Газета День Литературы # 148 (2008 12)

Владислав Трефилов “...ТУТ НЕ ЗАБЛУДИШЬСЯ”

Случается, что юноша из села в мечтах о литературной славе приезжает в город, получает образование и продолжает писать, привычно извлекая из памяти всё более бледные, но по-прежнему дорогие впечатления, связанные с "малой родиной". И вот он уже слывёт "певцом деревни" и сам кичится своей "исконностью", тогда как давно живёт интересами и хлопотами горожанина, выезжая в родные места лишь погостить, пыль в глаза пустить, впечатления освежить, – да и то всё реже и реже.

А между тем взглянуть на мир со старой колокольни он уже не может, и питают его творчество традиции литературы письменной, которая отличается от устного народного творчества, как магазинная сметана от деревенской. И можно с сожалением сказать о горькой этой участи словами А.Передреева: "И города из нас не получилось, и навсегда утрачено село". Хорошо, что писатель выходит из народа, да жалко, что он назад не возвращается.

Нет, интерес к народному слову, отшлифованному, как речная галька, ещё не утрачивается, более того – с годами усиливается жажда к тому, что рождено непосредственно в народной стихии, естественному, как дыхание, и точному, как восход солнца. Конечно, народ – это не только сельский житель и уже давно – чаще всего не сельский. Но по-прежнему эталоном национальной мудрости остаётся село, ведь крестьянский "лад" складывался веками и без его молчаливого "стариковского" одобрения городскому – не обойтись.

Поэзия Николая Якунина драгоценна именно своей народностью. Поэт-самоучка, он не имеет даже среднего образования, никогда не был участником литературных объединений, семинаров и совещаний.

Но нет худа без добра. Может быть, именно поэтому он долго сохранял свой жизненный уклад таким, каким получил его в наследство, и, живя среди родни и односельчан повседневными крестьянскими заботами, сам того не ведая, оставался частицей народа и выразителем его чаяний. Все эти годы он глядел вокруг глазами своих земляков, думал их думами, и было бы правильно сказать, что это народ писал его рукой. Скорее всего, судьбу его надо считать счастливой, ибо разве может быть для поэта большее счастье, чем возможность – хотя бы невольно – выразить взгляды и состояние народной души?

В стихотворениях Николая Якунина еще живёт и дышит уже ушедшая Русь с её песенностью и поэтичностью:

Перезревшие падают звёзды,

Поджигая напев на лету.

И припевки – поэзии гроздья –

Над притихшей деревней цветут, –

вспоминает он время, так странно исчезнувшее, растаявшее почти на глазах. С тех пор много воды утекло и многое изменилось, но самое главное:

Промчалась тревожно над сёлами

Последняя трель соловья,

А были когда-то весёлыми,

Певучими наши края, –

с тихой грустью недоумения сожалеет поэт об утраченной не только им радости, как ушедшей молодости. И никакого социологического исследования не надо, и никакие агитбригады уже не помогут, если поэт заметил этот тревожный факт. А ведь песня – работе не помеха, скорее, наоборот:

Как грянут бедовые бабоньки

Старинную песню – да так! –

Что острые косы да грабельки,

Как птицы, мелькают в руках.

Конечно, речь не о "молочных реках и кисельных берегах" былых лет, поэт хорошо помнит, что и тогда "жили не сытно, но весело", да не хлебом единым жив человек. А песня естественно украшала народный быт не только по праздникам, но и в будни, и уж тем более немыслимы были без неё молодые весенние ночи:

А в ночи – дождливые, вешние –

От песен светлело окрест.

По голосу парни нездешние

Своих находили невест.

Утеря деревней певучести – самая точная и самая, может быть, страшная примета перемен, произошедших в деревне в послевоенное время, и, видимо, необратимо. И вдвойне страшна эта потеря для поэта, ведь именно в той – песенной – атмосфере начиналось его творчество, как и творчество многих других – ставших или не ставших стихотворцами – людей: "Плывут мелодии, как реки, переливаясь и журча. И плещет в каждом человеке – в душе – прозрачный свет ручья". И если теперь немало ручьев затинилось, то в душах людских этих ручьёв замутилось не меньше. Заболотились родники, обезлюдели деревни.

