Гавань измены

Глава вторая

На Мальте любили перемывать кости, поэтому новость о связи капитана Обри с миссис Филдинг вскоре распространилась по всей Валлетте и даже за ее пределы, среди отдаленных вилл, где жил прочнее укоренившийся здесь служивый люд побогаче.

Многие офицеры завидовали удаче Джека, но не черной завистью, и иногда он ловил на себе понимающие, заговорщические улыбки и завуалированные поздравления, которые не мог понять, поскольку, как это обычно бывает, одним из последних узнал, что говорят по этому поводу. Но, в любом случае, это его удивляло, так как он всегда считал жен собратьев-моряков священными до тех пор пока они не подавали, если так можно выразиться, вполне очевидные сигналы, означающие совершенно противоположное.

Поэтому он испытывал некоторую неловкость, видя явное неодобрение со стороны некоторых офицеров, косые взгляды и поджатые губы жен моряков, знакомых с миссис Обри, и похотливые пересуды, породившие все эти небылицы.

Они с доктором Мэтьюрином, сопровождаемые Килликом, шли по Страда-Реале в сияющих лучах солнца, когда лицо Джека омрачилось, и он воскликнул:

— Стивен, умоляю тебя, давай зайдем сюда на секунду, — зазывая своего друга в ближайшую лавку, которую держал Мозес Маймонидис, торговец муранским стеклом.

Но оказалось слишком поздно. Джек едва успел завернуть за угол, как Понто уже оказался перед ним, лая от восторга. Понто и в лучшие времена был неуклюжим, огромным увальнем, а сейчас, с повязками на поврежденных лапах, стал еще неуклюжее. Подбежав, пес разметал два ряда бутылок и встал передним лапами на плечи Джека, жадно облизал его лицо, размахивал хвостом из стороны в сторону, снося подсвечники, конфетницы и хрустальные колокольчики.

Ужасная сцена, повторяющаяся иногда по три раза на дню. Менялись только лавки, таверны, клубы или группы людей, где Джек искал укрытие, и это продолжалось достаточно долго, чтобы успеть нанести приличный ущерб. Соблюдая правила хорошего тона, Джек не мог ударить собаку, а ничего, кроме серьезной взбучки, не дало бы результата, поскольку Понто был столь же бестолковым, сколь и неуклюжим.

В конце концов, Киллик и Маймонидис оттащили пса обратно на улицу, где Понто горделиво повел Джека к хозяйке, изредка неуклюже подпрыгивая и высоко поднимая лапы. Под явное и всеобщее одобрение он воссоединил их, что в очередной раз наблюдали и комментировали морские и армейские офицеры, штатские, а также их жены.

— Надеюсь, он не доставил проблем, — спросила миссис Филдинг. — Увидел вас за сто ярдов, и ничто не помешало бы ему еще раз пожелать вам доброго дня. Он так благодарен. Как и я, — добавила она с таким ласковым взглядом, что Джек задумался, а не является ли это одним из тех сигналов. Он все больше склонялся доверять своим умозаключениям, особенно после того, как на завтрак съел фунта два свежих сардин, которые на полнокровных людей действуют, как афродизиак.

— Нет-нет, мэм, — ответил он, — я очень рад вновь видеть вас обоих.

Голоса Киллика и продавца стекла за его спиной становились все резче и громче. В подобных случаях Киллик платил за поломанный товар, но не желал отдавать ни единого лишнего медяка, настаивая, чтобы ему показали все обломки и собрали их вместе, а затем требуя оптовой цены. Джек отвел миссис Филдинг туда, куда этот шум не доносился.

— Очень рад видеть вас обоих, — повторил он, — но пока не могли бы вы его придержать? Меня ждут сейчас на верфи и, по правде говоря, мне нельзя терять ни минуты. Доктор с радостью поможет вам, я уверен.

Ждали его не только циники-корабелы, за огромные деньги трудившиеся над бесполезным «Вустером», а также те, кто пока и вовсе не приступал к «Сюрпризу», стоявшему заброшенным и безоружным на шатких подпорках в луже вонючей грязи, но и остатки его же корабельного экипажа.

Обри отправился из Англии на «Вустере» с шестью сотнями матросов. Когда Джека временно перевели на «Сюрприз», он отобрал две сотни лучших, и в таком составе наделся вернуться в Англию, чтобы, как только закончится эта средиземноморская интермедия, принять под командование один из новых тяжелых фрегатов на Североамериканской станции.

Но на Средиземноморском флоте всегда не хватало матросов, в то время как адмиралов и капитанов как с нехваткой моральных принципов, так и полностью лишенных оных, нашлось предостаточно, и когда пострадавший в сражении небольшой фрегат вошел в док, вернувшись из Ионического моря, численность его экипажа, к сожалению, сократилась. Матросов забирали с корабля под тем или иным предлогом со столь неприкрытой алчностью, что Джеку пришлось с боем отстаивать даже гребцов собственного капитанского катера и личных добровольцев.

Оставшихся сюрпризовцев разместили в неприглядных деревянных сараях, выкрашенных в черный цвет, которые стали еще гаже, когда мгновенно все отверстия в них закупорили, и внутреннее пространство заполнилось табачным дымом и спертым воздухом, как обычно бывало в межпалубном пространстве.

Поскольку корабль находился в лапах жуликов с верфи, большую часть времени матросы могли посвятить проматыванию жалованья и разрушению собственного здоровья. Все это они совершали в компании толпы собравшихся у ворот женщин, часть из которых – бывалые боевые кобылицы еще со времен правления Ордена, хотя среди них встречалось и на удивление много молодых — коренастых, плотно сбитых девушек того типа, что редко найдешь где-либо еще, кроме как по соседству с флотскими или военными казармами.

Именно эта редеющая команда, беспутная и неряшливая, ждала Джека, когда он со всем возможным терпением выслушивал лживые оправдания тех, кто должен был заниматься фрегатом, но так и не приступил к работе.

Моряки собрались словно на обычный смотр на борту. Заменой швов между досками палубы служили линии, проведенные мелом со всей возможной аккуратностью. Каждое подразделение стояло со своими офицерами и мичманами.

