Гавань измены

Глава пятая

«Дромадер» шел с попутным ветром. Шел настолько наравне с ним, что не ощущалась ни дуновения, ни свиста в такелаже: безмолвный корабль, не считая журчащей за бортом воды и скрипа мачт и реев, когда его мягко приподнимали нагонявшие невысокие волны. Корабль затих, несмотря на плотную толпу на шканцах, поскольку на «Дромадере» оснастили церковь.

Это стало уже довольно привычной практикой, так как на нем часто перевозили солдат из одной точки в другую, а в армии капелланы встречались чаще, чем на флоте. Плотник ловко превратил кабестан, расположенный позади грот-мачты, во вполне сносную кафедру, а парусный мастер скроил из куска парусины номер восемь стихарь, которого бы не погнушался и епископ.

Готовясь к службе, мистер Мартин снял его, а теперь, посреди внимательного и уважительного молчания, вглядывался в шпаргалку с пометками. Джек, сидя на стуле с подлокотниками рядом с мистером Алленом, заметил, что капеллан намерен сделать собственную проповедь, а не прочесть, в соответствии с его скромной манерой, отрывок из благочинного Донна или архиепископа Тиллотсона, и эта перспектива заставила его обеспокоиться.

— Мой текст — из Экклезиаста, глава двенадцатая, восьмой стих: «Суета сует, сказал Экклезиаст, все суета», — начал капеллан, и в последовавшей за этим паузе публика посмотрела на него с радостным предвкушением.

Дул свежий ветер, корабль плыл с постоянной скоростью в пять-шесть узлов с тех самых пор, как они покинули Мальту, а временами разгонялся аж до восьми или девяти, и Джек, чьи исчисления и наблюдения почти совпадали с данными Аллена, с уверенностью ожидал, что они достигнут суши к полудню: он уже перестал подгонять корабль непрерывным усилием воли и сокращением мышц живота, и теперь, расположившись послушать мистера Мартина, находился в приподнятом настроении, прямо как в юные годы.

Матросы тоже находились в хорошем настроении: разодеты почти столь же затейливо, как и «дромадеровцы», воскресную свинину и пудинг ждать оставалось уже не более часа, не говоря уже о гроге, и всем было довольно хорошо известно, что Красное море может преподнести приятные сюрпризы.

— Когда я поднялся на борт «Вустера» в начале моего морского служения, — продолжал мистер Мартин, — то самые первые слова, что я услышал, были: «Уборщики, уборщики, сюда».

Паства улыбнулась и кивнула: лучше описать жизненный уклад уважающего себя военного корабля было просто невозможно, особенно с мистером Пуллингсом в качестве первого лейтенанта.

— А на следующее утро меня разбудило шоркание полировочных камней и швабр, когда моряки чистили палубу, а во второй половине дня они покрасили большую часть борта корабля.

Он еще какое-то время продолжал в том же духе: слушатели были довольны, поскольку описания оставались технически точными; благосклонно встретили, когда капеллан слегка запнулся, и обрадовались, когда преподобный заговорил о своем визите на их собственный корабль, «Счастливый Сюрприз», как называли его во флоте, фрегат, показавшийся Мартину самым красивым кораблем на Средиземноморье, самым быстрым кораблём, хотя и небольшого размера.

Будучи папистом, Стивен Мэтьюрин не участвовал в службе, но поскольку слишком уж задержался на крюйс-марсе, наблюдая за похожей на каспийскую крачку птицей через подзорную трубу капитана Обри, то служба уже началась, и он услышал все спетое и сказанное.

Пока звучали гимны и псалмы, в исполнении которых «сюрпризовцы» соперничали с «дромадеровцами» (больше стараясь обойти соперников по темпераментности исполнения, чем демонстрируя музыкальную одарённость), он размышлял о своём, вновь вспоминая то анонимное письмо и Диану, её особое представление о верности и горячее возмущение по поводу любого неуважения. Ему пришло на ум, что она похожа на сокола, жившего во времена его детства в доме крёстного в Испании: неприручённый, пойманный в дикой природе сапсан, исключительно храбрый и смертельно опасный для цапель, уток и даже гусей, кроткий в любящих руках, но в случае обиды — по-настоящему опасный и абсолютно неуправляемый.

Как-то юный Стивен покормил ястреба-тетеревятника на глазах у сапсана, и после того случая птица уже не давалась ему в руки, лишь бросала в его сторону свирепые и неумолимые взгляды тёмных глаз. «Я ни за что не стану обижать Диану», — подумал он.

— Аминь, — пропела паства, и вскоре мистер Мартин начал проповедь.

Стивен был не знаком с красноречием англиканских проповедников и слушал с неослабевающим интересом. Капеллан вновь и вновь возвращался к теме уборки и поддержания чистоты на военном корабле.

«К чему он клонит?», — подумал доктор.

— Так для чего же, в конце концов, нужна вся эта уборка, полировка и окраска? — вопросил мистер Мартин. — Ведь в конце любой корабль идёт на слом. Его списывают со службы, возможно, несколько лет используют «купцом», но после этого, если только он не пойдёт ко дну или не сгорит, отправляют на слом, один лишь голый корпус. Даже самый прекрасный корабль, даже «Счастливый Сюрприз» закончит свои дни, став кучей дров в камине да грудой ржавого железа.

Стивен бросил взгляд на неизменный состав младших офицеров «Сюрприза» — боцмана, канонира, плотника — людей, которые провели на корабле долгие годы, пережив смену многих капитанов, лейтенантов и хирургов: плотник, очень спокойный по натуре и роду деятельности, выглядел озадаченным, а мистер Холлар и мистер Борелл, прищурив глаза и плотно сжав губы, смотрели на священника явно с сильным недоверием и зарождающейся враждебностью

С крюйс-марса Стивен не мог видеть лица Джека, но по неестественно прямой и напряженной спине предположил, что на нем застыло весьма мрачное выражение, да и многие бывалые матросы тоже явно выглядели недовольными.

Как будто осознав, что вокруг закипают страсти, мистер Мартин заговорил быстрее, призывая слушателей поразмышлять о человеке, плывущем по реке жизни — его личных заботах, желаниях, одежде, пище и здоровье. Иной раз кто-то следит за собой самым тщательным образом: делает зарядку, занимается верховой ездой, не употребляет алкоголь, купается в море, носит фланелевые жилеты, принимает холодные ванны, делает кровопускание, принимает потогонное, следит за физической активностью и диетой, а всё впустую, всё равно исход будет тем же — в конце ждет смерть, а возможно, слабоумие, не говоря уж о дряхлости. А если смерть не настигнет рано, то впереди старость, потеря здоровья, друзей и поддержки, и вынести всё это физически и душевно можно едва ли: вроде невыносимой ситуации, когда смерть разделяет мужа и жену, но всё это неизбежно, такая судьба уготовлена каждому. В этом мире ничего нового не произойдёт, окончательное поражение и смерть — вот реальность, и никаких сюрпризов, тем более уж счастливых.

— Эгей, на палубе, — раздался с фор-брамселя крик впередсмотрящего, — земля справа по носу!

Этот окрик, полностью изменивший настроение публики, чрезвычайно смутил мистера Мартина. Он сделал все возможное, чтобы разъяснить, что хотя земное житие человека и подлежит сравнению с судьбой кораблем, у человека есть бессмертная сущность, которой у корабля нет, и что непрерывное очищение и поддержание этой бессмертной сущности несомненно приведет к счастливому сюрпризу, в то время как пренебрежение, даже в виде бездумного пьянства и невоздержанности завершатся погибелью на веки вечные. Но пастырь уже утратил симпатии части слушателей и внимание многих прочих — его ораторские способности всегда оставались не выше средних, и, потеряв уверенность в себе и доверие публики, он приуныл, снова одел стихарь и закончил службу традиционной концовкой.

Спустя пару секунд после последнего «аминь», мистер Аллен взобрался на грот-марс.

