Гарольд, последний король Англосаксонский

ГЛАВА 1

Герцог Вильгельм Нормандский сидел в одной из роскошных палат руанского дворца за громадным столом, заваленным разнообразными книгами. Перед ним лежал план нового шербургского порта, а возле него – рукопись любимой книги герцога «Комментарии Цезаря», из которой он заимствовал многие полезные сведения. Эта рукопись была испещрена заметками, сделанными смелой рукой герцога. Несколько длинных стрел с разной отделкой было небрежно брошено на архитектурные рисунки строящегося аббатства. В открытом ларчике превосходной работы, подаренном королем Эдуардом, лежали письма от разных государей, искавших дружбы Вильгельма или угрожавших его спокойствию. За спиной герцога сидел его любимый норвежский сокол, без клобучка, так как он не пугался гостей; в дальнем конце палаты уродливый карлик с очень умным лицом рисовал на мольберте сражение при Вольдедюне, которое стало примером блистательных подвигов Вильгельма на поле брани. Эта картина рисовалась для герцогини, которая желала перенести его на канву.

Маленький сын герцога возился на полу с громадным бульдогом, который, видимо, был не расположен играть, так как скалил с ворчаньем свои острые зубы. Ребенок был похож на своего отца, но лицо его выражало больше искренности, чем ума. Грудь и плечи сына напоминали богатырское сложение герцога, хотя не обещали его роста. После возвращения Вильгельма из Англии его атлетические формы утратили прежнюю пропорциональность. Изменилось и его лицо; черные волосы поседели на висках, а волнения провели глубокие морщины вокруг его великолепных глаз и алых губ; только усилие его железной воли могло теперь вызвать на этом лице выражение благородной рыцарской прямоты, которой оно когда-то отличалось. Великий герцог был не прежний пылкий воин.

Он сидел, склонив голову на руку, а перед ним стоял Малье де-Гравиль, говоривший оживленно.

– Довольно, – проговорил Вильгельм, – теперь я вполне понял желание жителей страны... Они слишком неопытны и убеждены, что мир должен продолжаться до конца веков, и поэтому пренебрегают средствами обороны и не имеют, кроме Дувра, ни одной сильной крепости... Ну, а этот народ трудно покорить, потому что он чересчур мужественный. Нельзя удивляться его беспечности относительно постройки укреплений. Но возвратимся к Гарольду, ты действительно думаешь, что он достоин славы?

– Да, он, по крайней мере, единственный англичанин, получивший образование; все его способности так уравновешены, он так благоразумен и спокоен, что, когда видишь и слушаешь его, кажется, будто видишь мастерски построенную крепость, силы которой нельзя узнать до ее штурма.

– Ты увлекаешься, де-Гравиль, – возразил злобно герцог, – ты говорил недавно, что он даже не подозревает о моих замыслах на английский престол и поддался твоему совету приехать за заложниками, а это значит, что он не дальновиден!

– Да, он не подозрителен, – подтвердил де-Гравиль.

– Какой толк в хорошо построенной крепости, если ее не охраняют? И самый способный – ничто без дальновидности.

– Ты прав! Но Гарольд англичанин, а англичане считаются самыми неподозрительными из всех народов.

Герцог расхохотался, но смех его был прерван злобным рычанием. Он обернулся и увидел сына, катавшегося на полу с озлобленной собакой. Вильгельм бросился к сыну, но мальчик закричал:

– Не трогай, не трогай собаку! Я сумею без твоей помощи справиться с ней! – И он с невероятным усилием вывернулся из-под собаки, встал на колени и обхватил шею бульдога, сжал ее с такой силой, что чуть не задушил ее.

– Ну, я пошел на выручку к собаке, – сказал Вильгельм с улыбкой прежних лет и высвободил не без труда бульдога из объятий ребенка.

– Нехорошо, отец, – заметил Роберт, получивший уже в то время прозвище Коротконогого, – заступаться за врага сына.

– Но ведь враг моего сына принадлежит мне, и я же могу потребовать от тебя ответа в измене, так как ты самовольно вступил в борьбу с моим четвероногим вассалом.

– Ты подарил мне эту собаку еще щенком, и она не твоя!

– Это басни, monseigneur de Courthose! Я только одолжил ее тебе для забавы в тот день, когда ты вывихнул себе ногу, соскочив с крепостной стены, а у тебя, несмотря на серьезный ушиб, хватило еще злости замучить щенка до полусмерти.

– Подарил или одолжил – это одно и то же... Я не выпущу того, что попало мне в руки, ты сам учил меня поступать таким образом.

Вильгельм был в своей семье самым кротким и слабым человеком, он поднял сына на руки и обнял его нежно. Герцог не подозревал, несмотря на свою проницательность, что в этом поцелуе таился зародыш проклятья, возникшего на смертном одре сына после его гибели...

Малье де-Гравиль нахмурился при виде отцовского потворства, а карлик Турвальд покачал головой. В эту минуту вошел слуга с докладом, что какой-то английский граф приехал во дворец (вероятно, по крайне важному делу, так как он не успел соскочить с лошади, как она пала) и просит позволения войти. Вильгельм опустил сына на пол и приказал ввести гостя. Потом он вышел в другую комнату, приказав де-Гравилю следовать за ним, и сел в свое герцогское кресло: он всегда соблюдал придворный этикет.

Минуты через две один из придворных ввел посетителя, судя по длинным усам, коренного сакса, и де-Гравиль узнал в нем Годри, своего старинного знакомого. Молодой человек, поклонившись с бесцеремонностью, которая не допускалась при нормандском дворе, подошел ближе к герцогу и проговорил дрожащим от волнения голосом:

– Граф Гарольд шлет тебе свой привет, герцог! Твой вассал Гви, граф Понтьеский, поступил предательски с Гарольдом, ехавшим из Англии, чтобы посетить тебя. Ветер и буря прибили его корабли в устье Соммы; он вышел на берег как мирный гость в дружеской стране, но был задержан графом со своей дружиной и заключен в темницу Бельремского замка. Пока я говорю, первый из лордов Англии и шурин короля сидит в тюрьме. Беззастенчивый Гви осмелился даже упомянуть о голоде, пытке и о смерти – с намерением осуществить угрозу или вынудить к выкупу. Выведенный, быть может, из терпения невозмутимой твердостью и презрением графа, Гви позволил мне ехать к тебе с поручением от Гарольда... Граф обращается к тебе как к государю и другу и просит защитить его от этого насилия.

– Этот случай особенный: конечно, граф Понтьеский мой вассал, но я не имею ни малейшего права вмешиваться в его поступки относительно лиц, потерпевших крушение или выброшенных волнами на его берега. Мне тяжело узнать, что твой доблестный граф подвергся таким неприятностям, и что в моих силах, будет сделано; но я предупреждаю, что могу обратиться к графу Понтьескому не как герцог к вассалу. Ступай и отдохни, а я пока обдумаю, чем могу помочь Гарольду.

Такой ответ герцога опечалил Годри, и он проговорил с грубой откровенностью:

– Я не притронусь к пище и не выпью вина, пока ты не решишься помочь графу Гарольду – как рыцарь рыцарю и как человек человеку, который поплатился за избыток доверия к тебе.

– Тяжела ответственность, которую ты на меня по незнанию возлагаешь! Один неосторожный, необдуманный шаг может сгубить меня: Гви вспыльчив и заносчив, он способен в ответ на мое приказание освободить Гарольда прислать мне его голову. Много земель будет стоить мне выкуп из его рук Гарольда, но верь моему слову: половина герцогства не покажется мне слишком большой жертвой для спасения графа! Ступай и отдохни!

– Не гневайся, герцог, – вмешался де-Гравиль, – мы друзья с этим таном! Позволь мне проследить, чтобы Годри угощали достойно его сану... Хотелось бы мне также ободрить и утешить его.

– Пожалуй, но такого благородного гостя должен прежде всего принять мой первый стольник.

Обратившись к герольду, герцог приказал ему проводить Годри к Фиц-Осборну, жившему во дворце, и просить его позаботиться о госте. Когда тан удалился, Вильгельм начал ходить взад и вперед по комнате.

