Гавань измены

Глава первая

После дождливой ночи задул северо-восточный ветерок, и небо над Мальтой, прояснившись, обрело особый оттенок, который подчеркивал очертания благородных зданий и раскрывал все достоинства камня. Воздух пах свежестью, а сам город Валлетта выглядел жизнерадостно, как человек, счастливый в любви, или же внезапно получивший хорошие новости.

Это было еще более чем обычно заметно в компании офицеров, сидевших в затененном дворе гостиницы Сирла. А если точнее, они разглядывали верхние сады Барракка, заполненные солдатами, моряками и штатскими, освещенные столь яркими лучами солнца, что черные капюшоны мальтиек выглядели нарядно, а офицерские мундиры сияли, как диковинные цветы.

Хотя в многонациональной толпе преобладали алые с золотом британские мундиры, было немало и представителей других наций, участвующих в войне с Наполеоном. Например, жемчужно-розовые одежды хорватов из войска короля Крешимира красиво контрастировали с голубизной и серебром формы неаполитанских гусаров.

А вдалеке, пониже Барракки, широко раскинулась синяя, будто чистый сапфир, Великая Гавань, которую пятнышками усеивали паруса военных кораблей, войсковых транспортов, судов снабжения и бесчисленных мелких суденышек, что курсировали между Валлеттой и крепостями Сент-Анжело и Исола на мысах противоположного берега бухты – всё это не могло не радовать сердце моряка.

Но эти джентльмены были капитанами без кораблей, в целом, сборище молчаливое и меланхоличное, тем более в это время, когда долгая-предолгая война, казалось, достигла кульминации, а конкуренция между капитанами только усилилась. Сейчас почет и достойное назначение, не говоря уже о призовых деньгах и продвижении по службе, зависели от назначения на мореходный корабль.

У некоторых совсем не было корабля: у кого-то он затонул прямо под ногами, как в случае с дряхлым «Эолом» Эдварда Лонга; кто-то оказался на берегу после повышения в чине, а кто-то – по приговору военно-морского трибунала.

Большинство, однако, составляли «соломенные вдовцы», те, чьи корабли, потрепанные годами блокады Тулона при любой погоде, отправили в ремонт. Но верфи были перегружены, а ремонт обычно оказывался глубоким, капитальным и всегда — неторопливым. Так что капитанам приходилось просиживать штаны на берегу, проклиная задержку, а драгоценный стаж корабельной службы утекал...

Те, кто посостоятельнее, послали за жёнами, и те, несомненно, скрашивали их участь, большинство же оказалось приговорено к печальному безбрачию и тем утешениям, что могли найти здесь.

К их числу принадлежал и капитан Обри, ибо хотя он и захватил не так давно в Ионическом море весьма лакомый небольшой приз, в его отношении Адмиралтейский суд ещё ничего не решил, да и дома из-за юридических неурядиц дела обстояли ужасно. К тому же жизнь на Мальте пугающе подорожала и теперь, с возрастом, Джек уже не осмеливался сорить деньгами, которых у него еще не было. Поэтому он жил холостяком, настолько скромно, насколько достойно пост-капитана, на третьем этаже гостиницы, и его единственной отрадой была опера.

Да, Джек Обри, пожалуй, стал самым большим неудачником из тех, чьи корабли попали в лапы ремонтного дока, поскольку умудрился послать туда аж два корабля, заполучив двойной набор медленных, нерасторопных, глупых, коррумпированных и некомпетентных чиновников и корабельных мастеров. Первым был «Вустер» — ветхий семидесятичетырехпушечный линейный корабль, который почти развалился на куски в ходе долгой и бесплодной погони за французским флотом в штормовую погоду, а вторым — «Сюрприз», маленький ходкий фрегат, отданный ему под временное командование, пока ремонтируют «Вустер». На фрегате Джека отправили в Ионическое море, где он вступил в схватку с двумя турецкими кораблями, «Торгудом» и «Катиби». В ходе весьма ожесточенного сражения «Торгуд» Джек потопил, а «Катиби» захватил в качестве приза, но и «Сюрприз» изрешетили по \ватерлинии.

«Вустер» же, негодно спроектированный и кое-как построенный плавучий гроб, следовало бы отправить на слом и продать на дрова, но именно на его никчемной, но сулящей прибыль туше верфь сосредоточила все свои ленивые усилия, в то время как «Сюрприз» находился в подвешенном состоянии всего лишь из-за отсутствия парочки книц на миделе, правого недгедса, боканца и двадцати квадратных ярдов медной обшивки, а его когда-то превосходный экипаж из отборных моряков обленился, погряз в разврате, пьянстве и болезнях, а некоторых самых лучших матросов и даже уорент-офицеров украли недобросовестные начальники, и даже безупречный первый лейтенант покинул корабль.

В этой унылой компании самым угрюмым надлежало быть капитану Обри, однако на деле он болтал без умолку и даже пел с таким добродушием, что его близкий друг, хирург «Сюрприза» Стивен Мэтьюрин, сбежал в тихую беседку, прихватив с собой временного соплавателя профессора Грэхэма, морального философа, отдыхающего от своей кафедры в шотландском университете, знатока турецкого языка и восточной политики.

Доброе расположение духа капитана Обри объяснялось отчасти прекрасной погодой, повлиявшей на его от природы жизнерадостную натуру, отчасти — заразительным весельем товарищей, но главным источником стал сидевший у дальнего конца стола Том Пуллингс, еще вчера его первый лейтенант, а теперь самый младший коммандер во флотских списках, обладатель самого первого звания, которое давало право называться капитаном, и то лишь из любезности.

Продвижение стоило мистеру Пуллингсу пары пинт крови и крайне уродливого шрама — его оставил скользящий удар турецкой сабли, захвативший большую часть лба и носа, но Том охотно претерпел бы и десятикратные боль и увечья ради золотых эполет, на которые украдкой поглядывал с улыбкой и временами поглаживал рукой.

Джек Обри многие годы способствовал этому продвижению и уже почти отчаялся, поскольку Пуллингс, хотя и выдающийся моряк, доброжелательный и смелый, не мог похвастаться происхождением или хорошими связями. Даже в тот раз Обри не испытывал уверенности, что его рапорт возымеет желаемый эффект, так как Адмиралтейство всегда неохотно повышало в чине и могло спрятаться за возражением, что капитан «Торгуда» был мятежником, а не командовал вражеским кораблем.

Однако приказ о чудесном назначении прибыл незамедлительно, на «Каллиопе», и добрался до капитана Пуллингса буквально только что, и потому тот все еще пребывал в состоянии восторженно-изумленного счастья: улыбался, говорил очень мало, отвечал невпопад или вдруг громко смеялся безо всякой причины.

Доктор Мэтьюрин тоже питал горячую симпатию к Тому Пуллингсу: как и капитан Обри, он знал свежеиспеченного коммандера еще мичманом, штурманским помощником и лейтенантом, высоко ценил и зашил ему нос и лоб даже с большей тщательностью, чем обычно, просиживая рядом с его койкой ночь за ночью в дни лихорадки. Но доктор Мэтьюрин остался без своего солнечника [1].

Стояла пятница, ему обещали солнечника, и он с нетерпением этого ждал, но во вторник, среду и четверг грегаль [2], дул с такой силой, что рыбацкие лодки в море не выходили, а поскольку Сирл не привык к офицерам-католикам (редкие птицы на флоте, где от каждого лейтенанта при первом назначении требовалось отречься от Папы Римского), то не имел в запасе даже соленой трески. Мэтьюрин вынужден был обедать овощами, приготовленными на английский манер: водянистыми, пресными и навевавшими тоску.

Стивена обычно нельзя было назвать ни жадным, ни злонравным, но это разочарование явилось последней каплей в череде неприятностей и некоторых весьма серьезных беспокойств, причем всё это — на второй день его попытки бросить курить.

— Бытует мнение, что Дунс Скот соотносится с Фомой Аквинским так же, как Кант с Лейбницем, — произнес Грэхэм, продолжая разговор.