— Вон там, сэр, — произнес он со скромным торжеством, передавая Джеку подзорную трубу. — Холм справа — это форт Тина, а холм слева — старина Пелузий. Вполне приемлемый подход к берегу, осмелюсь заметить.

— Самый лучший подход из всех, что я видел, — воскликнул Джек, — поздравляю вас, сэр. — Джек какое-то время разглядывал отдаленный низкий берег и добавил: — Вы видите нечто похожее на странное облако слегка к норд-весту от форта?

— Это всего лишь вода, вытекающая в море из устья Пелузия, — ответил Аллен. — Сейчас это лишь огромный мерзкий омут, в котором размножаются журавли, оляпки и тому подобные. Всю ночь они жалобно бормочут, если встать на якорь при ветре с зюйд-веста, и загадят палубу слоем в пару дюймов.

— Доктор будет рад это слышать, ему нравятся любопытные птицы.

Несколько позже, уже в каюте, потягивая из стакана мадеру, Джек сказал:

— У меня для тебя приятный сюрприз, Стивен. Мистер Аллен сообщил, что над заиленным устьем Пелузия водится бесчисленное множество водоплавающих птиц.

— Мой дорогой, — ответил Стивен, — я прекрасно об этом знаю. Эта оконечность дельты известна во всем христианском мире как прибежище малой султанки, не говоря уже о тысяче других чудес божьего творения. И я прекрасно отдаю себе отчет, что ты без малейшего раскаяния станешь меня торопить убраться отсюда, как часто делал и раньше. На самом деле я удивлен, что ты настолько бесчувственный, что вообще упомянул об этом месте.

— Ну не то чтобы без малейшего раскаяния, — заметил Джек, снова наполняя стакан Стивена. — Но всё дело в том, что нельзя терять ни минуты, как ты понимаешь. До сих пор нам просто невероятно везло с этим благословенным ​​ветром, что дул день за днем ​​— такой переход, лучше которого нельзя было и желать, и сейчас у нас есть все шансы оказаться около Мубары задолго до полнолуния, так что было бы крайне глупо упустить их ради малой султанки. Но если мы там окажемся вовремя, я говорю, если мы окажемся там вовремя, Стивен, — повторил Джек, хлопнув ладонью по столу, — то и ты, и Мартин просто пресытитесь султанками, малыми, средними и большими, да хоть двуглавыми орлами, как на Красном море, так и здесь, на обратном пути, вот это я тебе обещаю, — Джек сделал паузу и тихо присвистнул. — Скажи, Стивен, — наконец продолжил он, — тебе известно, что означает слово «кошелек»?

— Полагаю, оно означает небольшой мешочек, предназначенный для переноски денег. Пару раз довелось увидеть в своё время, да и у меня у самого был такой.

— Мне следует уточнить, что под этим подразумевают турки?

— Пять тысяч пиастров.

— О Господи, — выговорил Джек.

Он не отличался особой жадностью, а тем более скупостью, но даже в юности, еще задолго до того, как полюбил высшую математику, довольно быстро подсчитывал размер призовых денег. Как и большинство моряков. Теперь же его ум, привыкший за долгое время к астрономическим и навигационным расчетам, в считанные секунды вычислил переведенный в фунты стерлингов размер капитанской доли от пяти тысяч кошельков, выдав блистательную сумму, которая могла бы не только уладить его ужасно запутанные дела дома, но и прилично восстановить состояние — состояние, заработанное сочетанием умелой навигации, яростных схваток и необыкновенной удачи, которое он потерял или, по крайней мере, серьезно поставил под угрозу, оказавшись слишком доверчивым на берегу, когда из-за предположения, что «сухопутные» честнее и проще, чем на самом деле, не читая подписал юридические документы, поддавшись на заверения, будто это просто формальность.

— Что ж, — произнес Джек, — это весьма отрадные новости, клянусь, несомненно весьма приятные, — он снова наполнил стаканы и продолжил: — Я не говорил об этой возможности раньше, потому что все это оставалось крайне гипотетическим, настолько маловероятным. По-прежнему таким и остается. Но скажи, Стивен, что ты думаешь о шансе добиться успеха?

— В этом вопросе мое мнение почти ничего не стоит, — ответил Стивен. — Но, исходя из общих принципов, должен сказать, что любая экспедиция, о которой столько говорили, сколько об этой, вряд ли застанет противника врасплох. Об этой экспедиции ходило на Мальте столько разговоров, что даже у нас на борту нет никого, кто бы не знал, куда мы направляемся. С другой стороны, выяснился совершенно новый аспект — соглашение с французами и прибытие галеры с французскими инженерами, артиллеристами и деньгами. Конечно, я совершенно не знаю источник информации и его ценность, но мистер Покок был полностью убежден в её достоверности, а мистер Покок отнюдь не дурак.

— Я рад, что ты так думаешь, таково и мое впечатление, — Джек улыбнулся и представил ясно и четко мубарскую галеру, плывущую прямо курсом норд, сильно нагруженную и довольно глубоко осевшую. — Все же еще остались счастливые сюрпризы в этом мире, чтобы там ни говорил мистер Мартин, — заметил он, — я знавал их десятками. Ты, как я полагаю, слышал его проповедь?

— Я сидел на крюйс-марсе.

— Я бы предпочел, чтобы он не говорил о корабле в подобном духе.

— Уверен, он сделал это в знак признательности и благодарности.

— Конечно, не думай, что я ему не благодарен. Полагаю, у него были самые лучшие намерения, и я весьма признателен ему за эту учтивость. Но матросы в бешенстве, а Моуэт просто разъярён. Говорит, что уже не сможет заставить их от души скоблить палубу или не щадя живота заниматься окраской, ведь из той проповеди выходит, что этот труд — суть тщеславие, прямиком ведущее на живодёрню.

— Если бы его не прервали, я уверен, он бы сделал более четкий вывод, уверен, сделал бы так, что его образный язык четко понял бы всякий, но даже в этом случае, если только ты не второй Боссюэ [24], то возможно, ошибкой было использовать метафоры и аналогии в этом в высшей степени непоэтическом возрасте.

— Не столь дьявольски непоэтично, как все это, брат, — сказал Джек. — Всего лишь утром, перед тем как оснастили церковь, Роуэн выдал такую великолепную штуку, какой я никогда не слышал. Они вместе со вторым помощником смотрели на шестифунтовки, и он произнес: «И вы, орудья гибели, чей рев подобен грозным возгласам Зевеса [25]».

— Отлично, отлично. Не думаю, что Шекспир сказал бы лучше, — прокомментировал Стивен, кивая с серьезным видом. В последнее время в этих двух молодых людях он заметил весьма порочную тенденцию заниматься неприкрытым плагиатом, при этом каждый был уверен, что другой в жизни не читал ничего кроме «Основ навигации» Робинсона.

Отчётливо завоняло вареной капустой, и в дверях появился Киллик.

—Жратва подана, — гаркнул он.

— А теперь я пришел к выводу, — продолжил Джек, опустошая свой стакан, — что, возможно, ты можешь ошибаться и относительно метафор и аналогии. Я четко уловил намек и сказал Аллену, что он, вероятно, имел в виду гром. «Точно, — согласился Аллен, — я сразу так и понял». Сразу так и понял, — повторил Джек, довольно улыбаясь блестящей игре слов «пушка» и «гром», что промелькнула в его голове. Но когда он поразмыслил над ней, еще более интересная мысль затмила эту. — Но, возможно, Роуэн — это второй Боссюэ, — сказал Джек. Его глубокий, сочный, довольный смех заполнил каюту, всю кормовую часть «Дромадера», и эхом отозвался на носу. Джек побагровел от смеха. Киллик и Стивен стояли, глядя на него и улыбаясь, пока дыхание капитана не оборвалось и не свелось к хрипу. Джек вытер глаза и встал, все еще бормоча: «Второй Боссюэ. О Господи...»

Во время обеда запах капусты и вареной баранины резко сменился запахом гниющей грязи, поскольку транспорт приблизился к берегу и пересек невидимую границу, где западный ветер дул уже не со стороны открытого моря, а с дельты Нила и великих пелузийских болот.

