Газета День Литературы # 126 (2007 2)

Владимир Винников В КИТАЙСКОМ ЗЕРКАЛЕ. Еще раз о герое современной поэзии

"Говорящий не знает, знающий не говорит", – древняя китайская мудрость лишний раз подчеркивает глубочайшее расхождение между нашими цивилизациями. Китайский мудрец говорит мало или не говорит вообще – он, даже отвечая на почтительные вопросы учеников, расставляет облака на небе, создает жизненные ситуации, в крайнем случае – рисует некий иероглиф, который, помимо своего прямого, "словесного", "понятийного" значения будет нести, как минимум, один дополнительный смысл. Дающий – но только тому, кто уже достоин ответа, – тонкий намек на ответ. Скорее – зеркало, чем эхо другого иероглифа. Впрочем, таких "зеркал" может быть и десяток, и более того – на то есть искусство и наука каллиграфии. Разницы между "мертвой буквой" и "живым словом" в китайской традиции нет – хотя бы по причине полного отсутствия букв и смыслового бытия иероглифики исключительно в понятийной, а не звуковой сфере.

Зато в китайской традиции есть, например, такое понятие, как "невидимость мастера". Оно означает, что человек достигает совершенства в каком-либо умении благодаря достижению высшей мудрости, а потому попросту "невидим" для окружающих его людей: они, глядя на него, могут увидеть только своё отражение – если, конечно, сам мастер по каким-то причинам не захочет иного. Присутствует "невидимость мастера" и в прикладных боевых искусствах Востока, где Китай заимствовал и преобразовал древнейшие индоарийские принципы. А уж от него эти принципы разошлись по вьетнамам-кореям-таиландам-япониям и так далее.

Представители академической науки утверждают, что 85% информации об окружающем мире, которую получает обычный человек, доставляют нам именно органы зрения. И только 5-7% приходится на слух, но зато значимость слуховой информации на порядок, а то и на несколько порядков выше зрительной.

Возможно, поэтому у нас всё не так, как в Китае. Евангелие от Иоанна: "В начале бе Слово, и Слово бе у Бога, и Слово бе Бог". Слово как "логос" должно быть прежде всего сказано, "лектос". На Западе, израненном и активизированном католическим "филиокве", это "диалог", "диалектика", двоичная система исчисления, заложенная в компьютеры Apple и IBM... Но и молчание православных исихастов суть внешнее проявление их непрерывной внутренней молитвы к Богу-Троице. Колокол звонит всегда – просто мы не всегда способны его услышать. Бог Слова Живаго, Господь и Спаситель наш Иисус Христос – это Бог именно звучащего слова. Он поучает народ, Он проповедует, Он говорит притчами. Евангелие от Матфея: "Аз есмь альфа и омега". Альфа и омега – буквы греческого алфавита… Но любые буквы, в отличие от иероглифов, передают на письме именно звучащее слово, передают почти "позвуково", – они суть отлитые в графику звуки, они вторичны по отношению к речи: "Аз буки веди. Глаголь добро есть…"

Для нас поэзия – прежде всего созвучие, сопряжение звучащих слов и – через них – веществ, существ, миров. Китайские поэты достигают той же (или близкой) цели через сопряжение иероглифов, знаков. Поэтому китайская поэзия (а "страна поэзии" – одно из популярных самоопределений Китая) принципиально непереводима на семитские и индоарийские языки, в том числе русский. Она есть род не звукописи, но живописи. Это совершенно разные искусства, лишь по странному недоразумению называемые одним и тем же словом "поэзия". Да, китайская поэзия порою рифмуется, декламируется и даже поётся, но ведь не это составляет её внутреннюю сущность. Думаю, её лучше и называть по-китайски: ведь говорят же теперь: "тайконавт" – вместо "космонавт" или "астронавт"…

В лучшем случае, переводя с китайского, мы получаем некое подобие засушенной бабочки: форма вроде бы всё та же, те же крылышки, усики, лапки, но жизни, полёта там уже нет. "Однажды Лао Цзы приснилось, что он – бабочка и порхает среди цветов…" Собственно, всем переводчикам с китайского всегда снится один и тот же сон…

Создается впечатление, что подавляющее большинство современных наших поэтов: хоть старых, хоть новых (и молодых тоже), – пишущих вроде бы стихи, вроде бы на русском языке, занимается на деле "переводами с китайского". Должен оговориться сразу, что проблема неких фундаментальных отличий русской поэзии от "русскоязычной", которой по-прежнему всерьёз озабочены многие мои добрые (и не слишком) знакомые, поэты и просто стихотворцы, вторична и "мелководна". Пресловутая "русскоязычная" поэзия существует лишь потому, что в нынешних условиях беспредельного хаоса плюрализма и многопартийности нет согласного понимания того, какую систему ценностей и – соответственно – какую поэзию считать "русскими". Но искать сучок в чужом глазу, следуя евангельским заветам, можно лишь после того, как вынешь бревно из своего.