— Конечно, я часто слышал это в Баллинасло, — сказал Мэтьюрин. — Но я не выношу Иммануила Канта. С тех пор как я обнаружил, что он столько времени уделил этому вору Руссо, я его вообще терпеть не могу — то, что философ одобряет подобные ложные разглагольствования швейцарского наемника, свидетельствует либо о преступном легкомыслии, либо о не менее преступном легковерии.

Поток тщательно рассчитанных слез, ложное откровение, неверные признания, восторженно-романтический взгляд, — рука Стивена непроизвольно потянулась к портсигару, и он с разочарованием её отдернул. — Как же я ненавижу что восторженность, что романтические перспективы.

— Дэвид Юм придерживался того же взгляда, — сказал Грэхэм. — Я имею в виду в отношении мсье Руссо. Он считал его не более чем хромоногим бродягой.

— Но, по крайней мере, Руссо не поднимал шумихи, — сказал Мэтьюрин, сердито глядя на своих друзей в дальней беседке. — Жан-Жак Руссо может и был отступником, жестокосердным лукавым развратником, но не ревел, как иерихонская труба, когда веселился. Вы только посмотрите, как они сейчас завлекают этих молодых дам. Позор!

Молодые дамы, которые скакали по ночам на сцене или пели в хоре и часто сопровождали молодых офицеров на пикник на лодках на остров Гоцо или Комино или на прогулках в чахлых мальтийских рощах, не выглядели оскорбленными: девушки отвечали на ухаживания, смеялись и махали руками, а одна из них, подойдя, уселась на подлокотник капитана Пелью, выпила его бокал вина и пригласила всех в оперу в субботу, где она будет петь партию пятого садовника, на что капитан Обри сделал удивительно остроумное замечание. Мэтьюрин его не разобрал, но последовавший в ответ хохот определенно услышали в форте Сент-Анджело.

— Иисус, Мария и Иосиф, — сказал Мэтьюрин. — Даже в Ирландии я бывал на многих дружеских сборищах, где ограничивались лишь умеренным шепотом, думаю, это должно распространяться и на шотландцев.

Грэхэм считал иначе, однако, благосклонно относясь к Мэтьюрину, сказал лишь «ну, может быть».

— Некоторые из моих лучших друзей — англичане, — продолжил Мэтьюрин. — Но даже самые добропорядочные из них имеют ужасную привычку издавать вводящий в замешательство шум, когда им весело. В их стране, где рацион притупляет чувства, это достаточно безвредно, за границей такое уже не пройдет: там к подобному относятся как к чрезмерному проявлению высокомерия и презирают почище большинства серьезных преступлений. Испанец – подлый колонист, убийца, хищник, варвар, но смеха его не услышать. Его высокомерие — явление привычное, повсеместное и не столь презираемое, как английское.

Взять хотя бы этот остров: лишь десять лет назад флот спас его жителей от ужасной тирании французов и принес процветание, а не увез сокровища церквей в корабельных трюмах, но уже зреет великое недовольство, и, на мой взгляд, немалую роль в этом сыграл смех. Хотя даже обычного глупого высокомерия здесь тоже предостаточно. Вы не взглянете на это?

Грэхэм взял листок, и, держа его на расстоянии вытянутой руки, прочитал:

«Глава гражданской администрации, назначенный королем, с сожалением вынужден отметить, что некоторые слабовольные и безрассудные личности, обманутые под разными благовидными предлогами, позволили себе стать орудием в руках неких радикальных и крамольных элементов. Их убедили подписать документ, якобы являющийся прошением королю о внесении некоторых изменений в существующую форму правления этих островов».

— Во всем этом просматривается почерк сэра Хильдебранда во всей его красе, — сказал Мэтьюрин. — Эбенейзер Грэхэм, вы пользуетесь его доверием, не могли бы вы посоветовать ему хоть на мгновение укротить праведный гнев и подумать об огромной важности благосклонности мальтийцев? Не могли бы вы убедить его обращаться к ним вежливо и на их родном языке или, по крайней мере, на итальянском? Вы не могли бы... Что такое, дитя? — спросил он, обращаясь к маленькому мальчику, который проскользнул через кусты и встал рядом, робко улыбаясь, чтобы сообщить, что его сестра пятнадцати лет от роду, не более, милорд, крайне добра к английским джентльменам, её плата весьма умеренна, а полное удовлетворение гарантировано.

Хотя Мэтьюрина прервали совсем ненадолго, он потерял нить рассуждений, а когда мальчик ушел, Грэхэм заметил:

— Вы в то же время пользуетесь доверием капитана Обри. Вы можете посоветовать ему избегать общества мистера Холдена, а не приветствовать его столь явно?

Мистера Холдена уволили со службы за использование корабля для защиты греков, бежавших от турецкой карательной экспедиции: теперь он работал на небольшой, удаленный, слабый и поспешно созданный Комитет Греческой Независимости, а, поскольку английское правительство вынуждено было придерживаться условий договора с Блистательной Портой, капитан стал самым нежелательным посетителем для официальной Мальты.

Совет, естественно, сильно запоздал. Холден уже сидел за столом своего старого приятеля, держа в одной руке бокал вина, а другой указывая на изумительную, украшенную бриллиантами ветвь на парадной шляпе Джека Обри.

— Что, что это такое? — вскричал он.

— Это челенк [3], — ответил Джек с нотками самодовольства в голосе, — элегантно, не правда ли?

— Заведи еще раз. Заведи для него, — загомонили его друзья, и капитан Обри положил на стол свой головной убор, лучшую парадную двууголку с золотой тесьмой, украшенную великолепной безделушкой — две близко расположенных друг к другу веточки четыре-пять дюймов в длину, покрытые мелкими бриллиантами, и каждая увенчана солидным камнем, оборачивались вокруг бриллиантовой же запонки-основы. Джек повернул ее несколько раз против часовой стрелки и, когда вновь нацепил шляпу на голову, челенк закрутился в обратную сторону, издавая мелодичное жужжание, а веточки подрагивали, словно жили собственной жизнью, так что Обри сидел весь в сиянии от личного маленького призматического фейерверка, поразительно сверкающего на солнце.

— Где, где он это заполучил? — вскричал Холден, оборачиваясь к остальным, как будто пока челенк сиял и крутился, обращаться к капитану Обри было запрещено.

— А разве Холден не знает? Конечно, от Верховного Властителя, турецкого султана, за победу над мятежным «Торгудом» и его консортом. Где вообще Холдена носило, если он не слышал о сражении между «Сюрпризом» и «Торгудом», самой дельной схватке этого года?

— Я, конечно, слышал о «Торгуде», — отвечал Холден, — на нем имелись весьма тяжелые пушки и капитан — кровожадная скотина по имени Мустафа-бей. Расскажи, Джек, как ты с ним управился?

— Ну, мы только вошли в пролив Корфу, видишь ли, легкий брамсельный ветерок дул с зюйд-оста, — сказал Джек, — а корабли располагались вот так...

А в тихой и навевающей философское настроение беседке доктор Мэтьюрин, сидя скрестив ноги и с расстегнутыми у колен бриджами, почувствовал, как что-то ползет по его икре, насекомое или нечто похожее. Инстинктивно он поднял руку, но годы занятия натурфилософией, жажда узнать, что это за существо, и нежелание убивать медоносную пчелу или безобидного мотылька, присевшего отдохнуть, удержали его от удара.

Он часто расплачивался за полученные знания в прошлом, поплатился за них и теперь. Он едва успел опознать огромного пятнистого мальтийского слепня, прежде чем тот проколол его кожу хоботком. Мэтьюрин ударил, размазав насекомое, и сидел, глядя как кровь растекается по белому шелковому чулку, его губы беззвучно дергались от ярости.

— Вы говорили, что бросили курить, — продолжил Грэхэм, — но не должны ли мы рассматривать решение не курить, как еще большее лишение свободы? Как лишение права выбора, которое и является самой сутью свободы? Разве не следует человеку мудрому самому решать, курить или не курить в зависимости от конкретной ситуации? Мы — животные социальные, но благодаря этому несвоевременному аскетизму, ведущему к угрюмости, можем позабыть свои общественные обязательства и таким образом ослабить узы общества.