Ах, деревушки с ликом древним, –

С тремя избушками вразброс, –

Вы, как засохшие деревья

Средь зеленеющих берез.

Кто с горькой болью, кто без боли,

Ушли от отчего гнезда,

Одни легко, по доброй воле,

Других заставила нужда.

Но нет, не стало здесь просторней…

Это неожиданное наблюдение ("не стало здесь просторней") дорогого стоит. Если не стало просторней, значит, случилось что-то неправильное, неестественное, нездоровое. И тоска одиночества ("Нахлынет слабость в этакой глуши") возникает потому, что поэт горше всех переживает замену уходящего пустотой. И даже в обыденности текущих дней, которые скрадывают, делают старение деревни, как и любое старение, незаметным, оно не ускользает от внимательного, всё понимающего, пугливо-прощального взгляда, – так глядят на неизличимо больных близких людей.

Но как бы ни было худо здесь, на земле, покинутой людьми, она сама и является для человека, вцепившегося в неё, лучшим лекарством от одиночества, тягот жизни и других печалей: "Но оглянусь: всё та же глушь и глушь – моя беда и от беды спасенье", – потому что счастье и сама жизнь без этой земли для поэта немыслимы. Так от стихотворения к стихотворению открываемый автором мир постепенно расширяется, становится узнаваемым, хотя Якунин никогда не называет своих мест по именам, "а просто лесом, полем, да рекой" (В.Соколов):

Потеснив и поля, и луга,

Подпоясалась звонкой речушкой,

И корнями берёзок вросла

В тёплый берег моя деревушка.

В назывании родного уголка деревушкой не столько уменьшительности (а уничижительности нет вовсе), сколько нежности и ласки, в этом слове чувствуется то сердечное тепло, которое называется любовью, и не случайно поэт то и дело повторяет его:

Как детей в час недуга старушка

Ожидает, к окошку клонясь,

Так моя в эти дни деревушка

Наконец-то весны дождалась.

Частые аналогии с людьми, связанными родственными отношениями (ста-рушкой, ожидающей детей, матерью и младенцем и т.д.), подчеркивают родственность всего в мире, в том числе человека и природы, природных явлений, и даже ночная гроза становится по-домашнему своей, понятной и простой:

Чудесные мгновения

творятся над селом,

Похож до удивления

на крик младенца гром.

И кстати ли, некстати ли

деревьев сонных дрожь,

На снег слезами матери

закапал первый дождь.

Слёзы матери – это "слёзы облегчения". После таких сравнений и эпитетов, когда всё вокруг по существу связывается кровной близостью, связью бесспорной, данной, как говорится, свыше, – называние земли родной звучит не голо- словно, не риторически, а вполне убедительно и органично:

Тем и живу, что твёрдо знаю:

Ни в горькой яви, ни во сне

Земля, до кустика родная,

Не бросит камень в душу мне.

Конечно, такое знание, как вера в бессмертие, может быть спасением от любой беды, потому что в краю, где ночь "звёзды на веточки нижет", где "сучья, что лося рога", а "стога, словно большие сугробы", где "падают в стороны пни" и "кто-то кидает огни в окна ночных деревенек", – в этом краю поэт дома, имя которому – "Зимняя светлая Русь":

Где он, полуночный страх?..

Плотно смежаю ресницы,

Зная, что в этих краях

Мне не дано заблудиться.

И всё-таки эта – родная до кустика – земля продолжает оставаться в его стихах безымянной. Безымянная деревушка и речкой подпоясалась безымянной:

То под лозою в холодке,

То на виду в объятьях солнца,

Она, как вена на руке,

Всю жизнь пульсирует и бьётся.