Морские пехотинцы фрегата вернулись в казармы, как только корабль поставили в док. Так что, когда подошел капитан Обри, не было ни красных мундиров, ни ритуальных команд, ни щёлканья каблуками, ни мушкетов «на караул». Только Уильям Моуэт, нынешний первый лейтенант, вышел вперед, снял шляпу и сказал довольно тихим, обыденным, невоенным голосом человека, страдающего от страшной головой боли:

— Все присутствуют и трезвы, сэр, если вам угодно.

Трезвы, возможно, по крайней мере, по флотским меркам, хотя некоторые покачивались, и от большинства разило выпивкой — возможно, трезвые, но бесспорно опустившиеся, отметил Джек, проводя смотр команды: знакомые лица, некоторых он знал еще со времен своего первого командования или даже еще дольше, почти все выглядели опухшими, покрытыми какими-то пятнами и в целом менее здоровыми, чем когда-либо ранее.

В Ионическом море «Сюрприз» захватил французское судно с несколькими сундуками серебряных монет на борту, и, вместо того, чтобы дожидаться долго тянущегося призового суда [6], Джек приказал немедленно поделить трофей. Он понимал, что это совершенно незаконно, и он понесет полную ответственность, если захваченное имущество не признают призом, однако Джек точно знал, что такой откровенный грабеж придется экипажу больше по душе, чем более высокий доход в далеком, продиктованным благоразумием, будущем.

Каждый член экипажа получил эквивалент трехмесячного жалования в серебряных талерах, выложенных к всеобщему удовольствию на барабане якорного шпиля, но, очевидно, что этой суммы оказалось недостаточно — нельзя даже предположить, что хоть немного денег задержалось бы в руках у таких охочих до развлечений на берегу моряков, и, неудивительно, что вскоре некоторые стали продавать собственную одежду.

Джек отлично понимал, что если бы он отдал приказ «одежда к досмотру», выяснилось бы, что, вместо должным образом экипированного экипажа, «Сюрприз» заполонили толпы нищих оборванцев, не имеющих ничего, кроме парадной формы для схода на берег (в море ее не надевали), которая подошла бы только для защиты от мягкого средиземноморского климата.

Обри старался найти им занятие, но кроме тренировок по стрельбе из мушкетов и очистки ядер они мало что могли сделать в плане морской подготовки. И хотя крикет и экспедиции к острову, где потерпел крушение святой Павел (его корабль подловил у подветренного берега противный грегаль, немного отвлекали команду, но не могли серьезно конкурировать с городскими развлечениями.

— Расточительные, распутные мерзавцы, — пробормотал он, проходя вдоль строя с суровым и горящим праведным гневом лицом. И офицеры вели себя не лучше. Моуэт и Роуэн, еще один лейтенант, посетили устроенный саперными офицерами бал и, очевидно, соревновались, кто больше выпьет на суше, как в свое время в рифмоплетстве на море, и теперь оба страдали от последствий.

Адамс, казначей, и оба помощника штурмана, Хани и Мэйтлэнд, посетили то же самое мероприятие, поэтому их мучила аналогичная тяжесть в печени, в то время как штурман Гилл, казалось, готов повеситься (хотя это было его привычное состояние). Вообще-то бодрые, живые и разумные лица принадлежали лишь представителям молодежи, оставшимся на фрегате: Уильямсону и Кэлэми — маленьким бесполезным созданиям, зато веселым и иногда внимательным к своим обязанностям.

Пуллингс был не в счет, хотя и присутствовал. Он больше не принадлежал «Сюрпризу» и находился тут только в качестве посетителя, любопытного наблюдателя. Да и в любом случае его лицо нельзя было назвать по-настоящему веселым. Несмотря на явную гордость эполетами, внимательный наблюдатель мог разглядеть в нем глубоко засевшие чувство утраты и беспокойство. Словно капитан Пуллингс, коммандер без корабля и с малыми шансами получить оный, начал осознавать, что само многообещающее путешествие оказалось лучше, чем его концовка, что больше нечего ждать, осталось только рассказывать о прежних походах, старых друзьях и старом корабле.

— Очень хорошо, мистер Моуэт, — произнес капитан Обри, закончив смотр, а затем к всеобщему ужасу добавил, — все матросы направляются на Гоцо в шлюпках. —

И, видя на лице Пуллингса какую-то безутешность и потерянность, добавил,

— капитан Пуллингс, сэр, если вам удобно, вы бы неимоверно мне помогли, взяв на себя командование катером.

«Это немного растрясет их жирок», — подумал с удовлетворением Джек, когда лодки кружили вокруг мыса Сент-Эльмо и баркас, катер, гичка, два тендера и даже ялик отправились в долгое плавание против течения, прямо навстречу умеренному северо-западному ветру без малейшей надежды на то, что удастся поднять паруса прежде, чем они через тринадцать злополучных миль доберутся до Гоцо.

Моряки даже подумали, что капитан, учитывая его нынешний содомский склад ума, заставит их тащиться прямо вокруг Гоцо, Комино, Коминотто и остальной части долбаной Мальты. Команда баркаса, заметив уставившегося прямо на них капитана, сидящего на кормовой банке между своим рулевым и мичманом, едва ли могли выразить своё мнение о поведении капитана чем-то кроме неподвижных каменных лиц, как не могли постенать всласть и гребцы на других шлюпках, в особенности те, что сидели прямо за кормой.

Однако шлюпки были переполнены, люди на веслах сменялись каждые полчаса, и даже там, где командовал Пуллингс и два лейтенанта, гребцы умудрялись высказаться или, по крайней мере, проворчать, пару слов о капитане Обри в весьма непочтительных выражениях, а на катерах и ялике под командованием мичманов настроения витали откровенно мятежные, и через определенные промежутки времени слышался крик мистера Кэлэми: «Тишина, тишина, эй, там, все попадете в штрафной список». И с каждым разом голос становился все пронзительнее и настойчивей.