До сих пор мистер Мартин за столом вел себя неприметно — несмотря даже на то, что его пригласили выпить вина с капитаном Обри, мистером Адамсом, мистером Роуэном, доктором Мэтьюрином и даже, что самое удивительное, с меланхоличным и весьма воздержанным мистером Гиллом, но теперь его лицо оживилось. Мартин бросил испытующий взгляд на Стивена и, как только позволили приличия, вышел из-за стола.

Стивену нужно было приготовить лекарства тем больным, которые оставались на транспорте, но когда он с этим покончил и вручил микстуры вместе с порошками первому помощнику «Дромадера», сдержанному пожилому шотландцу, то тоже поспешил на палубу.

Суша оказалась гораздо ближе, чем он ожидал — длинный плоский берег с узким пляжем цвета рыжей охры, из-за которого море выглядело поразительно голубым, дюны позади пляжа, а за дюнами — холм с фортом на вершине и что-то похожее на деревню сбоку от него, а примерно через две мили слева — другой холм, на котором сквозь марево жаркого воздуха проглядывались руины, разбросанные то там, то сям. Кое-где росли пальмы. И больше ничего — только бесконечный светлый песок прямо-таки пустыня Син[26].

Мистер Аллен приказал убрать все паруса кроме фор-марселя, и корабль скользил со скоростью, едва достаточной, чтобы слушаться руля, якорь приготовлен к отдаче, а лотовый непрерывно сообщал все уменьшающуюся глубину:

— Глубже двадцати, глубже восемнадцати, ровно семнадцать...

Почти все столпились на палубе, внимательно разглядывая берег, как принято в таких случаях, разглядывая в глубоком молчании. Поэтому с некоторым удивлением Стивен услышал веселое улюлюканье за бортом, а когда добрался до поручня, то с еще большим удивлением увидел Хайрабедяна, плещущегося в море.

Стивен знал, что переводчик часто купался в Босфоре, и слышал, как тот причитал, что корабль никогда не ложится в дрейф, чтобы он мог нырнуть, но полагал, что если бы армянин когда-нибудь и нырнул, то только ради парочки конвульсивных, судорожных гребков, вроде его собственных, и уж, конечно, не предполагал ничего похожего на шумную амфибию, резвящуюся среди волн.

Хайрабедян легко поспевал за кораблем, иногда наполовину выбрасывая из воды короткое толстое тело, а иногда подныривая под корабль и выныривая с другой стороны, пуская воду как Тритон. Но его улюлюканье и барахтанье раздражало мистера Аллена, который не всегда слышал доклад лотового. Видя это, Джек перегнулся через поручень и крикнул:

— Мистер Хайрабедян, прошу, немедленно поднимитесь на борт.

Мистер Хайрабедян так и сделал, и теперь стоял на палубе в черных кальсонах, подвязанных у колена и на талии белыми лентами, которые придавали ему несколько чудаковатый вид: вода стекала с его приземистой, косматой, бочкообразной фигуры и венчика черных волос вокруг лысины. Тут Хайрабедян уловил атмосферу неодобрения, и широкая восторженная лягушачья улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением глубокой вины. Но его смущение, однако, не продлилось долго: мистер Аллен отдал команду, и якорь ухнул в воду, канат побежал следом, корабль отвернул нос по ветру, а канонир начал салют из одиннадцати выстрелов — такое количество заранее согласовали, как и ответный салют.

Однако салют, казалось, ошеломил турок или, возможно, так и не вывел их из состояния апатии. В любом случае, никакого ответа не последовало. За время длительного молчаливого ожидания Джек побагровел от негодования. Будь это в отношении него лично, Джек бы стерпел немало, но он считал малейшее пренебрежение к королевскому флоту абсолютно нетерпимым: и это касалось пренебрежения во всем, а отсутствие ответного салюта — дело весьма серьезное.

Рассматривая форт через подзорную трубу, Джек заметил, что за деревушку он принял скопление палаток, рядом с которыми расположился табун ослов и верблюдов, а также несколько унылых, невоенного вида людей, сидящих в тени – картина смахивала на угрюмый и сонный базар. В самом форте не наблюдалось вообще никакого движения.

— Мистер Хайрабедян, — обратился к переводчику Джек, — быстро оденьтесь. Мистер Моуэт, сойдите на берег, я хочу, чтобы мистер Хайрабедян спросил их, что они собираются делать, и о чем вообще думают. Бонден, мою гичку, быстро.

Хайрабедян нырнул вниз, и через пару минут снова появился уже в свободных белых одеждах и вышитой тюбетейке. Пара дюжих матросов, столь же крепко раздосадованных, как и их капитан, тут же спустила его в гичку. Гичка помчалась прямо как на гонках и с разбега вылетела на берег, но прежде чем Моуэт и Хайрабедян углубились в дюны, пушка форта разразилась еле слышным тявканьем, еще был замечен небольшой отряд, спускающийся им навстречу.

Джек не хотел казаться обеспокоенным, поэтому передал подзорную трубу Кэлэми и начал расхаживать по правой стороне квартердека, сомкнув руки за спиной. Доктор Мэтьюрин, однако, не имел столь твердых принципов, его не волновала ни честь короля Георга, ни чья-либо еще, он взял трубу из рук мичмана и направил на группу на берегу.

Отряд уже спустился к шлюпке, Хайрабедян и трое или четверо из числа встречающих спорили в восточной манере, размахивая руками, но прежде чем Стивен смог разобрать характер их разногласий (если они вообще были), Мартин обратил его внимание на парящую в воздушном потоке, высоко в безоблачном небе, птицу с белоснежными крыльями, почти наверняка утку-широконоску, и они наблюдали за её полетом, пока не вернулась гичка, доставившая египетского чиновника: взволнованного, бледного и напряженного. Джек пригласил его вниз и приказал сварить кофе.

— О, сэр, если вам так угодно, — низким негромким голосом произнес Хайрабедян, — но эфенди не может ни есть, ни пить, пока не сядет солнце. Рамадан.

— В этом случае нам не стоит соблазнять его и мучить, самим распивая кофе, — согласился Джек. — Киллик, иди сюда. Не нужно кофе. Что ж, мистер Хайрабедян, как дела на берегу? Этот господин пришел пригласить нас на берег, или мне нужно разнести этот форт у него на глазах?

Хайрабедян встревожился, но потом понял, что это всего лишь шутка капитана Обри, и послушно улыбнулся в ответ: беда в том, что «Дромадер» прибыл слишком рано. Его никак не ожидали ранее окончания поста, и хотя гражданские чиновники собрали требуемых животных — именно они придавали склону холма вид ярмарки — солдаты еще никак не готовы.

В последние дни Рамадана многие мусульмане уехали молиться: Мурад-бей находился в мечети в Катии, в часе или двух езды отсюда, а его заместитель отправился сопровождать дервиша вдоль побережья, прихватив с собой ключи от порохового погреба, с этим и связана задержка в ответе на приветствие «Дромадера». Единственному оставшемуся офицеру, одабаши, пришлось использовать тот порох, что нашелся у солдат в пороховых рожках.

— Этот джентльмен и есть одабаши? — поинтересовался Джек.

— О нет, сэр. Это ученый человек, эфенди, он пишет на арабском письма в стихах и говорит по-гречески, а одабаши — просто грубый солдафон, янычар в ранге примерно боцмана, он не осмелится покинуть свой пост и подняться на борт без соответствующего приказа, поскольку Мурад вспыльчив и раздражителен, и с одабаши просто сдерут шкуру, набьют чучело и отправят в штаб. А Аббас-эфенди, — армянин поклонился в сторону египтянина, — чиновник совсем иного рода: он приплыл, чтобы засвидетельствовать своё почтение и заверить вас, что всё по невоенной части — верблюды, палатки и продовольствие — подготовлено, и сообщить, что если вы пожелаете что-нибудь еще, он с радостью это исполнит. Он также хотел бы сообщить, что послезавтра прибудет большое количество лодок из Мензалы, чтобы отвезти на берег ваших людей и их снаряжение.

