Гарсиа Лорка

ПОСЛЕДНИЕ ОГНИ РАМПЫ: ЦВЕТ ОДИНОКИЙ, ЦВЕТ ОПАВШИЙ

Двенадцатого декабря 1935 года в театре «Principal Palace» в Барселоне состоялось представление последней пьесы Лорки — «Донья Росита, девица, или Язык цветов». Это пьеса о том, как проходит время, опустошая человеческую жизнь, — излюбленная тема Лорки, но она достигает здесь, несмотря на явно фривольный оттенок сюжета, — особой глубины. Даже не претендуя, по видимости, на эту глубину, почти порхая, Лорка открывает нам свое сердце и сбрасывает покров со своей экзистенциальной тоски, прибегая при этом всего лишь к «языку цветов», шуршанию одежды и трепетанию веера.

Действие происходит в Гренаде в конце XIX века, но приход нового века уже ощущается во втором акте и вполне очевиден — в третьем. Замысел пьесы возник на основе одной французской книжки, которую друг Федерико, Хосе Морено Вилья, дал ему почитать еще в бытность их в студенческой «Резиденции». Это было пособие по ботанике, посвященное различным сортам роз, один из которых, Rosa mutabile, характеризуется особой недолговечностью (она цветет всего лишь один день) — откуда и ее название. Это природное явление должно было произвести сильное впечатление на поэта, который увидел в нем символ человеческой жизни, подобный загадке Сфинкса, которую разгадал Эдип: утром — расцвет, в полдень — зрелость, к вечеру — увядание и смерть. Лорка развернул этот образ в стихотворение из двадцати строк восьмисложником: это стихотворный размер, традиционный для испанской поэзии:

Несмотря на внешнюю легкость этой поэмы, обращает на себя внимание ее элегическая тональность — мотив уходящего времени, навевающий печаль: пора собирать пожитки и покидать эту жизнь, окрашенную предчувствием конца света (за что критики не раз упрекали и Чехова, особенно по поводу его «Вишневого сада»).

Росите 20 лет в начале пьесы, 35 — во втором акте и 45 — в третьем. Никогда прежде Лорке не удавалось с такой остротой и драматизмом изобразить «утечку» времени. Неужели ощущал он себя таким старым и покинутым в свои 37 лет? Совершенно очевидно, что Росита — это он сам, лишенный привязанностей, обделенный радостями любви, не имеющий потомства (мы узнаем здесь его «Йерму» или «Башмачницу» — да и вообще весь его театр), его неизбывное одиночество и, вероятно, предчувствие близкой смерти. Всё это он носил в глубинах своей души и выплеснул наружу посредством этой пьесы, на первый взгляд столь поверхностной и игривой (ей дан подзаголовок «Язык цветов»). Отметим, что эта пьеса была сыграна еще отдельно для флористов Барселоны, которые 22 декабря стеклись в театр со всех уголков города с огромными букетами цветов. Удивительный факт, и если учесть, что это представление, в самом конце 1935 года, было последним представлением пьесы Лорки в Испании, незадолго до его гибели, то вся эта цветочная процессия могла быть воспринята, задним числом, как похоронные почести поэту. Да и в самой пьесе всё говорило о неизбежном конце…

Итак, три акта пьесы — это юность, зрелость и закат доньи Роситы, старой девы. В самом начале пьеса полна радости, музыки и песен, взятых из андалузского фольклора, который Лорка никогда не переставал пропагандировать. Автор представил свою пьесу как «поэму Гренады».

Первый акт переносит нас в зимний сад и погружает в «растительную поэзию». Поэт нанизывает целое ожерелье из названий растений — возможно, почерпнутых из той книги по ботанике, которую он прочел когда-то. Особенно он выделяет хризантемы (кстати, это главным образом французские цветы), которые он описывает «растрепанными, как голова цыганки». Решительно, что бы ни говорил сам Федерико об этих «цыганских излишествах», в которых упрекали его читатели и критики, — он навсегда сохранил в себе тот цыганский мир и тех танцовщиц фламенко, которыми восторгался в дни своей юности в Сакромонте.