Тем не менее, через час или около того колкие насмешки улетучились вместе с потом, и, достигнув спокойной морской глади, защищенной островом Комино, экипаж пустился в погоню за сперонарой [7] в безумном всплеске бесполезной нерастраченной энергии, преследуя её криками прямо до залива Мгарр и порта острова Гоцо, где и они пришвартовались, задыхающиеся и уставшие, выкрикивая как обычно привычные остроты шлюпкам, достигнувшим берега последними, а услышав, что капитан заказал всем выпивку на длинной, покрытой виноградной лозой площадке для игры в кегельбан у пляжа, заулыбались ему с прежней теплотой.

Офицеры направились к ресторанчику Мочениго, встретив там себе подобных, и разбрелись насладиться замечательным деньком или встретиться с друзьями на острове. Там же оказались красномундирники, но, в целом, все держались раздельно: солдаты — у форта, а моряки — на террасах у моря. Капитаны занимали самую верхнюю.

Джек провел Пуллингса наверх и представил Боллу и Ханмеру, пост-капитанам, и Мерсу, простому коммандеру. Джеку пришел на ум занятный каламбур с участием этого имени, но он не озвучил его: незадолго до этого, выяснив, что отцом одного офицера являлся каноник Винздора, Обри заметил, что сыну пушки [8] на борту корабля, столь славного своей артиллерийской подготовкой, окажут всевозможные почести, но этот офицер шутку встретил с прохладцей.

— Мы говорили о секретной миссии, — сказал Болл, когда мужчины снова уселись и заказали напитки.

— Что за секретная миссия? — спросил Джек.

— Ба! В Красное море, конечно, — ответил Болл.

— А, эта, — протянул Джек.

Какое-то время уже ходили разговоры о том, что в этих небезопасных водах проводится операция, которая, с одной стороны, уменьшит влияние французов, с другой — порадует турецкого султана, являвшегося, пусть и номинально, правителем аравийского побережья, от берегов Баб-эль-Мандебского пролива и Египта до владений эфиопского негуса. А еще эта операция отвечала интересам тех английских купцов, которые страдали от поборов и жестокого обращения Таллала ибн Яхьи, правившего маленьким островом под названием Мубара и частью материкового побережья, еще его предки взимали пошлину со всех судов, проходящих в пределах досягаемости и не обладавших ни достаточной мощью для сопротивления, ни достаточной скоростью для того, чтобы уйти от громоздких дау [9].

Однако этой практике было далеко до настоящего пиратства, старого шейха воспринимали как мелкую неприятность, только и всего. Но его сын, гораздо более волевая личность, приветствовал вторжение Бонапарта в Египет, и в Париже в нем видели потенциально ценного союзника в кампании по изгнанию англичан из Индии и уничтожению их торговли с Востоком.

Поэтому новый шейх получил несколько европейских кораблей и корабелов, которые построили ему небольшой флот галер. И хотя индийская кампания казалась теперь чем-то отдаленным, Таллала по-прежнему использовали для причинения неприятностей туркам, когда их политика становилась слишком благоприятной для Англии.

Усиление его влияния мешало и Блистательной Порте, и Ост-Индской компании. Кроме того, в недавнем приступе религиозного энтузиазма он насильно сделал обрезание трем английским торговцам в ответ на принудительное крещение трех его предков — его семья, Бени Ади, семьсот лет прожила в Андалузии, по большей части в Севилье, где ее хорошо знали и упомянули в охранной грамоте ибн Халдуна.

Эти торговцы не входили в Ост-Индскую компанию, а были всего-навсего контрабандистами, так что три самоуправных обрезания едва ли могли послужить поводом для полномасштабной боевой операции: план, похоже, заключался в том, что Компания предоставит турецким властям в Суэцком Заливе одно из своих местных судов, с матросами королевского флота на борту, и англичане, в качестве специальных советников, высадятся на Мубаре с отрядом турецких войск и более подходящим правителем, и заберут у шейха галеры.

Все должно было совершиться тихо, чтобы не обидеть арабских правителей южнее и в Персидском заливе (по меньшей мере, три жены Таллалы были родом из этих регионов), и внезапно, чтобы застать врасплох и избежать сопротивления.

— Этим займется Лоустоф, — сказал Балл, — что правильно: он имеет опыт ведения дел с турками и арабами, он уже на месте, и у него нет корабля. Но, Боже мой, только представлю, как он потеет в пустыне, ха-ха-ха! Ему придется топать до Суэца пешком! О Боже!

Он вновь засмеялся, ухмыльнулись и остальные. Лорд Лоустоф был одним из самых популярных людей на флоте, но коротконогим и чрезвычайно толстым — его красное, круглое и веселое лицо всегда сияло — и мысль о том, как он шагает по пескам под африканским солнцем казалась неудержимо смешной.

— Я ему сочувствую, — ответил Джек. — Он жаловался на жару, даже когда мы были на Балтике. Он был бы гораздо счастливее в Северной Америке, куда я надеюсь попасть очень скоро. Бедный Лоустоф, давненько я его не видел.

— Он совсем расклеился, — сообщил Ханмер. — Уверяю вас, он выглядел совсем бледным, когда давеча зашел со мной повидаться, спрашивал про Красное море, хотел узнать о ветрах, отмелях и рифах и прочем и все тщательно записывал с бульдожьим сопением, бедняга.

— Вы ведь лоцман в водах Красного моря, сэр? — спросил Пуллингс, впервые подав голос, преисполненный добрыми намерениями и заинтересованный в предмете беседы, но ранение преобразило его галантную улыбку в агрессивно-недоверчивую ухмылку, а нервный тон только подыграл этому впечатлению.

— Не смею полагать, что мое знание этих мест может конкурировать с вашим, сэр, — сказал капитан Ханмер. — Нет сомнений в том, что я далек от вашего уровня. Тем не менее, я поверхностно с ними знаком, имея честь возглавлять эскадру по пути от Пэрима до самого Суэца, когда мы гнали французов в 1801 году.

Ханмер грезил странными романтическими сказками, однако являлся приверженцем точной истины, что делало его более чувствительным ко лжи, чем других.

— О, сэр, — воскликнул Пуллингс, — я-то не бывал там вовсе, только в Индийском океане, не более, но постоянно слышал рассказы, что навигация крайне запутанная, приливы и встречные течения в северной части на удивление обманчивы, и про необычайный зной, так сказать. И я бы очень хотел узнать больше.