— Я уверен, что понял, о чем вы столь любезно хотели сказать, — ответил Мэтьюрин. — Тем не менее, позвольте мне заметить вот что: меня удивляет... удивляет, что такой человек как вы, верит в простую и единственную причину для столь сложного последствия, как состояние души. Мыслимо ли, что простой отказ от табака может заставить меня быть вспыльчивым? Нет-нет. В психологии, как и в истории, нужно искать множественность причин. Я выкурю эту маленькую сигару, точнее её часть, из уважения к вам, но вы увидите, что разница, если она вообще существует, крайне невелика. В действительности, источники нашего настроения весьма неопределенны, и иногда я удивляюсь, что же я черпаю из них: идеи и точки зрения предстают перед мысленным взором уже полностью оформленными.

Так все и обстояло. Отсутствие солнечника и желание покурить были недостаточными причинами, чтобы объяснить плохое настроение Мэтьюрина, длившееся уже несколько дней и удивлявшее его после каждого пробуждения.

Пока он обдумывал эту мысль, ему пришло в голову, что, по крайней мере, одной из многих причин является сексуальное воздержание, а недавно его любовные пристрастия получили встряску.

«Если быка всего лишать, он вырастет злобным, — подумал он, глубоко затягиваясь благословенным дымом, но это неполное объяснение, это уж точно». Стивен вышел на солнце, с подветренной стороны от беседки, чтобы дым не несло на профессора Грэхэма. Стоя там и моргая от яркого света, он обдумывал эту мысль.

Теперь его стало видно с Аптекарской башни — высокого, мрачного сооружения с нелепыми часами на фронтоне. Венчала башню мрачная и голая комната, которой не пользовались со времен рыцарей: пол покрывала серая мягкая пыль и помет летучих мышей, на темных стропилах высоко над головой слышалось шебуршание самих мышей, а часы непрестанно отсчитывали секунды глубоким, резонирующим тиканьем.

Комната казалась унылой и зловещей, но с нее открывался прекрасный вид на сады Барракки, гостиницу Сирла и дворик, хотя его и заслоняли беседки.

— Вот один из них, — сказал первый наблюдатель. — Только что вышел на солнце.

— Флотский хирург, курящий сигару? — спросил второй.

— Да, он флотский хирург, и, по слухам, весьма умелый, но также еще и агент разведки. Его зовут Мэтьюрин, Стивен Мэтьюрин. Отец ирландец, мать испанка. Может сойти и за того и за другого или за француза. Он порядочно нам насолил — на его счету не одна смерть наших людей, он находился на борту «Океана», когда отравили вашего двоюродного брата.

— Я разберусь с ним этой ночью.

— Вы не сделаете ничего подобного, — резко возразил первый. Он говорил по-итальянски с сильным южным акцентом, но на самом деле был французским агентом, одним из самых важных французских агентов в Средиземном море, и мальтиец лишь покорно кивнул.

Лесюер (так звали француза) чем-то смахивал на пожилую версию доктора Мэтьюрина, лицо которого он сейчас так внимательно изучал в карманную подзорную трубу. То был человек чуть выше среднего роста, с землистого цвета лицом, сутулый, ученого вида, с как правило замкнутым и отстраненным выражением лица. Человек, который редко привлекал к себе внимание, а если и привлекал, то производил впечатление человека с высоким интеллектом и самообладанием, в нем также чувствовалась властность, как у всякого, имеющего в своем распоряжении приличные суммы денег.

Он был одет как довольно преуспевающий торговец.

— Нет-нет, Джузеппе, — сказал он чуть мягче, — я ценю ваше рвение и знаю, что вы отлично управляетесь с ножом, но это не Неаполь и даже не Рим. Его внезапное исчезновение наделает много шума. Последствия очевидны, а крайне необходимо, чтобы о нашем существовании не подозревали. В любом случае, у трупа много не узнаешь, в то время как живой доктор Мэтьюрин может дать кучу сведений. Я приставил к нему миссис Филдинг, а ты и Луиджи с величайшей осторожностью проследите за другими его встречами.

— Кто такая миссис Филдинг?

— Леди, которая работает на нас. Она докладывает непосредственно мне или Карлосу.

Он мог бы добавить, что Лаура Филдинг — неаполитанка, вышедшая замуж за лейтенанта королевского флота, молодого человека, захваченного французами в плен во время шлюпочной операции, теперь заключенного в тюрьму Биши в наказание за побег из Вердена, а поскольку он убил одного из преследовавших его жандармов, вполне вероятно, что во время судебного разбирательства ему вынесут смертный приговор.

Но суд снова и снова откладывали, и весьма кружным путем миссис Филдинг дали понять, что его могут откладывать бесконечно, если она станет сотрудничать с человеком, заинтересованным в перемещениях кораблей.

Все это подали ей под соусом международного страхования – крупными венецианскими и генуэзскими компаниями, чьи французские адресаты «имели уши» в правительстве.

Любой, сведущий в страховом бизнесе, не поверил бы в подобную историю, но передавший ее человек оказался весьма убедительным оратором и предоставил подлинное письмо мистера Филдинга жене, написанное не далее трех недель назад. В письме говорилось о «такой исключительной возможности выразить свою любовь и сообщить обожаемой Лауре, что суд снова отложили, а его заключение теперь не такое суровое, и есть вероятность, что расследование не будет вестись столь уж рьяно».

Положение миссис Филдинг отлично подходило для сбора информации — её не только везде принимали, но и чтобы иметь источник к существованию, Лаура давала уроки итальянского женам и дочерям офицеров, а иногда и самим офицерам. Все это предоставило ей возможность узнать множество кусочков более-менее тайных сведений, которые сами по себе незначительны, но каждый помогал выстроить целостную картину, представляющую важность.

Несмотря на бедность, она также устраивала музыкальные вечера, предлагая гостям лимонад из выращенных в собственном саду плодов, и по одному неаполитанскому печенью. С точки зрения Лесюера, это прибавляло ей ценности, потому что она играла на пианино и красивой мандолине, хорошо пела и собирала все больше и больше талантливых флотских и пехотных офицеров-поклонников в спокойной и непринужденной обстановке.

Тем не менее, до этого времени он не использовал её возможности в полной мере, предпочитая дать свыкнуться с мыслью, что теперь условия жизни мужа зависели от её же усердия. Лесюер мог без какого-либо ущерба рассказать об этом Джузеппе, но будучи человеком замкнутым и отчужденным, как и предполагала его внешность, любил держать всю информацию при себе и только при себе.

Но, с другой стороны, Джузеппе, так долго отсутствовавшему, следовало бы иметь некоторое представление о текущей ситуации. Его также требовалось в определенной степени подбодрить.

— Она преподает итальянский, — неохотно произнес Лесюер и замолк. — Видите крупного мужчину в беседке, там, слева вдали?

— Однорукий коммандер в парике?

— Нет. По другую сторону стола.

— Высокий толстый блондин в мундире пост-капитана с блестящим украшением на шляпе?

— Именно. Ему очень нравится опера.

— Этому краснорожему быку? Я поражен. Я бы подумал, что пиво и кегли ему куда милее. Посмотрите, как он хохочет, да его и в Рикасоли слышно. И он, скорее всего, пьян — англичане не просыхают, ни в чем не знают меры.

— Возможно. Во всяком случае, этот весьма увлекается оперой. Попутно позвольте предостеречь вас: не позволяйте неприязни затуманивать ваши суждения и недооценивать врага: этот краснолицый бык — капитан Обри, и, хоть сейчас и не выглядит мудрецом, именно он договорился с Шиахан-беем, победил Мустафу и выкинул нас из Марги. Дураку не удалось бы ничего из вышеназванного, не говоря уж обо всем вместе. Но, как я собирался сказать, поскольку он здесь уже какое-то время и любит оперу, то решил брать уроки итальянского, чтобы понимать, о чем поют.