Чтобы не впасть в слащавость, он прибегает к грубоватым приемам и острым словечкам, особенно в первом акте, с этими «выходами», на весьма приземленном уровне, колоритного персонажа — Кормилицы (чей прототип проживал в его собственной семье). Если нужно назвать своим именем половую принадлежность женщины — она, нимало не смущаясь, выкрикивает это слово во всю свою луженую глотку, как и все прочие «сельские шуточки» — так она сама это называет. Самая смешная из ее выходок непереводима с испанского: так, она подтрунивает над маленькой Роситой, которая не может и минуты усидеть на месте: «Вот вечно она — с ярмарки на мельницу, с мельницы на ярмарку, с ярмарки на мельницу, с мельницы на ярмарку!» На это тетушка ей отвечает: «Посмотрим, так ли оно будет!» А «соль» этой испанской игры слов в том, что если несколько раз быстро повторить эту фразу, то будет выговариваться неприличное слово — там, где его не ожидаешь, или, вернее, там, где оно лукаво подразумевается. В данном случае получалось знаменитое «слово из трех букв». Впрочем, подобное может иметь место в любом языке. Федерико любил посмеяться в компании товарищей, еще с давних времен гренадского «Укромного уголка», и никогда не утрачивал этого свойства — проявилось оно и в этой его последней пьесе, несмотря на огромную грусть, заключенную в ней. Вероятно, так он пытался хотя бы немного облегчить себе тяжесть на сердце.

В центре пьесы — любовь к Росите ее Кузена. С этим приемом у Лорки мы уже встречались: только Росита названа здесь именем собственным, все прочие персонажи — это Кормилица, Тетушка, Дядя, Племянник, а на втором плане — Семейство Манола, Мать старых дев, Молодой Человек, Два Рабочих, Профессор экономики и даже — Голос. Этот способ представления персонажей, о котором уже говорилось ранее, помогает высветить крупным планом главную героиню, Роситу, старую деву, — словно все огни рампы направлены только на нее.

Итак, есть любовь — в начале пьесы, но эта любовь так и останется витать в воздухе, невоплощенная и незавершенная, растворившаяся в пространстве, как запах той розы, чья жизнь длится всего один день. Лорка написал пьесу о любви, которой не будет, которая не может и не хочет осуществиться. Здесь высшее воплощение его излюбленной идеи — после всего, что он уже сказал своим театром на эту тему, тему «невозможной любви».

В первом же акте появляется Племянник и объявляет, что едет вслед за родителями в Америку, а его Тетушка отвечает ему на эту грустную новость репликой: «Ты воткнешь в ее сердце стрелу с фиолетовой лентой». Здесь использован один из образов тавромахии — бандерилья: дротик, украшенный разноцветными ленточками, который бандерильеро втыкает в загривок быку. Оно и понятно: ведь мы с вами — в Андалузии, и Федерико был воспитан отцом в атмосфере корриды. Образом «стрелы с фиолетовой лентой» уже всё сказано о будущем страдании: у него цвет страсти и боль смертельной раны. Эту рану наносит Росите своим отъездом ее Кузен. Впрочем, он дает ей обещание: «Всеми сокровищами Господа, благоуханной гвоздикой на его груди я клянусь, что обязательно вернусь к тебе».