Ханмер, внимательнее присмотревшись к лицу Пуллингса, увидел под раной абсолютную искренность и ответил:

— Что ж, сэр, проплыть там чрезвычайно сложно, это точно, особенно если входишь, как мы должны были, через дьявольские восточные каналы вокруг Перима, которые всего две мили в ширину и нигде по всей длине не больше шестнадцати саженей в глубину, и ни одного буя, ни одного буя с обеих сторон. Но это ничто по сравнению с нестерпимым адским зноем, нестерпимым адским влажным зноем, вечным проклятым солнцем, не приносящим никакого облегчения бризом, капающей с такелажа смолой, пузырящимся во швах дегтем, сходящими с ума матросами, не сохнущей после стирки одеждой.

— Мерс там почти сошел с ума, — кивнул он в сторону своего соседа. — Ему приходилось окунаться в море дважды в час: окунаться в железной клети из-за акул.

Ханмер бросил на Мерса задумчивый взгляд и, поняв, что хотя тот находится в плачевном состоянии, но вполне способен уловить любое отклонение от истины, продолжил свой простой и правдивый рассказ.

Джек, уделяя разговору ту часть внимания, которую не посвятил кружке охлажденного лимонада с порцией марсалы, слушал о коралловых рифах, что простираются не менее чем на двадцать миль от восточного берега, но севернее, куда ближе к побережью, о вулканических остовах, опасных мелях в районе Ходейды, господствующих северных и северо-западных ветрах в ближайших регионах, песчаных бурях в Суэцком заливе и ветре, называемом «египтянином».

Он был рад, что Ханмер не стал рассказывать байки о морских змеях и фениксах — несмотря на годы и годы практики Ханмер все еще оставался посредственным лжецом, и недостаток мастерства в этом деле часто приводил к неловким ситуациям. Но в то же время Джек с грустью слушал долгие разглагольствования о том, как важно хранить молчание — Стивен буквально молил быть немым как могила — и, в любом случае, чувствовал, что Ханмера занесло слишком далеко. Теперь тот рассказывал об акулах Красного моря.

— Большая часть акул безобидна, — заметил Джек в одну из редких пауз. — Они выглядят свирепо и хорохорятся, как могут, но это все пыль в глаза, понимаете? Крику много, да толку мало. Ныряя у берегов Марокко, я наскочил прямо на огромную молот-рыбу, чуть южнее отмели Тимгада, если быть точным, а она лишь извинилась и уплыла прочь. Большая часть акул безобидна.

— Только не в Красном море, нет, — возразил Ханмер, — Был у меня юнга по фамилии Твэйтс, невысокий паренек из Морского общества, и сидел он как-то на грот-русленях с подветренной стороны, опустив ногу в воду и стараясь охладиться. При порыве ветра корабль накренился на один-два пояса обшивки, и акула отхватила ему ноги по колено быстрее, чем произнесешь слово «нож».

История задела за живое капитана Болла, чье внимание давно где-то блуждало.

— У меня будет подобная рыбина на обед, — воскликнул он. — Мне показали ее, когда я только прибыл, называется зубатка. Больше всего похожа на морского окуня или на что-то подобное. Обри, вам с капитаном Пуллингсом нужно разделить ее со мной, там на троих хватит.

— Благодарю за предложение, Болл, действительно, ничего не сравнится с зубаткой, — согласился Джек, — но я тороплюсь. Собираюсь навестить адмирала Хартли и сомневаюсь, что он не предложит мне остаться на ужин.

В былые времена капитан Хартли, пожалуй, не являлся самым почитаемым морским героем, однако был добр к Джеку, когда тот служил мичманом, и особенно отметил его имя, не скупясь на похвалы, в своем официальном рапорте, когда шлюпки с «Фортитьюда» захватили испанский корвет прямо под жерлами пушек Сан-Фелипе.

Он также был одним из экзаменующих капитанов в ту ужасную среду, когда мичман Обри вместе со многими прочими предстал в Сомерсет-Хаусе с бумагой, лживо удостоверяющей, что ему уже девятнадцать, и другими заявлениями от его бывших капитанов, утверждающих, довольно правдиво, что он отслужил требуемые шесть лет в море, может стоять у штурвала, брать рифы и грести, изучил приливы и отливы, знает как брать двойную высоту при определении светила. И именно капитан Хартли поручился за него, когда Джек, уже и так растерявшийся от напора злобного и недоброжелательного капитана-математика, что уже едва мог отличить широту от долготы, был застигнут врасплох внезапным, бесчестным и абсолютно неожиданным вопросом «Как же так произошло, что капитан Дуглас разжаловал вас, выгнав из мичманской берлоги, и отправил служить простым фор-марсовым, когда вы плавали на «Резолюшн» в районе мыса Доброй Надежды?»

Джек ужасно смутился и не мог найти ответ, чтобы доказать собственную невиновность и при этом не навредить капитану. Он призвал на помощь всю смекалку (поскольку его обычная честность явно не годилась для этого случая) и всю изворотливость, но призывал их зря, и с бесконечным облегчением услышал, как капитан Хартли произнес: «О, дело было лишь в девице, спрятанной в бухте каната, а вовсе не в его способностях как моряка, никак не относящийся к вопросу его опыта мореплавания. Дуглас рассказал мне об этом, когда я брал Обри на свой квартердек. А сейчас, мистер Обри, давайте предположим, что вы член команды транспортного судна, загруженного лишь балластом, легкого и неустойчивого, которое держит курс на юг под брамселями, ветер с зюйда, и внезапный порыв кладет корабль на борт. Как вы справитесь с этой ситуацией, не лишившись мачт?»

Мистер Обри справился с ситуацией, предложив стравить с подветренной раковины побольше якорного каната, привязанного к плавучему якорю из запасного рангоута и куриных клеток, а потом выбирать его, пока корабль не повернет через фордервинд, а последний рывок не развернет его так, чтобы ветер дул в подветренную раковину, что непременно выровняет корабль, сохранив при этом и якорный канат.

Чуть позже он покинул Морское министерство с сияющим лицом и сертификатом — красивым документом, в котором говорилось, что Обри годен для службы лейтенантом. Именно в этом звании он с капитаном Хартли отправился в плавание в Вест-Индию — плаванье, которое резко прервалось, когда капитана произвели в адмиралы.

