двадцать заряжающих, чтобы обслужить все орудия, — а где их разместить?

Я не мог не согласиться с доводами учителя. И все-таки в глубине души мне было жаль расставаться с двадцатипушечным «Революционером Гапуром Ахриевым»…

Бабушка очень интересуется моими рисунками. Она говорит, что они ей нравятся. Она даже забрала у меня рисунок танка и спрятала его в свой ларь.

— Твой танк на сунжа-юртовский похож, — сказала бабушка.

— На сунжа-юртовский? — удивился я. — Разве у нас был танк?

— Даже полтора, а не один, — с гордостью ответила бабушка.

Я сначала ничего не мог понять. И понял только тогда, когда бабушка рассказала мне, как жили люди в годы войны с фашистами. Что за суровое время было! Почти все мужчины аула ушли на фронт. Мой папа и дядя Абу ушли даже раньше других — в первый день войны они отправились в район и подали заявления, что просят считать их добровольцами, и пусть им немедленно выдадут оружие — они готовы вступить в бой с врагами хоть сейчас!

В ауле остались старики, женщины и дети. Жилось им голодно, трудно. Каждую меру зерна, каждый клок овечьей шерсти они отдавали родине. Тогда даже лозунг был такой: «Все для фронта, все для победы!»

А все — это, значит, не только хлеб и шерсть. Раз сошлись в правлении колхоза старики и стали говорить между собой, что, мол, надо бы получше помогать фронту. Почему, например, не собрать по дворам теплые вещи? Скоро зима, и сыновьям на фронте в окопах будет холодно без варежек и теплых носков, а тут и подоспеют подарки из Сунжа-Юрта. Разве это плохо? И все старики подтвердили: «Хорошо. Так тому и быть». Но тут самый старый из присутствовавших, самый седобородый, окинул взглядом товарищей, будто хотел, чтобы они поняли его, и молча положил на стол свою смушковую папаху. Тогда остальные старики — а было их девять человек — сняли свои папахи и положили их на стол рядом с первой…

Десять папах лежало на столе — десять смушковых папах для храбрых воинов, защищавших нашу страну от фашистов… А старики вышли на улицу без головных уборов — никогда раньше они так не ходили…

Горцу шапку потерять, что честь потерять. Но тут было совсем другое дело. Решив отдать свои папахи храбрым бойцам, старики в глазах людей стали еще более мужественными и благородными. Они понимали значение своего поступка и, шествуя по улице, несли на лицах такую гордость, что даже поздороваться с ними было боязно…

На следующий день в Сунжа-Юрте начали собирать варежки, носки, шапки и собрали этого добра целых три машины.

После того и моя бабушка отличилась. Она сказала другим женщинам, что хочет отдать фронтовикам свои медные кувшины — у бабушки их было четыре. Женщины сначала засмеялись:

«Ах, Хагоз, Хагоз, кому нужны твои кувшины? Медью еще никто не питался! В медь еще никто не одевался!»

Но бабушку не так-то легко было сбить с толку.

«Это правда, — отвечала она. — Медью еще никто не питался. В медь еще никто не одевался. Но вы говорите это так, будто я хочу послать нашим красным орлам кувшины вместо вкусной пищи и теплой одежды… Эх, вы! Что вам известно сейчас, я узнала двадцать лет назад! Понятно, дорогие подружки? А что вы узнаете через десять лет, то сейчас у меня на кончике языка! Так слушайте: я хочу, чтобы из моей меди сделали танк, и пусть этот танк будет крепок, как мои кувшины!»

Случился поблизости председатель колхоза. Он услышал слова бабушки и похвалил ее.

«Золотая у тебя голова, тетушка Хагоз! — сказал он. — Медь — ценный металл, и для танков он очень даже пригодится… Мы твой почин поддержим!»

Через несколько дней женщины Сунжа-Юрта собрали двести медных кувшинов!

Прошел месяц или чуточку больше. И вот однажды утром разнеслась по аулу весть: мимо Сунжа-Юрта пройдет танк, который моя бабушка задумала построить раньше всех и на который кувшины свои отдала. Конечно, танк шел не один, а в составе целого полка, но это еще интереснее было.

Весь аул сбежался к шоссе — никого в домах не осталось. Глядят на дорогу. Гадают, когда танки пойдут. Танки были еще далеко, а земля под ногами у людей уже задрожала, будто это топали великаны нарты.