– Он у меня в руках! – воскликнул герцог в восторге. – Не как свободный гость вступит он в мой дворец, а как выкупленный узник. Отправляйся, Малье, к этому англичанину и расскажи ему сказки о свирепости Гви. Опиши ему затруднения, которые возникнут у меня из-за освобождения Гарольда; убеди его в опасности положения пленника и в величине моей жертвы... Понял ли ты меня?

– Я нормандец, – ответил де-Гравиль с лукавой улыбкой, – а нормандцы способны накрыть целую страну полою плаща. Ты будешь мною доволен.

– Так иди же, иди и пошли мне сюда Ланфранка... Нет, стой, не Ланфранка: он слишком совестлив... Фиц-Осборна... Нет, он чересчур горд... Ступай к моему брату Одо и проси его немедленно придти ко мне.

Рыцарь с глубоким поклоном удалился, а Вильгельм продолжал шагать из угла в угол, радуясь своей хитрости.

ГЛАВА 2

Граф Понтьеский решил освободить своего высокородного пленника только после продолжительных переговоров с герцогом и получив очень значительный выкуп; трудно сказать, было ли это действительно выкупом или только платой за искусное содействие герцогу.

Граф сам вывел Гарольда из заключения и проводил его с величайшим почетом до замка, где пленник был встречен Вильгельмом, который даже помог ему соскочить с лошади и крепко обнял его.

В замке были собраны, в честь знаменитого гостя, самые влиятельные вельможи Нормандии: Гуго де-Монфор, Рожер де-Бомон, поседевшие в битвах советники герцога; Анри де-Феррер, прозванный так благодаря его замечательным оружейным заводам; Рауль де-Танкарвиль, бывший наставник герцога; Жоффруа де Мандевиль, Тости Прекрасный, имя которого выдавало его датское происхождение; присутствовали еще Гуго де-Гранмениль, недавно вернувшийся из изгнания, Гюмфрей де-Боген, Люци и д'Энкур, владевшие громадным количеством земель; были, наконец, Вильгельм де-Монфише, Роже Бигот, Рожер де-Мортимер и множество других именитых людей. Кроме того, Гарольд увидел всех ученых прелатов и епископов, в их числе Одо, брата Вильгельма, и Ланфранк. Другим рыцарям и предводителям, тоже захотевшим полюбоваться на Гарольда, почти не было места в замке, несмотря на его обширность.

При виде статного, красивого графа пронесся шепот восхищения среди присутствовавших, так как нормандцы чрезвычайно высоко ценили силу и красоту.

Герцог повел Гарольда в назначенную для него анфиладу комнат, где уже дожидались Хакон и Вульфнот.

– Не хочу мешать твоему свиданию с братом и племянником, – произнес герцог ласково, удаляясь из комнаты.

Вульфнот кинулся к Гарольду в объятия, а застенчивый Хакон только прикоснулся губами к его одежде. Поцеловав Вульфнота, Гарольд обнял племянника, которого он тоже очень любил, и сказал дружелюбно:

– Ты уже стал взрослым юношей, я не могу сказать тебе: «Будь мне отныне сыном!», а потому скажу: «Будь моим братом вместо отца твоего Свейна!» Ну, а ты, Вульфнот, сдержал ли свое слово – остаться навсегда настоящим англичанином?

– Тише! – шепнул Хакон. – У здешних стен есть уши.

– Но едва ли они поймут по-английски, – заметил Гарольд, нахмурив слегка брови.

– Да, тогда нам нечего бояться, – сказал Хакон.

– Да, надеюсь, что так, – проговорил Гарольд.

– Опасения Хакона безосновательны, милый брат, он несправедлив к герцогу! – заметил Вульфнот.

– Я опасаюсь не самого герцога, – возразил Хакон, – а его политики... Гарольд, ты сам не знаешь, как великодушно поступил, решившись приехать сюда за нами. Было бы осмотрительнее оставить нас в изгнании, чем рисковать и ехать прямо в пасть тигру, в котором Англия видит свою единственную опору и надежду!

– Фи! – перебил Вульфнот с явным нетерпением. – Уволь от этих глупостей! Союз с Нормандией представляет Англии неисчислимые выгоды.

Гарольд, не лишенный способности физиономиста, взглянул пристально на брата и племянника. Он должен был сознаться, что последнему скорее можно верить, потому что лицо его выражало более серьезности и глубокомыслия, чем лицо Вульфнота. Он отвел Хакона в сторону и спросил:

– Ты думаешь, что сладкоречивый герцог замышляет недоброе?

– Да, он, видно, намерен лишить тебя свободы.

Гарольд невольно вздрогнул, глаза его сверкнули.

– Пусть осмелится! – воскликнул он с угрозой. – Пусть уставит весь путь отсюда до самого моря своими войсками – я пробьюсь через них!

– Разве ты меня считаешь трусом, Гарольд? Герцог сумел удержать меня дольше, чем следовало по праву, несмотря на усиленные требования короля Эдуарда. Приятна речь Вильгельма, но поступки его идут с нею в разрез, бойся же не насилия, а предательства.

– Не боюсь ни того, ни другого исхода, – ответил Гарольд, выпрямляясь, – я отнюдь не раскаиваюсь, что приехал за вами, не раскаивался даже тогда, когда был в заключении у графа Понтьеского. Я прибыл сюда представителем Англии и справедливого требования.

Не успел Хакон возразить, как дверь отворилась и в покой вошел Раул де-Танкарвиль, сопровождаемый слугами Гарольда и нормандскими рыцарями, которые несли целый ворох богатых нарядов; де-Танкарвиль с любезностью предложил графу принять ванну и одеться к предстоящему пиршеству в честь его приезда к герцогу. Герцог, подражавший французским королям, приглашал к своему столу только своих родных и почетных гостей. Надменные бароны стояли за его креслом, а Фиц-Осборн подавал кушанья на стол. Нужно сказать, что нормандским поварам жилось великолепно: за хорошо приготовленное блюдо им дарились золотые цепи, драгоценные камни, а иногда и целое поместье.

В веселом расположении духа Вильгельм был самым любезным, и остроумным собеседником; так и в этот раз он просто очаровал Гарольда своим обращением. Супруга его, Матильда, отличавшаяся красотой, образованием и честолюбием, старалась, в свою очередь, произвести на графа хорошее впечатление. Она обращалась к нему дружелюбно, как к брату, и просила посвятить ей все его свободное время.

Пир оживился еще пением Тельефера: он очень искусно польстил и герцогу, и графу, выбрав сюжетом своей песни заключение союза между английским королем Этельстаном и Ролло, основателем нормандского государства, намекая в ней очень тонко на то, что было бы недурно возобновить этот союз между Вильгельмом и Эдуардом Исповедником.

Гарольду очень нравилось, что все, начиная с герцога, относились к певцу с величайшим почетом, в то время как большинство саксонцев смотрело с большим презрением на художников, а английскому духовенству запрещалось предоставлять им приют в своих домах.

Многому при дворе нормандского герцога удивлялся Гарольд: умеренности, которая так резко контрастировала с распущенностью саксонцев; учености духовенства, непринужденности и остроумию придворных. Поражало его и пристрастие герцога и герцогини к музыке, пению и наукам, которое разделялось окружающими. Ему сделалось грустно при сравнении невежественного английского двора с этим пышным двором; но он воодушевился при мысли о возможности поднять и свою родину до уровня, на котором находилась Нормандия.

Дурное впечатление, произведенное на него советами Хакона, исчезло под влиянием дружелюбного обращения к нему присутствующих; последняя тень подозрительности, возникшая у него, исчезла, когда герцог начал шутливо извиняться за то, что так долго удерживал заложников Годвина.

– Я сделал это с целью заставить тебя самого приехать за ними, граф Гарольд, – говорил он, смеясь. – Клянусь святой Валерией, что не отпущу тебя отсюда, пока моя дружба к тебе совершенно не изгладит из твоей памяти воспоминание о возмутительном оскорблении графа Понтьеского. Не кусай губы, Гарольд, а предоставь мне, твоему другу, отомстить за тебя: рано или поздно я найду предлог вступить с ним в борьбу, и тогда ты, конечно, поможешь моей мести... Как я рад случаю отблагодарить моего дорогого брата Эдуарда за радушный прием, оказанный мне! Если бы ты не приехал, то я навсегда остался бы у него в долгу, так как сам он никогда не удостоит меня своим посещением, а ты стоишь к нему... ближе всех остальных. Завтра мы отправимся в Руан, где в твою честь будут даны турниры... Клянусь святым Михаилом, что успокоюсь только тогда, когда увижу твое славное имя, написанным в списке моих избранных рыцарей! Однако уж поздно, а ты, вероятно, нуждаешься в отдыхе...

