Гавайи: Миссионеры

– Мне очень не нравится их запах, – морщилась Иеруша.

– Мне тоже он не слишком нравится, – терпеливо увещевал Эбнер. – Но если учитывать, что ими питаются на островах, куда мы направляемся…

– Давайте подождем, пока мы не приплывем на острова, – умоляющим тоном произносила Иеруша.

– Нет, если сам Господь позаботился о том, чтобы послать нам эти бананы.

– Но другим женщинам не приходится их есть!

– Потому что никому другому Господь их не послал, – упорствовал священник.

– Преподобный Хейл, – Иеруша пыталась подобрать верные слова, чтобы переубедить супруга, – я уверена, что когда сойду с борта этого корабля, где я так измучилась и исстрадалась, я смогу добровольно есть бананы. Но этот запах, идущий от их кожуры, напоминает мне… Супруг мой, меня сейчас стошнит.

– Нет, миссис Хейл! – строго командовал Эбнер, после чего, дважды в день, он аккуратно очищал банан и, откусив половину, выдавливал из себя слова, которые вовсе не соответствовали его настоящему мнению: – Ах, как вкусно! – Вторую половину банана Эбнер насильно засовывал в рот Иеруше, и внимательно наблюдал за тем, чтобы она все же проглотила ненавистный фрукт. Очевидно, эта процедура происходила настолько болезненно для ослабевшей женщины, что Аманда, не в силах выдержать вида страдающей подруги, всякий раз выходила на это время из каюты. Но, чтобы данный ритуал стал вдвойне невыносимым, Эбнер подвесил связку желтеющих бананов к потолку каюты, и проклятые фрукты, беспрестанно раскачиваясь, постепенно дозревали, издавая все более сильный тошнотворный запах.

Поначалу Иеруша думала так: "Возможно, если я буду замечать, что эта связка становится с каждым днем меньше, мне полегчает". Но у неё ничего не получилось. Напротив, связка, созревая, словно разбухала, а по ночам раскачивалась так сильно, что чуть не задевала лицо спящей женщины.

– Мой дорогой супруг, – умоляла сжалиться над ней миссис Хейл. – Меня обязательно стошнит! – Но он упрямо опускал свою руку на диафрагму жены, проверяя, чтобы ежедневная порция банана успешно попала в желудок. При этом преподобный Хейл не разрешал ей изрыгать фрукт, и обессиленная Иеруша покорно смирялась.

Как-то раз после очередной пытки Джон Уиппл заметил:

– Почему вам так нравятся бананы, брат Хейл?

– Мне они вовсе не нравятся, – поправил его Эбнер. – Скажу больше, меня воротит от них не меньше, чем всех остальных.

– Тогда зачем вы едите их?

– Поскольку вполне очевидно, что этого хочет Господь Бог. Вспомните, как мне достались эти бананы? Только в знак признательности за прочитанную мною проповедь. И если я не стану их есть, я проявлю неблагодарность по отношению к тем, кто подарил мне эти фрукты.

– А вы верите в приметы и предзнаменования? – внезапно сменил тему молодой ученый.

– Что вы имеете в виду? – осведомился Эбнер.

– Ну, во всякие предрассудки?

– А почему вы спрашиваете меня об этом?

– Я размышлял вот над чем. Не так давно Кеоки Канакоа рассказывал мне о всевозможных знамениях, с которыми ему пришлось сталкиваться за свою жизнь. Он говорил о том, что когда одно из их каноэ уходило в море, на борту обязательно присутствовала женщина, как правило, старая, которая могла разгадывать все знамения и толковать их. Например, если в небе появлялся альбатрос или в море замечали акулу, это означало что-то определенное, будто бы сам бог посылал их… и тог да можно было понять, что намеревался сказать им бог и о чем хотел предупредить, если, конечно, кто-то на борту умел пони мать и правильно истолковывать эти знамения.

– И какое отношение этот рассказ имеет ко мне? – удивился Эбнер.

– Мне показалось, что ваше отношение к бананам похоже на толкование дикарями знамений. Если вам их подарили, значит, это Бог послал их. А уж если их послал сам Господь, значит, их необходимо во что бы то ни стало съесть.

– Джон, это же самое настоящее богохульство!

– Так или нет, а я бы на вашем месте, ни секунды не колеблясь, выкинул бы эти бананы за борт. От них всех только тошнит.

– За борт?!

– Да, преподобный Хейл! – вмешалась в разговор Иеруша. – Выкиньте их за борт.

– Это невыносимо! – закричал Эбнер и, негодуя, опрометью бросился на палубу. Правда, он тут же вернулся и предупредил товарищей по каюте: Если кто-нибудь только дотронется до этих бананов!. . Их прислал нам сам Господь Бог, что бы мы смогли привыкнуть к жизни на островах. А мы с вами, миссис Хейл, съедим эти бананы все до последнего. Такова во ля Божья!

Итак, "Фетида" упрямо двигалась вперед, а бананы продолжали плясать под потолком каюты, оскверняя воздух своим отвратительным запахом.

Расставшись с Огненной Землей, бриг направлялся дальше, мимо сотен безымянных, рассеянных в океане островов, находящихся в западной части пролива. Ветра меняли направление, и безрадостные блеклые дни складывались в такие же тоскливые недели. Капитан Джандерс записывал в бортовом журнале: "?? января, вторник. Двадцать шестой день плавания по проливу. Земля в поле зрения по обоим бортам. Целый день отнял встречный ветер. Преодолели четыре мили, но к заходу солнца потеряли завоеванное. Якоря не держали на абсолютно ровном, покатом грунте. В результате вернулись к месту вчерашней швартовки. Надеюсь, что этот западный ветер продержится и успокоит волнение у Четырех Евангелистов. Партия, посланная на берег, добыла неплохих гусей и, помимо того, набрала ведра великолепных мидий".

День сменялся днем, и продвижение "Фетиды" ограничивалось то четырьмя милями, то шестью, а то и вовсе ни одной. Матросы выбирали якоря, выводили "Фетиду" под ветер и заключали пари, что спать им придется на том же месте. Две мысли все глубже проникали в их головы. Земля, возле берегов которой находился корабль, своей скудостью не могла долго поддерживать жизнь путешественников, обеспечивая их питанием, тем более если учесть приближение зимы. Все думали об одном: "Если настолько трудно приходится здесь, с чем же мы столкнемся у Острова Отчаяния? А когда достигнем тех мест, какие сюрпризы готовят нам Четыре Евангелиста?" Создавалось такое впечатление, что дюйм за дюймом они приближаются к наиболее тяжелой части своего пути, и это было правдой.

На тридцать второй день пребывания судна в бесплодном походе наконец-то подул восточный ветер, и "Фетида" направилась вдоль северного берега Острова Отчаяния. Место производило тем более жуткое впечатление, что матросы заметили кормовую часть какого-то судна, потерпевшего крушение у скал. Качка все усиливалась, и восемнадцать миссионеров предпочли не покидать отведенных им кают, где запах бананов ещё более усиливал приступы тошноты. В тот вечер Иеруша объявила, что даже под страхом смерти не прикоснется больше к проклятым фруктам. Однако Эбнер, и раньше выслушивавший подобные протесты, галантно съел свою половину плода, протолкнув силой остаток в рот супруги.

– Даже не думай, что тебя может вытошнить! – приказал он, надежно удерживая несчастную женщину.

Однако в этот момент корабль испытал сильнейший крен, так как первые валы Тихого океана уже врывались в пролив. Ни Иеруша, ни усилия Эбнера не смогли преодолеть приступа дурноты, и женщину вырвало.

– Миссис Хейл! – разгневанно воскликнул священник, зажимая супруге рот свободной рукой. Но и этот призыв не по действовал, и женщина окончательно загубила белье на своей койке. – Вы сделали это нарочно! – сердито пробурчал Эбнер.

– Супруг мой, мне очень плохо, – еле слышно проскулила Иеруша. Мольба её наконец-то произвела впечатление на Эбнера, и он, приведя в порядок постель, заботливо уложил на неё жену.

– Я вовсе не желаю мучить вас, мой дорогой товарищ, – объяснял священник. – Но эти бананы посланы нам самим Господом. Посмотрите! – С этими словами он сорвал один из желтых плодов, которые сам успел возненавидеть, и целиком съел его, даже не поморщившись.

– Меня сейчас опять стошнит! – еле успела выкрикнуть Иеруша, и Эбнеру снова пришлось приводить её постель в по рядок.

На следующее утро оказалось, что "Фетида" достигла оконечности Острова Отчаяния, тем самым успешно преодолев процентов Магелланова пролива. Оставалось лишь миновать короткий узкий проход мимо Четырех Евангелистов – грозных безжизненных скал, охранявших вход в пролив с запада.

На рассвете ?? января года, во вторник, маленький бриг вышел из-под защиты берегов Острова Отчаяния, чтобы проверить свои силы в схватке со штормовыми водоворотами, образованными встречей двух океанских течений: с запада – тихоокеанского, и с востока – атлантического. Как и предупреждал капитан китобойного судна, попутные ветры, несшие "Фетиду" к её цели, в этом месте превратились в шторм такой силы, которого не испытывал ни один моряк на бриге.

Грозные валы с Тихого океана с огромной силой врывались в узкий проход, словно желая смести все на своем пути, в то время как волны оставшейся позади Атлантики, точно взбешенные терьеры, метались вокруг брига, дробя воду на десятки микроскопических океанов: каждый со своим течением и направлением ветра. Когда суденышко приблизилось к этому ужасному водовороту, капитан Джандерс приказал:

– Всем наверх и привязаться покрепче!

Матросы быстро разобрали обрезки линя, чтобы обвязать их вокруг талии и груди, наспех сооружая также временные петли, которые давали опору для рук. И "Фетида", наглухо задраив люки, рванулась вперед.

Первые пятнадцать минут бриг швыряло так, будто все терьеры моря, перестав терзать друг друга, объединились в своей ярости и обрушились на кораблик. "Фетиду" то вздымало вверх, то она проваливалась между валами, то её начинало валять с борта на борт, то бросало вперед, то оттаскивало назад. Болтанка приняла такие масштабы, что если бы кто-нибудь из оставшихся наверху не был привязан, его моментально смыло бы в море.

– Вы наблюдаете за Евангелистами, мистер Коллинз? – перекрывая грохот бури, крикнул капитан Джандерс.

– Да, сэр.

– Мы можем пройти рядом с ними?

– Нет, сэр.

– Тогда придется чуть довернуть и нестись на всех парусах.

– Но здесь полно скал, сэр!

"Фетида" развернулась почти на месте и, поймав ветер, устремилась назад к острову Отчаяния, как раненное морское животное. Даже больные, лежавшие на койках, не могли удержаться, так их трясло и подбрасывало.

Неожиданно качка стихла: капитан Джандерс ухитрился укрыть корабль в бухточке, формой напоминавшей рыболовный крючок. Каждое утро в течение недели Эбнер Хейл, Джон Уиппл, ещё двое миссионеров в сопровождении четверых крепких матросов отправлялись на шлюпке в море, вытягивая за собой канаты, закрепленные в носовой части "Фетиды" . У самой крайней оконечности бухты они закрепляли канаты и возвращались обратно.

Кабестаны брига приходили в движение, канаты напрягались, и корабль постепенно подтягивался к главному проходу из бухты. Каждый день "Фетида" аккуратно высовывала бушприт из-за скал, чтобы оценить состояние океана. Предприняв несколько героических попыток прорваться вперед, она затем возвращалась в прежнюю позицию для осмотра полученных повреждений. Волнение оставалось все столь же грандиозным, и казалось, что конца ему не предвидится. Матросы занимались мелким ремонтом, недоумевая, почему их капитан не хочет направиться к Мысу Доброй Надежды. Но каждый вечер непреклонный Джандерс торжественно клялся команде: "Завтра, наконец, мы вырвемся на свободу". В журнале он записал: "?? января, вторник. Предпринята очередная попытка. Огромные валы с Тихого океана сталкиваются с такими же из Атлантики, и зрелище просто пугает. Волны такой высоты, что их не одолеет ни один корабль. Пришлось вернуться в ту же бухту".

?? января ветер сменил направление на западное, что впоследствии должно было помочь кораблю справиться с роковым участком прохода. Атлантика перестала волноваться так сильно, и вода в Тихом океане также немного успокоилась. Правда, непосредственным эффектом смены направления ветра стало временное усиление бури, поэтому несколько дней капитан и думать не смел о том, чтобы выйти в море. "Фетида" оставалась привязанной в своей уютной бухточке с берегами в форме рыболовного крючка. Капитан Джандерс вместе с мистером Колинзом, Эбнером Хейлом и Джоном Уипплом взобрались на не большой холм, с которого можно было наблюдать за местом встречи вод обоих океанов. И хотя с этой точки не было видно Четырех Евангелистов, мореплаватели прекрасно представляли себе, где они находятся. Изучая форму гигантских водяных валов, Эбнер заметил, обращаясь к капитану:

– Вам не приходило в голову, сэр, что вам никак не удается прорваться вперед исключительно по воле Божьей?

На этот раз Джандерс даже не стал сердиться.

– Я готов рассмотреть любые теории, лишь бы мне покорилась эта последняя сложная миля.

– Вчера вечером я подумал вот о чем, – продолжал Эбнер. – Ваш корабль стал проклят именно из-за того, что вы упорно не желаете расстаться со своими мирскими романами.

Мистер Коллинз с изумлением посмотрел на молодого человека и уже собирался ответить что-то одновременно обидное и остроумное, но Джандерс опередил своего помощника:

– И к какому выводу вы пришли, преподобный Хейл?

– Если все миссионеры станут молиться, в результате чего кораблю удастся пройти этот последний барьер на пути, может быть, тогда вы согласитесь распрощаться со своей литературой и как капитан, судну которого необходимо присутствие Бога, не откажетесь принять несколько книг лично от меня?

– Обещаю вам, что поступлю именно так, – торжественно произнес Джандерс. И свидетелями этой клятвы стали четверо людей, стоявших на вершине холма, возвышавшегося на самом краю света. Когда миссионеры удалились, Джандерс поспешил объяснить свое поведение старшему помощнику: – Я полон решимости пройти этот сложный участок пути. Никогда раньше при встрече с Мысом Горн мне не приходилось видеть, чтобы море так бушевало. И ещё вот что. Можете называть меня суеверным, дело ваше, но священник на борту – плохая примета для корабля. А у нас на "Фетиде" их – одиннадцать. И если они могут быть причиной наших неудач, может быть, они постараются сделать так, чтобы нам, наконец, повезло? Я согласен на все.