Хотя Хартли не пользовался большой популярностью на службе по вине странной комбинации распутства и скупости — в плаванье его сопровождали самые дешевые любовницы, которых капитан бросал в иностранных портах, не заботясь об их удобстве, а редкие обеды отличались унынием и убогостью. Но они с Джеком неплохо поладили, отчасти потому, что привыкли друг к другу, отчасти потому, что оба увлекались артиллерийским делом, а отчасти и потому, что Джек вытащил Хартли из воды, когда его гичка перевернулась у Сент-Китса.

Джек был хорошим пловцом и спас на удивление большое количество моряков: тех немногих, у кого хватило времени понять, насколько противно тонуть и сколь многого они еще не видели на этом свете. Они были иногда трогательно благодарны за спасение (хотя большинство было настолько поглощено хрипами, призывами о помощи и судорожными вздохами, вновь и вновь поднимаясь и погружаясь под воду, что у них не было возможности для такого рода мыслей). Другие же, как капитан Хартли сразу после спасения утверждали, что прекрасно справились бы и сами, возможно, подразумевая, что они внезапно научились бы плавать или хотя бы ходить по воде.

И все же, как бы ни были скупы их реакции, Джек почти всегда оставался добр к тем, кого спас, даже к самым неблагодарным, а Хартли ни в коей мере не был таковым.

Джек с теплотой думал о нем, пока шел от моря по белой пыльной дороге среди олив. Они не виделись много лет, хотя Джеку часто привозил ему бочки с вином, мебель и ящики с книгами, которые оставлял в ближайшем порту, хотя сам и не бывал в его доме на Гоцо. Но образ адмирала ясно вставал перед его мысленным взором, и Обри с нетерпением ждал встречи.

Дорогой редко пользовались: за последние полчаса по ней проехали лишь запряженная волами повозка и крестьянин с ослом. Точнее сказать, редко пользовались люди, но по обеим сторонам среди олив цикады беспрестанно издавали резкий металлический скрежет, иногда настолько громко, что было бы сложно вести разговор, не будь Джек в одиночестве. А как только он оставил позади маленькие поля и рощи, и зашагал по каменистой местности, где пасли коз, дорога превратилась в пристанище для рептилий.

В выжженной траве на обочине сновали мелкие серовато-коричневые ящерицы: крупные зеленые, по локоть длиной, бросались наутек при его приближении, а изредка попадающиеся змеи заставляли Джека замирать, поскольку вызывали какой-то суеверный и необъяснимый ужас.

На таких прогулках на средиземноморских островах он обычно видел черепах, к которым не испытывал совершенно никакой неприязни – скорее наоборот – но, похоже, на Гоцо они попадались нечасто, лишь через некоторое время после начала прогулки он услышал забавное ток-ток-ток и увидел одну маленькую черепаху, бегущую, определенно бегущую через дорогу, высоко приподнимаясь на лапах. Она убегала от более крупной черепахи, та, настигнув ее, быстро боднула три раза. Ток-ток-ток оказалось хлопаньем панциря.

— Какая тирания, — сказал Джек, подумывая вмешаться, но, то ли последние удары заставили маленькую черепаху, самку, сдаться, то ли она решила, что выказала достаточно отвращения к действу, к которому ее принуждали, в любом случае она прекратила издавать эти звуки.

Самец покрыл ее и, кое-как взгромоздившись на ее обреченную спину древними лапами с кожаными складками, воздел морду к солнцу, вытянул шею, широко раскрыл пасть и издал странный предсмертный вой.

— Будь я проклят, — сказал Джек. — Все так запутанно... Как бы я хотел, чтобы здесь оказался Стивен.

Не желая прерывать животных, капитан обогнул парочку и пошел дальше, пытаясь вспомнить строки из Шекспира, в которых упоминались если уж не черепахи, то хотя бы корольки, пока не достиг придорожной часовни, возведенной в честь святого Себастьяна. Кровь великомученику недавно подновили, и теперь она сияла поразительной яркостью и богатством. За ней располагалась частично разрушенная высокая каменная стена с когда-то позолоченными воротами из кованого железа, слетевшими с петель и покосившимися на кладку. — Должно быть, сюда, — произнес он, припоминая дорогу.

— Но, возможно, я ошибся, — добавил он парой минут спустя.

Дорожка, засушенное подобие парка или, скорее, зарослей кустарника по обе стороны и запущенный желтый дом, виднеющийся впереди, не были похожи на что-либо, что хоть как-то могло ассоциироваться с флотом.

Такая же небрежность встречалась ему и в Ирландии: заросшие дорожки, ставни, еле держащиеся на петлях, разбитые стекла в окнах, однако в Ирландии обычно это скрадывалось мелким дождем и смягчалось мхом. Здесь солнце палило с опустошенного ветром неба, не встречалось ничего зеленого, кроме нескольких пыльных дубов, и стрекотание бесчисленных цикад придавало пейзажу лишь еще больше резкости.

«Тот парень мне подскажет», — подумал он.

В глубине дворика находился желтый запущенный дом с ведущими к нему арочными воротами, слева, опираясь на столб, стоял мужчина — то ли конюх, то ли крестьянин — ковыряясь в носу.

— Скажите на милость, здесь живет адмирал Хартли? — спросил Джек.

Мужчина не ответил, одарив капитана лукавым, понимающим взглядом, и проскользнул за дверь. Джек услышал, как тот разговаривает с женщиной, они говорили на итальянском, а не на мальтийском, Обри уловил слова «офицер», «пенсия» и «будь осторожен».

Он чувствовал, что на него смотрят через маленькое окно, и вскоре вышла женщина с суровым лицом, одетая в грязное белое платье. Она напустила на себя жеманный вид и на довольно хорошем английском сказала:

— Да, это резиденция адмирала. Джентльмен прибыл по официальному делу?

Джек объяснил, что пришел как друг, и удивился, увидев недоверие в ее маленьких, близко посаженных глазах. Она с прежней улыбкой пригласила его войти, сказав, что сообщит адмиралу о его прибытии.