Джузеппе собирался было сделать какое-то замечание, но, увидев выражение лица Лесюера, закрыл рот.

— Его первым учителем был старик Амброджо, но стоило Карлосу прознать про это, как он послал нужных людей к Амброджо, чтобы тот сказался больным и отрекомендовал миссис Филдинг. Прошу не перебивать, — сказал он, подняв руку, когда Джузеппе снова открыл рот. — Она уже двенадцать минут как должна прийти, и я хочу сказать все, что должен, до её прихода. Весь смысл заключается в следующем: Обри и Мэтьюрин — близкие друзья. Они всегда плавают вместе, и, знакомя эту женщину с Обри, я вывожу её на контакт с Мэтьюрином. Она молода, хороша собой, довольно умна и с хорошей репутацией — о любовниках вообще ничего не известно. Никаких любовников после замужества, вот что я имею в виду. В этих обстоятельствах я не сомневаюсь, что он ею увлечется, и с нетерпением жду действительно ценную информацию.

Как только Лесюер произнес эти слова, Мэтьюрин повернулся в кресле и посмотрел прямо на башню. Его странные бледные глаза как будто пронзили решетчатые жалюзи и мужчин, стоящих за ними — оба молча отступили на шаг.

— Вот же мерзкий крокодил, — произнес Джузеппе еле слышно.

Дурное настроение Стивена усугубило подозрение, что за ним наблюдают, но оно не достигло вполне осознанного уровня: разум не мог угнаться за внутренним чутьем, и, хотя глаза его устремились в правильном направлении, мозг рассматривал башню лишь как возможное прибежище летучих мышей.

Он знал, что после ухода рыцарей нижняя часть башни служит складом, а верхняя почти наверняка не используется: более подходящее место вряд ли можно себе представить. Карл Клузиус давно уже разобрался с флорой острова, а Поццо ди Борго — с птицами, но мальтийскими летучими мышами все пренебрегли.

Тем не менее, хотя доктор Мэтьюрин и интересовался летучими мышами и натурфилософией в целом, из всех забот, что тяготили его сознание, эта сейчас была не самой насущной. Целительная сигара сняла часть хандры и раздражения, но он по-прежнему оставался глубоко обеспокоен.

Как и заметил Лесюер, он был как разведчиком, так и флотским хирургом, и по возвращению на Мальту с Ионического моря обнаружил, что и без того непростая ситуация осложнилась еще больше.

Не только самым отчаянным образом утекала конфиденциальная информация, да так, что даже знакомый сицилийский виноторговец мог сказать ему совершенно точно, что 73-й полк на следующей неделе покинет Гибралтар и направится на Китиру и Лефкаду, но Тулону и Парижу стали известны и гораздо более важные планы, по меньшей мере частично.

Налицо и крайне неудачный образчик смены власти. В Валлетте популярного губернатора из флотских, человека, который боролся вместе с мальтийцами против французов, любил этих людей, хорошо знал их лидеров и говорил на их языке, вопреки здравому смыслу заменили солдафоном, глупым высокомерным солдафоном того типа, что публично называют мальтийцев «стаей папских туземцев, которым следует понять, кто теперь их хозяин».

Французам это подходило как нельзя лучше: у них и так на острове была раскинута шпионская сеть, а теперь, усилив ее деньгами и людьми, они вербовали сторонников просто в невероятных количествах.

Но еще губительней сказался период между смертью адмирала сэра Джона Торнтона и назначением нового командующего.

Сэр Джон был хорошим начальником разведки и выдающимся дипломатом, стратегом и моряком, но большая часть созданной им структуры была неофициальной, основанной на личных контактах, и она распалась на кусочки в неумелых руках его заместителя и временного преемника, контр-адмирала Харта. Состоятельные люди, зачастую важные чиновники в правительствах по всему Средиземноморью, могли довериться сэру Джону или его секретарю, но никак не злобному, несдержанному и невежественному временщику.

Сам Мэтьюрин, чьи услуги в этом отношении были абсолютно добровольными, побуждаемыми только крайней ненавистью к тирании Наполеона, не собирался выступать в иной ипостаси, кроме как хирурга, пока Харт находится у власти.

Этот период подходил к концу: сэр Фрэнсис Айвз, новый и пользующийся уважением командующий, теперь находился с основными силами флота, блокируя Тулон, где французы, располагая двадцатью одним линейным кораблем и семью фрегатами, выказывали признаки большой активности, в то время как командующий сплетал сложные нити своего командования: тактические, стратегические и политические, с необходимым дополнением разведывательной активности.

Одновременно Адмиралтейство отправило на Мальту официального представителя, чтобы справиться со сложившейся ситуацией — аж целого исполняющего обязанности второго секретаря, мистера Эндрю Рэя, у которого сложилась репутация человека сообразительного, и, конечно, он хорошо справлялся с обязанностями в Казначействе под руководством своего кузена, лорда Пелэма: никто не сомневался в том, что Рэй человек исключительно способный.

И Мэтьюрин не сомневался, что помимо борьбы с французами ему придется приложить все способности, чтобы преодолеть неприязнь армейских, а также ревность и препоны других британских разведывательных организаций, которые проложили свои коварные тропки на острове.

Эти таинственные господа из различных ведомств, тайный совет, мешающий друг другу и приводящий к путанице. Единственным утешением Стивену в раздумьях служило то, что у французов дела, вероятно, обстоят еще хуже.

Деспотичное правительство обычно порождает шпионов и доносчиков, и на Мальте имелись следы по меньшей мере трех различных парижских министерств, каждое не ведало о работе остальных, а человек из четвертого наблюдал за всеми тремя.

Официальной целью визита мистера Рэя была борьба с коррупцией на верфи, и Мэтьюрину казалось, что он скорее преуспеет именно в этом, чем в контрразведке. Разведка — дело тонкое, а насколько Стивен знал, это первый случай прямой работы Рэя с департаментом разведки.

Коррупция же — явление нехитрое, понятное всем, а поскольку Рэй еще в молодости содержал экипаж и впечатляющий дом при официальном жаловании в пару сотен фунтов в год и отсутствии личного состояния, то, скорее всего, с этим предметом был знаком не понаслышке.

Мэтьюрин впервые встретил Рэя пару лет назад, когда Джек Обри торчал на берегу, купаясь в призовых деньгах и лаврах за миссию на Маврикий: встреча — обмен поклонами и дежурными «как поживаете» — произошла в игорном клубе в Портсмуте, где Джек играл со своими знакомыми.

Знакомство Мэтьюрину ничем не запомнилось, и он никогда бы не вспомнил Рэя, если бы не тот факт, что пару дней спустя, когда Мэтьюрин находился в Лондоне, Джек обвинил Рэя или его партнеров, в выражениях едва ли приличных, в шулерстве при игре в карты, а Рэй не попросил обычного в таких случаях варварского удовлетворения.

Вполне возможно, что слова Джека относились к другому игроку — Стивен при этом не присутствовал и знал о случившемся из вторых рук, но в последнее время со стороны Адмиралтейства чувствовалась враждебность: отказы в назначении на корабли, хорошие назначения уходили к капитанам с гораздо менее впечатляющим послужным списком, подчиненные Джека не получали продвижения, и одно время Стивен подозревал, что Рэй мог подобным образом отомстить.

Но, с другой стороны, это могло быть следствием иных причин. Например, результатом нелюбви министров к генералу Обри, отцу Джека, вечному члену Парламента от радикалов и печальному приговору всем им — в пользу этого объяснения говорил тот факт, что репутация Рэя не пострадала.

Обычно человек, который при подобных обстоятельствах молча сносил оскорбление и избегал дуэли, отторгался обществом, но когда Обри и Мэтьюрин, которым пришлось отплыть вскоре после этих неприятностей, вернулись из Индий и прочих земель, Стивен обнаружил, что считается, будто Рэй либо участвовал в дуэли, либо получил какие-то объяснения, и его принимают в обществе: Стивен видел его пару раз в Лондоне.