Джек улыбнулся.

— Прошу, подобающими словами выразите моё уважение и сообщите эфенди, что я очень благодарен ему за старания, но не нужно беспокоиться о лодках — у нас куча собственных, да и в любом случае, к послезавтрашнему дню я надеюсь уже быть на полпути к Суэцу. Пожалуйста, спросите его, может ли он рассказать нам что-нибудь о дороге туда.

— Он говорит, что ездил по ней пару раз, сэр. Поодаль к югу от Тель-Фарамы есть холм, где эта дорога пересекает караванный путь в Сирию, около колодца под названием Бир-эд-Дуэдар. Оттуда начинается дорога паломников, идущая до самого Красного моря, где они садятся на корабль до Джидды. Есть и другие колодцы, а если они пересохнут, то есть озера Балах и Тимсах. Дорога все время пролегает по равнинной местности, плоской как стол и твердой, если только не случалось песчаных бурь, которые иногда перемещают дюны, но в основном твердой.

— Да. Это совпадает со всем, что я ранее слышал. Я рад, что он это подтвердил. Кстати, полагаю, одабаши послал кого-то сообщить Мураду, что мы здесь?

— Боюсь, что нет, сэр, он говорит, что бея ни по какому поводу нельзя тревожить во время молитвы, и Мурад может вернуться в форт следующим вечером или через день, и в любом случае, лучше подождать конца Рамадана — раньше все равно ничего не будет сделано.

— Понимаю. Тогда попросите эфенди незамедлительно сойти на берег и найти лошадей для меня, вас и проводника. Мы последуем за ним, как только я отдам необходимые распоряжения.

Египтянин спустился за борт — еще более бледный, обеспокоенный и по-прежнему взволнованный, явно ослабевший от голода. Джек собрал своих офицеров и велел им приготовиться к высадке по подразделениям.

— Высадке vi et armis [27], джентльмены, — сказал он и, довольный этим выражением, повторил: — Vi et armis, — ожидая некоторой реакции.

Однако ничего кроме полного непонимания на весёлых и внимательных лицах он не увидел. Люди были счастливы лицезреть его в столь приподнятом настроении, но в тот момент в действительности имели значение лишь ясные и конкретные указания. С тихим вздохом капитан Обри их выдал.

Как только он подаст сигнал, вероятно в течение получаса, экипаж должен высадиться на берег с оружием и походными мешками и в строгом походном порядке проследовать в подготовленный для них лагерь и там ждать его распоряжений. Никто не должен шататься по округе или ложиться спать, поскольку если все пройдет благополучно, то капитан Обри надеется выступить в путь вскоре после наступления ночи.

Каждой вахте иметь при себе ром и табак из расчета на четыре дня пути, так что если им суждено отравиться, то пусть отравятся как христиане: бочонки со спиртным должны строго охраняться, старшинам сидеть на каждой всё время. И хотя их обеспечат местным хлебом, у каждого с собой должны быть сухари из того же расчета — это избавит от любых жалоб со стороны обладателей чувствительных желудков.

Джек повысил голос, обращаясь в сторону соседней каюты, где, как он знал, через переборку внимательно подслушивает стюард, и проревел:

— Эй, Киллик. Достань мою рубашку с кружевными манжетами, парадный сюртук, синие штаны и ботфорты: я не собираюсь портить свои белые бриджи, скача на лошади по всей Азии, вне зависимости от этикета. И прикрути челенк к моей лучшей шляпе. Ты меня слышишь?

Киллик слышал, и поскольку он понял, что капитан собирается нанести визит турецкому командиру, то немедленно приготовил все требуемое без долгого нытья и не стал пытаться подсунуть сильно поношенную одежду, даже зашел так далеко, что по собственному почину приготовил медаль за сражение на Ниле вкупе с саблей за сто гиней.

«Боже мой, — подумал Стивен, когда капитан Обри вышел на палубу, пристегивая эту самую саблю, — да он стал на голову выше».

И правда, перспектива решительных действий, казалось, прибавила Джеку роста и ширины в плечах и, безусловно, совершенно изменила выражение лица — оно стало более отстраненным, сосредоточенным и замкнутым. Во всяком случае, Джек был крупным мужчиной и без всяких помех мог позволить себе нацепить на шляпу алмазную побрякушку, а настолько прибавив в моральном превосходстве, его образ стал еще более внушительным, даже для тех, кто близко знал его как вполне мягкого, любезного и не всегда мудрого компаньона.

Он перекинулся парой слов с мистером Алленом, а затем, уже садясь вместе с Хайрабедяном в ожидавшую их гичку, увидел Стивена и Мартина. Задумчивое и сосредоточенное лицо Джека расплылось в улыбке, и он крикнул:

— Доктор, я собираюсь на берег. Не желаете ли присоединиться? — и, видя, как Стивен посмотрел на своего соседа, продолжил: — Мы можем освободить место и для мистера Мартина, сев поплотнее.

— Подумать только, через пять или десять минут я ступлю на берег Африки, — произнес Мартин, когда мощные гребки понесли шлюпку к берегу, — никогда не смел на это надеяться.

— С огорчением вынужден вас разочаровать, — уточнил Джек, — но, боюсь, то, что вы видите впереди — это уже Азия, а Африка немного правее.

— Азия — да это во сто крат лучше! — воскликнул Мартин и от души расхохотался.

Он всё ещё продолжал смеяться, когда шлюпка носом зарылась в азиатские пески. «Неуклюжий» Дэвис, сидящий на носовом весле, бросил сходни, чтобы на сверкающие сапоги капитана не попало ни капли, и простер любезность аж до того, что подал Стивену и Мартину свою грубую, волосатую руку, когда те неловко спускались в безнадежно сухопутной манере.

Немного поодаль от моря песок сменился на жесткую, неровную и дурно пахнущую грязь, а грязь — на дюны. Когда они добрались до дюн, те полностью закрыли ветер, и их окутал поднимавшийся от земли жар, а с ним и полчища назойливых черных, жирных и мохнатых мух, садящихся на лица, заползающих в рукава и под воротники. На повороте тропинки они встретили коренастого широкоплечего янычара с длинными руками, свисающими до колен, который отсалютовал в турецкой манере, а потом просто стоял, уставившись на Джека и его челенк с выражением явного испуга на крупном, зеленовато-желтом лице, возможно, самом уродливом во всем мусульманском мире.

— Это и есть одабаши, — сказал Хайрабедян.

— Понятно, — ответил Джек и отсалютовал в ответ, но его визави, видимо, нечего было сказать, и поскольку существовала надежда, что и мухи, и жара уменьшатся на вершине холма, Джек спокойно пошел дальше. Он не прошел и пяти ярдов, когда одабаши снова подскочил к нему, корявая фигура чуть не переламывалась от поклонов, а резкий голос был полон почтения и озабоченности.

— Он просит вас пройти через главные ворота, чтобы одабаши мог выстроить почетный караул и трубачей, — перевел Хайрабедян. — Просит вас войти и немного отдохнуть в тени.

— Я ему благодарен, но скажите, что у меня мало времени, и я не могу ни на шаг изменить маршрут, — ответил Джек. — Черт бы побрал этих мух!

Несчастный одабаши явно разрывался между страхом рассердить человека со столь высокой наградой, как капитан Обри, и страхом перед Мурад-беем: в этих муках турок что-то бессвязно лепетал, но из всех его обрывочных замечаний и оправданий стало ясно одно — одабаши не собирался брать на себя ответственность и беспокоить своего командира. Бей отдал строгий приказ, что его нельзя беспокоить, сказал одабаши, а первая обязанность солдата — послушание.

— Вот дурень, — произнес Джек, попав в рой мух и ускорив шаг. — Скажи ему, чтобы читал мораль в другом месте.

Они теперь поднимались на холм из засохшей грязи, на котором стояла крепость, и как только дюны оказались с подветренной стороны, мух стало меньше, однако жара усилилась.