Джек поднялся по темной лестнице и оказался в роскошной комнате. Роскошной в пропорциях: бледно-зеленый в белую полоску мраморный пол, высокий резной потолок из гипса, полка над камином, намного превосходящим размерами большинство тех, что обычно имелись в жилищах, где останавливался капитан Обри; и в меньшей степени в отношении обстановки, которую составляли несколько стульев с кожаными сидениями и спинками, выглядевшие потерявшимися в заполненном светом пространстве, и небольшой круглый столик.

Казалось, ничего больше тут нет, но когда Джек подошел к среднему окну, седьмому по счету, и повернулся к камину, то обнаружил, что смотрит прямо на вылитую копию своего бывшего капитана в возрасте тридцати пяти или сорока лет, великолепный портрет, удивительно естественный и четкий.

Рассматривая картину, он стоял, заложив руки за спину. Минута за минутой проходила в полной тишине. Джек не знал, кто художник: явно не Биши, Лоуренс, Эббот или кто-либо из других известных флотских живописцев, возможно, и не англичанин вовсе.

Но в любом случае, очень талантливый: ему удалось точно запечатлеть силу, уверенность и властность во внешнем виде Хартли, его энергию. Однако после долгого созерцания портрета Джек пришел к выводу, что позировавший явно не нравился художнику. В нарисованном лице виднелась холодная жесткость, и хотя портрет по-своему являлся достаточно правдивым, он не отражал доброго нрава Хартли — бесспорно, редко выказываемого, но всегда проявлявшегося при необходимости.

Картина казалась написанной врагом, и Джек припомнил, как коллега-офицер говорил ему, что даже несомненная отвага Хартли несет в себе отпечаток скупости — он атакует врага в состоянии яростного негодования и ненависти, словно противник пытается его чего-то лишить — призовых денег, славы, назначения.

Джек размышлял над этой мыслью и истинном предназначении картины, когда дверь открылась, и вошел человек – жестокая карикатура на того, кто нарисован на портрете.

Адмирал Хартли был в старом желтом халате, заляпанном спереди нюхательным табаком, вытянутых панталонах, стоптанных туфлях, больше похожих на тапочки. Его нос и челюсть как будто удлинились, а лицо стало шире и утратило свою отличительную свирепость, властность, и, конечно, загар, казалось уродливым и даже нелепым. Огромное желто-коричневое лицо не выражало ничего кроме укоренившегося угрюмого недовольства.

Он посмотрел на Джека с поразительным безразличием и спросил, зачем тот приехал. Джек ответил, что, будучи на Гоцо, решил засвидетельствовать почтение своему бывшему капитану и узнать, нет ли у него каких-либо поручений в Валлетту. Адмирал не дал однозначного ответа. Так они и стояли в пустой комнате, где разносилось эхо голоса Джека, болтающего о погоде за последние несколько дней, переменах в Валлетте и своих надеждах на завтрашний бриз.

— Ну-ка, присядь на минутку, — сказал адмирал Хартли, а затем, сделав над собой усилие, поинтересовался, имеет ли сейчас Обри в своем распоряжении корабль, но не дождавшись ответа, воскликнул:

— Который час? Время пить козье молоко. Всегда опаздывают, канальи. Необходимо исправно пить козье молоко.

И он с нетерпением уставился на дверь.

— Надеюсь, в этом климате вам получше, сэр? — справился Джек. — Его считают весьма здоровым.

— В старости здоровья не бывает, — заметил адмирал. — Какое еще здоровье?

Подоспело молоко. Принес его слуга, как две капли воды похожий на виденную ранее женщину, если не брать во внимание сизую недельную щетину.

— Где синьора? — спросил Хартли.

— Уже идет, — ответил слуга.

Действительно, стоило ему уйти, как в дверях показалась она, с подносом, где стояла бутылка вина, печенье и бокалы. Грязное белое платье она сменила на другое — относительно чистое и с удивительно низким вырезом. Джек заметил, как оживилось вялое лицо Хартли. Однако, несмотря на оживление, Хартли первым делом возмутился:

— Обри не пьет вина в это время дня.

Прежде чем они решили, как поступить, во дворе послышался громкий крик. Адмирал вместе с женщиной поспешили к окну. Он успел щипнуть её за грудь, но та, отмахнувшись, закричала из окна надтреснутым луженым голосом, который, должно быть, разнесся на мили полторы.

Перебранка продолжалась какое-то время. Проницательностью Джек обладал весьма посредственной, но даже ему стало совершенно очевидно, насколько низко пал Хартли, хотя эти отношения, смешанные с очевидной похотью, можно было назвать любовью или увлечением, во всяком случае, сильной привязанностью.

— Огненный темперамент, — сказал адмирал, когда женщина выбежала из комнаты, чтобы продолжить спор с глазу на глаз. — Горячую девчонку всегда можно узнать по очертаниям задницы, — на лице Хартли проступил легкий румянец, и гораздо более дружелюбным тоном он продолжил, — налей себе стаканчик, а потом и мне, промочу горло вместе с тобой. Знаешь ли, мне не позволяют пить ничего, кроме молока, — после паузы, во время которой Хартли нюхнул табака с листа бумаги, он сказал, — я сейчас же отправлюсь в Валлетту и узнаю, что там с моим половинным жалованием. Я был там две недели назад, и Брокас упоминал о тебе. Да-да, прекрасно помню. Он говорил о тебе. Кажется, ты до сих пор так и не научился удерживать штаны на месте. Так и надо. Будь мужчиной, пока еще можешь, я всегда так говорю. Жаль, что в прошлом я упустил так много возможностей. Я прямо-таки рыдаю кровавыми слезами, когда думаю о некоторых из них — великолепные женщины. Будь мужчиной пока можешь, тебя выхолостит задолго до могилы. А некоторые становятся скопцами намного раньше, — добавил он тоном похожим на нечто среднее между смехом и рыданием.

Когда Джек направился обратно в сторону моря, жара усилилась, блики на белой дороге просто ослепляли, а металлический стрекот цикад стал еще громче. Джеку редко бывало так грустно. Нахлынули черные мысли: разумеется, об адмирале Хартли, о постоянно текущей реке времени, неизбежном разложении, перед этим злом мы совершенно бессильны...