В России тысячи таких,

Которым даже нет названья…

Вероятно, деревня, вросшая в берег такой речушки, "затерянная где-то от дорог", с тёмными избушками на курьих ножках, – далека от цивилизации в прямом и переносном смысле слова, но именно она становится необходимым звеном связи между современностью и старинным, теперь уже полусказочным укладом, о котором почти и не помнится, в который почти и не верится, с его языческими приметами и суевериями, как в стихотворении "Сгинул бес, русалок нет…":

Но тогда скажите мне,

Кто в дождливый вечер

На трухлявом низком пне

Зажигает свечи?

............

В полночь кто звенит в овсе,

Да на всю округу?

Эта глушь, собственно говоря, и есть тот заповедный уголок старины, жителю которого не совсем уютно под боком у большого мира, как будто он сам становится редким экспонатом, да, похоже, и действительно им является.

Поэзия Николая Якунина, как и народная, чужда публицистичности и полемичности, образы её развиваются последовательно, закономерно, как и всё живое, органично. Кому-то она может показаться слишком созерцательной для наших дней, но иной она быть не может. И тем более его обеспокоенность за будущее очевидна. Она в вопросах, на которые нет ответа: "Как же мне сохранить для тебя свет ромашек и запах пшеницы?", "Чем мне душу твою оградить от слепого, как ночь, равнодушья?" Да и как можно говорить о созерцательности, если вся жизнь в деревне – это непрерывное, неустанное движение, действие и просто работа, а поэзия Якунина – отражение этого движения.

Из дома выведут тропинки летние,

Бегут – расходятся,

бегут – встречаются,

Как косы девичьи, переплетаются.

Пусть размечтаешься,

пусть позабудешься,

Броди и час, и день, –

тут не заблудишься.

Шагай одной из них,

что всех приметнее, –

Вернёт в своё село или соседнее.

Конечно, сельские жители "бродят" по этим тропинкам не от безделья, а все по той же вековечной хозяйственной надобности: на полевые работы или косьбу, в магазин соседнего села или в лес по дрова, по грибы или по ягоды, а то и на охоту:

Напрямик через поле по насту,

Как в шалаш, в прошлогодний омёт.

Отсыревшие звёзды погаснут,

Отвердеет на лужицах лёд.

Просочится сквозь лес на опушку

По берёзовым веткам заря.

И внезапно на алую "мушку"

Упадёт красный глаз глухаря.

Об охоте говорится спокойно, как о естественном, обычном деле. Нет здесь и охотничьей страсти, азарта, – это занятие, к которому вынуждает жизненная необходимость. И пейзажная ясность в стихотворении как бы отодвигает думы о предстоящем выстреле на задний план.

Видимо, есть смысл говорить не только об эстетическом, но также и о прикладном значении поэзии в народной среде. То есть в рамках эстетики она нередко выполняет функцию учебника, проповедуя наиболее разумный с точки зрения многовекового опыта образ жизни наиболее доступным и выразительным языком, воздействуя не только на ум, но и на чувства. Так поэтизируется повседневный быт с его яркими событиями и рядовыми заботами, в том числе, например, об огороде.

Беспомощны, как детские ладошки,

Зелёные листочки у берёз.

И только-только первые картошки

Упрятались под холмики борозд.

............

Взметнулись к солнцу прямо

перья лука

И, как штыки, росточки чеснока.

Но в ящиках гнездятся, как цыплята,

Пока что помидоры у окна.

Но этот быт, становясь предметом эстетики, помогает сформулировать поэту такие истины, которые должны быть аксиомой: "Проста, как день, крестьянская наука: хозяйский глаз да лёгкая рука".

К вопросу хозяйствования поэт возвращается нередко, потому что хозяйство – это основа основ любой жизни. И в "Стихах о топоре" ("Без топора в деревне, как без рук") Якунин снова объясняет простую крестьянскую истину: "Не держится хозяйство без пригляда". Поэтому издавна топор служил мерилом способности человека вести хозйство:

Не все они остры и хороши,

Другим – рубить крапиву не годится.

Иными хоть чинить карандаши,

А можно и при случае побриться.