Смягчая жесткий драматизм этой начальной ситуации, Лорка открывает второе действие пьесы появлением карикатурного персонажа: это университетский профессор-педант, который прославляет прогресс и завоевания науки (ведь это уже начало XX века), — отметим попутно, что сердечный друг Сальвадор Дали также был ярым поклонником технического прогресса и, на пару с Фернаном Леже, всячески прославлял его своими художественными средствами. Но, конечно, был у Лорки и некий конкретный прототип — профессор, которого он, возможно, знал еще в Гренаде и над которым здесь подшучивает. Только послушайте, как этот тип бахвалится своей латынью перед остолбеневшим Дядюшкой: «Я ощущаю себя гражданином живого “polis”, и я убежденный сторонник “natura naturata”». Так что же нужно здесь этому колоритному типу? — Он увивается вокруг Роситы, зная, что она одинока: ведь прошло уже 15 лет с тех пор, как уехал ее жених. Он преподносит ей подарок, очень похожий на него самого, — худший китч даже представить себе трудно: «Это Эйфелева башня из перламутра, опирающаяся на двух голубок, несущих в клювах колесо индустриального прогресса». Публика хохочет, но Лорке, великому мастеру комизма, этого мало, и он «вбивает последний гвоздь» в гроб своего нелепого персонажа: «Я хотел преподнести вам маленькую серебряную пушку, через жерло которой виден Нотр-Дам в Лурде, или пряжку для пояса в виде змеи с четырьмя стрекозами, но потом подумал, что Эйфелева башня — это подарок более изысканного вкуса». Публика хохочет еще пуще над этими подарками, и особенно — над заключительным выводом сего оригинала, весьма довольного собой. Сцена заканчивается цветистыми изъявлениями благодарности и всевозможными курбетами, что сразу отсылает зрителя к итальянской «commedia» или «Севильскому цирюльнику» Бомарше — Россини. И тут появляется Кормилица, возмущенная этим новым претендентом, так как здесь же упоминается, что уже был один такой, и тоже «с приветом». Ее возмущение находит себе выход в таком вот «магическом трюке»: «Я была тут, за дверью… и поставила веник вверх ногами — ну чтобы выставить отсюда этого господина». Известно ли это поверье где-нибудь еще, кроме стран Средиземноморского бассейна? Любой ребенок на побережье Андалузии или Алжира знает, что веник, поставленный вверх ногами за дверью комнаты, где беспардонно разглагольствует болтун, имеет свойство заставить его поскорее уйти — ведь веник на то и нужен, чтобы выметать мусор из дома!..

Появляется наконец Росита, и первый же ее вопрос — о почтальоне и том самом письме из Америки, которое всё не приходит… или просто запаздывает?.. Это день рождения Роситы, и Тетушка идет в сад, чтобы срезать по этому случаю розу, хотя Дядюшка сильно расстроен таким ее выразительным жестом. Здесь явно просматривается, хотя прямо не упоминается, грустная ассоциация: девственная роза Роситы была тогда сорвана — и с тех пор обречена безвозвратно вянуть и погибать. Время проходит: «rosa mutabile» начала пьесы уже достигла полного своего расцвета и готова начать отцветать. Росита теперь не осмеливается даже выходить на улицу: ведь мир там, за стенами дома, совсем изменился: все ее подруги замужем и уже стали матерями семейства; на нее указывают пальцем как на «брошенную», и ей остается только спасаться бегством в мечту о любви, в которой ей отказано. Она произносит ту фразу, которой одержим и сам Лорка (особенно если вспомнить другую его пьесу — «Когда пройдет пять лет»): «Я не хочу видеть, как проходит время». Но оно проходит, независимо от ее желания, — проходит мимо нее или прокатывается по ней, как дорожный каток…

В следующей сцене выясняется, что она даже не помнит, каким был ее возлюбленный, — она забыла его лицо («Правда ли, что у него была родинка?» — спрашивает она). В ее чистом и преданном сердце хранится только сама любовь, которая, не имея жизненной опоры, понемногу истощает ее, высасывает из нее ее собственную жизнь.

И вот — подарок судьбы. Письмо наконец приходит: Племянник предлагает кузине выйти за него замуж, но есть при этом огромное «НО». Этот человек, чьи следы затерялись в Америке, в каком-то Тукумане, не может приехать сам и потому предлагает брак «по доверенности». Сегодня это может показаться удивительным, но в то время было не столь уж редким явлением — особенно между девушками, оставшимися на родине, и юношами, отправившимися на поиски счастья в Новый Свет. Так что Лорка ничего здесь не присочинил — он опирался на реалии тогдашней испанской действительности. В этот момент появляется Дядюшка, который символично объявляет о том, что наконец что-то начало меняться — время? цвет жизни? «Сам того не замечая, — восклицает он, — я срезал единственную “rosa mutabile” на моей клумбе! Она была еще красной!» Занавес.