Он инстинктивно отпрянул, когда что-то просвистело мимо лица — прямо как обломок снасти, прилетевший с высоты в бою: предмет ударился о каменистую землю прямо под ногами и разлетелся на куски — черепаха, вероятно, одна из тех любвеобильных рептилий, что он видел какое-то время назад как раз на этом месте. И поглядев наверх, Джек заметил огромную темную птицу, которая ее выронила: птица смотрела на него и все кружилась и кружилась.

— Господь всемогущий, — произнес он, — Господь всемогущий... — и после секундного молчания добавил, — вот бы Стивен оказался здесь.

А Стивен Мэтьюрин в это самое время сидел на скамейке в церкви аббатства св. Симона, слушая, как монахи поют вечерню. Он тоже остался без обеда, но в его случае — добровольно и по собственному разумению — в наказание за то, что волочился за Лаурой Филдинг и (как он надеялся) в качестве средства снизить собственную похотливость. Но его языческий желудок восстал против подобного лечения и начал ворчать еще до окончания пения ветхозаветных псалмов.

Тем не менее, в течение какого-то времени Стивен пребывал в состоянии, которое можно почти назвать благодатью: были позабыты и желудок, и скамейка со сломанной спинкой, все плотские желания. Его качало на волнах древнего, хорошо знакомого грегорианского хорала.

За время своего пребывания в Валлетте французы сильнее обычного бесчинствовали в монастыре: мало того, что забрали и продали все ценности, но и бессмысленно разрушили геральдические витражи (которые заменили тростниковыми циновками) и сорвали со стен великолепный мрамор, лазурит и малахит. Тем не менее, это имело и свои преимущества.

Акустика значительно улучшилась, и, пока они стояли среди мрачных и голых каменных или кирпичных арок, хор монахов как будто пел в гораздо более старой церкви, и это пение намного сильнее соответствовало ей, чем витиеватому зданию эпохи Возрождения, что досталось французам.

Аббат был очень стар, он знавал трех последних Великих магистров, видел приход французов, а затем и англичан, и теперь его тонкий, но ясный старческий голос плыл сквозь полуразрушенные проходы: чистый и безличный, далёкий от всего мирского, а монахи вторили ему, их голоса усиливались и опадали, как волны в ласковом море.

В церкви присутствовало всего несколько человек, да и тех немногих с трудом можно было разглядеть, только когда они проходили мимо свечей, горящих в приделах, — по большей части женщины, чьи черные, похожие на палатки фалдетты [10] сливались с тенями, но когда в конце службы Стивен подошел к чаше со святой водой и к алтарю, то заметил сидящего около одной из колонн и утирающего платком глаза человека. Его лицо освещал сноп света из небольшого отверстия клуатра, и когда он повернулся, Стивен признал Эндрю Рэя.

Дверной проем заполнили медленно продвигающиеся и без остановки болтающие женщины, и Стивену пришлось остановиться. Присутствие Рэя его удивило: законы против папистов уже не те, что раньше, но даже сейчас исполняющий обязанности второго секретаря Адмиралтейства не мог быть католиком, и хотя Стивен время от времени встречал Рэя на представлениях в Лондоне, ему никогда не приходило в голову, что это из любви к музыке, а не дань модным веяниям.

Но эмоции секретаря Адмиралтейства казались достаточно искренними, даже когда он вышел из укрытия и зашагал в сторону двери, на его лице отражались глубокие переживания. Женщины отодвинули тяжелую кожаную занавеску в сторону, дверь открылась, выпуская их, и впустила луч солнечного света. Рэй не прикоснулся ни к святой воде, ни к алтарю — еще одно доказательство того, что он не папист.

Рэй посмотрел на Стивена. Выражение его лица сменилось маской вежливой любезности.

— Доктор Мэтьюрин, не так ли? — произнес он. — Как поживаете, сэр? Моя фамилия Рэй. Мы встречались у леди Джерси, и я имею честь быть представленным миссис Мэтьюрин. Я видел ее незадолго до отплытия.

Они какое-то время общались, щурясь от яркого солнца, в основном, о Диане — та хорошо выглядела, когда Рэй видел её в опере в ложе Колумптонов; и об общих знакомых, а затем Рэй предложил выпить по чашке шоколада в элегантной кондитерской на другой стороне площади.

— Я прихожу при первой же возможности, — сказал Рэй, когда они сели за зеленый столик в беседке позади магазина. — Испытываете ли вы удовольствие от грегорианского хора, сэр?

— Истинное, сэр, — ответил Стивен, — при условии, что пение лишено слащавости или стремления поразить эффектами, и спето без ошибок — ни аподжатур, ни переходных нот, ни показной пышности.

— Именно так, — воскликнул Рэй, — и без новомодных напевов. Ангельская простота — вот залог успеха. И эти достойные монахи понимают, в чем секрет.

Они поговорили о способах пения, согласившись, что в целом оба предпочитают амвросианское пение плагальному.

— Я на днях побывал здесь на одной из месс, — добавил Рэй, — когда они пели в миксолидийском ладу «Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас», и должен признаться, от того как старый джентльмен спел «Даруй нам мир» у меня навернулись слезы.

— Мир... — произнес Стивен, — увидим ли мы его когда-нибудь при жизни?

— Сомневаюсь, учитывая как ведет себя сейчас император.

— Вот я только что вышел из церкви, но даже после это жажду увидеть, как тирана Бонапарта, шелудивого пса, дважды обрекут на вечные муки.

Рэй засмеялся и сказал:

— Знавал я одного француза, признававшего все грешки Бонапарта, в том числе тиранию, как вы правильно заметили, и, хуже того, полное игнорирование французской грамматики, обычаев и манер, но в то же время во всем его поддерживающего. Объяснял он это следующим: искусство — это единственное, что отличает людей от животных и делает жизнь почти сносной, а оно процветает только в мирное время, а значит, нужно стремиться к установлению всеобщего мира. Насколько я помню, он цитировал рассуждения Гиббона о счастье жить в эпоху Антонинов, несмотря даже на то, что римский император, даже Марк Аврелий, был тираном, однако Pax Romana стоил возможных эксцессов тирании. И как полагает мой знакомый француз, Наполеон — единственный человек, скорее даже полубог, способный навязать всем мировую империю, поэтому он сражается в рядах императорской гвардии по соображениям гуманитарным и в защиту искусств.