— Ты сильно побагровел, — обеспокоился Стивен. — Тебе следует снять этот плотный мундир и ослабить шейный платок. Тяжелые, тучные особи подвержены судорогам, которые могут вызвать апоплексию и даже гиперемию.

— Я буду в полном порядке, как только окажусь в седле и поскачу, — сказал Джек, сильно не желавший потревожить идеальный узел своего галстука. — Вот и он, достопочтенный эфенди, благослови его Господь.

Они приближались к расположенному к востоку от форта лагерю, к этому времени начавшему отбрасывать на уходящий вниз склон внушительную синеватую тень. На ближней стороне лагеря на фоне табуна вьючных животных и палаток уже можно было разглядеть Аббаса с несколькими лошадьми и конюхами.

Эфенди выслал им навстречу мальчишку: юношу красивого, стройного и изящного как серна, который с обаятельной улыбкой их поприветствовал, сообщил, что будет провожатым по дороге в Катию, и повел через ряды палаток, сплетенных из тамарисковых веток хижин и аккуратных рядов лежащих надменных верблюдов, невозмутимых как кошки.

— Верблюды! Это же верблюды! — воскликнул Мартин. — Без сомнения, прямо-таки библейский ковчег.

Его единственный глаз сверкал от восторга, и, несмотря на мух и гнетущую жару, намного хуже переносимую теми, кто только что прибыл с моря, его лицо излучало чистое счастье, составив яркий контраст с апатичными физиономиями лежавших в тени погонщиков верблюдов, на вид — едва живых.

А вот лошадей переполняла энергия: три очаровательных арабских скакуна - два весьма изящных гнедых жеребца и кобыла почти шестнадцати ладоней в холке. Все трое гарцевали, как будто пребывали в приятном ожидании.

Кобыла была одним из самых красивых существ, что Джек когда-либо видел: замечательной золотистой масти, с благородно посаженной головой и огромными блестящими глазами. Он мгновенно преисполнился к ней симпатией, да и она со своей стороны тоже оказалась не против познакомиться: насторожила маленькие точеные уши и проявила самый искренний интерес, когда Джек поинтересовался, как у неё дела.

— Мистер Хайрабедян, — произнес он, поглаживая ей шею, — сообщите эфенди, что я восхищаюсь его вкусом. Какая удивительная, просто невероятной красоты кобыла! А затем скажите ему обо всех приготовлениях, что мы сделали для высадки людей на берег. Экипажу следует ждать здесь моего возвращения, что случится, надеюсь, вскоре после захода солнца. И чтобы мы могли незамедлительно тронуться, к тому времени палатки должны быть свернуты, фонари подготовлены, животные напоены, а все матросы накормлены.

Хайрабедян перевел всё сказанное. Аббас-эфенди выглядел весьма довольным, или, по крайней мере, не таким встревоженным, и ответил, что все указания капитана будут исполнены в точности.

— Отлично! — воскликнул Джек. — Доктор Мэтьюрин, прошу, подайте на корабль сигнал, махните платком.

Капитан Обри уже собирался вскочить в седло, когда одабаши метнулся вперед и схватился за стремя, чтобы ему помочь, и произнес нечто весьма похожее на «прошу извинять, малорд».

— Благодарю, одабаши, — ответил Джек, — ты, несомненно, отличный парень, хотя и глуп как пробка. Что теперь? — последнее уже адресовалось Стивену, ухватившемуся за поводья.

— Полагаю, никто не против, если мы отправимся к дельте, может даже на верблюде, просто ради интереса ступить на земли Африки и даже немного полюбоваться местной флорой?

— Ни за что на свете, — сказал Джек. — Лучше собирайте цветы, если не хотите, чтобы вас сожрали львы или крокодилы, а что еще важнее, вернитесь вовремя. Если хотите, попрошу Хайрабедяна, чтобы эфенди это организовал.

— Ни в коем случае. Мы отлично управимся на греческом. Что ж, хорошего дня и благослови тебя Господь.

Джек развернул кобылу вслед за юношей, и они стали осторожно спускаться по склону, объезжая крепость слева. Добравшись до конца спуска, они увидели несколько шатров, рядом с которыми стояли на привязи верблюды и лошади. Это был бедуинский лагерь. Кобыла подняла голову и издала мелодичное ржание. Крупная фигура с длинной седой бородой и в грязной рубашке появилась из шатра и махнула рукой: кобыла снова заржала, неотрывно глядя в том направлении.

— Мальчишка говорит, что это Мухаммед ибн-Рашид — невероятно толстый человек из Бени-Ходы. Самый грузный человек в северной пустыне. Это его лошадь. Решили, что вам она больше всего подойдёт, — сказал Хайрабедян.

— Ну что же, нет ничего лучше, чем откровенность, — сказал Джек. — Давай милая, — продолжил он, обращаясь к кобыле, которая всем своим видом показывала желание остаться в лагере. — Потерпи час или около того до Катии, и вернёшься к хозяину.

Он ни капли не сомневался в том, что лошадь прекрасно его поняла: она пару раз повела ушами, затем, забавно подпрыгнув, поменяла ведущую ногу и поскакала вперёд ровной покачивающейся иноходью.

Руины Пелузия остались по правую руку, и теперь вокруг них не было ничего, кроме ровного твёрдого песка, покрытого мелкими гладкими камушками. Кобыла окончательно вошла в ритм: она бежала ходкой ровной рысью так легко, как будто несла на себе маленького ребенка, а не массивного капитана в полном обмундировании с тонной золотого галуна. Но это не стоило ей больших усилий. Мальчишка погнал свою лошадь вперёд, и Джек почувствовал, что кобыла забеспокоилась, едва сдерживая прыть.

Джек ослабил поводья, и та мгновенно изменила темп и понеслась невероятно мощными скачками. Спустя пару мгновений они оказался далеко за пределами бухты и мчались по абсолютно плоской равнине даже быстрей, чем Джек мог предположить. Кобыла, не прилагая усилий, скакала так же идеально, как и прежде, пружинисто и воздушно — просто летела, едва касаясь земли копытами.

Поток долгожданного ветра бил ему в лицо и продувал толстый мундир, наполняя сердце радостью: никогда Джек так не наслаждался ездой на лошади, никогда не ощущал себя столь хорошим наездником, собственно, он никогда так хорошо и не скакал. Но это не могло длиться вечно: Джек мягко придержал лошадь со словами:

— Ну же, дорогая, ты ведешь себя неразумно и безответственно. Путь еще не близкий.

Кобыла снова заржала и, к своему удивлению, Джек обнаружил, что ее дыхание почти не участилось. Когда добрались остальные (Хайрабедян с большим трудом), Джек спросил имя кобылы.

— Амина, — ответил мальчик.

«Если у нас все получится и удастся соблазнить деньгами огромного толстяка из пустыни, я заберу кобылу домой и буду держать как домашнюю любимицу. На ней можно учить кататься детей, ей даже под силу примирить Софи с лошадьми».

Они ехали спокойной плавной иноходью, и мысли Джека унеслись далеко вперёд, к предстоящей встрече с Мурадом. Из личного опыта, полученного в Ионическом море, он знал, что существует огромная разница между интересами Блистательной Порты и местных турецких командиров, а так же в том, что одни приказали, а другие исполнили.

Джек продумал несколько возможных вариантов поведения, но ни один не показался ему достаточно подходящим. «Если он окажется простым честным турком, мы сразу придём к согласию, а вот если начнёт хитрить, нужно будет сделать всё, чтобы вывести его на чистую воду. И если у меня не получится, придётся взять на себя этот переход, хотя это оказалось бы чертовски неудачным началом».

Теперь, когда его отдалённые и смутные планы стали приобретать более-менее конкретные очертания, он всем своим существом жаждал успеха кампании. Конечно, Джек не мог не учитывать в своих планах сокровища, которые галера должна была доставить в Мубару, но это было не единственной причиной его рвения.