Именно поэтому пришлось обратиться к китайскому "зеркалу". Обозначенное некогда (см. "ДЛ", 2003, №1) "возвращение поэзии" в Россию, несомненно, состоялось. Пока ещё не в форме повсеместного общественного признания – но в форме пока точечного возрождения интереса к этому странному занятию. И это – важнейший симптом не только общекультурных, но и политических изменений в нашей стране. Повторю сказанное четыре года назад: "Как заметил один современный мыслитель, литература – род воинского искусства, и в этом ряду искусств: войны материальной (войны-деформации), войны душевной (войны-информации) войны духовной (войны- трансформации), – её воины занимают важнейшее, срединное положение. Не в доказательство, а в дополнение данной мысли приведу следующую цитату из Льва Гумилева (человека удивительной судьбы и сына двух поэтов, Николая Гумилёва и Анны Ахматовой): "Появились саги и поэзия скальдов – сравним плеяду арабских поэтов перед проповедью Мухаммеда и в его время. Или Гомер и Гесиод накануне эллинской колонизации... С движением викингов, противопоставившим себя оседлым и зажиточным хевдингам, связано возникновение скальдической поэзии около 800 г. И если суры Корана диктовал Аллах, то он диктовал их – поэту".

Поэт – и воин, и волхв, и пророк, и свидетель: избранный, лучший "сосуд человеческий". Он – герой в самом точном значении этого слова. У каждого времени – свои герои, а потому – свои поэты. Поэзия не всегда была мозгом, но всегда была сердцем своей эпохи. Грибоедов: "Я как живу, так и пишу: свободно и свободно". Но сам по себе факт такой слиянности жизни и творчества ещё ни о чём не говорит. Куда важнее уровень и качество этой слиянности (или, напротив, неслиянности). Сущность поэта и сущность его героя (образа личности) находятся между собой иногда в самых запутанных и невероятных отношениях. Полностью исключено лишь одно: этих отношений не может не быть.

Поэтому так важен, фундаментально важен для меня (впрочем, надеюсь найти здесь поддержку и понимание читателей) вопрос о том, образ какой именно личности воплощают собой герои современной поэзии и современных поэтов.

Так вот, должен сказать, что никакой "современной", а тем более "молодой" русской поэзии в этом отношении незаметно. Сплошное "повторение пройденного", освоение форм мировой и отечественной культуры – как правило, "естественно близких" по своему хронотопу нам, пребывающим "здесь и сейчас", но и не слишком близких тоже.

Сегодня отечественному и, само собой, зарубежному "городу и миру" всё активнее предъявляются "новые русские поэты" – на сей раз из числа не "детей Арбата", но "детей рыночно-сексуально-языковых реформ". И круг самых ярких представителей этой генерации, весьма близкий традиционной с 60-х годов критической "обойме", можно считать уже практически очерченным. Лекала те же, но люди другие, а значит и лекала всё-таки тоже другие.

"Так по списочкам и пойдём?.." А что делать, придётся. Заранее приношу извинения авторам и читателям, что упоминаю не всех, цитирую, возможно, не лучшее и не всех, кого упоминаю, цитирую. Но знание некоторых принципов вполне возмещает незнание некоторых фактов, а за то, что здесь представлены далеко не худшие из "обоймы" и далеко не в худших своих проявлениях, могу ручаться.

Всеволод ЕМЕЛИН:

Из лесу выходит

Серенький волчок,

На стене выводит

Свастики значок…

Не стесняясь светского вида,

Проявляла о бедных жалость,

С умирающими от СПИДа,

То есть с пидорами целовалась…

Лишь рвалось, металось,

кричало: "Беда!"

Ослепшее красное знамя

О том, что уходит сейчас навсегда,

Не зная, не зная, не зная.

Пришла пятилетка больших похорон,

Повеяло дымом свободы.

И каркала черная стая ворон

Над площадью полной народа.

Все лица сливались, как будто во сне,

И только невидимый палец

Чертил на кровавой кремлевской стене

Слова – Мене, Текел и Фарес.

"Молодой" – весьма условно. "Современный" – бесспорно. Как раз то самое исключение из правил. Практически "наш человек"; в прошлом, настоящем и будущем – активист НБП. Жестко и даже жестоко веселит "на злобы дней", но не только… Если бы еще петь умел, слушать бы всей Руси "нового Высоцкого". Но стихи – максимально "масочные". Не герои, а персонажи. Даже когда пишет вроде бы непосредственно про себя.