И раз в части репутации Рэй не пострадал, то его мстительность не должна была продлиться слишком уж долго. В любом случае, с той поры его образ жизни полностью изменился: по всеобщему мнению, он сделал очень выгодную партию, и хотя брак с Фанни Харт не принес ему ни особой красоты, ни любви (она изначально была против этого брака и влюблена во флотского офицера Уильяма Баббингтона), её приданое позволило Рэю вести тот роскошный образ жизни, который был ему по душе, не прибегая к каким-либо трюкам, и он с нетерпением ожидал еще большего богатства после смерти тестя контр-адмирала, поскольку Харт унаследовал просто невероятное состояние от дальнего родственника, ростовщика с Ломбард-стрит, а Фанни была единственным ребенком.

Кроме того, после блестящей и публично признанной небольшой победы Джека Обри в Ионическом море, где помимо прочего он обеспечил флот отличной базой и привел в восторг турецкого султана — дело большого дипломатического значения на нынешнем этапе — Джек мог не опасаться коварных намеков на проступки или полуофициальных указаний на ошибки молодости.

— А вот и другой, — произнес Лесюер, когда из тени появился Грэхэм и сел рядом со Стивеном. — На этого поступали противоречивые сведения, он казался винтиком какой-то другой разведывательной организации, а на деле вышло, что это простой лингвист, нанятый для работы с арабскими и турецкими документами, в скором времени он должен вернуться в свой университет. Не своди с него глаз, подмечай связи. Где эта миссис Филдинг, я не знаю. Она должна была прийти сюда двадцать три, нет, двадцать четыре минуты назад, чтобы дать Обри урок итальянского. Теперь перед встречей с ним у нее не будет времени.

Последовала долгая пауза, и Джузеппе, наблюдательный пункт которого позволял смотреть как вперед, так и в стороны, произнес:

— Какая-то леди спешит по боковому переулку вместе с горничной.

— Она с собакой? Большим иллирийским мастифом?

— Нет, сэр, без собаки.

— Тогда это не миссис Филдинг, — уверенно заявил Лесюер, но понял, что ошибся, когда увидел, как леди и ее горничная в черном капюшоне завернули за угол и поспешно вошли во дворик гостиницы Сирла.

Все мужчины за столом капитана Обри вскочили на ноги, поскольку пришла не местная девица и не пятый садовник, вовсе нет. Но когда капитан Пэлхэм упал лицом в стол, то не от чрезмерного почтения и не по доброй воле, а из-за обилия марсалы и предательской ножки кресла.

Послышался приветственный гомон, когда миссис Филдинг попыталась извиниться перед капитаном Обри и одновременно удовлетворить любопытство тех офицеров, что хотели знать, как у нее дела и что случилось с Понто.

Понто — мрачный, угрюмый и хмурый иллирийский мастиф в ошейнике со стальными шипами, животное размером со среднего теленка, всегда идущее сбоку от Лауры Филдинг, укорачивая широкие шаги, чтобы примериться к шагам хозяйки, и готовое защитить ее от грубости просто одним своим присутствием, или, если этого окажется недостаточно, то грозным рыком.

Как можно было понять, Понто оставили дома в наказание за убийство осла. Пес вполне был способен это сделать, но английский миссис Филдинг иногда бывал неточен, а спокойствие, с которым она сообщила о произошедшем, свидетельствовало, что в её слова вкралась какая-то ошибка.

— Господа, — продолжила она безо всякой паузы, — вы сегодня такие нарядные. Белые бриджи! Шелковые чулки!

А разве она не слышала, удивились они. Прошлой ночью «Каллиопа» привезла мистера Рэя из Адмиралтейства, и они собираются поприветствовать его у губернатора через двадцать минут: при полном параде, напудренные и выбритые, уверенные, что их красота поразит его до немоты.

Приятно было видеть, как капитаны (некоторые сущие дьяволы на борту, многие привыкли к свисту ядер, и все способны взять на себя огромную ответственность), дурачатся перед хорошенькой женщиной.

— Следовало бы написать толстенную книгу о мужском красовании перед женщинами во всем его нелепом разнообразии, — заметил доктор Мэтьюрин. — Хотя это лишь жалкое подобие полной церемонии. Здесь мы не видим ни жестокого соперничества, ни сильного рвения, ни реальных надежд, — он бросил пронзительный взгляд на своего друга Обри, — и, в любом случае, дама не свободна.

Миссис Филдинг, конечно, была не свободна в том смысле, как понимал это Мэтьюрин, но всё же приятно было видеть, насколько свободно она внимала их открытому, хотя и почтительному восхищению, любезным шуткам и остроумию — ни капли жеманства, смущения, самодовольства или излишней самоуверенности: она выбрала нужную меру дружелюбия, и Мэтьюрин с восхищением наблюдал за ней.

Ранее Мэтьюрин отметил, что миссис Филдинг, имея дело с военными в прошлом, проигнорировала падение перебравшего вина Пелхэма, а сейчас стал свидетелем, как она мгновенного оправилась от шока при виде лица Пуллингса, когда Джек Обри вывел его из-за тени беседки, и особую теплоту, когда пожелала ему удачи в продвижении по службе и пригласила на прием этим вечером — для очень узкого круга людей — просто на репетицию квартета. Мэтьюрин также заметил ее детский восторг, когда челенк предстал перед ней во всей своей красе, и то, как она любовалась большими камнями на верхушке, когда украшение попало к ней в руки.

Он наблюдал за ней под влиянием чего-то большего, чем просто любопытство.

С одной стороны, эта женщина сильно напоминала ему первую любовь: так же хорошо сложена, достаточно миниатюрная, но стройная и прямая, как тростинка, те же темно-рыжие волосы, и крайне необычным совпадением стало то, что она тоже собирала их наверх так, что взгляду открывалась трогательно изящная шея, а возле уха оставалась завивающаяся прядь.

С другой стороны, миссис Филдинг оказывала ему особое внимание. Лишь насекомые все еще могли перехитрить Мэтьюрина и пробить его шкуру, женщинам же это стало крайне сложно.

Он знал, что никто не будет восхищаться его внешностью, не питал никаких иллюзий по поводу своего обаяния или умения поддержать непринужденный разговор, и, хотя знал, что его книги «Замечания о дронте-отшельнике» и «Скромные предложения по сохранению здоровья на флоте» получили признание, но не верил, что они могут заставить женскую грудь взволнованно вздыматься.

Даже его жена не смогла осилить более пары страниц, несмотря на искренние попытки.

Его положение на флоте оставалось весьма скромным — даже не полноценный офицер, нет ни протекции, ни влияния. Да и богат он не был.

Значит, дружелюбие миссис Филдинг и её приглашение имеют какую-то иную основу (хотя и неясную), чем любезность или выгода: в чем дело он сказать не мог, если только, конечно, это не связано с разведкой.

А если так, то, очевидно, его долг — проявить податливость. Нет иного способа разобраться в этом, нет другого пути, которым он мог бы либо выявить её связи, либо заставить Лауру их раскрыть, или использовать девушку, чтобы вбросить дезинформацию.

Может он полностью заблуждается — спустя какое-то время агент разведки, как правило, видит шпионов повсюду, прямо как некоторые сумасшедшие видят обращения к себе в каждой газете, но так это или нет, он намерен сыграть роль в этой гипотетической игре.

А поскольку ему нравилось общество миссис Филдинг, её музыкальные вечера, и Стивен был убежден, что может управлять любыми несвоевременными эмоциями, что могли возникнуть в его сердце, то легко убедил себя, что это правильное решение.

Именно ради миссис Филдинг он надел белые чулки (ибо ни звание, ни склонности не требовали его присутствия на приеме), ради нее он теперь приблизился, снял шляпу, сделал весьма изысканный поклон и воскликнул:

— Доброго вам дня, мэм. Надеюсь, у вас все хорошо?

— Увидев вас, я сразу почувствовала себя лучше, сэр, — сказала она, улыбнувшись и подавая ему руку. — Дорогой доктор, вы не могли бы убедить капитана Обри заняться итальянским? Ему нужно только запомнить временные придаточные предложения.