Начало последнего акта — прошло еще десять лет. Не было того брака «по доверенности». Хуже того: жених взял в жены другую. И для Роситы конец надежд — это конец мира. Дядюшка умер, дом разрушается — и Росита, Тетушка и Кормилица должны его покинуть. Это тоже «Вишневый сад», но в лорковском колорите: необычайная смесь разных чувств, грусти и женской обездоленности — всего, что терзало сердце самого Федерико, вечно ждущего и вечно обманутого в своих ожиданиях. Разве мало отрезанных рук в его рисунках? Разве мало кровоточащих тел и сердец? В остром одиночестве Роситы — весь Лорка. Конечно, он старается ради зрителя несколько оживить безмерно грустный настрой этого действия — как всегда, «выходами» Кормилицы: она грозится поехать в этот самый Тукуман и разыскать там подлого кузена, «чтобы саблей снести ему голову и заткнуть ее между камнями, а потом отрубить ему правую руку, которая писала фальшивые клятвы и лживые уверения в любви». Ее комично преувеличенная ярость воздействует на зрителя благотворно: она немного разряжает гнетущую атмосферу акта. Впрочем, смех зрителей вскоре приобретает горький оттенок, особенно когда появляется еще один персонаж, в духе профессора-педанта из второго акта, — очередной воздыхатель Роситы, но уже достаточно «потраченный молью». На сей раз это профессор риторики, неудачник и нытик, автор трагедии «Дочь Иефая», которая никогда не была сыграна на сцене, — в этой трагедии нетрудно угадать несостоявшуюся оперу учителя музыки Федерико, Антонио Сегура Месы. Не напоминает ли она еще об одной из упущенных возможностей Федерико — ведь в юности он мечтал стать большим музыкантом, пианистом-виртуозом и вдохновенным композитором? О том, чего он лишился из-за внезапной смерти своего учителя музыки?

Раздаются двойные удары колоколов, и мрачная атмосфера сгущается еще более. Кормилица в очередной раз впадает в ярость от преследующих их несчастий и бросает фразу: «Будь прокляты богатые!» — эта фраза в политической атмосфере 1935 года звучала особенно вызывающе, что бы там ни говорили об аполитичности Лорки. А когда она заканчивает свою тираду, бросая в зал: «Да чтоб от них не осталось даже обрезков их ногтей!» — разве не слышны здесь ропот зреющего народного бунта и близость столкновения, которое перерастет вскоре в гражданскую войну? Она и будет, в определенном смысле (особенно для анархистов, троцкистов и коммунистов), войной бедных против богатых. В пьесе это уход из чеховской атмосферы и переход в иную атмосферу — вечной испанской печали и чисто лорковской обездоленности и тоски. Последние слова Роситы тонут в слезах, и в то же время они исполнены особой силы, навевая картины неизбывного одиночества и увядшего цвета жизни:

«Всё кончено… и всё же, несмотря на все мои утраченные надежды, я ложусь спать и встаю с самым ужасным из сожалений — сожалением о том, что всякая надежда для меня мертва. Я хочу убежать, не хочу видеть, я хотела бы стать свободной и пустой… И всё же надежда преследует меня, осаждает, грызет — как умирающий зверь, в последний раз сжимающий челюсти на моем горле».

Эта метафора — голодный зверь, символизирующий умирающую надежду, — исполнена небывалой силы и сугубо оригинальна в драматическом смысле. Последняя реплика Роситы, сказанная под занавес, — это возврат к всё тому же заключительному двустишию о «rosa mutabile»:

Ночь сгущается и над театром Лорки — совсем как в этой последней пьесе, сыгранной при его жизни. Росита уходит в небытие своего одиночества, а Федерико вернется в Мадрид, где вскоре раздадутся первые грозовые раскаты войны. Он и станет одной из первых ее жертв.