Бывало, дед зайдёт к тебе во двор,

Топор осмотрит хитрыми глазами,

И ни к чему дальнейший разговор –

Каков топор – таков его хозяин.

Работа – ежедневная, ежечасная – является, как водится, средством достижения цели, а не самой целью, но при этом она не только не в тягость, а представляется удовольствием, радостью, и несчастлив тот, кто незнаком с блаженством усталости, которая свалит с ног, а потом:

Листва берёз зелеёной пеной

Плеснёт в прикрытые глаза.

И к сердцу нежному по венам

Прольются птичьи голоса.

Лежишь, как в детстве,

светлой ночью,

И словно мать в избе родной

В своём застиранном платочке

Поет, склонившись над тобой.

И всё это настолько легко, чисто и тихо, что сон усталости кажется каким-то даже неземным, небесным, и в то же время по-земному реальным, ощутимым всей внутренней сущностью как "нечаянная радость" (А.Жигулин), сладкая телу и сердцу.

В поэзии Николая Якунина почти повсеместно сближаются эти такие непохожие радости – для тела и души, потому что народная психология их тоже сливает воедино. К таким вот способам расслабления тела и отдыха души относится русская баня:

Догорает закат за сараем,

И блаженствует в баньках народ,

Не спеша в кипятке растворяя

Тяжесть нажитых за день забот.

В устном народном творчестве создан полный кодекс жизненного круга, основанный на единении с природой. И читая стихи Николая Якунина, реально представляешь себе эти народные воззрения, народные идеалы, к которым, как к совершенству, стремится народ всё время.

Над околицей тихой, над полем

Смех и песни взметнулись в зенит.

Не копила земля свои боли,

Не запомнила горьких обид.

У дворов средь просторов пахучих

Зачернел забурьяненный пласт.

Жизни мудрой природа научит

И душевность свою передаст.

Так в образе земли и природы изображается тяготение национального характера к добру и справедливости, его незлопамятность и душевность, стремление к мудрости. Об этих чертах вспоминается поэту нередко как раз весной, что всего естественнее:

Забылись зимние обиды,

И нет причин для новых ссорю

То шёпот ласковый, то вздохи

Почти у каждого крыльца.

Пересекаются дороги,

Соединяются сердца.

Миролюбие русского характера, его доброжелательность и дружелюбие основаны на уважении к другому человеку и ожидании ответного уважения, ибо для народного самосознания так важно это чувство сохранённого достоинства. "Пусть нежных слов в ответ я не услышу, но и никто мне здесь не нагрубит", – ведь на грубость надо отвечать соответственно, она в любом случае ведёт к результату, которого лучше избежать вовсе. Длительное оскорбление этого чувства ведёт издавна к пьянству, к тому "смиренью, что паче гордыни", шутовству и, наконец, когда уже дальше некуда, к прямому бунту. Однако это чувство связано не только миролюбием, но и с чувством национальной и личной гордости ("Не буду я просить, как нищий, любви у запертых дверей"), тяготеющей к независимости.

И в то же время в этом характере, когда он раскрыт, проскальзывает лёгкость нрава и простота, отсутствие высокомерия, даже какая-то дурашливость, но не от игривости, а от лукавой любознательности:

И туманно, и облачно снова,

Тускл, прохладен березовый свет.

Крикнешь в роще весёлое слово,

Не дождёшься ни звука в ответ.

Конечно, понятие национального характера неоднозначно, он многолик и многосторонен, в поэзии же Якунина развивалась и наиболее отразилась та сторона, которой более по душе мягкость, чем удальство, нежность, чем сила. И не случайно так хорошо понимает поэт женскую душу, её сущность и её боль. У него есть стихи, написанные от лица женщины, но ещё больше – ей посвящены.