Вот, наконец, и первая машина показалась. На броне у нее было написано: «Советская Ингушетия». А чуть ниже шла еще одна надпись: «Смерть немецким захватчикам!»

Я это вам своими словами рассказываю, но у бабушки рассказ лучше получался: я, когда его слушал, про все на свете забыл. Даже про еду.

— А сколько пушек было у твоего танка? — спросил я у бабушки.

— Почему это — у моего? — ворчливо заговорила она. — У нашего! Весь аул на него средства собирал — двести кувшинов и сорок два котла, а еще триста девяносто шесть тысяч старыми деньгами! Как раз на полтора танка хватило, нам председатель объяснял. — Бабушка задумалась, потом, улыбнувшись, добавила: — Не знаю, как другие кувшины, а мой в этот танк попал. Когда он мимо ехал, на боку у него красным блеснуло, я все сразу и поняла: ведь кувшин у меня из красной меди был!..

Когда я рисую, бабушка, как бы ни была она занята, всегда выберет минутку, чтобы постоять за моей спиной и полюбоваться новым произведением. Если б она только любовалась, я был бы рад. Но она не может обойтись без советов. А иногда задает вопросы, которые меня сбивают и портят настроение.

Как только она вздохнет, я уже знаю: сейчас вопросы будут.

Я рисую наш аул, а она спрашивает:

— Скажи, почему все дома у тебя с белыми крышами и только один с красной?

— А потому, что это наш! — быстро отвечаю я.

— Скажи, почему на спине у коровы написано: «Малейк»? Что-то я не видела, чтобы на нашей корове было такое тавро…

— А потому, что люди из других аулов тогда не отличат нашу корову от всех остальных! — тут же нахожу я ответ.

— А Сунжу не нарисовал! — говорит бабушка.

И вдруг я с отчаянием замечаю, что действительно забыл нарисовать нашу реку. Все есть — дома́, добрая и ласковая Малейк, небо, солнце, даже силуэт самолета вдалеке, а Сунжы нет.

Я злюсь и поэтому говорю бабушке:

— Это не наш аул, это я другой аул нарисовал, он стоит далеко от реки…

— Как же туда попала наша Малейк? — хитро улыбается бабушка. — Вот чудо!

— Это не наша Малейк, это другая Малейк, — упорствую я.

— Другая? — настораживается бабушка. — Ты хочешь сказать, что в соседнем ауле есть корова не хуже нашей?

Тут я вешаю на рот замок. Лучше молчать, а то бабушка, чего доброго, еще выйдет из себя и доберется до «шайтана»…

Сегодня я стал рисовать космический корабль. Он летел в безвоздушном пространстве и посылал всей земле свои сигналы: бип! бип! бип!

И только я изобразил движение этих сигналов с помощью волнистых линий, как услышал за спиной дыхание бабушки. Я обернулся.

— Нравится?

— А что это такое? — прежде всего осведомилась бабушка и не удержалась, чтобы не сказать: — На кувшин похоже…

— Это космический корабль, а не кувшин, — с обидой сказал я.

— Ну, пусть корабль, — смилостивилась бабушка.

Она даже наклонилась, чтобы получше рассмотреть рисунок. Она смотрела на бумагу, а я в ее глаза, спрятанные за очками, — мне хотелось еще до бабушкиных слов узнать, что думает она о моем космическом корабле. Но в золотисто-коричневых зрачках бабушки ничего не угадывалось.

— Разве не удивительно, что нынешний человек может летать в небесах? — Бабушка чуть заметно усмехнулась. — Да еще в кувшине…

— Не в кувшине! — возмутился я.

— Хорошо, в таком сосуде, как ты нарисовал… Все равно удивительно! У машины есть колеса, у самолета — крылья, а тут ни колес, ни крыльев… Скажи мне, Гапур, как такой корабль летает?

Вот и дождался я трудного вопроса!