Тем же вечером Эбнер собрал в одной каюте всех миссионеров и рассказал им о договоре:

– Господь Бог нарочно удерживает этот корабль, не разрешая ему пройти дальше, чтобы проучить нас, – убедительно начал Хейл. – Но своими молитвами мы снимем это проклятье.

Правда, такое выступление показалось Джону Уипплу и не которым другим священникам самым настоящим средневековьем, и они отказались принимать участие в затее преподобного Хейла. Зато остальные тут же присоединились к молитве. Когда же она была закончена, Джон Уиппл, видимо, изменив свое мнение, попросил разрешения также помолиться, и Эбнер дал на это свое согласие.

– О Господи! Укрепи руки наших моряков, пусть станет острым их зрение, пусть удвоятся их силы! – просил Уиппл. – Господи! Сделай же так, чтобы ветер утих, а волны успокоились! Позволь нам пройти этот пролив.

– Аминь! – подхватил капитан Джандерс.

После молитвы Эбнер навестил Иерушу, которая до сих пор не могла подняться со своей койки, и, как всегда, протянул причитающуюся женщине половину банана. Когда бедняжка попыталась объяснить, что её теперь тошнит от одного только вида проклятых фруктов, Эбнер взмолился:

Сегодня вечером мы полностью доверим свою судьбу Господу. Прошу тебя, не покидай меня, мой дорогой товарищ. Если нам удастся одолеть этот самый страшный барьер на пути, то я больше никогда не буду заставлять тебя есть бананы.

– Это серьезно? Ты клянешься? – встрепенулась Иеруша.

– Да, – убедительно кивнул Эбнер. И ободренная женщина сумела справиться со своим организмом, заставив себя проглотить ненавистный плод.

В четыре часа утра команда и пассажиры встретились для того, чтобы вместе вознести молитву, и после выступлений всех по очереди миссионеров, Джандерс произнес:

– Господи, позволь нам пройти этот участок!

Часы ещё не пробили пять утра, когда Эбнер, Уиппл и шестеро их верных товарищей взялись за весла шлюпки, и очень скоро "Фетида" вышла в пролив. Когда шлюпку вернули и находящихся в ней людей подняли наверх, Эбнер объявил:

– Сегодня я хочу произнести молитву на палубе.

– Для этого вам придется привязать себя к мачте, – за ворчал Джандерс. Затем он обратился к Коллинзу: – Волны ничуть не уменьшились по высоте, но в общем море стало чуть спокойней, и к тому же на этот раз мы сможем попробовать воспользоваться ветром.

– Что же, денек выдался совсем неплохой, – после некоторых подсчетов подытожил старший помощник капитана.

– Отчаливаем! – прокричал Джандерс, и "Фетида" вы шла в открытое море, в самую свирепую его часть находящуюся к югу от Четырех Евангелистов.

Наступило время принятия решения. Два дня назад закономерным казалось оседлать волну, пользуясь ветром, дующим в корму, чтобы развить максимальную скорость и одолеть пролив. Теперь ветер изменил направление, и "Фетиде" следовало сначала развернуться, отойти немного назад, и двигаться галсами, выигрывая за раз по сотне ярдов. Самое сложное заключалось в том, что следуя северным галсом, бриг сносило в сторону, в опасную близость к скалам.

Время шло, и "Фетида" предпринимала одну безуспешную попытку за другой. Нередко, заваливаясь глубоко на борт, бриг пытался использовать свою плавучесть, но ни к чему хорошему это не приводило. Даже преподобному Хейлу становилось ясно, что их неумолимо стаскивает к острову Отчаяния, прочь от того безопасного участка, где они смогли бы миновать Евангелистов.

Час проходил за часом, а маленький отважный бриг продолжал бороться. Ему удалось проплыть целую милю, но теперь он подошел к тому месту, где океан бушевал ещё сильнее. Именно здесь воды Тихого океана проявили всю свою мощь, обрушившись на храброе судно. Дерево угрожающе трещало, мачты тревожно раскачивались, а Эбнер внимательно всматривался в нахмуренное и серьезное лицо капитана Джандерса, старающегося рассчитать скорость и направление ветра, чтобы принять правильное решение.

В три часа дня грохот на палубе стал почти невыносимым, и все те, кто не был привязан, могли быть легко смыты волнами. Эбнер опять начал молиться:

– О милостивый Боже! Позаботься о тех, кто сейчас находится внизу! Пусть воздух, который они вдыхают, покажется им приятным и свежим. – Сам преподобный Хейл физически ощущал, как отвратительно пахнет в каютах, и от всего сердца сочувствовал страдающим миссионерам.

В четыре часа, когда сумерки ещё и не думали наступать (летнее солнце в этих краях садилось лишь около десяти вечера), положение "Фетиды" стало угрожающим. Капитану Джандерсу нужно было или выходить дальше в открытое море, но тогда он не смог бы уже вернуться назад к безопасному Острову Отчаяния, или прекратить попытку прорваться через пролив сегодня. Ему очень не хотелось поворачивать назад, поскольку сейчас, как никогда раньше, казалось, что стоит кораблю про плыть совсем немного – и они победят. Шли минуты, а капитан продолжал находиться в серьезном раздумье.

– Осталось пройти всего с полмили бурного моря! – про кричал он мистеру Коллинзу.

– По-моему, даже ещё меньше, сэр.

– Вы продолжаете наблюдать за Четырьмя Евангелистами?

– Да, сэр.

– На сколько ещё румбов надо довернуть по ветру, чтобы миновать скалы?

– На три, сэр.

– Сможем ли мы удержать курс?

Это был самый сложный вопрос, и Джандерс понимал, что не должен был задавать его помощнику. Капитану просто очень хотелось соблазнить Коллинза принять это последнее решение, от которого зависела судьба корабля и всех тех, кто находился на нем. Мистер Коллинз упорно продолжал вглядываться вперед, так ничего и не ответив.

– Вы можете провести корабль по ветру на три румба, мистер Коллинз? – настаивал капитан.

– Да, сэр!

И "Фетида", продолжая стонать и поскрипывать, двинулась дальше, в самое сердце бури.

– Если мы не собьемся с курса, то сумеем обойти скалы, мистер Коллинз? – не отступал Джандерс.

– Да, сэр, если только, конечно, не собьемся с курса. Двое мужчин застыли в напряженном ожидании, следя, насколько верно "Фетида" выдерживает заданный курс. Пока что казалось, что бриг идет идеально. Так прошла минута, другая, третья. Наконец, Джандерс отдал приказ:

– Мы пойдем прямо к скалам, так что будьте готовы отвязаться и приготовьте длинные веревки.

Редко морякам приходилось выслушивать столь недвусмысленные распоряжения. Если ветер не переменится, а киль судна ни на дюйм не отклонится от курса, то бриг выбросит прямо к Евангелистам, на чем попытку прорыва в Тихий океан можно будет считать законченной. Или же, отдавшись на волю стихии, остается направиться на юг и плыть до тех пор, пока море не успокоится.

– Вот теперь настало время прочитать молитву, преподобный Хейл, донесся сквозь свист ветра до слуха привязанного к мачте Эбнера голос капитана. Священник обратился к Господу с горячей молитвой о том, чтобы ни ветер, ни нынешний курс судна ни на йоту не изменились.

И тут же ушатом ледяной воды на всех обрушился голос Коллинза:

– Корабль сносит, сэр.

– Я и сам успел это почувствовать, мистер Коллинз, – прохрипел капитан, на суровом лице которого не отразилось ни капли страха.

– Следует ли нам отпустить рифы у марселя?

– Поднимайте все паруса, мистер Коллинз.

– Но при таком ветре бриг может сильно снести в сторону, а то и опрокинуть.

Капитан задумался, внимательно наблюдая за тем, как его корабль теряет все завоеванное расстояние, и прокричал:

– Нам необходимо поставить все паруса, и тогда мы проскочим. Если же нет, то и неважно: мы и так растеряли перво начальное преимущество.

И он резко обернулся к своим людям, тянувшим штаги, чтобы ещё выше поднять марсель под ветер. Здесь парус мог бы противостоять сносящему судно боковому ветру. Но в тот же момент такелажем заклинило самый верхний блок, и марсель опасно заполоскался на ветру. В эту секунду всем показалось, что "Фетида" обречена.

– Эй, вы, там, ты и ты! Освободите верхний блок! – скомандовал капитан. Находившиеся на палубе Кридленд и старый китобой отвязались от леера и бросились к вантам, чтобы вскарабкаться на грот-мачту.

Быстро, как обезьяны, используя свои верные руки и крепкие ноги, моряки взлетели на мачту, раскачивающуюся в ледяном вихре.

– Да защитит их Господь! – молился Эбнер, видя, как вы соко над его головой матросов треплют порывы ветра.

Теперь маленькая "Фетида" очутилась в самом бурном сегменте моря, где вода бесилась в водоворотах, порожденных Четырьмя Евангелистами. Волны наваливались на правый борт, раскачивая бриг так, что верхняя часть грот-мачты, где сейчас работали два матроса, описывала почти стоградусную дугу. Грот-мачта при каждом наклоне потрескивала, словно желая стряхнуть с себя двоих дерзких. Во время одного из таких моментов с Кридленда сдуло зюйдвестку, и он протянул руку, чтобы схватить её. Снизу казалось, что с ним покончено, но жертвой происшествия оказалась всего лишь его шапка.

– Господи, спаси его душу! – ужаснулся Эбнер.

– Попробуйте ещё раз перетянуть такелаж, он ослаб! – приказал капитан.

– Пока не получается! – отозвался второй помощник.

– Нас несет прямо на скалы, мистер Коллинз?

– Да, сэр.

– Может быть, стоит послать наверх помощь?

– Бесполезно, – мрачно отозвался Коллинз.

Итак, двое мореплавателей мрачно обозревали картину бурного моря, уповая на чудо.

– Попробуйте ещё раз! – кричал капитан, но ответа не по следовало. Уперев руки в бока, Джандерс сделал несколько глубоких вдохов и, наконец, произнес: – В нашем распоряжении от силы минут восемь, мистер Коллинз. Но, надо сказать, что предпринятая попытка была достойной.

В этот момент Эбнер забыл обо всех остальных, кроме тех двоих, продолжавших выписывать немыслимые акробатические номера где-то в небесах. Ледяной дождь и порывистый ветер сводили все их усилия на нет. Казалось, что вся качка сосредоточилась вокруг этих двоих. Священнику вдруг вспомнилось, как старому китобою не хотелось огибать Мыс Горн, не имея собственной Библии. И преподобный Хейл принялся возносить молитву за спасение этих храбрецов, от которых сейчас зависела судьба каждого на корабле. И когда они, словно черные тени, мелькали на фоне серого неба, вместе с ними в штормовой круговерти летела молитва Эбнера.

– Ещё раз! – воскликнул Джандерс, когда истекли две из восьми отпущенных бригу минут. В ответ раздался радостный крик матросов, и застрявший такелаж побежал вниз, вздымая кверху крыло марселя. Ветер тут же наполнил белый треугольник, и снос корабля к берегу прекратился.

– Я чувствую, что мы вновь твердо встали на курс! – торжествующе произнес Джандерс.

– Да! "Фетида" вновь на курсе, – подтвердил мистер Кол линз.

– Сможем ли мы теперь обойти Евангелистов?

– Разумеется, – хладнокровно, чтобы не выдать своего ликования, отозвался первый помощник.

В эти последние страшные минуты, когда маленькая "Фетида" восстановила свой курс на север и вплотную подошла к Евангелистам, все находящие на палубе убедились, с какой безупречной точностью она разминется с грозными скалами.

– Господь на нашей стороне! – совсем уж не по-пастырски возопил Эбнер.

Но капитан Джандерс не слышал его. Глаза моряка смотрели вперед, избегая глядеть в сторону Евангелистов. Он уже выискивал в океане местечко, где сможет развернуть "Фетиду" на новый курс. Прошла минута, две, полчаса, и наконец Джандерс, круто положив руль к ветру, повел бриг к последним грядам бурных волн, направляя судно на юг. Затем он прокричал:

– Слезайте оттуда!

Кридленд вместе со старым китобоем наконец-то покинули головокружительную высоту грот-мачты и вскоре очутились на палубе.

– Восславим же Господа! – пробормотал Эбнер.

Странно, но в тот момент, когда именно он должен был возглавить ликование, овладевшее экипажем, Хейл выглядел на удивление мрачным и задумчивым. "Всего два дня назад, когда нам в спину дул благоприятный ветер, – рассуждал он, – мы не могли ничего поделать. – А сегодня, когда встречный ветер мешал нам изо всех сил, мы все же преодолели проход". Он изучал маленький бриг и недоумевал, каким образом крошечный кораблик из Новой Англии смог бросить вызов ужасной стихии и победить. У Хейла в голове не укладывалось, как же Джандерсу удалось то, что казалось невозможным. "Странно, – размышлял он. – Именно тогда, когда ветер дует в лицо, с ним легче всего управиться".

Позже, когда Джандерс помог Эбнеру отвязаться от мачты, он пояснил ему, не скрывая своего удивления:

– Я ни за что не хотел стать капитаном, о котором весь Бостон бы говорил: "Вот неудачник, который должен был миновать Мыс Горн, а сам направился к Мысу Доброй Надежды".

– Ну, теперь так о вас не посмеет сказать никто, – с гордостью улыбнулся Эбнер.

Люки на палубе открыли, и мистер Коллинз прокричал пассажирам радостную новость:

– Мы уже в безопасности!

Те из них, кто ещё мог держаться на ногах, высыпали на палубу, перекрикивая холодный ветер, капитан Джандерс обратился к Эбнеру:

– Преподобный Хейл, с Божьей помощью мы все-таки прошли этот пролив. Не прочтете ли вы подходящую проповедь?