— Увы, он моряк, а вы знаете их преданность часам и ударам колокола.

По лицу Лауры Филдинг скользнула тень: её единственные разногласия с супругом как раз касались пунктуальности.

— Просто временные придаточные? Не более десяти минут, — с немного наигранной бодростью продолжила она.

— Посмотрите, — сказал Стивен, указывая на часы на Аптекарской башне. Все обернулись, а наблюдатели в башне еще раз невольно отшатнулись. — Десять минут потребуются этим прекрасным джентльменам, чтобы величаво дойти до губернатора: они не должны мчаться по крутому склону, сминая аккуратно повязанные шейные платки, теряя пудру для волос и задыхаясь от зноя, и прибыть туда багровыми от усилий. Лучше сядьте рядом со мной, выпейте в тени стакан охлажденного коровьего молока — козье я бы не рекомендовал.

— Не могу, — сказала она, когда капитаны удалились (шествуя в порядке старшинства), — я не должна опоздать к мисс Ламли. Капитан Обри, — позвала она, — если я случайно задержусь к началу вечерней репетиции, прошу вас занять моё место и показать капитану Пуллингсу лимонное дерево. Его сегодня уже поливали! Джованна сегодня уедет в Нотабиле [4], но дверь останется незапертой.

— Буду рад показать капитану Пуллингсу лимонное дерево, — ответил Джек, и при этих словах капитан Пуллингс снова громко расхохотался, — это лучшее лимонное дерево, что я знаю. Скажите, мэм, Понто тоже отправится в Нотабиле?

— Нет. Последний раз он убил парочку коз и детей. Но морскую форму он знает. И ничего не сделает вам, если только вы не станете трогать лимоны.

— Ваш план, кажется, работает, сэр, — произнес Джузеппе, наблюдая как офицеры и Грэхэм начали взбираться по ступенькам в направлении дворца, а Стивен и миссис Филдинг продолжали поглощать кофе с мороженым. Они пришли к мнению, что мисс Ламли это не морской офицер, и, следовательно, не может обладать столь же безупречным чувством времени.

— Я полагаю, это может отлично сработать, — согласился Лесюер. — Я обнаружил, что чем уродливее человек, тем сильнее его тщеславие.

— А теперь, сэр, — произнесла Лаура Филдинг, облизывая ложечку, — поскольку вы были так любезны, а я отправила Джованну в Нотабиле, прошу вас оказать еще большую любезность и проводить меня до святого Публия: около Королевских ворот всегда много мерзких солдат, а без собаки...

Доктор Мэтьюрин заявил, что будет счастлив выступить в роли заместителя столь благородного существа, он и в самом деле выглядел необычайно польщенным и оживленным, когда они покинули дворик, и он провел даму через пьяцца Регина, забитую солдатами и двумя стадами коз, но к тому времени, когда они шли мимо Оберж-де-Кастиль, его мысли унеслись далеко, обратно к причинам дурного настроения.

Другая часть разума была занята насущным, однако его молчание было в какой-то степени преднамеренным. Долго оно не продлилось, но, как он и предвидел, это обеспокоило Лауру Филдинг.

В его спутнице ощущалось внутреннее напряжение, которое он воспринимал все четче и четче, и как ее голос, так и улыбка оказались несколько вымученными, когда она спросила:

— А вы любите собак?

— Собак? — переспросил он, искоса глянув на нее и улыбнувшись. — Что ж, сейчас, будь вы обычной любезной болтушкой, я бы, ухмыльнувшись, произнес «Господи, мэм, я их обожаю» наряду с самым изящным поклоном, каким только мог изобразить. Но поскольку вы — это вы, я лишь замечу, что я воспринимаю ваши слова как пожелание завязать беседу. Вы с тем же успехом могли спросить, нравятся ли мне мужчины или женщины, или даже кошки, змеи или летучие мыши.

— Нет, только не летучие мыши, — вскричала миссис Филдинг.

— Определенно летучие мыши, — сказал доктор Мэтьюрин. — Среди них существует такое же разнообразие, как и среди других тварей: я знавал как очень резвых, веселых особей, так и угрюмых, коварных, упорных и мрачных. То же самое относится и к собакам: их разнообразие представлено от беспородных, виляющих хвостом трусливых дворняжек до героического Понто.

— О, милый Понто, — сказала миссис Филдинг. — Для меня он утешение, но мне хотелось бы, чтобы он был чуточку умнее. Мой отец владел маремма-абруцкой овчаркой, которая умела умножать и делить.

— Тем не менее, — ответил Мэтьюрин, пытаясь продолжить свою мысль, — должен признаться, у собак есть качество, которое редко встретишь, это привязанность. Я не имею в виду принудительную собственническую любовь и стремление к защите хозяина, а скорее ненавязчивая, постоянная привязанность к друзьям, которую можно наблюдать среди лучших пород собак. Задумайтесь только над редкостью чистой и искренней привязанности среди людей, когда мы достигаем зрелых лет. Только подумайте, как ярко она окрашивает нашу повседневную жизнь, красит прошлое и будущее, так что можно беспечно глядеть как назад, так и вперед — вот отчего и приятно найти это качество в создании неразумном.

Недостаток привязанности не испытывали и коммандеры — Том Пуллингс определенно её источал, пока Джек Обри подводил Тома к губернатору и его гостю. Встречу с Рэем Джек отнюдь не находил приятной, однако, поскольку отказ мог рассматриваться как низость, Джек порадовался, что этикет требовал от него представить своего бывшего лейтенанта. Необходимая формальность могла немного снять неловкость.

Окинув взглядом строй гостей, Джек подметил, что встреча не обещает быть настолько уж тягостной. Рэй почти не изменился — высокий, симпатичный, оживленный, обходительный человек в черном сюртуке с парой иностранных орденов. Он прекрасно знал о присутствии Джека — их взгляды встретились незадолго до этого — но смеялся с сэром Хильдебрандом и багроволиким гражданским, и внешне оставался спокойным, словно не имел ни малейших причин скрытничать или испытывать душевное беспокойство.

Вереница гостей продвигалась вперед. Настала их очередь. Джек представился губернатору, который слегка кивнул в ответ с безразличным видом и пробормотал «Рад знакомству». Затем Джек вытолкал вперед Пуллингса и объявил:

— Сэр, позвольте представить капитана Пуллингса. Капитан Пуллингс, секретарь Рэй.

— Рад видеть вас, капитан Пуллингс, — произнес Рэй, протянув руку, — от всего сердца поздравляю вас за вклад в блистательную победу «Сюрприза». Стоило мне прочесть письмо капитана Обри, — тут он поклонился Джеку, — и его пылкий отчет о ваших несравненных заслугах, как я сказал себе, что мистер Пуллингс достоин повышения. Некие господа возражали, что во время захвата «Торгуд» не находился на службе у султана, и повышение выйдет неправомерным и создаст нежелательный прецедент. Однако я настоял, что нам следует внять рекомендации капитана Обри, и, скажу вам по секрету, — тут он понизил голос и благодушно улыбнулся Джеку, — я настаивал на этом сильней, поскольку когда-то капитан Обри несправедливо со мной обошелся, а повысив его лейтенанта, я мог, как бы выразились моряки, заткнуть его за пояс. Едва ли что-то доставило мне большее удовольствие, чем добиться этого назначения, и мне лишь жаль, что победа досталась вам ценой столь ужасного ранения.

— Мистер Рэй, полковник Маннэрс из 43-го, — сообщил сэр Хильдебранд, решив, что разговор слишком затянулся.

Джек с Пуллингсом откланялись и уступили место полковнику. До Джека донеслись слова губернатора:

— Это был Обри, захвативший Маргу.

— Что? — последовал почти мгновенный ответ армейского, — помнится мне, её враг удерживал?

Но разум Джека находился в смятении. Возможно ли, что он недооценивал Рэя? Мог ли тот, будучи неискренним, вести себя так дерзко? Рэй определенно мог наложить запрет на повышение; на то имелась отличная отговорка, что «Торгуд» — мятежный корабль.