В последнее время Джек был недоволен собой: хотя в результате его действий в Ионическом море французов вышвырнули из Марги, он по собственному опыту знал, сколь многое зависит от удачи и безупречного поведения турецких и албанских союзников. Ещё он потопил «Торгуд». Но это скорее походило на бойню, чем на грамотно спланированное сражение, и не могло излечить его глубокое недовольство.

Казалось (иногда он начинал наблюдать за действиями Джека Обри с определённого расстояния, почти наверняка зная, что движет им в тот или иной момент), что его репутация на флоте сложилась только благодаря двум-трём успешным действиям, морским сражениям, хотя и не особо значительным, но которые он вспоминал с удовлетворением, но те давно уже остались в прошлом, и сейчас люди, чьим мнением Джек дорожил, намного выше оценивали заслуги полудюжины других офицеров. Молодой Хост, например, в Адриатике творил просто чудеса, хотя находился ниже Джека в капитанском списке.

Будто участие в бегах: несмотря на поздний старт, Джек неплохо себя проявил, но не смог удержать лидерство, и его обошли. Может, ему не хватило выносливости, или он принимал ошибочные решения, а возможно, ему просто не хватило того самого безымянного качества, которое кому-то приносит успех, а кого-то избегает, хотя и те, и другие прикладывают равные усилия.

Он точно не знал, в чем причина, и иногда мог с полным убеждением сказать, что всё это — просто рок, другая сторона той удачи, что сопутствовала ему после двадцати и даже немного после тридцати лет, и это просто восстановление равновесия.

Но бывали дни, когда Джек чувствовал, что его глубокая обеспокоенность — это неоспоримое доказательство какой-то вины, и что, хотя он сам не мог её назвать, но она достаточно ясна остальным, особенно власть предержащим: во всяком случае, множество хороших назначений отдали другим, а не ему.

— Сэр, — произнес Хайрабедян, — вот и Катия.

Джек поднял взгляд — он ехал так легко, так идеально, что глубоко погрузился в свои мысли и удивился, увидев совсем неподалеку маленький городок. Слева расстилались рощи финиковых пальм, видимо, растущих прямо в песке, справа — бирюзово-голубой купол мечети, а между ними — дома с белыми стенами и плоскими крышами.

Дорога уже влилась в караванный путь в Сирию — широкий, прямой как стрела тракт, ведущий на восток, и далеко впереди вереница груженых верблюдов шагала в сторону Палестины.

При въезде в город всадники миновали огромную кучу мусора рядом с колодцами, с которой взлетела стая разнообразных стервятников.

— Что это за птицы? — спросил Джек.

— Мальчишка говорит, что черно-белых называют «фараоновы курицы», — сказал Хайрабедян, — а больших темных кличут «дети отбросов».

— Надеюсь, что доктор их увидит, — произнес Джек. — Он любит всяких птиц, независимо от происхождения.

«Боже, как же печет», — подумал он, поскольку сейчас, когда лошади перешли на шаг, к неподвижному воздуху добавлялось отражённое от сияющих стен города тепло, а заходящее, но все еще свирепое и жаркое солнце припекало спину.

Катия — городок небольшой, но в нем имелась необыкновенно хорошая кофейня: мальчишка провел их через узкие, пустые и сонные улочки в её внутренний дворик и пронзительным, но властным голосом кликнул конюхов. Джек был рад видеть, что этих лошадей здесь хорошо знали: Амину обхаживали, будто королевскую особу.

Они вошли в большое полутемное помещение с высоким потолком и решетчатыми, незастекленными окнами, затененными зеленой листвой. Посреди комнаты располагался фонтан, который с трех сторон огибала широкая скамья; и на ней, скрестив ноги, сидели группки мужчин, молчаливо покуривая кальян или вполголоса беседуя.

С их приходом разговоры стихли, но уже через секунду возобновились, все так же негромко. В воздухе витала восхитительная прохлада, и, пока юноша вел их в укромный уголок, Джек сказал сам себе: «Если я сяду здесь без движения, возможно, со временем пот перестанет струиться у меня по спине».

— Мальчишка собирается сказать бею, что вы здесь, — сообщил Хайрабедян. — Говорит, что он единственный человек, который может потревожить его в такое время без опасности для себя: он также отметил, что, раз мы всего лишь христиане, то можем заказать еду и питье, если пожелаем.

Джек сдержал ответ, который, само собой, вертелся у него на языке, и хладнокровно сказал, что предпочитает подождать. Это не только невежливо по отношению к этим бородатым джентльменам — есть и пить, когда им нельзя, но также вполне могло раздосадовать бея, если он войдет и обнаружит, как Джек пинтами поглощает шербет, который жаждет глотнуть и сам бей.

Он сидел, слушая фонтан, и постепенно его стала наполнять прохлада. И хотя дневной свет уже погас, его разум всё ещё пребывал в опьянении от скачки на той прекрасной кобыле. Но это ощущение сразу прошло, когда Джек увидел быстро возвращающего мальчишку, сердце кольнула тревога. Мальчик, очевидно, ел на бегу: он спешно что-то дожевал, обтёр крошки вокруг рта и крикнул:

— Идёт!

И он действительно пришёл. Небольшая аккуратная фигура с седой подстриженной бородой и усами, в плотно охватывающем голову тюрбане и простой незатейливой одежде. О его высоком положении говорили только ятаган с богатой нефритовой рукоятью и превосходные красные сапоги. Он направился прямиком к Джеку и на европейский манер пожал ему руку. Джек с огромным удовольствием отметил, что его вполне можно принять за родного брата Шиахан-бея, его бывшего союзника в Кутали, искреннего и открытого турка.

— Бей приветствует вас и спрашивает, вы уже прибыли? — перевел Хайрабедян.

Этот вопрос был настолько армейским, что Джек сразу почувствовал себя, как дома: ответил, что прибыл, поблагодарил бея за гостеприимство и выразил радость от встречи с ним.

— Бей спрашивает, не желаете ли чего-нибудь освежающего?

— Сообщите бею, что я буду счастлив испить шербет, когда он сам посчитает нужным.

— Бей говорит, что он был в Акре с лордом Смитом, когда Бонапарт потерпел поражение, и сразу узнал ваш мундир. Он желает, чтобы вы прошли с ним в беседку покурить кальян.

В уединённой беседке вокруг сосуда с бурлящей водой расспросы продолжились, но уже в прямой и открытой форме, как и надеялся Джек. Мурад призывал капитана Обри подождать до новолуния и конца Рамадана — поскольку его эскорт состоял из янычар, строгих ревнителей веры, — то они вряд ли смогут подолгу маршировать по жаре до самого вечера без пищи и воды. Осталось уже недолго до Шекер-байрама, праздника в завершение поста, когда и капитан и бей смогут пировать вместе целый день.

Но когда Джек очень серьезно пояснил, что нельзя терять ни минуты и задержка может повлечь самые печальные последствия для всей экспедиции, а его план состоит в том, чтобы двигаться по ночам, бей улыбнулся и сказал:

— Молодежь всегда нетерпелива. Что ж, вечером я поеду обратно вместе с вами и отдам приказы вашему эскорту. Я отдам вам своего одабаши — он глуп, но храбр как медведь, не раздумывая исполняет приказы и то же самое вбил в своих подчиненных. Полагаю, он знает нижненемецкий язык. Одабаши выберет еще троих или четверых, если сможет найти тех, кто не боится духов и ночных демонов — пустыня просто кишит ими, как вы знаете. Но я уже стар и постился весь день. Я должен подкрепиться перед поездкой для поддержания сил. Вы не возражаете, если мы подождем до захода солнца?

Джек ответил, что будет счастлив обождать, а пока просит Мурада рассказать ему об осаде Акры.

— Я знаком с сэром Сиднеем Смитом, — пояснил Джек, — также у меня есть друзья и на «Тигре», и на «Тесее», но я никогда не слышал турецкую точку зрения.