С этими словами герцог повел Гарольд в спальню и даже снял с него мантию. При этом он как будто нечаянно провел своей рукой по руке графа.

– Ого! – воскликнул он. – Да ведь ты обладаешь сильными мускулами! А хватит ли ее натянуть тетиву моего лука?

– Кто же в силах натянуть тетиву Улисса? – спросил в свою очередь Гарольд, пристально глядя в глаза Вильгельму, который изменился в лице от этого тонкого намека на то, что он далеко не Ахилл, как воображал, а занимает в жизни скорее положение Улисса.

ГЛАВА 3

После прибытия Вильгельма и Гарольда в Руан пиршества следовали за пиршествами, турниры – за турнирами, во всем были заметны старания герцога ослепить и очаровать Гарольда. Он действительно смотрел на все с удовольствием, но «ослепить» его было довольно трудно. Нормандские придворные, относившиеся презрительно к саксонцам, не могли нахвалиться его ловкостью в рыцарских состязаниях, красноречием, прекрасными манерами и умом.

Пиры и турниры сменялись поездками по всем интересным городам и местечкам герцогства; разумеется, эти поездки совершались с величайшей пышностью и роскошью. Хронисты уверяют, будто Гарольд и герцог ездили тогда даже в Компьень, к французскому королю Филиппу.

В конце концов, Гарольд вместе с шестью танами из его свиты был посвящен Вильгельмом в воинственное братство рыцарей. После этой церемонии, которая произошла по всем правилам рыцарского устава, Гарольд был приглашен к герцогине и ее дочерям. Одна из них, еще очень маленькая девочка, склонила Гарольда сказать ей комплимент. Матильда оставила свое вышивание и подозвала девочку к себе.

– Мы вовсе не желали бы, чтобы ты так рано привыкала к комплиментам, на которые мужчины чрезвычайно щедры, но я скажу тебе, что этому гостю ты смело можешь верить, если он называет тебя прекрасной. Гордись его любезностью и помни о ней, когда ты со временем будешь выслушивать комплименты от людей менее достойных, чем граф Гарольд... Может быть, Бог изберет тебе в супруги такого же храброго и красивого мужчину, каков этот благородный лорд, Аделаида, – сказала она, кладя руку на черные локоны дочери.

Девочка покраснела до ушей, но ответила со своеволием баловня, если только она не была подготовлена к подобному ответу:

– Я не хочу другого супруга, кроме этого графа Гарольда, милая мама; если он не захочет жениться на Аделаиде, то она уйдет в монастырь.

– Неразумная девочка, разве ты можешь навязываться женихам, – произнесла Матильда с веселой улыбкой, – а что ты ответишь ей на это предложение, Гарольд?

– Что она через несколько лет убедится в своей ошибке, – сказал Гарольд, целуя лоб Аделаиды. – Ты, прелестная крошечка, еще не вырастешь, когда я буду уже седым стариком... И вздумай я тогда предложить тебе руку, то ты ответишь мне презрительной улыбкой.

– О, нет! – возразила Матильда серьезно. – Высокородные невесты ищут не молодости, а славы, а ведь слава не стареет!

Это замечание поразило Гарольда, подчеркнув, что он может попасть в ловушку, если не поостережется, и он поспешил ответить полушутливым тоном:

– Очень рад, что ношу при себе талисман, который делает мое сердце более или менее нечувствительным ко всем прелестям, не исключая даже очарования вашего прекрасного двора.

Матильда задумалась, в эту минуту внезапно вошел Вильгельм, и от внимания Гарольда не ускользнуло, что он обменялся с женой каким-то странным взглядом.

– Мы не ревнивые люди! – сказал шутливо Вильгельм, увлекая за собою графа. – Но мы все-таки не привыкли оставлять своих жен наедине с такими прекрасными англичанами... Пойдем ко мне, Гарольд: мне надо переговорить с тобой о разных делах.

В кабинет герцога Гарольд застал нескольких нормандских предводителей, громко разговаривавших о чем-то. Ему предложили осмотреть чертеж одной бретонской крепости, которую нормандцы хотели штурмовать. Так как графу предоставлялся удобный случай доказать Вильгельму, что и саксонцы не профаны в военном искусстве, к тому же было бы неловко уклониться от его просьбы, он усердно занялся этим планом и к утру заявил, что хочет участвовать в задуманном походе.

Герцог с радостью принял его предложение. Нормандские хроники подчеркивают, что Гарольд и его таны проявили просто чудеса храбрости во время этого блистательного похода. Возле каэноского ущелья Гарольд спас целый отряд, который без его помощи погиб бы. Вильгельму пришлось убедиться, что Гарольд не уступит ему в ни храбрости, ни в знании военного искусства.

Внешне эти два героя относились друг к другу по-братски, на самом деле оба считали себя соперниками. Гарольд уже заметил, что ошибся, полагая, что Вильгельм будет способствовать удовлетворению его честолюбия.

Однажды во время короткого перемирия воины соревновались в метании стрел и борьбе друг с другом. Герцог и Гарольд любовались Тельефером, который отличался своей особенной ловкостью. Вдруг герцог обратился к Малье де-Гравилю и сказал ему:

– Принеси мне мой лук! Ну, Гарольд, докажи, что ты можешь с ним справиться.

Все столпились вокруг графа и герцога.

– Прибей свою перчатку вот к тому дереву, Малье! – приказал Вильгельм, осматривая внимательно тетиву лука. Прошло несколько секунд: герцог натянул тетиву, и стрела вонзилась сквозь перчатку в дерево, которое задрожало от силы удара.

– Признаюсь, что саксонцы не умеют владеть этим оружием, – сказал Гарольд, – потому я и не берусь следовать твоему примеру, герцог; но я хочу доказать, что у нас тоже есть средство парировать удары неприятеля и поражать его... Годри, принеси мой щит и датскую секиру!

Когда Годри исполнил это распоряжение, Гарольд встал спиной к дереву.

– Ну, благородный герцог, – произнес он с улыбкой, – возьми самое длинное свое копье и вели десяти стрелкам взять свои луки. Я же буду вращаться вокруг этого дерева, а вы можете целить в меня, сколько душе угодно.

– Нет! – воскликнул Вильгельм. – Это было бы убийством.

– Я просто подвергаюсь той же опасности, которая ежеминутно угрожает мне во время сражения, – ответил ему хладнокровно граф.

Лицо Вильгельма вспыхнуло, и в нем вдруг проснулась страшная жажда крови.

– Пусть будет, как он хочет! – сказал он, подозвав к себе знаком стрелков. – Смотрите, чтобы каждая брошенная стрела достигла своей цели: такое хвастовство можно унять, конечно, только кровопусканием, но берегите голову и сердце гордеца!

Стрелки поклонились и заняли места. Гарольд действительно подвергался смертельной опасности: хотя спина его прикрывалась деревом, но щит мог закрыть только грудь и руки, а из-за его быстрого вращения нельзя было прицелиться так, чтобы только ранить, а не убить насмерть; но он смотрел на все совершенно спокойно.

Пять стрел просвистели в одно время по воздуху, но Гарольд так искусно прикрывался щитом, что три из них отскочили назад, а две переломились надвое. Видя, что грудь Гарольда осталась открытой, когда он обивался от стрел, герцог бросил в него свое острое копье.

– Берегись! – воскликнул Тельефер. Бдительный Гарольд не нуждался в этом предостережении: будто презирая летевшее в него копье, он двинулся вперед и одним взмахом секиры разрубил его пополам. Не успел Вильгельм вскрикнуть от злобы, как остальные стрелы раздробились о щит.