В его интимной лирике, стихах о любви привлекает необыкновенность самопожертвования, он готов, примчась к любимой издалека, "дыханьем осторожно рассеять в небе облака", он мечтает коснуться её губ "робко листком берёзовым" и наперекор своей судьбе готов лечь ей под ноги "последним ярким листопадом", желая в награду лишь удивлённо брошенного на ходу: "Какая ласковая осень случилась в нынешнем году". Любовь эта по-русски жертвенна и альтруистична. Сердце поэта, становясь падающей звездой, даже ценой последней боли готово помедлить падать с высоты, чтобы любимая успела загадать желание. И в обоих случаях он соглашается, мечтает об этом без мысли последующей реабилитации своего имени, ему достаточно служить ей и радовать её – даже безымянно.

Характерно и постоянство его чувства, долгое, может, на всю жизнь – сродни верности, – ожидание любимой:

Вновь уже укрыт снегами

От крыльца к вокзалу след,

И зима стучится в рамы,

А тебя все нет… Все нет…

И, оставаясь в одиночестве, поэт всё равно сочувствует русской женщине, её "бабье долюшке", особенно – женщине одинокой, чья жизнь напоминает ему осень; он и "бабье лето", ненадёжное и прощальное, называет "вдовьим". Наверное, поэтому "Осенний этюд" – великолепная картина осенней земли – заканчивается так полновесно:

Пусть не все ещё песни допеты,

Но и клин журавлей над селом,

И последние отблески лета –

Словно вдовьи глаза перед сном.

Очевидно, чтобы это увидеть, надо обладать богатым воображением и быть психологом, чем и одарён Николай Якунин щедро от природы. И в лучших своих стихотворениях он поднимается до значительных высот психологизма, порою в них чувствуется влияние философской лирики Тютчева, даже некоторая перекличка с ней:

Есть дни в октябре и апреле,

Они – как две капли воды.

Естественно, это не реминисценция, а невольное совпадение одного и того же наблюдения, развиваемое по-разному:

Расплывчато всё и неясно,

Просторно и тихо в груди.

И молодость – то ли погасла,

А то ли ещё впереди.

Интересно, что пейзаж в поэзии Якунина кажется символичным. Весенний – эмоционален, любвиобилен, летний – полнокровен, плодоносен, щедр, осенний – философичен, мудр, а мудрость всегда немного печальна. Очевидно, в разные периоды жизни поэту нравилось разное время года; всё это говорит о неразделимой слитности души его и природы, влияние которой ощущается биологической сущностью поэта как естественное, ибо сам он является её частью. И в более поздних по времени написания стихах ему особенно удаются грустные, как последний прищур солнца, строки:

Надо мною – хоть смейся, хоть плачь,

Властно осень раскинула руки.

Но и в горьком плену неудач

Обновляются краски и звуки.

Сад усталый негромко поёт,

Бьются в зори ветра дождевые…

В каждом возрасте что-то своё

Нам дано открывать, как впервые.

Если поэзию сравнить с речкой, то большинство стихотворцев ищет и любит в ней какие-то необычные места: плёсы и перекаты, косы и отмели, водопады и горловины… Поэзия Николая Якунина напоминает в этом смысле незаметное взгляду течение по равнине в зарослях лозы и осоки, почти ничем внешне не привлекательное, тихое и спокойное, но полное смысла и глубины, а в некоторых омутах – просто бездонное:

Из мрачного, как пропасть, тупика

Не вырвутся ни стоны, ни проклятья.

Отступит день, наклонится река,

Протягивая мягкие объятья.

............

Плеснёт в песок

последний слабый круг,

Гладь омута в ознобе всколыхнётся,

И может быть,

чуть слышный этот звук

Печальным всхлипом

где-то отзовётся.

И если поэт сказал о жизни, что она "непростительно холодна" ("как в пред-зимье бесснежное поле") и "неоправданно тяжела", значит, у него были для этого причины:

Удивительно жизнь коротка,

Если глянуть из старости в детство:

Слишком мало успела рука,

Слишком многое впитано сердцем…

Стихотворение заканчивается многоточием, потому что, несмотря на отто-ченность последней фразы, ещё остаётся возможность её продолжения, а каким оно будет, "нам не дано предугадать".