И Джек услышал — Мурад предоставил ему весьма красочное описание последней отчаянной атаки: французский флаг уже развевался на одной из внешних башен, в бреши шли ожесточенные бои, а неподалеку от нее сидел в кресле Джаззар-паша, раздавая боеприпасы и награды тем, кто приносил ему головы французов... И тут в кофейне раздались громкие голоса, как и в самом городе, и это свидетельствовало, что длинный-предлинный день поста законно завершён, и люди снова могут есть и пить.

Уже почти совсем стемнело, когда они выехали со двора кофейни, копыта лошадей приглушенно цокали в занесенных песком переулках, а освещавшие дорогу фонари делали темноту еще гуще, но как только они выехали на караванный путь, и глаза привыкли к ночной тьме, пустыня оказалась залита мягким светом звезд.

Венера уже зашла, сияние слишком маленького и низко сидящего на востоке Марса было сложно заметить, других планет на небе не было видно, но даже свет неподвижно висящих звезд, подобно лампам на ясном небосводе, оказался настолько ярким, что Джек мог разглядеть очертания фигур и даже как шевелится седая борода Мурада, когда тот говорил.

Бей все еще рассказывал про осаду Акры, и история казалась чрезвычайно интересной, но Джек предпочел бы, чтобы Мурад оставил свою историю на потом. Во-первых, разговаривая, бей ехал медленно, во-вторых, Хайрабедян занял позицию между всадниками, чтобы переводить с турецкого на английский, и, будучи нервным наездником, не привыкшим к темноте, постоянно дергал свою лошадь, еще сильнее замедляя движение. А в третьих, Амине не терпелось добраться до дома, поэтому Джеку приходилось придерживать кобылу, отчего та невзлюбила его, и, наконец, в четвертых, ему и самому очень сильно хотелось есть.

Бей, по спартанской янычарской традиции, съел лишь смесь сыворотки с творогом; он, конечно, предложил ее и Джеку, но заметил, что в крепости его ждет зажаренная овца, которую, он надеется, капитан Обри разделит, и потому жаль портить его аппетит. Джек согласился, ограничившись шербетом, теперь же с горечью жалел об этом.

По пути в Катию пустыня казалась совершенно безжизненной, теперь же представала если и не полной жизни, то вполне заселенной уж точно. Раза три или четыре какие-то небольшие темные создания перебегали им дорогу или приближались настолько, что Амина сбивалась с ритма или отпрыгивала в сторону, а нечто, похожее на толстую змею длиной метра два, заставило её встать на дыбы, чуть не выкинув Джека из седла.

Позже, когда справа на фоне залитого светом звезд горизонта уже показался холм Пелузия, недалеко от тракта стая шакалов подняла оглушительный вой: они визжали и скулили так, что заглушали голос Мурада, а в возникшую на секунду тишину вклинился еще более отвратительный голос гиены, чей вопль закончился долгим безумным хохотом, прозвучавшим неестественно громко в теплом неподвижном воздухе.

— Это ночные демоны, о которых вы говорили? — спросил Джек.

— Нет-нет, это всего лишь шакалы и гиена, — ответил бей, — не так давно я заметил дохлого осла. Несомненно, они грызутся из-за него. Нет. Если хотите реальных злых духов, то идите на тот холм. Там в разрушенной башне спит джинн размером с этого мальчишку: у него длинные уши на макушке и ужасающие оранжевые глаза — мы часто его видим. А еще кучка упырей живет в одной из старых цистерн для воды.

— Я вообще-то не суеверен, — ответил Джек, — но хотел бы узнать об этих духах. У вас есть еще поблизости какие-то другие злые духи или, может быть, следует сказать, джинны?

— Злые духи? Ах, да-да, — нетерпеливо проговорил бей, — пустыня полна всякого рода злых духов, различных форм, это всем известно. Если вы хотите знать о нечисти, то спросите нашего хакима — он образованный человек и знает каждого джинна отсюда и до Алеппо.

Как только они миновали Пелузий и стали объезжать вокруг холма Тины, то увидели огни костров бедуинов, затем огни лагеря моряков, освещенные окна и ворота самого форта. А пока они поднимались вверх по тропинке — Джек крепко держал Амину, не давая галопом помчаться домой — ветер с форта донес до него запах жарившейся баранины.

Через несколько минут они вошли в большой зал, и ослепленные светом глаза Джека различили целый отряд янычар, сидящих вокруг полкового котла: по демократичному турецкому обычаю офицеры располагались среди рядовых, а Стивен и Мартин — по обе стороны от хакима, полкового врача и старейшины.

Матросы встали, поклонились и тут же вновь расположились кругом, усадив бея на почётное место, а подле него — Джека. После приветственных слов, звучавших пока прибывшие мыли руки, беседа не задалась — мысли постившихся весь день мужчин оказались слишком заняты бараниной: первую овцу съели целиком, с горой шафранно-желтого риса, от второй же осталось чуть больше, чем кучка обглоданных рёбер, когда наконец люди начали отползать от котла, разговаривать и передвигаться.

Подали огромные и прекрасные бронзовые кофейники, и после череды перемещений офицеров Джек обнаружил поблизости от себя Стивена и Мартина. Он спросил, приятно ли они провели день, видели ли птиц и животных, как надеялись. Те поблагодарили и сообщили, что все просто отлично, за исключением нескольких неприятных инцидентов вроде упрямства одного верблюда, укусившего мистера Мартина, а затем сбежавшего.

Рана пустяковая, но причинившая мистеру Мартину некоторое беспокойство, поскольку считается, что через укус верблюда зачастую передается сифилис. Однако хаким сделал перевязку с мазью, полученной из гладкой ящерицы. А другой верблюд, хотя и не опасный, отказался вставать на колени, так что они не смогли взобраться на него, пришлось вести его домой в поводу, иногда даже бегом, чтобы не прибыть слишком поздно.

— Но все же, по крайней мере, вы видели хоть каких-то птиц? — спросил Джек, — рядом с Катией их была уйма.

Оба джентльмена казались довольно сдержанными в своем рассказе, но наконец Мартин описал, как они протискивались через густой камыш, медленно хлюпая по клейкой грязи, тяжелый запах, кучу москитов, растущие надежды, когда они услышали шум крыльев и крики прямо перед собой, и как в конечном счете достигли открытой воды, где и обнаружили одну обычную камышницу и двух честных британских лысух, в то время как на ветке соседней ивы сидела птица, которую им удалось распознать (хотя их лица настолько распухли от укусов, что от глаз остались просто щелочки) как курочку зяблика обыкновенного.

— Возможно, временами было немного трудно, — признался Мартин, — особенно на обратном пути, когда мы влетели в верблюжью колючку, но это в высшей степени стоило нашей боли, поскольку мы видели разлив старого Нила!

— Кроме того, — уточнил Стивен, — у меня есть все основания полагать, что где-то здесь есть филин. Мало того, что я видел его экскременты, так еще и Аббас-эфенди безошибочно сымитировал его голос — гулкое, сильное «уху-уху», рассчитанное вселять ужас в столь крупных млекопитающих, как серна, и птиц размером с дрофу.

— Ну, это прекрасно, я уверен, — произнес Джек. — Мистер Хайрабедян, думаю, теперь можно сказать бею, что я хотел бы увидеть мистера Моуэта и египетского чиновника, поскольку, если их доклад будет удовлетворительным, то мы сможем отправиться в путь, как только позволят правила приличия.

Бей сообщил, что ему понятно нетерпение капитана Обри, и он не станет его задерживать, если окажется, что колонна готова к движению.

— И, — добавил он, — поскольку одабаши возглавит эскорт, то ему лучше пойти и познакомиться с вашим ответственным офицером соответствующего ранга. — Бей покачал головой и с английскими интонациями и понимающим взглядом произнес, — боцвайном. — Потом стукнул по котлу, и мгновенно наступила тишина.

Теперь от демократии не осталось и следа.

— Одабаши, — приказал он, и одабаши встал. — Одабаши, ты и еще пять человек сопроводят капитана, возлюбленного султаном, в Суэц, идти будете по ночам, как он прикажет. Выбери людей сам и следуй за переводчиком, который приведет тебя к офицеру твоего же ранга.