– Я только отражал нападение, герцог, – проговорил спокойно Гарольд, приближаясь к противнику, – но моя секира умеет не только отражать, но и нападать. Прошу тебя приказать положить на этот камень, который кажется мне памятником древности, самый крепкий шлем и лучший работы панцирь, тогда ты увидишь, что мы можем нашими секирами отстоять свою родину.

– Если ты разрубишь своей секирой тот шлем, который был на мне, когда от меня бежали франки со своим королем во главе, то я буду пенять на Цезаря, выдумавшего такое ужасное оружие, – проговорил герцог злобно, уходя в свою палатку. Он вскоре вернулся со шлемом и кольчугой. Оба эти доспеха были у нормандцев тяжелее, чем у датчан, которые сражались пешими и потому не могли носить на себе тяжести.

Вильгельм сам положил принесенное на указанный Гарольдом камень. Гарольд тщательно осмотрел лезвие секиры. Она была так щедро разукрашена золотом, что трудно было считать ее боевой, но граф получил это оружие в наследство от Кнута Великого, который хоть и был небольшого роста, редкое исключение среди датчан, подменял силу проворством и превосходным оружием. Если эта секира могла прославиться в нежных руках Кнута, то тем гибельнее она должна была быть, когда ею владел мощный Гарольд. Он замахнулся ею с быстротой молнии, и она с треском разрубила пополам шлем; второй удар раздробил кольчугу и кусок камня. Зрители остолбенели от удивления, а Вильгельм побледнел, как мертвец. Он понял, что при всей своей силе должен уступить Гарольду первенство и что замечательная его способность притворяться не принесет ему уже дальнейшей пользы.

– Есть ли во всем мире еще один человек, который мог бы совершить подобное чудо?! – воскликнул Брюс, предок знаменитого шотландца Брюса.

– О, таких чудотворцев я оставил по крайней мере тысяч тридцать в Англии! – ответил Гарольд. – Я шалил только, а во время боя моя сила увеличивается в десять раз.

Вильгельм скороговоркой похвалил искусство Гарольда, чтобы не показать, что понял этот ловкий намек, а Фиц-Осборн, де-Боген и другие громко изъявляли свой искренний восторг храброму графу.

Герцог снова подозвал де-Гравиля и пошел с ним в палатку епископа Одо, который только в исключительных случаях принимал участие в сражении, но постоянно сопровождал Вильгельма в его походах для того, чтобы воодушевлять войско, и высказывал свое мнение в военном совете. Одо, несмотря на строгие нравы нормандцев, отличившийся не столько на полях Марса, сколько в пышных чертогах, был занят составлением письма к одной прекрасной особе в Руане, с которой ему было очень трудно расстаться, чтобы следовать за братом. Увидев герцога, который был чрезвычайно строг к подобным проделкам, он бросил письмо в ящик и сказал равнодушно:

– Мне вздумалось написать маленький трактат о благочестии... Но что с тобой? Ты, кажется, чем-то сильно расстроен?

– Одо, этот человек издевается надо мной! Я теперь в отчаянии! Одному Богу известно, сколько я потратил на эти пиры и поездки... Не вспомню уже о том, сколько у меня вытянул этот алчный граф Понтьеский... Все потрачено, все исчезло! – продолжал Вильгельм со вздохом. – Но саксонец так и остается саксонцем, несмотря на то, что нормандская сокровищница выручила его... Дурак же я буду, если выпущу его отсюда! Жаль, что ты не видел, как он разрубил пополам мой шлем и кольчугу, будто ломкие прутья... Душа моя наполнилась скорбью и мраком!

Малье де-Гравиль коротко рассказал епископу о подвиге Гарольда.

– Не понимаю, что же в этом особенного, о чем следовало бы тебе беспокоиться, – обратился епископ к брату, – чем сильнее вассал, тем сильнее и герцог... Ведь он непременно будет твоим...

– Нет, в том-то и дело, что он никогда не будет моим! – перебил Вильгельм. – Матильда чуть-чуть не предложила ему напрямик мою прекрасную дочь в супруги, а я... Да ты сам знаешь, что я прибегал к всевозможным средствам, чтобы опутать его, но он ничем не обольщается, даже смутить его нельзя... Меня беспокоят не физическая его сила и неприступность, ум его приводит меня в отчаяние... А намеки, которые он мне делал сейчас, просто бесят меня... Но пусть бережется, не то я...

– Смею я высказать свое мнение? – перебил де-Гравиль.

– Говори, с Богом! – воскликнул герцог.

– Я позволю себе заметить, что льва не укрощают ласковым обхождением, а угрозами и скрытой силой... В чистом поле он ничего не боится, смело поборется с самым сильным врагом, но, если запутать его в ловко расставленную сеть, то он поневоле смирится... Ты, герцог, только что сказал, что не выпустишь Гарольда отсюда...

– Не пущу, клянусь святой Валерией!

– Ну так ты должен сделать, чтобы он от кого-нибудь узнал, что или Гарольд покорится тебе или подвергнется вечному заточению... Пусть покажут ему, что из твоих подземных темниц не в состоянии вырваться ни один богатырь! Я знаю, что для саксонцев дороже всего свобода и что при одной мысли о заключении вся их храбрость исчезнет.

– Я понял тебя, ты молодец! – произнес Одо.

– Гм! – промычал герцог. – Опасаясь, чтобы он не узнал от Хакона и Вульфнота, на что я способен решиться, жалею, что я разлучил его с ними после первого их свидания.

– Вульфнот совершенно превратился в нормандца, – заметил, улыбаясь, епископ. – Он вдобавок влюблен в одну из наших красавиц и едва ли думает о возвращении на родину; Хакон же наоборот наблюдателен и подозрителен.

– Вот его и надо присоединить к Гарольду! – сказал де-Гравиль.

– Судьба назначила мне роль вечного интригана, – простонал герцог в порыве откровенности, – я тем не менее люблю статного графа и от души желаю ему добра, поскольку это согласуется с моими претензиями на трон Эдуарда.

– Разумеется, – подтвердил епископ.

ГЛАВА 4

Вскоре после этого разговора лагерь был перенесен в Байе. Герцог не изменил своего общения с Гарольдом, но постоянно уклонялся от разговора, когда граф заявлял, что ему пора возвратиться в Англию, где ждут его важные государственные дела. Вообще он старался как можно меньше быть с ним наедине и поручал Одо и де-Гравилю развлекать его. Теперь у Гарольда появились серьезные подозрения; де-Гравиль прожужжал ему уши неправоподобными рассказами о хитрости и бесчеловечности герцога, а Одо прямо высказал, что Гарольд не скоро вырвется из Нормандии:

– Я уверен, что тебе хватит времени помочь мне изучить язык наших предков. Этот Байе – единственный город, в котором старинные нравы и обычаи сохранились во всей своей чистоте. Большинство населения говорит по-датски, и я был бы чрезвычайно обязан тебе, если б ты согласился давать мне уроки этого языка; я довольно понятливый ученик и в течение одного года усвоил бы его настолько, что мог бы читать датские проповеди.

– Ты, должно быть, изволишь шутить, почтеннейший епископ, – произнес Гарольд серьезно, – тебе ведь хорошо известно, что я обязан уехать отсюда на следующей неделе.

– Советую тебе, дорогой граф, не высказывать своего намерения герцогу, – предостерег Одо, смеясь, – ты и без того уже раздосадовал его своей неосторожностью, а ты мог убедиться, что он страшен в гневе.

– Ты просто клевещешь на герцога, стараясь уверить меня в том, что он способен нанести своему доверчивому гостю какое-нибудь оскорбление! – воскликнул Гарольд с негодованием.

– Он смотрит на тебя вовсе не как на гостя, а как на выкупленного пленника... Впрочем, не отчаивайся: нормандский двор ведь не понтьеская темница, а узы твои будут сплетены из цветов!

Заметив, что Гарольд готов ответить дерзостью, де-Гравиль под каким-то предлогом отошел с ним в сторону и шепнул по-английски:

– Ты напрасно так откровенничаешь с этим епископом, он передаст все твои слова Вильгельму, который действительно не любит шутить.