Кирилл РЕШЕТНИКОВ (он же Шиш БРЯНСКИЙ):

"Матершынник и крамольник". Тем и велик. Упоминается в алфавитном порядке с частным предупреждением, что Бог поругаем не бывает.

Андрей Родионов:

Подумаешь,

проснулся в клетке с бомжами,

Зато не жру на чужой планете говно!

Нам слов не надо, чтоб говорить,

Не надо мыслей читать.

Это миф,

что сказочные герои не любят пить,

Просто они не умеют блевать.

Подмосковный гротеск еще 90-х годов. Электрички, вокзалы, онейроид "унешний и унутренний". Двоюродный и младший, по-моему, брат Николая Голикова. Демонстрирует максимально полную отвязанность от "стойла Пегаса".

Вера Павлова:

Сексуальные сны "двойницы" литературной героини Чернышевского. Не просыпается или принципиально этого не желает. Упоминается в алфавитном порядке.

Анна Русс:

Нервный мужчина, я сегодня злая,

Лучше б так сильно вам меня не жать.

Нынче организм мой мне напоминает,

Что я не утратила способности рожать.

Никогда не кончиться детству, голубому шару не сдуться,

Детство будет манить загадками и заветными звать местами,

Баба с дедой не поседеют, мама с папой не разойдутся,

И пломбир в стаканчике вафельном никогда дороже не станет.

Никогда семья и работа в перспективе не замаячат,

Никогда с одежды парадной не исчезнут банты и рюши,

Никогда не сломается кукла и не лопнет любимый мячик,

Никогда не умрет артистка, говорящая голосом Хрюши.

Будет обувь всегда на вырост, будут слезы обиды сладки,

Никогда любимого мальчика не заменит любимый мачо

…а река обретает форму безутешной плюшевой лапки

и несет в открытое море мой веселый и звонкий мячик.

Наверное, будет главной боеголовой "патроной" (причем не холостой и не путать с "матроной") во всей обойме. Очень чётко сознает, что, как и зачем именно пишет – редчайшее качество Меры во всей современной отечественной поэзии. А то, что мера пока не слишком велика – так это вопрос времени.

Дмитрий Тонконогов:

Я буду культивировать страданье,

Чтоб всюду богомольные старухи

Плодились и кусались, словно вши,

И пели про последние гроши.

Хочу быть Ахматовой

И чтобы Рейн был у меня на посылках.

Что ж, бывает и на "старухов" такая вот проруха. Остальное без комментариев.

Даниил Файзов:

Директор книжного магазина-кафе "Билингва". Упоминается в алфавитном порядке с выражением максимального почтения к его личностным и организаторским качествам.

Вот они – "права человека", где всё осваивается/переваривается вроде бы на сугубо личностной и в этой сугубости даже неоспоримой основе: "я и окружающий меня мир" – не более, но и не менее того. По всем канонам психоаналитики: или возведенный в абсолют инфантилизм, или – как следующая, высшая и последняя ступень творческого развития – вполне пубертатная ирония (включая как цензурные, так и нецензурные разновидности оной). Немногочисленные исключения здесь только подтверждают общее правило игры.

И только теперь – простите! – "о брёвнах в своём глазу". Они торчат наружу разными концами. То "неоязыческими" (Марина Струкова), то православными (Алексей Шорохов), то "красными" (впрочем, здесь еще сверхсильна инерция великой – я не шучу! – советской поэзии, от которой сейчас творческая молодёжь ещё стремится оттолкнуться как можно дальше). Причем "исповедание веры" здесь таково, что одни периоды отечественной истории принимаются за не подлежащий критике идеал, а другие – "выводятся за скобки", как противоречащие и отрицающие этот идеал. Подобная страстность для поэта, особенно для поэта талантливого, – порою не в минус, а в плюс. Но только при одном важнейшем условии – последующего преодоления этой внутренней, усвоенной и освоенной, ставшей даже более чем родной обособленности и отчужденности; понимания и приятия высокого смысла пушкинских слов: "Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя… но, клянусь честию, ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал…"

Речь идёт, подчеркну, не о безумном "всеприятии", а, напротив, о мудром сличении принципов устройства (и расстройства) нашего земного Отечества с принципами бытия вечного Отечества Небесного. Выйти в "пространство больших смыслов" без этого попросту не удастся. А всё остальное – это, как говорили еще древние римляне, "dii minorum gentium", боги малых племён. Стоит ли покоряться и подчиняться этим малым божкам, всегда при том умаляясь и самим – вплоть до полного и окончательного уничтожения?