В груди Стивена зародился целый ряд страстных возражений, но он давно уже перестал открывать душу перед кем-либо, кроме близких, поэтому сейчас только улыбнулся и сказал:

— Конечно, это лишь точка зрения.

— Но в любом случае, — заметил Рэй, — очевидно, что наша обязанность — подрезать крылья всеобщей империи, если можно так выразиться. Что касается меня, — он понизил голос и наклонился к столу, — сейчас передо мной стоит деликатная задача, и я был бы благодарен за совет. Адмирал сказал, что я могу к вам обратиться. Как только он прибудет, состоится совещание и, вероятно, вы могли бы почтить нас своим присутствием.

Стивен сказал, что полностью к услугам мистера Рэя: вскоре пробили часы, напоминая, что Мэтьюрин уже опаздывает на встречу с Лаурой Филдинг, поэтому он в спешке распрощался.

Проследив за тем, как Стивен торопливо пересек площадь и растворился внизу оживлённой улицы, Рэй вернулся в пустынную в этот час церковь, посмотрел, как расставляют свечи в капелле святого Роха и направился по южному проходу к маленькой дверце, обычно запертой, а сегодня лишь притворенной, и вошел в комнату, предназначенную для мирских целей.

Она была заставлена бочками разных видов, проход в дальнем углу вел на склад, тоже наполненный бочками, а между ними стоял Лесюер с пером и книгой в руке и чернильницей в петлице.

— Вы сильно задержались, мистер Рэй, — произнес он, — удивительно, что свечи еще не прогорели.

— Да, разговаривал с человеком, которого повстречал в церкви.

— Мне сообщили. И о чем же вы беседовали с доктором Мэтьюрином?

— Мы говорили о песнопениях. А почему вы спрашиваете?

— Вам известно, что он агент?

— И на кого же он работает?

— На вас, конечно. На Адмиралтейство.

— Я слышал, что с ним консультировались, направляли ему доклады, поскольку он осведомлен о политической ситуации в Каталонии, и что он давал советы секретарю адмирала по испанским делам. Но что Мэтьюрин агент... Я определённо так о нем не думал. Его имя никогда не всплывало в списках на оплату.

— Вы не знали, что этот человек убил Дюбрея и Понте-Кане в Бостоне, практически развалил ведомство Жолио, подсунув ложную информацию в военное министерство, что этот человек разрушил наше сотрудничество с американцами?

— О нет, помилуй Бог, — воскликнул Рэй.

— Тогда очевидно, что сэр Блейн недостаточно с вами откровенен. Возможно, тому виной его природная скрытность, или, вероятно, кто-то где-то почуял крысу. Вам следуют быть более внимательным в своих связях, мой друг.

— Я помню список с оплатой практически наизусть, — сказал Рэй, — и могу с уверенностью вас заверить, что Мэтьюрина там нет.

— Уверен, что вы правы, — сказал Лесюер. — Мэтьюрин идеалист, как и вы, что и делает его таким опасным. Однако если бы вы знали, то не смогли бы разговаривать с ним так спокойно. Если бы он почуял крысу, то, вероятнее всего, избавился бы от неё. Вы сказали ему о своей миссии?

— Я упомянул о ней и попросил поприсутствовать на встрече, когда прибудет главнокомандующий.

— Отлично. Но я бы посоветовал вам держать дистанцию, общайтесь с ним как политическим советником, экспертом, но не более. Помимо обычного наблюдения, за ним следит агент. Мэтьюрин определённо обладает целой цепочкой информаторов, некоторые из которых во Франции, имя хотя бы одного из них могло бы привести нас к остальным, а потом и в Париж...

Но Мэтьюрин — трудный толстошкурый зверь, и если этот агент вскоре не преуспеет, то маловероятно, что мы добьемся успеха, и я попрошу вас найти благовидный способ убрать его с дороги, не компрометируя меня.

— Я понимаю, — согласился Рэй и, подумав минуту, заметил: — Это можно устроить. Если больше ничего не предложат, то дей [11] Маскары решит эту проблему. Во всяком случае, — добавил он после недолгого раздумья, — уверен, что дей окажется полезен. Сможет убить двух зайцев одним махом, так сказать.

Лесюер задумчиво посмотрел на него.

— Прошу, сосчитайте бочки с вашей стороны, — после некоторой паузы попросил он, — мне отсюда все не видно.

— Двадцать восемь, — ответил Рэй.

— Благодарю, — Лесюер сделал пометку в учетной книге, — я зарабатываю семь с половиной франков на каждой, что весьма существенно.

Пока он с видимым удовлетворением перемножал цифры, Рей явно формулировал следующую фразу, и когда он ее произнес, в ней чувствовалась явное отсутствие спонтанности, как в подготовленной речи, а праведного негодования слышалось несколько больше, чем подобало.

— Только что вы говорили, что я идеалист, — сказал он, — и это так. Мою поддержку нельзя купить ни за никакие деньги, и такого никогда не случалось. Но невозможно жить лишь идеалами. Пока моя жена не получила наследство, я обладаю весьма ограниченными доходами, а пока я здесь, то просто обязан соответствовать должности. Сэр Хильдебранд и все те, кто извлекает выгоду на верфях и на поставках провизии, играют по очень высоким ставкам, и я обязан следовать общему примеру.

— Вы выжали большую прибавку к своей обычной... дотации перед отъездом из Лондона, — сказал Лесюер. — Вы же не можете ожидать, что на улице Вилар оплатят ваши карточные долги.

— Конечно, могу, когда они уже взяли на себя расходы подобного рода, — сказал Рэй.

— Я доложу начальству, — сказал Лесюер, — но ничего не могу обещать. Хотя полагаю, – сказал он, теряя самообладание, — полагаю, вы можете завоевать доверие этих людей, не играя по-крупному? Мне это кажется не лучшим способом.

— Для таких людей это существенно, — упорствовал Рэй.