Одабаши приложил руку ко лбу и поклонился. Хриплым голосом он вызвал пятерых и вслед за Хайрабедяном вышел из крепости.

Мистер Холлар, боцман, мистер Борелл, канонир, и мистер Лэмб, плотник, пили чай в палатке для уорент-офицеров, когда переводчик привел к ним посетителя, объяснил его статус и функции, сообщив, что, по его мнению, гость будет столоваться с ними. Затем сказал, что должен спешить и найти первого лейтенанта и Аббаса, потому что капитан хотел бы знать, как обстоят дела.

— Они обстоят довольно неплохо, — ответил боцман, — все натянуто, и якорь взят на панер. Каждый пятый верблюд снабжен фонарем, привешенным позади груза, подготовленным, чтобы его зажечь, все нахальные особи в намордниках. Осталось только свернуть эту палатку и офицерскую, и через пять минут мы уже в пути. Что касается мистера Моуэта, то вы найдете его около большого костра, у которого сидит вахта правого борта.

— Спасибо, — поблагодарил Хайрабедян, — я должен бежать.

И он исчез в темноте, оставив с ними одабаши.

— Давай-ка выпьем по чашке чая, — очень громко предложил боцман, а потом еще громче: — Ч-а-я. Чая!

Одабаши ничего не ответил, но как-то скрючился всем телом и стоял, глядя в землю, руки безвольно болтались по бокам.

— Да это просто волосатый придурок, вот уж точно, — проговорил боцман, обозревая его. — Такого уродца я в жизни не видывал: больше похож на облизьяну, чем на то, кого можно было назвать человеком.

— Облизьяна! — воскликнул одабаши, выходя из состояния застенчивости, — засунь это слово туда, где у обезьяны яйца. Ты и сам не писаный красавец.

За этим последовало убийственное молчание, нарушенное, наконец, боцманом.

— А что, одабаши говорит по-английски?

— Ни долбаного словечка, — ответил тот.

— Никак не хотел тебя обидеть, приятель, — произнес боцман, протягивая руку.

— Все в порядке, — ответил одабаши, пожимая её.

— Садись на эту сумку, — предложил канонир.

— А почему ты не сказал об этом капитану? — спросил плотник. — Его бы это очень порадовало.

Одабаши почесался и что-то пробормотал про свою скромность.

— Я один раз заговорил, — добавил он, — но ваш капитан не обратил внимания.

— Так ты говоришь по-английски, — повторил боцман, какое-то время мрачно глядя на собеседника и обдумывая полученную информацию. — Как же так случилось, если позволено будет спросить?

— Потому что я янычар, — ответил одабаши.

— Уверен, что так и есть, — согласился плотник, — очень рад за тебя.

— А ты, несомненно, знаешь, как набирают янычар?

Моряки непонимающе посмотрели друг на друга и медленно покачали головами.

— Сейчас правила уже не такие строгие, — продолжил одабаши, — и набирают всякое отребье, но когда я был еще мелким, все это называлось «девширме». Все еще так и есть, но уже не в такой степени, как понимаете. Турнаджи-баши объезжает провинции, где живут христиане и прочие, как вы бы выразились, отбросы – в основном Албанию и Боснию и в каждом месте забирает некоторое число христианских мальчиков, когда-то больше, когда-то меньше, чтобы там не говорили их родители. Этих мальчиков отвозят в специальные бараки, где им отчекрыживают, простите за выражение, часть «прибора» и учат быть мусульманами и хорошими солдатами. А когда они отучатся свой срок в учебных корпусах, то зачисляли в «орту» — полк янычар.

— Так значит, как я полагаю, многие янычары говорят на иностранных языках? — заключил плотник.

— Нет, — возразил одабаши, — их забирают в столь юном возрасте и увозят так далеко, что они забывают свой язык, веру и родичей. Со мной история другая. Моя мать жила в том же городе, она из Тауэр-Хамлетс, что в Лондоне, и в качестве кухарки приехала с семьей турецкого купца в Смирну, где связалась с моим отцом, кондитером из Гирокастры, который поссорился со своей семьей. Отец забрал её в Гирокастру, но потом умер, а его двоюродные братья выкинули её из лавки, вполне по закону, и ей пришлось продавать пирожные с тележки. А затем явился турнаджи-баши, и законник моих дядьёв сунул его писарю взятку, чтобы меня забрали, что тот и сделал — забрали меня прямо в Видин, мать осталась одна.

— А она всего лишь вдова, — подвел итог плотник, качая головой.

— Чертовски жестоко, — сказал боцман.

— Ненавижу законников, — отрезал канонир.

— Но не пробыл я в учебном корпусе и шести месяцев, когда мать вместе со своей тележкой с пирожными появилась неподалеку от казармы. Таким образом, мы виделись каждую пятницу, а порой и чаще. И то же самое было в Белграде и Константинополе, когда я был не на службе. Куда бы ни направили полк. Потому-то я и не забыл английский.

— Может, потому тебя и отправили сюда, — предположил боцман.

— Если так, то лучше бы я отрезал себе язык, — произнес одабаши.

— Тебе здесь не нравится?

— Ненавижу это место. За исключением теперешнего общества.

— Почему же, приятель?

— Я всегда жил в городах и ненавижу деревню. А пустыня еще в десять раз хуже, чем деревня.

— Что, тигры и львы?

— Хуже, приятель.

— Змеи?

Одабаши потряс головой, наклонился и прошептал:

— Джинны и упыри.

— А что такое джинны? — переспросил слегка ошалевший боцман.

— Колдуны, — заявил одабаши, слегка обдумав ответ.

— Ты что, веришь в колдунов?

— Что? Да я сам видел чертовски большого колдуна в старой башне вон там? Вот такого роста, — сказал он, держа руку на уровне ярда от земли, — с длинными ушами и оранжевыми глазами? Ночью он кричит «уху-уху» и всякие несчастные придурки видят его то там, то сям. Нет предзнаменования хуже в этом бренном мире. На прошлой неделе я слышал его почти каждую ночь. — Одабаши помолчал, а затем добавил: — Мне не следовало говорить «колдуны». Скорее, духи. Нечестивые призраки.

— Ого, — произнес боцман, который мог презирать колдунов, но, как и большинство моряков и уж точно все его товарищи по «Сюрпризу», искренне верил в призраков и духов.

— А что упыри? — спросил канонир тихим, почти вкрадчивым голосом, страшась услышать ответ, но поближе придвигая сумку.

— Ха, они намного, намного хуже, — ответил одабаши. — Они часто принимают внешность молодых девушек, но у них зеленая глотка, как и глаза. Иногда их видят на кладбищах, а после наступления темноты они выкапывают и пожирают свежих покойников. Хотя и не всегда свежих. Но упыри могут принять любой вид, как и джинны, и как тех, так и других можно на каждом шагу встретить в этой проклятой пустыне, которую мы собираемся пересечь. Единственное, что можно сделать, так это очень быстро без ошибок произнести «transiens per medium illorum ibat» [28], или тебя... В это время ночи, во время Рамадана, дворцовые повара выкидывают кости, оставшиеся от пира, за внешнюю стену, и шакалы уже терпеливо ждут. Но опять же, как только они учуют запах гиены и еще кого подобного же рода...

И тут рассказ одабаши был прерван внезапными дикими криками, воем и ужасающим смехом не далее чем в двадцати ярдах.

Уорент-офицеры «Сюрприза» вскочили на ноги, вцепившись друг в друга, и пока они ошеломленно стояли, тяжелое тело приземлилось на поддерживающий палатку шест, и через мгновение палатку заполнил громкий вой:

— Уху-ху-ху-ху.

За последним «уху» последовало полное безмолвие внутри палатки и испуганное молчание снаружи, и в этой тишине они услышали еще более громкий возглас:

— Сворачивайте палатку. Вы слышите меня? Где боцман? Позовите боцмана. Мистер Моуэт, первый отряд может зажечь фонари и начать движение.