Джек попытался припомнить детали того злосчастного, гневного вечера в Портсмуте. Как развернулись события? Много ли он выпил? Кто еще сидел за столом? Но с того времени Джек прошел через более ожесточенные события, и уже не мог припомнить все причины своей тогдашней уверенности.

В том, что тогда мошенничали, причем на крупные суммы, Джек не сомневался. Но за столом сидело несколько игроков, не только Эндрю Рэй.

Джек уловил, что Пуллингс с всё большим воодушевлением говорит о втором секретаре — «такое великодушие, такое великодушие, вы ведь понимаете, о чем я, сэр, — доброжелательность, великолепное образование, в том никаких сомнений — он определенно достоин быть первым секретарем, если не первым лордом» — и заметил, что стоят они у столика, заставленного бутылками, графинами и бокалами.

— Так выпьем же за него адмиральский коктейль, — вскричал Пуллингс, вложив Джеку в руку холодный как лед серебряный кубок.

— Адмиральский коктейль в это время дня? — произнес Джек, задумчиво рассматривая круглое, счастливое лицо капитана Пуллингса, на котором багровел свежий рубец. Лицо человека, успевшего выпить пинту марсалы и переполненного счастьем, лицо обычно сдержанного человека, который сейчас находился не в том состоянии, чтобы пить шампанское, смешанное в равных пропорциях с бренди.

— А кружка светлого эля не подойдет? Отлично идет этот светлый индийский эль.

— Да будет вам, сэр, — с упреком молвил Пуллингс. — Я ведь не каждый день обмываю швабру.

— Что верно, то верно, — ответил Джек, вспомнив, как впервые нацепил эполет коммандера — в те времена лишь один — и свое безмерное счастье. — Истинная правда. Так выпьем за здоровье господина секретаря. Да сопутствует ему удача во всех его начинаниях.

Адмиральский коктейль добил беднягу Пуллингса еще быстрей, чем Джек ожидал. Их разделил наплыв испытывающих жажду офицеров, многие из которых поздравили Пуллингса с повышением, и не успел Джек поговорить со своим старым приятелем Дандасом и пяти минут, как заметил, что двое уже ведут или почти несут Пуллингса из комнаты. Он последовал за ними и обнаружил, что Тома уложили на кресло в тихом уголке сада, где тот почти заснул — бледный, но по-прежнему улыбающийся.

— Ты в порядке, Том? — спросил Джек.

— Да, сэр, — вышел из забвения Пуллингс. — Там слегка душновато было. Как в трюме работорговца, — тут он добавил, что думает о миссис Пуллингс, капитанше Пуллингс и о том, что она скажет на доход в шестнадцать гиней в месяц. Шестнадцать славных гиней в месяц!

«Точнее, что она скажет о твоей бедной физиономии», — подумал Джек, созерцая теперь уже безмолвного и бесчувственного коммандера. Да, рана и в самом деле была ужасна; уродливей ему редко доводилось видеть. Но Стивен Мэтьюрин заверил, что огромный рубец затянется, глаз вне опасности, а Джек никогда не видел, чтобы Стивен ошибался в медицинских делах. Внезапно в голове у него прозвучал тревожный звонок — о собственной встрече.

— А миссис Филдинг — все-таки красотка, — сказал Джек самому себе и вернулся в резиденцию, где быстро протиснулся сквозь толпу, вышел на передний двор и выкрикнул:

— «Сюрприз».

Его возглас сразу подхватили находившиеся поблизости матросы и морские пехотинцы, и через секунду появился его старшина-рулевой, вытирая рот — довольно-таки изысканно выглядящий рулевой, поскольку по таким случаям любой мало-мальски достойный корабль, уважающий своего капитана, делал все возможное, чтобы баркас и его команда выглядели представительно. Бонден сошел на берег в высокой круглой шляпе с надписью «Сюрприз», светло-голубом сюртуке с вельветовым воротом, атласных бриджах и туфлях с серебряными пряжками, все это (кроме обуви, снятой с мертвого изменника) — творение его собственный рук или рук его друзей.

— Бонден, — сказал Джек, — капитан Пуллингс немного ослаб.

— Мертвецки пьян, сэр? — буднично уточнил Бонден.

— Не то чтобы мертвецки, — ответил Джек, но так, чтобы было понятно — это не более чем способ ответить благопристойно.

И Бонден сказал, что позаимствует носилки, они всегда во множестве наготове в караульном помещении на случай, когда губернатор устраивает приемы. Он выберет парочку сильных, надежных матросов из команды баркаса и пройдет в обход к садовой калитке, «чтобы избежать скандала, сэр», и не вызвать смех красномундирников.

— Сделай так, Бонден, сделай так — садовая калитка через пять минут, — согласился Джек.

Через десять минут он уже находился на полпути вниз по похожей на лестницу улице, ведущей к гостинице. Шел рядом с носилками, которые спереди несли на уровне плеч два крепыша из команды баркаса, а сзади на уровне колена тащил могучий старшина-рулевой, так что носилки оставались почти горизонтальными. Коммандера же примотали на семь оборотов, как в гамаке.

Скандальный факт, что морской офицер оказался не сдержан в выпивке вроде бы никого не удивил, а теперь и дворцовый караул красномундирников остался позади, и Джека заботился только о том, чтобы сохранить шляпу в целости.

Дома по обе стороны были утыканы закрытыми ставнями балконами, и каждые двадцать ярдов или около того, где уклон улицы делал балкон весьма низким, рука из-под жалюзи устремлялась к его голове, в сопровождении смеха, серебристого или гулкого пивного, в зависимости от случая, и приглашения зайти.

С офицерами уровня пост-капитана редко так обращались, по крайней мере, в дневное время, но сегодня праздновали день святого Симеона Столпника, и многое позволялось. В любом случае, шляпу Джека (которую он из любви к лорду Нельсону и воспоминаниям юности, носил поперек, а не вдоль) хватали в бесчисленных портах еще до того, как он начал бриться, и Джек наловчился ее оберегать.

Уберег и сейчас и, добравшись до дворика гостиницы, позвал своего стюарда, стоявшего на крыше и высматривающего своего капитана не в том направлении.

— Эй, на крыше! Давай спускайся и помоги, и побыстрее.

Киллик примчался бегом.

— Вот вы где, сэр, наконец-то, — вскричал он, в забывчивости ударившись о балку и устремив глаза на шляпу Джека.

— Я высматриваю вас всю последнюю долбанную вахту и даже дольше.

Киллик был неотесанным и грубым матросом, невосприимчивым к облагораживающему влиянию кают-компании, абсолютно невежественным, самоуверенным и несведущим. Но даже он знал, что бриллиант размером с горошину стоит кучу денег и то, что челенк просто усеян бриллиантами, потому что втайне нацарапал им «Береженый Киллик ЕВК «Сюрприз» никого нет лучше» на стекле.

Два бриллианта в навершии и в самом деле были размером с сушеные горошины (каковые он ел всю жизнь, а зелеными никогда и не видел), и Киллик уверовал, что челенк не менее ценен, чем драгоценности короны, или еще дороже, поскольку даже у королевских бриллиантов не имелось часового механизма.

С тех пор, как этот дар прибыл из Константинополя, жизнь Киллика превратилась в одно непрекращающееся беспокойство, особенно сейчас, когда они жили на берегу, где повсюду царили ворюги. Он прятал «штуковину» каждую ночь в новое место, обычно оборачивая футляр в парусину и прикрывая все это грязными тряпками, — целое гнездовье, где скрыты рыболовные крючки и мышеловки, чтобы не сперли.

Они с Бонденом аккуратным морским манером нежно уложили Пуллингса в постель, а Джек, взглянув на часы, понял, что, если не хочет опоздать на репетицию к миссис Филдинг, то должен уже уходить, а также осознал, что не отправил свою скрипку заранее — глупое упущение в городе, где задыхающиеся офицеры носят мундиры и не могут сами переносить хоть что-нибудь кроме бумаг, не говоря уже о музыкальном инструменте.