Но впервые за время путешествия преподобный Хейл словно онемел. Глаза его наполнились слезами, и сейчас он думал о Кридленде и старом китолове, раскачивавшихся наверху в попытке спасти корабль, и о капитане Джандерсе, сражавшемся с бурей. Поэтому вместо Хейла к морякам с любимыми ими стихами из Псалтыря вынужден был обратиться Джон Уиппл:

– Господь – наша прибежище и сила, наша помощь в беде. Поэтому не убоимся, даже оказавшись в пучине. Ибо Господь всегда остается с нами. Отправляющиеся на кораблях в море, производящие дела на глубоких водах, видят дела Господа и чудеса Его в пучине. Он речет, – и восстает бурный ветер, и высоко поднимает волны его. Восходят до небес, нисходят до бездны; душа их истаивает в бедствии. Они кружатся и шатаются, как пьяные, и вся мудрость их исчезает. Но воззвали к Господу в скорби своей, и Он вывел их из бедствия. Он превращает бурю в тишину, и волны умолкают. И веселятся, что они утихли, и Он приводит их к желаемой пристани. Да славят Господа за милость Его!

Только теперь кто-то заметил, что капитан Джандерс исчез и не присутствовал на проповеди. Однако вскоре он вновь очутился на палубе с несколькими книгами под мышкой.

– Вчера я обещал преподобному Хейлу, что если его молит вы помогут нам преодолеть этот опасный последний участок пути, то я навсегда забуду о своих романах ради его книг. Ричардсон, Стерн, Смоллетт, Уолпол. – Одну за другой, он выбрасывал книги в воды Тихого океана, который постепенно начинал оправдывать свое название. Затем капитан добавил: – С ?? декабря до ?? января – целых сорок два дня мы торчали в этом проливе. Никогда ещё на моей памяти не было столь трудного перехода, но все-таки мы справились. И слава Богу!

Однако триумф Эбнера был подпорчен следующим явлением: пока миссионеры наблюдали, как капитан выбрасывает за борт мирские романы, в люке показалась поддерживаемая Кеоки Канакоа Иеруша. Великан волочил за собой на палубу остатки связки бананов. Нетвердо держась на ещё слабых ногах, женщина прошла мимо супруга, добралась до борта и, опершись на перила, принялась выбрасывать бананы в океан. Причем старалась зашвырнуть каждый плод как можно дальше. Ночью, уже лежа на койке и немного успокоившись, она объяснила мужу:

– Ты постоянно угрожал и запугивал меня, Эбнер. Да, с сегодняшнего дня я буду называть тебя по имени, потому что ты для меня – Эбнер. Ты подавлял меня своим чрезмерным усердием перед Богом, что само по себе является грехом. Никогда в жизни больше я не поддамся твоим угрозам, Эбнер, поскольку могу судить о проявлении Божьей воли ничуть не хуже тебя. Никогда не стал бы Господь Бог внушать больной женщине та кое отвращение к пище. Когда Хейл попытался выразить свое недоумение по поводу услышанного ультиматума, она, уже более мягко, добавила: – Сегодня, в самые трудные мину ты, капитан Джандерс сказал мне, что чувствует себя уверенней рядом с таким храбрым мужчиной, как ты. Но что ещё более важно, так это то, что и я чувствую себя спокойно рядом с таким смелым и набожным человеком. – И Иеруша поцеловала его.

Прежде чем она успела поцеловать мужа ещё раз, в каюту вошел Кеоки и обратился к священнику:

– Преподобный Хейл, старый китобой просит, чтобы вы заглянули к нам в кубрик.

– Он что, снова напился? – подозрительно поинтересовался Эбнер.

– Он очень в вас нуждается, – повторил гаваец и провел священника туда, где на своей койке, что-то невнятно бормоча, лежал старый матрос.

– В чем дело? – тихо спросил его Эбнер.

– Можно мне сейчас получить назад свою Библию? – осторожно начал китобой.

– Нет, – строго ответил Хейл. – Однажды церковь уже давала тебе Библию, но ты умудрился осквернить её. Ты пренебрег Священным Писанием, насмехаясь над нами.

– Преподобный Хейл, но вы же видели меня сегодня там, наверху. И знали, как мне страшно было пускаться вокруг Мыса Горн без Библии.

– Нет. Господь строг к отступникам, – повторил Хейл.

В этот момент Кридленд, деливший со старым моряком опасность, предложил:

– Преподобный Хейл, может быть, вам и не придется давать ему Библию. Что если я преподнесу ему свою, а вы по том…

– Дать тебе ещё одну? Никогда! Кридленд, Господь сказал, что отступнику назначены иные пути. Отступник хуже грешника подрывает основы веры.

– Но, преподобный Хейл, ведь именно этот человек спас нас всех во время шторма. Я попытался высвободить запутавшийся фал, но не смог. Это все сделал он.

– Он говорит правду, преподобный Хейл, – вынужден был признаться старый китобой. – Это я спас корабль, и теперь хочу получить назад свою Библию.

– Нет. – Эбнер оставался безучастным к просьбам обоих матросов. – Пока ты находился там, наверху, я постоянно молился за тебя. И продолжаю молиться сейчас. Если ты и вправду спас весь корабль, что ж, мы все станем благодарить тебя. Но я не могу позволить рискнуть ещё раз, чтобы весь бриг снова начал насмехаться над верой и церковью. Нет, это невозможно. – И он вышел наверх.

Наступил субботний вечер, и только тогда Эбнер обратил внимание на то, что у Иеруши пропала Библия. Преподобный Хейл читал молитвы и заметил, что его жена и миссис Уиппл пользуются одной книгой на двоих. Когда Хейлы вернулись в свою каюту, он осторожно спросил:

– Где же ваша Библия, моя дорогая супруга?

– Я отдала её тому старому китобою, – просто ответила Иеруша.

– Старому… Откуда вы узнали о нем?

– Кеоки приходил ко мне. И он плакал, объясняя мне, что произошло, прося за старого матроса.

– И вы приняли сторону Кеоки, таким образом, противясь воле собственного супруга и противясь основам самой веры?

– Нет, Эбнер. Все это не так. Я просто отдала свою Библию храброму матросу.

– Но, миссис Хейл…

– Меня зовут Иеруша.

– Но мы уже все обсудили раньше, в общей каюте. Ведь именно отступники представляют собой наибольшую опасность для церкви.

– Я не отдавала своей Библии отступнику, Эбнер. Я отдала её человеку, которому стало страшно. И если Библия будет не в состоянии рассеять его страх, значит, это совсем не та книга, которой нам необходимо следовать.

– Но как же заветы церкви и принципы, по которым мы должны действовать?

– Эбнер, – убедительно продолжала Иеруша, – я знаю, что этот человек может отступиться ещё раз, и из-за него могут произойти весьма неприятные события. Но в четверг вечером, когда он спустился с грот-мачты, он был так близок к Богу! Ведь он спас и мою, и твою жизни. И сама мысль о Боге не будет иметь для меня никакого значения, если я перестану верить в то, что в подобные моменты Господь встречает с любовью даже такую заблудшую душу, как этот старый китобой.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Эбнер, неужели ты полагаешь, что Бог – это человек, который прячется от нас где-то среди облаков?

– Я знаю, что Господь слышит каждое слово, произнесенное тобой, и сейчас он, наверное, изумлен не меньше моего.

Но, прежде чем Эбнер смог продолжить свою тираду, Иеруша наклонилась к супругу и, касаясь его щек своими пушистыми каштановыми локонами, нежно поцеловала его, после чего супруги Хейл удобно расположились на своей койке.

Было уже далеко за полночь, когда Эбнер Хейл, не находя себе покоя, выбрался из койки и поднялся на палубу. Мрачную серую антарктическую ночь освещали несколько ярких звезд. Эбнер был обеспокоен тем, что Иеруша отдала свою Библию старому матросу, не посчитавшись с волей мужа. Но больше его тревожил собственный все более возрастающий аппетит к роскошному телу супруги. Трижды за время путешествия их споры заканчивались тем, что Иеруша, задорно смеясь, обнимала мужа и привлекала к себе на ложе. Она задергивала занавески, отделявшие постели друг от друга, и на следующие головокружительные полчаса Эбнеру не было дела ни до Бога, ни до его проблем. Все, что он к этому времени узнал, так это то, что Иеруша Бромли Хейл может быть не менее волнительной, чем буря, и не менее спокойной и умиротворенной, чем штиль.

Священник был убежден в том, что, потакая подобной слабости, он сам открывается для зла. Эбнер несколько раз обращал внимание, как чета Уипплов, часами занимавшаяся друг другом, лежа на своей койке, вдруг затихала. И тогда до Эбнера до носились странные и порой совершенно непонятные вскрики, исторгаемые Амандой. Молодому миссионеру казалось, что именно это занятие церковь интерпретирует как "освященные Богом узы брака". Он несколько раз намеревался поговорить на эту тему с Иерушей; но им овладевало целомудренное смущение, поскольку он сам жаждал любовных утех, и это вносило в его душу смятение. Ему казалось, что такое таинственное и мощное проявление чувств непременно несет в себе зло. Не зря в Библии не раз упоминались женщины, неуемная страсть которых приводила порой к самым ужасным последствиям. Порой неискушенный в делах мирских священник ловил себя на мысли, что ему следует держаться подальше от Иеруши, настолько она казалась ему очаровательной и соблазнительной.

Однако, придя к такому выводу, он тут же ловил себя на мысли о том, что жизнь священника вне священных уз брака – ничто иное, как самая дикая форма католицизма. А ведь именно больше всего он страшился вступить на этот путь. "Все великие люди, описанные в Ветхом Завете, имели жен, – рассуждал Эбнер. – И ведь только когда прочитаешь почти всю Библию, дойдешь до слов, сказанных Павлом: "Безбрачным же говорю: хорошо им оставаться, как я; но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться". И что же означает этот стих, то и дело спрашивал себя в эту ночь Эбнер.

Он ходил по палубе взад-вперед несколько часов, и ночной вахтенный даже пошутил по этому поводу, что, мол, опять начался "миссионерский вальс". Обладая более прагматическим складом ума, тем более посещая Гонолулу, где женщины сами взбирались на борт прибывающих кораблей уже голые и готовые к утехам, моряки давно решили для себя проблему взаимоотношения полов. Поэтому им не понять было терзаний молодого священника.

– Настолько ли глубоко, как заповедано, я люблю Иерушу? – вопрошал себя Хейл. Но как только он приходил к мысли о том, что ему стоит немного охладеть к ней, перед его глазами вновь вставали прелести супруги, и он отчаянно восклицал: Нет, никогда! Ведь это – католицизм! – И опять возвращался на круги своего смятения. Вот так всю ночь он и боролся со своим сладким искушением.

Воскресное утро выдалось ясным и свежим, и впервые за все время путешествия семья миссионеров смогла собраться в полном составе, чтобы прослушать на палубе воскресную проповедь. С Антарктики дул легкий бодрящий ветерок. Так как эта служба обещала быть особенной, четыре женщины, обитающие вместе в тесной каюте, попросили мужей удалиться, чтобы помочь друг другу привести себя в порядок.

В честь торжественного молебна Иеруша решила, наконец, сменить свое красное фланелевое нижнее белье, которое не снимала несколько недель, на свежее. Поверх белья она надела кружевной корсет, натянутый на ребра из полированной березы двухдюймовой толщины. К нижнему краю корсета прикреплялись черные, домашней вязки чулки. За корсетом и чулками последовали кружевная рубашка и панталоны, накрахмаленные давным-давно, ещё в Уолполе. Затем Иеруша одну за другой натянула три нижние юбки: шерстяную, полотняную и батистовую, застегнув их на талии. Поверх них надевался каркас в виде обруча, чтобы придать складкам платья надлежащий вид. Само платье было выполнено из тонкого черного сукна с шелковой отделкой пурпурного цвета.

После этого женщина накинула на плечи платок и завязала под бледным подбородком тесемки модного чепца, перекинула через руку плетеную сумочку, заткнула платочек за манжет рукава. Её руки защищали от холода шелковые и шерстяные перчатки. Аманда помогла накинуть Иеруше плащ, и, таким образом, та была готова к выходу. Потом настала её очередь помочь подругам с верхней одеждой, после чего четыре миссионерских жены поднялись по трапу на палубу.

Наступили золотые деньки: "Фетида", плавно покачиваясь на волнах и распустив все паруса, продвигалась под солнцем. Рядом резвились дельфины, охотившиеся на летучих рыб, переливающихся всеми цветами радуги. Теперь маленький бриг двигался по прямой линии длиной в семь тысяч миль от Мыса Горн к Гавайям. Постепенно отвратительный холод южных вод сменился ласковым теплом умеренных широт. Звезды, сиявшие над Огненной Землей, исчезали, уступая место знакомым созвездиям Новой Англии. Теперь семья миссионеров представляла собой единую сплоченную группу единомышленников. Некоторые, уже позабывшие тяготы пути, когда один лишь Эбнер заботился о здоровье всех остальных, воспротивились его признанному лидерству. Одна из женщин, особенно острая на язык, даже обмолвилась: "Можно подумать, что он помазанник Божий!" Однако её супруг быстро успокоил свою подругу, заявив, что даже в семье кто-то должен главенствовать.

Тем временем судно приближалось к экватору. Занятия, проводимые Эбнером, стали носить более упорядоченный характер, и теперь, когда о "миссионерском вальсе" не осталось и воспоминаний, можно было посвятить досуг философским и религиозным беседам и диспутам. Кеоки Канакоа также принимал деятельное участие в беседах, знакомя миссионеров с обычаями и языком Гавайев. Однажды, когда его громовой голос возвестил, что на островах под страхом удушения женщинам запрещено прикасаться к бананам, а тем более есть их, Иеруша громко прошептала:

– Ну что ж, невелика потеря.

Но самый трогательный момент наступал тогда, когда кто-нибудь (обычно это была женщина), начинал петь полюбившийся миссионерам гимн о единстве семьи во Христе. Все дружно подхватывали его, действительно ощущая себя братьями и сестрами, принадлежащими к братству, которого ещё не все в этом мире достигли.

Так как Тихий океан оказался более спокойным, пассажиры смогли чаще гулять по палубе. И теперь никто из них не мучился ни запорами, ни морской болезнью. Однако место прежних несчастий занял новый недуг. Часто по утрам женская половина братства испытывала непреодолимую тошноту, вплоть до рвоты. Можно было подумать, что "Фетида" вновь подвергается качке. Однако вскоре для доктора Уиппла стало очевидным, что по крайней мере семь женщин из одиннадцати (а может быть, и девять) попросту беременны. Особенно он был горд, когда его собственная жена смогла открыто признаться всем остальным в том, что "ожидает маленького посланника с небес". Импозантный Уиппл озадачил остальных мужчин двусмысленным заявлением: "Подумаешь! Я знаю её с семи лет".