Я вообще заметил, что бабушка стала больше интересоваться тем, что происходит на суше, на море и в воздухе. Как-то даже попросила меня газету почитать вслух. А радио теперь у нас дома не выключается. Мне в школу к восьми. Но уже в шесть часов утра радио в бабушкиной комнате просыпается и начинает говорить на двух языках — на ингушском и на русском. И я вместе с бабушкой должен слушать про то, что в Назрановском районе Чечено-Ингушетии закончили сев, а на нефтепромыслах в Малгобе́ке забил новый нефтяной фонтан, про то, что вьетнамцы снова побили захватчиков из Америки, а в Японии открылась Советская промышленная выставка. Может, все это и интересно, но почему я должен это слушать в шесть часов утра, когда глаза еще слипаются и веселый сон не хочет с тобой прощаться?

Я просил бабушку, чтобы она включала радио чуточку попозже.

«Не будет по-твоему, — ответила она. — Вдруг из Москвы скажут что-нибудь важное, а я и не услышу… Радио мне что газета. Ведь я неграмотная, читать не умею. — И добавила, с нежностью глядя на «тарелку» репродуктора: — Дай бог здоровья тому человеку, который придумал это радио!..»

— Ну, так что не отвечаешь? — настаивала на своем бабушка. — Почему летает этот корабль без колес и крыльев?

Откровенно говоря, я не знал, что сказать. Гамид Баширович нам это объяснял, но я не очень-то понял. Однако признаться бабушке в своем незнании я не хотел. Уж тогда бы она надо мной посмеялась. Я выпалил первое, что пришло на ум:

— Газы ему летать помогают.

— Газы? — удивилась бабушка.

Тут я припомнил кое-что из рассказа Гамида Башировича.

— А что такого? Ты видела, как у кипящего чайника крышка подскакивает?

— А! — воскликнула бабушка. — Видела!

— Ну вот, — заговорил я тоном учителя. — Это его газы толкают… И в космическом корабле примерно так же… Погляди, у меня тут окошечко нарисовано… Космонавт влезает в окошечко…

— В окошечко? — недоверчиво спросила бабушка, кинув на меня взгляд поверх очков.

— Влезает в окошечко, — продолжал я, — садится в мягкое кресло и берется за руль…

— А дверь этому кораблю не полагается? — задала новый вопрос бабушка. — Дело твое, но мне кажется, удобнее входить в дверь, а не в окно…

«Дуралей! — выругал я себя мысленно. — Что бы мне сказать, что кружочек — это не окно, а дверь. Теперь бабушка будет придираться!»

Только мыслей этих я не выдал.

— Знаешь, бабушка, — спокойно и твердо заговорил я, — делали этот корабль большие ученые, им лучше известно, почему нужно окно и не нужна дверь…

Я даже палец вверх поднял, чтобы бабушка прониклась почтением к большим ученым. Но это не помогло. Никакого почтения к тем, кто предпочитает лазить в окно, вместо того чтобы входить в дверь, у бабушки не было. Она иронически выпятила нижнюю губу и спросила:

— А у себя дома эти большие ученые тоже через окно лазят?

— Зачем же? — Я совсем вышел из себя и в возбуждении стал размахивать руками. — Дома они через дверь ходят… Ты пойми, космический корабль маленький, там места нет, чтобы сразу и окна делать, и двери…

Бабушка неожиданно кивнула.

— И вправду маленький…

Тут меня снова заело. Разве настоящие космические корабли маленькие? Они побольше нашего дома, быть может, даже больше аульского клуба. Это на моем рисунке корабль маленький получился, потому что тетрадный лист меня ограничивал.

Но разве это бабушке втолкуешь? Я и так устал от ее вопросов…

Когда-то — и в первом, и во втором классе — я рисовал бездумно, просто для того чтобы водить карандашом. Меня увлекал сам процесс появления на бумаге домов, неба, солнца, самолетов. Сейчас все изменилось! Достаточно было нарисовать дом, чтобы я мысленно уже заселил его. Достаточно было очертить контуры машины, чтобы я представлял себе, как сажусь за руль…

Теперь время, которое я проводил за рисованием, наполнилось для меня самыми чудесными переживаниями. Я участвовал в сотнях сражений и, конечно, всегда побеждал. Я плавал на атомном ледоколе «Ленин». Я исходил всю Москву вдоль и поперек — видел метро, стоял на Красной площади и раз сто спускался по мраморным ступеням в Мавзолей…

На ракетах я тоже летал. Конечно, бабушке это знать незачем, но тот космонавт, что по воле больших ученых влезал в свой корабль через окно, — это ведь был я!

В общем, вы, наверное, поняли, почему меня так тянет к бумаге и карандашу…