— Бонден, — приказал Обри, — дуй в гостиную доктора, возьми футляр с моей скрипкой около стула рядом с окном и пойдешь со мной к миссис Филдинг. Я отправляюсь прямо сейчас.

Бонден не ответил, только недовольно склонил голову набок, делая вид, будто усердно завязывает ночной колпак капитана Пуллингса, а Киллик схватил шляпу Джека со столика у кровати с такой силой, что челенк снова закрутился, и заявил:

— Только не в этом.

Первой заботой Киллика являлись бриллианты, но и о самой шляпе он не забывал — лучшей шляпе с золотым галуном из запасов капитана Обри — Киллик ненавидел, когда дорогие вещи занашивают до состояния тряпки, достойной огородного пугала, да и вообще когда их носят.

И хотя он сам являлся существом довольно щедрым (нет транжиры размашистее, чем Береженый Киллик, когда он на берегу с полной призовых денег шляпой), но не любил смотреть, как кто-либо кроме адмиралов, лордов или близких друзей поглощает припасы и выпивку капитана Обри, и славился тем, что подавал младшим офицерам и мичманам слитые со вчерашних бутылок остатки.

И теперь он вернулся с небольшой помятой и потертой шляпой, пережившей жестокие шторма в Канале.

— Ладно, черт с ней, с двууголкой, — произнес Джек, подумав, что челенк будет крайне неуместен на репетиции. — Бонден, ты что копаешься?

— Мне сначала нужно переодеться, — отозвался Бонден, отводя взгляд.

— Он имеет в виду, что когда понесет скрипку, красномундирники станут кричать: «Попиликай нам, морячок», — сказал Киллик. — Вам бы это не понравилось, ваше благородие, тем более, когда у него на шляпе вышито «Сюрприз». Нет. Вы бы предпочли, чтобы я вызвал мальчишку-посыльного, чтоб тот её отнес, а Бонден пойдёт рядом и приглядит за ним и его ношей.

Это все полная чушь, хотел было сказать капитан Обри, а они — парочка долбаных придурков, но, сообразив, что они много раз следовали за ним на палубу вражеского корабля, когда не шла речь о таскании скрипки или насмешках, сказал, что нельзя терять ни минуты — пусть делают, что хотят, но если скрипка не появится у миссис Филдинг через пять минут после его собственного прибытия, то оба могут поискать себе другой корабль.

На самом деле скрипка очутилась там даже прежде него. Босоногий мальчишка-посыльный знал все короткие тропки, и капитана Джека уже ждали у больших двойных дверей, когда он примчался вниз по улице сквозь встречный поток из женщин в черных капюшонах, мужчин из полдюжины стран (некоторые оказались весьма «ароматными») и коз.

— Молодцы, — сказал он, давая мальчишке шиллинг. — Я как раз вовремя. Бонден, можешь идти. Мне потребуется гичка в шесть утра.

Он взял скрипку и поспешно нырнул в каменный проход, пронзающий дом от фасада до задворок и ведущий к садовому домику, где и жила Лаура Филдинг; но когда Джек подошел к двери, открывавшейся в этот внутренний двор, то обнаружил, что спешил совершенно зря — никто не ответил на его стук.

Он подождал немного ради приличия, а затем толкнул дверь, распахнув которую был ошеломлен сильным и пьянящим ароматом лимонного дерева.

Огромное дерево, несомненно столь же древнее, как сама Валлетта, если не старше, цветущее круглый год. Джек сел на низкую стенку, окружавшую колодец, и отдышался. Дерево ежедневно поливали, и сырая земля давала благодатную свежесть.

Во время прогулки к Джеку вернулось хорошее настроение — оно редко покидало его надолго, и теперь, расстегнув мундир и сняв шляпу, он с искренним удовольствием разглядывал лимоны в сгущающихся сумерках, а его самого обдувал прохладный ветерок. Джек перестал пыхтеть и уже собирался достать из футляра скрипку, когда обратил внимание на звук, который едва различимо слышался уже какое-то время, но теперь, казалось, стал громче — отчаянные и таинственные вопли, довольно регулярные.

— Вряд ли человек, — произнес он, склонив ухо и пытаясь догадаться о причине их происхождения: крутится несмазанная ветряная мельница, какой-то токарный станок, сумасшедший засел слева за стеной...

«Тем не менее, для реверберации [5] звук весьма странный», — подумал он, вставая.

За лимонным деревом стоял маленький домик, и от его правого угла начинался элегантный пролет арки, под углом перекрывающей другой двор. Джек прошел в него, и сразу звук стал намного громче — он исходил из широкой и глубокой цистерны, вкопанной в углу для сбора дождевой воды с крыш.

— Боже помоги, — проговорил Джек, подбегая к ней со смутным, но ужасающим ощущением, что туда от безысходности бросился сумасшедший. И когда он склонился над темной водой, колыхающейся четырьмя-пятью футами ниже, догадка, казалось, подтвердилась — там плавало что-то смутное и волосатое, вытягивая кверху огромную голову и хрипло и очень громко скуля вау-вау-вау. Еще один взгляд, однако, показал, что это Понто.

Цистерна опустела более чем наполовину после полива лимонного дерева (рядом с ней все еще стояли ведра): горемычный пес, совершивший грубый промах из-за предательского любопытства, свалился в нее.

Воды было еще достаточно, чтобы он не мог достать до дна, но недостаточно, чтобы пес смог добраться до края цистерны и выскочить. Собака долго пробыла в воде — на стенках остались кровавые следы лап там, где пес пытался скрестись. Понто выглядел почти обезумевшим от ужаса и отчаянья и сперва не обратил никакого внимания на Джека, безостановочно скуля.

— Если он выжил из ума, то вполне сможет отхватить мне руку, — сказал Джек, попытавшись поговорить с собакой, но тщетно. — Нужно добраться до его ошейника, будь проклят неудобный наклон.

Джек снял мундир, отстегнул саблю и низко нагнулся, но недостаточно низко, хотя и почувствовал, как бриджи затрещали.

Он выпрямился, снял жилет, ослабил шейный платок и пояс бриджей, снова наклонился к темноте и вою, заполнившему все пространство. На этот раз он едва дотянулся до воды и, увидев, как собака заплескалась, крикнул:

— Эй, Понто, дай дотянуться до загривка, — и приготовился схватиться за ошейник.

Но, к его разочарованию, животное лишь с трудом отплыло на другую сторону, царапая неприступную стену лапами со сточенными когтями в попытках выкарабкаться, и не переставая скулить.

— Ах ты придурок, — воскликнул он. — Глупая тупоголовая скотина. Дай сюда свой загривок, дай взяться рукой, чертов ублюдок.

Знакомые и громкие звуки флотских приказов, отдающиеся эхом в цистерне, пробились сквозь отчаяние пса, вернули ему прежнее спокойствие и разум. Он подплыл, рука Джека легко коснулась шерсти на его голове, скользнула к ошейнику с проклятыми шипами, схватив как можно сильнее.

— Держись, — сказал Джек, скользя пальцами дальше под ошейник. — Приготовься.

Джек перевел дыхание и схватился левой рукой за обод цистерны, а правой за ошейник и дернул. Он вытащил пса из воды наполовину, с трудом удерживая огромный вес, на пределе сил, как вдруг рука соскользнула с края цистерны, и Джек сам свалился вниз.

Две мысли промелькнули в его погрузившейся в воду голове «Я намочу бриджи» и «Нужно держаться подальше от его челюстей», а потом он уже стоял на дне цистерны по грудь в воде и с собакой на шее, практически обнимающей его передними лапами и тяжело дышащей возле уха.

Выдохшийся, но не выживший из ума Понто собрал в кучу свою сообразительность. Джек отпустил ошейник, развернул пса и, схватив его посередине, крикнул:

— Давай наверх, — и взметнул его к краю.

Понто схватился за край цистерны лапами, а затем уперся подбородком, Джек напоследок мощно его подтолкнул, и пес выбрался: отверстие над головой опустело, там виднелось лишь бледное небо с тремя звездами.