Беременность Иеруши была подтверждена позже, чем у остальных женщин, но зато вызвала огромную радость будущей матери. Миссис Хейл выказывала такой восторг, что это казалось даже неприличным для жены миссионера.

– Это огромное утешение для меня, Эбнер, – призналась Иеруша супругу. Самое главное – что я стану матерью на незнакомой, новой земле! Это так прекрасно и настолько символично. Словно нам предназначено свершить на Гавайях не что великое.

Эбнер находился в полном смятении, как, впрочем, и все его товарищи. Так же, как и они, он практически ничего не знал о том, как появляются на свет малыши. Чуть позже было совершено ещё одно неутешительное открытие: из одиннадцати женщин, находившихся на борту, ни одна не рожала сама и даже не присутствовала при родах. То же можно было сказать и о мужчинах. Исключение составлял доктор Уиппл, и внезапно имен но он стал самым нужным и важным членом миссионерской семьи. Он извлек из своего багажа "Настольную книгу-справочник по акушерству", которую внимательно изучали все пассажиры по очереди. Именно в эти дни первая тень настоящего беспокойства накрыла беспечную семью во Христе. Женщины поняли, что после того, как корабль пристанет к берегам Гавайев, доктора Уиппла оставят на одном острове, а остальные пары рассеются по другим островам архипелага. И вот когда настанет пора рожать, вряд ли у каждой женщины появится возможность вызвать к себе на помощь доктора Уиппла. Роды будут проходить в крайне примитивных условиях, а единственной помощью, которую сможет получить роженица, будет та, которую ей окажет её собственный супруг. Жены начали посматривать на своих мужей с большей нежностью, осознавая, что от них теперь зависит безопасность их собственной семьи. Вот тогда просторная каюта на " Фетиде " время от времени стала превращаться в некое подобие учебной аудитории, в которой брат Уиппл проводил семинары по гинекологии, используя в качестве пособий имеющиеся у него книги.

Как-то раз воскресным утром миссионеры услышали возглас старшего помощника капитана:

– С правого борта китобойное судно!

Иеруша и Аманда, страдавшие от утреннего головокружения и легкого недомогания, не стали подниматься на палубу. Все остальные женщины с удовольствием вышли наверх, чтобы полюбоваться красивым зрелищем. В утренней дымке были отчетливо видны очертания великолепного трехмачтового судна с распущенными парусами. Корабль величественно покачивался на волнах, и хотя паруса его были немного закопчены дымом, поднимающимся от котлов, где вытапливался китовый жир, со стороны судно напоминало настоящего властелина моря. Вскоре пассажиры "Фетиды" заметили, что с китобоя в сторону их брига направляется вельбот.

– Как называется ваше судно? – поинтересовался мистер Коллинз.

– Барк "Карфагенянин". А я – помощник капитана Хоксуорта. Мы возвращаемся в Нью-Бедфорд. А вы?

– Бриг "Фетида", капитан Джандерс. Идем из Бостона.

– Мы привезли вам письма, которые просим вас доставить на Гавайи, пояснил помощник капитана, ловко поднимаясь на борт "Фетиды". – Мы, в свою очередь, с радостью захватим вашу почту до Нью-Бедфорда. – Затем, увидев мужчин в высоких шляпах, он поинтересовался: – Неужели все эти люди священники?

– Да, они – миссионеры и направляются на Гавайи, – подтвердил капитан Джандерс.

Китобой на несколько секунд задумался, затем почтительно склонил голову и попросил:

– Не мог бы кто-нибудь из вас прочитать на моем судне воскресную проповедь? Вот уже много месяцев мы не слыша ли ни одной; иногда мне кажется, что уже прошли годы. Скоро мы вернемся домой, но перед этим все же хотелось бы на помнить себе о том…

Эбнер, вспомнив, какой успех имела его проповедь на борту другого китобойного судна, когда им пришлось сделать остановку на Фолклендах, сразу же вызвался добровольцем. К нему тут же присоединился Джон Уиппл. Правда, на самом деле главной причиной такого энтузиазма молодого доктора было нечто иное: ему хотелось вблизи рассмотреть этот гигантский корабль и побывать на его борту. Обоих священников усадили в вельбот, и когда лодка отплыла, Эбнер запоздало крикнул друзьям, оставшимся на "Фетиде":

– Передайте нашим женам, что сразу после службы мы вернемся!

На "Карфагенянине" команда сердечно приветствовала молодых священников. Высокий, жилистый и очень сильный мужчина со сдвинутой почти на затылок шапочкой китобоя вытянул далеко вперед свою ладонь и зычным голосом прокричал:

– Меня зовут Рафер Хоксуорт. Мы возвращаемся в Нью-Бедфорд, и я счастлив видеть вас, добрые молодые люди, на борту моего судна. Мы с удовольствием послушаем вашу проповедь на этом барке.

– Ваше плавание оказалось удачным? – поинтересовался Уиппл.

– Китов попадалось не слишком много, – вздохнул Хоксуорт, ставя длинную ногу прямо на перила палубы. – Мы могли бы справиться более чем с тремя тысячами бочек, но по ка имеем лишь чуть более двух с половиной тысяч. Конечно, это немного расстраивает. Но все же, – тут же добавил капитан, мы уже успели отправить ещё две тысячи двести бочек, поэтому я очень рассчитываю на то, владельцы судна окажутся довольны этим рейсом.

– И давно вы покинули Нью-Бедфорд?

– Уже скоро будет четыре года, – задумчиво отозвался Хоксуорт, почесывая свой мощный подбородок. – Да, это очень большой промежуток времени, слишком большой.

– Но если учитывать все вместе, – не отступал Уиппл, – и тот жир, что у вас имеется сейчас на корабле, и все то, что вы уже отослали домой… можно сказать, что в целом это пред приятие получилось успешным?

– Ну, конечно! Да ещё настолько успешным, что теперь некоторые из нас даже смогут позволить себе жениться!

– Включая и вас? – угадал Уиппл.

– Совершенно верно.

– Тогда примите наши поздравления, капитан Хоксуорт. Эбнер! – позвал Джон своего товарища с нездоровым цветом лица, который уже завел беседу с кем-то из команды относительно спасения души и воздержания от спиртного. Эбнер! Капитан Хоксуорт намерен жениться сразу же, как только очутится дома!

Невысокий сухопарый миссионер с белесыми сальными волосами поднял глаза на бывалого китолова и заявил:

– И теперь, после того как этот человек четыре года делал все, что ему заблагорассудится, в Гонолулу, он с нашей помощью снова хочет стать добрым христианином.

Огромный капитан напряг ногу на перилах, сжал пудовый кулак, но сдержался, пробормотав себе под нос:

– О, Господи! Эти миссионеры одинаковы по всему свету! Ты пытаешься их хорошо принять…

Джон Уиппл в этот момент подумал: "Ну почему Эбнер не может спокойно воспринимать события? Если китолов после четырех лег отсутствия, направляясь домой, хочет услышать воскресную проповедь, почему бы не пойти ему навстречу?"

Затем он услышал, как громовой голос капитана Хоксуорта сменился зычным смехом:

– Да, преподобный как там дальше? Хейл. Да, преподобный Хейл, вы правы. Мы, китобои, вывешиваем свою со весть на Мысе Горн, когда отправляемся на запад. Возвращаясь обратно, года через три мы подбираем её. И теперь нам хочется, чтобы вы подготовили нас к этому событию, а то как бы на обратном пути случайно не пролететь мимо, позабыв об оставленном.

– Так вы "пролетаете" мимо Мыса Горн? – изумился Эбнер.

– Конечно.

– И сколько дней вам потребовалось для того, чтобы обо гнуть Мыс Горн в последний раз? – продолжал Эбнер.

– Ты случайно не помнишь? – обратился Хоксуорт к одному из своих матросов, худому шельмецу со сморщенной физиономией и длинным шрамом через всю щеку. – Ах, да! Тебя же тогда с нами не было! Этого типа мы подобрали в Гонолулу, когда у нас с корабля смылся бондарь. Эй, Андерсон! За сколько дней мы обогнули Горн?

– За три дня.

Эбнер чуть не задохнулся от удивления и на всякий случай переспросил:

– Вы хотите сказать, что сумели обойти Мыс Горн всего за три дня?

– Море было, словно зеркало, – прогрохотал капитан. – Когда будем возвращаться обратно, погода снова нас порадует. Такой уж у нас счастливый корабль.

– Это верно! – рассмеялся Андерсон. – А если попадутся ещё киты, мы с удовольствием захватим их с собой.

Эбнер стоял в солнечном свете и чувствовал себя как громом пораженным. Он искренне пытался разобраться в словах капитана, но пока что это ему не удавалось. "Как же так? – рассуждал он. – Это китобойное судно, полное нечестивцев, сумело обогнуть Мыс Горн всего за трое суток, а кораблю с миссионерами на это потребовалось целых восемь недель! Да, пути Господни поистине неисповедимы!" – заключил он.

– Мы помолимся на корме, – предложил капитан Хоксуорт и провел миссионеров в конец корабля, на площадку размером с городскую площадь, по сравнению с крошечной кормой "Фетиды".

– Ты поведешь пение и молитвы, – зашептал Эбнер Уипплу, – а я прочту ту же самую проповедь, что и китоловам на Фолклендах.

Но как только команда барка закончила первые строчки гимна: "Рабочая неделя так быстро пролетела", в ту же секунду вахтенный выкрикнул: Фонтан! – и команда бросилась врассыпную: кто к вельботам, кто вниз, а кто просто прильнул к биноклю.

Глубоко посаженные глаза капитана Хоксуорта заблестели, едва он заметил фонтаны китов где-то вдали за "Фетидой", и он быстрым шагом прошел мимо миссионеров:

– Быстрее отправляйте туда лодки! – прогремел его командный голос.

– Капитан! Капитан! – пытался протестовать Эбнер. – Но мы же поем гимн!

– К черту все гимны на свете! – не унимался Хоксуорт. – Там же киты! Схватив рупор, он начал выкрикивать разные указания вельботам, наблюдая, как его люди приближаются к гигантским китам, плывущим огромным стадом.

В этот момент Джон Уиппл принял собственное решение. Он прекрасно понимал, что, являясь, подобно Эбнеру, миссионером, он никоим образом не должен принимать ни малейшего участия в таком скверном деле, как охота на китов, в особенности если учесть, что сегодня было воскресенье. Но как ученый он понимал и то, что, скорее всего, ему больше никогда в жизни не представится случай самому понаблюдать за тем, как китоловы справляются с исполинским морским чудовищем. Поэтому, поколебавшись несколько секунд, он передал свою шляпу Эбнеру и заявил:

– Я все же пойду вниз.

Эбнер пытался отговорить приятеля, но тщетно, и в течение семи последующих восхитительных и завораживающих часов преподобный Хейл в мрачном одиночестве стоял на корме, упрямо отказываясь даже краем глаза посмотреть на то, как идет охота.

Брат Уиппл занял достаточно выгодное место среди такелажа, ему открывался великолепный обзор на три вельбота, спущенных с "Карфагенянина". Каждая лодка имела парус, в ней находился гарпунер, рулевой и четыре гребца, пытавшихся подойти поближе к огромному киту.

– Это же кашалоты! – в восхищении выдохнул капитан Хоксуорт. – Вы только сами взгляните! – И он передал под зорную трубу Уипплу. Джону теперь стали видны сами животные, погружающиеся в воду и извергающие вверх смесь воды и воздуха на высоту не менее пятнадцати футов.

– Сколько же их там всего? – поинтересовался Уиппл.

– Тридцать? – попытался догадаться капитан.

– И сколько вы хотите взять?

– Нам повезет, если мы возьмем хотя бы одного. Кашалоты очень умны.

Уиппл наблюдал за тем, как первая лодка попыталась осторожно подойти к особенно крупному киту, но тот резко свернул в сторону, словно ему досаждали какие-то мелкие рыбешки. Тогда помощник капитана принял решение преследовать другого кита, серо-голубого кашалота, который, казалось, почти не передвигался, наслаждаясь солнцем и тихой погодой. Подобравшись к нему сзади и чуть справа, помощник капитана умело подвел нос лодки к длинному боку кита. Тогда гарпунер, надежно упершись левой ногой в дно вельбота, а правую, чуть согнутую в колене, поставив на планшир, изо всех сил размахнулся и послал гарпун в неподатливое тело кита.

В тот же момент животное выпрыгнуло из воды целиком, увлекая за собой и гарпун, и разматывающийся линь.

– Да он же размером с нашу "Фетиду"! – воскликнул пораженный Уиппл. Действительно, людям с "Карфагенянина" удалось загарпунить настоящего монстра.

– Бочек восемьдесят получится! – подал голос кто-то из моряков.

– Если мы, конечно, с ним сладим, – остудил его Хоксуорт. Отобрав подзорную трубу у Джона, капитан наблюдал за первыми яростными попытками кита избавиться от гарпуна. – Он нырнул! – мрачно заметил капитан, ожидая, как команда вельбота справится с могучим рывком животного.

Уиппл видел, как линь вылетает из бочонка, стоящего у ног гарпунера, а также заметил матроса с топором в руках, готового при серьезной опасности обрубить веревку. В этом случае, к сожалению, кит считался потерянным. Неопытному Уипплу показалось, что морское чудовище устремилось к самому дну океана – столько линя исчезло под водой. Проходили минуты, но кит и не думал давать о себе знать. Два оставшихся вельбота убрались с возможного пути кита, но оставались поблизости, чтобы, в случае необходимости, прийти на помощь товарищам.

Затем в самом неожиданном месте, неподалеку от "Карфагенянина" кит вынырнул на поверхность. Он с грохотом вырвался наверх, крутясь на месте и хлопая плавниками, а затем выпустил фонтан. Кровавая струя вырвалась из кита и поднялась вверх, застыв на какое-то время в солнечном свете, подобно монументу торжествующей смерти. Затем, словно столб из красного мрамора, струя обрушилась в море, окрасив воды в пурпур. Ещё четыре раза могучий зверь выныривал, освобождая легкие от бремени заливавшей их крови. Обратив внимание на цвет фонтана, Хоксуорт заметил:

– Хорошо зацепили!