– Вот уж не первый раз Одо намекает мне, что герцог может прибегнуть к насильственным мерам, да и ты тоже, конечно, с добрым намерением предостерегал меня и возбуждал мою подозрительность... Спрашиваю тебя прямо, как честного человека и благородного рыцаря, есть ли у тебя основание предполагать, что герцог намерен задержать меня у себя как пленника под тем или другим предлогом?

Согласившись быть участником интриги, де-Гравиль утешал себя тем, что, посоветовав герцогу использовать прием запугивания Гарольда, он угождал и своему строгому повелителю и предостерегал на самом деле графа.

– Граф Гарольд, честь моя повелевает мне ответить тебе откровенно: у меня есть основание думать, что Вильгельм задержит тебя до тех пор, пока он не убедится, что ты исполнишь некоторые его желания.

– Ну, а если я настою на своем отъезде, не удовлетворив этих... желаний?

– В таком случае в каждом замке есть такие же глубокие темницы, как у графа Понтьеского; но где же ты найдешь второго Вильгельма, который освободит тебя от этого Вильгельма?

– В Англии есть король, могущественнее Вильгельма, и есть воины, не уступающие в храбрости нормандцам.

– Герцог не принимает во внимание это обстоятельство: он знает, что, хотя король Эдуард и может, но, извини меня за излишнюю откровенность, едва ли из-за тебя стряхнет с себя свою привычную апатию. Не принял же он никаких решительных мер, чтобы освободить твоих родственников... Откуда ты знаешь, быть может, король, под влиянием некогда горячо любимого им Вильгельма, даже обрадуется, избавившись от тебя, как от весьма опасного подданного?... Верю, что английский народ чрезвычайно высоко ценит тебя, но когда с ним нет любимого вождя, который мог бы воодушевить его, то в народе нет единодушия, а без этого он бессилен. Герцог хорошо изучил Англию... Кроме того, он в родстве с твоим честолюбивым братом Тости, который не задумывается очернить тебя в глазах народа и поможет герцогу удержать тебя здесь, чтобы возвыситься самому. Из всех английских вождей один Гурт стал бы печалиться о тебе, наследники Альгара и Леофрика во вражде с тобой; если б ты расположил их заранее в свою пользу, то они могли бы заступиться за тебя или повлиять на короля и народ, чтобы выручить тебя... Как только тебя не будет в Англии, то там позже или раньше произойдут ссоры и распри, которые отвлекут всех от отсутствующего пленника, так как каждому своя рубашка ближе к телу... Видишь, я знаю характер твоих земляков и этим большею частью обязан Вильгельму – ему сообщается всякая новость из Англии.

Гарольд молчал. Он только теперь осознавал, какой опасности подвергся, отправившись в Нормандию.

– Все твои замечания полностью верны, – ответил граф, – исключая характеристику Гурта; ты напрасно смотришь на него, только как на моего вассала... Да будет тебе известно, что ему нужна только цель, чтобы во всех отношениях превзойти даже отца, а цель нашлась бы, когда он узнал, что мне нанесено оскорбление. Поверь, что он явился бы сюда с тремя сотнями кораблей, вооруженными не хуже тех, при помощи которых Нейстрия некогда была отнята у короля Карла. Эти корабли потребовали бы моего освобождения и добились бы его.

– Предположим, что так, но Вильгельм, отрубивший одному из своих подданных руки и ноги за то, что этот несчастный как-то пошутил над его происхождением, способен выколоть глаза пленнику, а без глаз самая способная голова и самая твердая рука стоят немногого.

Гарольд невольно вздрогнул, но скоро оправился и проговорил с улыбкой:

– Мне кажется, что ты преувеличиваешь жестокость Вильгельма, ведь, даже предок его, Ролло, не творил таких ужасов... О каких же его желаниях говорил ты?

– Ну, это уж сам должен угадать или узнать от герцога... Да, вот он, кстати, сам!

К ним, действительно, приблизился в эту минуту герцог, отставший от компании, и, извинившись любезно перед Гарольдом за долгое отсутствие, поехал рядом с ним.

– Кстати, – сказал он вскользь, – сегодня вечером у тебя будут гости, общество которых, как я думаю, для тебя будет приятнее моего, а именно – Хакон и Вульфнот. Я очень привязан к последнему; первый же слишком задумчив и годится скорее в отшельники, чем в воины... Да, я чуть не забыл рассказать тебе, что недавно у меня был гонец из Фландрии, который привез некоторые новости, интересные и для тебя: в Нортумбрии, графстве твоего брата Тости, происходят ужасные беспорядки; говорят, будто вассалы Тости выгоняют его и намерены избрать себе другого графа, кажется, одного из сыновей Альгара... Так ведь звали недавно умершего вождя? Это очень некрасивая история, тем более, что здоровье моего дорогого брата Эдуарда сильно пошатнулось... Да хранят его все святые!

– Да, это неприятные новости, – проговорил Гарольд, – они, вероятно, послужат мне извинением, когда я буду настаивать на своем отъезде в самое ближайшее время. Я очень благодарен тебе за твое радушное гостеприимство и за то, что ты так великодушно помог мне вырваться из когтей твоего вассала. – Гарольд сделал ударение на этом слове. – Если б я вернул тебе ту сумму, которой ты выкупил меня, то оскорбил бы тебя, дорогой герцог, но я надеюсь, что твоя супруга и прелестные дети не откажутся принять от меня определенные дары... Впрочем, об этом поговорим потом, а теперь я попросил бы тебя одолжить мне один из твоих кораблей.

– Ну, милый гость, мы еще успеем поговорить о твоем отъезде. Взгляни-ка лучше на этот замок, у вас, в Англии, не существует подобных зданий; ты только полюбуйся на его рвы и стены!

– Грандиозное здание! Извини меня, если я настаиваю на...

– Я повторяю, что в Англии нет подобных неприступных замков, – перебил герцог.

– Но зато у нас есть Салисбурийская долина и Ньюмаркетская высота; это такие громадные крепости, в которых могут поместиться пятьдесят тысяч человек; щиты же наших воинов тверже всяких нормандских стен.

– Может быть, – воскликнул Вильгельм, кусая губы. – Знаешь ли, что в этом замке нормандские герцоги обычно держат своих самых важных пленников... Ты же, мой благородный пленник, заключен в моем сердце, из которого нелегко вырваться, – добавил герцог шутливо. Взоры беседовавших встретились: взгляд Вильгельма был мрачен и злобен, Гарольд же смотрел на него с красноречивым укором. Герцог Нормандский отвернулся: губы его дрожали, а лицо стало мрачным, как ночь.

Через несколько секунд он пришпорил коня и поскакал вперед, прекратив таким образом разговор с Гарольдом. Кавалькада остановилась потом у какого-то замка, где было решено провести эту ночь.

ГЛАВА 5

Когда Гарольд вошел в комнату, отведенную ему в замке, он нашел в ней Вульфнота и Хакона. Рана, полученная им в борьбе с бретонцами и открывшаяся от движений, стала предлогом провести остаток вечера наедине со своими родственниками.

Молодые люди рассказали без утайки все, что знали о герцоге, и Гарольд окончательно убедился в том, что ему расставлена ловушка. В конце концов даже Вульфнот сознался, что герцог был далеко не таким честным, откровенным и великодушным, каким старался казаться. Это объяснялось плохим обращением с Вильгельмом его родных, козни которых он мог разрушить только хитростью, и он с самых юных лет научился лукавить и притворяться: убедившись, что добром часто ничего не сделаешь, он поневоле вынужден был прибегнуть к злу.

Гарольд вспомнил прощальные слова короля Эдуарда и пожалел, что не послушался его предостережения. В особенности беспокоили его полученные им через герцога сведения из Англии; они подтверждали его уверенность в том, что долгое отсутствие может не только помешать удовлетворению его честолюбия, но даже пошатнуть основы государства. В первый раз этим бесстрашным человеком овладел ужас, тем более что он отлично видел все, чего должен был остерегаться, но не знал, за что взяться... Он, смотревший бесстрашно в глаза смерти, содрогался при мысли о пожизненном заключении и бледнел, когда вспоминал слова де-Гравиля, что герцог не задумается ослепить человека. Да и что могло быть хуже пожизненного заключения и ослепления? В том и другом случае Гарольд потерял бы все, что придавало жизни цену: свободу, могущество, славу. А чего, собственно, хотел герцог добиться, лишив его свободы? Сколько Гарольд не расспрашивал Вульфнота, тот не знал. Хакон знаками дал понять герцогу, что ему все известно, но он хочет поговорить с ним наедине, поэтому Гарольд уговорил Вульфнота лечь пораньше в постель. Заперев дверь, Хакон нерешительно остановился и посмотрел на графа долгим, грустным взглядом.