Наступал самый ответственный и напряженный момент схватки. Кашалот застыл, словно в раздумье, и теперь все зависело от того, как он поведет себя дальше. Животное могло кинуться на вельбот, или опрокинув его, или разрезав одним взмахом зубастой челюсти. А могло, словно бык, ринуться головой вперед на "Карфагенянина" и отправить его на дно в считанные минуты. Таким образом погибло не одно китобойное судно. Однако на этот раз кашалот повел себя должным образом: на скорости тридцать миль в час он потащил вельбот в открытое море. Парус на лодке убрали, а гребцы вытащили весла из воды, в то время как на "Карфагенянине" матросы кричали:

– Поглядите! Это же настоящее морское шоу в Массачусетсе! Катание на водных санях!

Таким образом, сражение шестерых отважных в маленькой шлюпке с огромным китом продолжалось. Зверь останавливался, выбрасывал окровавленные фонтаны воды и погружался вновь. Он то рвался в открытое море, то поворачивал в сторону, но гарпун по-прежнему прочно сидел у него в боку, и веревка не ослабевала. Когда кашалот вдруг приближался к лодке, гребцы начинали усиленно табанить веслами, чтобы натяжение линя сохранялось. Если же зверь вновь бросался наутек, гребцы вынимали весла из воды. И в этой кровавой беготне туда-сюда, кашалот почувствовал, что проигрывает.

Гарпунер незаметно подкравшегося второго вельбота запустил ещё один заточенный снаряд в переднюю часть туши, и погоня возобновилась. На этот раз в роли водяных саней выступали уже две лодки. Они быстро неслись по окровавленным волнам, сходясь и расходясь. Кит продолжал сопротивляться, но кровь не давала ему дышать, постепенно парализуя плавники.

– Вот это экземпляр! – с удовольствием отметил капитан. – Настоящее чудовище! Остается только молиться, что бы лодки уцелели.

Минуты шли за минутами, превращаясь в часы, схватка продолжалась, так как кит не мог найти подходящей глубины. Ему все чаще приходилось выныривать, пока он, наконец, не забился в агонии, взбаламучивая окровавленную воду, и не всплыл, подставляя небу светлое брюхо.

– Он наш! – воскликнул капитан Хоксуорт.

Третий вельбот пришел на помощь двум первым и добавил свой линь к гарпуну первого: все три лодки принялись медленно буксировать кашалота к "Карфагенянину". Корабль тем временем, искусно маневрируя, сам приближался к киту. А на борту уже кипела работа. С правого борта сняли целую секцию перил и опустили деревянную площадку размерами шесть на восемь футов к поверхности воды. Матросы тащили острые, как бритва, ножи для ворвани, прикрепленные к двадцатифутовым древкам. Другие волокли огромные, в рост человека, железные крюки, чтобы можно было, надежно закрепив их в туше зверя, втащить его на борт. Туда, где Эбнер собирался произносить свою проповедь, кок с помощниками натащили целую гору плавника, чтобы развести огонь под котлами для топки жира. Бондарь со шрамом на лице тем временем, открыв люк, проверял, насколько хорошо были проветрены бочки для временного хранения ворвани и жира. Пока шли все эти приготовления, Уиппл не упускал ни одной подробности, а Эбнер, напротив, старался даже не смотреть в сторону суетящихся матросов, поскольку все происходило в воскресенье. Наконец, после множества усилий, кита подтянули к борту, и Уиппл снова закричал:

– Да он длиннее, чем "Фетида"!

Однако капитан Хоксуорт, как истый китолов, мало уделял внимания длине. Оценивающе оглядев добычу, он вновь заметил:

– Да, настоящее чудовище. Не менее восьмидесяти бочек, а то и все девяносто.

Когда огромного кашалота принайтовили к правому борту, возле шаткой платформы, чернокожий матрос с Островов Зеленого Мыса ловко запрыгнул на тушу и попытался большим ножом прорезать в коже отверстия, достаточные для закрепления крюков, уже спущенных вниз. Однако ему никак не удавалось справиться с задачей, несмотря на все его проворство, и когда "Карфагенянина" ветром наклонило в сторону, один из раскачивающихся крюков смахнул матроса со скользкой кожи кита в океан. С дюжину стремительных акул, привлеченных кровавым следом, оставленным китом, тут же бросились на матроса, но его товарищи, тыкая и полосуя их ножами для ворвани, отогнали хищниц. Ругаясь по-португальски, матрос снова взобрался на тушу. Хотя он был весь перепачкан и китовой, и акульей кровью, ему удалось все-таки завести крюки на положенные места, и размотка началась. Правда, перед этим следовало ещё отделить огромную голову кашалота, весящую несколько тонн, и закрепить её у кормы.

– Эй, ты, закрепи вон тот крюк в голове! – скомандовал капитан чернокожему матросу. После того как тот проворно исполнил приказание, несколько его товарищей, вооруженные острейшими ножами на длинных древках, аккуратно от резали кашалоту голову.

Затем этими же ножами они принялись подрезать кожу животного от головы к хвосту, так что она, спирально закручиваясь, повисла над морем. Когда опытные моряки работали, они время от времени останавливались поразвлечься и тыкали своими импровизированными копьями особо обнаглевших акул, крутившихся тут же в ожидании дармовой пищи. Когда нож выдергивали, акула встряхивалась, словно лошадь от укуса пчелы, и продолжала свое дело.

Матросы, стоящие у линей, ведших к крюкам, принялись тянуть их, в результате чего полотнище ворвани постепенно поднималось на палубу, в то время как туша кита медленно поворачивалась вокруг своей оси. Когда уже с дюжину футов отделенных кожи и жира оказались на палубе, крюки переставили на другие места, и операция продолжалась. С тем, что оказалось на палубе, поступали так: жир нарезали огромными брусками и отправляли в котлы для перетапливания, а то, что пока не помещалось, временно складывалось в бочки.

Наконец, когда кита разделали до голого скелета и намеревались уже выбросить остатки акулам, все тот же чернокожий матрос забрался на хвост кашалота и сноровисто нарезал с дюжину огромных стейков.

– Отхвати кусочек печенки! – крикнул ему кто-то, но в этот момент матрос почувствовал, что соскальзывает туда, где щелкают жадные челюсти акул, и оставил свое занятие. Он уцепился за линь, и, раскачавшись, мгновенно очутился на платформе. Последним ударом ножа, больше напоминающего турецкий ятаган, один из матросов перерубил веревку, удерживающую лопасть хвоста, и разделанная туша отправилась к акулам.

После этого голову гиганта рассекли на три части и втащили на борт, где полуобнаженные матросы вычерпали из неё более двух дюжин бочек драгоценного спермацета, который позже будет переработан в свечи или использован в косметической промышленности.

При наступлении сумерек опустошенные части головы исполина были выброшены в море, где ещё двенадцать часов назад они содержали крошечный мозг и управляли телом голиафа, помогая ему справляться с волнами. И только тогда капитан Хоксуорт воскликнул:

– Бог был щедр и милостив к нам, и мы смогли на время отложить свои молитвы. Но теперь котлы могут работать и без нас, а мы будем молиться.

Он собрал всю команду на скользкой от китового жира палубе, но Эбнер Хейл наотрез отказался участвовать в службе, поэтому Джону Уипплу пришлось взять на себя молитвы и пение гимнов и прочитать импровизированную проповедь, на которую его вдохновила морская охота. Для этого он использовал строки из псалма: "Как многочисленны дела Твои, Господи! Земля полна произведений Твоих. Это море – великое и пространное: там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими. Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем. Да будет Господу слава во веки!"

В заключительной части проповеди голос Джона стал почти смиренным:

– Из беспокойной пучины Господь поднял левиафана. Из безграничного океана он приносит для нас свои богатства. Но из океана человеческого он обеспечивает нас богатствами не сметными, поскольку левиафан человеческого духа неизмеримо больше, и богатство его считается не бочками спермацета. Оно исчисляется любовью, благочестием и верой. Так пусть же мы, все те, кто сумел справиться с этим громадным китом, захватим в своей жизни ещё более гигантского левиафана человеческого взаимопонимания.

Было заметно, что капитана Хоксуорта взволновала эта проповедь, и он прокричал:

– Кок! Приготовь нам хорошей еды! Мы должны отпраздновать столь замечательное событие.

– Но нам необходимо возвратиться на "Фетиду", – осторожно предупредил его Эбнер.

– Да забудьте вы о "Фетиде"! – прогремел капитан. – Сегодня выспитесь здесь. – С этими словами он провел миссионеров в ту часть корабля, где находилось его жилище. Едва попав туда, молодые священники буквально остолбенели. Каюта оказалась весьма просторной, на столе была разостлана чистая зеленая скатерть. Комната для отдыха капитана также представляла собой большое помещение, отделанное красным деревом. Повсюду были расставлены всевозможные поделки из китовой кости. В спальном помещении располагалась огромнейшая кровать, застеленная свежим бельем и подвешенная на карданах, так что если даже "Карфагенянину" приходилось встретиться со штормом, капитана это никоим образом не должно было волновать. К стене был приделан книжный шкаф, в котором преобладали книги по географии, истории, литература об океанах, а также имелось несколько томиков поэзии. Одним словом, в сравнении со скромной и даже скудной "Фетидой", это судно можно было назвать образцом роскоши.

Еда тоже оказалась достойной этого судна. Капитан Хоксуорт пояснил, говоря низким приятным голосом, словно пронизывающим всю каюту неким магнетизмом:

– Для того чтобы добывать китов, нужно много работать и отчаянно сражаться. Мы никогда не выберем того, что находится на втором месте, поэтому и еда у нас всегда должна быть только первосортной. Это очень счастливый корабль. Кстати, преподобный Уиппл, когда это плавание закончится, мне уже будут принадлежать две трети "Карфагенянина", а к концу следующего рейса судно полностью перейдет ко мне.

– У вас тут просто замечательно, – искренне похвалил каюту Уиппл.

– Красное дерево я достал в Маниле. Понимаете, в следующий раз меня в плавании будет сопровождать супруга. – Он неловко усмехнулся и пояснил: Если кэп берет с собой жену, некоторые моряки из команды начинают называть такое судно "Куриный фрегат", а есть и такие, кто ни за что не взойдет на борт "Куриного фрегата". Но попадаются и те, кому это даже нравится. Считается, что в этом случае проблемы питания и медицинской помощи решаются куда лучше.

– Скажите, а жены капитанов страдают от морской болезни? – поинтересовался Уиппл.

– Если только в самом начале путешествия, да и то чуть-чуть, отозвался Хоксуорт. – Правда, на таких больших судах, как это, женщины очень быстро приходят в себя и полностью излечиваются.

– Хотелось бы мне видеть Аманду и Иерушу в роли жен капитанов, – расхохотался Уиппл.

– Вы сказали "Иеруша" ? – насторожился капитан.

– Да, я имел в виду Иерушу Хейл, супругу Эбнера.

– Великолепно! – обрадовался чему-то капитан. – Я ведь тоже женюсь на Иеруше. – Он схватил Эбнера за маленькую ладонь. – Ваша жена откуда родом, преподобный Хейл?

– Из Уолпола, штат Нью-Гемпшир, – сухо ответил Эбнер. Ему было неприятно произносить имя супруги в каюте этого грубого нечестивца.

– Как вы сказали? Из Уолпола?

– Да.

Огромный Рафер Хоксуорт вскочил со стула, лягнул его ногой, отбросив подальше и схватил Эбнера за воротник.

– Не хотите ли вы сказать, что Иеруша Бромли находится на борту вашего брига? – угрожающе заревел он.

– Да, – так же ровно и спокойно ответил ему Эбнер.

– О Всемогущий Господи! – завопил Хоксуорт, швыряя Эбнера на стул. Андерсон! Немедленно спустите для меня лодку!

Ярость овладела капитаном, по его лицу поплыли грозовые тучи. Он схватил свою шапочку, натянул её на затылок и в один миг покинул помещение. Уиппл и Хейл попытались вернуть его, но он одним движением руки отпихнул их назад в каюту.

– А вы ждите здесь! – гремел капитан. – Мистер Уилсон! – позвал он своего помощника. – Если эти двое попробуют выйти из моей каюты, я разрешаю вам пристрелить обоих. – Через мгновение он уже оказался в море, подгоняя своих гребцов, чтобы по возможности быстрее попасть на бриг "Фетида".

Как только Хоксуорт, не дожидаясь, пока подадут трап, самостоятельно взобрался на борт корабля, к нему сразу же обратился Джандерс:

– А где же миссионеры?

Но Хоксуорт – мрачный, как самая темная ночь, лишь прорычал:

– К черту ваших миссионеров! Где Иеруша Бромли? – И он пулей бросился вниз, в зловонную каюту, не переставая кричать: – Иеруша! Иеруша! – Найдя её сидящей за общим столом, он сгреб всех остальных миссионеров в охапку и заорал: – Вон отсюда! – Когда же священники и их жены посчитали благоразумным удалиться, капитан взял ладони Иеруши в свои и спросил её: Неужели то, что они мне рассказали – правда?

Иеруша, вся светящаяся от сознания того, что её не только оставили все недуги, но и от ожидания рождения будущего ребёнка, отпрянула от этого буяна, который пытался ухаживать за ней четыре года назад. Заметив, что женщина не слишком обрадовалась его появлению, Рафер изо всех сил ударил своим мощным кулаком по столу и выкрикнул:

– Боже Всемогущий, что же ты натворила?

– Я всего лишь вышла замуж, – абсолютно спокойно ответила Иеруша, не теряя собственного достоинства.

– За этого червя? За этого несчастного святошу?

– За великолепного и понимающего человека, – продолжала миссис Хейл, осторожно подбираясь к той части стены, которая разделяла две каюты.

– Вот этот проклятый тщедушный…

– Рафер, я прошу вас не богохульствовать и не ругаться.

– Да я готов обругать весь этот поганенький вонючий корабль, но не позволю тебе…

– Рафер, вы не давали о себе знать слишком долгое время. К тому же, вы никогда не говорили, что намерены жениться на мне.

– Никогда не говорил? – зарычал капитан, перепрыгивая через опрокинутый стул, чтобы подобраться поближе к женщине. – Я же писал тебе из Кантона. Потом из Орегона. Потом из Гонолулу. И сообщал, что, как только я прибуду в Нью-Бедфорд, мы обязательно поженимся, и ты будешь плавать вместе со мной на моем собственном судне. Очень скоро этот корабль перейдет ко мне, Иеруша, и мы будем плавать на нем вместе.

– Рафер, я вышла замуж за священника. А ваши письма я не получала.

– Нет, не может этого быть! – бушевал Хоксуорт. – Ты же любишь только меня, и тебе это самой прекрасно известно. – Он привлек к себе хрупкую женщину и начал осыпать поцелуями её лицо. – Я не могу отпустить тебя!

– Рафер! – Иеруша оттолкнула его, стараясь держаться как можно спокойней. – Вы должны иметь уважение к моему нынешнему положению.

Капитан пошатнулся и отпрянул. Только сейчас он внимательно оглядел ту самую девушку, о которой мечтал целых четыре года. Да, действительно, тогда, во время их мимолетного знакомства, он не стал просить её руки и даже говорить о возможной свадьбе. Но когда добыча китов стала приносить доходы, а будущее видеться в самых радужных тонах, он трижды написал ей. Трижды! На тот случай, если два других письма не дойдут до адресата. И вот теперь она со всей серьезностью заявляет ему, что уже вышла замуж, и не исключено, что она беременна. Причем от этого презренного червя с жиденькими волосенками!

– Нет, теперь я должен сначала убить тебя! – обезумев, взревел капитан. – Клянусь Богом, Иеруша, ты так и останешься навечно незамужней! – И, схватив стул, он прыгнул к ней.

– Эбнер! – в отчаянии воскликнула несчастная женщина, не сознавая, что муж сейчас находится далеко. Сейчас она верила в то, что если её супруг где-то на "Фетиде", то обязательно услышит и спасет её. – Эбнер! – Стул пролетел мимо, лишь краем задев её по голове, но зато капитан "Карфагенянина" навалился на неё всем своим телом. И прежде чем окончательно по терять сознание, Иеруша все же увидела, как в каюту ворвались Кеоки и старый матрос-китобой с крюками и дубинками.

Уже позже, когда миссионеры успокаивали её, они объяснили:

– Мы слышали все, что происходило в каюте, сестра Хейл. Мы надеялись, что нам не придется вмешиваться, по скольку нам стало ясно, что этот капитан – настоящий безумец. Но мы до последнего момента верили в то, что к нему вернется разум, и все обойдется.

– А мне все же пришлось хорошенько ударить его по голове дубинкой, словно извиняясь, добавил Кеоки.

– Где он сейчас?

– Капитан Джандерс увозит его на "Карфагенянина", – объяснила одна из женщин.

– Но где же сам преподобный Хейл? – заволновалась Иеруша, и в голосе её одновременно прозвучали и глубокая любовь к мужу, и страх за него.

– Он ещё не вернулся с китобойного судна, – сказал Кеоки.

– Но капитан Хоксуорт может убить его! – взвыла Иеруша и попыталась подняться, чтобы выйти на палубу.

– Вот поэтому с ним и поехал наш капитан Джандерс, – успокоил женщину Кеоки. – И взял с собой пистолеты.

Но в ту ночь даже капитан Джандерс со своим оружием не смог полностью защитить Эбнера. Хотя Рафер Хоксуорт успел значительно успокоиться и прийти в себя во время вынужден ной морской прогулки до "Карфагенянина", и хотя в отношении Уиппла он вел себя исключительно вежливо, все же, увидев Эбнера, он снова потерял над собой контроль. Рафер принялся орать и всячески унижать миссионера, упоминая и его маленький рост, и хрупкое телосложение, которое напоминало капитану червя. Наконец, Хоксуорт не выдержал и, подбежав к священнику, схватил его за плащ и понес через всю палубу прямо к перилам. Затем, то ли поскользнувшись на китовом жиру, то ли умышленно, Рафер неожиданно вскинул Эбнера высоко в ночную тьму и в ярости швырнул в океан.

– Тебе она всё равно не достанется! – потеряв рассудок, орал Хоксуорт. – Я специально вернусь в Гонолулу и вырву её из твоих рук! Клянусь Богом, я убью тебя, жалкий червь!

Пока он изливал свои чувства, капитан Джандерс в отчаянии маневрировал лодкой, успев предупредить своих гребцов:

– После того как они разделали кита, здесь можно ожидать появления акул!

И в самом деле, гребцы вскоре заметили темные силуэты, окружающие в воде Эбнера. Одна рыбина даже задела его, и священник в страхе выкрикнул:

– Акулы!

А капитан Хоксуорт, стоя на палубе "Карфагенянина", никак не мог успокоиться:

– Ну-ка, акулы, покажите ему! Разделайтесь с ним! Вот же он, вот! С этой стороны, плывите скорее сюда! – И он не переставал орать, пока наконец Джон Уиппл не прыгнул в воды Тихого океана и не помог своему брату во Христе Хейлу вскарабкаться в шлюпку.

– Акулы вас не покусали? – спросил Джон Эбнера.

– Да, я, кажется, остался без ноги.

– Нет! С ногой все в порядке, Эбнер! Тут только одна ссадина, и она лишь немного кровоточит, вот и все.

– Вы хотите сказать, что моя нога в полном порядке.

– Конечно, Эбнер.

– Но я хорошо почувствовал, как акула…

– Да, она, несомненно, пыталась напасть на вас, – поддержал пострадавшего Джон. – Но только поцарапала кожу. Вот, взгляните сами на свою стопу и пальцы ноги.

Последнее, что помнил Эбнер перед тем, как потерять сознание, было то, как Уиппл ущипнул его за ногу, а где-то наверху, с палубы китобоя, доносились крики капитана Хоксуорта:

– Разделайтесь с ним, акулы! Вон он, там! Сожрите эту вонючку! А если у вас ничего не получится, тогда им придется заниматься лично мне.

Вот по этой причине Эбнер Хейл, двадцати двух лет, одетый во все черное, что придавало ему торжественный и официальный вид, в своей высоченной касторовой шляпе, немного прихрамывал, когда настало время высаживаться в порту Лахаина на острове Мауи Гавайского архипелага. Акула, разумеется, не откусила ему стопу. Она не тронула даже пальцы ноги, но успела повредить сухожилия, и даже упорные старания Джона Уиппла не смогли полностью выправить этот небольшой изъян.

В целом высадка миссионеров на берег произошла довольно сумбурно. Не обошлось без неожиданностей и неприятностей. Когда "Фетида" подходила к порту Лахаина, на берегу началось волнение. Миссионеры с ужасом увидели, что множество красивых молодых женщин, скинув с себя одежду, стремительно поплыли к бригу, видимо, хорошо известному им по прошлым визитам. Однако внимание священников от этого зрелища отвлек вид роскошного каноэ, которое, хотя и отчалило от берега позже, вскоре легко оставило позади обнаженных пловчих и поравнялось с бригом. В каноэ находился мужчина, сопровождаемый голой женщиной и четырьмя привлекательными девушками, также без одежды.

– Мы уже снова здесь! – радостно воскликнул мужчина, широким жестом предлагая своих спутниц экипажу брига.

– Нет! Нет! – в ужасе и смущении закричал Кеоки Канакоа. – Это прибыли миссионеры!

– Мои девочки – хорошие девочки! – не унимался мужчина, подталкивая своих красавиц к борту, как это вошло у него в привычку. – Те девочки, которые плавать – нехорошие. Болеть можно!

– Боже Всемогущий! – шепнул Эбнер брату Уипплу. – Неужели это его собственные дочери?

В этот момент две девушки заметили старого матроса-китобоя, того самого, который спас "Фетиду" от неминуемой гибели у Четырех Евангелистов. Очевидно, они помнили о его доброте и щедрости ещё с прошлой стоянки здесь, поскольку тут же подбежали к нему через палубу и, ласково называя моряка по имени, нежно обняли его с обеих сторон. Однако китобой, увидев ужас и негодование на лице Иеруши, тут же от пихнул девиц от себя, как поступает человек с назойливыми мухами, мешающими ему спокойно позавтракать.

– Назад! Возвращайтесь назад! – взмолился Кеоки на своем родном языке. Понемногу четыре красотки и их очаровательная нагая матушка начали понимать, что на этом корабле, в отличие от всех остальных, в их услугах не нуждаются. В смущении они вернулись на каноэ, приобретенное на те средства, которые таким образом семейство наживало на моряках проходящих судов. Глава семьи, осознав, что сегодня заработка не предвидится, вздохнул и принялся грести к берегу, увозя своих "работниц". Когда лодка поравнялась с плывущими к кораблю девушками, мужчина, все ещё не придя в себя от недоумения, крикнул им:

– Поворачивайте! Девочки не нужны!

И ватага разочарованных красавиц-островитянок вернулась к берегу, где, не скрывая досады, принялась одеваться.

– На борту "Фетиды" никогда прежде не видевший обнаженных женщин Эбнер Хейл, словно в тумане, обратился к своим друзьям:

– Да, на Лахайне придется здорово потрудиться!

В это время с берега на бриг отправились двое совсем других представителей острова. Поначалу появилось каноэ, что вызвало на берегу новую волну оживления, а Хейл заметил, что на корме и у носа лодки стоят слуги с жезлами, украшенными желтыми перьями. Среди возбужденной толпы неторопливо двигались двое самых огромных людей, каких Эбнеру когда-либо приходилось видеть.

– Это мой отец! – прокричал Кеоки Канакоа миссионерам, а затем, приблизившись к Хейлу, повторил специально для него: – Тот высокий мужчина – мой отец. Он управляющий королевскими имениями.

– А я-то думал, что он – король Мауи, – разочарованно вздохнул Эбнер.

– Я этого никогда и не утверждал, – ответил Кеоки. – Люди в Бостоне посчитали, что мне нужно так говорить, что бы произвести большее впечатление на американцев.

– А кто эта женщина? – поинтересовалась Иеруша.

– Моя мать. Она считается главным вождем всех островов. Если моему отцу требуется посоветоваться с ней по вопросам государственного управления, он должен вползать в её жилище на четвереньках. Так же, как и я.

Выстроившись у перил брига, миссионеры наблюдали за тем, как огромная женщина наполовину перевесилась через борт каноэ, а толпа почтительных слуг помогала ей переместить гигантское тело в лодку. Мать Кеоки, длинноволосая величественная женщина свыше шести футов роста, благородной осанки, весила более трехсот фунтов. Её обнаженная рука могла поспорить своей толщиной с телом любого из окружавших её мужчин, а тело, обмотанное несколькими слоями разноцветной тапы, скорее подошло бы какому-нибудь лесному гиганту. По одному её туловищу можно было понять, что эта женщина занимает очень высокое положение в обществе. Однако наиболее ошеломляющее впечатление производили её груди, свисавшие двумя коричневыми громадинами поверх причудливого красно-желтого одеяния. Мужчины-миссионеры пораженно уставились на женщину, а она взирала на них с благоговением.

– Мы называем её Алии Нуи, – с почтением в голосе про шептал Кеоки, немного растягивая титул своей матери: "алии". – Именно из неё истекает мана для нашего племени.

Эбнер смотрел на своего молодого друга-христианина с изумлением, словно тот произнес что-то непростительно ошибочное:

– От Господа Бога, а не от алии нуи проистекает духовность, – поправил он.

Молодой гаваец покраснел и поспешил пояснить:

– Когда всю жизнь прожил с одной идеей, свои мысли лег че излагать более привычными понятиями.

Эбнер снова нахмурился, будто все его занятия с Кеоки пропали втуне:

– Бог это не "более привычное понятие", Кеоки. Бог – не что настолько величественное, что стоит вне общего понимания и не терпит обобщений и сравнений. Ты же не молишься Богу лишь потому, что он стал для тебя "более привычным понятием".

Хотя Эбнер говорил презрительным тоном, глаза Кеоки наполнились слезами радости, и он постарался поскорее уйти от неприятного разговора:

– Прости меня, брат Хейл, – сокрушенно вздохнул Кеоки. – Я сказал не подумав.

– Я считаю, будет лучше, Кеоки, – отозвался Эбнер, – если с этого момента ты станешь обращаться ко мне, как прежде: преподобный Хейл. Твой народ может неправильно истолковать слово "брат" в этом смысле.

– А разве мы уже не договорились, что всегда будем называть друг друга "братьями" и "сестрами"? – неожиданно вмешалась в разговор Иеруша.

– Так мы решили обращаться друг к другу только между собой, – спокойно объяснил Эбнер.

– Но разве Кеоки – не один из нас? – не отступала женщина.

– Я считаю, что слова "мы" и "один из нас" в данном случае подразумевают только тех, кто посвящен в сан и их жен, – рассудил Эбнер.

– Когда тебя посвятят в сан, Кеоки, ты сможешь обращаться к моему мужу "брат Эбнер", – убедительно произнесла Иеруша. – Но хотя это время ещё не наступило, для тебя я всё равно остаюсь "сестрой Иерушей". – Она подошла к молодому человеку и добавила: – Твои отец и мать – очень красивые люди.

Огромное каноэ неспешно приближалось к бригу. Желтые перья на жезлах трепетали на ветру, и в эту минуту Хейлы впервые увидели отца Кеоки во всем величии. Он был не такого крупного телосложения, как Алии Нуи, хотя и дюйма на три выше своей жены, но внешность его по-настоящему поражала. Его волосы представляли копну черно-седых прядей, а коричневое лицо прорезали глубокие морщины, свидетельствующие о постоянном напряжении мысли. Под густыми бровями сверкали большие выразительные глаза. Его наряд составляли накидка из желтых перьев и подобие юбки из красной тапы. Особое внимание привлекал его головной убор – гладкая, плотно прилегающая к голове, похожая на шлем шапочка из перьев, украшенная гребнем, тянущемся от затылка до самого лба. То ли по таинственной прихоти истории, то ли благодаря изобретательности человеческого разума, этот шлем в точности копировал те, что венчали в свое время головы великих героев древности Ахилла, Аякса или Агамемнона. Только из-за того, что народ островов ещё не знал металла, шлем отца Кеоки был сделан из перьев, а не из сверкающей меди.