– Дорогой дядя, я давно уже предвидел, что тебя ожидает та же горькая участь, которая выпала мне с Вульфнотом; тебе, впрочем, будет еще хуже, потому что тебя ожидает заключение в четырех стенах, если только ты не отречешься от самого себя и...

– О! – перебил Гарольд, задыхаясь от гнева. – Я теперь ясно вижу, в какую сеть я попал... Если герцог совершит подобное зверство, то пусть сделает это открыто, при солнечном сиянии... Я воспользуюсь первою рыбачьей лодкой, которую увижу, и горе тому, кто поднимет на меня руку, чтобы помешать мне броситься в нее!

Хакон снова взглянул на Гарольда бесстрастным взглядом, который способен любого лишить бодрости.

– Дядя, – произнес он, – если ты хоть на минуту послушаешься голоса своей гордости и поддашься справедливому негодованию, то нет тебе спасения: малейшим неосторожным словом или поступком дашь ты герцогу повод заковать тебя в оковы, а он ждет такого повода. И ехать тебе нельзя. День и ночь придумывал я в течение последних пяти лет способы побега, но все было напрасно... Тебя же тем более будут строго стеречь.

– Да, меня стерегут с той самой минуты, как моя нога ступила на нормандскую землю: куда бы я ни шел, за мною следит под каким-либо благовидным предлогом кто-нибудь из придворных... Молю высшие силы спасти меня для счастья моей дорогой родины... Дай мне добрый совет, научи, что делать: ты вырос в этой пропитанной ложью и предательством атмосфере, в то время как я здесь совершенно чужой и не могу найти выхода из заколдованного круга.

– Я могу посоветовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку – улыбкой. Вспомни, что даже вера оправдывает поступки, совершенные под нравственным принуждением.

Граф Гарольд вздрогнул и покраснел.

– Попав только раз в одну из подземных темниц, – продолжал Хакон, – ты будешь навсегда скрыт от взоров людей, или Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на него обвинение в том, что он способен своими руками совершить тайное убийство, но он окружен людьми, которые играют роль слепого орудия, а это почти то же. Стоит ему в минуту вспышки сказать какое-нибудь необдуманное слово, и люди-орудия сочтут его за искусно замаскированный приказ и не замедлят привести его в исполнение. Здесь уже произошел такой случай: герцогу стоял поперек дороги граф Бретанский, и он умер от яда при этих же придворных. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни.

– Как же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина?

– Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергся пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Кроме того, свита была просто зарезана, как стадо баранов...

– Это гнусная клевета! – вспылил Гарольд. – И я уже не раз доказывал герцогу, что отец неповинен в этом кровавом деле!

– Ты доказывал!... Гм! Да может ли ягненок что-нибудь доказать волку, если он не захочет согласиться с доказательствами? Тысячу раз слышал я, что гибель Альфреда и его людей должна быть смыта кровью. Стоит им только возобновить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, как Исповедник простит Вильгельму его месть тебе... Но предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение и что Эдуард появился бы в Нормандии со своим доблестным войском, чтобы освободить тебя... Знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими аманатами в подобной ситуации? Он на глазах неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно? Теперь ты знаешь, какой опасности подвергаешься! Действуя открыто, ты ее не избежишь, поэтому следует прибегнуть к лицемерию: давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, прикройся лисьей шкурой, хотя бы на то время, пока ты не порвал этих крепких сетей.

– Оставь, оставь меня! – крикнул гневно Гарольд. – Но мне нужно знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!

Хакон подошел к двери, отпер ее и, убедившись, что за ней не подслушивают, запер ее снова.

– Ему нужно добиться, используя твое содействие, английского престола! – шепнул он тихо графу.

Гарольд стремительно вскочил.

– Английского престола... – повторил он, бледнея. – Оставь меня, Хакон! Мне надо теперь остаться одному... Уходи поскорее!

После ухода Хакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны и так противоречивы, что прошло несколько часов, прежде чем он смог хладнокровно обдумать свое положение.

Один из великих историков Италии говорил, что простой, правдолюбивый германец сделался в обществе итальянцев хитрым и пронырливым до предела; относительно своих земляков он был честным и откровенным, но с итальянцем, которым был обманут, вел себя с величайшим притворством. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца, и, когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с вами честно? Ведь вы тогда отнимете последний кусок хлеба!»

Подобное превращение произошло в ту ужасную ночь и с Гарольдом. Преисполнившись негодования, он решился следовать совету Хакона и бороться с Вильгельмом его же оружием. Он оправдал свое решение и тем, что от его притворства зависело в данной ситуации благо Англии, а не только его собственное будущее. Во имя родины он готов был прибегнуть даже к нечестным средствам. Если Вильгельм думал завладеть английским троном, то естественно, что Гарольд был для него самым важным препятствием. Король Эдуард был очень болен, а человек больной готов попасть под влияние кого угодно; на это, вероятно, и рассчитывал герцог: устранив Гарольда, он отправился бы в Англию и непременно добился бы, чтобы король назначил его своим наследником.

Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к остальной компании, он поздоровался с герцогом как можно любезнее и веселее, только его бледность свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он пережил ночью.

Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой ими местности, которая находилась вдалеке от больших городов и была крайне запущена. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были оборваны и истощены до предела, а хижины их были похожи скорее на собачьи конуры, чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взглядах эти несчастных, забитых людей читалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они, несмотря на это, отвешивали низкие, подобострастные поклоны. Нормандская знать относилась к ним с величайшим презрением; в Нормандии поступали не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлами, так как все сознавали, что рабство противоречит духу религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, в то время как ученые нормандские священники и монахи отдалялись по возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы они не нуждались в необходимом и следовали наставлениям священнослужителей.

Все англосаксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в надежде на получение свободы и какого-нибудь угодья от своего господина; нормандцы же ставили своих крестьян ниже любого лесного зверя. Это презрение завершало сходство нормандцев со спартанцами. Не удивительно, что в подобных условиях нормандская чернь опустилась в нравственном отношении до того, что стала отрицать все признаки, отличающие человека от бессмысленного скота.

– Что эти собаки вытаращились на нас? – воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. – Их можно только кнутом научить уму-разуму... Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорлы так же тупоумны?

– Нет, но зато они и живут в нормальных жилищах и одеваются прилично, – ответил Гарольд, – о них заботятся, насколько возможно.

– Ну, а правда, что каждый саксонский крестьянин может, если только захочет, сделаться знатного рода?

– Может, у нас ежегодно бывают подобные случаи. Чуть ли не четвертая часть наших танов происходит от землепашцев или ремесленников.

– Каждое государство имеет свои законы, – начал Вильгельм примирительным тоном, – и мудрый, добродетельный государь никогда не меняет их. Мне очень жаль, Гарольд, что тебе пришлось увидеть темную сторону моего герцогства! Сознаю, что положение наших крестьян требует реформ, но в годы моего детства, они так взбунтовались, что пришлось применить самые крутые меры для их усмирения, поэтому обоюдное недоверие господ и крестьян, вызванное тем печальным происшествием, должно сперва ослабеть; только тогда можно будет приступить к преобразованиям, о чем мы с Ланфранком давно уже думаем. Мы и теперь позволяем многим крестьянам переселяться в большие города, где они могут заниматься ремеслами и торговлей, развитие которых больше всего способствует процветанию государства. Если наши поля опустели, то хоть города увеличиваются и богатеют с каждым днем.

Гарольд поклонился и погрузился в размышления. Пришлось ему разочароваться еще и в устройстве Нормандии: образованность, которой он так поражался, охватывала только высшие классы нормандцев.

Вдали уже виднелись башни Байе, когда герцог приказал остановиться на берегу речки, под сенью дубов и кленов. Для него и Гарольда была устроена палатка, в которой они немного отдохнули и позавтракали. Встав из-за стола, Вильгельм взял графа под руку и пошел с ним вдоль берега, пока не нашел совершенно уединенное, прелестное местечко, вроде тех мирных уголков, которые отшельники выбирали для себя. У самой речки была дерновая скамья, на которую герцог предложил сесть Гарольду и сам устроился рядом с ним. Он рассеяно начал черпать воду горстью и снова лить ее обратно в реку, на поверхности которой образовались круги, постепенно расширявшиеся, а потом исчезавшие в общей массе воды.

– Гарольд, – начал наконец герцог, – ты, вероятно, думал, что я просто из каприза не ответил на твое нетерпеливое желание вернуться на родину; но у меня есть одно дело, очень важное для нас обоих, о котором нам следует переговорить. Когда-то много лет тому назад на этом самом месте сидели двое юношей, то были твой король Эдуард и я. Король был в самом мирном настроении под влиянием прелести этого уединенного местечка и благовеста, издали доносившегося до нас, и выразил желание стать отшельником. Тогда у него было очень мало надежд вступить на престол Альфреда. Я же, обладая более воинственным духом и заботясь о благе Эдуарда столько же, сколько о своем собственном, старался отвлечь его от мыслей о храме и обещал, что использую все, находящие в моем распоряжении средства, чтобы помочь ему завладеть английской короной, на которую он имел право по королевской линии... Ты слушаешь меня, дорогой Гарольд?

– Как же, герцог! Я слушаю не только ушами, но и всем сердцем.

– Эдуард пожал мне руку со словами благодарности, как я теперь жму твою, и обещал передать мне в наследство английскую корону, если он когда-либо будет обладать ею и если я переживу его... Ты отнимаешь руку?

– Я поражен этими словами... Продолжай, герцог, продолжай.

– Когда же мне были присланы заложники Годвина, который один мог бы воспротивиться желанию Эдуарда, то я счел это подтверждением обещания короля, тем более что и правитель Кентерберийский, которому были известны самые сокровенные мысли Эдуарда, был того же мнения. Поэтому я и задержал аманатов, несмотря на требования Эдуарда; я ведь понял, что он настаивал на их возвращении по твоей инициативе. Провидение благоприятствовало моим надеждам, что Эдуард сдержит свое обещание. Одно время казалось, будто он забыл о нашем договоре, потому что он послал за своим законным наследником Этелингом; но тот умер, оставив сына, которого обойдут, если Эдуард умрет до его совершеннолетия, что очень вероятно. Я слышал даже, что Эдгар вообще не способен держать тяжелый английский скипетр. Со времени твоего отъезда у короля участились болезненные припадки, так что не пройдет, очевидно, и года, как Вестминстерский храм пополнится его гробницей. – Вильгельм остановился, украдкой наблюдая за выражением лица Гарольда. – Я вполне уверен, – продолжал он затем, – что твой брат Тости как мой довольно близкий родственник не откажется поддержать мои притязания, если он станет из-за твоего отъезда из Англии, главой клана Годвина. Чтобы доказать тебе, как мало я ценю помощь Тости по сравнению с твоим содействием и как сильно я на тебя рассчитываю, я рассказал тебе все откровенно. Перейду теперь к главному. Так как я выкупил тебя из плена, то смело мог бы задержать тебя здесь до тех пор, пока не вступил бы на английский престол без твоей помощи, понимая, что ты теперь единственный человек в Англии, который захотел бы оспаривать мои справедливые притязания. Тем не менее я открываю тебе свое сердце, потому что хочу только тебе быть обязанным успехом. Договариваюсь с тобой не как с вассалом, а как с равным мне: ты должен занять Дувр своим войском, чтобы впустить мой флот, когда настанет время; ты должен расположить в мою пользу Витан, чтобы он признал меня наследником Эдуарда; скажи народному собранию, что я намерен править государством согласно его законам, нравам, обычаям и желаниям. Я настолько уверен в себе, что могу смело сказать: короля, способного больше меня защитить Англию от датчан и увеличить благосостояние страны, ты не найдешь во всем мире. За твое содействие я предлагаю тебе в супруги мою прелестнейшую дочь Аделаиду, с которой мы обручим тебя в самое недалекое время. Твоя сестра Тора будет выдана замуж за самого знатного моего барона. У тебя останутся все твои имения, графство и должности, которые ты сейчас занимаешь, а если, как я предполагаю, Тости не сумеет удержать в своих руках Нортумбрию, то и она перейдет к тебе. Все, что ты ни пожелаешь, я сделаю для тебя, чтобы ты мог так же свободно управлять своими графствами, как управляют, например, графы де-Прованс или д'Анжу, то есть ты только для вида будешь моим вассалом, а на самом деле ты будешь иметь равную со мною власть... Ведь я тоже считаюсь вассалом Филиппа Французского только pro forma. Таким образом, ты ничуть не потеряешь после смерти Эдуарда, а, наоборот, выиграешь, потому что я помогу тебе убрать всех твоих соперников и приложу все усилия, чтобы доказать свою любовь и благодарность... Ты, однако, долго заставляешь меня ждать ответа, граф Гарольд!

Граф сделал над собою большое усилие, чтобы не изменить решению, принятому им прошедшей ночью, и сказал:

– Все, что ты мне предлагаешь, превосходит самые смелые ожидания и превышает мои заслуги... Но я могу только сказать тебе, что ни Эдуард не может самовольно передавать английский трон по наследству, ни я не могу содействовать тебе, потому что трон зависит от Витана.

– А Витан зависит от тебя! – произнес Вильгельм резко. – Я не требую невозможного, так как знаю, что ты имеешь громадное влияние в Англии, а если я ошибаюсь в этом, то теряю только сам! Что ты раздумываешь? Я вовсе не желаю угрожать тебе, но ты ведь стал бы сам смеяться надо мною, если б я теперь, когда ты узнал мои планы, отпустил бы тебя, не взяв слова, что ты не изменишь мне... Ты любишь Англию, люблю ли я ее? Ты считаешь меня чужестранцем, так вспомни, что нормандцы и датчане одноплеменники. Тебе, конечно, известно, что Кнут очень любил английский народ, почему же Вильгельм не мог бы стать популярным? Кнут завоевал себе английский трон мечом, а я сделаюсь королем твоей родины в силу своего родства с Эдуардом, его обещания, данные мне, а также согласия Витана, добытого через тебя, отсутствия других достойных наследников, и, наконец, в силу родства моей супруги с Альфредом и присутствия моих детей на английском троне будет восстановлена саксонская линия во всей чистоте. Учтя все это, скажешь ли ты, что я недостоин английского престола? – Гарольд молчал, и увлекшийся герцог продолжал убеждать графа: – Может быть, мои условия недостаточно заманчивы для моего пленника – сына великого Годвина, которого вся Европа ошибочно считает убийцей моего родственника Альфреда и всех сопровождавших его нормандских рыцарей? Или ты сам добиваешься английского трона, и я открыл мою тайну сопернику?

– Нет, – проговорил Гарольд, скрепя сердце, – ты убедил меня, и я весь к твоим услугам!

Герцог радостно воскликнул и начал повторять все доводы для достижения своей цели, на что Гарольд отвечал ему только наклоном головы. Потом они обнялись и вернулись к ожидавшим их спутникам.

Пока подводили коней, Вильгельм оттащил Одо в сторону и шепнул ему что-то, из-за чего прелат поспешил доехать до Байе раньше всех.

Целые сутки скакали гонцы во все знаменитые церкви и монастыри Нормандии; им приказано было привести все необходимое для предстоящей церемонии.

ГЛАВА 6

Вечером был дан великолепный пир, который превратился для Гарольда в адскую оргию. Ему казалось, будто на всех лицах написано торжество, что герцогу удалось купить душу Англии; смех присутствующих, вызванный просто естественной веселостью, звучал в его ушах подобно демоническому хохоту. Так как все его чувства были напряжены до той степени, когда человек не столько слышит и видит, сколько догадывается о том, что происходит вокруг него, то малейший короткий и тихий диалог Вильгельма с Одо действовал на Гарольда как самый громкий разговор, а чуть заметный обмен взглядами разжигал его фантазию. Вообще он находился в лихорадочном состоянии, чему немало способствовала его рана, к которой он относился небрежно.

После пира его повели в комнату, где сидела герцогиня с Аделаидой и своим вторым сыном Вильгельмом. У него были рыжие волосы и свежий цвет лица; подобно своим предкам датчанам он обладал какой-то особенной красотой и был всегда одет в самые фантастические костюмы, украшенные драгоценными камнями и богатой вышивкой. Впоследствии страсть к роскоши и причудливым нарядам дошли до того, что он сделался просто посмешищем народа.

Гарольд был формально представлен Аделаиде, потом последовала церемония, на которую Гарольд смотрел как на карикатуру обручения между мужчиной средних лет и маленькой девочкой. Мимо ушей его пронеслись бесчисленные поздравления, потом пред его почти помутившимся взором мелькнул яркий свет факелов, и он опомнился только в коридоре, по которому шел сам не зная куда за герцогом и Одо.

Наконец он оказался в своей комнате, обитой дорогими обоями; пол усыпан цветами, в нишах стоят изображения различных святых. Пробило полночь. Гарольд задыхался. Он отдал бы свое графство, чтобы вдохнуть чистый, ароматный воздух родины. Узкое окно комнаты было так высоко в массивной стене, что он не мог дотянуться до него. В это окно проникал с трудом не только воздух, но и свет, потому что оно заслонялось громадной колокольней соседнего монастыря. Гарольд подбежал к двери и отворил ее. На свинцовом потолке коридора качался фонарь; под ним стоял очень высокий, сильный часовой, строго охраняя железную решетку, преграждавшую выход из коридора.

Граф запер свою дверь и упал на кровать, закрыв лицо руками. Кровь кипела в его жилах, и все тело горело лихорадочным огнем. Ему вспомнились пророческие слова Хильды, из-за которых он пренебрег мольбами Гурта, опасениями Эдит, предостережениями Эдуарда. Вся ночная сцена на холме неотвязчиво стояла перед глазами, путала и сбивала его мысли, как только он хотел сосредоточиться на чем-нибудь разумном. Он злился на себя из-за того, что так глупо поддался суеверию, но потом вспоминал о блестящем будущем, предсказанном ему, и успокаивался; особенно сильно врезались в память следующие слова Хильды: «С хитрым будь хитер!», они беспрестанно звучали в его ушах, как будто желая напомнить ему единственный выход из его ужасного положения. Долго просидел он так, не думая раздеваться, не прислоняясь ни к чему, пока его не одолел беспокойный сон, от которого он очнулся только около шести часов утра, когда раздался благовест в монастыре и в замке засуетились люди.

В это время к Гарольду вошли Годри и Хакон. Первый осведомился, действительно ли граф назначил свой отъезд с герцогом на этот день.

– Сейчас приходил ко мне главный конюший герцога, – рассказал он, – чтобы уведомить меня, что герцог намерен сегодня вечером проводить тебя с блестящей свитою до Арфлера, где уже готов корабль для твоего переезда в Англию. В настоящую минуту постельничий герцога разносит нашим танам подарки: соколов, золотые цепи, вышитые наряды и многое другое.

– Все это верно, – подтвердил Хакон, заметив выразительный взгляд Гарольда.

– Так ступай же, Годри, и постарайся привести все в порядок, чтобы мы были готовы к отъезду при первом звуке сигнальной трубы! – воскликнул Гарольд, вскочив с живостью на ноги. – Этот сигнал, возвещающий о моем возвращении на родину, прозвучит для меня приятнее самой роскошной музыки... Поторопись, Годри, поторопись!

Годри удалился, от души сочувствуя восторгу Гарольда, хотя продолжительное пребывание в блестящем нормандском обществе вовсе не казалось этому простодушному рыцарю ужасным.

– Ты последовал моему совету, дорогой дядя? – спросил Хакон.

– О, не спрашивай об этом, Хакон! Да будет проклято воспоминание обо всем, что здесь происходило со мною!

– Не увлекайся, дядя! – предостерег Хакон серьезно. – Всего несколько минут назад я, стоя незаметно в углу двора, слышал голос герцога; он говорил Роже Биготу, начальнику темничной стражи: «Около полудня собери всю стражу в коридоре, который находится под залой совета, как только я топну ногой, то спеши ко мне наверх и не удивляйся, когда я вручу тебе нового пленника, а постарайся дать ему приличное помещение». Тут герцог замолк, а Бигот спросил: «Куда же прикажешь поместить его, повелитель?». На это герцог ответил вспыльчиво: «Куда? Да в ту самую башню, где Мальвуазен испустил последний вздох!» Видишь, дядя, тебе еще рано забывать о хитрости и коварстве Вильгельма!

Вся веселость Гарольда моментально исчезла.

– «С хитрым будь хитер!» – пробормотал Гарольд чуть слышно.

Он задумался, потом вздрогнул, как будто под влиянием какой-то ужасной мысли, сжал кулаки и улыбнулся.

Немного спустя к нему пришла целая толпа придворных, и он был снова лишен возможности разговаривать с Хаконом.

Утро прошло по обыкновению за завтраком, после которого Гарольд пошел к Матильде. Она тоже сообщила ему, что все готово к его отъезду, и поручила передать Эдит, королеве Английской, различные подарки, состоявшие большей частью из ее знаменитых вышивок. Время близилось уже к обеду, а Вильгельм и Одо еще не видели Гарольда.

Он хотел было проститься с герцогиней, как явились Фиц-Осборн и Рауль де-Танкарвиль в праздничных нарядах и с необыкновенно торжественными лицами. Они почтительно предложили графу сопровождать его к герцогу.

Гарольд молча последовал за ними в залу совета, где все, что он увидел, превзошло его ожидания.

Вильгельм сидел с величественным видом на троне. Он был в своем герцогском облачении и держал в руках высоко поднятый меч правосудия. За ним стояли двадцать вассалов из самых могущественных семей и Одо, епископ Байесский, тоже в полном облачении. Немного в стороне виднелся стол, покрытый золотой парчой. Герцог не дал Гарольду времени прийти в себя, а прямо приступил к делу.

– Подойди! – произнес герцог повелительным и звучным голосом. – Подойди без страха и сожаления! Пред этим благородным собранием – свидетелем твоего слова и поручителем моей верности – требую, чтобы ты подтвердил клятвой данные тобой вчера обещания, а именно: содействовать моему вступлению на английский престол после смерти короля Эдуарда; жениться на дочери моей Аделаиде и прислать сюда сестру свою Тору, чтобы я, как договорились, выдал ее за одного из достойнейших моих баронов... Приблизься, брат Одо, и повтори присягу.

Одо подошел к таинственному ларчику и проговорил отрывисто:

– Ты клянешься исполнить, насколько то будет в твоих силах, уговор свой с Вильгельмом, герцогом Нормандии, если будешь жив и небо поможет тебе. В залог своей клятвы положи руку на этот меч.

Все это так неожиданно обрушилось на графа, ум которого, как мы уже сказали, был от природы не так быстр, как наблюдателен и практичен; смелое сердце его было так отуманено хитростью герцога, мыслью о неизбежной гибели Англии, если его долго задержат в плену, что он почти бессознательно и будто во сне положил руку на меч и машинально повторил:

– Если буду жив и небо поможет мне!

Все собрание повторило тожественно:

– Небо да пошлет ему свою помощь!

Мгновенно по знаку Вильгельма Одо и Рауль де-Танкарвиль сняли парчовый покров, и герцог приказал Гарольду взглянуть.

Как пред человеком, спускающимся из золотой гробницы в страшный склеп, открывается ужасное безобразие смерти, так было и с Гарольдом, когда сняли покров. Под ним были собраны бренные остатки многих известных святых. Гарольд вспомнил давно забытый сон, как копошились вокруг него и бесновались кости мертвых.

«Увидев это страшное зрелище, – говорит нормандский летописей, – граф побледнел и вздрогнул».

– Страшную клятву произнес ты, и естественно твое волнение, – заметил герцог, – мертвые слышали твою клятву.