Увидев на палубе "Фетиды" высокую фигуру своего сына, великан Келоло проворно ухватился за спущенный ему канат и через несколько мгновений ловко запрыгнул на площадку, приставленную к правому борту брига, а затем так же сноровисто одолел последнее препятствие и очутился на палубе. Эбнер был потрясен его подвижностью.

– Он весит, наверное, не менее трехсот фунтов, – прошептал он на ухо Иеруше, но она уже не слышала его. Глаза её бы ли полны слез. Увидев, как нежно приветствуют друг друга отец и сын, как они трутся носами, обнимаются и искренне плачут, она сразу же вспомнила своих родителей, и поэтому благоразумно держала платочек наготове.

Наконец, Кеоки освободился из объятий отца и заговорил:

– Капитан Джандерс! Мой отец желает отдать вам дань уважения. – И бывалый мореплаватель вышел на корму, что бы выразить и свою признательность приветствиям островитянина. Келоло, гордый от того, что сумел узнать при встрече с другими капитанами о том, как следует достойно здороваться с западным человеком, протянул вперед свою мощную правую руку. И когда капитан Джандерс пожал её, то сразу же за метил татуировку, идущую от запястья до самого плеча. На руке великана корявыми буквами было выведено: "Тамехамеха король".

– Твой отец умеет писать по-английски? – удивился Джандерс.

Кеоки отрицательно помотал головой и что-то быстро произнес на гавайском языке. Дождавшись ответа отца, он перевел:

– Это сделал отцу в году русский моряк, когда умер великий король Камехамеха.

– А почему же тогда "Тамехамеха"? – не понял Джандерс.

– Наш язык только начинает обретать письменную форму, – пояснил Кеоки. – По американскому правописанию это может считаться и правильным и неправильным. Например, вы можете написать имя моего отца "Келоло", но не будет ошибкой написать его как "Тероро".

– Ты хочешь сказать, что истина заключена где-то посредине? – спросил Джандерс.

Кеоки схватил руку капитана и восторженно принялся трясти её, будто тот изрек нечто, решавшее сложную проблему.

– Да, капитан, – счастливо улыбаясь, закивал молодой человек. – В таких случаях истина действительно находится где-то посредине.

Эбнеру сама эта мысль показалась настолько отвратительной, что натолкнула его на подозрение: уж не склоняется ли Кеоки, снова очутившись на родине, к возвращению в стан язычников.

– Истина всегда одна, – наставительно поправил священник.

Кеоки с радостью согласился и с этим заявлением:

– Что касается Бога, то истина, действительно, одна, преподобный Хейл. Но с точки зрения написания имени моего отца окончательно утверждать что-либо трудно. Истина как раз посредине между Келоло и Тероро потому, что каждое из имен по отдельности неправильно.

– Кеоки, – терпеливо продолжал Хейл. – Комитет миссионеров, прекрасно владеющих латынью, древнегреческим и ивритом целый год заседал в Гоноруру, чтобы определить правильность написания гавайских имен. Этих специалистов нельзя обвинить в спешке или невежестве. Они и решили, что правильное написание имени твоего отца – Келоло.

Кеоки, не задумываясь, невольно дал отпор:

– Кстати, эти же специалисты решили, что правильное на звание города, где они заседали – Гонолулу. Хотя по произношению оно ближе к "Гоноруру", как вы только что сказали.

Эбнер вспыхнул и готов был уже ответить юноше резкостью, но положение спас капитан Джандерс. Не выпуская татуированной руки Келоло, он в восхищении произнес:

– Тамехамеха! Поистине великий король! Алии Нуи Нуи!

Келоло, пребывавший в смущении во время этих непонятных споров, широко улыбнулся и решил вернуть комплимент. Похлопывая перила "Фетиды", он сказал на гавайском:

– Это очень хороший корабль. Я куплю его для Маламы, Алии Нуи, а вы, капитан Джандерс, будете им командовать.

Когда Кеоки перевел речь отца, Джандерс не рассмеялся, а серьезно глядя в глаза Келоло, глубокомысленно покачал головой:

– Спроси отца, сколько сандалового дерева он сможет дать за этот корабль.

– Свое сандаловое дерево я очень берегу, – осторожно начал Келоло. – Но в горах Мауи его очень много, и я смогу до быть сколько надо.

– Скажи ему так: будет сандаловое дерево – будет ему корабль.

Услышав перевод, Келоло принялся чисто по-американски трясти руку капитану, но тот предупредил:

– Объясни ему, что сразу "Фетиду" он не получит. Сначала я должен отвезти на ней сандаловое дерево в Кантон, загрузить корабль китайскими товарами, которые будут принадлежать мне, и которые я смогу продавать. Тогда бриг будет принадлежать ему.

– Это разумное решение, – кивнул Келоло и в третий раз протянул капитану руку в знак заключения сделки. На этот раз Джандерс с удовольствием ответил на рукопожатие, и по вернулся к помощнику:

– Мистер Коллинз, составьте договор по всей форме в трех экземплярах. Оговорите, что мы продаем "Фетиду" под полную загрузку сандалом сейчас, плюс такое же количество сандалового дерева по возвращении из Китая. Когда условия сделки были переведены, и Келоло величественным кивком подтвердил свое согласие, Коллинз шепнул капитану:

– Ведь это же чертова пропасть сандала! На что Джандерс ответил:

– Так ведь и корабль – что надо! Сделка честная.

Пока огромный вождь занимался заключением сделки, у Эбнера появилась возможность разглядеть его поближе. Его внимание сразу привлек символ власти, который Келоло носил на шее. С очень толстого темного ожерелья, свитого, скорее всего, из волокон какого-то растения, свисал предмет удивительной формы, похожий на слоновую кость. Он имел примерно пять дюймов в длину и полтора в ширину, но самым замечательным в нем было то, что кончик его изгибался вперед и вверх, так что весь предмет напоминал древнее тесло, которым обрабатывали древесину.

– Что это? – шепотом поинтересовался Эбнер у Кеоки.

– Знак алии.

– Из чего он сделан?

– Это китовый зуб.

– Наверное, он очень тяжелый, чтобы носить его на шее, – высказал свое предположение Эбнер, и в ту же секунду, ничуть не смущаясь, Кеоки взял ладонь миссионера и просунул её под зуб, чтобы священник сам мог почувствовать вес этого удиви тельного предмета.

– В старые времена, – рассмеялся Кеоки, – вас бы убили за то, что вы посмели прикоснуться к алии. Но вес моего отца ничуть не беспокоит, добавил он, – ведь символ власти держится на ожерелье из человеческих волос.

– Правда? – чуть не задохнулся Эбнер, и снова Кеоки пришлось подсовывать руку миссионера под ожерелье, чтобы тот сам потрогал его. Потом молодой человек объяснил, что это ожерелье было сплетено из двух тысяч косичек, каждая из которых была сделана из восьмидесяти волосинок.

– Получается, что общая длина волос составляет… – начал подсчитывать Эбнер. – Нет, это что-то невероятное.

– И все волосы взяты с голов друзей, – с гордостью отметил Кеоки.

Прежде чем Эбнер успел прокомментировать этот варварский обычай, у борта "Фетиды" вспыхнуло невероятное оживление, и все миссионеры бросились туда, чтобы стать свидетелями необычного зрелища. С грот-мачты были спущены два толстенных каната к лодке, в которой до сих пор находилась Малама, Алии Нуи. Концы канатов были прикреплены к широкой прочной ленте из парусины. Такое приспособление обычно подводят под брюхо коровы или лошади, которых надо переправить на палубу корабля. Сегодня эта парусиновая люлька использовалась для другой цели: в неё слуги Маламы осторожно укладывали свою почитаемую повелительницу. При этом руки и ноги женщины свисали вниз с парусины, что делало её положение более-менее надежным, а её громадный подбородок устроился на узле каната, который не давал парусине вырваться.

– Она уже готова? – заботливо поинтересовался капитан Джандерс.

– Все в полном порядке! – отрапортовал один из матросов.

– Только не уроните её! – предупредил капитан. – Иначе живыми нам отсюда не убраться.

– Аккуратней! Аккуратней! – подбадривали себя матросы, работающие с канатами, и очень скоро гигантская Алии Нуи поднялась на уровень перил. Как только её большие темные глаза, полные детского любопытства, смогли заглянуть за перила, пока подбородок все так же продолжал упираться в край парусины, а распластанное тело нежилось в люльке, она широким жестом правой руки добродушно поприветствовала собравшихся, после чего снизошла до того, что позволила себе искренне улыбнуться.

– Алоха! Алоха! Алоха! – трижды повторила она мягким тихим голосом, в то время как её взгляд перемещался по веренице одетых в черные фраки миссионеров. Однако самые искренние и теплые приветствия достались худеньким, но все же привлекательным молодым женщинам, скромно стоявшим позади мужей. Потребовалось бы, наверное, четыре Аманды Уиппл, чтобы сравниться по объему с этой величественной женщиной, возлежащей в парусиновой люльке: – Алоха! Алоха! – продолжала она, раскачиваясь перед женщинами.

– Ради всего святого! – выкрикнул капитан Джандерс. – Только не торопитесь! Аккуратней! Ещё аккуратней!

Веревки с кабестанов разматывались, и люлька постепенно приближалась к палубе. Капитан Джандерс, Келоло и Кеоки втроем рванулись вперед, чтобы перехватить люльку и поддержать её. Упаси Бог, чтобы Алии Нуи случайно не ушиблась при высадке! Однако женщина обладала такой громадной массой, что все усилия мужчин оказались тщетными, и люлька продолжала неумолимо опускаться. Храбрецам пришлось сначала встать на колени, а потом и вовсе лечь на палубу. Ничуть не встревоженная таким поворотом событий, благородная женщина перекатилась на парусине, отыскала опору для ног и восстала во весь свой рост. При этом намотанные на неё слои тапы делали её ещё более громадной. Не спеша Малама прошлась вдоль ряда миссионеров, каждого лично поприветствовав мелодичным "Алоха!" Но когда она дошла до изможденных путешествием женщин, чье состояние могла легко понять, как и худобу, о чем свидетельствовали их тощие тела, Алии Нуи не выдержала и расплакалась. Прижав к своей огромной груди худенькую Аманду Уиппл, она продолжала рыдать, а затем потерлась с молодой женщиной носами, словно эта американка являлась ей родной дочерью. Передвигаясь от одной женщины к другой, Малама не переставала всхлипывать, и каждую одаряла знаками наивысшего внимания, выказывая при этом свою безграничную любовь к прибывшим.

– Алоха! Алоха! – вновь и вновь повторяла она. Затем, встав перед женщинами и полностью игнорируя при этом их мужей (как, впрочем, и своего собственного), она тихо заговорила, и Кеоки перевел нежные слова своей матери:

– Мои обожаемые милые детки! Вы всегда должны думать обо мне как о своей матери. До вас белые люди присылали нам только моряков, торговцев или просто неудачников, от которых ничего хорошего мы не получили. Никогда раньше не приезжали сюда женщины. Но вот теперь появились вы, и по этому мы можем смело сделать вывод о том, что американцы, наконец-то, стали добры к нам.

Алии Нуи, самая священная женщина островов, существо, от которого изливалась мана на Мауи, великодушно ждала, пока сын донесет до приезжих смысл её слов, и пока женщины, в свою очередь, не проявят свою признательность по поводу этого приветствия. Она снова прошла вдоль их ряда, потерлась носом с каждой из жен миссионеров, повторяя при этом:

– Ты – моя дочь.

Затем, переполненная эмоциями от встречи с миссионерами и уставшая от напряжения, которое ей пришлось пережить за время подъема на борт "Фетиды", Малама понемногу успокоилась. На её луноликом лице явно читалось удовольствие и покой, и женщина постепенно начала расстегивать талу, обернутую вокруг её огромного тела. Передав концы ткани слугам, она велела им расходиться в разные стороны, а сама принялась вращаться, наподобие волчка, пока не осталась обнаженной, если не считать ожерелья из волос, на котором висел грандиозный китовый зуб. С удовольствием почесав свое тело и издав вздох облегчения, она подала знак слугам, что желает прилечь, и местом для отдыха снова выбрала парусиновую люльку. Но когда она растянулась на животе, миссионеры с ужасом обнаружили, что во всю длину её левой ноги красовалась татуировка. Темно-лиловыми буквами было выведено: "Тамехамеха король умер в".

– Неужели это тоже работа русских? – изумился капитан Джандерс.

– Скорее всего, – хмыкнул Кеоки, а затем спросил мать относительно такой памятной надписи, и она вывернула шею, чтобы изучить непонятные буквы. Затем на глазах женщины снова появились слезы, и Кеоки пояснил: – Она была девятнадцатой женой великого Камехамехи.

Иеруша возмутилась:

– Да чем же это лучше любовницы или наложницы?

– Гораздо лучше, – продолжал свои объяснения Кеоки. – В последние годы жизни короля Малама была у него любимой женой. Ну, разумеется, так как она Алии Нуи, у неё были и другие мужья.

– Ты хочешь сказать, что она была замужем за твоим отцом в то же самое время? – подозрительно спросил Эбнер.

– Разумеется! – как ни в чем не бывало, подтвердил Кеоки. – Камехамеха сам согласился на это, поскольку мой отец – её младший брат, и от их брака зависело многое.

– Обрызгайте водой ту несчастную женщину! – закричал капитан Джандерс, поскольку одна из жен миссионеров, не выдержав вида нагой Маламы и сложностей местных семейных традиций, потеряла сознание и рухнула на палубу.

Кеоки, поняв причину обморока, подошел к матери и тихим шепотом объяснил, что ей следует одеться, поскольку американцы не любят вида человеческого тела. Огромная Малама, удобно расположившаяся на парусине, охотно согласилась выполнить эту просьбу, но добавила с энтузиазмом в голосе:

– Скажи им, что впредь я буду носить такую же одежду, как и они. Однако прежде чем Кеоки успел перевести её слова, Малама попросила капитана Джандерса принести огонь. Когда на палубу была доставлена жаровня, Алии Нуи демонстративно сожгла всю тапу, в которой явилась на ко рабль, и когда догорел последний кусочек ткани, она торжественно заявила: – Теперь я буду одеваться так же, как эти новые женщины.

– Кто же сумеет сшить вам платье? – поинтересовался Эбнер.

Малама властно указала на Иерушу и Аманду и просто произнесла:

– Ты и ты.

– Скажи, что ты будешь очень счастлива сделать это, – быстро зашептал Эбнер на ухо Иеруше.

Обе жены священников поклонились и сказали:

– Мы сошьем вам платье, Малама, но у нас, наверное, не найдется столько ткани, потому что вы очень большая женщина.

– Не серди её! – предупредил Эбнер, но быстрый ум Мала мы сразу же ухватил все нюансы, заставшие Иерушу врасплох, и она рассмеялась:

– Даже если сложить все ваши крохотные платья, – и она провела рукой вдоль ряда миссионерских жен, – мне и тогда бы не хватило ткани. – После этого она подала сигнал своим слугам, и из каноэ были принесены свертки. Когда их начали разворачивать, перед глазами изумленных женщин предстали самые лучшие китайские ткани всевозможных цветов. Остановившись на ярко-красном и темно-голубом материалах, Малама указала пальцем на незамысловатое домашнее платье, в которое была одета Аманда Уиппл, и спокойно объявила: – Когда я вернусь на берег, у меня будет точно такое же.

Отдав распоряжения, Малама заснула, а слуги с опахалами, украшенными перьями, отгоняли мух от её обнаженного тела. Когда она проснулась, капитан Джандерс поинтересовался, не угодно ли Маламе будет откушать еды с корабля, но та высокомерно отказалась, и вместо этого велела поднять с каноэ свои продукты в больших сосудах из бутылочных тыкв. И пока жены миссионеров корпели над изготовлением платья, размерами больше напоминавшего палатку, Малама, удобно устроившись на парусине, вкушала огромные количества жареной свинины, хлебного дерева, печеного мяса собак, рыбы и запивала это все напитком "пои". Время от времени она давала себе отдохнуть, и тогда слуги постукивали по её животу, производя своеобразный массаж по старинному обычаю, чтобы Малама могла ещё поесть. В эти минуты гигантская женщина довольно похрюкивала, в то время как пища укладывалась поудобнее в её громадной утробе.

– Алии Нуи надо много есть, – с гордостью пояснил Кеоки. – Она принимает пищу пять или шесть раз в день, чтобы простые люди издалека могли понять, что Малама – великая женщина.

До самого вечера трудились женщины над платьем, а их мужья молились о том, чтобы Малама благосклонно их приняла и разрешила миссии работать в Лахайне. Но, наверное, с не меньшим энтузиазмом молились моряки: они с нетерпением ждали того момента, когда и все миссионеры, и эта толстуха, наконец, покинут "Фетиду", чтобы на борт с берега смогли приплыть заждавшиеся девицы и заняться своим привычным делом.

На следующее утро в десять часов огромное красно-голубое платье было готово, и Малама приняла его, не удосужившись даже поблагодарить женщин. Она жила в том мире, где все, кроме, разумеется, её самой, являлись слугами. Платье надевали аккуратно, как прилаживают навес над торговой лавкой в Новой Англии. Затем длинные темные волосы Маламы выпустили наружу, и они тяжелым водопадом легли на её спину. Женщины ловко застегнули пуговицы, подправили пару стежков у талии, и великая Алии Нуи подпрыгнула несколько раз, чтобы поудобней разместить свое тело в столь непривычном наряде. Затем она широко улыбнулась и, обратившись к сыну, произнесла:

– Ну, вот, теперь я настоящая христианка! После этого Малама повернулась к миссионерам:

– Мы очень ждали от вас помощи, – начала она. – Мы знаем, что есть такие места, где люди живут лучше нас, и мы хотим, чтобы вы научили нас этому. В Гонолулу первые миссионеры уже учат наш народ читать и писать. В Мауи я буду вашей первой ученицей. – Она произвела какие-то подсчеты на пальцах и твердо заявила: – Через один лунный месяц – и запомни это, Кеоки! – я смогу писать свое имя и передам его в Гонолулу с каким-нибудь посланием.

Это был момент принятия серьезного решения, и все на борту "Фетиды" поразились силе воли этой удивительной женщины. Все, кроме одного человека. Эбнер Хейл подумал, что, хотя такое решение Маламы было замечательным для страны безграмотных язычников, все же начинать надо было не с этого. Поэтому он приблизился к Алии Нуи и негромко произнес:

– Малама, мы принесли вам не только алфавит и приехали не только для того, чтобы научить вас писать свои имена. Мы принесли с собой слово Божье, и пока вы не примете его, все, что вы напишете, не будет иметь никакого значения.

Когда эти слова были переведены Маламе, на её луноликом лице не отобразилось ни единой эмоции. Она лишь так же спокойно заявила:

– У нас есть боги. Нам нужно научиться читать и писать.

– Но письменность без Бога бесполезна, – упорствовал Эбнер, и при этом его маленькая светлая голова едва доходила до шеи Маламы.

– Нам говорили, – не менее твердо продолжала женщина, – что письменность идет на пользу всему миру, а вот Бог белых людей помогает только белым людям.

– Вам все неправильно объяснили, – настаивал Эбнер, подавшись вперед.

К всеобщему удивлению, Малама никак не отреагировала на этот выпад, а только повернулась к женщинам и спросила:

– Кто из вас жена этого маленького человечка?

– Я, – не без гордости сказала Иеруша.

Маламе это понравилось. Она успела заметить, как ловко Иеруша управлялась с шитьем не совсем обычного платья, и поэтому объявила:

– В течение первого лунного месяца вот она будет учить меня читать и писать, а в течение следующего – вот он, – и она указала на Эбнера, – будет обучать меня новой религии. И если я приду к выводу, что и то и другое имеет одинаковую важность, по прошествии двух месяцев я честно объявлю вам об этом.

Кивнув собравшимся, Малама прошла к парусиновой люльке и приказала слугам расстегнуть платье и снять его. Затем она попросила Иерушу показать ей, как правильно складывать эту новую для неё одежду, и только после этого расположилась, как прежде, в люльке, свесив руки и ноги и устроив подбородок на канате. Кабестаны застонали. Матросы принялись поднимать люльку над палубой, и капитан Джандерс снова занервничал:

– Ради Христа, все так замечательно складывается! Только не уроните её сейчас!

Дюйм за дюймом драгоценный груз опустили в каноэ, и наконец Алии Нуи выкатилась из парусиновой люльки, после чего слуги помогли ей подняться на ноги. Прижимая новое платье к щеке, она прокричала во всю силу своего голоса:

– Теперь вы все можете сойти на берег!

Тут же на воду были спущены шлюпки, увозящие миссионеров к их новому дому. Лодки выстроились "гуськом" за величественным каноэ Маламы, где на носу и на корме стояли носители жезлов с перьями, а все остальные слуги старательно отгоняли мух от обнаженного тела своей повелительницы. Она же, высокая и гордая, все так же бережно прижимала к лицу только что сшитый для неё наряд.

Пока Малама случайно не выбрала супругов Хейл в качестве своих учителей и наставников, миссионеры не знали, кто из них останется на Мауи, а кому предстоит отправиться на соседние острова. Сейчас же стало очевидно, что по крайней мере одна пара уже нашла свой новый дом, и когда шлюпки подплывали к берегу, Эбнер с интересом принялся рассматривать непривычный пейзаж и поселения, где с этого дня ему предстояло трудиться долгие годы. Его взору открылась одна из красивейших деревень во всем Тихом океане, древняя Лахайна, столица Гавайев. Её лагуну защищал коралловый барьер, на который, не переставая ни на миг, обрушивались одна за другой волны, разбиваясь белой пеной, и, шипя, отступали назад. Там, куда вода уже не доставала, играли на песке очаровательные голые ребятишки, сверкая ослепительными улыбками.

Впервые в жизни Эбнер увидел кокосовую пальму, настоящее чудо тропиков. Её ствол изгибался под ветром, как пружина, раскачиваясь во все стороны, и при этом каким-то таинственным образом дереву удавалось оставаться на своем ненадежном месте. За пальмами начинались аккуратно распланированные поля, доходящие до самых гор. Таким образом, вся Лахайна напоминала собой один огромный цветущий сад.

– Вон те растения с темными стволами и есть хлебные деревья, объяснял Кеоки. – Они кормят нас. Но лично я в Бостоне скучал вон по тем, низкорослым с густой листвой. Они дают отличную тень, где можно отдохнуть от жары. Их называют "дерево коу".

Иеруша присоединилась к беседе, заметив:

– Вот теперь, когда я своими глазами вижу все эти цветы и сады, я начинаю понимать, что, наконец-то нахожусь на Гавайях.

– Тот сад, на который вы смотрите, – с гордостью сообщил Кеоки, – и есть место, где я живу. Вон там, где небольшой ручей вливается в море.

Эбнер и Иеруша попытались что-то рассмотреть сквозь густые листья коу, которые росли здесь в несколько рядов, но так ничего и не разглядели.

– А вон те хижины, – поинтересовался Эбнер, – они из травы?

– Да, – кивнул Кеоки. – В нашем поселке девять или десять таких домиков. Как красиво смотрятся они со стороны моря!

– А что это за каменная площадка? – не унимался Эбнер.

– Это место, где отдыхают боги, – не задумываясь, ответил Кеоки.

Эбнер в ужасе уставился на впечатляющее нагромождение довольно крупных камней. Ему показалось, что он даже видит, как с них капает кровь во время проведения различных языческих ритуалов. Поэтому священник счел, что будет нелишним тихонько прочитать молитву, находясь рядом с таким местом, и забормотал себе под нос:

– О Господи, огради нас от язычества и того зла, что оно несет в себе.

Потом он все-таки набрался храбрости и шепотом спросил у Кеоки:

– Это здесь производились жертвоприношения, которые…

– Вон там? – Кеоки не смог сдержать смеха. – Нет, эта площадка предназначается только для семейных богов.

Смех молодого человека буквально взбесил Эбнера. Ему показалось несколько странным, что пока Кеоки оставался в Новой Англии и читал лекции будущим священникам обо всех ужасах, творящихся на Гавайях, он имел довольно правильное представление о религиях. Но как только он ступил на свою родную, но нечестивую землю, истинность его убеждений несколько поблекла.

– Кеоки, – с напускной торжественностью начал Эбнер, – все языческие идолы противны Господу.

Кеоки так и хотелось сейчас закричать: "Но это же не идолы!. , не как те злые боги, вроде Кейна или Каналоа", но, как воспитанный и образованный гаваец, он прекрасно понимал, что с учителем спорить не следует, поэтому довольствовался тем, что негромким голосом пояснил:

– Речь идет о незначительных дружелюбных личных богах моей семьи. Ну, например, иногда богиня Пеле приходит побеседовать с моим отцом. – Здесь он с некоторым смущением осознал, насколько его слова могут показаться нелепыми, поэтому молодой человек не решился объяснить, что и акулы иногда подплывают к берегу для того, чтобы поговорить с Маламой. "Наверное, преподобный Хейл этого просто не поймёт", – с грустью подумал про себя юноша.

Эбнеру было невыносимо больно слушать, как молодой человек, надеющийся в один прекрасный день быть посвященным в сан, так активно защищает языческие обычаи. Священник отвернулся от Кеоки и некоторое время молчал, но вскоре этот поступок показался ему проявлением трусости, поэтому он снова подошел к молодому человеку и резко заявил:

– Нам придется избавиться от этой каменной площадки. В этом мире есть место либо только для Господа, либо для языческих идолов. Вместе они сосуществовать не могут.

– Вы правы! – искренне согласился Кеоки. – Мы и при ехали сюда, чтобы вырвать с корнем старое зло. Но только, боюсь, Келоло не позволит нам разрушить эту площадку.

– Почему же? – холодно спросил Эбнер.

– Потому что он собственноручно выстроил её.

– Зачем он это сделал? – не отступал священник.

– Моя семья издавна жила на большом острове, который назывался Гавайи. Мы правили там в течение многих поколений. Потом мой отец переехал сюда, на Мауи. Тогда он был од ним из самых преданных военачальников короля Камехамеха. Король отдал ему большую часть острова, и первое, что сделал мой отец, получив земли, так это выстроил ту самую площадку, которую вы только что видели. И он часто повторял, что именно на это место приходит к нему Пеле, богиня вулканов, чтобы предупредить об опасности.

– Платформу придется разрушить, а Пеле больше просто не существует.

– Вон то большое каменное здание, – перебил священника Кеоки, указывая на старое строение, возвышающееся на конце пирса, выходящего к морю, – и есть бывший дворец Камехамеха. Прямо за ним начинается королевское по летаро. А вон там, подальше, видите дорогу? В тех местах живут иностранные моряки. Скорее всего, ваш дом тоже будет выстроен там же.

– Скажи, а в деревне есть европейцы?

– Да. Изгои и пьяницы. И я беспокоюсь о них даже больше, чем об отцовской каменной площадке.

Эбнер сделал вид, что недослышал этого выпада, тем более, что сейчас ему представилась великолепная возможность насладиться прекрасной панорамой Лахайны. Сразу за столицей, постепенно поднимаясь склонами холмов и вновь опускаясь обворожительными долинами, а иногда вздымаясь до высочайших вершин, располагались знаменитые горы Мауи, величественные и неповторимые, тянущиеся до самого моря. Если не считать омерзительных холмов на Островах Огненной Земли, Эбнеру раньше никогда не приходилось видеть настоящие горы, и их плавный переход к морю делал этой пейзаж незабываемым. Священник воскликнул в восхищении:

– Вот что значит творение рук Божьих! И подниму я глаза свои на горы!

Эбнер так разволновался, что почувствовал необходимость сейчас же прочитать молитву, благодаря Господа за то, что он сумел создать такую красоту. Когда маленькая группа миссионеров впервые ступила на песок Лахайны, он объявил о собрании, руками разгладил свой фрак, снял касторовую шляпу и поднял голову к вершинам гор, говоря при этом:

– Ты провел нас через бури и непогоду, и теперь опустил ноги наши на земли язычников. Ты объявил нам, что такова воля Твоя: привести эти заблудшие души к Твоим житницам. Мы недостойны выполнить Твое задание, но будем постоянно молиться и просить Твоей помощи.

Затем миссионеры запели гимн, который с недавних пор стал как бы рассказом в стихах, повествующим об усилиях миссионеров во всем мире. Начинался он словами: "От гор ледяных, что в Гренландии…", но когда дело дошло до второго куплета, каждый из собравшихся пел так, словно строки были написаны специально для Гавайских островов: